1852. Желтый дом для Гоголя

               1852. ЖЕЛТЫЙ ДОМ ДЛЯ ГОГОЛЯ
Пьеса

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:



Николай Васильевич Гоголь – писатель

Александр Сергеевич Пушкин – поэт

Василий Андреевич Жуковский – поэт, тайный советник

Александр Петрович Толстой – граф, хозяин дома в Москве на Никитском бульваре

Екатерина Михайловна  Хомякова-Языкова – жена  славянофила Хомякова

Александра Осиповна Смирнова-Россет – фрейлина Двора Николая Первого, друг Гоголя

Матвей Константиновский – ржевский проповедник, духовный отец Гоголя

Тертий Иванович Филиппов – Государственный контролер, друг Матвея Константиновского и Александра Петровича Толстого

Федор Михайлович Достоевский – писатель

Александр Иванович Овер – врач, заслуженный профессор терапевтической клиники

Алексей Терентьевич Тарасенков – врач – невропатолог, психиатр, гигиенист, патологоанатом

Виссарион Григорьевич Белинский – литературный критик

Павел Васильевич Анненков - литературный критик и мемуарист, друг Белинского

Константин Михайлович Базили – русский генеральный консул в Сирии и Палестине

Иван Иванович Троицкий – коллежский советник, главный врач Омского военного госпиталя, лечивший на каторге Достоевского

Санитар-каторжник в Омском военном госпитале

Лакей в доме А.П Толстого

Павел Иванович Чичиков – оживший персонаж романа «Мертвые души»

Победоносцев – Обер- прокурор Синода

Наполеон Третий – император Франции

Отец Гоголя

Серафим Саровский – монах

Отец Антоний – настоятель  Троице - Сергиевской Лавры

Мотовилов  ученик Серафима Саровского

Раскольники из хора Тертия Филиппова

Священник

Мелкие бесы





ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ


Сцена первая


Январь 1836 года. Санкт-Петербург. Квартира Василия Андреевича Жуковского в Шепелевском доме на улице Миллионной, неподалеку от Зимнего дворца.  На утренник к поэту собрались самые известные литераторы, среди которых Александр Сергеевич Пушкин. Николай Висильевич Гоголь читает свою пьесу «Ревизор»:

Гоголь (читает):

 Действие 3 явление 6
Хлестаков. Да деревня, впрочем, тоже имеет свои пригорки, ручейки… Ну, конечно, кто же сравнит с Петербургом! Эх, Петербург! что за жизнь, право! Вы, может быть, думаете, что я только переписываю; нет, начальник отделения со мной на дружеской ноге. Этак ударит по плечу: «Приходи, братец, обедать!» Я только на две минуты захожу в департамент, с тем только, чтобы сказать: «Это вот так, это вот так!» А там уж чиновник для письма, этакая крыса, пером только — тр, тр… пошел писать. Хотели было даже меня коллежским асессором сделать, да, думаю, зачем. И сторож летит еще на лестнице за мною со щеткою: «Позвольте, Иван Александрович, я вам, говорит, сапоги почищу». (Городничему.) Что вы, господа, стоите? Пожалуйста, садитесь!


Все вместе.
Городничий. Чин такой, что еще можно постоять.
Артемий Филиппович. Мы постоим.
Лука Лукич. Не извольте беспокоиться.
Хлестаков. Без чинов, прошу садиться.


Городничий и все садятся.


Хлестаков. Я не люблю церемонии. Напротив, я даже всегда стараюсь проскользнуть незаметно. Но никак нельзя скрыться, никак нельзя! Только выйду куда-нибудь, уж и говорят: «Вон, говорят, Иван Александрович идет!» А один раз меня даже приняли за главнокомандующего: солдаты выскочили из гауптвахты и сделали ружьем. После уже офицер, который мне очень знаком, говорит мне: «Ну, братец, мы тебя совершенно приняли за главнокомандующего».
Анна Андреевна. Скажите как!
Хлестаков. С хорошенькими актрисами знаком. Я ведь тоже разные водевильчики… Литераторов часто вижу. С Пушкиным на дружеской ноге. Бывало, часто говорю ему: «Ну что, брат Пушкин?» — «Да так, брат, — отвечает, бывало, — так как-то все…» Большой оригинал.
Анна Андреевна. Так вы и пишете? Как это должно быть приятно сочинителю! Вы, верно, и в журналы помещаете?
Хлестаков. Да, и в журналы помещаю. Моих, впрочем, много есть сочинений: «Женитьба Фигаро», «Роберт-Дьявол», «Норма». Уж и названий даже не помню. И все случаем: я не хотел писать, но театральная дирекция говорит: «Пожалуйста, братец, напиши что-нибудь». Думаю себе: «Пожалуй, изволь братец!» И тут же в один вечер, кажется, все написал, всех изумил. У меня легкость необыкновенная в мыслях. Все это, что было под именем барона Брамбеуса, «Фрегат Надежды» и «Московский телеграф»… все это я написал.
Анна Андреевна. Скажите, так это вы были Брамбеус?
Хлестаков. Как же, я им всем поправляю статьи. Мне Смирдин дает за это сорок тысяч.
Анна Андреевна. Так, верно, и «Юрий Милославский» ваше сочинение?
Хлестаков. Да, это мое сочинение.
Марья Антоновна. Ах, маменька, там написано, что это господина Загоскина сочинение.
Анна Андреевна. Ну вот: я и знала, что даже здесь будешь спорить.
Хлестаков. Ах да, это правда, это точно Загоскина; а вот есть другой «Юрий Милославский», так тот уж мой.
Анна Андреевна. Ну, это, верно, я ваш читала. Как хорошо написано!
Хлестаков. Я, признаюсь, литературой существую. У меня дом первый в Петербурге. Так уж и известен: дом Ивана Александровича.(Обращаясь ко всем.) Сделайте милость, господа, если будете в Петербурге, прошу, прошу ко мне. Я ведь тоже балы даю.

Пушкин (хохочет):

Ну, брат, я всех
Тут узнаю,
Поездку в Нижний
Ту свою,
Где проверяюшим
Меня признали
И ревизором обозвали,
И Смирдина – но сорок
Тысяч,
Ты уж хватил здесь лишку,
Хотя… Брамбеус -
Наш Сенковский –
Хорошенький доход,
В пятнадцать тысяч в год,
Имеет от своей «Библиотеки
для чтения»,
Пять тысяч экземпляров
Он сделал Смирдину,
Народ – у его ног!

Жуковский (вытирает слезы, выступившие от смеха):

Теперь же слава будет Гогольку,
Скажу царю
Все добрые слова
О нашем «Ревизоре»,
Чтобы  спектаклем
Вырвался на волю
Он в Петербурге скоро,
А следом и Москва
Начнет рукоплескать
Успеху Гоголька!

Пушкин:

Да… ( смеясь)
Уж удружил ты,
Николай Васильевич,
России,
Не зря давил я
Из тебя
Сей гениальный текст!
Ты – молодец, и снова-
молодец.


Сцена вторая.

Там же. В гостиной только Пушкин и Жуковский.

Жуковский:

Розен-то морщился,
Словно лимон сжевал
С куста…

Пушкин:

Причина тут проста –
Он сам признался мне
Перед уходом,
Что смех мой осудил
Как оскорбление
Искусства,
Вот потому не улыбнулся
Ни разу,
Тем самым показав,
Что пьеса – автора
Проказа,
Фарс, неприемлемый
Для сцены!
А ведь неглупый человек,
Наследнику он
Верно служит,
Но пьесы нашей
Нет - не сдюжил,
Теперь на пару
С Кукольником станут
Творенье это поносить.

Жуковский:

Как Гогольку
Неодобрение сносить?
Уж очень он раним,
Так хрупок,
Будто бы бокал
Венецианского стекла –
Чуть тронь,
И нету Гоголька!

Пушкин:

Да он еще не знает,
Какая страшная беда
Случилась с настоящим
Ревизором, когда
Весь Черноморский
Флот покрыл себя
Позором
Ужасного убийства!
Да вы-то знаете
Казарского,
Который за год до меня
Был в Нижнем
По велению царя.
Он казнокрадов к стенке
Там прижал,
Так испужал!
Вот оттого-то губернатор
В Оренбург и написал
Секретное письмо
Перовскому,
Который тоже эту
Должность исполнял,
Я у него гостил,
Когда о пугачевском бунте
Собирал
Архивный матерьял.
И тут письмо –
Мол, берегись,
Не так-то прост
Сей Пушкин,
И что-то тайное
Содержит он в уме,
А может,
И секретные бумаги
При себе
Хоронит,
Так будь уж осторожней…

Жуковский (улыбается)

Вот уж Перовский
Хохотал, наверное…

Пушкин:

Ну да, мы вместе посмеялись,
А я - сквозь слезы,
Вспоминая страшную погибель
Черноморского героя,
Который верно
Послужил царю
Себе на горе!

Жуковский:

Какое черное злодейство
Там совершили
Иноверцы,
Царь был подавлен
Происшедшим,
А как читал он документы
О гибели Казарского,
Так черен был лицом!
Так беспощадно
Изувечить человека
Красивого и молодого,
России преданного,
И в боях на море –
Героя.

Пушкин:

И все по воле
Адмирала Грэйга
Да незаконной женушки его,
Достойной дочери
Трактирщика,
Подрядчиков еврейских
Преданной сестрицы…
А Воронцов-то,
Мой «герой» - милорд,
Он после севастопольского
Бунта
Стал полным, наконец,
Злодеем.
Напрасно Вяземский,
Выходит,
Корил меня
Моими «пажескими»
Шалостями
Против царя
И его свиты.
Теперь мы с Воронцовым
Квиты,
Когда прикрыл он
Следствие по делу
Севастопольской чумы,
Отмыв преступно руки,
По локоть окунутые
В крови!
Что было там –
То настоящий ад.

Жуковский:

Какие деньги Петербург
Кидал чуме,
Которой наградили
Турки юг России,
Смертей же только
Прибавлялось!

Пушкин:

Но в Севастополь
Не дошла зараза,
Однако,
Пир чумной
Открыли казнокрады,
Потребовали денег
На заграды,
Загнав в кордоны
Целые семейства,
Которые и вовсе не болели,
А потому их в ноябре
Загнали в ледяное море-
Дабы предупредить чуму,
На самом деле, чтобы
Они погибли
И души их, поднявшись
К небу,
Оттуда пали б
Золотым дождем
Казенных денег.
Вот тут, сейчас,
Я слышу, как кричали дети,
На волнах ледяных,
Горько-соленых,
Как матери их
Выбрасывали на песок
Младенцев,
Но тех пинками
Гнали в волны палачи,
А на берег несло уж
Море трупы,
Обледеневшие в ночи.
Народ восстал…
Он убивал мучителей-
Врачей,
И был растерзан губернатор
Николай Столыпин,
Которого забили палками
До смерти.
Однако наш народ
Хоть и жесток,
Когда приходит срок,
Но также и доверчив,
Как малое дитя,
Взывая к милости
Царя.
Убив Столыпина
И растоптав заграды,
Несчастные заставили
Врачей, священников писать
Расписки
В том, что Севастополь
Был свободен
От чумной заразы.
Новороссийский губернатор
Воронцов
Пресек народный бунт
Жестоко,
Хотя комиссия представила
Царю
Примеры  воровства,
Насилия чиновников,
Торговцев,
Однако протоколы вдруг
Исчезли,
Народ пошел на каторгу
В Архангельск после порки
Без одежды
Зимой, в сугробах умирая.
Детей отняли у семей,
Отцов и матерей погнали…
Жуковский:

Вторую же проверку
Делал граф Толстой,
Александр Петрович,
Сын твоего обидчика
Толстого,
Который следствие
По «Гаврильяде» вел,
Так он,
До края дело не довел,
А обнаружив расхищенье
Казенных денег
Сорок тысяч,
Из Севастополя уехал…
Толстых не проведешь,
Они нутром опасность
Чуют,
Им прадед завещал
Чутье к царям
На Соловках,
Окованный в цепях.

Пушкин:

А в третий раз сюда
Приехал наш герой
Казарский,
С ним – Лазарев.
Наш император
Потерял терпенье,
Решив осиное гнездо
Подрядчиков-евреев
С шотландской головою
Потомка Самуила Грейга
Разворошить.

Жуковский:

Как трудно было
Этого злодея
Не победить –
Хотя бы убедить
Уйти с поста скорее.
Главнокомандующий
Черноморским флотом
Был неприступен,
Как скала!
И вот Казарский
Возбудил дела…


Пушкин (достает пожелтевший листок)

Вот старый мой рисунок,
Посмотрите,
Среди пяти портретов –
Казарский,
С которым  познакомился
Во время ссылки
У Воронцова.
И тут же Даль,
Карл, брат нашего
Врача Владимира.
Вы видите топор
Над головами их?
Как мог я чувствовать
Погибель?
А ведь почувствовал
Задолго до нее.
Вы знаете, что Карла
Отравили,
И знаете, за что.
За ту же «пажескую»
Шалость-
За эпиграмму на
Шотландца Грейга
И еврейку,
Его нештатную жену,
Дочь Мойши Рафаловича,
Трактирщика из Могилева.
Сначала обвинили
Брата Карла
И на год посадили
В застенок,
Потом же отпустили,
А Карла отравили
Мышьяком,
Подсыпав в кофе порошок.


Жуковский:

И точно так отравлен был
Казарский
Через пять лет.

Пушкин:

И там же, в Николаеве.
Ему девица чашку
С кофе поднесла,
Он взял и выпил.
В ней было столько мышьяку,
Которого хватило бы
На пятерых несчастных,
Но все досталось одному.
Доехал бедный ревизор
До дома и в судорогах пал,
Кричал врачу –
Спасите, я отравлен,
Мне надобно к царю
С докладом!
Но врач лишь ванны прописал
И поскорее убежал.
Казарский умер в муках,
Он почернел, распух,
Когда его подняли,
Клали в гроб,
То волосы его упали
На подушку, отвалившись
С головы,
И тут же отвалились ноги…

Жуковский:

О ужас, ужас ада!
И это – вся награда
Герою?
Немилосердные воры!
Потом уж  тело откопали,
И внутренние органы отняли,
В столицу увезли,
Но толку – ведь злодея
Так и не нашли,
Не наказали никого,
Да хуже то,
Заставили молчать и тех,
Кто что-то знал,
Один купец царю писал,
Но тут же замолчал.

Пушкин:

Вот и служи царям.
Одно лишь утешенье,
Что в это время
Император сместил
Шотландца
Кое-как,
Призвал в столицу
Покровителя злодеев
И наградил,
И в Госсовет определил
И звезды посчитать
На небе разрешил
В подзорную трубу.
А астронома заменил
Тот, кто
С Казарским
Прибыл в Севастополь,
И Черноморский флот
Возглавил Лазарев,
Который  в порту увидел
Лишь развалины от флота –
Вот такова была забота
Грэйга,
Который отдал русский флот
В подол  жене с ее
Родней из Могилева.
Так почему же не наказан Грейг?

Жуковский:

Финансы -
Этот человек
Евреев приманил
К нам в Крым,
Они  забравши деньги
Из казны
На истребление чумы,
На них создали банки,
Туда приплыл английский капитал.
За Грейга Ротшильд хлопотал,
Казарскому не пара,
Брат Лили Рафалович
Стал хлебным королем
России,
Ну что ты хочешь –
Деньги, брат, непобедимы!
Вот потому в Санкт-Петербурге
Грейг
Сегодня важный человек,
Вот только Самуилович до звезд
Не в силах дотянуться
Через свою трубу,
А то бы сгреб и звезды
И передал их в банк
Английский в Ливерпуле.


Пушкин:

Вот настоящая история
Той пьесы шаловливой,
Что сегодня
Читал нам Гоголь.
Но как наш «Ревизор»
На сцене прозвучит,
Как публика – откликнется
Или смолчит?

Жуковский:

Не жалко было
Отдавать интригу?

Пушкин:

Да жалко, жалко,
Но пора на сцену выводить
Нам нового творца
Литературы русской
И нашего родного языка.
Ведь я не вечен
И обстоятельствами
Просто изувечен.
Мне передышка
Так нужна,
Мой друг, поверьте!



ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ


Сцена первая.

Май 1836 года. Закулиса московского театра. На сцене идет пьеса Гоголя «Ревизор». Автор из-за кулис напряженно наблюдает за игрой артистов и одновременно – за реакцией зрителей в зале.

Гоголь:

Совсем не та картина
В зале,
Которую мы в Питере
Видали:
Здесь зритель молчалив,
Угрюм,
Хотя вся знать Москвы
Пришла на представленье,
Не по душе ей «Ревизор»–
Недаром мне отказано в Большом,
И действие идет на этой сцене,
В Малом.
И государев смех
В Александринском
Примером тут не стал…
А ведь прошел лишь
Месяц,
Как премьера
В столице нашумела…
Да и игра тут –
Жалкий водевиль,
Комедия ошибок,
Но даже эту осторожность
Щепкина и Ленского
Не принимает знать Москвы,
Догадываюсь я –
Мне могут жестоко отомстить
За городничего и Хлестакова!

(Поворачивается к залу):

В России больше мне не место,
Придется домом выбрать
Париж и Рим
Пусть примут русского
Скитальца,
Изгнанника толпы
И жертву знати злой молвы!


Сцена вторая.

Февраль 1837 года. Париж. Квартира Гоголя. В гостиной – Николай Васильевич и  Александра Осиповна Смирнова-Россет.

Смирнова-Россет:

Из русского посольства
В Париже,
Где служит мой супруг,
Я принесла вам
Скорбное известие
О гибели великого поэта.
Я глубоко оскорблена
Несправедливостью двора,
И я молчу, когда
Меня не понимают
И кое-как внимают
Моей печали без конца.
Недостижимое и чистое
Воспоминанье
Осталось у меня в душе
О Пушкине,
Но только на словах
Могу вам сообщить
Все знания о нем,
А писем я боюсь…

Гоголь (сидит, сгорбившись у стола)

Но я Погодину пишу
Открыто
И изливаю боль своей потери.
Я вам прочту (читает):
 « «Ничего не говорю о великости этой утраты. Моя утрата всех больше. Ты скорбишь как русский, как писатель, я… я и сотой доли не могу выразить своей скорби. Моя жизнь, моё высшее наслаждение умерло с ним. Мои светлые минуты моей жизни были минуты, в которые я творил. Когда я творил, я видел перед собою только Пушкина. Ничто мне были все толки, я плевал на презренную чернь, известную под именем публики; мне дорого было его вечное и непреложное слово.
Ничего не предпринимал, ничего не писал я без его совета. Всё, что есть у меня хорошего, всем этим я обязан ему. И теперешний труд мой есть его создание. Он взял с меня клятву, чтобы я писал, и ни одна строка моя не писалась без того, чтобы он не являлся в то время очам моим. Я тешил себя мыслью, как будет доволен он, угадывал, что будет нравиться ему, и это было моею высшею и первою наградою. Теперь этой награды нет впереди! Что труд мой? Что теперь жизнь моя?»

Смирнова-Россет (встает и берет его за руку):

О, как я понимаю вас!
Но бойтесь кризиса души
И тела.
Вы так хрупки,
Не гоже оставаться
Вам без дела,
Ведь Пушкин ждал…

Гоголь:
Да,
Воплощенья своего сюжета
Я – должником пред ним
Остался.

Смирнова-Росет:

Пишите и очнетесь от тоски!
Не думайте о прошлом,
Роман ваш впереди…

Гоголь:

Я назову его поэмой.
Да и Жуковский ждет,
Торопит…

Смирнова-Россет:
Ему да будет утешеньем
Ваш удивительный роман.

Гоголь:

Боюсь, что ждет его
Судьба такая же,
Как «Ревизора».
Вы получили
Из России
Разгневанные опусы
Моих собратьев по перу?
Хотите, я прочту?
Булгарин и Сенковский
Пишут, что «Ревизор» -
Опасное явленье,
Далек от правды жизни,
Герои – просто пустомели,
Купцы, подрядчики- злодеи.
В Сибирь же граф Толстой-
Американец
Советует сослать меня,
Врага России, в кандалах!
Лажечников Белинскому
Писал,
Что  пьеса - потешка
Русского райка,
А Вигель попросту назвал
Меня юнцом России
И обвинил в цинизме…
Вы понимаете –
Они меня сейчас забили,
А дальше будет что?
И впрямь – Сибирь
И кандалы,
Иль пуля в спину
И в живот
От ниоткуда взявшегося
Господина?

Смирнова-Россет:

Да, все так неприглядно
В литературном обществе
России,
Так неопрятно,
Но, милый друг,
Я вынуждена вас покинуть,
Дочь больна,
Меня мой материнский долг
Зовет.
Прощайте.

Уходит. Гоголь остается один. Он встает со стула и нервно ходит по комнате.

Гоголь:

Ах, милый друг мой,
Александра!
Не все сказали мы
В беседе откровенной.
Мы оба умолчали
О том, что  кто-то
Из родни бабушки Лорер,
Кому кузиной Александра,
Князь Дмитрий Цицианов,
Уже в июле поставил
Свою пьесу в Петербурге
По настоянию царя
О «Новом ревизоре».
Через два месяца после моей
Премьеры
Явилось Цицианова – военного! -
Творенье.
Там были все мои герои,
Но все исправили ошибки
И даже Хлестаков женился
На дочке городничего.
Наш император себе
Верен –
Сначала «Ревизором»  покарал
Воров,
И сразу же елеем
Облил чиновников на сцене.
А в жизни все оставил так,
Как есть!
И после этого еще
Писать роман?
Который оболгут
И на костре сожгут!
Все против меня.
Чиновники почтенные
Кричат,
Что для меня святого нет,
Полиция против меня,
Купцы против меня,
И литераторы туда же…
Теперь я вижу,
Что значит быть
Комическим творцом:
Малейший признак
Истины –
И против тебя восстали,
Да не один какой-то человек,
А целые сословья!
Поеду-ка я в Рим,
Побуду там один
И что-нибудь пойму
Средь вековых руин!
Хотя б «Шинель» закончу…



ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ

Сцена первая.

1842 год. Париж. Квартира  графа Александра Петровича Толстого и его жены Анны Георгиевны Грузинской, с которыми Гоголь познакомился год назад. Теперь он у них подолгу гостит. На открытой веранде сидят за столиком Толстой, его супруга и Гоголь.

Толстой (Гоголю):

Я вижу, грусть
Снедает вас,
Хотя роман ваш
Издан,
Россия получила
Поэму, достойную
И Данте Алигьери,
Когда
На первом круге ада
В ней мучаются души…

Гоголь:

Да, да, и страшно то,
Что выхода-то нет,
Они уж скуплены нечистым,
И путь в чистилище
Им прегражден,
Не говоря уже о рае!

Толстая:

Как страшно!
Однако где ж
Освобожденье
От дьявола наживы,
Да есть ли дверь
К нему?

Гоголь:

О, в эту дверь сегодня
Стучат
И западники,
И славянофилы.
Масоны всех мастей
Давно определили,
Что путь из пропасти
Отсталой жизни –
Одна лишь революция –
Не вера!

Входит слуга.

Слуга:

Госпожа Смирнова-Россет.

Толстой:

Вот вам и радость,
Николай Васильевич.
(Слуге):
Скорее же, проси!

Входит Александра Осиповна Смирнова- Россет. Толстой и Гоголь спешат ей навстречу. Целуют руки.

Смирнова-Россет:

Я рада видеть, господа,
Здоровыми всех вас,
В отличье от меня,
Чья застарелая хандра
Всех близких извела.
Поэтому я поспешила
Прибыть сюда
Из Рима,
Где Иванов
Давно уж ждет
Прообраз
Незаконченной картины
О Христе -
Конечно, Гоголя,
Поверьте мне,
Мы там скучаем
В тишине развалин…
И вот сюда я поспешила
За героем.
(Обращаясь к Гоголю):
Да благословит
Вас Бог!
Вы, мой любезный друг,
Нашли душе моей
Счастливый путь,
Так разукрасили его,
Что по другому уж идти,
Поверьте, невозможно!

Гоголь (смущенно):

Спасибо, добрая душа,
За откровенные слова,
В них для меня так много
Смысла,
Но как в Париже вы?
Здесь все бурлит…

Смирнова-Россет:

В Париже все кипит,
Движение, разноголосица
Во всех углах,
Иезуиты, комюнисты,
Фурьеристы
И славяне.
Да, да, не удивляйтесь –
И славяне!
Все это и толкует,
И кричит,
И спорит,
И сбивает с толку.

Толстой (делая знак жене):

Оставим вас мы на минуту,
Надеюсь, вы простите
Отсутствие хозяев,
Распорядимся, чтобы к чаю
Готовили столы,
А вы,
Уже господа,
Побудете одни
На час,
И мы не потревожим вас.

Толстой с супругой уходят.

Сцена вторая.

Смирнова-Россет и Гоголь одни за столиком на веранде.

Смирнова-Россет:

Мы с Ивановым
Заждались вас в Риме,
Что держит вас с Толстыми?
Признавайтесь…
За что же с ними
Готовы вы
Дни драгоценные терять?
Так привлекла история
Семейства
Живущего бесплотской
Жизнью?
Вериги рассмотрели на Толстом,
А от красавицы-жены –
Монашеский обет
Услышали в обед?
Наверняка вдвоем
Тайком
Вы тюрю тут едите
И Господа при этом
Не гневите…

Гоголь:

Злословие я ваше так
Ценю,
Я Россет в свете узнаю
И так же, как и Пушкин,
Вас люблю!

Смирнова-Россет:

Спасибо, милый друг
И наша маленькая
Драгоценность,
Но ведь вы знаете, наверное,
Историю княжны Грузинской,
А если нет – я расскажу,
Хотите?

Гоголь:

Да сделайте уж милость!

Смирнова-Россет:

Ее отцом был князь
Грузинский,
Прямой потомок
Древнего царя Давида
И позволял себе
Он царские проказы:
Любвеобилен был
Без меры
В своей деревне
Лысково
Он девушек не подпускал
К постели жениха,
А только лишь – через себя.
Но чтоб не уличенным быть
В средневековье,
Грузинский
Изобрел «счастливую корзину»
Для новорожденных бастардов.
Он им давал хорошее ученье,
А в будущем – обеспеченье.
Законной дочерью
Была одна княжна,
Надежда вся распутника-отца
На продолженье рода
В сороковом колене от Давида.
И вот влюбляется она
В аптекаря и лекаря
Медведева,
Который рано потерял отца.
Влюбленные спешат
Обрадовать князька,
Но тот разбил влюбленные сердца
«Счастливою корзиной»,
Откуда извлекли его
Родного сына,
Влюбленного врача.
Не Анна и не лекарь
Не стали спорить
С старым ловеласом,
А поклялись уйти
В монастыри.

Гоголь:
И что?

Смирнова-Россет:

Ушли!
Андрей Медведев
Стал отец Антоний
И теперь
Он настоятель
Сергиевской Лавры
И духовник митрополита
Филарета.
А Анну силой утащил
Отец
Из костромской обители
В Лысково.
По приказанию князька
Лишь в тридцать с лишним
Лет
Дочь сочеталась браком.
Но с условьем к мужу –
Жить в отдаленье друг
От друга,
Не как супруг с супругой.
Так вот погибла красота,
Не дав ростков зеленых,
И род распутника пресекся.
Да и Толстому
Не приходится
Надеяться на продолженье
Рода –
Его жена – его сестра…

Гоголь:

Да что вы?
По кругу новое
Кровосмешенье?
Наденешь тут вериги!

Смирнова-Россет:

Четвероюродная, правда,
И все-таки вы правы –
Судьба-злодейка
Водит их по кругу ада…

Гоголь:

Таинственного много здесь,
Толстого ж
Анна ценит как святого,
И я его ценю…

Смирнова-Россет:

Как память Пушкину,
Которого терзал отец
Толстого
Во время следствия
О злополучной «Гаврильяде»?
Тогда военный губернатор Петербурга
Так старался
Поэта уличить
В безбожии,
Что помогло б царю
Его на каторгу сослать
В Сибирь,
Он далеко зашел,
И позже сам принес прощенье
От имени царя
Поэту.
И вот отмщенье –
Мы уж пять лет
Без Пушкина.

Гоголь:
О, снова вижу
Россет в свете,
Которая смела и
Не боится никого на свете,
А речь ее –
Подобие клинка!

Смирнова-Россет:

О вас все знаю я:
Вас мучит неизвестность,
И продолжение поэмы
Не идет поэтому.

Гоголь:

Мне не хватает фактов,
Надо жить в России,
Чтобы писать картину бытия,
Но я
Боюсь страны,
Которую пишу чернейшей
Краской,
Такой, которою окрашен
Кончик чертова хвоста –
И это моя кисть
России полотна!
Но так нельзя!
Я даже первый том
Моих мертвейших душ
Хотел бы сжечь…

Смирнова-Россет:

Но почему?

Гоголь:

Я б не хотел,
Чтобы фразеры всех
Мастей,
Борясь за власть,
Могли использовать
Манилова, Коробочку
И прокурора, а с ним
Ноздрева с Чичиковым
Вместе
Для философии борьбы.
Я не хочу  быть
Их глашатаем,
Они ж меня толкают
Впереди.

Выходят Толстой и его  супруга:

Толстой:

Что слышу я?
Здесь Гамлет протестует –
Против кого,
И кто же уличен в измене
Ночным виденьем?

Смирнова-Россет:

О, граф, какое
Приведенье?
Вам показалось,
Право,
День ведь,
И солнышко нас греет,
В Париже нам не страшно,
Хотя и носятся здесь
Дьяволята,
В России демоны живут.

Гоголь:

Вот их и берегитесь!
Меня, боюсь,
Они сожрут!
Пора мне отправляться
В Палестину,
Где гроб Господень,
Возможно, там спасу
И душу я и тело,
Которые давно в изнеможенье.


            ДЕЙСТВИЕ ЧЕТВЕРТОЕ

Сцена первая

1847 год. Лето. Зальцбрунн, курорт в Прусской Силезии. Гостиничный номер. За обеденным столом сидят Виссарион Григорьевич Белинский и сопровождающий его на лечении от туберкулеза в Европе  литератор Павел Васильевич Анненков.
Белинский (кашляя в красный от крови платок):

Ну хоть убейте,
Не пойму,
Как можно посреди
Европы,
Которая в пылу
Протеста,
На грани  долгожданной
Революции,
Так глупо и преступно
Бредить,
Как бредит Гоголь!
Свои религиозные
Поллюции
Он в «Выбранных местах»
Показывает миру
Как пример для
Подражанья?
Ну так давайте вместе
Снимем панталоны
И обнажим пустую страсть
К всеобщему прощенью
Рабства,  забвенье
Царских преступлений
В России,
Склоним народ к
Повиновенью,
Пусть маются еще
Пять поколений
Русских!

Анненков:

Да, видно, тут
Пятью не обойдешься.
Своею проповедью
Гоголь
Приговорил народ
Навечно
К рабству.
Как это, право, бессердечно!
Мне Энгельс тут как раз
Растолковал
О коммунизме,
О радикальной революции,
Которая сейчас
Волнует души масс
Во всей Европе.
Она читает Манифест,
Разглядывая призрак
Коммунизма…
Увы, он до России
Не дойдет -
Вдруг не шагнет
За этот православный крест,
Куда сатирик наш залез?
С ним Гоголь тащит нас
Назад,
Он в выбранных местах из
Переписки,
В дурной и сумасшедшей
Книжке,
Нам показал
И безобразие, и пустоту
Всех идеалов личных,
Но будь талантлив я, как ты,
То я бы наказал
Его по справедливости…
Ты напиши
Из Зальцбрунна
Ему письмо такое,
Чтоб бесам было тошно
На покое,
И чтобы было для печати,
Ведь надо же
Сопротивляться
Юродствующему комику!

Белинский:

Конечно, напишу
И прямо  из гостиницы
Пошлю
Ему в его исповедальню
В королевском Остенде,
Где в роскоши курортной
Он принял на себя заботу
О спасении всех русских душ –
Живых и мертвых,
Поставя
Их под знамя
Православной церкви
И русского царя!
Он против искушенья
Революцией
Хлопочет,
Но сам и есть
Первейший искуситель!

Быстро пишет.


Белинский (читает):

Уж лучше  б
Не спускались вы
С небес на землю,
Чтобы достичь
Небесным сим
Земного
И этим искусить
Россию.
В далеком вашем
И прекрасном далеке
Вы сочинили
Данную проделку,
Преподнеся
Опасную подделку
Рабам,
Которых одарили
Цепями сверх того,
Что церковь и Романовы
Определили
Бессчетным поколениям
В России.
Но она спасение свое
Не видит в аскетизме,
В мистицизме,
Тем более – не
В пиетизме.
Она довольно
Вслушивалась в проповеди,
Теперь ей не нужны
Молитвы!
Цивилизацию,
Гуманность,
Просвещенье
Должна она приемлеть
Непременно
И воевать за них
С избытком духа!
Европа подает
Достойные примеры
Борьбы
За свет освобожденья.
Куда же гоните
Россию вы?..
Туда, где нет
Гарантий личности,
Нет чести, собственности
И даже полицейского
Порядка,
Есть только жадные
Служебные воры,
Крадущие во имя
Господа и церкви!
А разве могут быть рабы
Все братья во Христе –
Об этом думали ли вы?
И как же вы могли
Такое сочинить?
Скорее, вы больны!
Недаром слух ползет
По Петербургу,
Что ваша книга –
Плод умственного
Помутненья.
Однако настораживает
Этот гимн властям:
Возможно, что в наставники
Вы метите к царям?
Тогда скажу вам:
Отрекитесь
От этой жалкой книги,
Как ранее отвергли
Вы все свои
Великие произведенья!
А тяжкий грех ее изданья
Вы искупите
Новыми достойными
Созданьями,
Которые одобрит
Просвещенный Петербург…


Анненков:

О, это превосходно,
Давай, перепишу.
Я сам пошлю
Твое письмо
И Гоголю в Остенде,
И в Россию,
И к Герцену с Бакуниным
В Париж.
Да, это будет взрыв,
Которого еще не знали.
Но надо, чтобы прочитали
Его во всех кружках
В России,
И чтобы более не почитали
Певца Диканьки,
А также всякой чертовщины!

Белинский:

Кто лучше всех
Распространит посланье?
Его наверняка не пустят
В свет
В печати.

Аннеков:

Хотя бы Достоевский.
Пусть и покинул
Наш кружок,
Но перешел в другой,
Он стал активным
Петрашевцем
Мечтает о свержении
Царя,
Готов устроить заговор,
Переворот…

Белинский:

Однако с Достоевским
Вы перегнули палку.
Уж слишком злую
Эпиграмку
Состряпали Тургенев
И Некрасов.
Как это там?..

Анненков:

Рыцарь горестной фигуры!

Достоевский, юный пыщ,

На носу литературы

Ты вскочил, как яркий прыщ.

Хоть ты новый литератор,

Но в восторг уж всех поверг:

Тебя хвалит император,

Уважает Лейхтенберг.

Белинский (кашляя)

Да, больно и с оттяжкой.

Анненков:

А что поделать?
Возгордился он безмерно,
Когда ему пророчили
Успех и славу
И новым Гоголем
Назвали,
Но знаешь наши нравы:
Теперь вот выскочкой
Прозвали
И прямо запинали.
Тебе ж он благодарен
Без конца
За первый луч заветной
Славы,
Которым осветила
Его роман о бедных
Твоя статья.

Белинский (задумчиво):

Вы плохо знаете его,
Он Гоголем вторым
Не хочет быть,
Желает первым номером
Ходить
В ряду великих,
Безумно грезит о погибели
Того, кто сам в великие
Не рвался до поры,
Почетно уступая трон
В литературе
Пушкину,
И оставаясь у его подножья
И проливая слезы о потере.
Увы, теперь он возомнил
Себя провидцем
И взял права
Учить всех без разбору
Жизни.
Из Пушкина весь Гоголь
Вышел,
Из Гоголя ползет к нам
Достоевский,
Но нет к предшественнику
У него признанья,
Готов принять он
С ликованьем
Известие о гибели того,
Кто породил его.
Ты помнишь, как
В сорок шестом
Он поздравлял всех с смертью
Гоголя,
Писал нам: «Господа,
Я поздравляю вас с кончиной…»
Да как же!
Гоголь в это время
В Риме проживал
И всю Россию призывал
К смиренью
И повиновенью…
Письмо мое – бальзам
Ему на душу,
Но слишком пылок он
В своем походе
Против Гоголя,
С огнем играет
И пламени его не замечает.


Анненков (перелистывая бумаги):

На то и пыщ…
Ну пусть летает
В мечтах о славе,
Твое письмо как прочитает –
И воспарит!
Оно его на подвиг
Вдохновит.
А ты бы слышал,
Что мне Энгельс говорит.
Он знает тайну
Русского самодержавья…

Белинский:

И в чем она?
Вот это интересно.

Анненков:

А тайна есть сия –
Иезуитский орден
Русского злодейства
В Европе –
Внешняя разведка.

Белинский:

Неужто Нессельроде?

Анненков:

Какое там!
Он русских императоров
В разведке уличает,
В ее приемах ордена иезуитов,
Которым их примерно обучают
Прямо с пеленок!
А именно – как проникать
В дела Европы
И тормозить ее развитие
Под видом всякой помощи,
Потом же отрывать себе куски
Ее то там, то тут,
Вот это тайной инквизицей зовут
Российской.

Белинский:

Так русское самодержавье,
Правда,тормозит
Весь мировой прогресс.

Анненков:

Понятно, что задача наша
Взорвать  Россию изнутри
Как самую опасную страну
Для Запада,
Откуда к нам спасение
Придет
И рабство ненавистное
Падет.

Белинский (кашляет)

А мы
Взорвем (кашляет кровью),
И Гоголь тут не нужен,
Он должен быть
Обезоружен,
Растоптан в прах!

ДЕЙСТВИЕ ПЯТОЕ

Сцена первая
1847 год.  Город Остенде в Бельгии, на берегу Северного моря. Королевский курорт, где лечится Гоголь. Номер писателя в гостинице. Гоголь один сидит за письменным столом. Перед ним  письмо Белинского, присланное из Зальцбурнна.

Гоголь:

Что за злодейское
Письмо
Мне написал Белинский!
Это что?
Бросать мне обвиненье
Во всех грехах,
Какие можно бросить
Лишь последнему
Мерзавцу
И сеять подозренье
В обществе,
Что посетил меня недуг
Душевный?
Какое, право, озлобленье
Против меня имеет
Бывший друг,
Неистовый наш критик
Всех творений…
Он, говорят, смертельно
Болен,
Но даже на краю могилы
У европейского источника,
Весь истекая кровью
И ненавистью
К далекой от него России,
Белинский тащит за собой
Народ,
Который от него далек
И местных прелестей
Не признает!
Белинский сам сгорит,
Как свечка,
И всех вокруг себя сожжет!
…В Росси рабство, все
Воруют?
В Европе же святые,
И чужого не берут?
Да тут со свету вас
Сживут
Из-за бумажного листка!
И кошельки
В чужих карманах
Одинаково легки
Как для российского,
Так и парижского вора.
А нищета
Народ в Париже довела
До топора,
Который, как уверен я,
Вот-вот пойдет гулять
По головам высокого ворья.
Ну как же не понять –
Покамест,  брося все,
Из-за чего
Грызут, едят друг друга
На земле,
Не вспомнят о душе,
Не будет на земле им рая.
Пока ж условия даны:
Мы, наша жизнь
Оценены,
И цены все приведены
В  всеобщую известность,
И если хочешь жить-
Плати,
И сколько воду не мути,
Все будет то же
Без исправления души.
А душу кто поправит-
Вы?
Откуда полномочия?
От Франции, Германии,
От Англии, от Польши?
От них вам делегируют права
Потомки Рюриков, Романовых
В изгнаньи,
На деньги русские,
Что вывезли и передали
В распоряженье
Иноверцам,
А те кидают их в огнь
Сопротивленья
Против русских,
Сломив даже желание
Царя
Отнять порочное наследство.
Вот Александр Тургенев,
Герцен и иже с ними
Вручили состояния большие
Банкирам в Англии,
А те кредит из них
Дают России
И на проценты
Строят козни ей
В журналах и кружках –
И это справедливо?

Встает из-за стола, ходит по комнате, кутаясь в плед. Подходит к окну и рассматривает набережную, неподалеку от которой шумят волны Северного моря.

Гоголь:

Как это вышло,
Что на меня
Все рассердились
До единого в России:
Восточные, западные,
Нейтральные –
Все огорчились.
Но это правда,
Щелчок имел в виду
Я каждому из них,
Однако, думал,
Что простят,
Увидев путь
Большого примиренья.
Да, я еще в гимназии
Не признавал Волтера,
Я видел остроумца в нем
И ловкача словца,
Не обнаружив глубины
Мышленья.
Учителем он был 
Для недоучек,
И Пушкин верно говорил:
«Француз-дитя:
Он вам шутя
Разрушит трон
И даст закон;
Он царь и раб,
Могущ и слаб,
Самолюбив,
Нетерпелив.
Он быстр, как взор,
И пуст, как вздор.
И удивит,
И насмешит».
Но в нашем веке стало
Все понятней.
Поэтому одна борьба
Сопротивление имеет
Тут же от другой,
И жертвы собирает
Любое противостоянье,
А мы - ребенки
Перед этим веком.
Какое заблужденье
Говорить:
Спасение России –
В цивилизации Европы!
Хотя б уже определили,
Что значится под
Громким именем,
Которое бессмысленно
Все повторяют.
Приехав же сюда,
Любая мыслящая голова
Лишь вопрошает:
Где, где она?
Тут фаланстерьен
И красный, да и
Всякий
Готовы съесть друг друга,
А ищут призрак,
Который точно  уж
Никто не видел,
Но ежели пытались
Захватить руками,
Он тут же рассыпался.
Да и прогресс в Европе,
Как только начали ловить его,
Он и рассыпался…
Я перепрыгнул грань
В своей несчастной книжке,
Сам признаю, что
Хлестаковым размахнулся,
Но и Белинский также
Виноват пред этим веком.
А обвинять меня в корысти –
Желаньи воспитать
Наследников царя -
Это слишком,
Всю жизнь я неимущ,
Я беден,
(Поскольку знаю:
Есть прелесть в бедности)
И собираю малый
Чемоданчик
Перед прощаньем с миром.
Вот мой ответ
Белинскому.


Сцена вторая.

1848 год. Ранняя весна. Назарет. Навес у Благовещенской церкви. Идет дождь. Гоголь в одиночестве сидит на скамейке с закрытыми глазами. Открывает глаза и с удивлением  оглядывается.

Гоголь:

Где я?
Как будто бы
В России,
На станции жду
Экипаж…
Какое странное виденье –
Я – в Назарете.
Сбылась мечта десятилетья,
Но почему
Уныло на душе?
Есть ко всему почтенье,
Однако святость,
Трепет – где?
Устал ужасно я
В пути далеком,
Поссорила меня
Дорога по песку в ухабах,
Со славным генералом
Базили,
Посланником
Российским в Палестине
И в Сирии,
И только фиолетовое море-
Не Мертвое, живое-
Меня с ним примирило.
Я видел эту землю,
Как во сне,
Ночами и до восхода солнца
Поднимаясь,
Садясь на спины мулов,
Плелись по дну морскому,
А море омывало копыта
Мулов,
Выстроившихся в поезд
Длинный-длинный
В своем неспешном ходе
Ко святой могиле…
И так – до самого
Иерусалима!

(Оглядывается):

Где ж Базили?
Ушел за почтой,
Что-то в мире?

Приходит консул Базили с газетами и корреспонденцией в руках.

Базили:

Во Франции смятенье,
Там баррикады, кровь,
Престола поношенье,
Бежал король
Луи Бурбон
От революции…

Гоголь:

О, значит, голова цела
У короля?
Зонтом он покорял
В прогулках по Парижу
Французов,
Но хлеба эта хитрость
Не прибавила стране.
Вот – бунт,
А я его предвидел
В «Переписке»,
Чем всех политиков
Обидел –
В Европе и в России.
А как Белинский,
Что пишут про его
Леченье
За границей?

Базили:

Белинский плох,
Его дни сочтены.
Едва ль успеете
Увидеть вы
Критика живым…

Гоголь:

Ах, как они
Меня ругали,
Злодеем миру выставляли,
И ради революции
Они меня живым
Распяли!
Но, может, это –
Состояние души
Пред смертью
Было у Белинского?

Базили:

Неистовый ваш критик
Бесновался
Противу православной
Церкви,
Вот этот божий дом –
Не для него, поверьте,
Он на алтарь
Кровавый революции
Лег сам
И захлебнулся кровью.
Вы, уважаемый,
Отомщены,
Сидите тут с любовью
У Бога за дверьми,
А что они?


Гоголь:

Но революция свершилась!
И где же истину найти?
Моя рука с пером
Была тут впереди,
Хоть что вы говори,
И, как ни посмотри,
А я ее участник!

Базили:

Вы?

Гоголь:

Да, вот куда завел меня
Несчастный жребий –
Быть знаменем кровавых
Преступлений!
Готов я сжечь
Свои произведенья,
Они ведут не к
Воскресенью,
А к гибели!
Вот здесь покаяться
Хочу,
И почему-то не могу
Я испросить у Господа
Прощенья…
Но почему?

Базили:

Не потому ль,
Мой друг, что вы полны
Сомненья,
А ведь без искренности
К Богу
Нет прохода.

Гоголь:

Какие горькие уроки
Мне даны
В земле обетованной!
Теряю я покой душевный,
И чувствую – закончится провалом
Все это для меня,
Иль поздно… или рано.

Базили:

Не оттого ли все страданья,
Что нет у вас
Определенья:
Вы за иль против
Революции?

Гоголь:

Как верно поняли
Мои сомненья,
Но лучше сохранить
Их в тайне.
Я искуплю мои метанья
Искренним говеньем
В доме друга,
Это очищенье
Даст проясненье
Голове,
Усердное моленье
Очистит душу от сомненья.

Базили:

Ну дай-то Бог
Вернуть России гения!

(Уходят)



ДЕЙСТВИЕ ШЕСТОЕ

Сцена первая.

1852 год. Зима. Омск. Лазарет на каторге в Омском остроге для разбойников, убийц-рецидивистов. Достоевский, с закованными в цепи ногами, сидит на стуле в отдельной хозяйственной комнате с развешанным для сушки бельем,  и читает Евангелие. Потом, оглядываясь на дверь, осторожно вынимает из-за переплета книги  тетрадку, из кармана куртки достает тонкую палочку и кусочек угля. Натирает углем  конец палочки и быстро что-то записывает ею в тетрадке.

Достоевский:

Когда закончу
Исповедь мою
Я в страшном заточенье?
Что я, глупец,
С судьбой своей творю!
Я растерзал ее,
И нет, нет мне прощенья
От  самого себя…
Как тяжелы
Мне эти кандалы,
Какой же смертный дух
В гнилом бараке,
И тараканы, комары, клопы
На ужин в баке!
И только этот дом,
Весь в желтой краске,
Хотя зовется госпиталь,
Но истинно – что дом
Для сумасшедших,
Таких, как я,
Нашедшего себя
В безумном
Спешневском кружке,
Который поклонялся
Маркса бороде,
Поскольку отошел
От Господа в Христе,
Чтобы гореть при жизни
На костре
Невиданных грехов!
Да, Спешнев станет у меня
Таким «героем» – бесом,
Что содрогнется мир,
Когда бес покаянье
Принесет
За погубленье детских
Душ…
Но тут
Таких, как этот, будущий
Ставрогин,
Полно,
Которые
Закованы особо –
Не только руки-ноги
В кандалах,
Но тачки с кирпичом
Таскают за собою
Денно-нощно
На цепях!
Насильники и детские
Убийцы,
Не состоящие в кружках
И не марксисты,
А просто в душах –
Без Христа…
Да вот еще Белинский,
Фома неверящий,
Все богохульства
Возносивший Богу
С радостью великого греха
И бросивший меня
С размаху в каторгу,
На страшную дорогу!
Но не один
Трудился этот господин:
Он с Гоголем
Вдвоем
Толкнул меня сюда,
В ад проклятых
Мучений,
Где толпа злодеев
За сутки уничтожит
И великий гений,
Оставив от него
Позорный лишь
Скелет страданий.
О, сколько я
Порочных знаний
К своей погибели черпал
В письме Белинского,
Когда в отместку Гоголю
У Спешнева читал
Проклятое посланье
Из Зальцбрунна к святоше!
И вот за это сослан был
На эшафот,
Сошел с ума,
Теперь при жизни
Я горю в аду!
Но почему же,
Господин Белинский,
Я вас тут не найду?
Ах да, ведь вы мертвы,
Мавр сделал дело,
Мавр ушел…
Но нет! Вдвоем
Предстанете в одном
Лице, вы оба, лицедеи:
Фома неверящий и
Враг его святоша – Гоголь,
Вам роль дарю
Тартюфа русского  -
Фому Опискина
Узнает каждый
В моей безжалостной сатире,
Я на века вас пригвозжу
К позорному столбу!
Вот только…

(Задыхается, речь переходит в бормотание. Встает со стула и пытается держаться за  натянутую веревку с бельем, раскачиваясь)

Я войду
Внутрь живота святоши,
Сейчас я раздеру
Всю плоть и посмотрю,
Что прячет Гоголь
У себя внутри,
Меня ведь  называли
Им,
Имею, значит, право,
Сейчас, сейчас,
Я должен разодрать
Всю эту плоть
Когтями волка…
Ну, дай-ка мне взглянуть,
И прочитать,
А то без толку
Уйдет мой день
И в этом желтом доме!
(Хрипит)

Тетрадь, тетрадь
Мне надо спрятать,
Господи, приди,
Уйми мою печаль,
Безумие прости,
От лютой ненависти
Отведи…

(Падает и бьется в судорогах)

Входит санитар, бряцая кандалами на ногах. Наклоняется к Достоевскому, машет руками и кричит:

Санитар:

Доктор, доктор, тута политический кончается!

Входит доктор Иван Иванович Троицкий. Наклоняется над Достоевским, засовывает ему руку в рот, ловит язык и приказывает санитару:

Троицкий:

Беги,
Скорее, за подмогой,
Нести
Его в палату
Надо,
Скорей, скорей же,
Поспеши!

Сцена вторая.

Палата военного госпиталя. На кровати лежит Достоевский, привязанный за руки и за ноги. Рядом сидит санитар. Достоевский открывает глаза и пытается подняться.

Санитар:

Куда тебе, лежи,
Кромя цепей
Ишшо бинты,
Завязанные
На руках-ногах,
Не-не, молчи,
А то  задОхнешься
Опять,
Куда тебя тогда
Тащить?

Достоевский:

Ты кто такой?
Коляска где
И кони?
Ты – ворон, что ли?

Санитар:

Да не, синица я
А лучше бы –
Журавль на воле!

Достоевский:

Послушай, развяжи,
Мне руки больно…
Ты доктора-то
Позови!

Санитар:

Лежи, лежи
И не шурши,
Здесь нет слуги,
Молчи!

Входит Иван Иванович Троицкий.

Троицкий, беря Достоевского за руку:

Вы, батенька,
Ударились в припадок.
Раньше было это?

Достоевский:

Припадок? Я не помню –
Может, в детстве?
Папаша пил
И мужиками был
Растерзан…

Санитар в сторонке хлопает себя по колену, цепь звенит.

Троицкий (санитару):

Ты что нам тут звонишь,
Будто звонарь
На колокольне?
Иди, больного
Развяжи,
Да поспеши!


(Достоевскому):

Я ставлю эпилепсию
У вас
И, знаете, распоряжусь
В острожную больницу,
Чтобы вам выдали
Такое заключенье,
И будем ждать
Освобожденья…
Хотя бы от цепей.

Санитар (подходит к Троицкому и шепчет):

Санитар:

Телегой он меня признал
И птицей даже обозвал,
Вороной,
Все коней искал,
Видать, совсем
С ума он поскакал!
Или прикидывается?
Тут ловкачей полно,
Такое скажут, что не снилось,
Лишь бы им в сухости лежать
И гошпитальные щи хлебать!

Троицкий:

О щах ты кстати
Вспомнил,
Принеси
И страждущего
Покорми.

(Достоевскому, протягивает Евангелие)

А это ваша книга,
Со всем ее нутром,
Моя супруга принесет
Журналы вам
Духовные.
Вы ждите.
Пока у нас лежите,
Леченье я продлю,
О чем начальству сообщу.
Поспите.

Достоевский:

Спасибо, доктор,
И так мы с Дуровым
У вас нередко,
Товарищи в бараке
Уж невзлюбили
Нас за это…

Троицкий:

Ваши товарищи
Куда как здоровее
Вас и Дурова,
Он ноги потерял почти,
Седой и дряхлый -
Это в  тридцать лет!
И вы тут с эпилепсией-
Смертельная болезнь!
На грани гибели вы оба.
Так что  уж тут не до любви!
Евангелие я вернул,
Но будьте осторожны
В своих желаниях
Взлететь под небеса
На птице-тройке!

Достоевский:

Есть у меня одно желанье:
Душой отдаться Богу,
Поверите, я заново родился
И вижу свет вон там,
Вдали…



ДЕЙСТВИЕ СЕДЬМОЕ

Сцена первая.

1852 год. Зима. Москва. Дом, выкрашенный желтой краской, на Никитском бульваре, выкупленный Александром Петровичем Толстым. В кресле, согнувшись, сидит Гоголь в халате, голова его опущена на грудь. Поодаль – у письменного стола – врачи Эвениус, Клименков, Сокологорский, Тарасенков, Варвинский, Альфонский, Овер.

Тарасенков:

Вы все свидетели:
Больной нас уверяет,
Что весь недуг его
Исходит из утробы,
Он говорит, что
В животе его тревожит
Что-то.
Там – вся его беда,
Как будто кто
К нему залез туда!

Овер:

Коллеги, это сущий бред!
Его бы покормить –
Хотя бы раз, в обед,
Но он решил поститься,
И не в меру,
Насильно мы его заставим
Есть!

Тарасенков:

Позвольте, господа,
Вы думаете, он –
Сошел с ума
От горя по кончине
Супруги Хомякова?
Но доктор Иноземцев
Мне сказал,
Что мог он тиф брюшной
Схватить от  Хомяковой,
Которая скончалась
В страшных муках
От заразы,
Потеряв  младенца
Нерожденного…
А нынче на Москве тиф
Косит свои жертвы,
Не спросясь!
И бред больного –
Это менингит,
Который и приносит
Тиф.
Не может чрево пациента
Бороться с этим недугом
Ужасным,
Вы видите – усилия врачей
Напрасны!
Нам остается уповать
На Бога…

Овер:

А я возьмусь его кормить
Хотя б немного,
Хотя б и целиком
В бульоне отмочу,
Пиявками, хлебами
Обложу,
Не подобает же врачу
Так просто отступать!

Тарасенков:

Однако Иноземцев отказался,
И сам он сильно заболел,
Но вот не знаю, чем…

Овер:

Известно, у Иноземцева
Больная голова,
Ранение он получил
Студентом
На пирушке,
Не склонен я
Довериться ему,
Погрязшему в сомненьях,
И предлагаю всем
Насильное начать леченье!

Гоголь (тихим голосом):

Оставьте, господа,
Меня,
Не мучайте
И не страдайте сами,
Бочонок мне воды
Поставьте,
Кувшин вина
Оставьте
И удалитесь с Богом,
Умоляю, господа!

Врачи уходят. Гоголь остается один. У него начинаются галлюцинации.

Сцена вторая.

В комнате загорается яркий свет. Только кресло, в котором сидит  умирающий Гоголь, остается неосвещенным. Звучит очень тихая музыка. В двери входит лакей и объявляет:

Граф Александр Петрович Толстой и отец Матвей Константиновский.

В комнату входит владелец дома граф Александр Петрович Толстой в парадном мундире обер-прокурора Синода, опутанный поверх него  цепями-веригами, под руку с отцом Матвеем в черной замызганной рясе. Они подходят к креслу. Константиновский протягивает Гоголю горсть земли.

Константиновский:

Вот  друг мой,
Принес вам во спасение
Землицы с прахом
Из святой могилки,
Водицы,
К сожаленью, не осталось –
Всю вычерпали, выпили
Желающие исцелиться,
Мне жижица досталась
Из гнилых костей,
Я спасся ею
От холеры,
Мне помогли земля и вера,
Вы кушайте,
И вам воздастся!
А Пушкина-язычника
И ведуна -
Забудьте,
Отриньте от себя
Его ужасное влиянье,
Водиться с колдунами
Нам, православным,
Не пристало.
Он держит вас
Волшебными цепями,
Вы гибнете от колдовства!
Отречься – это горькое
Лекарство,
Но примете его
Вы не напрасно,
Вы исцелитесь
Без Пушкина
И без литературы,
А нет – так заберут
И кинут в бездну!

Входит лакей и объявляет:

Графиня Анна Георгиевна Толстая-Грузинская и отец Антоний!

Входит графиня Толстая  под руку со сводным братом, бывшим своим возлюбленным, настоятелем Троице-Сергиевской  Лавры отцом Антонием, который в парадном облачении. Из темного угла, где стоит кресло с умирающим Гоголем, появляется маленький толстенький человечек – это оживший герой романа «Мертвые души» Павел Иванович Чичиков. Он суетливо и подобострастно приближается к гостям.

Чичиков:

Ах, как мы рады,
Господа,
Что в этот день
Вы с нами!
Тут будет настоящий
Бал
С желанными,
И с нежеланными, увы,
Гостями!
Вы прибыли на этот
Карнавал
На птицах-тройках
С яркими огнями,
И все тут рукоплещет вам!
Здесь каждому найдется
Стул и стол
С отличными блюдами.
Отец Матвей,
Кладите свою горсть
Земли лечебной
Вон в ту тарелку,
А вам, графиня,
Тюря приготовлена
Отдельно,
Вы можете говеть,
Для вас говенье
Не смертельно!
Сюда, прошу вас,
Посмотрите,
Для вас приехал хор
Раскольников
Из Ржева,
Хотя стоит он под дождем,
Измученный отцом Матвеем,
Однако же поет
Красиво!
Да вот сейчас его
Оценит
Главный ревизор России –
К нам прибыл
Друг хозяина квартиры
Филиппов
Тертей Иванович.
Замученных раскольников
Позвал он в учрежденье,
И там их хор поет
России в услажденье
Под руководством дирижера,
Одновременно – ревизора,
Пока в конторе то да се,
Туда мильон, сюда,
Ах, жаль, мне пропуск
Не заказан,
А то бы я…
Ну вы же понимаете меня!

Лакей:

Государственный контролер господин Филиппов.

(Позади сцены загорается экран, на котором хор  царских чиновников исполняет староверческие гимны в конторе Государственного контроля).

Входит Тертий Иванович Филиппов в парадном мундире. Он сразу направляется к Толстому и Константиновскому.

Филиппов:

Спешил и сбился с ног,
Хор отнимает силы,
Но ах,  какие он подает
Посылы!
Народ
За  этим дивным
Пением российским
Впадает в сладкий
Сон
И жаловаться на судьбу
Перестает!

Толстой:

Да, да, мой друг,
Вы оправдали все надежды,
А как доволен государь!
Вот только бы
Победоносцев…

Лакей:

Обер-прокурор Святейшего Синода господин Победоносцев и писатель Достоевский.

Толстой:

Вот, легок на помине!
А этот – с каторги -
Он как
Сюда попал?
И главное – зачем…

Чичиков:

О, это странное
Событье,
Таинственное
Приключенье,
Готовьтесь, господа,
Присутствовать
При  сцене
Забав
Завистников лукавых!

Победоносцев и Достоевский  подходят к креслу с умирающим Гоголем. Достоевский опускается  перед креслом на колени, засовывает ему руки под халат и вытаскивает из живота  истекающие кровью кишки писателя. Подает их Победоносцеву в руки, который принимает и перекладывает их  на блюдо, с готовностью поднесенное Чичиковым. Вокруг крутятся мелкие бесы, хватают кишки с тарелки и пожирают их.

Достоевский (обращается к Победоносцеву, умывая руки в чаше, поднесенной Чичиковым):

Я Бога распознал
В каменоломнях
В Омске,
Теперь ему служу
И только!

Победоносцев (также омывая руки в чаше):

Но позвольте,
Я вижу тут
Знакомых ваших,
Да вы извольте
Сами посмотреть –
Без объявления
Проникли,
Без приглашения
Прилипли
К порядочному
Обществу!
Но это же недопустимо!
Как этому социалисту
Открыли двери
В дом, где пребывает
Цвет нации России?

Достоевский встает с колен, смотрит в середину комнаты и видит  социалиста, каторжника Спешнева, прогуливающегося среди гостей с маленькой девочкой в панталонах и коротеньком платьице.

Достоевский:

Ах, этот!
Не извольте волноваться –
Всего лишь шут Ставрогин,
Герой средь
Выдуманных мною бесов,
Ну да, он много
Там накуролесил,
И бегает везде за мной.
Продукт тяжелого
Отмщенья
Спешневу
За каторжные годы
В Омске,
За мою тяжкую болезнь!
Плод воспаленного
Воображенья.
Но тут герои
Посерьезней
Приехали на бал…

Лакей:

Император Франции Наполеон Третий и Литературный критик Белинский.

На золоченом троне слуги ввозят императора Наполеона Третьего. За ним шествует Белинский с красным знаменем в руках. Трон устанавливают во главе стола, у ног императора присаживается Белинский, не выпуская красное знамя из рук.

Наполеон Третий:

О чем высокое собранье?

Чичиков (подобострастно кланяясь):

О революции,
Ваше величество,
Ну, может, о Дантесе…

Наполеон Третий:

Фу, это же – не комильфо!

Победоносцев:

А что,
Вернулись вы из плена
Немецкого?
Или сбежали…
А как мы вас предупреждали
Не предавать восстанья
Интересов,
Вот видите –
Вы проиграли!
Не лучше б было
Оставаться президентом,
Плен революции
Вам сохранять,
Чем плен немецкий
В горестях
Претерпевать,
Французов пруссам
На закланье отдавать?
Теперь хулу России
Шлете,
Но ведь еще
Наш император
Николай
Вас призывал
Не искушаться
Монархизмом,
Он сам монарх,
И знал –
Нет хуже плена…
Не надо флагами махать,
Вы, господин
Белинский,
Себе знамена бы
Забрали,
Вы призываете
Ошибки повторять
Опять
Теперь - России?
Однако мы совсем,
Совсем другие...


Белинский:

А я смотрю,
Вы с Достоевским спелись!
Тургенев не случайно
Разглядел
Вот этого  революционера,
Как он его запечатлел
В стихах – Некрасов обалдел!
Как там?
«Рыцарь горестной фигуры!

Достоевский, юный пыщ,

На носу литературы

Ты вскочил, как яркий прыщ.

Хоть ты новый литератор,

Но в восторг уж всех поверг:

Тебя хвалит император,

Уважает Лейхтенберг».

Чичиков:

Но господа,
Простите замечанье –
История имеет окончанье.
Наш каторжник ее
Пока не знает,
Он вирши для царя
Слагает,
Но вскоре будет вхож
В великую семью
И чем-то даже
На Жуковского похож,
Конечно, первым Гоголем
Не станет,
Но все ж…

Белинский (хохочет под звуки Марсельезы, перебившие хор раскольников, и захлебывается кашлем).  Откашлявшись, читает:


«Как гаснет ввечеру денница в синем море,
От мира отошел супруг великий твой.
Но веровала Русь, и в час тоски и горя
Блеснул ей новый луч надежды золотой…
Свершилось, нет его! Пред ним благоговея,
Устами грешными его назвать не смею.
Свидетели о нем — бессмертные дела.
Как сирая семья, Россия зарыдала;
В испуге, в ужасе, хладея, замерла;»
Мы знаем эти вирши.
Позором тот покрыл
Главу свою,
Кто с каторги
Сбежал лгуном
И прибыл бесом
В этот желтый дом.

Лакей:

Госпожа Хомякова-Языкова, господин Мотовилов, отец Серафим Соровский.

В дверь въезжает гроб на колесиках, в котором сидит  супруга Хомякова. За гробом на костылях ковыляет влюбленный в нее в юности Мотовилов.  Его на веревке, привязанной за ногу Мотовилова, ведет  Срафим Саровский в  ветхом черном монашеском одеянии. К ним  приближается отец Матвей и осеняет их крестным знамением, от которого Хомякова падет в гробу навзничь.

Константиновский:

Ну что, отец великий,
Серафим,
Никак ты паству не отвяжешь
От искушений грешных?
Воспитанник твой
Мотовилов,
Желавший замуж взять
Почти ребенка,
Не охладел
К любовным приключеньям,
Которые отняли ноги-руки
У него?
Однако ходит вот уже
Твой подопечный,
Каким же волшебством
Его ты излечил?

Серафим Саровский:

Да уж не колдовством,
Которое просил
Ты у пустой могилы,
Холеру победив
Комками грязи,
А я лишь господа молил
И отогнал
Пустую злую страсть
Любви греховной.
А это (кивает на Мотовилоа)
Лишь последний шаг
К терпенью,
Веревка тут спасет
От страшного
Паденья!

Появляется отец  Гоголя с большой красивой куклой на руках.

Чичиков (обращаясь к отцу Гоголя и к кукле, почтительно кланяясь):

Уважаемые предки,
Драгоценные родители,
К сыну подойти не
Хотите ли?

Отец Гоголя будто не слышит и, поглаживая куклу, уходит. Жена Хомякова поднимает руку и грозит всем из гроба пальцем.

Гоголь поднимает голову и подзывает к себе Чичикова,  что-то шепчет ему на ухо. Тот кивает головой и бежит в дальний угол, выносит оттуда лестницу и  подает Гоголю. Он встает и начинает карабкаться по лестнице вверх, откуда смотрит на него и громко смеется Пушкин. Но  хлопает дверь, гости замирают на месте и исчезают в  темноте, а Гоголь падает с лестницы обратно в кресло. В дверь быстро входят  врач Тарасенков и священник.  Они  растерянно оглядываются. На них с экрана молча смотрят  раскольники из хора Филиппова. Священник  крестится и выбегает из комнаты. За ним спешит Тарасенков.

Занавес.