ОКНА

Спросите-ка у неё, когда в последний раз довелось ей отсюда наружу выглянуть?  Право же, лишь плечами она пожмёт: то-то не хватало ей счастья из окна кухни видом засматриваться. В дневную пору и то не бог весть какое там заглядение: дышащее миазмами шоссе с чахлыми кустиками посередине да бесконечная вдоль него череда одинаковых пятиэтажек, что тянутся подобно веренице доминошных костяшек. И – окна, окна, окна… (Не из-за этой ли эстетической скудости её кухонное со дня переезда сюда всечасно задёрнуто?) О том же, чтобы различить там что-либо привлекательное, когда стемнеет, – грешно и помыслить; но вот ведь…
Было уже поздно, когда, осознав, что от бессонницы не спасают ни  «Грёзы» Шумана, ни отары пересчитанных овец, и в нахлынувшей тоске слоняясь по углам всё ещё не освоенной и такой чуждой «однушки», сомнамбулой вплыла она в кухню, раздёрнула занавеску – и в глаза ей бросился пурпурно-красный свет, источаемый из-под самой кровли монолитной высотки, некогда воспарившей позади безликого фронта «хрущёб» напротив. Свет так похож был на сияние сошедшей с небосвода  звезды, так одиноко-роскошно затмевал все те, редкие, окна, что внизу ещё брезжили!..
Заворожённая столь красочным видением, битый час, наверное, отстояла она, словно в дурманном беспамятстве, не чувствуя ладонями прохлады подоконника и не в силах  расстаться с позабытым, а сейчас так нежданно-волнующе пробудившимся сладостным ощущением, – как если бы лица её касались рукой, участливо протянутой из этого безымянного окна. Под его свечение хотелось греться, как подле камелька, а приободрённой душе – даже  довериться затеплившемуся в ней огоньку надежды на небесприютность её бытия.

На другой день – это был вторник, – отложив в сторону стопку проверенных  тетрадей, вяло шевеля онемелыми пальцами и ожидая шелчка закипающего чайника, совсем было вознамерилась она послушать запись моцартовской «Маленькой ночной серенады», как вдруг, словно бы невзначай, тронув край занавески и, так же, будто ненароком, кинув рассеянный взгляд за окно кухни, завидела там, на месте вчерашнего страстного горения, свет иной тональности – оранжевый. Это её впечатлило, однако, хотя чутьё и подсказывало, что она не ошиблась,  не сразу поверилось ей, что окно –  то же самое. Как занятно, отрываясь от чаепития, охотно привставала она из-за столика, чтобы ещё разок-другой полюбоваться ослепительным апельсиновым цветом этого маленького солнца; и надо же! С каждым таким разом непременно занималось оно всё ярче, чудилось всё величавей, – как на закате дня уходящее в морскую бездну подлинное светило! А потом – с  чего бы это? – ни за день скопившейся у неё усталости в теле, ни хандры на душе – как не бывало, в уголках же больших зеленоватых глаз – хотя бы искорка влаги.

В среду уже была она полна любопытства и с удивлением заметила – безвестное окно лучится как топаз – насыщенным золотистым окрасом. Нервно провела она кончиком языка по внезапно подсохшим губам. Этот знойный цвет… Неужели так же нестерпимо обжигающе пламенеют они и сейчас – те полуденные дюны… там, над рыбацким посёлком, куда – Господи, да не в каменном ли веке! – занесло её однажды? Что и говорить, как чуть слышно вздрогнувший в ней родничок удивления уступил место неудержимо захлестнувшему её паводку лучезарного чувства ко всему на свете, – и затылок у неё перестал ныть, ребячий гвалт в ушах обернулся шорохом набегающих на прибрежный песок волн, полным-полных шёпота, напоминающего радужное, неомрачённое. И уже не нуждалась она в бодрой листовской «Венгерской рапсодии», чтобы разогнать гнетущую озабоченность, навеянную умственным багажом, накануне выявленном в далеко не «продвинутых» сочинениях учеников недавно принятого ею класса… Допоздна, пренебрегая – и так нерадивым! – полистыванием томика наркотических мистификаций Кастанеды, навязанного ей многоопытно «запавшим» на неё физруком, не раз и не два подбегала она, просветлённая, к кухонному окну (ещё одно, после давешнего обмена прежней большой квартиры, выходило в сторону противоположную, с ландшафтом более занимательным) и смотрела, смотрела на то – поднебесное окно, – неотвязно себе внушая, что такая сейчас её душевная устойчивость, такое беспечальное состояние – не щедрый ли опять его дар. Так славно ей было, что даже возраста как-будто перестала она страшиться.

Четверг и вовсе её сразил.  Окно исходило изумрудно-зелёной окраской! Что, продолжать и дальше костенеть перед «ящиком», вздыхать и, поднося ложку к рту, при виде сердечных сцен богатых и бедных «латинос» ронять еду на пол? Ну уж нет!.. С ногами забралась она в угол оттоманки и под аккомпанемент нарастающего в груди биения наглухо погрузилась в истолкование метаморфоз в этом странном окне. «Красный… Оранжевый… Жёлтый… Зелёный…» – точно заведённая стала она перечислять привлёкшие с понедельника её внимание цвета. Вызывающая нарочитость и, как бы незряшная, поочерёдность их явления уже не то что забавляли её или подстрекали не будничный её к ним интерес, но и – подумать только! – неустанно и неудержимо принялись вздымать со дна памяти самое, наверное, сокровенное, что там было сокрыто, как за створками раковины. Не по зачину ли здесь приговорки: «Каждый Охотник Желает Знать…» – слова которой для запоминания начинаются с тех же букв, что и названия цветов радуги? Слова эти, помнится, одно за другим мотыльками слетались к ней, вспархивая с уст напротив, и она повторяла их, повторяла… А всё вокруг – роса, чайки, сосны, росчерки молний… – всё-всё тогда словно окутано было распаляющим кровь незримым покровом жасминного аромата, неземной музыки и волшебных красок… Ну, право же, – до чего оно сведуще, это окно! Откуда столько в нём тяготения – стремить её мысли к тому, что, как она полагала, ведомо только ей?!. Как, единожды цепко ухватив, нынче властно удерживает оно её в сетях недоумения, сладкой растерянности и, – бередя полнящуюся волнением душу, – далёкого, призрачного, как дрожащая дымка, чуда. А завтра? Неужели не расцветёт оно и завтра?!. И вновь – иначе?..

О, каким нескончаемым показался ей пятничный день! Как с утра не свойственной ей резкостью вызывала она озадаченно-вопрошающие взоры в учительской и сочувственно-ироничные вздохи и перемигивания в классе. Как дома напряжённо выжидала вспышки света в дразнящем её воображение таинственном окне. Как вздрогнула, когда, полыхнув бирюзовой голубизной, ликующе возмутило оно волглую ноябрьскую мглу… – и помягчело у неё сердцебиение, ровнее стало дыхание.
Ну можно ли было столь добрую весть не почтить бокалом «токайского» и самозабвенным прослушиванием скрябинской «Поэмы экстаза»! Внимая гармонии её хаоса, как чётки, перебирала она свитые и соединённые между собой непрерываемой серебряной нитью семь миниатюрных янтарных сердечек с вкрапленными в середину каждого из них радужными эмалевыми блёстками.
Увы, тот, кому обязана она этим ожерельем, – далёк и недосягаем, как и то прозрачное утро, когда в безлюдных ещё дюнах с негодованием вырвала из его рук альбом, в котором украдкой, не испросив на то дозволения, – но  на диво искусно и чудно! – набрасывал он пастельными  карандашами её очертания – в мини-юбке «Танго», почти  «ню»! – ёё – незнакомки?!.
Будто в забытье, рухнула она на оттоманку с мыслью, что завтрашний день посвятит ничегонеделанию. Нежась в постели, будет лениво переключать телеканалы, перекинется словечком-другим с сыном (как им там, с  невесткой, в доставшейся после размена  «двушке»?), может, даже полистает нудного, как сам физрук, Кастанеду, – пока не пробьёт пора убедиться в нетщетности одолевающих её терзаний: очередную расцветку загадочного окна удалось ей, кажется, распознать.

Он стоил, стоил блаженной улыбки – этот субботний цвет! Был он так чист, нежен и глубок  – сапфировая синь того бездонного июльского неба, – что, зажмурив глаза и раскинув руки, безоглядно захотелось ей птицей взлететь ему навстречу. И опять – вмочь ли ей было не уступить восставшим из безмятежного далёка калейдоскопически промелькнувшим дням того – первого в её жизни – отпуска? Когда она, такая молодая, раскованная и, по-тогдашнему, «хипповатая», – шагу не ступала без эскорта накануне «провинившегося» перед ней юноши-студента,  за что на итальянский лад в шутку поименовала его  Чичисбеем. Ах, как – застенчивый и обаятельно-простодушный – преображался он, когда упоённо посвящал её в таинства линий, красок и теней; как у неё кружилась голова, когда шаманствовал он на магической палитре; как  внутри у неё всё обмирало и тянулись к нему её знающие губы, когда обольщающе-отважно повествовал он о радуге любви… Но хотя бы разок посмел он откликнуться на её   в с ё   дозволяющие взгляды  и бледнеющее в   о ж и д а н и и   лицо! В святой простоте своей будто не мог он в толк взять: что бы они могли означать – все эти для него загадки; светло-голубые глаза его по-прежнему выражали невинность и чистосердечие.
Ну ж, эта его неловкость!
Как взбалмошная, бросилась она к платяному шкафу и,  перетряхнув чуть не весь гардероб и подробно покорпев перед зеркалом в сбережённых лучших своих одеяниях, вынесла себе дерзновенный вердикт: даже сейчас, в сорок с… гм-гм, она – ещё та ягодка! При такой миловидности, классном «прикиде» и природной осанке – дефиле её не утратившей грации фигуры и теперь украсило бы не последний подиум!
Испытывая наплыв райской расслабленности, благодарно кивнула она не введшему её в разочарование неоном горящему окну и, словно после доброй дозы снотворного, заснула, тотально уверенная в следующем его окрасе.

Да могло ли быть иначе?!
Окно исходило цветом весенней фиалки. Платье такого
же фиолетово-сиреневого оттенка было на ней, когда пополудни, кивнув в сторону летевшего над береговой кромкой самолёта и разорвав вынутую из сумочки срочную телеграмму, она едва слышно прошептала: «Всё… это он» Потом прочла в глазах его нечто, похожее на удивление, на неверие и даже на испуг… и ею овладело такое нежданное чувство стеснённости, жалости к нему… и только. До сей поры невдомёк ей, как случилось такое, как можно было не положиться на всё более крепнущую приязнь к нему, не согласиться с несущественной – не в её пользу – разницей в летах и сердечной искушённости? Почему лишь потом осознала она, что любовь представлялась ему чем-то неземным, далёким от чувственности, что для него, полного  иллюзий о прекрасном, влюблённость была необходимостью и только – во что-то, в кого-то.. А тогда…  убедила она себя в натуре его усмотреть и отличить лишь… инфантильное, сказать себе, что её, особу пылкую, столь откровенная его холодность пребольно уязвляет...
Другой, так ненадобно возникший подле них и тотчас взявшийся домовито оберегать её от мнившихся ему чужих липких взглядов, был склада иного, и это ему, крутому, как римский центурион, позволила она «умыкнуть» себя обратно в городскую сутолоку.
Откуда, из каких потаённых глубин естества  вынырнула – с прицелом на прочное, надёжное будущее – эта её холодная расчётливость? Отчего пригрезились ей в  судьбе юноши-художника – его невостребованность и беспременная неустроенность? Как могла она позволить себе – в непонимающее лицо этой невиданной непорочности с горьким упрёком швырнуть: «Разве ты… мужчина?!» Говорил ли он ей тогда что-нибудь, или нет – она и теперь не припомнила бы. Но чувство вины, предательства так и остались на душе – без прощения и отпущения…
Да-а, не более раза нынешним вечером хватило у неё духа взглянуть на словно укоряющее окно. Однако и этого единственного экскурса в фиолетово-сиреневое прошлое предостаточно оказалось ей для покаянных слёз, взлетевшего давления и бессонницы. Лишь трагическая феерия кружений «Грустного вальса»  Яна Сибелиуса к рассвету её утешила.

Таким образом, банальное любопытство, а затем и нешуточная увлечённость меняющим окраски и по-прежнему подёрнутым соблазнительной тайною окном, обещали превратиться у неё в подлинную страсть. С утра уже нетерпелось ей ввечеру приступить к ставшему каждодневным ритуалом его созерцанию. Тем часом,  последовательность расцветок в нём шла по новому кругу, и семёрке цветовой гаммы – Красный, Оранжевый, Жёлтый, Зелёный, Голубой, Синий, Фиолетовый – семь очередных дней следующей недели опять соответствовали по приговорке: «Каждый Охотник Желает Знать, Где Сидят Фазаны».
Ну можно ли было остаться равнодушной к такому феномену! До крайности теперь занимало её – кому таковые люминесцентные шоу надобны? С какой целью? Может, таким образом кто-то к кому-то обращается, привлекает внимание к себе?.. Неприметно из категории захваченного необычным действом зрителя вовлеклась она в разряд заложника, а затем и присяжного имярек партнёра запредельного сего спектакля. Ведь неустанно вещающие о чём-то окраски окна как бы умоляли и её не быть к нему безучастной…
О, когда деловитая любовь её избранника оказалась призрачной, его вожделение к ней утолилось и уступило место неразборчивой неверности на стороне; когда, наконец, лишилось смысла и само сосуществование с ним, захоронив угасшие чувства и переживания, – тогда-то и замкнулось её сознание на тех чистых, как цвета радуги, днях, некогда выпавших на её долю. Но с годами и они, будто покрываясь патиной, тускнели, наслаивались серыми красками обыденщины…
И вот! Словно сбрызнутые живой водою и возродясь в этом, ставшем для неё свойским и кровным, окне, – слились они во всеобъемлющий   о д и н   день! Пожалуй, впору было бы ей почесть его за своего духовника – недаром в кричащем немотстве всё неодолимей влечёт её возносить к нему потаённые чаяния и горячие моления. А ожерелье… Да не перст ли это свыше, безмолвно указующий на неизменность прежней, неосязаемо связующей их серебряной нити? Сколько раз, оковывая руки и леденя сердце, вдруг накатывало на неё: что, если красочные эти воспламенения окна – знаки  для неё, напоминания ей?!. Тотчас, однако, гнала она прочь любой из таких бредовых домыслов. а потом вновь и вновь – всё чаще и чаще являлась эта химера, и всё меньше оставалось желания и сил ей противиться. А ещё… подобно огненным словам на стене библейских чертогов, всё нестерпимей пылали  в ней давние, как пророчества, слова Чичисбея: «Любовь – это когда весь мир цветной, и даже окна от неё каждый день разного цвета!» Но как же она над ним, таким не в меру наивным, бешено тогда хохотала: ну надо же… цветные!               

Тем временем минула третья – уже декабрьская – неделя; ещё одна… Всё привлекательней находила она новое учительское товарищество, всё свободнее чувствовала себя среди «прикольных» своих старшеклассников; всё так же целила  своё если не здоровье, то самочувствие – как музыкальной, так и цветотерапией волшебного окна. А как переменился её облик! Воистину, если теперь её можно было бы не узнать, то как – не заметить?!. С небрежно заколотой каштановой копной на непринуждённо поднятой голове, со скромным изяществом одетая, с мушкой под глазом и ногтями цвета звёздной ночи… неожиданным имиджем она, вчера горделивая одиночка, вызвала в школе  повсеместный «отпад» и пересуды по поводу едва ли не заговорщического для всех её статуса. Увы, но и сейчас, когда жизнь у неё уже не длилась, а развивалась, – могла ли она изнывающих в дотошности товарок насытить сколько-нибудь вразумительным изъяснением того, что загадка золушкиного её преображения – в неодолимых чарах некоего заворожившего её окна?!. Могла ли, когда уже, переставшая ощущать стремнину времени, всё отчётливей сама постигала она, что день за днём  неделями носит её в каком-то цветовом коловращении и нет у неё разумения ни об исходе из него, ни о том, как долго никому не ведомое её диковинному окну противостояние продолжится. Похоже, уделом ей – лишь довольствоваться его притягательными иллюминациями, свыкнуться с мыслью, что никакой связи между её прошлым и этими великолепными расцветками не существует. И всё же, всё же…

В такой тягостной неотчётливости, верно, длилась бы
 её жизнь и далее, если бы однажды, на излёте декабря, разительное это окно не повело себя вновь неожиданно. В последнюю пятницу, когда под бирюзово-голубое его озарение вздумалось ей в кухне поторчать долее обычного, свет в нём внезапно погас, и ей померещилось, что из него неотрывно присматриваются к ней, вполовину резко обозначенной в раме своего ярко освещённого, но бесцветного окна. Словно за чем-то крайне постыдным застигнутая, она от окна отпрянула, свет выключила, ринулась обратно – задёрнуть занавеску… и  присмирела. Вспугнувшее её окно стало чудно-неритмично помаргивать… обычным, как и у неё, светом.  Не морзянка ли? – пришло ей в голову, и она поторопилась настоятельные эти подобия точек и тире записывать на первом, что подвернулось под руку – на суперобложке так и недочитанного Кастанеды. Заметив, что число световых вспышек между мерными тёмными промежутками значительно разнится, надоумилась она такое периодически повторяемое числовое несоответствие нумеровать, И в записи стала столбиком выстраиваться любопытная  цифровая комбинация…
     Это был номер телефона!
     Губная помада выпала из её руки.
Что ж, если до сегодняшнего дня ещё и оставалась у неё капля сомнения в верности своих догадок, то вот –  только что и та испарилась. Это – ей! От него!! Чичисбея!!! Никто в мире не догадался бы о столь неслыханном и тем не менее возвышенном напоминании о себе! Позвонить?.. Уже вскинулась она бежать в комнату к телефону – и опомнилась. Нет, не сегодня. Сейчас не знает она, с чего начать, о чём говорить… Нет-нет… она позвонит завтра. Когда не будет у неё на душе такой бури.

И вот – опять в час, когда сумерки сгустились, – не зажигая свет, тихо, словно крадучись, вышла она в кухню и замерла. За окном – студёно и ясно; проходы между домами припорошены снегом, и на тротуарах поблескивает наледь.
Вон и знаменательный для неё монолитный столп. Ничем не отличается он от множества прочих панельных домов, да, ничем – лишь гулливеровским ростом, лишь окном верного ей до сих пор Чичисбея. Окном, которое нынче, правда, являет себя не сапфирово-синим, как по приговорке, окрасом, а завтрашним – фиолетово-сиреневым. Впрочем, не стоило над тем задумываться – в голову её незаурядного поклонника могло прийти и не такое. Достаточно вспомнить его вчеравшнюю проделку с номером телефона!.. Интересно, в который раз подумалось ей, как он теперь выглядит? Тогда был мальчик, теперь – мужчина. Тот ли – худощавый, смуглый, или – посолиднел, начал лысеть или седеть? Семейный ли?..
Но – довольно! Невмоготу ей долее томиться в ожидании развязки затянувшегося спектакля для двоих. Должна же она окончиться, эта сердечная невнятица. Должны же они, в конце концов, встретиться!
Быстро прошла она в комнату.
Подняла трубку телефона…
И ахнула.
За окном, с видом на сквер, взор её выхватил в недальней девятиэтажке окно, свет которого точь-в-точь повторял расцветку, только что виденную из кухни. На этом, однако, сходство и закончилось. Неведомый фиолетово-сиреневый там  цвет неожиданно оборотился… пурпурно-красным – и она перевела дух (наверное, мастерят новогоднюю подсветку).
Что-то всё-таки побудило её воротиться в кухню, где и вовсе полегчало у неё на душе при виде по-прежнему фиолетово-сиреневого окраса окна Чичисбея.
Пока и оно – пурпурно-красным не вспыхнуло.
Т о м у  окну – не отозвалось.