Обломки милой старины

        Глашка росла бойкой и бесстрашной девочкой. То ли гены чьи то передались, то ли жизнь сформировала её характер. Скорее всего, и то и другое вместе. Родилась Глашка ещё в те давние времена, которые можно с полной ответственностью назвать остатками домостроя. В сибирских приленских деревнях под одной крышей до сих пор проживали по несколько родственных семей. Хотя многие сельчане давно уже перешагнули этот этап, благо леса вокруг было много, стройся сколько душа пожелает.
         В Глашкиной семье разговоры о разделе велись давно, но как всегда, разговоров было больше, чем дела. Хотя лес уже начали пилить, возить, и у детей появилась ещё одна обязанность – ошкуривать брёвна, то есть очищать их от коры. А пока под крышей дома жили целых три семьи – три брата со своими жёнами и детьми и отец этих братьев. По сути, отец братьев являлся главой всего этого немаленького семейства и требовал к себе соответствующего отношения. Жена его, когда то мать пятерых детей, умерла уже довольно давно, лет семь тому назад. Один ребёнок из пятерых умер ещё в детстве, а дочь вышла замуж и жила на стороне.
         Глашка была единственным ребёнком в семье старшего брата. За что на её мать косились другие невестки, нередко оказывающиеся на сносях. Завидовали ещё и тому, что Глашка росла крепенькой и здоровенькой. Росла, как на опаре кисла, набираясь с годами не только здоровья, но и красоты.
        Несмотря на то, что мать Глашки была старшей невесткой, соответствующего положения в иерархической домостройной лестнице она не занимала. Долго не могла Глашка понять, в чём же дело? Кумекала своим детским умишком, взвешивая все доводы, за и против.
        Была её мать, в отличие от дочки, невысокого роста, худощавой и спокойной. Не перечила никогда свёкру, да и с невестками «связывалась» редко, предпочитая отмалчиваться. Родители её были когда-то служителями церкви, вероятно и более далёкие предки тоже, так как носила она в девках фамилию Дьяконова. Но родители умерли в соракалетнем возрасте от чахотки. А братьев и сестёр у неё тоже не было. Была мать грамотной, набожной и знала травы. Всё чего умела, сама старалась прививать и дочери.
         Грамоту Глашка освоила довольно легко, молитвы тоже знала, хотя молиться по настоящему, наверное, не умела. Травы же запоминала с ленцой, хотя и верила, что могут они вылечивать от разных хворей. Но вот что касалось наговоров-приговоров, а их мать тоже знала, то этого Глашкина душа вообще не принимала. Память сразу начинала отказывать, когда нужно было повторять за матерью какие-то странные, а по Глашкиному разумению, дурацкие, слова и действия. Не раз порывалась она спросить мать: «Почему тебе то это не помогло?» Но так и не решилась.
          Дело в том, что отец у Глаши был  большой гулёна. Конечно, он был настоящий красавец. Высокого роста, кучерявые тёмные волосы, жгучий взгляд чёрных глаз.  Бабы на него так и «вешались». Много у него было подружек, когда гулял парнем. Но почему то ни на одной из них отец не женился, а привёз жену из соседней деревни. Отличалась Глашкина мать в девках строгим поведением, спокойным характером и была немного старше отца.
        Писаной красавицей мать назвать было нельзя. Но всегда опрятная, с почти девической фигурой, не меняющейся с годами, с белой и чистой кожей, нежным румянцем и округлым лицом в обрамлении почти чёрных волос. Глаза немного выдавали северное происхождение.
        Глаша очень любила свою мать. Да и отца тоже любила. Не только любила, но и уважала. Умел её отец всё то, что и его  братья – охотиться, рыбачить, работать в поле. А ещё умел так зарабатывать деньги, как никто в этой семье. Летом мог уехать на прийск золото мыть, а зимой груза возил по Лене на лошадях. Была эта работа тяжёлой и опасной. Помнила Глашка, как приходил её отец из этих походов, еле живой. Лицо обморожено.Усы, брови в инее. Не лицо, а камень. Даже говорить не мог. Раздевался и сразу спать. В дороге то почти не спал, нельзя – замёрзнешь насмерть в пятидесятиградусный мороз, или ещё что-нибудь приключится.
        В первые недели после приходов отца всё было хорошо. Мать вся светилась от счастья, как говорится, не знала куда посадить и чем угостить. Привозил отец и подарки, в первую очередь жене и дочке. Чаще всего это были шали, юбки или кофты. Но спустя некоторое время бывшие отцовы подружки неизменно добивались своего. И отец начинал исчезать с вечера и до утра. А свёкор тут как тут, зудит матери: «Не можешь ты ключи к моему сыну подобрать. Поэтому и уважения то к тебе нет. Красна утка перьями, а жена мужем». Мать обиды сносила молча, ни разу не вспылила на свёкра. Глашка не понимала, то ли мать согласно с ним, то ли воспитание не позволяет отправить свёкра куда-нибудь подальше. Более того, с удивлением замечала Глашка, что действует он на мать, как удав на кролика. Стоило зайти свёкру на кухню и руки у матери начинали дрожать, а шаньги получались какими то кривыми с разным количеством творога.
        Глашка деда не боялась, но и не любила. Дед, вероятно, платил тем же. Да что уж говорить, была между ними настоящая, но невидимая на первый взгляд, война. Что же касается других домочадцев, то они предпочитали напрямую с Глашкой не  связываться, зная её дерзкий и острый язычок. Прозвали Злюкой и говорили с ней подчёркнуто вежливо, не преминув нагрузить какой-нибудь работой. Лентяйкой Глаша не была, умела делать всё и по дому и на огороде. Нередко приходилось водиться и с ребятишками. При этом проявила себя она незаурядным воспитателем. Слушалась малышня свою строгую няню, знали, что можно и тумаков схлопотать в виде справедливого наказания.
        Дед тоже воспитывал внучат. Иногда даже рассказывал им сказки или какие-нибудь истории. Собирал вокруг себя в кружок, одаривая леденцами и гладя своей старческой рукой детские головки. Глашке никогда не доставалось ни леденцов, ни дедовой ласки.
         Злюкой её прозвали в пять лет после одного происшествия. Попросил её как то дед, чтобы принесла она ему табак, дескать покурить ему захотелось. В ответ услышал: «Неча дома курить, и так всё прокурил». «Ах ты, пигалица!» – взъярился дед и в Глашку полетел грязный дедов сапог. Разревелась Глаша, не так от боли, как от обиды, и выскочила из дома. А на улице то сентябрь, не жарко. Матери рядом не оказалось, а невестки и не подумали пожалеть ребёнка или одеть потеплее. Не помнила Глашка, как оказалась радом с собаками. Собаки были охотничьи и воспитывались тоже в строгости. Детям к собакам подходить не разрешалось, могли покусать. Как так получилось, что оказалась Глашка у собачьей будки, принадлежащей собаке Злюке, она и сама не понимала. Только заметила, что Злюка как-то виновато поджала хвост и всем своим видом выказывала полную растерянность. И Глашка осмелела. Ей давно уже хотелось заглянуть в собачий домик, увидеть что там внутри. И она заглянула. Из будки так уютно пахнуло теплом, что Глашка, не долго думая, залезла в будку и уснула там. Вскоре ребёнка, конечно, хватились. Часы поисков результатов не давали до тех пор, пока мать Глашки не обратила внимание на странное поведение Злюки, которая крутилась вокруг своей будки с несвойственным ей растерянным видом.
         Когда Глашке было лет десять, она ещё раз «обидела» деда. Спросила как-то в лоб: «Ты пошто сам-то деньгу не заколачиваешь? Командуешь только»! За что получила от матери хороший подзатыльник. Объяснила мать, что дед уже старый, отработал своё, детей вырастил, и теперь уже дети должны заботиться о нём.
        А командовать он действительно любил, особенно невестками. Вмешивался во все их дела – огородные, уход за скотиной, готовку, стирку. Невесткам, кроме своих семей приходилось, конечно, обстирывать и свёкра. Стирали строго по очереди. Но и тут дед изощрялся. Верхнюю одежду и рубахи отдавал стирать младшим невесткам. Что же касалось исподнего и портянок, то они неизменно доставались на стирку Глашкиной матери. Мать стирала дома, а полоскать на реку бегала Глашка. Сама вызывалась, жалела мать, река то не близко. Более того, забиралась Глашка подальше от людских глаз. Стыдно было даже не из-за того, что возится с дедовым исподним, а за сам вид этого исподнего, чиненого-перечиненого. Скупой дед всячески старался экономить, в том числе и на себе. Деньги, завёрнутые в тряпочку, почему то представляли для него большую ценность, чем их вещественные эквиваленты.
        Только вот на еде экономить не получалось. Почему то в этом вопросе невестки свёкра не слушались. На стол выставлялось всё что производилось в хозяйстве, а иногда, и покупалось в золотоскупе. За стол садились в три захода. Вначале кормили мужиков, затем детей, и наконец, сами невестки усаживались. Дружно работали ложками, нередко подшучивая над собой: «Наша невестка всё трескат, мёд и тот жрёт».
         Но вот что касалось других покупок в дом или для хозяйства, то тут дед, как говорится, стоял горой.               
        Вот и в этот, знаменательный для Глашки день, оказалась она с бельём на реке, в укромном своём месте. Бурча что-то под нос принялась за работу. Не знала, ни ведала, что недалеко за кустами притаилась её судьба. Приткнулась там лодка. Вышел из лодки молодой ладный парень, привязал лодку и заснул на бережку. Только вот спать пришлось недолго. Пришла на реку Глашка и разбудила парня. Тихонько из-за кустов рассматривал парень девушку. Но когда дело дошло до дедова исподнего, не выдержал и громко расхохотался: «Это ж для кого, ты такую красоту наполаскиваешь»? Глашка от неожиданности чуть сама в реку не упала, но скоро оправилась, спокойно и  невозмутимо  продолжая своё дело.
      – Ты что немая? Или разговаривать со мной не хочешь? Вот сейчас возьму и утоплю тебя,  – пристращал парень.
       – Попробуй только подойди, – лениво отозвалась Глашка и начала ещё выше закатывать рукава на рубахе. А руки то у неё красивые и ох какие крепенькие.
        –  Да пошутил я, – миролюбиво отозвался парень.
Так и разговорились. Как говорится, слово за слово. Но говорила то, в основном, Глашка. Парень же только умело направлял разговор, незаметно подстрекая девушку рассказывать всё о себе и своей семье. Как на духу выкладывала она подробности своей жизни незнакомому человеку. И казалось Глашке, что рассказывает она не про себя, а про какую-то чужую девушку и её жизнь. Никому в жизни так не рассказывала. Да и кому? Соседям? Они и так всё знали.
        Сам же парень, он же Василий, представился купцом. Дескать плавал вверх по Лене, торговал мельницу в одной из деревень. Но чем дольше продолжалась беседа, тем всё более Василий хмурился и молчал. Наконец признался:
        – Наврал я тебе, Глаша. Никакой я не купец, а беднота. Самая что ни на есть настоящая. Родила меня мать ещё в девках от какого то купчишки, да так всю жизнь со мной и промаялась. Схоронил я её полгода тому назад, думал, уеду куда глаза глядят. А она мне приснилась ночью и говорит, мол, не уезжай, домишко у тебя здесь и хозяйство, на кого всё бросишь? Так и остался. Думаю новый дом построить. Вот деньги плавал зарабатывать – сено на островах косил. А за хозяйством соседка-старушка присматривает. Только вот не думал, ни гадал, что женюсь так рано. Сейчас мне двадцать пять. Семьёй думал обзавестись годам к тридцати. Хотел  вначале дом новый построить, деньжат подкопить. Надоело в бедняках то ходить.
       – Женишься?! На ком? – Глашку всю аж передёрнуло и взгляд стал колючий-колючий.
       – Да на тебе и женюсь. Прямо сейчас тебя и заберу, – ответил Василий, довольный произведённым на девушку эффектом.
        Глашкин носик полез вверх: 
       – А меня, ты спросил? Может я и не пойду за тебя.
       – Ну дак я и спрашиваю. Люб тебе? Пойдёшь за меня?
       Помолчала Глашка и выдохнула:
      – Люб. Пойду.
      Прижал Василий Глашку к себе и поцеловал в голову.
      – А лет то тебе сколько, Глаша? Двадцать? Восемнадцать?
      – Шестнадцать.
      – Шестнадцать?! Да ты ж ещё ребёнок!
       – Вот это да! Ты как мой дед прямо. Он когда на меня работу наваливает, то я у него взрослая. А как разговоры про замужество вести, так я ещё ребенок!
       Снова прижал Василий Глашку к себе.
       – Никому тебя больше в обиду не дам! Никогда в жизни! А сейчас, Глаша, я посплю немного, а ты уж покарауль меня, как жена. – и добавил виновато, – вчера сено последнее скирдовал уже при луне, а в лодке поплыл едва светать начало. Только бельё не полощи, а то снова разбудишь.
        – Да пошло оно! – в сердцах отозвалась Глашка и со всей силы пнула корзину. Корзина скатилась под бережок и начала медленно тонуть. Василий корзину спас.
        – Бельё топить не будем. А не то твой дед совсем без подштанников останется.
        Дружно посмеялись.
        Вот так и изменилась резко Глашкина судьба. Сколько спал Василий не известно, часов то не было. Наверное, час-полтора. Проснулся, посадил Глашку в лодку, да и корзину прихватил, и поплыли. Корзину передали мальчишкам, рыбачившим недалеко с берега. Наказал им Василий передать с корзиной ещё и привет от Глашки. Дескать уплывает она с мужем в одну из недалёких деревень. Захотят разыскать, найдут.
        Глаша спросила:
        – Когда новый дом построим, мать мою заберём?
        – Заберём, ежели согласится. А то ведь сама знаешь, какие у нас в деревнях бабы. Держатся за мужиков всеми силами. Это в городах люди сходятся-расходятся, а у нас, как обвенчал поп, так и живут всю жизнь вместе до гробовой доски. Бывает, что бьёт мужик бабу смертным боем, а она всё равно с ним живёт.
       – Это точно, тёмные они какие-то, отсталые, – отозвалась Глашка, – не то что мы с тобой, наше поколение. Правда?
      –  Точно.
        …Остаётся добавить, что история эта почти не выдуманная. Додумывать пришлось то, что память людская не сохранила. Такая девушка действительно была среди моих далёких предков. И жизнь её дальнейшая сложилась неплохо. Прожили они с Василием в любви и согласии.