Кэл

Ещё на рассвете он понял, что этот сочельник ляжет перед ним гробовой доской. Термометр за окном показывал минус тринадцать. Ехать куда-либо по обледеневшей дороге было небезопасно, да и не слишком хотелось, о гостях не приходилось даже говорить. Весь день он провёл в кресле, укутавшись в плед, с потрёпанным детективом в руках, изредка включая телевизор, чтобы почти сразу же его выключить. Один раз он вышел во двор, извёл половину сигареты и, ёжась от холода, с горьким привкусом во рту, вернулся в дом. Ближе к вечеру его взгляд всё чаще стал устремляться в сторону кухни. Там на одной из полок стояла бутылка «Джонни Уокера», двухмесячной давности подарок соседа на день рождения. Он дал себе слово открыть её только в самом крайнем случае и на этот раз вновь сдержал обещание, несмотря на сильное искушение. Дело было отнюдь не в христианских добродетелях. Он всегда подозревал, что бога, скорее всего, всё же выдумали. К тому же несколько выпитых перед праздником стаканов алкоголя вряд ли могли испортить его отношения с Всевышним. В любом случае, это всё равно бы не помогло, да и с годами ему становилось всё сложнее выдерживать головную боль и изжогу – неотъемлемых спутников похмельного утра. Незадолго до полуночи он отправился в кровать, где около двух часов безуспешно пытался уснуть под приглушённые звуки нью-эйджа. Он думал о Кэле, как всегда бессонными ночами о Кэле. В конце концов, он поднялся, надел халат, прошёл в кабинет и зажёг лампу. Несколько минут он неподвижно сидел за столом, а потом придвинул к себе лист бумаги.
«Кэл. Не удивляйся, что я выбрал столь несовременный способ с тобой связаться. Есть вещи, о которых не получается говорить по телефону. К тому же я сейчас под влиянием импульса. Ты знаешь, как это бывает, особенно в тёмное время суток. Внезапно ощущаешь непреодолимое желание поговорить с человеком, поделиться с ним, и нужно ловить момент, потом что к утру оно пропадёт. Звонить же тебе в два часа ночи было бы неуместно. Сегодня я вычитал приблизительно следующее. Душа умирает, когда перестаёт болеть. Боль – это её нормальное состояние. Если она болит из-за денег, ты стараешься их заработать, если из-за любви, ты пытаешься как-то привязать к себе любимого или же находишь ему замену, чтобы не было так тяжело. Кэл, я всегда хотел спросить, из-за чего болит твоя душа? Мне кажется, потому что ты во всём сомневаешься. В том, что вещи, которые мы делаем, имеют смысл, что в мире есть справедливость, в существовании загробной жизни, наконец. Я ведь помню, как тебя всегда ужасала смерть. Ты всё время боролся с этими сомнениями, но победить их не мог. Не спорю, ты вдохновил немало людей, открыл им глаза на многие вещи, но разве это сделало тебя счастливее? Не ты ли сам мне рассказывал, что когда умирала твоя мать, а позже сестра, ты заботился о них только из чувства долга, ничего не чувствуя внутри. Может, твоя душа болит из-за того, что не умеет болеть?
Прости, я не хотел тебя обидеть. Просто мне важно знать, я ведь один из вдохновлённых тобой. Ты ещё в детстве увлёкся чтением и подсадил на этот наркотик меня. Я поступил в колледж, потом сам стал писать и многие годы мучился от того, что не способен делать это так же хорошо, как получается у других. И ещё эта проклятая музыка, которую ты мне давал слушать. Она так тряхнула меня, что и на шестом десятке я не могу опомниться. А потом, Кэл, помнишь, ты, мертвецки пьяный, лежал на диване, с блевотиной на воротнике, и орал, что рок-н-ролл мёртв, и символисты мертвы, и всё было напрасно. Мне хотелось убить тебя тогда, ведь ты вначале заставил меня поверить, что нет ничего прекраснее этих вещей, а потом сам же смешал их с грязью.
Кэл, я не держу на тебя зла. Я люблю тебя, ты мой самый близкий человек, без тебя не было бы меня. Помни об этом, если станет совсем плохо. Просто помни…».
В одном из ящиков стола он хранил несколько конвертов и две полоски марок, оставшихся с тех времён, когда он ещё писал письма. Хранил, словно знал, что однажды они понадобятся. Он сложил пополам исписанный с обеих сторон лист, вложил в конверт, заклеил его и прилепил в нужном месте марку. Взглянув в окно, он зябко повёл плечами, а затем решительно двинулся в сторону прихожей. Закутавшись в пуховик, он пробежал по снегу несколько метров до ворот, открыл их и бросил письмо в почтовый ящик. Над воротами горела лампочка, и случайный прохожий мог бы разобрать написанное на ящике имя владельца – Кэлвин О`Нил. Порыв ледяного ветра ударил ему в лицо, разметав поредевшие волосы. Он закрыл ворота и побежал назад к дому, туда, где в окне его кабинета виднелся свет настольной лампы.