Эйфория

    Где-то совсем рядом пронзительно прокричала и умолкла чайка. Такой тишины не слышала я никогда. Во влажных после душной ночи складках белой простыни тело моё пульсировало в такт ударам сердца, и ощущать это было странно.
    
Звуки во мне… Почему так тихо?
    
Прошелестела льняная ткань, скрипнула кровать. На прохладном полу тонкие лучи света, бьющие сквозь створки жалюзи, уже нарисовали полосы, веющие жарой.
    
Все ушли купаться и решили меня не будить?
    
Нет. Тишина была бездонной, и потусторонней, и невесомой, а когда беззвучно приоткрылась дверь, она превратилась в абсолют.
    
Я медленно прошла пустой коридор и кухню, заглянула в ванную, где дрожала на изогнутом кране одинокая капля воды, постучала в мужскую спальню.
- Заходите! – Я вздрогнула, когда твой голос разбил эту стеклянную тишину, и осколки рассыпались в пространстве, похожие на негранёные алмазы.
    
Ты стоял посреди комнаты в трусах, с незажженной сигаретой во рту и шарил в кармане явно чужих штанов.
- Что за чёрт, ни одной зажигалки нет!
- Где все? – спросила я.
Ты бросил штаны на софу, вытащил сигарету.
- Не знаю, может на море пошли… Но атмосферка какая-то странная сегодня, не кажется? Тихо так… Ты на улицу ещё не ходила?
Я покачала головой.
- Пойдём. Туристов в доме много, кого-нибудь встретим по любому, спросим, когда наши ушли.
    
Но большой двухэтажный коттедж был пуст. И во дворе под разгорающимся солнцем плавилась тишина. Мы стучали во все двери, звали, пытались звонить друзьям на мобильные – бесполезно, связи не было. Ты сел на скамейку, что стояла под самым солнцем у высокого каменного забора. Густой дикий плющ вился по нему от чёрной земли до самого верха; приникая к своей опоре, превращал холодные минералы в обитель настойчивой жизни. Я смотрела на него. Ты смотрел себе под ноги.
- Заметь: ни шума машин, ни голосов, ни музыки… Только птицы да собаки.
Мне стало совсем не по себе. Ты усмехнулся.
- Прикинь, мы проспали зомби-апокалипсис?
Я усмехнулась тоже, подыграла:
- Тогда где-то поблизости бродят они, голодные и безумные. Берём в столовке ножи и, так как больше ничего тут нет, пробиваемся с ними к торговому центру.
- Хах! Далеко мы не пробьёмся! – Ты засмеялся, и сразу стало легче. – Ну так. Делать всё равно нечего, пойдём куда-нибудь. Надо посмотреть, что вообще происходит.
    
Мы вышли за ворота и побрели вверх по пустынной улице мимо безмолвных домов, брошенных машин, глубже в безветренный вторник, стрёкот кузнечиков и последний день лета. Мы не говорили ничего и посреди проезжей дороги всё оглядывались по привычке, но не шумели шины, сцепляясь с асфальтом, не ревели моторы и никто не сигналил двум одиноким пешеходам. Переполненные урны, магазины, сувенирные палатки и лавочки со всякой ерундой, глупая реклама, чурчхела и арбузы на каждом углу, яркие вывески, бумажные лохмотья со словами «сдаю комнаты»…
- Будто все исчезли в один миг, - прошептал ты сам себе.
    
Не сговариваясь, мы шли к набережной, в душе ожидая, что уж там-то наверняка кого-то отыщем.
    
Напрасно. Сонная от жары, переполненная мерным плеском волн, на нас глядела лишь пустота.
    
Ты и я стояли посреди пустынной набережной, облепленной никому не нужными кафе, барами, брошенными лотками с сахарной ватой и попкорном. Мы замерли. Мы начинали понимать.
- Никого нет, - тихо проговорила я. – И никто не найдётся.
- Этого не может быть! Это… Это… Просто невозможно. Где-то есть люди.
- Где-то возможно, но не в этом городе.
- Слушай, может, это какая-то болезнь… Хотя нет – трупов не видно. Может, реально конец света наступил, а мы типа особенные… - Ты запрокинул голову и потёр ладонями лицо. – Что я несу, мать твою!
- Мне страшно.
- Мне тоже не больно весело. Но ты не бойся. Давай… Я не знаю… Давай поедим и попробуем план действий составить. Главное – не паниковать.
    
Мы отправились в ближайший минимаркет, набрали там всего понемногу, будучи на нервах кое-как затолкали в себя часть еды и почувствовали, что жить почти можно. Потом в одном из баров пили пиво и долго пытались настроить радио на твоём телефоне, хотели поискать телеканалы, но выяснилось, что электричества нет. В итоге мы прихватили забытый кем-то маленький магнитофон, работающий на батарейках, и пошли к морю.
    
Там, на каменистом диком пляже, перед немым оранжевым солнцем мы разделись и плавали в темнеющей воде, как девонские амфибии. Выбравшись на берег, ты лёг на спину и закрыл глаза, а я смотрела вдаль, и золото лилось от горизонта до наших мокрых тел, мерцало и вздрагивало россыпью на беспокойных волнах.
- А знаешь, не так уж и плохо, - сказал ты. – Представь, мы можем делать, что захотим. Можем зайти в любой магазин и взять, что душа пожелает. Можем сейчас пройтись по чужим домам, выбрать самый шикарный и остаться в нём жить… Консервированной еды, бензина, батареек и фильмов нам хватит до конца дней.
- Думаешь, не осталось совсем никого?
Ты вздохнул.
- Судя по всему, люди если и есть, то очень далеко. Ни на одной радиоволне нет и признака жизни. Не знаю, что произошло… Что-то очень странное. Но мы здесь, и я пока не хочу никуда уходить. Мне… Чёрт возьми, мне хорошо.
Я улыбнулась, по-прежнему глядя туда, где ровная полоса горизонта делила мир напополам.
- А правда надоели эти люди до ужаса? Сколько раз мы всей нашей толпой приходили на пляж и хотели, чтоб остальные испарились, сгинули куда-нибудь… Сколько каждый из нас мечтал остаться совсем один хоть на несколько часов…
- Но мы остались вдвоём.
    
Непонятное выражение прозвучало в этих словах. Я обернулась. Ты лежал так же, закрыв глаза, только руки убрал из-под головы и раскинул их в стороны.
    
Ты давно нравился мне.

- Если все… пропали, мы сможем вообще объехать весь мир. Только подумай!
    
Я молчала. Твоя грудь спокойно поднималась и опускалась, веки подрагивали в густеющем, но пока ещё верном свете. Рука, вытянутая в мою сторону, была расслаблена, и мне вдруг захотелось коснуться твоих полусогнутых правильных пальцев. Не раз я замечала, как красивы эти руки, как нежно природа вылепила твои кисти и даже вены, выступающие под гладкой кожей, плели какой-то божественный орнамент. Мой взгляд заскользил по изгибам твоей руки, задержался в чувственной впадинке на сгибе локтя, потянулся к плечу. Я почувствовала, какой ты живой. Толчки твоего сердца, тёплую кровь, струящуюся по сильным мышцам, биение жизни в каждой невидимой клетке, миллиарды которых пульсируют и дышат, образуя совершенное целое. В твоих взъерошенных тёмных волосах застыли потерянные морем прохладные капли, а на крепкой шее тихо вздрагивала жилка. Сердце моё стучало тяжко и гулко, меня пронзала дрожь. Ты повернул голову и открыл глаза. Губы твои приоткрылись, и вмиг меня обдало жаром и невыносимым желанием. Я вскочила, побежала по горячим ещё камням, больно врезающимся в ступни, прыгнула в воду, чувствуя себя нелепо и умоляя волны унять это пламя.
- Эй, что такое?
    
Говорят, в любой момент времени во Вселенной существует информация обо всём, что будет. О последствии каждого слова, плодах всякой мысли и в итоге – о судьбе любого человека от момента свершения до бесконечности. Говорят, есть те, кто способен соприкасаться с мирозданием и извлекать эту информацию из переплетения энергий, но мне не нужно было никакого дара, чтобы понять, что будет дальше.
    
Мужчина и женщина. Одни в вымершем городе. А может, во всём мире. Мы затеряны в тишине и времени, но молодость цветёт внутри нас, дико и честно. Благоухает, и не даёт спать, и глубоко скрываемым ожиданием чуда жжёт наши души. Нас влечёт. Влекут огромный непокорённый мир, хрупкие пъедесталы цивилизации, благодарности, штампованные на хрустящей бумаге, и наконец - ослепительная слава в брызгах смеха и звоне бокалов, в сверкающей мишуре вечного праздника… Но в единственно важные мгновения, когда все часы прекращают свой отсчёт и мы обретаем себя, отодрав от лиц убогие маски, тогда, как божественное откровение, нас трепетно влекут чьи-то шепчущие губы, чьи-то беззащитно обнажённые плечи, закрытые от наслаждения глаза и волосы, пахнущие ночным ветром… Мне не нужно было никакого дара.
     - Я сейчас!
    
Ты улыбался и щурил глаза, и они наблюдали за мной, когда я вернулась, немая от смущения завернулась в полотенце и замерла, кусая свои солёные губы. Минуту, а может, меньше или больше, мы молчали, а потом ты встал и, не сказав ни слова, пошёл обратно к набережной, теряющейся в таинственном чёрно-оранжевом свете.
    
Чайки скользили над переливчатой безбрежностью. Вверх, и вниз, и высоко в глубокую синеву. Изредка они вспарывали воду и печальные всплески замирали у самой её глади. Как письма, вовек не отыскавшие адресата, их одинокие крики доносились до нас из дальнего-дальнего прошлого… И будущего, которое всецело принадлежало нам, жило и взрослело теперь лишь в наших сердцах.
    
До набережной мы дошли молча. А потом ты сказал:
- Надо бы домишко присмотреть для ночёвки.
- Будем шиковать или как?
- Шутишь?! Конечно будем! Постоянно.
И мы отправились на поиски пристанища, достойного наших персон. Долго бродить по улицам не пришлось, да и неохота было. Мы выбрали чей-то нескромный особняк, поужинали, запили всё самым дорогим вином, какое только сумели найти днём и разошлись по комнатам.
    
Та, в которой предстояло провести ночь мне, принадлежала явно подростку, хотя определить его пол с ходу было затруднительно: повинуясь лучу света от моего фонаря, из сумерек по очереди выглядывали огромная кровать с множеством разноцветных подушек, изрядно потёртый футбольный мяч, боксёрская груша, плакаты Леди Гаги, Дауни младшего, метровый Патрик, пришпиленный кнопками к стене, географическая карта и рисованные карандашом полуобнажённые люди… Стол в идеальном порядке, но на подоконнике тоскливо поблёскивает пепельница. Лаконичная круглая пепельница с множеством окурков. Родители заглядывали сюда нечасто. «Winston»… Синий. Странно для такого обеспеченного ребёнка. Я рассматривала серую горку пепла и торчащие из неё белые столбики. На некоторых виднелись отпечатки коричневой помады, будто остекленевшие следы на залежалом снегу.
    
Ты пришёл, когда ночь затопила дом, и я, сидя у открытого окна, ловила напитанный фантазиями воздух, пыталась не захлебнуться в прозрачной, колеблющейся у самого горла темноте.
- Так и знал, что не спишь…
- Не могу.
- Я тоже.
    
Ты закурил. Терпкие, невесомые дымные пальцы стали гладить наши лица.
- Думаешь, наши… родные дома?
- Надеюсь.
- И мы побудем здесь и вернёмся?
- Хочешь вернуться? – В твоих совсем чёрных в ночи глазах что-то дрогнуло и пропало.

А правда, хочу ли?.. Если замереть и честно взглянуть вот сейчас, в это неуловимое мгновение, на пылающие бриллианты звёзд, на таинственные под опрокинутым небом крыши, умолкнувшие улицы и – о боже! – на твой профиль в переливах лунного серебра…
- Нет. Странно, но нет.

Мы помолчали. Неприкаянно теплел огонёк твоей сигареты.
- Если родные остались, они начнут нас искать через неделю.
- Через неделю.
Я хмыкнула.
- Намёк понятен.
Вторую половину вопроса никто озвучить не решился.
- Слушай, давай ляжем в одной комнате. – (Что я говорю?!) – Как-то… не по себе мне. Жутко как-то.
- Отличная мысль. У меня тоже ощущение весьма неприятное было, пока я там пытался уснуть.
- Чур вести себя прилично.
- Не храпи.
- Не пукай под одеялом.
- Решила все свои грешки мне поведать? Но туз в рукаве припасла, признайся? Обносишь холодильник по ночам, а потом запихиваешься, доставая колбасу из-под подушки? И только громкий чавк раздаётся во тьме…
Мы долго несли всякую ерунду и хохотали, но далеко за полночь всё же улеглись, повернувшись друг к другу спинами.
    
Я лежала, бессознательно напрягшись до предела, словно подо мной насыпали битого стекла. Я готова была поклясться, что ты не спишь, чувствовала всем существом твоё смятение, и взвинченность, и неловкость, и как разогревается окутывающий нас воздух. Ты заворочался. Моё сердце остановилось, рухнуло и, больно ударившись, взлетело обратно. Ладони вдруг стали влажными. «Да что со мной такое?! Что такое?!» Твой вздох. «Чёрт!» Что-то… Что-то коснулось моей руки. Какая горячая у тебя ладонь… И какая нежная кожа. Просто удивительно… Осторожно и решительно твои пальцы сплелись с моими. Мучительно сжало горло. «Да что это я?! Как тринадцатилетняя девочка! Ну и ужас!» Раз, два, три, четыре… И я не удержалась. И погладила своими пальцами твои. В ту же секунду ты порывисто сжал мою руку. Молча, крепко, не пошевелившись.
    
В любое мгновение каждой из тех пронзительных минут перед тем, как сон взял своё, можно было легко умереть, не жалея ни о чём.
    
А утро пришло неслышно. Неслышно и невидимо. Комната эта находилась с западной стороны дома, и робкий свет рассеивал ночные тени нежно и неспеша. Мы так и проснулись – рука в руке, и каждый всеми силами напускал на себя непринуждённый вид. Завтрак, разговор ни о чём и снова блуждания по городу, растущее осознание того, что можно всё…
    
К послеполудню мы, изрядно подшофе, набрели на огромный и с виду дорогущий отель. В фойе, сплошь заполненном коврами, слегка запылившейся листвой и запахом кожаной мебели, было душно и жарко, но в ресторане, оформленном в стиле Франции 16 века, надменные стены сохраняли прохладу. Вычурные столы и стулья, тяжёлые занавеси с неподвижной бахромой, переливающаяся сотнями холодных бликов люстра невероятных размеров… Пафос, пафос и пафос. Но нам стало весело. С бутылкой мартини в руке я залезла на самый большой стол, в гущу тарелок, бокалов, недоеденных салатов и грязных салфеток.
- Танцы! На столе!
Ты засмеялся.
- Погоди, ща всё будет!
Едва слышно щёлкнула кнопка, и совершенно противоестественно, но очень своевременно в воздухе  звенящей дробью рассыпались звуки. «We’ve come too far to give up who we are…» Ты вскочил ко мне на стол.
- Уж извини, но какой диск стоял, тот и играет.
- Да по фиг! – я отмахнулась. – Пляшем, как говорится.
И мы плясали. Как Винсент и Мия. Дурачились, а потом вошли в раж: с восторженными воплями били хрусталь и фарфор, хохотали как ненормальные над шлёпнувшейся на паркет отбивной, закидали отвратительными бутербродами с подсохшей икрой портрет какого-то короля, висевший на стене, оборвали занавеси и ты изображал неизвестно кого неизвестно из какого времени, но определённо завёрнутого в красный бархат.
    
Набесившись до изнеможения, мы пошли искать люкс. Ночь ещё не думала наступать, но силы наши иссякли, а тела требовали отдыха.
    
Искомое нашлось, хоть и не сразу, а путь к нему отнял последние остатки бодрости.
- О-о! Круглая кровать! Моя мечта! – воскликнула я в полном восторге, когда мы ввалились в номер.
    
Просторная, светлая комната на двенадцатом этаже… Будто дежа-вю. Будто соткана из невесомой паутины моих снов духами воздуха и солнца… Распахнутые тонко-прозрачные двери балкона, летящие в глубоком и чистом воздухе лёгкие занавеси - крылья снежного мотылька… Ветер. Ветер утомлённого лета, воспоминание о вечной жизни… И море – мечта и тайна, инстинкт и сокровенность, губительная бездна и безусловное счастье.
    
Ты подошёл ко мне и взял меня за руку. Совсем смело. Мы смотрели на ярко-голубую бесконечность, а прохладные крылья трепетали вокруг наших силуэтов, вычерченных на сияющем небе. Я посмотрела на тебя. Ты повернул голову, и в твоих наполненных солнцем карих глазах я утонула и замерла, словно в тёплом янтаре. Сплетение наших рук распалось, и ладони прильнули к моей спине, подтолкнули к тебе, отобрав волю. Едва соприкоснулись наши губы, едва успела я увидеть, как дрогнули, смыкаясь, твои ресницы, - и дыхание моё оборвалось, а из горячей точки в груди по телу разлилось что-то похожее на мучительно-нежную боль, на ласково-жгучее пламя, и защипало глаза, и всё вокруг исчезло.
    
Долг… Что и кому были мы должны теперь? Что и кому мы были должны раньше? Я хотела тебя так долго, так сильно. Я чувствовала желание и в тебе. Мы были интересны друг другу, но как же много условностей и страхов довлели над нашими потрёпанными, сомневающимися, исполосованными разочарованием сердцами! Сколько искусственных социальных рамок, ярлыков и предрассудков! Чувственные мечты с распахнутыми в предутреннюю тьму глазами, изматывающие грёзы посреди суетливых человеческих теней – и так два долгих года… Я ничего не ждала. Я знала, что ты боишься всего: сколь-нибудь серьёзных отношений, искренности, слабости, привязанности, а в итоге – шипованного ошейника и постаревшей души… Ты не верил ни во что и высмеивал всё, но теперь… Нет общества – нет его законов. Нет общества – нет греха. Нет общества – нет безобразных жупелов и навязанных ролей. Лишь мы. Лишь природа, пропитавшая нас, проросшая в нас, очищающая нас и возвращающая к самим себе. Больше не существуют паспорта и штампы, квартиры и наследники, суды и толпы родственников. Больше не нужно лицедействовать каждый день ради того, чтобы соблюсти все приличия и сыграть по всем правилам. Нет сплетен, нет взглядов, нет почестей и порицаний. Только выкристаллизовавшаяся страсть, чистая жажда жизни, истинный и наичестнейший контакт с себе подобным.

Непорочный порок… Но разве он? Зная, что мы одни, осознавая манящую вседозволенность, мы были просты, и нежны, и чутки друг с другом как никогда и ни с кем. Мы касались осторожно и растворялись всем существом. Впивались мягко и требовали молясь. Ослепительные лучи пронзали наши переплетённые тела, ветер впитывал тёплые запахи и носился  над нами, не успевая осушать горячую, солёную кожу двух безымянных созданий. Ты искал мои губы и находил, и билось, дрожало ароматное дыхание между ними. Невидимая капля, упав с твоего виска, потекла по моей щеке будто слеза, щекоча и грея, и ты покорил меня, озарил меня, переполнил и благословил. Каждый миг с тобой был чудом, каждое соприкосновение – заповедью и каждый твой поцелуй был поцелуем Бога. «Я люблю тебя! Я умру за тебя! Я пойду за тобой! Я отдаю тебе всё, что есть у меня и во мне… Я принадлежу тебе». И каждое слово получало ответ. И ни один звук этого лихорадочного шёпота не был напрасным.


***
     - Смотри-ка, медуза!
- Скоро захолодает, и они уплывут от берега… Эта какая-то одиночка… Не трогай, вдруг ядовитая.
- Давай подденем на весло!
- Ха-ха! Оставь несчастную живность.
- А их не едят?
- Что есть-то? Одна вода.
- Наловим крабов?
- А вот это запросто. В паре километров отсюда есть маленькая бухточка, там их валом.
    
Лодку качало на остывающих волнах, и бесхозные вёсла то погружались в воду, то выныривали в сентябрьский воздух. Ни через неделю, ни через три никто не нашёл нас. И мы не нашли никого в тех окрестностях, которые смогли объехать. Но большего спокойствия и безмятежности не знал никто из когда-либо живущих. Более искренней любви не видели страницы самых романтичных писем. И самые ярые гуманисты не были более человечны, чем мы в своём одиночестве.
- Домой?
- Да… Есть уже охота.
- Как смотришь на курицу?
- Обычно в упор. Но вчера та, чернохвостая, меня засмущала.
- Вот это поворот!
- Эй-эй, моё выражение!
- С кем поведёшься.
- …Слушай, а давай весной дёрнем куда-нибудь далеко-далеко. Помнишь, ты хотела в Париж?
- Ещё бы! Я всецело за!
    
Мы вытащили лодку на берег и медленно пошли к городу. Он был наш. Весь мир был наш. И где-то в туманах и солнце, за тысячи километров асфальтовых лент и облаков ждали нас Елисейские поля, Cristo Redentor, Тадж-Махал… Ждали бескрайние просторы, истинная свобода и вечная любовь.