Где-то в случевске

1
   Этот городок у чёрта на куличках: где-то в северных краях; «в таёжных дебрях», сказали бы раньше, только дебрей давно нет – лихо поизвели лес легальными, а больше левыми вырубками, развезли сосновые да пихтовые хлысты по денежным городам да весям, умудряясь захватить и закордонье. Но всё равно остаток исконной тайги жидкими порослями остался, худо-бедно затеняет случевские строения и местную водную артерию Случь, давшую диковинное название означенному городку, увы, далеко не процветающему на просторах обновлённой России.
   Мудрено процветать вдали от жирующей Москвы, нет мочи ширится-топырится с нищенским муниципальным бюджетом; не до столичной стати в забытом Богом захолустье, заселённом ветшающими стариками, не считая тощей прослойки бывших работников местного леспромхоза да деревообделочного заводика, приказавшего долго жить.
   Но случевский люд не из слабаков: видал он всякие виды, как говорится, крепко бит мордой об острые углы недужной истории отечества, начиная от октябрьского переворота и кончая демократическими нововведениями. Что с ним будет, с выносливым русским людом, подозрительно поглядывающим на власть предержащих, скептически усмехающимся  на сулимые молочные реки и кисельные берега скороспелого капитализма? Сто и тысячу лет проживёт битый жизнью провинциал на зло вороватым «Элитам», хлебом и водой будет пробавляться, картошкой-выручалкой заменяя неведомы столичный десерт. На том стоял и стоять продолжает вышеназванный Случевск, неизлечимо больной от денежной бескормицы и застарелых демографических утрат. А куда деваться? Надо жить вопреки всему, Божьим попущением обречённым на мужественное стояние посреди   немереных широт.
2
   В Случевске случайных людей нет. Если таковые иногда и появлялись, то либо разъезжались по сытым мегаполисам, либо, через колено сломанные. Неминуемо опрощались, либо преждевременно заканчивали дни, упокоясь на загородном погосте. Незримое, но неминуемое житейское сито сурово протаскивало сквозь себя пригодных – насквозь, чужаков – поверхностно, с теми или иными травмами. Так что залётного люда, с диковинными аномалиями ума и сердца, в Случевске не наблюдается. Даже муниципальное начальство и то местное родом; и в отличие от автономных коллег той же столицы или других знаковых городов, на миру, как на ладони: ни малейшего самоуправства, а тем паче воровства – ни-ни! Не стерпит здешнее население, не махнёт рукой, не простит, устроит громогласную бузу…
   Так и живёт полунищенская провинция в этом напряжённом равновесии, живёт, хлеб жуёт да винцом запивает; и ничего-то ей исключительного не требуется, потому как знает: не предвидится молочных рек с кисельными гайдаровскими берегами да чубайсовскими кущами, где райские птицы по-закордонному распевают.
   Здесь песни другие. Ломи хребтину насколь способен; не надейся на всяких там путинных с медведевыми – что сконоёбишь, то твоё, коренное, и ни каких гвоздей! В этом убеждены почти все, кроме разве что ветхих стариков и безнадёжных пьяниц обоего пола. Но это не соль, а сор земли – горький, колющий глаза сор, неумаляемая боль русской души. А в большинстве своём, не «подавляющем», а сочувствующем, случевцы – крепкие работяги с ясными головами; а счёту им – без малого десять тысяч. Конечно, в масштабах России-матушки это малая горстка, но зато какого закала! Это вам не жидконогая брюссельская или венская публика, располневшая на тамошних вкусностях и дармовых благах; вялый европейский жирок нам не к лицу – мы люди жилистые. От земли.

3
  Взять хотя бы Петра Ямщикова. Ему седьмой десяток, а он – кремень со стальными улаками и железным хребтом. Русая, враздёрг, шевелюра, крупное, всегда плохо бритое лицо с пристальными серыми глазами; глянет – пронзит насквозь, и не спрячешь мелкое, подленькое нутро, но зато при широкой душе ты ему -  закадычный друг и брат. Примерно такова и вторая половина – Анна Яковлевна, по-бабски ядрёная, с формами и надёжным содержанием: верная, домовитая, выносливая, как добрая лошадь. Понятно, звучит не гламурно, зато правдиво: русская женщина, особенно в провинции, испокон работяща и безкапризна.
   Сорок лет сообща живут Денщиковы, и вопреки былым недоразумениям и ссорам – крепко и неразлучно; они свыклись с многозаботным бытом и ощущают себя, как рыба в здешней Случе. А то, что дети поразъехались – один в Красноярск, другая в Новосибирск, так от этого никуда не денешься: у них – свои семьи, свои заботы, своя жизнь. Слава Богу, не забывают своих родителей: в отпуск приезжают да не с пустыми руками, но гостинцы гостинцами, а главное – безотказная подмога по хозяйству. К примеру. В прошлом году сын Андрей помогал колоть хряка и подновлял дворовую кровлю; дочка Марина вместе с матерью поменяла постельное бельё, обновила занавески и скатерти, не говоря уж о том, что ежедневно до блеска намывала полы не только в горнице, но и в чулане, на что умилённая Анна Яковлевна притворно поругивалась.
   В Случевске все живут своим хозяйством. Денщиковы – одни из тысяч: так же, как они, а то и похлеще, шабры содержат сады и огороды, многочисленную скотину от кур до коров; у всех справные погреба и клети с овощными и ягодными припасами (здешние зимы куда как суровы!). Особая забота – дровяные заготовки . Сообща пилят тайгу и на тракторах бывшего леспромхоза развозят хлысты по дворам, где старенькими «дружбами», а то и двуручками режут; и полнятся поленницы, круто подпирая дворы, нарядно рябя на фоне сизых от времени построек.
   Здесь многое делают сообща: дедовские «помоги» в силе. По стародавнему обычаю собираются соседские мужики, прихватив нужный инструмент, и в день-два ставят новую баню или двор; а по разным мелочам – поднять забор или перекрыть крышу – хозяин шустрит сам, не принято на это отвлекать соседей, стыдно от людей. Но зато по окончанию «помочи» идёт пир горой: четвертями льётся первач, чугунами варится картошка, блюдами подаются солёные огурцы, крепкие кулачки да грузди. В хорошем подпитии извлекается видавшая виды хромка и начинается хрипловатый песняк; перебирают всё старинное и нонешнее, поют истово, за милую душу…
 4
   Так случалось у Денщиковых, не миновали этого близживущие Скворцовы, Чугуновы и Ямщиковы. А это закадычные одногодки Петра, с детства знаемые, с юности понятые и после дембеля крепко любимые. Все они наособицу, хотя живут сходно – провинция ровняет, как на плацу. Возьмём Сергея Скворцова. Длинный, как каланча, но  крепкий, как твой десятижильный канат; скуласт, носат, голубоглаз, на голове шелестящая седина – так она густа и щёткоподобна. Как ни странно, Скворцов говорит густым басом, а запоёт – куда там местному дьякону! По вероломному контрасту, законная жена его не в пример кругла и упитана: истые ядра грудей, тяжкие ноги и отменные лядвеи на мужицкое заглядение. Шабры так и шутят: «Ты, Сергей батькович,  как щепка на перине!»  «Всё ништяк, - подмигивает он.- Всё в самый аккурат. Пробуй – не распробуешь»…
   Другой сосед Иван Чугунов – знатный уличный балагур и, как подобает такому роду людей. Невысок, кряжист, если не сказать – толстоват; про таких справедливо говорят: «Кровь с молоком»: так он до лосноты розовощёк, с умилением ткни – и сок прыснет. Но жена у него, как на грех, невелика, если не сказать – тоща, по поводу чего мужики меж собой нехорошо шутят. А Иван только ухмыляется: «С неё, как с надёжной лежанки, не свалишься»…
   И только третий шабёр – Яков Ямщиков – выбивается из честной компании: он второй год вдов, неразговорчив и даже не по-случевски замкнут: на что во хмелю, и то слова от него не добьёшься, но уж если скажет, то как-то умно – «заковыристо», по словам случайных слушателей. Меж собой друзья называют его «нашим Черномырдиным» - это по контрасту, полному несходству: все помнят, как приснопамятный Виктор Степанович ораторствовал, но в отличие от него, немногословный Ямщиков – мастер устной речи.
5
  Все они живут по соседству на улице Советской. Это сплошной ряд частных домов, в основном одноэтажный, с надворными постройками; улица с обеих сторон окаймлена заборами, по-разному сколоченных и окрашенных, топорщится длинным рядом столбов и телеантенн, там и сям над пёстрыми крышами видны разномастные трубы, над большинством которых по случаю ненастной осени курятся душистые дымки. В уличной перспективе, в оба конца, стеной стоит тайга, а пол правую руку, если свернуть на улицу Ленина и пройти метров триста, очутишься на центральной площади с клумбой и двухэтажным административным зданием под плещущим в студёных ветрах триколором.
   Увы, осень нынче прямо-таки неудачная: беспрестанно льют серые дожди, свистят северные ветра и низко, почти задевая верхи сосен и пихт, несутся сизые тучи, поди,  с самого  Охотского  моря. Ни тебе долгожданного бабьего лета, ни привычной грибной страды, ни даже мало-мальской рыбалки – сиди в дому, смоли непрестанные сигареты, скучай и не рыпайся!..
   От нечего делать включишь «ящик», а там всё те же рожи, навязчиво врущие и ли пошло поющие; надоели эти политики и жирующие депутаты, глядеть тошно на кривляющихся «звёзд», будь та ж хвалёная Пугачиха или парфюмерно вылизанный Киркоров. Марию Мордасову бы или Бунчикова с Нечаевым – то-то б они зацепили за душу, сладко б окатили тоскующее нутро!
   А то сиди в четырёх стенах, праздно переругивайся с женой да чади никотином – в тайгу идти попусту, в огороде грязь месить неохота… В этакие погоды хорошо разлить на троих, душевно выпить и побалакать от и до…
6
   Названные жители Советской так и делают. Конечно, время от времени, до тех пор, пока окончательно не распогодится. Но льют и льют холодные дожди, свистят в проводах и заборах лютые ветра, погромыхивая кровельным железом. Выглянешь в окно, а на улице всё те же мытные лужи, всё та же непролазная грязь и этот многонедельный угнетающий сумрак – какое время су ток, непонятно.
   Поневоле нацедишь бутылку первача, влезешь во всепогодную фуфайку, напялишь вездеходную керзуху и, беззлобно матюгнув заворчавшую жену, пойдёшь к Скворцову, Чугунову или Ямщикову – закадычным дружкам своим…
   В этот раз, не сговариваясь, они собрались у вдового Якова – у него просторней и тише, нет негодующей хозяйки, которая от одного вида заговорщически угрюмых мужиков «встаёт на дыбы»: пейте, мол, на стороне, а моего благоверного не соблазняйте, а то напоите, развезёте грязищу, насорите пеплу где ни попадя, а я ползай, убирай за вами пьяницами.
   Ясное дело, без женщин общаться сподручнее. Мужикам они нужны по делу молодому, жениховскому; ну и по хозяйству тоже, по делам семейным; а когда случается нужда по душе поговорить, тут лучше без женского пола – мало-мальские преграды ни к чему
   В избе у Якова  кисловато пахнет табаком и чем-то неистребимо холостяцким; постель неумело, кое-как, застелена, обеденный стол заставлен остатками еды – недоеденной картошкой в закопченной сковородке, куском зачерствевшего хлеба, стаканом с недопитым чаем. Стулья стоят вразнотык, телевизор включён, но изображение снежно мельтешит и звук простужено хрипит. Сам хозяин в нестиранной мятой рубахе неопределённого цвета, в старых штанах с пузырями на коленях и стоптанных тапках; смотрит на вошедших то ли задумчиво, то ли смурно – не разберёшь.
  - Принимай гостей, Яков батькович, - хохотнув, возглашает Иван Чугунов. – Щас будем лечиться от головных тараканов.
   Спутники неодобрительно хмыкают, молча ручкаются с Яковом и сдвигают остатки былого обеда на край стола. Снимают фуфайки, укладывают их на постель, двигают стулья и рассаживаются. Словно сбросив некоторое оцепенение, хозяин с коленным треском встаёт, молча собирает сгруженную посуду, уносит её на кухню, молча возвращается, мимоходом вырубает «ящик» и садится напротив красного угла с непроглядно тёмной иконкой.
7
   В окна жидкой шрапнелью бьёт дождь, его нудная дробь хорошо слышна в избе, тусклая лампочка освещает малоопрятный стол, на который выставлены бутылки и походная закуска – шмотки сала, солёные огурцы, ломти ситного.
  - Ну что, с увидом, - поднимая первый стакан, возглашает Чугунов.
   Чокаются и, двигая кадыкам и, выпивают.
  - Хорошо прошла! – крякает Степан.
  - Пташечкой, - смешно вытягивает шею тощий Скворцов.
   Хрумкая огурцами, дружно закусывают.
   Сейчас начнут с погоды, потом по заведённому обычаю перекинутся на политику и при хорошем раскладе перейдут к женщинам.
  - Хрен знает, что за осень, - кивая на окно, вздыхает Степан. – Картошка в погребе гниёт, где её просушишь?
  - И капуста в этом году хилая, - ёрзает на стуле Скворцов. – Столько дождей, а они с гулькин хрен…
      Шумно становится в избе: все разом клянут гнилую осень, затяжные непогоды, промозглую сырость и лесную бескормицу – ни грибов толком, ни клюквы. Все настолько озабочены, что забывают наливать и наперебой говорят о проблемах своих хозяйств. Даже Иван Чугунов, и тот сетует на слабый «навар» с огорода, а впереди зима – почитай, на полгода придётся уповать на сентябрьские припасы, а они хилы, как никогда! По единому мнению, такой никчёмной осени да и лета (будь оно неладно!) никто не припомнит.
  - Климат надломился, - заключает Иван. – Землю распотрошили, нефть с газом выкачивают, ракеты запускают, всю атмосферу нарушили. Скоро ни лета, ни здоровой  осени не останется, станем по зимним избам, как медведи в берлогах, спать.
  - Чего доброго! – соглашаются мужики.
  - А всё деньги на уме. И не только в Америке да и у нас в кремле -  по всему миру, почитай. Мозги съехали. Доллары, только доллары да как можно жирнее. Эх!..  – садится на любимого конька продвинутый в политике Иван Чугунов.
   Все знают: он – дотошный знаток всех околомировых новостей, и если его не остановить, заболтает до одури. А потому в разговор неожиданно вклинивается Яков.
  - Всё по грехам нашим. Скурвились мы, все нации разом, потому такая погодная неразбериха. То ли ещё будет, коли не одумаемся!
   Все поражены, видя озабоченное лицо хозяина пристанища; перебив разговора слишком неожидан, а потому после немой паузы наливают по новой.
   Хмель берёт своё, и честная компания размягчается. В разговоре каждый начинает тянуть одеяло на себя, хотя внутренне невысказанное убеждение едино: никто из присутствующих не особо скурвился, все по уши в исконных заботах, как могут блюдут хозяйство, помогают иногородним детям и внукам, а что творится в Вашингтоне или в той же Москве, не их ум а дело; Москва далеко, а Бог, если Он есть, высоко. Хмелея, постепенно это и высказывают, чтобы возразить заковыристому Якову.
  - Нет, мужики, - морща лоб, настаивает он. – Мы обретаемся у чёрта на куличках, отсюда многого не разглядеть. Всё не так…
  - Да брось мозги пудрить! – хлопает ладонью по столу Иван. – Опустись на землю. Ну что ты ещё придумал?
  - Э-э-эх! – отмахивается Яков, горбясь над закуской и сокрушённо замолкая.
  - Ну чего ты накинулся на него? – пеняет Степан. – Дай человеку сказать.
  - Да что говорить! – вздымается Яков. – Что говорить? Живём, как кутята слепые, по пуп в земле. Эх, вскинуть бы глаза повыше, многое б увидели.
  - Чего, к примеру? – не унимается захмелевший Иван. – Чего ты душу томишь?.
  - Чего б увидели? А Бога-Вседержителя, вот Кого!
  - Ну вот, опять бабушкины  сказки…
  - Пускай бабушкины. Чего в этом плохого?
  - Это тебе новый поп внушил?
  - Я и до него знал. Помню, когда жена умирала, она видела зовущих ангелов, а над ними… над ними кого-то светящегося, ровно солнце. Умирала и говорила, как там ей в этом сиянии хорошо, Не могу больше здесь, говорила, ухожу туда…
   Мужики молча слушали и возражать не хотели.
8
   Разошлись поздно, начинало смеркаться, отчего придомовые берёзы из рыжих стали смутно коричневыми. Расставались тепло, как и подобает хмельным, доходило до неловких чмоков в небритые щёки.
   В конце застолья разговорившийся Яков передал просьбу молодого настоятеля местного храма помочь с ремонтом придела и, увлёкшись, рассказал о недавнем чуде: старинные фрески нежданно-негаданно проявились сами собой.
  - Чушь собачья! – горячился Иван. – Не может того быть, бабье враньё и только. Чего взять с полоумных старух?
  - Но ведь он видел своими глазами, - увещевал дотошный Скворцов. – При чём здесь старухи?
  - Надо пойти в церковь, раз батюшка просит. Только там и разберёмся, - разумно подытожил Степан.
   На том дружно порешили. Нетвёрдые на ноги, шатко шли, оскальзываясь, держась за жерди заборов. А дождь немилосердно хлестал, меся зацепистую грязь. Длинный, неловкий Скворцов упал посреди чёрной лужи; пьяно матерясь, с трудом поднялся, истекающий липкой слизью.
   Худо-бедно разбрелись по домам, в строгие объятья законных половин, как заведено, хмуро отчитавших гулён-суженых и даже ритуально хлестнувших «по наглым мордам». Мужики давно к этому привыкли, а потому не отмахивались, только матерно гундосили, настаивая на том, что завтра обязательно пойдут в церковь. «Хоть к самому дьяволу! - напутствовали сердитые жёны.- Господи, когда же отдохнёшь от вас, аспидов?» А сами стаскивали с подгулявших мокрую одежду, грязную керзуху, сердито стелили постели. И воцарялся тревожный семейный мир.
9
   На утро Дарья Скворцова постучалась к Анне Ямщиковой. Несколько минут они молча стояли у порога – одна статная, высокая, другая округлая и низкорослая – стояли, будто в некоем бессловесном поединке: кто первый дрогнет?
  - Пустишь на минутку? – наконец-то сдалась Дарья.
   Они прошли в горницу, сели за стол.
  - Мой охламон вчерась явился пьянущий, по уши в грязи. Спрашиваю, где был? Со Степаном у Ямщикова, говорит, а сам лыка не вяжет… Ань, ты уж посодействуй, накажи своему, чтоб не сманивал моего обалдуя, он ведь только ростом долог, а не умом.
  - Ты думаешь, вчера мой лучше был? До нитки мокрый, глаза на переносице, всё про какие-то картинки божественные буровил. Ничего не поняла, давай его раздевать, чаем отпаивать. А ты говоришь…
  - Прости Христа ради. Ну за что нам эта канитель, а? За что?! У других мужья как мужья, а эти…
  - От безделья чокаются мужики. Как на зло, погода никудышная. В тайгу не сходишь, в огород не выберешься. Я сама не знаю, куда себя деть. Мужики что? Залил зенки и доволен. А ты потом за ними, как за детьми,  ходи.
  - И не говори! – поддакнула Дарья и оперлась пухлой щекой на короткопалую, в девических складках ладонь.
   Обе задумались, глядя в мутное окно, наискось исполосованное дождём.
  - Как дети-то? – будто опомнясь, примирительно поинтересовалась Дарья.
  - Живут помаленьку. Внучка в первый класс пошла. Пишут. Приготовления встали без малого в пять тысяч. Подумай только – целых пять! Где ж денег набраться? Работает один зять, дочь сидит с внучкой – на кого оставишь?
  - А как Серёжка?
  - Работает, неплохо получает. Второго ждут… Послали мы им немного: с нашими пенсиями не зажируешь.
  - Как говорится, не до жиру… Я вот тоже пишу дочери: не шикуй там в городе, экономь, гляди, жизнь какая. Хорошо устроились те, кто воруют. А нам взять неоткуда, потому смирно сиди, не рыпайся. Не знаю, слушается ли – ты помнишь, какая она у меня. Огонь девка!..
10
  - А, Михайловна? Привет, - входя с кухни, здоровается Степан. Он только что умылся, волосы его мокры, под глазами синеватые мешки.
  - Как самочувствие? – съехидничала Дарья.
  - Как после артподготовки! – парирует Степан, дрожащей рукой наливая чай. – А как твой боец?
  - Лучше некуда. По уши в грязи и голову поднять не может.
  - Слабоват он, я говорил вчера, предупреждал…
  - Ему хоть кол на башке чеши, - бесполезно! За чем вы так наклюкались-то?
  - Кто его знает? – пожал плечами Степан, отпивая чай. – Вчера договорились с утра в церковь идти, надо подсобить отцу Андрею. Говорят, там чудо случилось.
  - Я тоже слышала от тётки Анфисы Цыбиной, - поддержала Анна. – Ну что ж, дело доброе. Иди пособи. Только уж потом не пейте.
  - В церкви не наливают.
  - Свинья грязи найдёт, - укоризненно вставила Дарья.
     На том и разошлись. Степан не торопясь оделся, по пути зашёл за Чугуновым и Ямщиковым, Скворцова решили не трогать – пускай хорошенько оклемается, хотя очень пригодился бы как знаток штукатурного ремесла.
   Службы в храме не было, когда они пришли. Их радостно встретил отец Андрей. Правда, определение «отец» не слишком соответствовало этому молодому человеку с почти юношеским лицом и наивными глазами.  Он был так молод, что толком не обзавелся положенной по чину бородой – круглый подбородок был едва «припорошён».
  - Вот гляньте на левую стену. Видите роспись? Она довольно свежая. По благословению Божию, по воле Его в один прекрасный день на глазах у прихожан стала проступать сквозь грубые наслоения штукатурки. Это чудо добавило всеобщего благоговения. Это было истинное счастье! Слава Богу за всё…
   Пришедшие с удивлением рассматривали фигуры святых в разноцветных одеяниях, их одухотворённые лики и нимбы над головами – и неверующие, поневоле начинали уверовать.
11
   Когада работы в приделе были закончены, Степан с Иваном ушли и Яков остался наедине с батюшкой Андреем – в последнее время Ямщиков часто беседовал со священником. О чём они говорили. Никто в точности не знал, но можно было догадаться.
  - Видать, наш Яшка в монахи намылился, - походя прокомментировал Иван. – А куда деваться? Бабы нет, дети уехали, волен, как птица: лечу куда хочу.
  - Брось хохмить. Это дело серьёзное. То, чего нам не дано и на что кишка тонка, не надо обсирать. Грубовато сказано, зато верно…
   Дальше они молчали каждый о своём, но не сердились друг на друга, а просто шли под проливным дождём вдоль озябших домов и повторять пьянку им почему-то не хотелось – не до того было.
   Оставшись один. Степан захотел вновь увидеть Ямщикова. В каком-то неожиданном, новом свете представал закадычный знакомец, словно бы опадала со Степановых глаз многолетняя пелена, нажитая за обыденную жизнь по соседству. Степан постоял подле своего дома, наблюдая в окно за женой, деловито стряпавшей на кухне, откровенно полюбовался ей, но пошёл дальше к жилищу Ямщикова. В окнах света не было – Яков ещё не вернулся. «Ну хорошо, прогуляюсь, ожидаючи, тем более дождь, кажется, кончается». Так и ходил в раздумье вдоль вечерних домов, за окнами которых длилась такая привычная жизнь. Дошёл до конца улицы, где стеной темнела тайга, повернул назад, стараясь ступать по суху; увидев тёмные окна, опять прошёл дальше. На третий раз окна уже горели.
  - Не ожидал? – спросил Степан, когда дверь отворилась.
  - Ожидал. Причём именно тебя…
   За чаем они сидели в холодной комнате, пропахшей сиротством.
  - Когда я служил в подводниках, бывало, на три месяца, а то и на полгода мы уходили в плаванье. И вот сидишь, запакованный в подлодке, работаешь и спишь в узком закутке, видишь одни и те же физиономии – и такая тоска нападёт, такая тоска!. Поле смерти Катюхи, после сорочин и дальше, примерно то же стало одолевать. По первости выручала охота, а потом и она приелась. Как жить, что делать? Полусонно доживать – это не по мне. Наши бабёнки стали сватать бобылок. Кто я им – двадцатилетний кобель?.. После Катюхи ни на кого смотреть не хочу – хватит, отженихался!  Так мало-помалу стало казаться, будто опять заключён в подлодке. Почти та же теснота, те же лица…
   Яков горько повесил голову и задумался.
  - Все мы так живём, - вздохнул Степан.
  - Вот именно, все так. А я не могу. Чего-то самого главного не хватает, какого-то дела, что ли. Я говорю не о калымах, которыми промышляем, я о другом. Нам с тобой по седьмому десятку. А что у нас впереди? Старость, болезни, смерть. Да-да, не возражай. Ну так чем наполнить останные годы? Как подготовиться к концу? Мы же не скотина бездумная!.. Вижу, ты согласен. А коли так, надо работать и не только вот этими руками, но и душой. Когда начали восстанавливать церковь, я обрадовался, и хоть был неверующим, но торопил высшую справедливость: не вами храм поставлен, не вам его разрушать. А то набежали, наорали и давай иконы жечь… А как же ваши деды, матери и отцы? Наплевать на них? Что они, слепые, что ли?.
   Яков с горечью ударил о стол кулаком.
  - А в церковь я стал захаживать, с отцом Андреем беседовать. И знаешь, помаленьку стало развидняться: вот что, оказывается, над всеми нами! А мы не видим, уткнулись в грядки, погрязли в суете и думаем, что так и надо…
12
   На следующее утро развиднелось. Хлёсткие небесные воды утихли, тучи разлетелись, показалось низкое солнце. За ночь подморозило, бурые травы, крыши и заборы тонко обметал иней, на лужах похрустывал ледок. Воспрянувшие случевцы  выходили из домов по делам и просто так – глянуть на золотую листву и звонкую синь небес. Оживились, запели птицы: закаркали вороны, засвистели синицы, зачвикали воробьи. По улице там и сям залаяли цепные псы. Словом, с появлением солнца дрёмный городок проснулся.
   Степан с утра пораньше занялся хозяйственными делами: надо было заново перекрыть дальний угол двора, потом проредить разросшийся вишенник, подрезать малину и наконец высадить в зиму чеснок. Не могла же верная подруга Анна оставить его одного, а потому, загодя приготовив обед, стала помогать хозяину – подавала толь, переставляла лестницу, а что до огородных дел, брала на себя больше половины.
   Они работали слаженно, почти не разговаривая: к чему слова, когда всё и так ясно. Всё делано-переделано, испокон знаемо? Честно говоря, Степану было не до пустых разговоров, он благодарно взглядывал на жену, когда она ловко помогала, и снова углублялся в дело, исподволь думая о вчерашней встрече с Яковом. Конечно же, тот прав: ну нельзя, просто грешно жить вслепую, по инерции! Хотя это с годами и затягивает, словно убаюкивая и нашёптывая лукавую колыбельную…
   А день потихоньку разгорался. Ровно задувал сиверко, пропахший листопалом и сырой землёй, выблёскивали рыжие берёзы, мерно соря листвой, и на весь Случевск легко падал отсвет высоких небес.