Пушкинский Ершов

Удивилась! Очень удивилась Анна Ахматова, когда в письме А.М.Языкова, посетившего Пушкина в Болдине осенью 1834-го года, столкнулась со словами: «он мне показывал… несколько сказок в стихах в роде Ершова» (1). И даже сделала помету: «Почему Ершова». А ответ прост: Языков, опираясь на свежие впечатления от первой части «Конька», которая в мае этого же года была издана под именем Ершова и приобрела популярность отнюдь не меньшую, чем пушкинские сказки, имел очень большие надежды в отношении молодого и талантливого, как тогда казалось, автора. И поэтому в написании сказок он и поставил Ершова выше Пушкина. А вот Ахматова смотрела с высоты своего времени, т.е. когда уже знала, что ничего равноценного «Коньку» Ершов так и не создал. А отсюда и её слова: «Все мы бесчисленное количество раз слышали от трёхлетних исполнителей «кота учёного» и «ткачиху с поварихой» и видели, как палец ребёнка тянулся к портрету в детской книге: и это называлось «дядя Пушкин» (2). А в примечании тут же и приписала: «Конька-Горбунка» Ершова тоже все знают и любят. Однако я никогда не слышала “дядя Ершов”. А вы?»
И мы не слышали. Так же, как и не слышали о выдуманном одним из моих читателей понятии «ершовский Пушкин» в смысле того, что Ершов якобы мог прятать Пушкина в своих произведениях. А ведь говоря по-простому: «Ну и зачем попу наган: он же ведь не хулиган?!» И действительно, не нужно было Ершову становиться мистификатором, чтобы прятать у себя другого мистификатора. Тем более что и вся тема-то под названием «ершовский Пушкин» фактически исчерпывается крайне редкими упоминаниями Пушкина в письмах и устных высказываниях скрытного Ершова. А стихотворение о Пушкине «Кто он?», как я уже говорил, Ершову не принадлежит.
И поэтому нас интересует не столько «ершовский Пушкин», сколько «пушкинский Ершов», поскольку через эту тему мы смогли бы, например, узнать время договора Пушкина и Ершова, т.е. момент, когда молодой студент согласился быть подставным автором. Ведь на то, что изначально в «Коньке» не было сибиризмов, направляющих к сибиряку Ершову, могла повлиять не только занятость Пушкина после его возвращения в 1833-м году из Болдина (а это так!), но и то, что при написании этой сказки он ещё не знал ТОЧНУЮ кандидатуру на роль подставного автора. А потому и писал под неизвестного ему пока «молодого воробья» из числа студентов своего друга П.А.Плетнёва.
Ответ о первой встрече Ершова с Пушкиным ершоведы не дают, что связано не только с отсутствием информации, но и с тем, что период её датирования широк: от 1832-го года, когда Плетнёв, став преподавателем Ершова, мог связать его с Пушкиным, - до 31-го марта 1834-го года, когда было получено цензурное разрешение на частичное издание «Конька». Ершовед Т.П.Савченкова пишет: «К сожалению, история не сохранила подробностей этой и других встреч Ершова с Пушкиным» (3). Я тоже сожалею, что история об этом умалчивает. Но умалчивает ли об этом Пушкин? Для ответа нам нужно найти пушкинское произведение с соответствующими намёками. Ищем, ищем… и, конечно же, находим! И где бы вы думали? Да во всё той же комедии «Суворов и станционный смотритель» (далее – «Суворов»), автором которой до сих пор значится П.П.Ершов!
Именно в ней Пушкин спрятал себя под маской Суворова, а Ершова - под маской молодого паренька Якова, который и говорит очень важные для нас слова: «Я и сам эдаким Суворовым СУМЕЮ ПРЕДСТАВИТЬСЯ»!!! (4). И именно в ней содержатся намёки, как на вербовку Ершова, так и на его сравнительно быстрый «служебный рост», поскольку не зря Суворов говорит смотрителю о Якове: «Если ты отпустишь его со мной, то он через год будет унтер-офицером». Кстати, именно на следующий после появления «Конька» год (Языкову, правда, оказалось достаточно и первой части от мая 1834-го года!), приходящийся на время написания пьесы «Суворов», Ершов и пришёл к пику популярности сказочника, близкой к популярности сказочника Пушкина. Вот, например, что пишет об этом И.П.Лупанова: «Успех был колоссален. Это тем более знаменательно, что книжка появилась в то время, когда фольклорно-сказочная поэзия вдохновляла творчество многих русских литераторов. С 1831 по 1834 год создаётся знаменитый сказочный цикл Пушкина; пишут сказки О.М.Сомов, В.И.Даль, Н.А.Полевой, В.А.Жуковский… Пытаясь уяснить причину редкостного успеха «Конька-горбунка», М.К.Азадовский видел её в том, что поэт, использовав в качестве образца сказки Пушкина, оказался «из всех подражателей Пушкина в этом роде творчества… несомненно ближе всех к нему». Думается, однако, что вряд ли подражание (какой бы то ни было степени талантливости) могло вызвать такой резонанс… Наконец, Ершов вряд ли мог даже неосознанно подражать Пушкину, поскольку до «Конька-горбунка» в печати из всех сказок великого поэта появилась лишь одна – «О царе Салтане…» (5).
Ну, что ж, поправим И.П.Лупанову, поскольку у Пушкина помимо «Царя Салтана» до «Конька» была напечатана ещё и «Сказка о мёртвой царевне». Но при этом отметим и великолепные слова этой исследовательницы о том, что «Ершов вряд ли мог даже неосознанно подражать Пушкину», где очень важным (и главное верным!) является слово «неосознанно». Однако тут нам интересно - а мог ли Ершов подражать Пушкину осознанно? И действительно, в его роль среди всего прочего входило и подражание, обусловленное тем, что кто-нибудь мог бы заметить руку настоящего автора в произведениях автора подставного. Однако и подражание Пушкину всегда должно было быть уместным, чтобы не попасть в следующее положение.
Так, в 1840-м году в Тобольске на литературном вечере у ссыльного декабриста М.А.Фонвизина, Ершов прочитал стихи «Город бедный! Город скушный! Проза жизни и души! Как томительно и душно В этой мертвенной глуши!» (6), после чего один из слушателей указал на заимствование из известного стихотворения Пушкина (7). И действительно, если у Пушкина: «Город пышный, город бедный, Дух неволи, стройный вид, Свод небес зелено-бледный, Скука, холод и гранит» (8), то Ершов самым беспардонным образом вторит ему не только «городом бедным», но и эпитетом «скушный», в который он преобразовал «скуку» из четвёртого пушкинского стиха. И внимательный слушатель это заметил! И главное, что заметил-то не у начинающего юнца, а у многократно печатавшегося автора, которому было 25-лет.
Сравнивать же подражательство Ершова лучше всего, конечно, с подражательством его ровесника М.Ю.Лермонтова, о котором Борис Томашевский писал следующее: «Четырнадцати лет он пишет поэмы «Черкес» и «Кавказский пленник». Это были ещё школьные упражнения в составлении стихотворных повествований. Обе поэмы насквозь цитатны. Вторая – вольное изложение «Кавказского пленника» Пушкина с лёгким изменением развязки. В обе поэмы просто перенесены стихи Пушкина… Но от перелицовок пушкинских стихов Лермонтов быстро перешёл к оригинальному творчеству» (9). И тогда выходит, что ученичество от Пушкина, которое началось у Лермонтова в 14 лет и довольно быстро закончилось, у Ершова продолжалось и в 25!!
Однако о подражательности (да и об авторстве!) тех или иных стихотворений Ершова разговор особый. Тем более что ранее я уже писал, как Пушкин, не желая подводить подставного автора, ни в автографах, ни в устных высказываниях не оставлял свидетельств собственного авторства, а с другой стороны, стремился послать об этом хоть какой-нибудь, пусть и зашифрованный, сигнал далёким потомкам (10).
А пока, отложив в сторону все издержки, от которых должны страдать как настоящий, так и подставной авторы, вернёмся к пьесе «Суворов» и разберём следующую сцену.
Смотритель
А знаешь ли что, брат? Я Суворову-то ведь подарок подготовил.
Суворов
Какой же? Нельзя ли посмотреть.
Смотритель
Почему же! Маша!
Маша (в дверях)
Я здесь, батюшка.
Смотритель
Пошли сюда Якова: чай, уж он оделся. Да скажи, что я ему велю порядком гаркнуть, как бы перед самим графом Суворовым. (Маша уходит). Двенадцати вершков, в плечах эдакой, а голос словно из пустой кадки... раздивишься, братец!
Яков
(в солдатском мундире, подходит, маршируя, к Суворову и вытягивается перед ним).
Желаю много лет здравствовать, Ваше Сиятельство!
Суворов
(лезет под стол).
Ой, боюсь! Боюсь! Какой страшный!
Смотритель
(хохочет)
Ох, ты, старый проказник! Быть бы тебе при царе Горохе шутом!
Суворов
(под столом)
Как тебя зовут, братец?
Яков
Яковом, Ваше Сиятельство.
Суворов
(там же)
Давно ли ты в службе?
Яков
(смотрителю)
Что мне, дядюшка, отвечать-то?
Смотритель
(Суворову)
Да ведь я тебе толковал, что только приготовил его на службу. Видишь, хочу подарить Графу Суворову.
Суворов
(вылезая из-под стола)
Подари-ка его лучше мне.
Смотритель.
Видишь, какой сокол! Из какого ты царства?
Суворов.
Да ведь я сам Суворов.
Смотритель.
Ты? Ты - Суворов? (Хохочет). Да если ты Суворов, так я уже сам Пётр Великий.
Суворов.
Яков! Поедем со мною. Я отдам тебя в мой Фанагорийский полк.
Смотритель.
Смей только у меня уехать, так я тебя сверну в три погибели!
Яков.
Да почём знать, дядюшка, может этот солдат и взаправду Суворов.
Смотритель.
Дурак! Ну какой это Суворов? Разве ты не видал, как он под столом сидел? А кстати ли такому Графу под стол садиться!
Яков.
Да, вишь, он что говорит: мой-де Фонаринской полк. А солдату кстати ли полком командовать?!
Смотритель.
А ты и развесил уши! Ну, разве я не могу сказать так же: моё-де царство на луне стоит? Да чёрт ли поверит? Сам ты умной человек.
Яков.
Вестимо так, дядюшка. Я и сам эдаким Суворовым сумею представиться, да чёрт ли поверит? И сам ты умной человек, дядюшка.
Смотритель.
Ну, теперь налево - кругом!
Суворов.
Если ты отпустишь его со мной, то он через год будет унтер-офицером.
Смотритель.
Хоть бы Унтер-Майором! Не хочу, да и только! Отдам самому Суворову на руки. Пусть он увидит, как любят его на святой Руси. Марш, Яков!

Начнём со слова «подарок», которое вновь приведёт нас всё на ту же почтовую станцию Чёрная Грязь, поскольку именно на ней был Пушкин без слуги в середине ноября 1833-го года и именно о ней он писал в своём «Путешествии из Москвы в Петербург». Ну, а написал он потому, что ранее эта станция была увековечена в названии последней главы «Путешествия из Петербурга в Москву» Александра Радищева, которую Пушкин якобы и начал читать именно на этой станции со словами: «В Черной грязи, пока переменяли лошадей, я начал книгу с последней главы и таким образом заставил Радищева путешествовать со мною из Москвы в Петербург» (11). Ну, а мы тут же и спросим: и зачем же вам, Александр Сергеевич, «заставлять» Радищева путешествовать в обратном направлении, если он сам ехал туда, надев, правда, на себя маску безымянного поэта?
И действительно, в главе «Тверь» радищевского «Путешествия» можно обнаружить, что в трактире (надо же - опять трактир в Твери, хоть и без макарон Гальяни, который ещё не приехал в этот город из Италии!) основной путешественник, которым является сам Радищев, встретился с неким поэтом, которого он назвал «товарищ мой трактирного обеда» или «пирный мой товарищ» и который дал ему почитать свою оду «Вольность». Эту оду в Москве якобы не пропустила цензура («За одно название отказали мне издание сих стихов»), но которую он надеялся издать в Петербурге («Я еду теперь в Петербург просить о издании её в свет»).
Ну, а кто ж такой автор оды «Вольность», как не сам Радищев? Он и потом не издал её и даже при Пушкине она была известна лишь в списках. И получается, что автор оды вёз в Петербург своё большое (на целых 50 строф!) стихотворное произведение, вероятность прохождения цензуры для которого была ничтожна! А почему? Только лишь из-за названия? Нет, ещё и из-за её содержания, поскольку радищевскую оду «Вольность» совсем не зря называют первым российским революционным стихотворением. Ну, а то, что Пушкин в ноябре 1833-го года вёз с собой в Петербург стихотворного «Конька», который под его именем поднадзорного тоже вряд ли бы прошёл цензуру, мы уже знаем. Ведь «Конька» даже и под именем сына умершего полицейского Ершова николаевская цензура впоследствии не пропускала целых 13 лет (с 1843 по 1856г.г.).
Итак, Пушкин пишет: «Радищев в главе Черная Грязь говорит о браках поневоле…» (12), однако далее полностью опускает слова Радищева, не связанные с этими браками! А они таковы: «Я тебе, читатель, позабыл сказать, что парнасский судья, с которым я в Твери обедал в трактире, мне сделал подарок. Голова его над многим чем испытывала свои силы. Сколь опыты его были удачны, коли хочешь, суди сам; а мне скажи на ушко, каково тебе покажется. Если, читая, тебе захочется спать, то сложи книгу и усни. Береги ее для бессонницы». И здесь же комментатор Н.М.Рогожин совершенно справедливо примечает: Парнасский судья -- то есть встреченный путешественником стихотворец, автор оды "Вольность" (13). Т.е. выходит, что в тверском трактире Радищев подарил свою оду… самому себе! Ну, а поскольку эта ода революционна, то и понятно, почему Пушкин не стал в своём «Путешествии…» упоминать «подарок», о котором Радищев почему-то вспомнил только в Чёрной Грязи, хотя до неё по пути его следования были ещё четыре станции.
ВПЕРВЫЕ в отношении оды «Вольность» именно в Чёрной Грязи и прозвучало у Радищева слово «подарок». И Пушкин заметил это! Ну, и, конечно, в соответствии со своим методом творческой бережливости («Пушкин-Плюшкин») он слово «подарок» отбросил недалеко. А точнее – в пьесу «Суворов», написанную в 1835-м году. Замечу, что и датировка беловой редакции пушкинского «Путешествия…» относится к 1834-1835г.г. Т.е. примерно к тому же времени.
Но и в пьесе «Суворов», и в радищевском «Путешествии» подарок лишь упоминается, хотя и не вручается: в пьесе из-за того, что смотритель не поверил Суворову, раскрывшему своё инкогнито, а у Радищева - из-за того, что ранее он свой «подарок» уже получил. А потому на станции Чёрная Грязь он и мог о нём лишь «вспоминать». Ну, а о том, что тверской трактир, где Радищев пообедал вместе с «парнасским судьёй», был рядом с почтовой станцией, свидетельствуют слова Радищева: «Вот и конец, — сказал мне новомодный стихотворец. Я очень тому порадовался и хотел было ему сказать, может быть, неприятное на стихи его возражение, но колокольчик возвестил мне, что в дороге складнее поспешать на почтовых клячах, нежели карабкаться на Пегаса, когда он с норовом» (14). И хотя совпадения между Радищевым и Пушкиным по поводу стихотворного подарка вроде бы и ясны, но всё же есть и ещё одно, связанное с Тверью, поскольку именно в Тверской губернии родился и жил до приезда в Петербург П.А.Плетнёв, университетский преподаватель Ершова, друг Пушкина и его соратник по мистификации с «Коньком». Там же, в Твери Плетнёв и закончил духовную семинарию.
Однако возникает вопрос: а есть ли пример, когда радищевское «Путешествие» Пушкин мог использовать не только в своём «Путешествии…», и не только в пьесе «Суворов», но и в других художественных произведениях? Ответ таков: да, есть! И, конечно же, - в том произведении, которое и писалось Пушкиным в одно время с данной пьесой, т.е. – в «Капитанской дочке», где уже в первой главе мы сталкиваемся с описанием француза Бопре, учителя Петруши: «Бопре в отечестве своём был парикмахером, потом в Пруссии солдатом, потом приехал в Россию pour etre outchitel (чтобы стать учителем), не очень понимая значение этого слова. Главною его слабостию была страсть к прекрасному полу… К тому же … любил хлебнуть лишнего… и хотя по контракту обязан он был учить меня по-французски…., но он предпочёл наскоро выучиться от меня кое-как болтать по-русски…». О том, что Бопре плохо знал русский язык, говорят и слова Савельича из той же главы: «То и дело, бывало, к Антипьевне забежит: «Мадам, же ву при, водкю».
Ну, а теперь сравним это с текстом из главы «Городня» радищевского «Путешествия»: «Подходя к почтовому двору, нашел я ещё собрание поселян, окружающих человека в разодранном сертуке, несколько, казалося, пьяного, кривляющегося на предстоящих, которые, глядя на него, хохотали до слез.
— Что тут за чудо? — спросил я у одного мальчика, — чему вы смеетеся?
— А вот рекрут иноземец, по-русски не умеет пикнуть. — Из редких слов, им изреченных, узнал я, что он был француз. Любопытство мое паче возбудилося; и желал узнать, как иностранец мог отдаваем быть в рекруты крестьянами? Я спросил его на сродном ему языке:
— Мой друг, какими судьбами ты здесь находишься?
Француз — Судьбе так захотелося; где хорошо, тут и жить должно.
Я. — Да как ты попался в рекруты?
Француз. — Я люблю воинскую жизнь, мне она уже известна, я сам захотел.
Я. — Но как то случилося, что тебя отдают из деревни в рекруты? Из деревень берут в солдаты обыкновенно одних крестьян, и русских; а ты, я вижу, не мужик и не русский.
Француз. — А вот как. Я в Париже с ребячества учился перукмахерству. Выехал в Россию с одним господином. Чесал ему волосы в Петербурге целый год. Ему мне заплатить было нечем. Я, оставив его, не нашед места, чуть не умер с голоду. …Приехав в Любек, попался прусским наборщикам и служил в разных полках. Нередко за леность и пьянство бит был палками. … проезжая Москву, встретился на улице с двумя моими земляками, которые советовали мне оставить хозяина и искать в Москве учительского места. Я им сказал, что худо читать умею. Но они мне отвечали: «ты говоришь по-французски, то и того довольно». Хозяин мой не видал, как я на улице от него удалился, он продолжал путь свой, а я остался в Москве. Скоро мне земляки мои нашли учительское место... Но жить надлежало в деревне. Тем лучше. Там целый год не знали, что я писать не умею. Но какой-то сват того господина, у которого я жил, открыл ему мою тайну, и меня свезли в Москву обратно».
Итак, данный француз, как и Бопре, был на родине парикмахером, служил в Пруссии, пьянствовал, не знал русского языка, взялся учительствовать, а для своего учительства был «выписан из Москвы» в деревню. Правда, в отличие от радищевского француза Пушкин добавил своему Бопре ещё и «страсть к прекрасному полу». Однако в любом случае заимствование из «Путешествия» Радищева налицо.
То же самое, повторю, можно сказать и о слове-сигнале «подарок» в пьесе «Суворов», которое прямо приводит нас к станции Чёрная Грязь, где Радищев вдруг «вспомнил» о подарке в виде запрещённой цензорами оды, а косвенным образом - и к тверскому трактиру, и даже к П.А.Плетнёву, уроженцу Тверской губернии. Кстати, ни в коем случае не забываем мы и о подарке в виде заячьего тулупа, который в «Капитанской дочке» был сделан Пугачёву на постоялом дворе. Правда, не от хозяина двора, а от проезжающего (как и у Радищева!) человека. Однако в изучаемой нами пьесе о Суворове «подарок» в виде одушевлённого лица, т.е. парня по имени Яков. Ну, вот и давайте с ним разберёмся.
Начнём с роста Якова. Неужели он у него всего 52,8 см, поскольку такое число и представляют 12 вершков при переводе их в метрическую систему?! Неужели тут представлен некий странный, плечистый и с низким голосом карлик или ребёнок, готовый для воинской службы (а через год - даже и унтер-офицером!)? Надо разобраться, чтобы не уподобиться антипушкинисту Юрию Дружникову, который, взявшись уточнять рост Пушкина, тут же и попал впросак. Вот и давайте пощёлкаем по носу этого американского профессора, который получив филологическое образование в Москве, сбежал в США, чтобы оттуда охаивать Пушкина. Вот что он пишет.
«Никто специально о росте "центрального", по выражению Ивана Тургенева, русского поэта еще не писал. …А какого именно роста он был? До нас дошли два указания современников, сделанные походя. Первое оставил его младший брат Лев Сергеевич: "Пушкин …был мал (в нём было с небольшим 5 вершков"). … Получается рост Пушкина... 22 сантиметра с небольшим. …Бесспорную описку в указании роста поэта никто из сотен пушкинистов за полтораста лет не исправил, хотя все тексты о Пушкине просвечивают множество контролирующих глаз. …Но хватит о назойливой ошибке: нужно просто вставить "2 аршина" во всех следующих публикациях».
А ведь никакой «бесспорной описки» или «ошибки» у брата Пушкина нет! И если уж упомянут Тургенев, то неплохо было бы Дружникову, взявшемуся «специально писать о росте», заглянуть во всем известный рассказ этого писателя «Муму», где рост Герасима, как и у Якова из данной пьесы, определён тоже в «двенадцать вершков». И - насторожиться, поскольку Герасим-то по своему виду был богатырём! А потом и подумать: а не много ли ошибок - и у брата Пушкина, и в рассказе «Муму», и в пьесе «Суворов», и даже во всем известном «Коньке», где рост Горбунка всего «три вершка»? Да и являются ли открытием слова «нужно просто вставить "2 аршина" или же мы можем насмешливо сказать о Дружникове: «Открыл Америку через форточку»?
Ответ таков: конечно, никаким открытием это не является, а является лишь свидетельством дремучей невежественности Дружникова, который не установил, что в старину количество вершков применительно к росту человека или лошади означало сверх: для человека - сколько вершков сверх двух аршин, для коня - сверх одного!
И тогда рост Герасима и Якова – 194,8см, а Горбунка - 84,2см, Только и всего. Правда, при исчислении роста людей и лошадей в вершках всё же не мешало бы современным издателям делать хоть какое-нибудь примечание об исчислении этого же роста в метрической системе. Чтобы не только простые читатели, но и «филологи» типа Дружникова, не путались!
Ну, и куда же Якову идти со своим богатырским ростом? А туда, куда и пригласил его Суворов – в Фанагорийский полк, где как раз и были суворовские «чудо-богатыри». Вот, например, что пишут историки этого полка: «и сформировал сам Суворов наш Фанагорийский Гренадерский полк». Ну, а «гренадёр» – это, как говорит нам Словарь языка Пушкина, - «Солдат особых отборных воинских частей». А если посмотреть в другие источники, то можно и узнать, что в гренадеры набирали только рослых, физически крепких парней, а сам Фанагорийский полк был сформирован Суворовым посредством изъятия из регулярных полков наиболее сильных, подготовленных и преданных военнослужащих. Секретарь же Суворова Е. И. Фукс ещё в 1811г. писал о своём начальнике так: „Известно, сколько он любил и чтил чудо-богатырей, своих Фанагорийцев…» (15).
И даже когда Суворов уже не командовал Фанагорийским полком, то он всегда оставался его шефом. Вот что об этом пишут историки полка: «Формировал полк наш сам граф Суворов, он же состоял и шефом с первого дня существования нашего полка … Узнавши на практике все нужды солдата, Суворов, когда был уже фельдмаршалом и генералиссимусом, заботился о своих людях и собою подавал пример; за это все солдаты, даже иноземные, обожали его и прозвали отцом. Под начальством Суворова солдат делался БОГАТЫРЁМ и исполнял такую службу, которая была под силу только ДЕСЯТЕРЫМ…» (16).
Насторожились от слов «богатыри» и один солдат «за десятерых»? И правильно! Понятно, что история Фанагорийского полка писалась в 1890 году, но также и понятно, что те, кто её писал, строго ориентировались не только на конкретные факты, но и на ту мифологию (типа «чудо-богатыри» и «служба за десятерых»), которая была создана ещё при жизни Суворова. А вот как описывают историки общение Суворова с солдатами Фанагорийского полка: «Суворов ласково говорил: „Здравствуйте, чудо-богатыри!.. Русские витязи!.. Мои друзья милые!.. Здравствуйте!!..“ Ну, а что сказали бы историки Фанагорийского полка, если бы прочитали в данной пьесе слова о том, что Суворов приглашает Якова в свой полк в Петербург? Да они бы этому очень удивились, поскольку в Петербурге этот полк ни при Суворове, ни при Пушкине не дислоцировался!! (Хотя гренадёры из других полков там были и даже 14 декабря 1825г. на Сенатскую площадь для участия в выступлении декабристов прибыло 1250 солдат и офицеров лейб-гвардии Гренадёрского полка). И что же на данную ошибку в пьесе могут ответить ершоведы? Да опять всё тоже: мол, Ершов был молод, а потому и ошибки.
Но мы-то, зная о настоящем авторе данной пьесы и о его методе намеренных ошибок, с этим, конечно, не согласимся, а укажем на то сказочное воинское подразделение, которое выдумал «сам Александр Сергеич Пушкин» и которое прямо перекликается с полком, указанным в пьесе «Суворов». Правда, перед этим мы скажем ему «спасибо» за намёк при названии полка (а точнее, при оговорке Якова) «Фонаринским», и - в важном слове-сигнале «мой», когда Пушкин, скрывающийся под маской Суворова, говорит о Фанагорийском полке. Т.е. если суворовский Фанагорийский полк никогда в Петербурге не дислоцировался, то мы просто-напросто обратимся к полку пушкинскому, т.е. Фонаринскому. И спросим: а какое пушкинское воинское подразделение в столице, расположенной у моря, выходит из этого самого моря и при этом блестит, «как жар горя» (напомню, что фонари в пушкинское время светили от непосредственного горения, производящего не только свет, но и тепло)? Ответ понятен - это 33 богатыря! Ну, а 33 богатыря…
Стоп-стоп! Тема-то эта большая, а потому мы, чтобы слишком не отвлекаться, оставим её на будущую главу под названием «Пушкинские Ихтиандры». А пока возьмём лишь то, что непосредственно относится к сцене с Яковом из данной пьесы, т.е., что пушкинские 33 богатыря это не только братья (кстати, и Суворов совсем не зря назвал Якова «братцем»!), но ещё и близнецы, о чём и намекают слова: «Все равны, как на подбор». Но разве может женщина родить сразу 33 сына? Может…, но только в сказках, где и не такие чудеса бывают. И не только 33-х, но даже и 34-х, о чём нам и говорит народная сказка, которую Пушкин записал в Михайловском и которую взял в качестве одного из источников для своего «Салтана» (17).
Конечно, эту народную сказку Пушкин переделал по-своему, т.к. на братьев-близнецов, живших в море, наложил суворовских «русских витязей» и «чудо-богатырей», дал им блестящую золотую амуницию, и заставил нести дозорную службу. Т.е. - сформировал свой сказочный «Фонаринский полк». Однако тут меня могут спросить: ну, а причём же здесь Яков из пьесы «Суворов»? Ну, как это «причём», если автор совсем не зря дал ему имя, означающее «один из двух близнецов» (а согласно Библии Яков был близнецом Исава и родился вслед за ним, держась за пятку своего старшего брата)! Ну, а поскольку 33 пушкинских богатыря ходят парами («четами»), но и наша святая обязанность установить в пушкинском творчестве пару Якову. Т.е. найти ему своего брата-близнеца. И где же он? Да, вот он – в произведении, которое и издано в один год с пьесой «Суворов», да и писалось одновременно, т.е. всё в том же 1835-м году. Т.е – во всё той же «Капитанской дочке»! И кто же это? Ну, конечно, Петруша Гринёв, который имел:
1. такое же, как и Ершов, имя;
2. такой, как и у Ершова, возраст в 18 лет (на момент знакомства того с Пушкиным, если опираться на постоянно высвечивающийся ноябрь 1833г.), поскольку изначально в черновике Пушкина ему тоже было 18 лет (18);
3. такую же способность писать дилетантские стишки;
4. и, наконец, такую же, как и Ершов, «вербовку» в соратники!
На последнем и остановимся. Так, в «Капитанской дочке» Пугачёв предлагает Гринёву: «Послужи мне верой и правдою, и я тебя пожалую и в фельдмаршалы и в князья» (19). Однако Гринёв отказывается под предлогом, что уже «присягал государыне императрице». Т.е. «вербовка» не состоялась, из-за чего мы и не видим Ершова в качестве основного прототипа Гринёва. Однако в словах Пугачёва мы как раз и находим как пропавшее в пьесе о Суворове звание «фельдмаршал», так и будущее княжеское звание всё того же Суворова. Т.е. мы можем заметить, что по обещанным «фельдмаршалу» и «князю» идёт как бы приравнивание молодого Гринёва к званиям Суворова. А ведь нечто подобное мы уже видели у Якова из пьесы «Суворов». Но, повторю, Гринёв отклонил предложение Пугачёва. Тем более что он давно (а точнее с момента рождения) был «завербован» в армию, т.е. в такую, в которой мы можем обнаружить хоть суворовский Фанагорийский полк, хоть пушкинский Фонаринский.
А теперь вернёмся к возрасту Гринёва, поскольку именно он и является основным признаком, позволяющим говорить о том, что и он, и Яков, «близнецы». Выше я указал, что Пушкин в своём черновике исчислил возраст Гринёва в 18 лет, т.е. указал именно тот возраст, который и был у Ершова в ноябре 1833-го года. Но Пушкин не был бы Пушкиным, а точнее Великим Мистификатором, если бы и тут не попытался заморочить голову простым читателям (да и исследователям тоже!) тем, что в беловике романа снизил возраст Гринёва на два года. Однако при этом он в пропущенной главе, не включенной в окончательную редакцию «Капитанской дочки», вернул эти два года, поскольку сделал очередную намеренную ошибку, связанную с хронологией, приписав Гринёву следующие слова: «три года военной жизни так изменили меня», а до этого написав: «шайки пугачёвские бродят везде». Но мы-то, заглянув хоть в историю восстания, хоть в пушкинскую «Историю Пугачёва», прекрасно знаем, что в начале лета 1775-го года последние очаги восстания уже были подавлены, а именно это в том же году и позволило Екатерине II объявить прощение всем уцелевшим участникам восстания. Тем более что 10 января 1775 года Пугачёв был уже казнён.
Т.е. фактически с момента встречи Гринёва с Пугачёвым в 1773-м году (а этот год и считается временем начала восстания и именно он был взят Пушкиным за основу при исчислении года рождения Гринёва) уже менее чем через год, т.е. в сентябре 1774 года, Пугачёв был пойман. Ну, и как же тогда совместить «три года военной жизни» Гринёва с тем, что само восстание длилось менее двух лет? Тем более что в основном тексте романа его «военная жизнь» была прервана на время суда, а в конце романа Пушкин чётко говорит, что Гринёв «был освобождён от заключения в конце 1774 года…, присутствовал при казни Пугачёва» и вскоре женился. Итак, смысл намеренной ошибки Пушкина нам ясен: те два года, что он отнял у Гринёва в начале романа, он «возместил» двумя лишними годами в «пропущенной главе» этого же романа. Ну, и, повторю, оставил исследователям расчёт года рождения Гринёва, исходя не из 16, а из 18 лет. Игра, дорогие читатели! Игра Великого Мистификатора.
Итак, Яков перед нами такой же, как и Ершов на ноябрь 1833-го года, неопытный и никогда ранее не служивший парень. Правда, он своего рода ряженый, поскольку одет в солдатский мундир, в котором разыгрывает из себя солдата. Но почему Суворов, увидев Якова в мундире, кричит: «Ой, боюсь, боюсь»? А вот тут-то, дорогие (для государства, конечно) ершоведы, готовьте себе валидол, поскольку этим «боюсь, боюсь» Пушкин вставил в данный «драматический анекдот» часть того анекдота о Суворове, который не мог быть известен Ершову! Ну, конечно, при условии, если тот в 1835-м году:
1. не лазил по пушкинским столам и не заглядывал Пушкину через плечо, когда тот что-либо писал,
2. не лазил в стол великого князя Михаила Павловича,
3. и не смотрел бумаги Пушкина, представленные самому императору!
А история этого суворовского «боюсь,боюсь» такова.
Ещё в 1830-м году Пушкин в Москве со слов своего друга Павла Нащокина записал анекдот о ссоре его отца с Суворовым. Этот анекдот вместе со всеми записями был отложен Пушкиным до момента, когда ленивый и не очень грамотный Нащокин закончит все свои воспоминания об отце-генерале. Но тот их так и не закончил, а лишь в 1836-м году дослал Пушкину часть новых воспоминаний. Однако уже 26 января 1835-го года Пушкин представил Николаю I свои «Замечания о бунте», которые не вошли в «Историю Пугачёва», но в которых им был описан конфликт между Суворовым и генералом Нащокиным, названный «анекдотом».
Смотрим, что об этом пишет Н.Я.Эйдельман: «Вот какие строки читал царь в связи с именем Воина Васильевича Нащокина: “Сей Нащокин был тот самый, который дал пощёчину Суворову (после того Суворов, увидя его, всегда прятался и говорил: боюсь! боюсь! он дерётся)… Сын его написал его записки: отроду не читывал я ничего забавнее”… Похвала Пушкина «Запискам», «забавнее» которых он «отроду не читывал», была рассчитана, конечно, на то, что царь заинтересуется и пожелает ознакомиться с воспоминаниями Нащокина (которые уже были записаны Пушкиным и находились в его распоряжении). Царь, однако, не заинтересовался… Впоследствии Пушкин сумел всё же ознакомить высочайших особ с рассказами Нащокина об отце: отрывок, посвящённый ссоре последнего с Суворовым, был преподнесён великому князю Михаилу Павловичу» (20).
Отдельно похвалю Эйдельмана за его внимательность к тому, что в целом упоминание отца Нащокина в «Истории Пугачёва» было со стороны Пушкина не совсем уместным. Вот что он об этом пишет: «…как бы между прочим был упомянут отец Павла Воиновича… Пушкину, разумеется, совсем не обязательно было вспоминать в своей книге старшего Нащокина: речь шла ведь о войне с Пугачёвым, в которой генерал Нащокин не участвовал… Однако Пушкин назвал Нащокина неспроста: единичное, мимолётное упоминание этого имени позволило сопроводить его развёрнутым пояснением – в числе тех «Замечаний о бунте», что не вошли в печатный текст «Истории Пугачёва, но были 26 января 1835 года представлены для ознакомления Николаю I» (21).
И нам понятно, почему генерал Нащокин так был нужен Пушкину в 1835-м году, поскольку от анекдота о его ссоре с Суворовым он протянул ниточки к своим произведениям того же года, в т.ч. и к пьесе «Суворов». Ведь в полном соответствии со своим методом творческой бережливости Пушкин в 1835-м году при написании «драматического анекдота», т.е. пьесы «Суворов», внёс туда часть нащокинского анекдота о пощёчине Суворову, заставив последнего говорить «боюсь, боюсь» при появлении перед ним человека в военной форме. Но кто-то может сказать, что ведь Яков не генерал, а всего лишь новобранец, который ни с кем не дрался и никаких пощёчин никому не давал. И вот мой ответ: я ведь не зря написал о «части анекдота», поскольку другие его части Пушкин отбросил в другие произведения.
А потому в соответствии с методом «Пушкин-Плюшкин» мы и должны спросить: а далеко ли он сделал «отброс» по такому важному слову как «пощёчина»? Нет, совсем близко: в свои драматические «Сцены из рыцарских времён» (далее «Рыцарские времена»), написанных им синхронно, т.е. во всё том же 1835-м году. Именно туда он и вставил эту «пощёчину». И при этом - рядом с уже знакомым нам именем Яков! Вот этот эпизод.
Альбер.
… у меня умер мой конюший – хочешь на его место?
Франц.
Как! бедный ваш Яков умер? отчего же он умер?
Альбер.
Ей-богу, не знаю – в пятницу он был здоровёшенек; вечером воротился я поздно… Яков сказал мне что-то… я рассердился и ударил его – помнится, по щеке… Яков повалился – да уж и не встал; я лёг не раздевшись – а на другой день узнаю, что мой бедный Яков умре.
Франц.
Ай, рыцарь! видно, пощёчины ваши тяжелы.
Альбер.
На мне была железная рукавица…
Т.е. анекдот о Суворове Пушкин разобрал по частям, сделал перестановки в действиях героев и разбросал по разным произведениям. Но не спрятан ли под Яковом из «Рыцарских времён» всё тот же Ершов и не являются ли оба Якова перекличками одного и того же образа? Нет, эти Яковы не близнецы-братья, а только тёзки. Тем более что по имени Яков должно быть всего два близнеца. Они и есть: Яков из пьесы «Суворов» и Пётр Гринёв из «Капитанской дочки».
А теперь остановимся на имени последнего и спросим: а точно ли оно присвоено Гринёву в связи с именем Петра Ершова, ведь среди участников и бунта Пугачёва, и его подавления вполне мог быть и Пётр Гринёв. И действительно, он есть! А точнее, в пушкинской «Истории Пугачёва» присутствует некий подполковник Пётр Гринёв, воевавший с Пугачёвым. Но разве он прототип Петруши Гринёва? Конечно, нет. Ведь Петруша, как известно, был прапорщиком и привлекался к суду, хотя впоследствии был и оправдан. А потому с настоящим Петром Гринёвым, бывшим подполковником и не привлекавшимся к суду, прямым образом в пушкинском романе перекликается Зурин Иван Иванович, который был старше Петруши и по возрасту, и по званию.
Так, в 13-й главе романа Зурин уже майор, а не ротмистр, а в «пропущенной главе» - полковник. И этот полковник чётко намекает на звание настоящего подполковника Гринёва. Кроме того, об использовании последнего в качестве прототипа Зурина, нам говорит и то, что в своей «пропущенной главе» Пушкин вернул Зурину фамилию Гринёва, но, понимая, что нельзя иметь однофамильцев в одной главе, дал прапорщику Петруше фамилию Буланин, позаимствовав её у прапорщика Ивана Буланина, убитого во время пугачёвского восстания (22).
Однако потянем ниточку дальше и спросим: так кто же из пушкинской «Истории Пугачёва» мог быть прототипом Петруши Гринёва? Ответ таков: это второй Гринёв, которого, как и Петрушу, привлекали к суду, но затем оправдали, что прекрасно видно из приложенного Пушкиным приговора (сентенции) по делу Пугачёва (23). Именно по этому приговору «отставной подпоручик Гринёв» был объявлен «невинным». Звание же «подпоручик» - это небольшое звание, которое следует сразу же за званием прапорщика. Учитывая же, что в своей «пропущенной главе» Пушкин дал Петруше фамилию погибшего Буланина, мы вполне можем догадаться, что во время поездки Пушкина в Оренбург, где он общался с оставшимися свидетелями восстания Пугачёва, среди последних «отставного подпоручика Гринёва» не было из-за того, что к этому времени он уже умер.
А теперь посмотрим на то, что кажется странным: т.е., что этого «отставного подпоручика» звали-то не Пётр, а Алексей! И спросим: так почему же Пушкин не оставил Петруше имя его исторического прототипа? Ведь в любых исторических романах авторы, как правило, стараются сохранить имена прототипов главных героев. Да и сам Пушкин в своём «Арапе» указал имена: и царя, и его жены, и его дочери Елизаветы, и своего прадеда Ганнибала. И многие читатели знают, что именно через имена исторических личностей роман и привязывается к той эпохе, которая в нём изображена. То же самое, кстати, мы видим и в «Капитанской дочке», где показаны Пугачёв, Хлопуша и другие герои без искажения имён. А вот своему ГЛАВНОМУ герою, имевшему прототипом реального Алексея Гринёва, Пушкин почему-то родного имени не оставил! А может ему не нравилось имя «Алексей»? Да нет, в своей «Барышне-крестьянке» Пушкин уже использовал его в отношении такого же, как и Петруша, молодого и неженатого человека.
И вот результат: у нас высвечивается тот факт, что имя Гринёву было дано в честь имени основного прототипа Якова из пьесы «Суворов», которая писалась в одно время с «Капитанской дочкой». Т.е. в 1835-м году Пушкин совершенно синхронно отдал имя Якова-новобранца из пьесы «Суворов» конюшему из «Рыцарских времён», связав при этом суворовское «боюсь, боюсь» с пощёчиной из нащокинского анекдота, а имя основного прототипа этого же новобранца передал его «брату-близнецу» Гринёву. Ну, а имя этого основного прототипа Якова-новобранца, конечно же, Пётр Павлович Ершов!

Примечания.
1. А.А.Ахматова «О Пушкине», М., «Книга», 1989, с.36.
2. Там же, с.358.
3. «П.П.Ершов», Ишим, 2011, с.12.
4. Выделено мной. С.Ш.
5. Вступительная статья в книге П.П.Ершов «Конёк-Горбунок. Стихотворения», ББП, «Советский писатель», Л., 1976, с.9.
6. Стихотворение «Выезд» из цикла «Моя поездка».
7. см. М.С.Знаменский, Тобольск в сороковых годах. – «Наш край», Тобольск, 1925, №6, с.4.
8. С3 79.1.
9. Томашевский Б.В. «Пушкин», т.I, М., «Книга», 1990, с.207.
10. См. главу «Письмо с того света…».
11. Ж1 245.17.
12. Ж1 255.32.
13. «Столетье безумно и мудро», М., «Молодая гвардия», 1986, с.252.
14. См. конец главы «Тверь».
15. Фукс Е.Б. История генералиссимуса, князя Италийского, графа Суворова-Рымникского. М., 1811.
16. Слова «богатырём» и «десятерым» выделены мной. С.Ш.
17. См. XVII, 362.
18. См. «Подсчёт года рождения Гринёва: 1773-18  <17>55», VIII, 928.
19. КД 332.30. или П-3, 283.
20. «Прометей», 1975, М., «Молодая гвардия», т.X, с.283-4.
21. Там же.
22. IX, 123-124.
23. IX, 191.