исКОМАя

      Он удивлённо глядит по сторонам, не понимая, когда же именно всё пошло не так. Ровные ряды парт, низко склонённые головы, мерный скрип остро заточенных карандашей по тетрадным листам.
      — Ш-ш-ш, ты! Не смотли, пиши!
      Он косит глаза вправо – там, не доставая ногами до пола, сидит маленький Будда. Сидит и мерно выводит аккуратные ряды цифр. Одна клеточка – одна цифра.
Будда здесь давно, это сразу чувствуется. Толстенький, коренастый, с лукавым, некогда румяным лицом. Конечно, Будда – это так, кличка. Он дал их здесь всем, ведь имя трудно узнать, если разговаривать не разрешается.
      Будда был смелым и добрым. В первый же день (неделю-месяц-год – время здесь не имело значения, его и не отмерял-то никто) Будда терпеливо объяснил ему торопливым, сбивающимся шёпотком нехитрые, в общем-то, правила: молчание – золото, любопытство – боль, Искомая Цифра – великое благо.
      Искомая Цифра... Он вновь скосил глаза, оглядывая длинные ряды школьных парт, уходящие ровными серыми лентами вдаль, туда, где уже и разглядеть что-то было сложно.
      Серые парты.
      Серая, почти что школьная, форма.
      Серые скрюченные фигурки усердно скрипят карандашами.
      Ищут.
      Ведь Искомая Цифра – дарованное освобождение.
      Для всех.
      Он про себя выругался – так забористо, как его научил Васька в школе, там, давно, когда он ещё был. То есть, когда он существовал. Дело в том, что сидящая в соседнем ряду Люська (от Люцифера, он её ещё в первый же день-неделю-месяц-год приметил, гнилая девка, стукачка-отличница) подняла указательный палец и, не отрываясь от своего листа, молча указывала на него.
      Он знал, что будет дальше. Стальная линейка обожгла нежную кожу на шее, потом там и мелкие бусинки крови обязательно выступят. Пороть в Чусчилище умели.
      Ищи!
      Аккуратные нули и единицы.
      Лебеди – двойки безразлично гнут шеи.
      Тройки похожи на скрюченного артритом деду Лёшу.
      Четвёрки – один в один нос математички Марьванны.
      Пятёрки – толстопузый Будда.
      Шестёрки – серая Люська.
      Семёрки и девятки – его мама с папой.
      Восьмёрка – бесконечность Чусчилища.
      Лист закончился, и он аккуратно переложил его в стопку таких же каллиграфически-пустых листов.
      Искомая Цифра.
      Они все знают: Цифра равно свобода. По крайней мере, им так говорят.
      Свобода и для Будды, и для Люськи, и для него – для всех этих серых мальчиков и девочек, однажды уснувших там, а проснувшихся уже здесь, в сером свете Чусчилища с его ровными, бесконечными рядами и всегда остро заточенными карандашами.
      Они ищут эту проклятущую Цифру. Для них она так важна.
      Внезапно он замер, вглядываясь в чистый лист перед собой.
      Он знал. Теперь он знал.
      Неужели только он понял? Только он владел этой простой, такой понятной истиной?
      Ровные клеточки решёткой, казалось, отделяли чистоту листа от него, застрявшего за этой партой.
      Искомая Цифра. Так просто. Это же ключ! Хозяева Чусчилища хотят туда, где свет, туда, за серую клеточную решётку.
      Повернув лист углом, он про себя отсчитал середину.
      — Ты что? – в ужасе шепнул Будда. – Наказут!
      Но он ничего не слышал.
      Писать не в клеточках. Выходить за рамки, за серые границы. Ломать порядок и логику. Ломать стальные прутья решётки, кроша карандашный грифель в белую пустоту.
      Искомая Цифра – это так просто, что лишь ребёнок способен её себе представить.
      В последний миг (час-день-месяц-год – какая разница?), когда серость вокруг угрожающе завибрировала, прорываясь ярким ультрамарином, когда Хозяева рванулись к нему со всех сторон, когда острые когти полоснули по бледной коже его запястья – он успел-таки схватить Будду за толстую щиколотку, рванув за собой туда, где ультрамариновый звон нарастал, словно гудок приближающегося экспресса…
      В 24:00 в двух совершенно разных частях света двое мальчиков очнулись после продолжительной комы.
      Ни один из них не мог вспомнить, в каких же краях пребывали их души, но китаец Минь улыбался и счастливо повторял на русском: «Искомая Цифла!», а россиянин Миша в ужасе хватался за непонятные царапины на левом запястье и монотонно твердил: «Они когда-нибудь проберутся сюда».