Мои школы

    Первая моя школа уже не стоит в Сухаринке. Да и самой Сухаринки тоже нет – ушла геологоразведка – всё, что надо нашли. А было ведь до сорока буровых трёхсменных станков! Уйма народу.
   Посёлок стоял в распадке, окружённый лесами Горной Шории. Единственная дорога вела на станцию Темир-тау извилисто, но была ещё и тропка напрямик на станцию Учулен и мы с мамой по ней иногда хаживали, по её взрослым делам. Тропка пробита была в малиннике, смородишнике и страшно высоких травах. Среди них особенно высоким вырастало нечто зонтичное. Мы называли  просто – дудкой, и срезав по сустав, протыкали в торце дырочку, а потом навертев тряпочку на палочку, делали поршень, а наполнив дудку-цилиндр водой, и вставив в него поршень - палка с намотанной тряпицей, получали чудную брызгалку. Стреляла на десяток метров. Куда там сегодняшним водяным пистолетам!
   Была ещё одна «дудка» - съедобная. Её нужно срывать пораньше – пока не затвердела, и, очистив ствол от «льна» наслаждаться мякотью сердцевины!
   Еще рос в тайге Марьин Корень – пион. Когда цвел – мы набивали рот пахучими тычинками. Их там, в цветке, хватало на весь детский роток. Уцелевшие после наших набегов цветы давали семена – рубиновые зёрна. В каждом цветке штук десять. Из сотни зёрен, нанизанных на нитку получалось ожерелье. Красиво! Жаль только на один день…
   Весной цвёл самый главный и любимый всеми сибиряками цветок – огонёк! Сейчас, в результате всенародной любви, он внесён в Красную Книгу.
   Саранка тоже вкусна. Приблизительно как сырая картошка. Мы ели! И теперь пора и её в Красную книгу.

   В моём первом классе было более двадцати пацанов. Для таёжного посёлка вполне!
   Запомнилась она мне, моя школа, первым публичным наказанием. Этот угол я получил за «благонамеренность». Прибежал к Марье Петровне, во время перемены, и сообщил ей: «А Петя стукнул Васю!» В результате и Петя, и Вася, и Юра заняли три угла нашего класса. Очень я был обижен несправедливым наказанием. Пришлось маме проводить перевоспитание.

   К слову сказать, мало помогло - после переезда в Германию, стали проявляться рецидивы «стука». Но здесь это норма, а вот приезжая на Родину, успеваю за месяц написать четыре-пять заметок в различные книги жалоб, а недавно даже самому Президенту России пожаловался. Так что Марьипетровнино наказание действовало только 50 лет.

   Проучился я в Сухаринке с полгода, а среди зимы отца перевели в Одра-Баш и мы, зимой, на санях, переехали в Тельбес. Потому-что в Одра-Баше нам не дали жилья. Отец должен был на работу ходить по убродным снегам, в гору целых семь километров. Только к лету дали нам комнату в доме горноспасателей. А пока я ходил в Тельбесскую школу и по вечерам писал, под нажимом матери, отчёты и приветы незабвенной учительнице Марье Петровне Изубкиной.

 Домишко в Тельбесе нам достался мёрзлый, на окнах намерзал лёд, и я частенько наблюдал за тающим оконным узором, перетекающем на подоконник в прорубленный желобок, а потом, по тряпошному жгуту, в бутылку, подвешенную на веревочке под подоконником. Школа наша стояла на правом берегу реки, а на левом был хлебный магазин. И туда привозили хлеб на конных санях. В фанерном коробе. На дне скапливались крошки хлеба. Когда возчик уносил в магазин очередной лоток, можно было горсточку крошек скоробчать. Вкусно слизывать с руки поджаристые хлебные остатки!
 Весной у нас под кроватью, в большом тазу, села на яйца гусыня. Не очень-то она хотела завести гусяток, как было обещано мне, и в свою очередную, дневную прогулку, разбежалась она и полетела надо льдом тронувшегося Тельбеса. Думали не вернется.
  Потом попёр сквозь палую листву кандык - сибирский подснежник. Выдернешь из рыхлой земли длиннющий белый росток и можно жевать сладкий корешок.
За кандыком колба. Её все знают. Черемшой многие кличут. Самая сладкая первая. Только проклюнется из бугорка зеленый клювик растения и уже можно откопать проснувшийся росток. Он оплетён волосками и роста в нём еще пять сантиметров. Но уже витаминами чесночными полон. Позже, когда подрастёт до листьев, и еще позже когда как пальма распустится наступает самый сенокос - население Алтая и Шории заготавливает витаминное растение впрок. Бочками засаливают на будующий год.
   Попозже, к лету по ручьям стало можно вилкой, привязанной к палке, острожить бычков и гальянов. Варить их в консервной банке, печь картошку, грибы… Запивать всё это берёзовым соком. Вольница!

   Но ещё зимой успела заболеть сестрёнка, и мы, оставив отца, уехали в Новосибирск. Там я жил у деда с бабой, и ходил в 10 ю школу. Позже она называлась школой «в яме», а теперь «у сада Кирова».
   Впечатлений о том времени у меня сохранилось только два: я бегу во главе «гусеницы» - цепочки держащихся за плечи впереди бегущего, по длинному, школьному коридору. Бац! Все падают, как домино, друг на друга, а я лбом в метлахский пол. Искры из глаз. И мрак! Глаз заплыл.
   И хорошее – дедов посетил старший внук Гена. Он был студент НИИВТа, то есть готовился стать инженером водником.  Брат ыстрогал мне кораблик из куска коры, и снабдил его якорной цепью. Ею стала цепочка от его карманных часов. И, хотя уходя он забрал свою вещь, память о ней светит мне и по сегодня!(Кстати говоря, спросил я на днях, по телефону, брата Гену, помнит ли он такие часы? Оказывается и он не забыл этот кораблик!)

   А пока писал, да перечитывал, вспомнил как в бабушкином огороде рвал малину и не только в рот, но и впрок заготавливал, то есть складывал за пазуху. Пазуху я устроил в майке и был доволен, пока не позвала бабушка к себе. Я по дороге споткнулся, ляпнулся в межгрядье и весь в белой майке с малиновым пятном во всю «грудь», предстал перед бабой Аней. И ничего мне за это не было!

   Вот и переехали мы в шахтёрский посёлок Одра-баш. Отец работал в железнорудной шахте. Шахта была не длинной, и из неё вывозили вагонетками отпаленную руду и породу. Пересыпали в тележки канатной дороги и плыла руда по канату через гору на Мундыбашскую обогатительную фабрику.


Стали мы жить  в большой, тёплой комнате двухэтажного дома горноспасателей. А к осени отец выхлопотал водопровод в каждую квартиру нашего двухэтажного дома, и мы заняли ещё одну комнату. В ней раньше был общественный кран, и всех это устраивало, но стоило отцу завести разговор с жильцами о расширении нашего жилья, как поднялась война старожилов с пришельцем, то есть с несчастным начальником вентиляции шахты. До него всех устраивал водопровод в одной только квартире и никому не приходило в голову провести воду в каждую. Но у нас все-таки появилась вторая комната. Меня всё это мало интересовало – мне нужно было осваивать окрестности и заводить новых друзей. Очень кстати неподалеку поселилась сухаринская геологиня, тётя Ада Арнаутова с сыном Сергеем, моим прежним, сухаринским дружком.
   Сергей этот запомнился нашей семье из-за своего «подвига», совершённого им едва ли не в младенчестве.
   Тётя Ада воспитывала сына самостоятельно. Буквально. Сама родила, и сама воспитывала. Не было яслей, не было садика, а на работу надо ходить… Вот запрёт дверь снаружи и бежит, и переживает – как чадо там? А «оно» до обеда одно, потом мать прибежит, покормит и опять «одно»…, наверное, от скуки решил Серёга развести костёр – и развёл! Кое-что сгорело и под потолком выгорела дырка.
( Вот мамуля, прочитав, поправила - вместе вы с Серёгой пожар устроили. Отомстили Бармалею - те страницы в книжке про Айболита,где изображён злой бородач вырвали и сожгли - борцы с негативом!)

 Тётя Ада заткнула дыру Серёгиными штанами – и я стал ходить к нему в гости пить вкусный шиповниковый сироп из 200 граммовых бутылочек. Вкусно! Аж кисло. Потом тётя Ада пригрела какого-то деда из бывших зэков-сидельцев на роль няньки. Так он у них и жил – все время сидя у приемника с зелёным глазком, и крутил ручку настройки. Да курил в печку.

   Вскоре я влился в дворовую команду, а там и в школу пора…
   Школа была двухэтажная! Стояла в сквере. Там же, на опушке, cидел дедушка Ленин и беседовал с дедушкой Виссарионычем. А потом к нам в школу пришёл знатный шахтёр и делегат двадцатого съезда коммунистической партии Советского Союза и долго о чём-то толковал нам, октябрятам, у искусственного костра. А наутро, идя в школу, я не увидел на скамеечке товарища Сталина. Там уже был только задумчивый гипсовый Ленин. Но нам было глубоко наплевать на всех этих казённых дедушек.


Мы играли в «клёк», пекли выкопанную в чужих огородах картошку. Швыряли комки земли, половинки кирпичей, а потом и буровой дроби в жерла вентиляционных штреков. Подземные вентиляторы поднимали воздушным потоком весь этот мусор. Только комки железной дроби долго грохотали, прежде чем вылететь наружу клубом ржавой пыли. Рисковали, конечно, но не более чем, когда, пробив в дне пол-литровой жестяной банки дырочку, ставили её вверх дном в родничок, а на дно родничка клали кусочек карбида, а потом осторожно, ползком, подносили на палочке фитилёк к дырочке… Бабахало будь здоров! Банку уносило в облака!
   Или бросали в костёр горсть мелкашечых патронов, а потом разбегались опрометью. Потаскивал я из отцовского «запертого» чемодана не только ружейные патроны, но и здоровенные патроны к ракетнице. Их мы с Толей Солдатовым расковыривали, а потом сжигали по отдельности - вначале порох из патрона, а потом уже и сам цветной цилиндрик. Мы же не дураки – жечь их целиком. До чего же красиво горит на земле, всего в двух шагах, пороховой заряд сигнальной ракеты!
 
   
   Иногда брал меня отец с собой на охоту. Не на медведя, конечно, на пернатых. На рябчиков. Подманивал манком, а потом убивал. Жалко. Но вкусно! Вкусно кормили ещё и в нашей поселковой столовой. Не всегда же у нас к обеду бывали жареные рябчики, приходилось и общепит посещать. Кормили там разнообразно, но я помню только фаршированные блины со сладким чаем. Этой же едой кормили и постоянного посетителя – ручного медвежонка. Он бродил меж столами и выпрашивал еду, а стоило кому-то положить ногу на ногу, как он был тут как тут. Забирался на ногу и раскачивался. Потом он подрос и его уже не стали пускать в общественные места и посадили за сараями, на цепь.

   В этой же столовой случился со мной казус: стоял я в очереди за сметаной, а в кармане имел, как положено молодому человеку того времени, самодельный пугач. Пугач, это медная трубка, загнутая буквой Г, и набитая серой спичечной. Спусковой механизм – загнутый гвоздь, а пружину заменяла резинка от трусов. Вот и трахнуло у меня в кармане посреди толпы. Не успел никто из взрослых меня ухватить ни за ухо, ни за шкирку. Был таков!

   А по вечерам было домашнее чтение. Всё что задавали, должно было быть прочитано и занесено в специальную тетрадь, изготовленную отцом, и разграфлённую. Там были графы «действующие лица», «краткое содержание», «характеристики», "авторы" и ещё что-то. Периодически делалось внушение о необходимости ведения этого журнала, но охоту читать все эти родительские мероприятия, как не странно, не отбили, а совсем даже наоборот! И до сих пор я пытаюсь и даже иногда завожу такой журнал, но заполнять регулярно не получается. А отец записывает за себя и мать по сей день все увиденное в телевизоре и прослушанное в аудиовариантах - читать им обоим уже тяжело. Вот и "качают" из интернета книги. И слушают каждый на своём плеере разные и разнообразные книги. И ведут кондуит.

 Ещё был велосипед. Дамский. С этакой цветастой юбочкой на заднем колесе. Кататься я на нём так и не смог научиться – горы мешали. То толкаешь в гору, то с горы на одной педали катишься. У меня у единственного был и ручной тормоз. Поэтому можно было и не тормозить педалями. Те, у кого были велики без ручника обучились кататься быстрее. А мне прогресс помешал.
 
   И вот отца, крепостного человека Новокузнецкого Металлургического Комбината, переводят на работу в Казахстан. В Павлодарскую область. На Майский рудник по добыче огнеупорной глины, всё для того-же Молоха. Загрузили мы в товарный вагон небогатую нашу мебелишку, три клетки с кроликами, и тронулись не спеша. Ехали сколько-то дней. Однажды наш поезд долго стоял, и отец пошёл узнать у станционного смотрителя в чём дело. Я увязался и был награждён – отец, по дороге, показал мне дерево со странными листьями и сорвал с ветки семена. Дерево было кленом, а семена – «самолётиками». Бросишь повыше семечку кленовую, а она падает не вниз, а в сторону, и ещё вертится. В тайге такого я не видал!

   А в нашем вагоне-телятнике висела лампа на гвоздике – в ней теплилась свечка. С такими же лампадами ходили и осмотрщики вагонов – стучали молотками на длинных ручках по колёсам пока поезд стоит. Таких лампочек я больше никогда не встречал.
   В Павлодаре нас посадили на машину. Это был «Урал-ЗИС»! Очень красивая машина. Ехали всю ночь, триста километров, по ровной, как стол, степи, но в темноте мне казалось, что дорога идёт вниз.

   Поселились в трёх комнатной квартире напротив конторы. Улица Ленина 1. Такой у нас был адрес. До Иртыша сто метров! Река огромная!
   Ещё в Майске была улица Амангельды Иманова. Других я не запомнил.Так вот на этой Амангельды и жили все мои друзья и товарищи по работе моих родителей – Старыгины, Куницкие, Винокуровы и Бадгауэры … У них я и проводил свободное время. К своим соседям-казахам заходил поперву тоже, но из-за специфического запаха баранины и не озонирующего воздуха ушата, куда хозяйка выплёскивала остатки молока – оно там бродило и шло на изготовление курта, отказался от посещений. С тех пор приобрёл такой обострённый нюх, что могу и посейчас запросто вычислить за какой дверью в подъезде живут казахи.
 
  Первым же казахстанским утром я уже выкатил свой велосипед и начал тренировку в полном отсутствии каких-либо неровностей! Кругом степь ровная как стол. Заборы красивые - штакетниковые! В Сибири-то штакетник не из чего делать. Все загородки из жердей. И свиньи ходят вольно с треугольниками позади ушей из тех же нетесаных палок - чтобы в огороды не проникали.
 И дело с ездой сразу  пошло! Правда полностью насладиться скоростью мешали родители: заставляли ежедневно поставлять кроликам здоровенный пучок тальниковых побегов или мешок травы. А когда эти твари расплодились, то и этого стало мало. С пучком тальника на багажнике не очень разгонишься.... Постепенно познакомился с аборигенами. Первым был сосед Макм. Взаправдашний казах! Потом, в сентябре, всех друзей казашат, заменил на русских и немчат - на руднике работали, в основном, эти два народа. Школа тут была старой постройки, а к тому времени как мне нужно было идти в пятый класс, выстроили новую. Это была лучшая из моих школ! Здесь нами занималась Жанна Григорьевна – пионервожатая. С ней мы пели, танцевали, выезжали в соседние сёла с кукольными концертами. Я играл на барабане, дудел в горн, плясал «Яблочко» - «куды ты котисься». Стоял в почётном карауле у гроба утонувшего члена нашей Пионерской Дружины. В кукольном театре тоже пришлось поучаствовать. С ним мы выезжали в окрестные совхозы. И с "яблочком" конечно.
В общем, жизнь била ключом! Между делом посещал школу.

   Из преподавателей запомнился учитель труда Шакал Шакалыч. Конечно же, только из-за небычного имени переделанного из Шавката Шавкатыча - ничему толковому не научил он нас. Любил он песню про борщ - "борщ густой, борщ густой, а в борще девчата...". В песне вообще-то другие слова - про бор. Мол "бор густой, а в бору девчата. С переливами гармонь да с огоньком ребята". Но откуда степняку ведомо что такое бор? А борщ в меню он видел столовском.


Ирина Владимировна с мужем Олегом, тоже Владимировичем. Они были ленинградцы. В то время это звучало гордо! Мамуля наша вела в школе домоводство и подружилась с этой парой, отрабатывающей свои дипломы. Они бывали у нас в гостях, и Ирина Владимировна частенько проверяла у меня уроки, вместо отца. Тому не хватало терпения надолго, и он спешил вытащить из брюк ремень. Процесс ускорялся, но в голове ничто не откладывалось. А Ирина Владимировна могла, прямо во время урока, затеять со мной борьбу, при этом даже поднимала за ноги под самый потолок. И никогда не колотила меня ремнём! Но в голове после разминок оседало.

   Весь наш класс любил их уроки. Особенно рассказы о городе. Ленинград они оба знали хорошо, потому-что успели поработать экскурсоводами.
   Дома у них было много книг, но я увлекался, в то время, фантастикой и спешил перечитать библиотеку Дуркиных.
   Дуркиных было двое. Их было, конечно же, больше, но близких мне по возрасту – всего два. И ещё два татарчёнка – их соседи, дети радиста речной пристани.  Вот младшие Дуркины - дети капитана, да дети радиста-матроса и решили построить яхту. Тем более что в половодье они прибрали к рукам проплывающую мимо плоскодонку, а со стоящего в очереди на паром грузовика, здоровенный брезент увели. Осталось приколотить киль из доски и мачту из жерди воткнуть. Ну, а поскольку я вертелся всегда где-то рядом, то и меня привлекали подать-принести, а когда пришла пора «отдавать концы», то взяли на борт. В первом плаванье наш «корабь» пересёк Иртыш, и даже почти дошёл до Семиярки – посёлка уже в Семипалатинской области - граница областей пролегала по реке. Потом меня брали уже в походы прибрежные – вдоль нашего берега. На борту всегда была музыка – патефон. Настоящий! И несколько пластинок Утёсова. Ручку его всегда крутила Наташа, моя ровесница.
   Незабываемы эти плаванья под парусом.

   Библиотека Дуркиных была открыта для меня без ограничений, потому-что у них все в семье были читателями. И понимали, что такое информационный голод. Иногда я у них оставался с ночевой. Это тогда бывало, когда старики Дуркины оставались на ужин у моих родителей. Можно бы было предположить, что мы, оставшись без присмотра, устраивали оргии. Нет! Мы читали. Рассядемся по углам, каждый со своей книгой, и тишина…
   
   Да!  Чуть не забыл рассказать об атомных взрывах. Это чудо мы увидели вскоре после приезда в Майск. Было зарево, был гриб. Но старожилы на эти явления не обращали особого внимания. Раньше то, мол, взрывная волна приходила, так стёкла вылетали! Сараи падали! А потом ещё тише стало. Грибы исчезли. Иногда в сумерках полыхало зарево в полнеба - как будто великан электросваркой сваривал землю и небо. Только и напоминания осталось, что бродящие по посёлку белокровные в больничных халатах. Была там специализированная клиника такая. А граница Семипалатинского полигона была от нас всего в двадцати километрах. Так что нюхнули мы ядерного пороху!
   Здесь отец наш купил «ИЖ Планету» и, за неимением гаража, поставил его в зале. Рядом с буфетом. Когда никого не было дома я пытался его оживить. И однажды он завёлся! Странно, правда? «Планеты» эти тем и известны были, что не заводились, а тут так надымил от моих несильных толчков! Все посинело пока я, вытаращив глаза от страха, искал средство глушения. Потом долго проветривал квартиру.
   Буфет наш, под старину, кажется наследство Рудкевичей,  до сих пор жив. Только ключ утерялся. С ним связано – бегая вокруг стола моя малолетняя сестрёнка врезалась лбом в этот ключик. Ключ выбросили. След Таня носит до сих пор.
   К весне, не дожидаясь пока оттает земля, отец стал отогревать землю электро рефлектором и, по мере оттаивания, выскребать грязь. Не терпелось ему поставить «коня» в гараж. И по теплу мы уже поехали кататься. Ездили на бахчу садить картошку, на совхозные поля рвать просо, на рыбалку… На рыбалке меня обвязывали «в пояс» верёвкой и посылали на тот берег протоки вплавь. Темно! По животу царапают водоросли, под водой скрываются чудовища! А там, вдали, в темноте, стоит отец и потравливает верёвку и вполголоса поторапливает меня. А у меня не получается вытянуть сеть через протоку – силёнок не хватает… Потом я привязываю перетянутую сетёшку к кусту или тычке и плыву, обмирая от страха вдоль сети назад – как бы не запутаться в собственных снастях. И мы едем домой! Ночь! Степь! И только иногда по сторонам светятся огоньки – волки, корсаки и лисы наблюдают за нами. Тушканчики - гибрид зайца с сусликом - перебегают дорогу. Потом короткий сон и уже мы едем за рыбой. Светает и мы вытаскиваем  сеть. И среди прочих, уже мне известных рыб, есть несколько толстячков – линей. Отец их называет кошельками.

   Плавать я научился не сразу, а только когда мамуля привезла из отпуска, из Ленинграда(!), ласты и маску с трубкой. Ни у кого не было ещё во всём посёлке! И ещё ни у кого не было воздушки – пневматического ружья. А мне отец привёз из Павлодара! И я стал добытчиком. Бил воробьёв вначале просто так, а потом узнал, что Бушмелёвы из них варят суп и тоже принёс матери свои трофеи. Она ощипала и сварила борщ. Я с нетерпением ждал прихода отца с работы чтоб увидеть его реакцию на это событие. Но он у нас, когда голодный – злой и ничего хорошего из этого эксперимента не вышло…
   Кстати об упомянутых Бушмелёвых. Это безногий отец-ветеран войны и мать. И 12 детей. Квартира у них типовая, как и наша трёхкомнатная, только с окнами из оргстекла и алюминиевая посудой. Чтобы после ежемесячных семейных ссор было сквозь что смотреть и из чего есть… А что есть – это уже забота коллективная. Поэтому они всей семьёй стреляли воробьев, ворон, сквозь штакетник петлями тягали из чужих огородов, палисадников огурцы, помидоры. Откручивали головы чужим подсолнухам, стояли в очереди за хлебом – булка серого на руки. Когда отец семейства получал пенсию, бывали у них выезды на природу – он набивал полную «лягушку»- трёхколёсную инвалидную мотоколяску, детей и вывозил на берег Иртыша. Там, вдали от родного дома и любящей супруги, напивался и засыпал прямо за рулём. А ребятишки во время приёма им напитков ловили рыбу и выливали сусликов, нося воду к норам опустевшими поллитрами. К вечеру приталкивали папу, прямо в автомобиле к маме. То-то она была рада!
   Мама тоже не клала охулку на руку, то есть не проносила мимо рта. Как-то на спор с заезжим офицером выпила литр водки из горлышка. Выспорив, легла в канаву и уснула прямо в жакете с медалями матери героини рядом с рабочим местом проигравшего летёхи. Он торговал в нашем посёлке арбузами выращенными солдатами на полигоне.
   
   Вот. А потом мы переехали в Павлодар – детям нужно учиться  в городской школе. И я пошел в эту городскую школу. И мне в ней сразу как не понравилось, так и не нравилось до окончания 8го класса. Нашей классной, глубокой старухе Екатерине Георгиевне, нужно бы было носить усы,  и командовать взводом. Там она была бы на месте. Одной левой могла поставить парту на попа вместе с двумя переростками чеченами Алиевыми. В руке всегда метровая линейка – ей она дирижировала и угрожала. Запросто можно было получить по башке. Два года в этой школе не оставили в моей душе ничего хорошего.