Одиночество на Малой Илге

               

               
Повесть


Я ждал этого похода несколько лет…
Наконец, накопив денег прилетел в Питер, а оттуда в Иркутск.
Сегодня я живу в Англии, в Лондоне и переехал туда уже давно.
С той поры, много воды утекло, много пережито и от прошлого, осталась тоска по воле, по свободе, в которой ты живёшь, только бывая в тайге, в одиночестве…
И вот, я снова в родном городе, к которому привыкаешь за несколько часов, отсутствуя много лет. Кругом всё знакомо, хотя и произошли перемены, правда не такие заметные, на общем фоне старого…
Мы с моим братом собираемся в тайгу, под Байкал, в зимовье, в котором уже были однажды, два с лишним года назад. Сейчас, самое время для поездки - конец сентября и золотая листва берёз ещё одевает прибрежные ангарские березняки, а днём температура поднимается до двадцати градусов тепла, при ярком солнце.
Последние дни я ходил и ездил по делам, но чем дальше, тем больше сомневался в целесообразности «дел» которыми я занимался здесь. «Поезд» моей вовлеченности в здешнюю жизнь, давно ушёл и мои вялые попытки догнать его, натыкаются на сомнения в оправданности моего упорства. Рассказы мои, на местном радио читать отказались, по отсутствию финансовых возможностей, а попытки устроить свои пьесы, в здешние театры, остановились на сорвавшемся свидании с литературным агентом, Драматического театра. Она вовремя не пришла на назначенную встречу, и я истолковал это, как отсутствие интереса к моей персоне и моим писаниям…
Я конечно знаю, эту русскую поговорку: «Под лежачий камень – вода не течёт», но каждый раз я останавливаю себя от напрасной траты жизненной энергии, утверждением: «Если надо, то меня найдут и агенты, и издатели, и Судьба…
Кроме того я уже несколько раз давал себе зарок не связываться с русскими, которые сегодня, в подавляющем большинстве своём необязательны, эгоистичны и просто бесчестно лживы.
Примеров множество, - это и телевизионные редакторы, которые из глупой, наивной ревности, прячут талантливые сценарии под сукно, а потом по ним снимают фильмы уже под собственным именем; это и редакторы издательств, которые берут деньги вперёд, потом в течении нескольких лет, изворотливо врут мне, детали и подробности несуществующих, неизданных книг, а потом и вовсе пропадают, так и не возвратив немалые деньги; это и простые обыватели – образованцы, бывшие и новые приятели, которые слушают вас сквозь зубы, обещают помочь и забываю о своём обещании, погружаясь в бессмысленную суету зарабатывания денег и осуществление планов по самореализации идеи быстрого обогащения и завоевания славы.
Россия, по моему, сегодня превратилась в сумасшедший дом, в котором самые светлые личности, это неудачники, и стоит осуществиться их мечте, как они тут же становятся самодовольными жлобами.
Даже умирающие артисты, норовят взять деньги вперёд, мотивируя необходимостью покупать дорогие лекарства.
И вся эта орава, обезумевших, погрязших в примитивном мещанстве людей, называет себя интеллигенцией и бия себя в грудь, клевещут на времена недавние, когда свободе их эгоизма, ставили препоны, законы государства, которые они сегодня ненавидят и винят за всё, что не удалось им лично. Но ведь эти же «личности», стояли тогда у руля государственной пропаганды, или в большинстве своём прислуживали этой пропаганде, совершая мерзости, которые сегодня ими забыты…
Такие мысли бродили у меня в голове, когда я возвращаясь из библиотеки охотоведческого факультета, прочитав по диагонали работы биологов о волках и медведях, остановившимся взглядом, всматривался в подробности осеннего ландшафта за окнами автобуса, лениво возмущаясь, что из такой красоты, люди, живущие здесь сотворили настоящий замусоренный, задымленный и заброшенный Богом ад…
И вот наконец, то мы, рано утром выехали на старенькой, полуразбитой «Ниве» брата, в сторону Байкала…
Не спеша проехали растянувшиеся на несколько километров пригороды и дачные посёлки и когда закончился асфальт, началась настоящая тайга, раскинувшаяся по краям пыльного шоссе на многие километры.
Я тихо сидел на переднем сиденье и вспоминал давние походы в эти края, суровой зимой и золотой тихой и тёплой осенью и цветистой, ароматной весной...
Однажды, мы возвращаясь из таёжного зимовья, припозднились и уже ночью, в ветреную морозную погоду, бредя по снежным сугробам, вышли на гребень таёжного хребта над шоссе, и сквозь завывания ледяного ветра и морозную тьму, увидели внизу одинокие огоньки полузаброшенной деревни, которая словно в насмешку над этим застывшим запустением называлась Добролёт…
Тогда мы постучались в дом нашего приятеля, местного лесника, и ночевали у него, на полу, в натопленной деревенской горнице, которая одновременно была и спальней для холостого лесника и его старушки – матери…
Другое воспоминание связано с преодолением вброд, речки Ушаковки, текущей под тем же безымянным хребтом, за Добролётом.
Мы были тогда с братом на мотоцикле, а вода была просто ледяной – был май месяц. Мои ревматические суставы отзывались нестерпимой болью на любые длительные охлаждения, и я помню, как не сдерживаясь, матерился, чтобы как то успокоить, уменьшить боль, которая ощутимо «кусала» моё сердце, реагирующего на эту пытку, опасным замиранием ритма.
Даже мой братец, спортсмен и атлет «ревел белугой», то дико хохоча, то постанывая и крутясь на одном месте, зажимая закоченевшую промежность…
… Сегодня, деревня выглядела намного более оживлённой, и там, где раньше, раскачивались под ветром, с сатанинским визгом металлические электрические фонари на деревянных столбах, сегодня, стояли дачные домики и шевелились бульдозеры, закладывающие фундаменты для новых построек…
Поднявшись на водораздельный хребет, мы остановились, под мелко сеявшим дождичком, не выходя из машины, выпили по рюмочке, в честь бурятского, таёжного бога Бурхана и «полетели» под уклон, уже до самого Байкала, вдоль таёжной речки Голоустной. Название реки происходило от степной голой луговины, на месте впадения речки в озеро…
 То тут, то там на придорожных крутых склонах, замелькали открытые поляны – маряны и скалки разбросанные по гребням.
День был серым, облачным, без солнца и мы не могли оценить разнообразия цветовой гаммы вокруг и только ощущали тревожное восхищение от вида бесконечных таёжных массивов, растянувшихся кругом насколько хватало глаз…
Переехав деревянный мост над не глубокой, но быстрой Голоустной, мы через время свернули по отвороту налево и на невысокой горочке мотор зачихал, а потом и вовсе заглох…
Толя почесал в затылке, объяснил мне, что на днях в ожидании этой поездки, показывал машину знакомому механику. А я, подумал про себя, что этот механик делает свои дела и ему наплевать на трудности его клиентов. Но в этот раз промолчал, щадя Толино самолюбие.
Незаметно начался дождик, и Толя прикрывшись куском полиэтилена влез в мотор, что то открутил, что то продувал, потом ставил всё на место и пытался заводить – машина не работала…
Я спустился в неглубокий овраг, осмотрел дупла у придорожных крупных лиственниц, но янтарных натёков лиственничного сока – камеди, нигде не было. Вернувшись к машине я сказал об этом брату и он объяснил: - Мы здесь, лет десять назад, стояли в тайге недельку и очистили все деревья…
- Тогда мы неплохо на этом заработали…
Вскоре, вдоль шоссе разнёсся гул тяжелого грузовика и из тайги выехал нам навстречу лесовоз. Водитель громадного «Краза» с прицепом, загруженным длинными брёвнами - хлыстами, остановился напротив нашей машинки, открыл дверцу и сидя высоко, сквозь гул мотора, выслушал объяснения Толи.
Понимая, что проблема для нас неразрешима, он заглушил мотор, вылез и долго стоял рядом с Толей под дождичком, осматривая внутренности мотора.
Наконец, достав свою отвёртку, он что-то открутил в механизме, и посоветовал Толе чистить карбюратор. Оставив Толе отвертку, он сказал, что мы можем отдать её водителю следующего грузовика, влез в кабину, на зависть нам быстро завёл мотор и поехал дальше.
Толя начал разбирать карбюратор, и так как он был давний, опытный водитель, то углубился в это дело со страстью, может быть вынужденной.
Я ничем не мог ему помочь и пошёл прогуляться по дорожке, уходящей влево по поднимающемуся вверх распадку.
По пути я вспугнул несколько рябчиков, забрёл, как мне казалось невесть куда, и с непривычки потеряв направление - солнца по прежнему не было - засуетившись почти побежал, как мне казалось, в сторону нашей дороги!
К счастью, так это и оказалось и я, с облегчением вздыхая возвратился к нашей «Ниве».
Толя в последний раз, проверил, всё ли поставлено на место и всё ли закручено как надо, сел за руль, вздохнул и завёл мотор. Движок заработал нормально и мы с радостными восклицаниями усевшись поудобнее, покатили дальше…
Мы решили встретить нужный лесовоз на лесоповальной деляне, вскоре увидели развороченные гусеницами трелёвщика поляну и проехав чуть в гору и вперёд по колдобинам, выехали к большому костру - на нём лесорубы сжигали сучья срубленных деревьев.
Рядом стоял вагончик на колёсах в котором топилась печка – мужики, работающие здесь, обедали. 
Навстречу нам из вагончика вышел какой - то мужичок в резиновых сапогах и ватной телогрейке. Выяснилось, что Толя был с ним знаком, они весело заговорили, а потом мужичок пригласил нас в вагончик и предложил чаю – ритуал, который в тайге соблюдает всякий уважающий себя лесовик…
Я сидел пил крепкий чай с карамельками и слушал как Толя и мужичок обменивались таёжными новостями.
Здоровенный лесоруб, в ответ на мой вопрос, ревут ли изюбри, ответил что по пади на зорях, ходит крупный бык – рогач и ревёт во всю мочь, хотя на глаза людям не показывается…
Толя, между тем, пожаловался знакомому мужику, что кто-то в округе Средней Илги ставит петли на лося и оленя и потому, зверя в тамошней тайге стало мало. Мужичок, о чём то дипломатично умалчивая подтвердил подозрения и сослался на студентов – охотоведов, которые «баловали» там, изредка приезжая на практику и пытаясь подзаработать на мясе, которого они конечно и не имели в конце концов, и даже не видели зверя. А олени, уже в их отсутствии, попадая в петли, бывали съедены медведями и волками или просто «прокисали» – как выразился он…
Наконец церемониал был завершен, мы поднялись, поблагодарили за чай, сели в машину и поехали дальше, не забыв оставить отвёртку для водителя «Краза».
Начался небольшой снежок и на дороге образовалась белая, тонкая пелена, которая таяла у нас на глазах.
Проезжая через густой ельник, вспугнули с дороги крупного глухаря с толстой длинной шеей и красными бровями на угловатой голове с зелено – беловатым клювом.
Он бежал по дороге, впереди нас, метрах в пятнадцати, смешно переваливаясь и опасливо косясь на урчащую белую машину. Наконец, не выдержав, он взлетел и мелькнув между соснами исчез в чаще.
Вывернув на нашу дорогу, объезжая глубокие лужи и подпрыгивая на булыжниках, торчащих кое - где из под набитой колёсами колеи, весело обмениваясь впечатлениями от услышанного в избушке, скоро приехали на место.
Перед тем как остановить машину, мы по крутому склону, на первой скорости, «влезли» на верх круглой горы. Дорога здесь и заканчивалась, как нередко бывает с лесовозными подъездами, пробитыми, до определённого места…
Вышли из машины, разминая ноги прошли чуть вперёд, к широкому прогалу в сосняке и увидели внизу, раскинувшуюся до горизонта, всхолмлённую, густую тайгу, обрамлённую горными кряжами.
Было прохладно и пока мы переодевались и заполняли рюкзаки нужными в походе вещами, я, подрагивая всем телом, посмеивался жалуясь на отвычку от таёжной рутины: холода, усталости, одиночества.
Толя молчал и деловито паковал снаряжение в рамочные рюкзаки. То ли не замечая моей воркотни, то ли давая мне понять, что в таёжный «хомут» надо впрягаться с первого дня, он загрузил больше половины тяжёлых вещей в мой рюкзак.
Но я, видя это, помалкивал, рассудив, что трудно в начале, легче потом, и что мне надо привыкать и восстановить утраченные кондиции, как можно быстрее. Только позже я понял – зная, что продукты и вещи – это всё для моего одиночного будущего жилья, братец справедливо рассудил -  тот кто всё это будет пользовать, тот и должен нести… И это справедливо…
Наконец мы загрузились и оставив машину дожидаться Толиного возвращения, отправились в путь…
Первые километры, я шёл достаточно бодро, только потел и отдувался.
Через пять километров я стал заметно отставать и шёл стиснув зубы, изредка останавливаясь с облегчением, когда Толя показывал мне что-нибудь интересное: большую яму во влажной земле, выкопанную совсем недавно медведем, или когда он шёпотом сообщал мне, что видел, совсем свежие, следы барсука…
 На стрелке речки, Толя показал мне и рассказал подробности прошлогодней охоты, когда он с сыном, вот так же заходя в зимовье, услышал в начале как изюбрь заревел в ответ на их «рёв», справа, в сивере, а потом и показался сам,   скользнув через тропу, в кустах багульника…
- Я стоял здесь, и слушал, и вдруг, вот там – Толя показал рукой на заросший сосняком косогор за ручьевым болотом, - увидел, как бык мелькнул коричневым и остановился прислушиваясь. Я вскинул карабин и не раздумывая выстрелил… И он упал, а мне показалось, что он убежал!
- Я, ругая себя за поспешность, на всякий случай пошёл проверить это место и подходя увидел, как из травы торчат белые концы отростков на рогах…
Толя довольно заулыбался вспоминая приятный момент: – Он маток угнал вперёд, а сам остался, чтобы ещё раз проверить, не идёт ли за ним другой бык. Тут я его и остановил!
Он помотал головой и закончил: – Бык был гладкий справный, а жиру в нём было на палец - ещё не успел выбегаться за время гона…
Я отдувался вытирал пот со лба и пользовался каждой минутой отдыха, чтобы восстановить силы…
Свернув налево, вдоль основного русла Средней Илги, мы по вымытому весенним паводком, плитняку, иногда пересекая мелкие рукавчики реки, двинулись вверх по узкой пади, ограниченной с двух сторон крутыми заросшими склонами.
Там, где дорога и речка сворачивали ещё раз налево, мы свернули направо и перейдя узкое болотце и основное течение речки, поднялись по крутому склону, на пологую седловину, отделяющую Среднюю Илгу от Левой…
На крутом подъёме я пыхтел, сопел, ноги меня еле слушались и я, то и дело останавливался для отдыха, опираясь на посох и задыхаясь, глазами заливаемыми потом, осматривал долину под нами.
 Тут, на половине подъёма был старый, большой солонец, с широкой тропой к нему, набитой острыми оленьими копытами, сбившими траву до желтоватого щебня.
Прямо над солонцом был устроен скрадок, под выворотнем толстого дерева, накрытый сверху, очень неряшливо, узкими дощечками.
Братец заглянул в скрадок и осмотрел солонец, а я, выгадывая время отдыха, стоял не снимая рюкзака и слушал его объяснения…
Кое - как я поднялся на гребень седловины и сбросив рюкзак повалился на влажную землю, отдыхая и двигая затекшими плечами…
Распогодилось и солнце появившееся между белыми облачками, осветило замечательную картину: вокруг стоял лес - золотой от берёзово – лиственничной, прихваченной утренними заморозками листвы и вкраплениями ярко – зелёной, сосново – кедровой хвои, пробивающейся сквозь золотой фон, то тут то там.
Над этим ярким разноцветьем, вздымалось синее глубокое небо со стадами белых облачков, разбросанных по всему полукружью небесной сферы…
От болотца веяло запашистой прохладой, и сверху были заметны небольшие, блестевшие небесной синевой, озеринки в русле речки…
Толя прокомментировал: - Звери с солонца, сразу спускаются к воде и пьют…
- Далеко ходить не надо. Правда, солонец «тёмный», ночью зверя практически не видно, потому что вниз смотришь. Обычно делают «сидьбу, снизу, чтобы вид был на небо…
Дальше путь шёл вниз, по крутому, забитому валежником распадку и тут началось самое тяжёлое!
Я поскальзываясь, то и дело тяжело падал. На отдельных участках покрытых скользкой полусухой травой, я буквально буксовал и не управившись с неловким рюкзаком валился, часто навзничь, с ёканьем внутренностей и сдавленными ругательствами на свою неловкость и слабость не тренированного, отвыкшего от тяжёлых нагрузок, тела…
Толя ушёл куда-то вперёд, посмотреть солонец, который он посолил два года назад, у речки, под горой, а я остался один на один со своими трудностями… Резиновые сапоги, в которые я был обут, скользили словно лыжи и уже после, осмотрев сапоги я понял, что ребристая подошвы, стёрлись и не держали на уклоне.
Способствовала скольжению и подсохшая трава…
Я вспомнил, как давно, зимой, обул новые кожаные ичиги и они так скользили, что на одном из склонов я упал и сломал приклад нового ружья…
Сегодня со мной тоже было ружьё и падая, я старался его оберегать…
Перед последним подъёмом, обессилев, посидел на упавшей лесине, разглядывая темнеющие таёжные горизонты и только после тронулся вперёд. Подъём был делом мучительным: на каждых десяти метрах я падал, и скатившись ниже, поднимался с опаской, а через следующие несколько метров, вновь поскальзывался и беспомощно балансируя, заваливался назад или в стороны.
Между тем солнце село за горизонт, и вокруг потемнело…
 Ко всему, я потерял тропинку и мучительно вспоминал то место, где мне необходимо было с гребня, свернуть чуть по диагонали, чтобы выйти к зимовью стоящему, на небольшой ровной площадке, - «полке», посреди крутого склона…
Пот заливал мне лицо и совсем обессилев, я скинул рюкзак, оставил его под упавшей поперёк пути кедринкой, и медленно, ругаясь сквозь зубы, побрёл к домику, в предполагаемом направлении. До конца я не был уверен, что иду правильно!
Я понимал, что заблудился в ста метрах от лесного домика, но ничего не мог поделать. Не кричать же в самом деле, демонстрируя свою слабость и сдаваясь перед непереносимыми нагрузками.
 И тут, когда остановившись в очередной раз, я услышал где-то выше по склону стук топора - Толя рубил около зимовья дрова, для печки.
Я воспрял духом и вскоре, вышел на пологую часть склона, которая буквально через сорок шагов вывела меня к зимовью.
Заметив меня, Толя не удивился и улыбаясь сказал, что он уже побывал на солонце, и напрямую поднявшись в гору пришёл сюда первым.
Я, уныло извиняясь, сообщил ему, что оставил рюкзак в ста шагах внизу, и что я уже не могу поднять его сюда.
Он, не говоря ни слова, быстро спустился по склону, и почти бегом, поднял рюкзак к домику. Брат был в отличной форме, а я, напротив, в худшем своём состоянии, хотя и не очень горевал по этому поводу.
Я и до похода понимал, что сидение в городе и лежание на постели, бывшей для меня в Лондоне моим письменным столом, не прибавляло мне здоровья…
Вскоре, на окрестности спустились сумерки и на тёмно синем небосводе появились первые звёзды.
Я не встречал таких чистых крупных многочисленных звёзд, несколько лет, и при виде их, забыл все сегодняшние невзгоды и возрадовался…
«Жизнь всё-таки прекрасна!» - думал я, усаживаясь поудобней у костра, обоняя аромат каши с тушенкой, которую расторопный братец варил на костре, то и дело подбрасывая в него сухие сосновые веточки. Он двигался быстро и уверенно, зная наперёд весь процесс устройства в зимовье в первый день пребывания в лесу…
К вечеру похолодало и я, измотанный трудной для меня дорогой, одел сверху тёплую куртку, устроился поудобней и полулёжа, разглядывал переливы огней в костре и фиолетовые отблески на углях с краю кострища…
Перед ужином мы выпили по рюмочке водочки, а после вкусной каши, долго пили сладкий чай и разговаривали.
Толя вспомнил, смерть нашего старшего друга Александра Владимировича, две осени назад, в такую же яркую и солнечную погоду, перед снегопадом.
 – Он умер внезапно… Упал и умер…
- Думаю, что он был счастлив в тот длинный осенний день, и умер, как и жил - добрым оптимистом. Мы тогда с Ромой выносили мясо, добытого очень легко и быстро, оленя…
Толя прервался, замолчал сосредоточенно глядя на огонь. Он запомнил этот день в мельчайших подробностях, на всю оставшуюся жизнь…
- И когда выносили мясо, уже возвращаясь от машины, - со вздохом продолжил он – то нашли его уже мёртвым, лежащим на боку, на той дорожке, по которой мы сегодня пришли сюда.
- Он упал и умер от инфаркта, который к нему подбирался уже несколько лет… Я пробовал его оживить, но прошло уже около десяти - пятнадцати минут, как сердце остановилось и его не удалось «вернуть»!
Толя вздохнул, поправил костёр и отхлебнув чай, продолжил: – Я уверен, что он умер счастливым, потому, что это было в тайге, и потому, что перед этим мы добыли оленя. Он всю жизнь занимался охотой и это было его любимое занятие и увлечение, которому он посвятил свою жизнь. И всегда, он радовался добытому зверю, как спортсмен-профессионал радуется трудовой нелёгкой победе…
Брат, ещё раньше рассказывал о своих тогдашних переживаниях. О том, как они, оставив Александра Владимировича лежать на тропе, завернув его в брезент, вернулись в город и рассказали о смерти друга в милиции. Там посетовали, что нет ни сотрудников, ни машин и посоветовали вывозить тело из тайги, самим.
 И вот, назавтра, возвратившись, они пришли на место гибели Александра Владимировича и увидели, что ночной снежок, уже припорошил его тело, укрыл «белым саваном».
И им пришлось вдвоём с сыном, выносить тело к машине, поднимаясь в гору и спускаясь к дороге, по чаще.
По тайге машина конечно не могла пройти к телу…
Я представлял себе их переживания в это время, и невольно качал головой. К несчастью, в жизни бывают вот такие, трагические ситуации!


И я вспомнил рассказ своей знакомой, у которой жил на даче какое - то время, в глухом лесном углу Тосненского района, что под Ленинградом…
Она рассказала, что её муж, с которым они прожили около тридцати лет, умер, тоже от сердечного приступа, по дороге на дачу, на разбитом непогодами и грузовиками, просёлке. Она не знала, что ей делать, рыдала и ломала руки, над телом, только что шагавшего и что - то рассказывавшего ей, любимого, родного человека!
Потом, собравшись с силами, она привязала воющую от горя и страха домашнюю собаку Найду к ноге мужа и пошла в деревню за транспортом, чтобы вывезти его тело в город.
Однако, когда она рассказала сквозь слёзы всю историю смерти колхозному трактористу, тот отказался везти тело, потому, что боялся мертвецов…
…В двух этих смертях, как мне показалось, было много общего, как впрочем, наверное вообще во всех человеческих судьбах…
Ещё долго мы сидели и молчали, думая каждый о своём, а потом пошли в прогревшееся уже от раскалённой печки зимовье и заснули, утомлённые длинным днём…
Среди ночи я проснулся, почувствовав, что по телу бежит мышь. Я дёрнулся, сбросил мышь с себя, проснулся окончательно, перевернулся на другой бок и стал слушать, как тишина внутри домика, нарушалась, только шуршанием мыши, разыскивающей съестное в полиэтиленовом пакете под столом, в углу…
На какое-то время я задремал и снова открыл глаза только на рассвете.
Мне показалось, что кто - то тяжёлый, не торопясь, прошёл мимо зимовья не останавливаясь.
И у меня от страха замерло всё внутри!
Я уговаривал себя не паниковать, слышал мерное посапывание Толи, но ничего не мог с собой поделать. Первичный, животный страх человека перед хищниками, проснулся во мне, наслаиваясь на усталость и нервное перевозбуждение, прошедшего дня!
Только тот, кто не бывал в лесу, кто не знает множество трагичных и нелепых историй, происходивших в глухой тайге, не поймёт моего страха, как впрочем и не сможет остановить этот страх на стадии зарождения, в себе самом.
Я какое - то время ещё ворочался, отгоняя нелепые предположения, понимая, что в абсолютной тишине таёжного рассвета, любое шевеление хвои на сосне под лёгким ветром, может восприниматься как грохот, тем более во сне.
Вскоре, я задремал, убеждая себя в нелепице предположений и проснулся, когда утро уже занималось над тайгой и свет в дверные щели и маленькое застеклённое окошко над столом, проник в зимовье, сделав видимыми и деревянные полки в углу вдоль стены, и печную трубу уходящую в потолок…
Я, послушал Толино сопение, потом тихонечко встал, оделся, обулся, прихватил ружьё, стоявшее за печкой и вышел на улицу…
Кругом уже было холодное ясное утро, но солнце ещё не взошло и слева, в еловом распадке, стояли тихие сумерки…
Я несколько раз наклонился вперёд - назад, помахал руками согревая себя и не спеша, вдоль склона, пошёл на гребень горы, с которой хорошо была видна большая маряна на противоположном склоне, куда по утрам иногда выходили кормится олени…
Выбрав на гребне место, с которого был виден этот склон, я долго, в бинокль пытался найти привычный, рыже – коричнево, защитного цвета, силуэт изюбря, иногда издали напоминающий то лесную корягу, то плотный лиственный куст. И только по движению можно было определить, действительно ли это живое существо...
Сидя на холодной траве и подрагивая всем телом от недосыпа и вчерашней усталости, я долго вглядывался во все подозрительные неровности и чёрные, неподвижные пятна под ярко – жёлтыми лиственницами, а потом в зарослях молодого осинника, краснеющего листьями на общем, рыже – золотистом фоне склона…
Всё было неподвижно, и я вздыхая, возвратился к зимовью.
Толя ещё спал.  Я стал разводить костёр, а потом подвесил над огнём чайник на проволочный крюк, свисающий с тагана…
В это время скрипнула дверь и позёвывая из зимовья вышел брат…
Начался второй день моего пребывания в прибайкальской тайге…

Позавтракав оставшейся с вечера кашей, мы собрали с собой «перекус» - бутерброды с колбасой и разошлись в разные стороны. Толя ушёл вниз по течению Левой Илги, а я в вершину, низом, вдоль захламлённого кустарником и валежником, болота…
Внизу было значительно холоднее и на траве лежал обильный, беловатый иней. Речка петляла с одного края болота к другому, тропа то появлялась то исчезала, заглушенная порослью ягодника или густыми кустами ольшаника.
Я продвигался вперёд медленно, и километра через полтора, вдруг увидел на траве, серо – коричневые изюбриные рога, с остатками белой черепной кости.
Я поднял их, осмотрел, а потом повесил на берёзовый пень. Рога когда-то принадлежали молодому оленю, и уже были сильно погрызены волками и мышами, но по прежнему выглядели симметрично и даже красиво.
«Кто же его бедного задрал, - подумал я и вдруг вспомнил медвежью, круглую, толстую кость, обнаруженную мной в ручье, когда я набирал воду для чая…  Значит тут есть не только волки, но и медведи, и кто то задрал небольшого медведишку, или застрелил случайно, наудачу, разглядев коричневую шубу зверя в зелени окружающего леса…
Там же у ручья, ещё в прошлый заход в это зимовье, я видел высокую пихту, на коре которой до уровня двух с половиной метров были видны медвежьи задиры - закусы и следы когтей.
Тогда же Толя показал мне останки крупного изюбря загнанного волками на наледь и там же убитого ими - осталась изорванная рыжая шкура, череп и кости ног с чёрными блестящими, словно пластиковыми копытами…
Олени, обычная добыча для крупных хищников в прибайкальской тайге…
Всё это я вспоминал медленно пробираясь по болотине, изредка останавливаясь и разглядывая выходы, чёрно серого плитняка по бортам долины. Иногда, мне казалось, что я нашёл небольшие пещерки, но поразмыслив, понимал, что это обычные углубления сделанные совсем недавно -  морозами зимой и проливными дождями летом.
Я уже давно ищу в Приангарье следы жизнедеятельности прачеловека, но к сожалению, пока ничего не нашёл.
С возрастом, порой приходят странные фантазии и совершенно необычные увлечения. Попытки найти древние стоянки или пещеры в которых жили древние наши потомки, всё более и более занимает меня и превращается в своеобразную фобию…
Где бы я не бывал, всюду, я ищу следы стоянок или пещеры, в которых, как мне кажется жили люди в древние времена…
…Между тем, яркое тёплое солнце поднялось над высоким горным гребнем, ограничивающим долину, Левой Илги справа и свежий чистый ветерок подул мне в лицо из верховий речки.
Я прошёл несколько распадков, приходящих слева и заросших березняками - первой приметой давних больших рубок. По дну пади петляла старая, заросшая, почти незаметная дорога.
А в одном месте справа, в устье короткой долинки, я на грязевой мочажине разглядел следы медведицы и медвежонка – лончака. Я остановился, долго осматривался, прислушивался к тихому шелесту, золотистых берёзовых листьев под порывами ветра, принюхивался к свежему запаху осеннего леса, оттаивающего от ночных заморозков, и на душе воцарялось спокойствие и привычное желание, заглянуть вперёд, узнать, - а что там дальше!
Пробираясь по теневой стороне заметно сузившегося распадка, перекладывая надоевшее ружьё с плеча на плечо, вдруг заметил, блеснувшее слева крохотное озерцо и подойдя ближе, увидел, что это водопойная мочажина - разрытая в мягкой земле ямка, к которой подходила заметная зверовая тропа.
Сбросив рюкзак, я стал обследовать окрестности и наткнулся на толстую, обожжённую металлическую петлю, привязанную по ходу тропы между двумя толстыми стволами раздваивающейся берёзы…
«Ага – подумал я – какой-то браконьер ставит петли или на лося или на изюбра. Тут же вспомнил, что Толя об этих «товарищах» рассуждал с мужичком в вагончике.
Рядом, на пожухлой, но ещё зелёной траве, лежал полиэтиленовый мешок, а в мешке, зелёного стекла винная бутылка с отбитым горлышком. Я поднял крупные осколки и вдруг на траву вывалилась дохлая змея длинной сантиметров шестьдесят.
И только тогда, я вдруг, уловил остро – неприятный запах мертвечины, перегнившей плоти, и стал старательно вытирать пальцы о штаны.
Запах был стойкий и пронзительно неприятный, и я вспомнил, как живя на БАМе, квасил беличьи тушки, для «потаска» на рысь, которую пытался ловить капканами…
«Неужели, эти «умельцы», поймав змею «заквасили» её в качестве приманки на рысь или может быть на росомаху. Очевидно было, что петля поставлена ещё весной, скорее всего по насту, и брошена непроверенной…
«Вот злодеи – рассуждал я, невольно с опаской оглядываясь по сторонам. – они ведь и зверюшку не поймали, и петлю не сняли. И сколько таких вот безжалостных сюрпризов ожидает в тайге свою жертву – или оленя, или рысь, или даже медведя…
«Это ведь бессмысленное убийство – думал я направляясь дальше по пади, которая суживаясь становилась всё суше. Ручей незаметно отвернул куда то по левому распадку и я вышел наконец на границу леса и болота…
Здесь, сбросив рюкзак, рядом с небольшим «оконцем» воды – родничком, бьющим тоненькой струйкой из под земли, я развёл костёр, вскипятил ароматный чай, пообедал бутербродами с сохатиной, которую Толя прихватил с собой из дома, из своих старых запасов…
После обеда, подстелив куртку, немного полежал, глядя в светло голубое небо, по которому изредка, тая на глазах, пролетали белые облачка…
Я с непривычки подустал, но чувствовал себя прекрасно и вдыхая ароматный воздух, думал, что такая осень, может быть самое замечательное время здесь, в прибайкальской тайге. Хотя любое время года здесь замечательно…
 На какое-то время я даже задремал, а очнувшись, открыв глаза, поразился полутьме на секунду ослепившей меня. Я лежал на солнцепёке и яркое, золотое солнце нажгло мне глаза сквозь прикрытые веки….
Поднявшись, я сложил все оставшиеся припасы в рюкзачок, приторочил сверху ненужную уже, тёплую куртку и отправился дальше, разглядывая выходы каменного плитняка на противоположном крутом склоне распадка.
 «Здесь могут и звери отстаиваться и кабарожка бегать – думал я, всматриваясь в скальные останцы сложенные из щербатого плитняка, и отвесными уступами, высотой в несколько метров, торчащих над зарослями молодого березняка вперемежку с ольшаником.
Солнце тонкими лучами пробивало жёлтые берёзовые листья, чуть дрожащие под порывами нагретого полуденного воздух…
Поднявшись выше по распадку, я вышел на утоптанную тропу, вьющуюся по молодому кедрачу, растущему вперемежку с развесистыми соснами. На тропинке, тут и там лежали шелушённые кедровые шишки, и когда я, постепенно поднялся на седловину, то увидел по оставленным зверем следам, что по тропе какое-то время назад, не торопясь, шёл медведь средних размеров. Лапа с точечками когтей, оставляла на тропе чёткий отпечаток…
Уже на седловине, где кедрач занимал всё пространство и слева и справа, вдруг, из под коряги, с шумным хлопаньем крыльев взлетели два чёрных глухаря и мелькая белым подхвостьем, мелькнув между кедрушками, скрылись, в хвойной чаще.
«Тоже орехами пришли полакомиться» - подумал я, даже не делая попытки прицелится в них - так не хотелось нарушать тишину, осеннего солнечного   леса.
Через некоторое время, я остановился, достал карту - схему и с трудом отыскал свое местопребывание.
До зимовья было километров пять, но по горам, и потому, я решил возвращаться – места были совершенно незнакомые и я боялся заблудиться. Светлого времени дня оставалось всего несколько часов, и потому, я не рискнул двигаться дальше, а свернув с тропы вправо, пошёл напрямую, тайгой, пересекая вершины крутых, заросших кустарником и сосняками, распадков.
Солнце проделав полукруг, постепенно стало клониться к горизонту и в какой - то момент, вглядываясь в просвечивающую сквозь хвою и листву синеву небесных окраин, вдруг различил, золотящиеся травкой, крутые чистые поляны большой маряны, раскинувшейся широко на горе, противостоящей нашему гребню, на котором стояла зимовейка.
Тут, я окончательно сориентировался, и уже спокойно, не торопясь, пошёл в направлении зимовья.
Пересекая крутой распадок, на противоположной, затенённой уже стороне склона, задыхаясь и почти обессилев, присел на ствол валежины. 
И только я перестал двигаться, как совсем недалеко от меня, раздалось фырканье и крупное животное невидимое в чаще, сорвавшись с места, треща сучьями поскакало от меня вниз к речке.
«Олень, на водопой спускался и меня услышал - предположил я.
-А когда мой треск и сопение прекратилось, то зверь и сорвался с места, опасаясь засады».
Я ещё какое-то время посидел прислушиваясь, а потом поднялся и побрёл дальше. Зимовье было уже недалеко…
Толя меня встретил у избушки. Он сварил очередную кашу и уже собрался уходить к машине - его выходные заканчивались. Мы посидели поужинали, я рассказал ему, что видел и слышал, а он мне скупо описал свой сегодняшний поход.
- Я только взобрался вот туда – он рукой показал место на гребне противоположного крутого склона - как мне показалось, что зверь мыкнул, совсем недалеко. Я запыхался и не обратил внимания на этот звук и только пройдя по гребню чуть вверх и влево, увидел совсем свежие раскопы, и ободранную оленьими рогами сосёнку, по которой ещё стекали капельки смолы. Я понял, что зверь был рядом, но услышав меня, тихо ушёл, перевалив в другую покать…
- Ты здесь походи по округе – инструктировал он меня - и послушай. Мне кажется он на зорях должен здесь реветь…
Прихлёбывая чай братец смотрел на противоположный склон, над которым садилось солнце.
– Жалко уходить – со вздохом произнёс он – но завтра у меня после обеда в городе дела… Он ещё раз вздохнул.
- Так что я поскакал…
Толя нехотя поднялся, закинул за плечи рюкзачок, подхватил карабин и размашисто зашагал по тропе, вдоль косогора и уже издалека, махнув мне рукой, скрылся за поворотом…
Я остался один…
Время, вдруг, словно остановило свой бег…
- Вот наконец то я один – произнёс я вслух и не узнал своего тихого голоса… - Так всегда в жизни - ждёшь, ждёшь чего-нибудь хорошего, а когда это приходит, то тебе становится грустно и хочется возвратиться в привычную суету жизни…
Странно человек устроен!
Я развёл костёр побольше, подогрел чай и сев на подстеленную на землю телогрейку задумался...
Солнце медленно село за горизонт, прокатившись слева направо по зубчатому лесному окоёму. Небо потемнело и налетевший порыв тёплого ветра, зашумел хвоей сосен, стоявших вокруг зимовья на склонах горы.
Мне показалось, что я уловил момент нерешительности в природе, который бывает и с человеком, перед каким-нибудь важным поступком или действием, которое может изменить жизнь. Всё вокруг словно замерло на мгновение, сопротивляясь неизбежным переменам, стараясь сохранить, продлить мотив равновесия в окружающем меня мире.
Так бывает наверное, когда Бог откликается на страстные молитвы подлинно верующего человека…
Пламя костра заиграло новыми ало – жёлтыми красками, и мне показалось, что я слышу шум речки, протекавшей далеко внизу…
«Погода переменится!» – предположил я и стал рубить дрова для печки в зимовье…
Растопив печку, вышел на улицу и долго сидел у костра, слушал насторожённую тишину вокруг и вспоминал былые времена, когда проводил в лесу почти треть года, уходя в многодневные походы и живя в тайге, по полмесяца в одиночку.
Тогда, я стал привыкать к такой жизни и иногда бывал счастлив тем, что мне ничего не надо в этом мире, кроме солнечного света и тёплого сухого костра по ночам.
Я приспособился ночевать в тайге под брезентовым тентом, который всегда был со мной в рюкзаке. Днём, идя по тайге, я мог остановиться в красивом месте, сварить себе чай и после «перекуса», дремал лёжа на земле, ни о чем не думая, впитывая энергию земли и неба, совсем так, как делали это дикие животные живущие в природе …
Теперь, после большого перерыва вызванного моим проживанием в Англии, где старых лесов вообще не сохранилось, а новые напоминают ухоженный и контролируемый властями парк, я чувствовал себя в тайге гостем и потому, был встревожен и озабочен…
Неопознанные звуки и шорохи, беспокоили меня и нервы напрягаясь, проецировали в сознание, разного рода опасения и страхи. Конечно к этому можно было постепенно привыкнуть, но требовалось время и психологическая работа над собой.
Я не паниковал, и держал свои чувства в узде, но удовольствия, а тем более счастья, первые дни в тайге я не испытывал…
Войдя в нагревшееся зимовье, я разделся, лёг на свою меховую куртку сверху а ноги прикрыл ватником. Ружьё предусмотрительно положил под правый бок, и лёжа на спине стал вспоминать Англию, нашу маленькую квартирку в центре Лондона, жену и сына, которые оставшись без меня, вдвоём, наверное чувствовали себя одиноко и вспоминали меня, ужиная вечерами после работы и школы.
А может быть, как все городские жители, которым всегда не хватает времени, они были заняты своими рутинными делами и вовсе обо мне не думали…
Под эти воспоминания, я и заснул и проснулся среди ночи оттого, что мышь обнаглев, пробежала по моему лицу и я, от отвращении даже вскрикнул и дёрнулся всем телом…
Глянув в сторону окна, я понял, что вокруг стоит глухая ночь, и до рассвета, то есть до благодатного света ещё далеко.
Насторожённо слушая шуршание мыши в углу, стал думать о благодатной роли света в жизни человека, о том, что при свете человек чувствует себя увереннее и защищённее и соответственно, в темноте - наоборот.
В это время, как мне показалось, за стеной зимовья, у меня в головах, кто - то тяжёлый прошёл – прошуршал хвоей, и мне стало жутко!
Стараясь не паниковать, я поднялся с нар, включил сильный электрический фонарь и ногой отворив дверь, неловко вылез на улицу, опасливо прислушиваясь и всматриваясь в ночную кромешную тьму…
Отойдя от зимовейки, несколько шагов, постоял некоторое время, а потом повернувшись, стал светить лучом фонаря на крутой косогор, выхватывая кружком яркого света переплетение веток, веточек и стволов, прикрывающих покрытую травой, почти неразличимую землю…
Лес сонно и загадочно молчал…
Но я знал, что под его покровом, звери большие и малые, покинув свои дневные убежища вышли на охоту или на кормёжку, что для диких животных ночь – это время наибольшей жизненной активности.
Вернувшись в зимовье, я тяжело дыша, и ощущая томление в непривычно усталых мышцах, развёл огонь в печи, подбросил несколько поленьев и лёг, не забыв положить заряженное ружьё на привычное место. Как всегда в такие минуты, я некстати вспомнил рассказ Толи о том, что по весне, наверное ещё по снегу, кто то из хищников придя к зимовью, порвал полиэтилен в окошке и пытался вытянуть одеяло с нар, в узкое оконное отверстие. Одеяло зверь не достал, но изодрал его когтями в клочки, а потом залез на крышу и разорвал с одной стороны покрывавший её рубероид.
Толя полагал что это была росомаха или медведь, хотя ни медвежьих, ни следов росомахи, он не нашёл…
Этот рассказ, мне отнюдь не добавил спокойствия и ворочаясь с боку на бок, я уговаривал себя успокоится, положится на судьбу и начать ощущать себя частью природы, величественной и равнодушной.
В глубине души я понимал, что моя тревога и даже страх, это производные от усталости и утомления моей психики, но легче от этого не становилось…
Как это всегда бывает, я заснул совершенно незаметно и проснулся, услышав стук дятла где-то неподалёку, за стенами моего лесного убежища…
Выйдя на «свет Божий», я потянулся, с улыбкой вспомнил ночные страхи и принялся действовать.
Собрав обгоревшие веточки вокруг кострища, содрал несколько полосок бересты с берёзовой чурки, дрожа всем телом от холода, развёл костёр и поставил чай…
Когда чай вскипел я попробовал поесть, но кусок бутерброда в горло не лез. Кое – как прожевав несколько кусочков хлеба, запил скудный завтрак горячим крепким чаем и решил выступать, положив перед собой задачу, найти зимовье, которое по Толиным рассказам стояло где - то на стрелке большого распадка и долины Малой Илги.
Погода действительно портилась, - небо потемнело от тяжёлых туч.Нно было тепло и я отправился гребнем вверх, пытаясь через вершину, перевалить в соседнюю долину.
Но, то ли оттого, что солнца не было и все стороны света незаметно смешались в одно или даже поменялись местами в моём воображении, то ли оттого, что я боялся заблудиться и старался держаться знакомых мест, но в нужный момент, вместо того, чтобы свернуть направо, как карта показывала, я постепенно, продираясь сквозь молодой густой сосняк, незаметно завернул налево, и очутившись, в «незнакомой» долине, вдруг, по приметам, которые я видел вчера, понял, что «срезался» и снова попал в Левую Илгу…
Чтобы не терять времени, я на вчерашнем своём кострище, к которому меня вывела чуть заметная тропа, а скорее всего подсознательный инстинкт, узнавший ранее меня эту местность, вскипятил чай и уже с аппетитом пообедал, слушая шум ветвей под усиливающимся тёплым ветром. Небо по прежнему было затянуто тучами, горизонты вокруг сузились до радиуса в километр…
Время у меня ещё было и я решил подняться на маряну, которую видно почти от нашего зимовья…
Пройдя старыми, зарастающими вырубками вверх по склону, вскоре вышел на край большой маряны, раскинувшейся на километр по крутому склону. Стараясь идти тихо и осторожно, вглядываясь в окружающий поляну редкий, лиственничник, с оставшейся на ветках ещё золотой хвоей, по узеньким изюбриным тропкам, я пересёк крутую ложбинку, и поднимаясь по следующему борту, начал скользить и падать через каждые двадцать шагов…
Выйдя на очередной гребень, сел на пожухлую траву и стал высматривать в бинокль, изюбрей, которые в это время обычно выходят на кормёжку в местах где их никто не тревожит.
Однако мне не повезло – оленей в это день в округе не было, а если быть беспристрастно точным, они мне просто не попадались…
Осознав это, я тем не менее продолжил путь…
Поднявшись и пройдя несколько метров по опасной крутизне, уже в который раз поскользнулся, упал и ободрал себе бок!
Рассердившись, на самого себя, сел, снял сапоги и охотничьим острым ножом, стал срезать с резиновой подошвы, стёршиеся места. Резина не поддавалась, я напрягался и пыхтел, стараясь не поранить себя, и вместе, сделать сапоги пригодными для ходьбы по склонам…
И мне это в конце концов удалось. Я немножко порезал себе палец, вспотел, но сапоги стали намного «быстроходней» и безопасней…
К зимовью я возвратился рано и даже успел сходить за водой, к речке – у зимовья летом воды не было, оттого, что Толя, когда строил избушку, хотел её спрятать. Зимой когда кругом снег, проблемы с водой естественно нет, но вот летом и осенью…
Поднявшись к зимовью с водой в полиэтиленовых бутылках, я развёл костёр, поужинал, и долгое время наблюдал крупную мышь, которая пыталась пробраться в избушку из окрестностей. Заметив её во время ужина, я отрезал горбушку и кинул перед её носом. Вначале она замерла на месте, но потом освоившись стала грызть корочку и под конец, утащила её куда то прочь от зимовья…
С севера подул холодный ветер и огромная черная туча, вынырнув из - за гор, заняла половину неба, просыпав на притихший лес, снежную крупу. Буквально за десять минут, всё вокруг побелело и я поздравил себя с попаданием в зиму. Однако туча прошла, обнажив кусочек синего неба на западе и в эту «прореху», уже на излёте проглянуло солнышко, а точнее последние, прощальные его лучи. Вдруг, всё вокруг засветилось чистотой и свежестью и я, глядя вокруг себя, поблагодарил судьбу за этот миг необычайной красоты и энергетического динамизма, - чем природа иногда умеет удивить и порадовать человека…
Эту ночь, я спал уже много спокойнее, хотя мыши, как обычно с вечера возились в углу под столом и шуршали полиэтиленом.
После полуночи, я крепко заснул и проснулся на рассвете, перевернулся с боку на бок, и задремал ещё на полчаса.
А когда окончательно открыл глаза, то в окно падал уже необычайно яркий, белый свет и кругом за стенами было подозрительно тихо: ни дятловых перестуков, ни свиста рябчиков, парочкой живущих в окрестностях зимовья…
Я открыл двери и ахнул – на траве, на деревьях, лежал десятисантиметровый слой снега, нападавшего под утро, как это и бывает обычно в эту пору.
Выйдя из зимовья, я умылся снегом, растёрся полотенцем, с аппетитом съел завтрак и попил горячего чаю.
Собравшись, я бодро выступил в поход, намереваясь всё же найти зимовье в соседней долине…
Идя между заснеженными кедрушками, приходилось выбирать чистые места в редколесье. И всё-таки несколько снежных комьев обрушилось на меня с веток и вскоре я промок до пояса.
Пробираясь через ягодниковые кустарники, поднявшись на самую высокую точку перевала, я сориентировался по карте, и сквозь полосы густого сосняка стал спускаться вниз, на другую сторону склона.
Вскоре началась длинная неширокая маряна, и я, опираясь на посох, скользя по остаткам мокрого снега, стал «галсами» спускаться по крутому склону, разглядывая распадок внизу.
 Я конечно несколько раз упал, но довольно быстро, вышел в логовину и уже свободно пошёл дальше, видя далеко впереди, большую заросшую лесом падь.
Наконец я вошёл в широкое болото и где - то посередине, перепрыгнул ручей, вовсе не такой широкий, как ожидал, перейдя на другую его сторону.
Спускаясь по течению ручья, я миновал ещё один распадок.
Идти было трудно, и время подходило к обеду, но я всё откладывал привал и обед, надеясь выйти к развилке, на которой по Толиным рассказам, прямо на тропе стояла избушка.
Однако её все не было и не было и уже отчаявшись, я хотел повернуть назад, и бросив последний взгляд, поверх невысокого гребня, вдруг увидел дощатую крышу и поднявшись на гривку, увидел большое зимовье…
Я конечно очень обрадовался - моё упорство было вознаграждено. Осмотрев захламленный щепками и раскиданным мусором «двор» перед зимовьем, вошёл внутрь.
Посередине просторного квадратного помещения стояла хорошая, не проржавевшая ещё печка, лежали нарубленные лиственничные дрова и по стенам, сооружены были просторные нары. Потолок был высокий, стол в углу был сделан из пиленных досок, а окно аккуратно застеклено и сквозь него, внутрь попадал чистый свет.
«Да - подумал я - тут можно ночевать вчетвером, а то и вшестером, и всем хватит места...»
Пол был сделан из разрубленных пополам отёсанных брёвнышек, и если подмести его душистым берёзовым веничком, то избушка, вполне могла показатся хорошим сельским домом…
Время поджимало и я не мог долго задержаться у зимовья.
Пройдя по тропинке, нашел место, где охотники, ночевавшие в домике набирали воду, и перескочив ручей по противоположной стороне пади, пошёл назад, вверх по течению.
Некогда, по этому берегу шла конная тропа, но сейчас она заросла и была завалена валежником, так, что идти по ней не было никакой возможности даже пешком.
Здесь внизу, снег если и был, то растаял ещё утром и поэтому я чувствовал себя устойчиво, и довольно быстро дошёл до распадка по которому спустился в долину. Решив подниматься верхом, я, по гребню, покрытому редкими молодыми осинками, стал забираться на перевал…
Стоило мне это больших трудов. Я запыхался, то и дело останавливался чтобы передохнуть, но упорно полз и полз вверх. По пути, вспугнул пару рябчиков, которые сев на склон, не таясь, убегали от меня по земле.
Они, может быть в первый раз в своей жизни, видели двуногое животное, такое медлительное и неповоротливое.
Я и не подумал стрелять в них, потому, что с давних пор усвоил себе правило: если хочешь увидеть в лесу что-нибудь интересное, то старайся поменьше шуметь, разговаривать и уж тем более стрелять…
С большим трудом, через час подъёма, я влез наверх и вновь окунулся в царство снега, только теперь уже мокрого, и сочащегося водой.
Давно прошло время обеда, но мне совсем не «улыбалось» разводить костёр в снежном киселе, под капающими, холодными крупными каплями талой воды, ветками и поэтому, я сжав зубы, двинулся вперёд, решив, что если повезёт и не «свалюсь» куда-нибудь в чужой распадок, то доберусь до зимовья часам к пяти. А там уже переоденусь, обсушусь и поем в сухом месте, у большого костра.
Я брёл по заснеженной тайге, то и дело выжимая суконные варежки и холодная, мокрая одежда прилипала к рукам и ногам, заставляла двигаться быстрее, чтобы не замёрзнуть окончательно…
Вскоре, вышел на свои утренние подтаявшие следы и вздохнул с облегчением.
 «Чем и хорош снег, - ворчал я про себя – хоть и холодно, зато видны следы и свои и чужие и потому, очень трудно заблудиться, если быть внимательным…»
К концу пути я уже закоченел и брёл не обращая внимания на заснеженные ветки, нередко преграждавшие мне дорогу. Тело потеряло подвижность и гибкость и я ломился напролом, не обращая внимания на мокрый снег, изредка попадавший даже за шиворот…
К зимовью я подошел, где - то в начале пятого…
Вломившись в неостывшую ещё зимовейку, я стянул с себя мокрую одежду, выжал её и повесил над тёплыми ещё камнями, уложенными один на другой вокруг печки.
Потом, переодевшись в сухое, вышел наружу и только тут осознал, что снега подле зимовейки уже почти не было.
Разведя костёр, я подбросил сверху охапку сухих сосновых веток и пламя высоко вскинувшись, обдало моё окоченевшее тело жаром, а когда я выпил сладкого чаю и съел, открыв её топором, целую банку тушёнки с подсохшим хлебушком, самочувствие моё заметно улучшилось.
К тому времени наступил тихий спокойный вечер и верховой ветерок, разгоняя рваные тучи, обнажил несколько синих пятнышек чистого неба.
Как и вчера вечером, на закате проглянуло солнышко, и я, не поленился, встал на колени и поблагодарил Бога за возможность пожить одному, собраться с мыслями в этом первозданном, чудесном, тихом уголке бескрайней тайги.  Попросил ещё благости и спокойных снов - в моменты такого душевного подъёма, молитва действует безотказно!
В сумерках, я внедрился в зимовье, подбросил берёзовых чурочек сверху, на огонь, и накрывшись тёплой курткой долго слушал, как металлическая печка разговаривает на разные голоса со всем окружением.
То она затарахтит, как далёкий мотоцикл, то начинает монотонный диалог, непонятно с кем и о чём. Эти «двое» говорили, и то, что они говорили ритмическим речитативом – у меня не было никакого сомнения…
В эту ночь я замечательно выспался и видел сон, в котором меня окружали благородные, добрые люди, а одна из девушек даже влюбилась в меня, из-за моей совершенной бесполезности и бессребреничества.
Влюбление было вполне платоническое и я проникшись к ней симпатией, рассказывал ей о лесе, о повадках животных, показывал, как животные между собой разговаривают, демонстрируя свои вокальные способности…
На этой замечательной подробности я и проснулся.
Открыв глаза, ещё некоторое время полежал на спине разглядывая бревенчатый потолок и улыбаясь, вспоминал подробности смешного сна, потом покряхтывая оделся и обул резиновые сапоги…
Охая и ахая, от боли в ногах и в спине, затопил печку и когда пламя внутри монотонно загудело и по зимовью начало распространяться тепло, я влез на нары, решив немножко полежать перед долгим днём. А пригревшись, вновь уснул…
Проснувшись поздно, я не торопясь позавтракал, не выходя из зимовья, а когда надоело лежать, оделся и вышел на волю.
 Прихватив ружьё, я сходил на несколько часов, за горушку, стоящую сивером в нашу сторону. Перевалив гребень, спустился в следующий распадок, по нему дошёл до нижнего течения Илги, и вернулся в зимовье часам к семи. Братца ещё не было, хотя уже наступила пятница…
Я сел у костра писать дневники и так увлёкся, что уже в сумерках, наклоняясь поближе к блокноту, торопился дописать последние фразы.
В это время за моей спиной треснул сучок и я вздрогнув от неожиданности увидел Толю, запыхавшегося, но довольного и улыбающегося. Вместе с ним пришёл его сын, Рома, совсем уже взрослый, тоже страстный охотник и путешественник…
Я обрадовался, а вместе и разочаровался. Я думал, что они придут уже только на следующий день и я ещё одну ночь проведу в одиночестве.
Зато вместе, уже в темноте, мы развели большой костёр, и долго сидели, слушая треск веток в костре, глядя на причудливые языки пламени, поднимавшиеся от   смолистых коряг и любовались переливами цвета, на дымящихся угольках с краю кострища.
Текла неторопливая беседа и Толя со смехом вспоминал, как прошлой зимой он привел в это зимовье знакомого, который первый раз был в такой глухой тайге…
- Охота была неудачной, свежих звериных следов в округе было мало и мы так никого и не встретили…
- Когда мы выходили к машине, - продолжил Толя, отхлебывая чай и посмеиваясь, - то этот знакомый так устал, что начал отставать, но когда я показал ему старые волчьи следы на снегу и сказал, что они всю зиму живут здесь и кругами ходят по округе, мой приятель пошёл так резво, что чуть ли не обогнал меня…
…На западе, над тёмным лесом алая полоска зари стала серой и постепенно растворилась в темноте, и в небе проявились звёзды, и даже стала видна серебристая полоса состоящая из мелкой звёздной россыпи, протянувшаяся с севера на юг – Млечный путь.
Часу в двенадцатом пошли спать в зимовье и я заснул расслабившись, зная, что я уже не один – встреча человека с человеком в лесу, всегда бывает радостным событием, тем более с родными людьми…
Засыпая, я думал, что нас с Толей объединяет не только кровное родство, но и любовь к лесу и к охотничьим походам и потому, даже несходство судеб и характеров, не мешает нам любить и уважать друг друга и вспоминая, радоваться совместным приключениям в тайге…
Ночью, «под прикрытием» сопящих родственников, я спал спокойно и проснувшись на рассвете, тихонько оделся, прихватил ружьё и пошёл на свой наблюдательный пункт, откуда хорошо была видна вся маряна на противоположном склоне.
Усевшись на подмёрзший мох, в «сивере», недалеко от зимовья, я осмотрелся и внизу, услышал вдруг какое - то гулкое шевеление…
Листвы на деревьях было ещё много и я не мог рассмотреть ничего, но звуки двигались и я замерев, вертя головой во все стороны, напряженно вглядывался в золотисто – зелёную чащу на дне пади…
Через время всё стихло и я подумал, что это тяжёлый лось приходил на водопой и утолив жажду, величественно удалился, на днёвку, никем не потревоженный…
Наконец, я навел бинокль на маряну, и в верхней его части увидел движущиеся, силуэты пасущихся изюбрих – маток. Они мирно щипали траву и медленно двигались вдоль, поляны, рядом с её краем, невдалеке от золотистых, лиственниц, выделяющихся на красно – жёлтом фоне листочков багульника и высокой травы, чуть прилегшей уже к земле.
Сердце моё заколотилось, окуляры бинокля затуманились и я дрожащими руками протёр их. И в это мгновение с другой стороны маряны, раздался протяжный гулкий рёв – вой. Я оторопел и быстро перевёл бинокль в ту сторону.
На крутом склоне, стоял коричнево рыжий бык – изюбрь и вытянув гривастую шею, вперёд и вниз, открыв пасть, пел свою брачную песню. Начав высоко, он протянул трубный звук несколько секунд, а потом понизив тон до ревущего стона, закончил, почти басом, подняв голову кверху, потрясая ветвистыми рогами, тоже коричневыми, но со светлыми, острыми на концах, отростками… Рога действительно были большие, а голова казалась от этого маленькой и грациозной…
Он стоял, гордо поводя головой, на раздувшейся от сексуального напряжения гривастой шее, и из ноздрей его вылетали струйки белого горячего пара. Послушав немного окружающую тайгу, в поисках ответа, он легко развернувшись мощным телом, на одном месте, прошёл несколько шагов вперёд, остановился и стал передним копытом рыть землю, и поддевать рогами траву, перед собой…
«Ох, красавец!» - подумал я с восхищением и перевёл взгляд на маток. Они не обращая внимания на быка, паслись поодаль, по очереди поднимая голову и прислушиваясь…
Время летело незаметно. Первые лучи встающего за горами солнца коснулись маряны, и высветили чудесные, яркие красно – жёлтые цвета прохладного осеннего утра.
Олени словно получив от солнца сигнал, закончили пастись и не спеша, ушли с открытого места, в золочёные лиственничники, на дальнем конце склона…
Я ещё некоторое время сидел вспоминая увиденные картинки, а потом со вздохом поднявшись, направился в сторону зимовья…
Когда я подходил по кабарожьей тропке к зимовью, метрах в тридцати от неё со склона слетел блеснувший на солнце чёрным, отливающим глянцем, оперением, глухарь.
«Ягоду – бруснику объедает по холодку» – прокомментировал я про себя и сам подобрал с брусничника, под ногами несколько, рубиново – матовых, замерзших да стеклянного звона, ягод…
В зимовье, по прежнему спали родственники и разведя костёр, я вскипятил чай и скинув тёплую куртку, сел поудобнее и с удовольствием попил горячего…
Вскоре из избушки, позёвывая и разминая затёкшие мышцы вышел братец, а за ним и Рома.
Греясь у костра, Толя рассказал ночной сон, про дорогу и про машину, а я о всём виденном утром на маряне промолчал…
День разгулялся…
Сверху нашего склона, стекая в низины, лёгкий ветерок приносил ароматы кедра, смешанного с горьковатым запахом палого осинового листа и багульника. Синее небо, поднималось над солнечной долиной и прозрачный воздух, позволял различать мельчайшие детали на лесистом горизонте…
Позавтракав и собрав рюкзачки, мы разошлись в разные стороны…
Толя с Ромой, полезли сразу на крутой склон в сивере, а я спустился к Илге, прошёл несколько километров по торной тропинке, и потом вернулся. Мне хотелось просто погулять по замечательно пахнущей горьким, прелым листом и пихтовой смолой, просвеченной насквозь ярким солнцем, тайге…
Возвратившись, я сварил на обед гречневую кашу с тушёнкой, поел сам и оставил родственникам.
Часа в четыре появились и они, вздыхая и отдуваясь. За половину дня, они «обежали» почти всю долину Илги, но кроме изюбриных и медвежьих следов ничего интересного не встретили…
После еды, мы собрали заметно полегчавшие рюкзаки и тронулись в обратный путь…
Я чувствовал себя уже намного легче и тренированней и потому не отставал от братца. Рома, в полдороги, достал манок на рябчиков и останавливаясь по временам, свистел тоненько и отрывисто. Вскоре он приотстал, и через время я услышал выстрел, потом второй, и чуть позже третий. Перед последним подъёмом он догнал нас, неся в правой руке, трёх, с серым оперением, рябчиков.
- Рябчики – это моя страсть. Не могу мимо пройти, если слышу их свист, а тем более вижу их. И потом рябчики так вкусны, поджаренные со свежей картошечкой…
Уже в сумерках, мы вышли к машине, стоявшей как и первый раз на высокой вершине горы.  Поднялся холодный ветерок и загудели вокруг сосновые вершины, словно встревоженно переговариваясь…
Переодевшись, мы выпили по глотку водочки, и закусили сыром.
Холодные сумерки надвигались снизу, и я не удержавшись, отойдя чуть от «Нивы», приложил ладони рупором ко рту и протрубил по изюбриному, в пространства раскинувшейся под нами тайги. Несколько минут мы прислушивались, и не дождавшись ответа, хлопая дверками залезли в машину и поехали, вниз, в сторону далёкого города…


Остальные произведения Владимира Кабакова можно прочитать на сайте «Русский Альбион»: http://www.russian-albion.com или в литературно-историческом журнале "Что есть Истина?": http://istina.russian-albion.com Е-майл: russianalbion@narod.ru      

               
 8. 02. 2006 года. Лондон. Владимир Кабаков