Таинство Летунина. Фантасмагория

Безвестных наслаждений темный голод...
А. С. Пушкин

Прячась за деревья, Лена перебежками следовала за мужем. С тех пор, как он стал поздно приходить домой, чужой, со странным блеском в глазах и будто пьяный, с тех пор, как часто полуношничал, разговаривая сам с собой, Лена надломилась.
И вот она, готовая провалиться сквозь землю, крадучись идет за собственным мужем, боясь потерять из виду его узкую спину и белобрысый затылок. Она даже забыла о Дениске, оставленном с соседкой, и как на привязи следует за Летуниным мимо окраинных гаражей, теснящих пустыри, мимо зловонной свалки в тихий осиновый перелесок.
«Неужели женщина?! — негодует Лена.— У моего Летунина — женщина? Омерзительно!»
Между тем он торопливо миновал перелесок и пошел к заросшему лопухом оврагу, где течет Парашка. Дойдя до него, оглянулся по сторонам и застыл на месте.
Прошло немало времени...
Лена, скорчившись в кустах и поглаживая затекшие ноги, собралась было возвращаться, как вдруг муж плашмя упал на землю. Лена испуганно вскрикнула... А Летунин, плавно поводя руками, заскользил по траве и скрылся в туманном овраге. Вскоре он показался на другой стороне его, но — бог ты мой! — уже над землею, и, раскорячась, нелепо летел над ржавыми картофельными полями, чернея на фоне желтой зари...

Пораженная увиденным, Лена не помнила, как очутилась дома, как накормила и уложила сына; потом нервно маячила у окна, дожидаясь мужа.
Он пришел, блестя глазами, и, как всегда, уединился на кухне. Лена решительно вошла туда.
— Леша, я все знаю. Я видела, как ты... летал.
— Чушь собачья! Я был у приятеля.
— Леша, я люблю тебя и хочу знать правду... Дознание продолжалось долго, и конечно же мужчина уступил. Они просидели всю ночь, и Летунин горячо и сбивчиво говорил о том, что с ним произошло.
Но как он мог объяснить нечто неопределенное, до чего и сам не докопался?..
С детства Алексею снилось, будто он летает, но ничего феноменального в этом не было. Всем нам рано или поздно грезится, будто мы плывем по воздуху, парим в сладкой невесомости где-нибудь под потолком или карнизом. Пока растем — летаем... Но с Алексеем было сложнее. По мере того как жизненные тучи сгущались, как бы в противовес все мучительнее виделись полеты; и чем душнее жилось, тем неистовее томили сны.
Они пронзали ярким предчувствием небывалого, легко устраняя границу меж повседневностью и каким-то иным — праздничным бытием. Испытать себя на полетность можно было одним способом: плашмя броситься на землю, и если готовность к воздухоплаванию была, то Летунин не ударялся, но упруго зависал над землей; и стоило слегка шевельнуть руками — он начинал скользить, медленно набирая высоту, и вскоре его пьянила сладкая сноровка, которая позволяла смело парить над лужайкой, над деревьями, над домами...
Летунин просыпался все еще в полуполете: ликующе билось сердце, натружено гудели руки, кружилась голова, и никак, ну никак не хотелось уступать безжалостной яви!
Как-то вечером он уединился меж гаражами и массивом садоводческого товарищества. Полное безлюдье помогло ему сосредоточиться и каждой клеточкой тела вспомнить заветное ощущение. Он, как во сне, повалился наземь, но... не ударился, а завис над чахлой, воняющей бензином травкой; затем двинул руками, как это делает пловец-брассист,— и поплыл к забору. Прогибаясь в спине, Летунин медленно перевалил через него, задев за колючую проволоку, затем облетел вокруг яблони и двух вишен, приблизился к садовой будке и, оттолкнувшись от нее, полетел обратно...
С тех пор Летунин предается тайной страсти, возвращаясь в быт с туманом в голове, со сладкой, как от любви, истомой в теле. В сокровенные минуты воздухоплавания и выследила его Лена.

Казалось бы, теперь-то она должна успокоиться: ведь соперницы нет, Алексей не спивается и с дурной компанией не связан. Но нет покоя любящей душе! Подумать только — ее муж не такой, как все! Втайне она гордится этим и... боится. Ну почему именно Летунин? Нормально ли это, и что подумают другие? А если Алексей разобьется?!
Отгоняя от себя страшные думы, Лена каждый вечер провожала мужа на полеты: заставляла одеваться теплее, делала бутерброды, умоляла быть осторожнее и не летать слишком высоко. И каждый вечер, гуляя с сыном во дворе, мысленно сопровождала Алексея. И всякий раз сердце ее испуганно екало, стоило ей представить мужнино раскоряченное тело над зловонным оврагом, над безлюдными полями и перелесками. И не раз соседки по дому замечали, как плакала она, наклонясь над сынишкой...
А Летунин, не подозревая ни о чем, блаженно возвращался с пустыря, и душа его, обретя крылья, жаждала все новых и новых пространств: ей уже было тесно в пригороде и она рвалась в неизведанное.
Правда, по возвращении домой его пронизывал тревожный взгляд жены, но Летунин походя целовал Лену, рассказывал, как высоко ему удалось подняться и как долго он парил. Лена слушала, хмурилась и вздыхала.
Неужели она не рада за него? Почему тревожится, когда ему так хорошо?
Однажды он спросил ее об этом.
— Просто я боюсь за тебя,— ответила Лена.
— Боишься?
— Да, да! Все это хорошо, но... как-то странно.
— Ну и пусть. Ведь сладко же — ты представить не можешь!
— Да, я — нормальный человек и хожу по земле.
— Ну зачем ты так?! — огорчился Летунин.
— Ах, Алексей, все у нас было хорошо, а теперь я боюсь. Ты уходишь от меня, ты разлюбил...
— Глупенькая,— он погладил ее по голове.— Ну хочешь, я все брошу?
— Ты, наверное, не сможешь... А что, если тебе обратиться к врачу?
— К психиатру, что ли? — съязвил он.
— Но ведь надо же что-то делать! — вскрикнула Лена и зарыдала.
Наступило мрачное молчание. Летунин, сгорбясь, сидел за столом и невидяще глядел в стакан с недопитым чаем.
Разговор с женой отрезвил его. Лена права: полеты отдаляют их. В последнее время Алексей забросил семейные дела, заметно охладел к жене. Но что делать — он был до краев наполнен новыми чувствами и мало-помалу отрешился от заводской нервотрепки, от вопиющих общественных язв — от всего того, что еще недавно так мучило его, о чем до хрипоты спорили по курилкам и пивнушкам, о чем зло травили анекдоты.
Страшно подумать, но и любимого Дениску он видел только по утрам, когда отводил в детский сад! Дальше, как говорится, некуда...
Как же быть? Бросить полеты? Но это ж самоубийство! И Летунин с содроганием вспоминал свое мучительное дополетное состояние смутной неудовлетворенности, когда работалось вполсилы, дышалось — вполгруди и каждый уходящий день мучил незавершенностью.
Зато как изменилась его жизнь за последние месяцы! Будто сбросил он тяжкий груз, гордо выпрямился и раскованно вдохнул...
Но Лена... Она страдает, ее гложет страх за него. Она так жалка в супружеской самовластности. Она женщина и вправе ожидать уступок. Она любит его, и без нее он бы давно пропал. Пропал бы, пропал...

Теперь у Летуниных мир и покой. Глава семьи остепенился и каждый вечер проводит с женой и сыном. Их можно видеть либо в парке, где они катаются на колесе обозрения, либо гуляющими по улицам и скверам. Часто они заходят в кафе-мороженое или в кинотеатр, чтобы посмотреть очередной сборник «мультиков». По летным делам Алексей отлучается только по воскресеньям да и то ненадолго — воскресными вечерами они с Леной посещают концерты.
Жизнь входила в привычную колею, Лена приосанилась и похорошела, работа снова закипела в ее руках. Квартальный финансовый отчет, составленный ею, был отмечен главным бухгалтером, а приказом по тресту ее премировали.
Все шло как нельзя лучше, и только Летунин грустил... Его снова донимали мучительные сны, и чем реже доводилось летать наяву, тем безрассуднее улетывался он в сновидениях, так что утром просыпался с гудящей головой и тяжестью в теле. Разбитый, он брел на работу и там украдкой досыпал в душной раздевалке. Ну какой же он был созидатель?! Удивительно ли, что за три дня до конца квартала Летунин запорол ответственную пресс-форму. Сверхурочно Алексей «подзалатал дыры», цеховое начальство худо-бедно умаслило госприемку, и квартальный план, как водится, был «успешно перевыполнен».
Зато именно в эти стрессовые дни ему приснился дивный сон, который вконец одурманил душу.
Летунину привиделось, будто он стремительно и беззвучно мчит над блестящими весенними разводьями, полуприкрытыми льдом, а серебристая земля с мерцающими березами летит под ним, и звенит льдистая тишь, и студеные звонкие воды, позолоченные неярким светилом, переливчато высверкивают, и обновленным зрением видит он всю Россию разом, и хочется плакать от ее красоты...
Сон этот томил с пронзительной силой. Как нарочно, в конце лета зарядили дожди, задули промозглые северо-западные ветры, низкое небо придавило город. Выбраться на пустырь не было никакой возможности. А сон не отпускал — все неуемнее томил сиянием.
Летунин рвался в небо из снотворного семейного плена, но чем неистовей рвался, тем больней приземлял плен. И Алексей сломался...
По традиции в конце рабочей недели трудовой костяк слесарного участка решил снять накопившееся нервное напряжение. В баснословную застойную пору средство для этого было одно: дружеская беседа за чаркой вина. Ко всеобщему удивлению, малопьющий Летунин с энтузиазмом присоединился к коллегам. Для начала зашли в рюмочную «Дубок», потом, произведя складчину,— в магазин, после чего, завязав глобальный разговор на производственные и общечеловеческие темы, повторили складчину.
Основательно сняв нервное напряжение, Летунин, как и следовало ожидать, домой не пошел, а свернул в сторону гаражей и, скользя по раскисшим пригоркам, проследовал к заветному оврагу.
Дождь хлестал шрапнелью. Ветер, зловеще шипя, гнул окоченелые деревья. Летунин из последних сил пытался сосредоточиться, а перед внутренним взором его, кренясь набок, летели серебристые холмы с остекленевшими березами, золотые заводи, полуприкрытые ледком, мерцающие пространства...
Хекнув, Летунин кинулся на землю — и разбился в кровь.
Конечно, «больничный» не дали, и он три дня лечился по справке. О, эти мучительные три дня!
Адская головная боль и рвота — физическая месть за пьянку — перешли в невыносимые душевные муки. За падение свое Летунину было стыдно перед женой и сыном, перед строгими соседями — да что там! — перед всем белым светом. Испепеляющий стыд постепенно перерос в страх. Он, Летунин, разбился! Он не полетел!.. А вдруг это — конец?!
В те дни, когда покалеченный муж мрачно отмалчивался, лежа лицом к стенке, Лена окончательно поняла, что семейного лада не будет. Конечно, ей жаль Летунина, но она не могла унять дрожи презрения к нему, гневно вспоминая похабные угрозы и оскорбления, которыми он ошарашил ее тем жутким вечером, ввалясь в дом грязным и окровавленным. Вот благодарность за ее любовь и заботу! Вот плата за все! Что значит в жизни этот непрактичный хиляк? Права была мама, предупреждая ее насчет жениха. Ах, мама, мама, как тебя не хватает!..
И через день Лена вызвала ее телеграммой.
Придя с работы, Летунин был неприятно удивлен, услышав на кухне мощный голос Елизаветы Васильевны. Он не дыша разделся и юркнул в залу. Сынишка увлеченно возился с красным экскаватором — дорогим подарком бабушки. Там и тут по паласу были разбросаны яблоки и груши не местного происхождения. Увидев отца, Дениска, просияв, похвалился игрушкой и вновь окунулся в великие «земляные работы». Летунин скучал на тахте.
Но вот двери в залу распахнулись и величественно вошла Елизавета Васильевна, сопровождаемая построжевшей женой. Теща Летунина была крепка и осаниста — годы словно не касались ее.
— Это ты, Алексей? — фальшиво удивилась она.— А мы слышим, дверь хлопнула...
— Здравствуйте, Елизавета Васильевна,— привстал Летунин.
— Ну как вы тут поживаете? Я гляжу, телевизор цветной купили, посуду хрустальную. Что ж, надо, надо оперяться...
Летунин невнятно кашлянул.
— А что у тебя с лицом-то, Алексей? — перешла теща к делу.
— Да так... упал.
— Поскользнулся, что ли?
— Нет, голова закружилась...
— С водки закружится! Ты что ж, пить начал? Надоело жить по-людски?
— Елизаве...— поперхнулся Летунин.
— Ты у меня брось. Я дочь в обиду не дам. А коли не хочешь мирно— вот он, порог!
— Но ведь я... летал,— понурился Летунин.
— А что,— подбоченилась Елизавета Васильевна,— тебе за это деньги платят?
— Мама...— попыталась вмешаться Лена.
— Никому твои фокусы не нужны, — распалялась теща, отстраняя дочь.— Тут тебе не цирк, а кооперативная квартира. Притом не твоя.
— Но вы в полетах ничего не понимаете! — в сердцах вы¬крикнул Летунин.
— Я, милый ты мой, жизнь прожила, кой-чего повидала и знаю, как настоящие люди живут. А ты, летун ненаглядный, семью обеспечить не можешь, даром что понятливый...
Летунин метнулся к вешалке и зло саданул входной дверью. Женщины победоносно вздохнули. Дениска захныкал...

Отпуск Летунины проводили порознь. Совместного отдыха на черноморском побережье не получилось: морем наслаждались только Лена с Дениской при ласковой опеке Елизаветы Васильевны. Летунин уехал к матери в село.
Обрадованная внезапным приездом сына, худенькая и востроносая Евдокия Летунина принялась затапливать печь и стряпать. Сын устало останавливал ее, говоря, что сыт, но она не слушала и радостно металась по кухоньке, изредка выбегая в чулан за продуктами.
Пока спела еда, подробно расспросила о снохе и внуке, о городском снабжении и ценах, а сама озабоченно вглядывалась в его осунувшееся, бледное лицо, на котором жалко торчал конопатый нос.
— Ты чего-то похудел. Не хвораешь ли?
— Да нет, все нормально,— рассеянно отвечал он.
— Ну и слава богу, коли так. Ну и слава богу... А у нас картошку начинают копать. Я и погреб обрядила: потолок и стены обмела, перегородку наладила.
— Завтра с утра выкопаем...
После ужина Летунин накинул материну телогрейку и вышел на крыльцо. В осенней тьме робко светились окна, оранжевые и смутно-голубые от телевизоров. Живое звездное небо мощно дышало над ними, подавляя аспидной глубиной, и сонные земные пространства, казалось, тонули в ней...
Наутро все копали картошку. Огороды и усады пестрели косынками, кофтами и фуражками. В ключевой голубизне утра, озвученной воробьиным чвиком, изредка слышались голоса да глухой стук картофелин о жесть ведер.
К полудню Летунины уже докапывали огород. Алексей вилами выворачивал последние кусты, Евдокия обивала от земли клубни и наполняла желтыми, в оспинах, картофелинами последние мешки. «Слава богу, управились,— радовалась она, распрямляясь и поглаживая затекшую поясницу.— Хорошо с подмогой, всегда бы так...»
— Ты отдохнул бы, Лешенька,— благодарно предложила она.
— Да я не устал... Разве прогуляться немного?
— Иди, иди — чай, давно не бывал на родине-то. А я пока на стол соберу.
— Я скоро, — пообещал Летунин и пошел по вскопанной кисловато-сладкой земле на деревенские зады, где широко золотели скошенные поля.
День стоял отменный. Хоть и дул сиверко, гоня стада плоских серых облаков, но еще незакатно горело солнце и звонко блистало небо. Просторные холмистые окрестности с багряными перелесками смягчала стойкая голубая дымка.
Летунин ушел к дальней скирде и прилег за ней. Как хорошо и покойно! Родина приняла и обласкала его, и ничего ему не надо, лишь бы вот так лежать на колкой соломе и ни о чем не думать, а только слушать порывы вольного ветра, только видеть плавные выжженные холмы, за которые куда-то в дальние земли, наверное до самого Черного моря, несутся странники облака. Чего стоят его семейные мытарства перед этими вечными просторами и людьми, что среди них живут?
Внезапная тоска опалила Летунина. Его Лена, его Дениска... Как они там, на Кавказе?..
Вечером, проходя сельским порядком, пропахшим горьковатым дымом от картофельной ботвы, Алексей останавливался и здоровался с редкими среди дачников земляками. Кто ссыпал картошку в кладовки и погреба, кто, управясь с делами, покуривал на лавочках и завалинках, кто затапливал бани. И каждый расспрашивал его о житье-бытье, и почти каждый звал попариться в баньке либо почаевничать. Летунин улыбался в ответ, благодарил, вглядываясь в усталые дорогие лица, чуть бронзовые от вечерней зари.

На родине к Летунину вернулось таинство полета. Долго готовился он к этому, долго сомневался: удастся ли после падения? И все-таки ранним утром за душистым леском, по-над синей Воложкой он решился и — полетел! Затаенно внизу текла река, обдавая осенней сыростью, медленно клубился туман, влажно блестели золотые стерни, и душа Летунина зашлась от полузабытого восторга, и великая любовь напоила ее, и все простил он обидчикам своим: таким жалким увиделось непонимание, таким нелепым озлобление...
В город он вернулся помолодевшим. С колотившимся сердцем открывал дверь, и первым, кого увидел, был загорелый Дениска, который с криками «Папа! Папа!» бежал ему навстречу. Вскоре появилась Лена. Некоторое время они неузнавающе-жадно глядели друг на друга, потом порывисто обнялись.
Ночью, сладко утомленный ласками, Летунин шептал:
— Ты будешь летать, милая! Мы полетим далеко-далеко и никогда не будем разлучаться... Только ты не бойся — ведь это просто — летать!
— Я попробую, родной, — шептала она в ответ.
В воскресенье, оставив Дениску с соседкой, они ушли на пустырь. Там Алексей поведал Лене свое тайное тайных и даже немного полетал при ней, но когда ей ничего не оставалось, как раскинуть руки и заскользить над землей, она испугалась. Он долго успокаивал ее, умоляя попробовать еще и еще; но, увы, у Лены ничего не выходило... В тот день они вернулись домой понурыми.
Вскоре совершили новую попытку — и опять безрезультатно. И тогда Летунин окончательно понял, что его любимая не будет летать...

В последний приезд на родину Алексей осторожно расспросил мать, не отличался ли чем необычным кто-нибудь из родни. Евдокия отмахнулась было («испокон землю пашем»), но потом вспомнила, что прадед ее, сказывали, как-то на пасху то ли упал, то ли спрыгнул с колокольни, но остался цел-невредим. С тех пор, дескать, их и кличут Летунами; может, и фамилия от прозвания пошла...
Важное открытие! Значит, родовой полетный дар не сгинул во тьме времен и проявился в Алексее. Но раз так — есть вероятность, что и мать, и сестра, живущая в Вологде, так же способны к полетам? Неужели в целом свете крылат только он? Должны быть и другие — Летунин верил в это.
И он стал внимательно присматриваться к окружающим: ведь кто-то же из них словом или взглядом должен проявить «полетность». В цеху и заводской столовой, в транспорте и в очередях, в кинотеатрах и у пивнушек — повсюду Летунин исподтишка заглядывал в глаза, стараясь уловить тайный проблеск; всюду прислушивался к разговорам, чтобы не упустить и полунамека на заветную страсть. Но — тщетно!..
Было все: радость и горе, азарт и скука, нежность и злоба, но не было полетной отстраненности. Время ли тому виной, общественная ли атмосфера? А может, суть человека сокрыта гораздо глубже, чем думалось, и беспомощны зрение и слух пробиться до самого ценного в душе?
Каким бы тревожным мир ни был, все же он бездонен в изначальном обещании счастья. И отныне символом полнокровного существования в нем было для Летунина парение над мартовской землею, когда не он один,— нет! — многие раскованно оторвутся от земли и заскользят в жгучем родниковом воздухе над серебристой равниной с мерцающими березами, и зазвенит льдистая тишь в свете нежного солнца, и воспоют люди вечную красоту жизни...
Как-то октябрьским вечером, мысленно скользя в свете упомянутого солнца, Летунин ехал в автобусе. На одной из остановок в салон впрыгнул неопрятный подвыпивший человек, ближайшие пассажиры от него брезгливо отстранились. Летунин, не прерывая полета, вежливо потеснился, тем самым предлагая вошедшему сесть.
— А ты ничего, свойский, — обрадовался тот и легко опустился на сиденье. — Я, понимаешь, малость выпил...
— Бывает, — отозвался Летунин.
— Нет, я не с горя, а по делу...
— Бывает и по делу, — завершая мысленный полет, подтвердил Летунин.
Очнувшись, он взглянул на соседа и... онемел: в припухших глазах того полыхнул ненаглядный свет!
— Пью только по делу, — доверительно продолжал сосед, слегка опаляя перегаром. — Ты не смотри, что я грузчиком работаю. Раз грузчик, значит, алкаш? Не-е-ет, шалишь. Пусть жлобы так думают, а ты парень свойский...
— Я понимаю! — горячо поддакнул Летунин.
— Все бы так,— расплылся в улыбке собеседник.— А то «алкаш-алиментщик». Тьфу!
— Вы, случаем, не летаете? — сразил его Алексей.
— Откуда ты знаешь? — удивился тот, и глаза его округлились.
В тот вечер они долго не расставались. Обрадованные встречей, бродили по ненастным улицам и говорили о полетах. Потом Степан — так звали нового знакомого — потащил Летунина к себе домой. Там открылось, что Степан — поэт-неудачник, закисший в безвестности: годами тщетно стучался он в двери редакций, между делом потерял семью, потом запил, но — приобщился к полетам.
Возбужденный внезапной душевной близостью, Летунин хорошо запомнил полупустую комнату с расшатанным столом и старинной горкой в деревянных розанах, которая была забита книгами. Как ни отнекивался Летунин, но пришлось-таки «обмывать» знакомство. Оказалось, что Степан мог летать только после стакана водки, в иных случаях он «пахал землю носом».
Что происходило дальше, Летунин помнил фрагментами и, пожалуй, самый яркий из них — полет Степана по комнате. Развернуться было негде, и он с лета атаковал тесные границы апартаментов то разгоряченной головой, то грязными кирзовыми сапогами, подогревая себя благим матом. Признаться, Алексею было не по себе, особенно после того, как сначала снизу в пол, а затем в дверь забарабанили возмущенные соседи.

После этого случая Лена стала дуться на мужа. Но несмотря на это, Летунин все чаще отлучался на пустырь. Там его ждал Степан. В силу резких индивидуальных различий, к полетам готовились порознь: Летунин, отрешаясь от буднего,— у кромки оврага; Степан, манипулируя бутылкой,— в ближайших кустах. Зато воспарив, в равной мере счастливые, они летали рука об руку то вдоль дымящейся Парашки, заросшей ржавым коневником и крапивой, то устремляясь в сторону выжженных октябрьских лугов, за которыми тянулись голые перелески и ракетообразные мачты высоковольтки.
В один из таких дней, когда Летунин со Степаном только набирали высоту, внезапно пошел густой снег, точнее, не пошел, а повалил влажными хлопьями, резко ограничив видимость. Исчезли земля и небо, верх и низ, и стало жутко скользить в головокружительной белизне. Степану и Летунину пришлось долго аукаться, прежде чем они нашли друг друга и, обнявшись в воздухе, переждали первый снегопад.
Ну и праздник же был, когда все кончилось благополучно! Взволнованный Летунин пригласил Степана к себе; Лена скрепя сердце накрыла друзьям на кухне, а сама принялась исподтишка разглядывать гостя. А разглядывать-то, собственно, было нечего: так себе — обыкновенный замызганный мужичонка, небритый и неопрятный...
Ничего не замечавший Степан, отогревшийся у семейного очага, трогательно пообмяк душой и, поминутно смущаясь, продекламировал одно из давних своих стихотворений:
Живу скромней сверчка и пробавляюсь малым:
глазею в облака, овеянные алым,
в лазоревость небес, в сиреневатость наста...
А вдруг сие и есть — нечаянное счастье?
К чертям пустой почет и неприглядье денег!..
Смотрю, как свет течет сквозь сини наважденье,
как звонко занялась весна сквозь льдяный глянец...
Я упиваюсь всласть, счастливейший из пьяниц.

Лена была удивлена, Летунин — поражен и шумно восхищался. Польщенный Степан торопливо выпил и когда, окончательно разомлев от счастья, стал порываться летать, терпение Лены лопнуло и она непреклонно заявила, что ей пора отдыхать. Степан запротестовал было, да, уступив построжевшему Летунину, сдался.
Когда он наконец ушел, Лена визгливо выкрикнула, будто влепила пощечину: «Или я — или он!»

В ноябрьские праздники к Летуниным вновь приехала Елизавета Васильевна, да не одна, а в сопровождении тестя. Для начала поздравив дочь и зятя с праздником, она принялась грозно прорабатывать Алексея в тех же самых выражениях, что и раньше.
После скучного, тягостного застолья мужская и женская половины разделились, и только нейтральный Дениска перебегал из кухни, где сидели тесть с Летуниным, в залу, где секретничали теща с дочкой,— туда и обратно.
Надо ли говорить, каким скверным было настроение Летунина! Духом он затравленно рвался к Степану, а телом обязан был разделять пресноватое общество тестя Егора Павловича, болезненного пенсионера-подагрика. Правда, пока властно негодовала теща, Егор Павлович, краснея, отмалчивался, и уже одно это располагало к нему. Симпатия еще более возросла после того, как тесть обнял Летунина и доброжелательно осведомился:
— Ты, я слыхал, летаешь?
— Да, время от времени... по вечерам,— замялся Алексей.
— У нас на Калининском фронте был один — Вася Елкин. Тоже летал. Бывало, взмахнет руками — и, глядишь, поплыл. Всей дивизией оберегали мы его — шутка ли: человек-птица! Да только не уберегли. Когда Н-скую высоту брали, Вася со знаменем впереди полетел, тут его прицельным... Эх, да что говорить!
Егор Павлович погладил Летунина по плечу:
— А ты летай, редкое это дело. На тещу не обижайся: Ленка у нас одна, вот моя старуха с ума и сходит. А ты не обижайся — не надо. Ведь у баб... у них замес другой.
— Да я не обижаюсь,— искренне ответил Летунин.
— И правильно. Зло таить — дух гноить. А тебе душа легкая нужна.
Неожиданно обласканный тестем, Летунин без утайки рассказал Егору Павловичу о том, как начал летать, как позорно пал и долго не мог оторваться от земли, подробно рассказал о Степане и о заветной своей мечте полетать рука об руку с другими над весенней землей.
— Хорошее дело,— понимающе кивал Егор Павлович.— Летай, Алексей, летай! Я тебя в обиду не дам! Ты мне — заместо сына...
Ах, побольше бы понимания — какие б высоты Летунин покорил! Сначала со Степаном вольными птицами облетели бы они вокруг «шарика», потом, создав союз летунов, организовали бы массовый облет, и, кто знает, может, дело примет всесоюзный, а там — и глобальный размах. Хорошо бы! Ведь тогда все увидят, как легок душою человек, и непременно поймут, что вражда и злоба проистекают из неудовлетворенности, ибо каждый безотчетно жаждет летать, но не всегда подозревает об этом.

Назавтра с этими крылатыми мыслями Летунин зашел к Степану — и с самого порога крылышки попали. Друг потерянно валялся на мятой койке, сам достаточно мятый, смурной, небритый.
— Что с тобой, старина? — встревожился Летунин, присаживаясь на замусоленный стул.
— Да так, хандра. Профзаболевание рифмоплетов.
— Опять не пишется?
— Ни черта!.. Но не в том дело. Понимаешь, с полгода назад от отчаянья послал кипу стихов в столицу. Ждал-ждал — ни гу-гу. Ну, думаю, черт с вами — видать, на подтирку пустили... Потом закрутился-завертелся, а тут с тобой встретился, в дымину улетался...— На мгновение лицо Степана как бы высветилось, но опять погасло.— И вдруг вот она, столичная писулька, прилетела, мать ее...
Степан неохотно сел, и пружины под ним хрипло взвизгнули.
— Ну и как? — заинтересовался Летунин.
— А! — отмахнулся Степан.— Все то же. Не пущают. На, сам прочти.— И, вздохнув, вытащил из-под замызганной подушки мятый лист бумаги, протянул Алексею.
Летунин старательно разгладил его на колене. Это был бланк респектабельного московского журнала, и стильный, поджарый шрифт гласил: «Уважаемый тов. Анкудинов! Ваши стихотворения с их вневременным содержанием предельно оторваны от злободневных забот, дня. Кроме того, для них характерен налет пессимизма и ностальгии, а это не отвечает направленности нашего журнала.
Литконсультант Я. Флюгер».
— Вкрадчиво расчехвостили! — криво усмехнулся Степан.— А пошли они с их фальшивыми маршами и телячьим оптимизмом. Чистоплюи! — Степан даже вскочил с койки и зло сплюнул.
— Не надо...— испуганно остановил его Летунин.— Ну их, не переживай. Мы-то с тобой летаем!
— Если б не это, давно бы разбил себе башку. Душно, брат, душно! Знаешь, как-то ночью прострелило, до утра маялся, но все ж написал:

В колыбели дремучей печали
испокон мою душу качали.
Шли мгновенья, года и века —
монотонно качала рука.
Я мужал в колыбели, седел,
предвкушая лежанью предел.
Грянул он!.. Я дремать не хочу —
оттолкнувшись, я в небо лечу.
Там гроза, там озонная яснь.
Нипочем мне высотобоязнь!

— Это здорово! В самую точку! — воскликнул ошеломленный Летунин.— Это... это про нас. В колыбели, именно в колыбели. Так и спим, аж мхом заросли. Но что делать?
— Летать, только летать,— задумчиво ответил Степан, взял у Алексея московский отзыв и порвал его на мелкие клочки.

Воплощался в жизнь указ о борьбе с пьянством, питейные точки ликвидировали, и Степану стало трудно. Часами мучился он на пустыре подле Алексея, пытаясь овладеть безалкогольным стилем полета: старательно отрешался от буднего и внушал себе, что он — белокрылая птица с длинной, легкой шеей, и вот птица взмахивает крыльями и парит, парит... Степан раскидывал руки, отталкивался от земли — и вонзался головой в вороха вонючего листопала.
Летунин с болью смотрел на мучения друга, он даже не стал летать при нем, дабы не травмировать, и терзался: чем бы ему помочь? Для начала он раздобыл литературу по аутогенной тренировке, но общепринятая методика Степана не выручила. Тогда Алексей выпытал у знакомого каратиста из подпольной секции секреты буддийской медитации, осененной тысячелетиями. Однако либо она оказалась слишком изощренной, либо Степан что-то напутал насчет «третьего глаза» — и все сорвалось.
Павший духом Степан, будучи кадровым грузчиком стеклопосуды, прибегнул к бесценному опыту коллег. Задавив в себе омерзение, заткнув уста негодующей Музе, он стал слоняться с алкашами по аптекам и парфюмерным магазинам. В нечеловеческих пытках он перепробовал все одеколоны и лосьоны, моющие средства у зубные пасты,— но, кроме ожогов горла, страшной рвоты и поноса, не извлек никакого эффекта.
В отчаянии он кинулся в другую крайность: вооружившись лозунгом «Ни дня без сока!», Степан с маниакальным упорством продегустировал все безалкогольные напитки, соки и воды, предложенные провинциальной торговой сетью. Однако по бедности ли ассортимента, из-за неважнецкого ли качества пития, только и всемогущие витамины спасовали. Это был полный крах!..
Летунин разделял Степановы тернии, он плохо спал по ночам, он похудел и посмурнел, уязвленный трагическими метаниями друга. Еще бы — ведь распадался, может быть, единственный в мире полетный человеческий дуэт! Так что же делать? Как спасти соратника? Он мучился этим денно и нощно. Страшно сказать, даже созидание, даже священный семейный долг затмились дружескими тревогами. «Неужели — снова одиночество? — только и билось в мозгу.— Снова по-воровски таиться? Опять с оглядкой тешиться полетностью? За что мне все это? За что?..»
А тут еще дома снова запахло грозой. Видимо, жене осточертели его стенания о Степане и она едко вышучивала их «сомнительный» союз. Намеки делались безобразнее, они наливались ядом, и бог знает, чем бы все это кончилось, если бы воскресным утром, как снег на голову, не явился Степан.
Он сиял как солнышко. Широко улыбаясь, радужно блистая снежком, припорошившим его, восхищался:
— Первый снег! Такой тихий-тихий, затаенный. Изумительно...— А потом умоляюще добавил: — Леш, можно тебя на минутку?
— Ну конечно,— засуетился Летунин, в свою очередь просяще взглянув на жену. Он видел: ей было неприятно, к тому ж они собирались на юбилей к Лениной сотруднице.
— Я недолго, честное слово,— попытался улыбнуться Алексей.
— Не забудь: нас ждут,— хмуро напутствовала жена. На ходу нахлобучивая шапку и застегиваясь, Летунин едва поспевал за размашистым Степаном и с трудом понимал хлынувшую на него исповедь.
— Дошел до ручки,— запыхавшись, говорил Степан.— Думаю, все, каюк, башкой об стену — и точка... Тут наперли стихи, задушили. Веришь, просто угорел, тонну бумаги исчеркал, на обои перекинулся... К черту работу! Пусть выгоняют по тридцать третьей. Два дня аж с ума сходил. И—полетел! По-ле-тел, понимаешь?!
Они почти бежали, рассекая плавный снегопад и не видя ни прохожих, ни кургузых окраинных «хрущевок», крашенных желтым, ни мрачных гаражей, заполонивших пустыри.
За осинником Степан разбежался — и полетел. По-птичьи раскинув руки, он парил над дымной Парашкой, хрипло хохотал в снежные дали и, задыхаясь, кричал то ли Алексею, то ли всему роду человеческому:
— Я знаю... что навек... крылат и одинок, Но жизнью... напоен... и ничего не надо!
Летунин зачарованно задирал голову и дрожал от нервного зуда.

Зима свирепствовала. Трещали тридцатиградусные морозы с ураганными жгучими ветрами.
Полеты откладывались раз за разом, и Летунин глубоко обдумывал свою жизнь. Что ему делать дальше? Как разумней распорядиться полетностью? Утолять ли и впредь собственный эгоизм или же употребить божий дар на пользу обществу?
Тем более, что оно явно нездорово (он судил по рабочей среде). В цехах властвовала матерая неразбериха, с недельными перекурами в начале месяца и бешеной круговертью в конце. Озлобленные инструментальщики крыли матом «бардак» и со скрежетом зубовным проклинали острый дефицит вина. Кроме озлобленных было еще равнодушное большинство, которому, как говорится, давно все «до фени»...
«Боже мой! — в сердцах думал Летунин,— и это — единственная и неповторимая жизнь?! Хорошо, у нас со Степаном есть отдушина, а у других? Всякий день одно: нудная смена у верстака, а после долгие питейные скитания, кишащие людьми очереди! А душа — как быть с ней, болезной?!»
Полеты, только они могут окрылить душу! Взовьется она по-над постной обыденщиной, постигнет земные глуби и дали, глотнет живительного озона — и станет богоравной, и откроются ей вселенские мудрость и красота, и отринет она мерзкую житейскую грязь, воистину став бессмертной...
«Эк зарапортовался! — осаживал себя Летунин.— Дело, дело прежде всего. Но как поднять с земли обывательскую махину? Как заразить полетами?.. Надо посоветоваться со Степаном».
— «Свободы сеятель пустынный»...— понимающе усмехнулся тот, выслушав горячий монолог Летунина.— Заразить полетами массы? Гм... Ты понимаешь, на что замахиваешься? Ведь со времен Христа гении только этим и занимались. И что — заразили?
— Но ведь под лежачий камень...
— Да все понятно,— перебил Степан.— Но как ты это сделаешь? Через прессу? Через ВЦСПС? А может, как марксисты, начнешь с тайных кружков?
— Пока не знаю... Но ведь попытаться надо! Ты глянь, что вокруг творится!
— Тишь да гладь да божья благодать,— горько согласился Степан.— Третьего дня встретил бывшего одноклассника,— знаешь, из тех, кто большие надежды подавал. Еле узнал его. «Как дела?» — спрашиваю. «Ништяк! — ухмыляется.— Лечиться будешь?» — и вынимает из-за пазухи флакон. «Нет,— говорю,— я здоров». «Ну а я поправлю башку».— Отвинчивает пробку, взбултыхивает — и ахает до дна, вместо закуски ломает сосульку и хрумкает... А ты говоришь: полеты.
— Тем более надо попробовать! — убежденно возразил Летунин.
— Ох, не знаю, не знаю...— раздумчиво зашагал по комнате Степан.— Вспомни классика: «Рожденный ползать летать не может».
— «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью...» — парировал Летунин.
— Не агитируй, не агитируй,— примирительно улыбнулся Степан.— Меня вот что волнует: хватит ли у нас силенок? Тут нужен мощный союз единомышленников, ассоциация летунов. А какой мы — союз? Одинокие «подпольщики», битые жизнью... Как бы нам крылышки-то не повыщипали.
Летунин задумался: в опасениях Степана был резон...

Конечно, резон был. Ведь на пути твоих планов и предприятий — тьма людей с собственными планами и предприятиями. Возможны ли взаимоуступки? Достижимо ли взаимопонимание? Или же в пестрой толчее эмоций и волеизъявлений, усугубленной убогим общественным бытием, так и не доискаться гармонии?..
Снедаемый нахлынувшей философией, Летунин за полночь пришел домой и уединился на кухне. В квартире стояла тишина, но вот скрипнула кровать, и в кухню вошла Лена. Глаза ее были заплаканы. Сердце Алексея сжалось.
— Когда это кончится? — дрогнувшим голосом начала жена.— Я больше не могу. Не мо-гу, понимаешь? Ладно бы только я, а то и Дениска тебя неделями не видит. Дождешься, скоро он забудет, как тебя зовут.
— Я очень устал,— вяло остановил ее Летунин.— Прошу тебя, давай отложим на завтра.
— Мне надоело откладывать. Может, по-твоему, и жизнь отложить? — вздохнула жена.— Хотя и откладывать-то нечего: нет никакой жизни!
— Лена, это жестоко. Прошу тебя...
— Мне все осточертело! — вскрикнула она.— У других мужья как мужья, а ты... ты...— и зарыдала, прислонясь к стене.
Со странным чувством жалости и неприязни смотрел Летунин на вздрагивающее тело жены, плотно обтянутое сорочкой. Жалость пересилила, он встал и подошел к Лене, чтобы обнять,— но получил такую хлесткую пощечину, что едва не рухнул на пол.
Так и просидел до утра на кухне. Долго саднила ошпаренная щека, еще дольше ныла душа. «Ощипывание началось! — издевался он над собой.— Изволите летать-с? Получайте-с!..»
Но именно в эту унизительную ночь вдруг родилось долгожданное решение.
Он ушел из дома. Ненадолго, на неделю, чтобы на расстоянии разобраться в семейном затмении. Так и сказал жене: «Давай отдохнем друг от друга, остынем...» Лена вспыхнула было, нервно вскинула брови, но — промолчала.
Куда же Летунину податься? Конечно, к Степану!
Узнав о поступке друга, Степан вначале удивился, потом обрадовался:
— Правильно, хуже не будет! Поселяйся — в тесноте, да не в обиде...
Так и зажили они карликовой коммуной: утром — на работу, потом — в магазин за скудной провинциальной снедью, а как стемнеет — за гаражи, летать.
Чтобы не растерять полетности, Степан бешено писал по ночам. Сперва он долго, в странном оцепенении валялся на кровати, потом вставал и черкал, черкал в растрепанной тетради, что-то мыча. И все это — с шумным сопением, с частыми вскакиваниями из-за стола, с заполуночным визгом половиц.
Часами Летунин не мог уснуть, с полуиспугом-полусочувствием наблюдая «муки творчества». «Ни хрена себе — наслаждение!» — изумлялся он, видя, как отчаянно поэт потрошит свою нечесаную шевелюру. Тускло светила настольная лампа, сиротски металась по исчерканным обоям Степанова тень, хрипло тикал будильник... И Летунин забывался.
А наутро Степан тормошил его и, бессонно блестя глазами, читал, скажем, это:

Я воздвигаю дом из звуков в пределах прадедов моих.
Пускай неимоверны муки, рождающие прочный стих,—
из жгучей зги косноязычья стремлю строительство туда —
в зовущие высоты птичьи, где тайно зыблется звезда...

Степан работал на износ, но зато как летал! Алексей, на время разомкнувший семейные тиски и потому особенно воспаривший, не мог угнаться за ним.
Промерзшие, яростно продуваемые ветрами, но беспечные как дети, носились они в синих сумерках. За черным осинником дрожали огни пригорода, приглушенно рокотали автомобили, а над смутными пустырями нависала тишина, чего-то затаенно выжидающая.
Чего же, чего, в конце-то концов?..

В один из вечеров «медовой» недели их коварно выследили. Когда летуны подходили к гаражам, из-за угла выступила зловещая группа автолюбителей, как штыками, ощетинившаяся монтировками.
— Вы чего тут ошиваетесь? — грозно спросили незнакомцы.— Чего вам тут надо?
— Спокойно, мужики, — упавшим голосом призвал Летунин.— Давайте жить дружно.
— Чего вы тут слоняетесь каждый вечер? Чего разнюхиваете? — наступала группа.
— Заткнись, нэпман недорезанный! — вдруг вскрикнул Степан и шагнул навстречу.
— Ах ты, паскуда!..— угрожающе ответствовали ему. Остро запахло жареным. Нервно сглотнув, Летунин шепнул Степану:
— Летим, а?
— Летим, мать их!..— гаркнул напарник, и друзья кинулись к оврагу. Матерящаяся толпа — за ними. Если б не загодя протоптанная дорожка, которой, как взлетной полосой, воспользовались убегавшие, им бы несдобровать. К счастью, преследователи увязли в сугробах. При воспарении Летунина все ж-таки огрели монтировкой, и поясница противно зудела, но Алексей, стараясь не отставать от Степана, сделал победный круг над частниками, червями копошившимися внизу, потом, круто загребая влево, понесся за пустырь, к черным лесным массивам...
— Ловко мы их! — удовлетворенно похохатывал Степан, когда, налетавшись, окольными путями они пробирались домой.
— Да уж...— вздыхал Летунин.— Но ведь так дальше нельзя!
— А чего бы ты хотел, старина? Чтобы нас провожали косяки поклонниц и «в воздух чепчики бросали»?
— Ну, чепчики здесь ни при чем! — с досадой отозвался Летунин, поглаживая поясницу.

Известно: все новое — хорошо забытое старое. Именно поэтому вслед за легендарным Уточкиным Алексей решился на публичную демонстрацию полетов. Несколько дней он агитировал самых близких приятелей — заводчан, но остался на бобах. То ли от того, что слишком путанно объяснял суть дела, то ли грубоватая пролетарская аудитория искажала ее, только Летунина вконец вымотали пустопорожние расспросы и отговорки.
Ну сколько можно талдычить, что он не дельтапланерист, а обыкновенный летун? И культпоход в цирк тут ни пришей ни пристегни (ведь Алексей даже не член месткома). Ну и публика! Сколько можно отказываться, кивая на хоккей и домашнюю занятость?! Алексею ли не знать пресловутой «занятости»! Наверняка, как только вывалят толпой через проходную — сразу на транспорт, чтобы усохшие «госпоилки» обследовать...
Обидно, черт возьми! Так что же, опустить руки? Ну нет, уж кто-кто, а Летунин выстрадал идею, как говорится, собственной шкурой.
Решив подключить к делу самую массовую общественную организацию, Летунин обратился в цехком. Председатель Нефедка Мироедов, кургузый стокилограммовый технолог, зловеще-страдальчески выпучив глаза, загромыхал басом:
— Чего? Какие полеты?! Это сейчас-то, в конце года?! А план? А соцобязательства? А аттестация рабочих мест?..
Только в первом квартале сможем поставить на рассмотрение. У тебя ведь не горит?
— Вроде нет..— опешил Летунин.
— Ну вот, обсудим, прикинем идейную и производственную сторону дела, и решим твой вопрос. Пока! — Нефедка потной ладонью тряхнул Алексею руку и с неожиданной для тяжеловеса прытью деловито побежал вдоль грязных верстаков, над которыми провисали запыленные призывы досрочно завершить пятилетку.
«Надо идти выше»,— азартно решил Летунин и в этот же день направился в завком.
В роскошно меблированной приемной, слепившей зеркалами и полировочными бликами, царили две девицы. Разодетые по высочайшим международным стандартам, с жутковато-эффектной косметикой, они о чем-то щебетали, ничего не видя и не слыша вокруг себя. Летунин долго сопел и топтался, прежде чем решился подать голос.
— Вы по какому вопросу? — И невидяще глянули сквозь него обе разом.
— Я... мне... председателя бы...— промямлил Алексей.
— Леонид Сергеевич занят. Он на селекторе. Потом — планерка. Зайдите завтра. Нет, завтра он в райсовете. Лучше послезавтра в 15 ноль-ноль,— холодно отчеканила девица, сидевшая за пишущей машинкой.
Летунин беспомощно потоптался некоторое время и, подавленный, убрался восвояси.
Потом он заходил еще два раза, но в кабинет так и не попал. Прокляв все канцелярии на свете, Алексей плюнул на «глобальную» затею.
Свой крах от Степана скрыл, но заметно погрустнел и замкнулся. Поэтически тонкий напарник эту перемену заметил, но с расспросами не надоедал, полагая, что первопричина — в Алексеевой тоске по дому. И был не так уж не прав.
Действительно, Летунин скучал по жене и сыну. В сущности, он всегда был ручным и домашним, и даже полухолостяцкие бдения с другом не укрепили его самостоятельности — разве что утолили полетный голод. Ну а дальше? Что дальше? К несчастью, он не поэт. Это Степана обреченно преследует некий призрак то ли невстреченной женщины, то ли непрожитой жизни... А у Летунина есть дорогие сердцу Лена и Дениска — ах, если бы они еще и полетели!
С женой ничего не вышло... Ну а сын? Как знать, может, он унаследует полетность и воспарит много выше и раскованней? Какое из отцовских чувств может быть заветнее? Продлиться в сыне, передать ему «искру божию», чтоб она не угасла, но разгорелась во весь накал, согревая своего носителя, его ближних — да что там! — любого продрогшего на сквозняках жизни.
«Надо возвращаться в семью!» — озарило Летунина. Он сказал о своем решении Степану.
— Дело твое, старина,— вздохнул тот.— Гляди, тебе жить. Надеюсь, обо мне не позабудешь?
— Ну даешь! — почти рассердился Алексей.— Что бы ни случилось, летать не брошу!
Они по-братски обнялись, потом присели «на дорожку».

Через два часа Летунин побитым псом вернулся к Степану.
— Неужели не пустила?! — вытаращился тот.
— Нет,— скис Летунин.— Я и так, и эдак, давай, говорю, новую жизнь начинать. «Я уже начала!» — отвечает...
— И даже не открыла? — изумлялся Степан.
— Какое там!.. Дениска за дверью плачет, меня зовет. А она нашлепала ему. Это, говорит не папа, а чужой дядя.
— Ну бабы! Ну венцы творенья!.. Ничего, не скисай, старина. Полетаешь, забудешься... Ах, кабы не винный террор, по рюмашке бы...
— Какие рюмашки?! На белый свет глаза бы не глядели. Да и катись она ко всем чертям, распроклятая жизнь-копейка!..
Несмотря на горячее сочувствие, мир для Летунина в тот вечер померк. Не развиднелся он и на следующее утро. Только к вечеру второго дня подспудно забрезжил слабенький просвет: какой-то доброхот (не Лена ли?) подложил в Степанов почтовый ящик письмо от Евдокии Летуниной.
«Лешенька! — писала она.— Не спится не почивается мне: не захворал ли, не дай господи? Объявись Христа ради, навести старушку. Я тебя разносолами попотчую. Кланяйся от меня Елене и Денисочке ненаглядному».
Будто струйка родникового воздуха просочилась в душу Алексея, очнулась душа, расправила крылышки. Решительно после многодневного перерыва ринулся Алексей на полеты. До темноты тешились они со Степаном, и не было их счастливее...
После смены Летунин зашел в детский сад за Дениской. Тот обрадовано побежал к нему, крича и смеясь. Алексей крепко прижал сына к груди — и чуть не расплакался. Но сентиментальничать было некогда: чтобы разминуться с женой, Летунин быстро одел пацаненка и выбежал с ним через черный ход.
Потом он поил его соком, угощал мороженым, купил грузовичок на батарейном ходу — и никак не мог наглядеться на свою кровиночку.
Пока шли на пустырь, исподволь расспросил о Лене. Простодушный ребенок (устами которого, как известно, глаголет истина) сказал, что мама «живет нормально, только плачет».
«Плачет! — обрадовался Летунин.— Значит, есть надежда».
Он резко подхватил ошеломленного Дениску на руки и чуть ли не вприскок устремился к гаражам.
— Сынок, хочешь полетать? — горячо шептал Алексей.— Да, да, по-правдашнему, как птичка.
— А нас в садике не учили...
— Я научу, научу! Хочешь?..
Летунин бережно нес сына через снега, почти не различая тропы, и часто проваливался в сугроб, чертыхался, чмокал присмиревшего Дениску и снова шел, горячечно твердя:
— Я научу... научу...
Когда Алексей взвился, полоща полами пальто, оставленный внизу сынишка восторженно запрыгал, взмахивая ручонками:
— Папа, папа! И я, и я!
— Сейчас, сынонька, сейчас! — кричал ему Летунин, вдохновенно вычерчивая над оврагом фигуры высшего пилотажа.
После приземления возбужденно дрожавший Алексей показал Дениске, как надо разбегаться, как загребать руками и рулить. И когда после его нервозного инструктажа трехгодовалый сын заскользил по-над искрившейся пеленой, чертя по ней растопыренными ножками, Летунин возликовал.
Не дыша, он летел рядом, показывая зашедшемуся от восторга Дениске, как набирать высоту.
Медленно они поднимались все выше и выше, не видя, как из-за осинника выбежала испуганная Лена. Вскинув заплаканное лицо и умоляюще протягивая руки, она шептала в золотую закатную высь:
— Леша... Денисочка... Осторожнее, осторожнее, родные мои!..