С плугом и кистью

   «Трудно быть Богом»… Слышал, есть такой фильм, только не помню, какого режиссёра… Конечно. Трудно быть Богом, но Витюхой Никитиным ничуть не проще! Витюха – это я грешный, стареющий лох шестидесяти трёх годов от роду, проживающий в глухом захолустье, в тысяче с гаком километрах от столицы. Упрямо тяну лямку, наплевав на въедливые тяготы; как говорят у нас. Конолёблюсь, пока жив, хоть и знаю, что капитала не наживу, окромя русского народного ордена сутулого.
   Я не спорю, всякому – своё. Но кто сказал, что моё – это беспросветная житуха с повальной пьянкой и густыми матюгами, с шабрами, что до полусмерти замудохтались от копеечных пенсий и матёрой несправедливости? Понятно, и я и дружки мои свыклись, как свыкаются лошади с тугим ярмом, - но мы не лошади, а «уважаемые россияне», как говаривал трезвенник царь Борис Николаевич, лихо сваливший меченого Горбача.
   Что было – то было, заем хаять былое? Оно за семью горами и долами, топырится где-то там, и что в нём проку?.. Жить охота сейчас, в этот день; и кто мне скажет, что он не последний?
   Нет, я не выпендриваюсь – не тех кровей, не думайте. Просто подвожу к самому главному, что у меня есть. Только не смейтесь и загодя не машите руками: что, мол, с него взять, с тёмного провинциала, с этого небритого увальня, который и говорить-то толком не обучен…
   Прошу прощения, светских манер не знаю – не до них в нашем заброшенном городке, глее «градообразующим» до недавних пор был Богородицкий молокозавод. История известная:   скот пустили под нож – так что не до молока и сопутствующих продуктов; некогда не худший совхоз «сдулся», так же, как и соседний Шолокшанский; остатки техники приезжее начальство то ли распродало, то ли разворовало, и мы, как были голозадыми, такими и остались, прости, Господи.
   Я это к тому, что нынче каждый выживает как может. Дело привычное – мы всякими там благами не избалованы и плевать хотели на воров миллиардеров: хапают и ртом и задом и не поперхнутся! И пусть власти ничего не делают и даже потворствуют, - всё равно расплаты не миновать, вот вам крест! Как верёвочке не виться… ну и так далее.
   Все мы одним миром мазаны; я тоже горбатюсь по хозяйству, как и шабры, не до отдыха на югах или в санаториях: из земли вышел – землю уйду как миленький! Только не охота налегке-то, порожняком – скотину и усад с собой не возьмёшь. Не знаю, как вышло – дурь ли моя или что-то иное, неизвестное мне самому – а заделался  я на старости лет художником. Не подумайте, что «пургу гоню», - ей Богу, мажу красками на чём придётся: доска ли, картон или фанера. Сперва, помню, это было баловство: у дочки от школы оставались альбомы да акварельные краски в коробочках, ну я и малевал для пробы, скажем, табурет или стол, а то окно с занавесками. Конечно, получалось месиво: краски лезли одна на другую, растекались по мокрой бумаге, и чтобы их обуздать, я орудовал пятернёй. Иногда, к моему удивлению, выходило неплохо. То же самое подтверждала дочь Маринка да и жена моя Елена Ивановна заглядывала, ахала и качала головой.
   Ну ладно, дело прошлое, только теперь не то. Акварель отошла, нынче у меня в ходу гуашь, а нередко и масляные краски в тюбиках, по оказии купленные в областном городе. Жена ругается: на ерунду деньги тратишь, вон гляди, поизносился – брючишки обветшали, мешком на заду висят, новые бы купить, а ты на безделицу тратишься… Сперва напирала на меня, пилила, даже ругалась по-настоящему, а с недавних пор присмирела: видать. Поняла, что это не баловство.
   А началось с её портрета. Я взял да изобразил её в новой кофте, как есть с кудрями и брошкой. Она глянула, зарделась и эдак на меня посмотрела – с благодарностью, что ли. А портрет вышел очень похожим, я даже родинку на щеке вывел, только чуть поменьше, а то бы Елена Ивановна рассердилась – недаром всегда эту родинку пудрит, чтобы уменьшить или совсем скрыть. А чего старается? Идёт ей она, красит розовые щёки – супруга у меня справная, кровь с молоком, наших, русских, кровей!
    Сарафанное радио у нас без перебоев работает: узнали соседи и знакомые про мои занятия, что я похоже рисую, стали заказы делать: нарисуй да нарисуй понарядней, а то карточки карточками – что в них проку? Там мы, кА орясину проглотили: будто в столбняке, глаза выпучили, рот на замке. Уши  врастопыр. Срам один! А ты раскрась позавидней, чтобы весельство было, глянул и сказал: мать честная, а ведь я лучше, чем на фотографии!
   Сперва по карточкам рисовал, да быстро наскучило это:  муторно переносить с фотографии на краски, будто в парикмахерской причёсываешь и прихорашиваешь. Не мужицкое это дело! Нет, говорю, если хотите похожести, так сидите передо мной как есть и не шевелитесь, руками не махайте и не балабольте. Мужики наладили было приносить бутылки, пару раз обошлось, а потом моя благоверная вскинулась: «Чего приваживаешь пьянь? У меня тут не кабак, нечего трали-вали разводить. Ишь пришипились, по-воровски булькают!,,»
   Раз такое дело, я сказал: нет. Мужики, портрет -дело серьёзное, нечего кислое с пресным путать, потом сочтёмся. Нет, деньги я не брал – с какой рожей буду я смотреть на шабров? Куркулём сочтут. Но наши бабёнки, народ стеснительный.  стали совать кто пятьдесят, кто сотенку, кто поболее. Деньги Елена Ивановна прибирала, от щедрости оставляла мне на курево и только. А я не выступал: правильно, всякая работа чего-то стоит, я не какой-нибудь делец, а плату, если даёте, приму и спасибо скажу…Но хлопот с этими бабёнками бывало! Ты мне щёки подкрась, бровь круче выгни, губы помиловидней выведи… Намаялся, спасу нет! С мужиками куда проще: вывел нос, два глаза и чуб – они и довольны: «уважил, Витюха, всё ништяк, с нас причитается»…
   А потом портреты наскучили – сколько можно одно и то же? Меня к природе потянуло, она у нас на загляденье: что леса, что поля, что реки с камышовыми заводями! Век бы глядел, не отрываясь, и не надоело б. Начал я наши виды рисовать (потом узнал, что пейзажами называются). Сперва, честно скажу. Не получалось: то небо пересиню, то землю перечерню, то зелень перегущу; вроде похоже, а чего-то не хватает – не дышит картинка-то, как чахоточная! Я уж и кисти менял, и вместо картона, к фанере пристрастился, и всё равно не то, нарядное, а мертвечиной воняет!.. Бился я, бился, а потом дочухал: зачем похожести достигаю, когда надо душой охватить? А как понял это, дело и пошло. А началось с майской пашни. Помню, вспахал усад, и ахнул: Бог ты мой, экая красотища! Борозды под солнцем лиловым отливают и лоснятся, как жирные, уходят ровнёхонько вдаль и там смыкаются; небеса лёгкие, как вздох; справа вишенник цветёт, вовсю рябит над забором; по пашне грачи важно выхаживают, а сверху зяблики заливаются… Короче говоря, рай да и только. Я побежал в избу, взял все причиндалы – и на пашню. Час мазал, полтора, пятерню в дело пустил, аж пропотел насквозь, а добился-таки толку: вроде задышала картинка, будто запахла землёй;  жаль, что пение жаворонков в красках сказать нельзя…
   И пошло-поехало! Я скорей-скорей хозяйство справлю, наскоро перекушу и, несмотря на женины уговоры.  Иду на природу. Там перед фанеркой топчусь, орудую кистями, а то и рукой, с напрягом вглядываюсь в поле или лесную полянку, щурюсь, чтобы всё скопом охватить. Бывает, до вечера рисую, времени совсем не знаю, греюсь на солнышке, слушаю жаворонков и соловьёв – и млею, как кум королю…
   Конечно, это удовольствие большое – иметь дело с красками. Не поверите, я как-то меняться стал: внимательно смотрю в людей, в деревья и облака, даже в наши дома виданные-перевиданные, как они не похожи один на другой, у всякого – своя выправка, даже лицо, что ли. Замечаю, и ко мне стали по-другому относиться: вроде тот Витюха – и не тот, мол, посолиднее, повиднее стал, рисует, как правдашный художник!
   Ах, знали б они, как трудно мне, как недоволен я совей мазнёй, прости, Господи! Хочется больше знать, больше видеть, по музеям походить, «понюхать», как писали тот же Левитан или Саврасов. Только нет в округе пятисот километров никаких музеев, не то что московских картинных галерей. Хорошо им в столице: они всё видят, обо всём в курсе, а я – как отрезанный ломоть… Больно это, несправедливо: чем я виноват, что родился у чёрта на куличках?!
   Гад буду, изловчусь, когда-нибудь хоть на полдня очутюсь в Москве проездом или как, разыщу эту – как её? – Третьяковскую галерею и уж потешу душеньку на все сто!
   Что, не верите? Пока не помер, потешу, вот вам крест!