Из грязи в князи

 1

 Какая трудная красота! Все уличные тополя густо исходят пухом, он легко зыблется в воздухе, кружит вокруг каждого прохожего, вьюжно уносится вослед автомобилям и плавно оседает, пушисто уплотняя обочины, прикомлевые бугры деревьев – любую мало-мальскую кочку; и зыбко возлежит на июньской улице дымчатое наслоение с белой рябью семян, которые тонко потрескивают, если наступаешь на эту полувоздушную зыбь…
 А мне, штатному уборщику, приходится долго двигаться в тополином пухопаде, выметая его капризные последствия.
Этот прелестный, этот надоедливый пух – моя головная боль: из-под беспомощной метлы он непокорно вздымается валкими облачками, густо облепляя моё вспотевшее лицо, руки, одежду, коварно обживает новые пространства и закутки. А ведь злополучный пух – всего лишь полдела: разномастный мусор, отброс жизнедеятельности моих нечистоплотных шабров, – вот он, главный потогонщик! Именно им забиты вонькие дэзовские ёмкости, именно его вездесущего приходится складывать вокруг контейнеров убористыми, но неприглядными грудами.
 И всё-таки я свыкся с дворницкой службой. Встаёшь с зорькой, улицы пустынны, дома с мутными окнами тяжко досыпают последние минутки, а ранние воробьи пронзительным чвиком опевают гулкие городские пространства. Но лирика лирикой, а наводить чистоту надо. Ночная жизнь города разбитна: затянувшиеся за полночь выпивки чреваты разбросанной стеклопосудой, кинутыми объедками, бумагой и упаковками; возле питейных пятачков – россыпь окурков, загустевших сморков и вонючих луж; возле молодёжных скамеек – залежи одноразовых шприцов и презервативов; в укромных лежбищах шабров бомжующих – слежалое тряпьё, грязная псевдопосуда и сталактиты испражнений… Но всё это вполне обыденно, мною видано-перевидано, стократно выметено и перелопачено – и ни грана брезгливости.
 Широко машешь уцепистой метлой , как хрестоматийный косарь, и вся номенклатура «культурного слоя» – банки, склянки, бутылки, шприцы – катясь и култыхаясь, нехотя продвигаются к местам означенного складирования. Взмах за взмахом, вздох за вздохом помалу выявляется первозданная чистота, застенчиво оттесняет человеческий сор, и я – как некий первопроходец в шокирующей пестроте грязи.
 «Жизнь… жизнь… жизнь» – размашисто шепчет метла.
 «Жизнь… житуха… судьба» – в ритме с нею раздумываю я.
 Жизнь как жизнь, точно по охвату души: сколько суждено было – столько приобрёл. Не президент, не министр и даже не депутат – нет. Я рядовой дворник с интеллектуальным уклоном. Не отрицаю, метла – это инструмент вынужденного приработка, но она не определяет главного, она – для отвода глаз. Во всяком случае, мне бы хотелось этого. И не беда, что мои закадычные дружки – местные выпивохи, которых я нередко выручаю, коль у них «горит нутро»; моя постоянная свита – уличные ничейные дворняги, в большинстве своём существа благородные и преданные. Именно «в большинстве», на беду, не подавляющем: ведь кто-то из них разорвал моего Барсика, когда тот впервые самовольно высунулся на улицу. Хоть и болит душа за сердечного дружка, но я не в глобальной обиде: его величество собачий инстинкт неподсуден.
 Прикормишь хвостатую компанию и размеренно машешь вверенным инструментом, неторопливо раздумывая обо всём, что приходит в голову. От частностей к общему – именно так я осмысливаю свой путь. Да, он непрям, непобеден – но и неотменим. Да, я не в ярких лучах славы, но и не в кислом кювете, несмотря на внешние признаки такового: чистить городскую грязь – это вам не восседать в Госдуме или в фешенебельном офисе. Но ведь последние, по Евангелию, рано или поздно становятся первыми? И дело не в гордыне или разъедающих комплексах – высшая небесная справедливость всесильна.
 «Жизнь… жизнь… жизнь…» – всё настойчивее шепчет метла, и сквозь поднятую ею пыль я вижу сквозные лучи, косо пронизывающие дымчатые от пуха кроны. Хлопают одна, вторая, третья двери, выпуская первых прохожих. Всех я знаю, и мы здороваемся либо на расстоянии, либо через рукопожатие; с некоторыми я делюсь куревом. Ежеутренний ритуал прост, но насущен – дай Бог благополучно переплыть новорождённый день. Позади целый океан времени с его житейскими порогами, омутами и стремнинами.
 Дворницкое служение с его размеренными работами помогает пристальнее оглядывать пережитое, по счастью, отстранённо возвращаясь в места непредвиденных ЧП, умозрительно восстанавливая кануны.
 Наш развод… Оказывается, он исподволь вызревал в то время, когда не ладилось с моими инженерными делами: завод развалился и вскоре подчистую обанкротился и я остался на нищенском юру. Конечно, бывшая жена права: мужик обязан быть добытчиком, а всякие там сентиментальные нюни хороши для прыщавых пацанов, не для пятидесятилетнего отца семейства. Большому кораблю – большое плавание, плыви с Богом, приснопамятная Марина Евгеньевна, и да минуют тебя коварные подводные скалы!..
 Ничего, помалу оклемался, выстоял, седьмой год обживаю разменную однокомнатную, почти вся библиотека досталась мне и ещё кое-что самое необходимое; от дорогостоящей мебели и посуды добровольно отказался – не хватало того, чтобы в прилюдном суде скандально рассекать надвое «совместно нажитое»?!

 2

 «Пшик… пшик… пшик…» – меняет интонацию натруженная метла. Обширные вороха мусора перемещены к контейнерам, надо полнить их влажные зевы.
 Лично я переполнен беглыми раздумьями, и с пессимистическим орудием труда не согласен: всё было не зря, вполне по духовному росту, если таковой осуществлялся. Как там у любимого Флоренского? Если не изменяет память: «Человек есть сумма мира, сокращённый конспект его.» Что же мною законспектировано? Земная и небесная красота, ничуть не меркнущая в досадных промахах мегаполиса… Наконец-то распрямляюсь, массирую закосневшую поясницу и с умилением вижу, как полнится звонким солнцем подновлённая мною улица, как изумрудно-золоты деревья, как блистают освещённые окна и заметно полноголосит птичий хор. К чвикающим воробьям уже присоединились пронзительные стрижи, картавые вороны, фальцетные галки и даже речные чайки, стаями кружащие над сытными помойными закутками. Где-то за домами по голубому асфальту уже мчат деловитые автомобили – с утра пораньше, дабы миновать нежелательные «пробки». Моторные рокоты вплетаются в пение пернатых, в лиственный шелест и бытовые людские звуки – так утверждается и крепнет ежедневный городской гул и парит широко и высоко, вплоть до небесных громов. Просторное утреннее небо постепенно заполнится высокими облаками – нежно округлыми и многоярусными изваяниями из чистейшей материи, обозначенной белизной, перламутром и голубенью. Пришла пора прелестных июньских облаков, которую некогда восхищённо приветствовал Иван Бунин, кого я с удовольствием непрерывно перечитываю.
 Дворницкое служение регулярно, зато не так продолжительно. Начав в шесть, к девяти я заканчиваю. Правда, бывают исключения – госпраздники с чередой выходных; в такие дни нагрузки возрастают, а смены особенно напряжённы. Но это выпадает три-четыре раза в год, в остальном всё довольно обыденно и посильно – так что свободного времени предостаточно.

 3

 Я «возделываю» свою библиотеку: читаю, а то и конспектирую русских религиозных философов, упорно постигаю Библию, ну а для души – конечно же, Пушкин, Чехов и Бунин. Чтобы не слишком распыляться и, не дай Бог, повредить вкус, к рыночной литературе отношусь с особой взыскательностью – крикливые, вылупившиеся на пиаре «звёзды»настораживают, а чаще всего отвращают своей натужной «революционностью». Любой бунинский рассказ легко опрокинет в никуда горы глянцевых романов!..
 Бывало за компанию с серебристым Барсиком, который всегда возлежал возле настольной лампы, я много раз перечитывал чеховскую «Мою жизнь» и находил определённое родство с главным персонажем. Правда, у меня не было состоятельного отца и сострадательной сестры да и занимались мы разными ремёслами: о малярничал, а я мёл улицу, и всё равно определённое сходство путей существовало – мы оба опустились на общественную ступеньку ниже. Поначалу мне было тоже не по себе; и хотя никто не освистывал меня и не тыкал вослед пальцем, – но всё равно перейти от заводских автоматизированных линий к мусорным ящикам стоило мучительных моральных затрат. И усилились болезненные переживания после развала семьи…
 Тогда-то я и завёл милого Барсика – спас его от смерти, когда его кинули в кучу мусора. И жили мы душа в душу, ели и спали на пару; а позднее, когда он заматерел, я поверял ему самое сокровенное. Как я радовался, когда он обретал богатырскую кошачью стать, пламенел янтарными глазами и наливался мышцами – становился полноценным самцом. Как-то в особенно сильный гормональный всплеск он выбежал в приоткрытую комнатную дверь, промчался по лестнице, а у подъезда его в секунду разорвали собаки… Я с трудом разыскал его окровавленные останки, оплакал и закопал под сиреневым кустом в глубине двора. И вот уже второй год здесь моё горькое мемориальное пристанище.
 Признаюсь, это одна из самых болезненных моих утрат, а их было предостаточно! С недавних пор я уверен: вопреки прискорбию жизненных потерь не надо страшиться, поскольку они – условие новых обретений. Утрачивая – приобретаем! Вопреки всему на том и стою и, дай Бог, стоять буду, куда б меня ни кинула судьбина. Ведь я в сущности не одинок: в ста двадцати километрах от города в деревне Столбы живёт престарелая мать, которой я посильно помогаю. Сестра иногда пишет из Мурманска и раз в четыре года мы видимся. Да что далеко ходить! Здесь, на вверенной улице Пушкина, есть добрые знакомые – соседи по дому, а ещё бомжи, которых я иногда подкармливаю. Когда особо люта зима, пускаю их на краткий постой, и хотя они далеко не в примерных чистюлях, – стараюсь соответствовать непривычному статусу постояльцев. Николай, Иван и Пелагея, крепко ударенные житухой, – тоже наши русские люди, которым испокон не схорониться от тюрьмы да от сумы.
 Минуют ли они меня – тюрьма и сума? Бог весть. А потому я никого не сужу, потому как сам далеко незавершён в свои пятьдесят семь. Надо сосредоточиться, собраться, образовать душу и постигать мир во всех его проявлениях. «По устроению ума познается состояние души», – писал святой авва Исайя.
 И моё негромкое служение городу, а значит и людям, ничуть не препятствуют внутреннему вызреванию: ведь я давно один на один с природой!
 Через день-другой отвеют пух тополя, а через пару недель дружно зацветут липы, запестрят золотистыми соцветьями, басовито загудят осами и плавно затопят зачарованные стогны протяжным медовым ароматом.
 Живи – не хочу!..

 2012