Затворник

 Он не был идейным борцом, тем более революционером; он вообще никому ничего не доказывал – просто уединялся там, куда издавна влекло и как хотелось душе. Он был из тех, про кого говорят: «Тише воды, ниже травы», а меж тем почему-то для некоторых стал костью в горле…
 Кому угрожал сокровенный затворник, простецкий русский мужик Степан Загоскин? Пять лет тому назад ушёл он из города, но вовсе не из-за того, что презрел «гнилую цивилизацию» с её прагматизмом и пороками. Ещё раз напомним: он не претендовал на идейное противостояние и не был ярым мизантропом (между нами, Степан и слова такого не слыхивал). Наоборот, незлобивость и самоограничение, доходившее до невероятной стеснительности, – вот что выделяло его из числа жителей среднестатистического российского города, каковых, по нашим предположениям, многие тысячи.
 Не трезвенник и не пьяница, не ходок и не монах, Степан Загоскин жил как жилось: учился, трудился, женился, овдовел – словом, среднестатистически бытовал чуть выше пресловутого «прожиточного минимума», на грани гордой национальной нищеты, передающейся из поколения в поколение (где наша не пропадала?). Он и не думал воплощать идеалы Жан-Жака Руссо о «природном человеке» и вовсе не опрощался вослед великому Льву Николаевичу, а тем паче не был последователем религиозных сектантов апокалиптического толка – нет, о Русо Степан, честно говоря, не слыхивал, опрощаться ему дальше некуда, о конце же света он думать не хотел. Потому как просто любил существовать.
 Да, он был непоказным жизнелюбом, хотя безоглядно восхищаться всяческими благами в русской провинции, как известно, не приходится. Вот и Степан, грубо говоря, с юности волоёбил на тяжёлых физических работах; как умел, кормил семью, как умел, отдыхал (в основном любимым лесным промыслом). Заматерев, Степанов сын завербовался на Дальний Восток, да там и остался; дочь вышла замуж, да неудачно и, народив троих, осталась бобылкой; а когда Степанова жена умерла, царствие ей небесное, наш знакомец начал всерьёз готовиться к переселению. А чего ему оставалось делать? Как ни крути, до грошовой пенсии дотянул, малогабаритную жилплощадь уступил неустроенной дочери (ей – жить, ему – доживать!), так что никаких счётов ни с кем и ни с чем не имелось – словом, покоя и только покоя просило застенчивое сердце.
 В своё решение никого не посвятил, только дочери намекнул, что ненадолго отлучится на лоно природы, а сам потихоньку закупал самое необходимое: спички, консервированные продукты, рыболовные снасти, инструменты, мало-мальскую посудишку (много ли бережливому мужику надо?) Место будущего поселения Степан приглядел загодя, когда ездил по грибы в окрестные леса. Во время войны здесь стояли наши зенитки, так что их следы в виде округлых овражков, заросших земляникой, манили несказанно. Степан долго приглядывался и наконец выбрал: место было равно удалено от города и ближайших деревень, лес стоял матёрый, сосново-берёзовый, с озерцом и болотцем – почитай, будешь всегда с грибами и ягодами, с лечебным разнотравьем и ключевой водицей (родничок – рукой подать!). В грибную либо черничную страду именно здесь и «квартировал», помаленьку обустраивался: навёл потолочное перекрытие из лесного и городского материала, углубил «помещение», вырубил и утрамбовал пятачок для очага, возвёл над ним лёгкий навес – не великий, но непромокаемый; обзавелся подручной мебелишкой – что полегче, принёс из дома, что посолидней, купил по дешёвке в деревнях; словом, Степан Загоскин зря время не терял.
 Уходя, успокоил дочь: «Не переживай, буду наведываться»… И в самом деле, попервости еженедельно появлялся, приносил лесные гостинцы: землянику, малину, позднее чернику и грибы; ежемесячно получал законную пенсийку, половину оставлял «внукам на пропитание», а другую тратил на хозяйственные надобности – в основном на хлеб, крупы и спички. Мало-помалу дочь успокоилась да и строгие соседи, наблюдая сердечные свидания Загоскина, умерили коммунальный пыл и уже не считали, будто единоутробная дочь выжила родителя на улицу.
 Степан исподволь превращался в лешака, и это было естественно. Живя на окраине районного городка, меж стогнами и весями, на границе того и другого, когда к порогу льнут густые травянистые заросли с пыльными тропами, – да, живя впритык к лесным закрайкам, с младых ногтей, хочешь не хочешь сроднишься с растительными широтами. В здешних краях не зря говорят: «Лес не только волка, но и мужика накормит». Степан Загоскин сполна постиг правоту старинного присловья.
 
 За два года в нём обострилась почти звериная чуткость: маломальское дуновение, слабый шелест или хруст утончали слух; световой проблеск, птичий или звериный промельк, не говоря о случайном грибнике или охотнике – всё просветляло зрение, делая его снайперским. Многомесячные выключения из суеты сроднили Степана с растительным братством, каковым ему представлялся лес. С ранней рани, ещё до зари, затворник вглядывался в белесые просветы неба, затейливо обрамлённые иззелена-чёрной листвой; умываясь или занимаясь по хозяйству, он исподвуоль наблюдал, как в восточной глубине леса начинало золотить и ширится явление восхода, как дробно – по стволам, ветвям и подлеску – множились розовато-жёлтые осветления, как они сочнели, безогненно пламенели, заставляя выблескивать листву и разнотравие.
 Одно дело летом, другое – весной или осенью, не говоря о зиме; но всё равно так или иначе всё повторялось с восточной стороны, и Степану это ничуть не наскучивало. Наоборот – все дни, от мгновений предутренних до пламенно закатных, были его и только его! Не обременённый докучными заботами, какие отупляют в городе, Степан почти физически растворился в лесу: полнился птичьими перепевами и широким лиственным шумом; он, что называется, кожей чувствовал погодные изменения и оттенки; он мог вслепую прийти к роднику или озеру, к глухариному току или к кабаньей лёжке; ему ничего не стоило отмерить километры до черничного болота или малинника; он хорошо знал, где его ждут боровики, белые или грузди. Он не был хозяином времени – оно полнило его, билось сердцем, пульсировало кровью, наливалось мышцами. И хотя бытовых забот было немало, они ничуть не закрепощали, напротив – непостижимо расширяли душу и разум.
 Степан стал физически здоровее; если случались маленькие недуги – головные боли, ломота в суставах или непрошенная слабость – к его услугам всегда бывали сызмала известные травы. Нехорошо во рту или горле – применит жёлтоцветный зверобой; озаботит внезапное беспокойство – вот она, медовая валериана; ненароком поранит кожу или набьёт мозоль – приложит сочный чистотел, сперва он маленько пожжёт, а потом мягко утишит боль; чтобы лучше спалось, Степан часто кладёт подле подушки мешочек с душицей или чабрецом… Ну а лесные ягоды – та же черника и земляника – вкусный кладезь витаминов.

 Опьянённый чистыми лесными ароматами, напитанный земляными водами и плодами, переполненный первородной тишью и небесным пением птиц, Степан Загоским стал отвыкать от социума. В редкие появления у дочери он краешком глаза отмечал безрадостные теленовости: опять наползает глобальный экономический кризис, опять вскрылись многомиллиардные чиновничьи кражи, опять очередная авиакатастрофа с человеческими жертвами, страшное автомобильное столкновение, опять десятки жертв…
 В кратких дочерних новостях тоже было немало печального. Колька Елагин, Степанов сосед, допился до смерти; сын Ваньки Цыбина, давнего Степанова дружка, по пьяному делу угодил за решётку; Клавка Власова, бывшая Степанова симпатия, бросила очередного сожителя и, говорят, крепко попивает, махнув рукой на троих детей, что мал мала меньше…
 И вообще в городе Степану трудно дышалось – не только нравственно, но и в буквальном смысле – физически. Если б не внуки, которых он щедро снабжал гостинцами, Степан годами бы не появлялся: ничего доброго среди суеты и житейских непотребств не почерпнёшь. А что до политики, которой волей-неволей приходилось интересоваться и временами довольно горячо, – да ну её к лешему! Там всё ясно: стальными задницами сидят на властных тронах и ни за что (хоть ори о насущных переменах!) не потеснятся, а чужаков подковёрно сожрут как миленьких.
 Об этом Степан частенько думал и в своём затворе, особенно в первое время, когда прилипчивый городской налёт ещё не сошёл. Нередко в долгие пасмурные дни, когда усыпляюще плескал дождь или задували непроглядные вьюги, добровольный отшельник включал батарейный радиоприёмник и прислушивался к большому миру, но и там не находил ничего утешительного, не говоря о духоподъёмном: всё так же недужно бурлил мусульманский Восток, всё так же нависал над континентами дутый долларовый пузырь, от оглушительного пшика коего по цепочке станут лопаться хилые финансовые чирьи Азии и Европы…
 Странным представал мир! Здесь, в заповедной лесной тиши, Степану – не политологу, не философу, а пожилому русскому простаку, – становилась очевидной прогнившая подноготная хвалёной «цивилизации» с её алчными миллиардерами, лукавыми политиками и гнусными шоу-звёздами, примитивно развлекающими серых несчастных обывателей. Бог ты мой! Всё до слёз просто: вот земля, вот лес с птицами и зверьём, а вот он ты, от рождения голый, ты как простая часть всего произрастающего, цветущего и увядающего. Великий покой утверждается в тебе, когда ты ощущаешь это не только сердцем, но и грубой шкурой своей. Высокое успокоение просветляет насквозь, и всё, что окружает тебя – махонькая синичка, комарик, травинка и великие вознесённые к небу деревья – всё это и есть ты самый тихий, пристальный и бескорыстный. Боже мой, как просто!.. Так бы и жить нераздельно с вечной природой и помалу самому стать вечным, сокровенно радуясь независимости от «слишком человеческого».
 
 Увы, жить в обществе и быть свободным от него никому не позволено. Вот и блаженный Степан Загоскин с горечью убедился в этом.
 А началось с малого, почти с пустяков – с глупых слухов и домыслов. Вопреки отповедям дочери и внуков некоторые соседи к уходу отца и деда отнеслись с кислыми усмешками: знаем, мол, ваши семейные свары; ты мужика-то профукала, неизвестно, с кем третьего вы****ка нагуляла, на квартиру отцову позарилась, воспользовалась его простотой, если не сказать похлеще; выжила из родного угла, а сама изовралась донельзя: «Он – на даче, на шести сотках»… Бедный Степан и при живой хозяйке был подкаблучником; она, бывало, на него цыкнет – он и нос опустит, а ноне и того хуже – обретается чёрт те где, ровно бомж безродный.
 Это одна сторона слухов. А другая – попестрей, попричудливей. Чокнулся Стёпка Загоскин, крыша набекрень съехала – вот он и зарылся в лесной берлоге, травой пробавляется, ягодой и всякой живностью от мышей и ужей до глухарей и кабанов. Зарос, как леший, вместо слов по-волчьи завывать стал и на баб, грибниц и ягодниц, охотится, срам творит. Говорят , уже на малых детей заглядывается, когда по окрестным деревням по хозяйственным надобностям ходит. Урод проклятый!..
 Слухи расползались, как прусаки, тешили злорадную скуку опустившихся шабров – всё-таки какое-никакое развлечение в смурной череде полунищенских дней. Ладно бы недалёкие обыватели (им по рангу к лицу), так ведь и власть предержащие подозрительно прислушивались к небылицам: чем чёрт не шутит. Как ни прикинь – антиобщественная личность, чурающаяся всеобщих праздников и общеполитических кампаний. Что он сказал по поводу недавних мэрских выборов? Осведомители чёрным по белому записали: «А пошли бы вы на …! Кого выбирать, коли всё загодя решено? Я не быдло, не кусок дерьма, я к себе уважение имею…» Ишь ты, уважение к себе, лешаку, имеет! Ты где разэтакий живёшь? На острове Пасхи, что ли? Мы что, чужаки, эксплуататоры?! Гляди, Степан батькович, не просчитайся, а то поздно будет!..
 Понятно, всего этого в деталях Степан не мог знать. Он жил как жилось: окончательно сросся с лесом и стал действительно ниже травы и тише воды – так интуитивно маскировался первое время от непрошеных набегов агрессивных хряков, а позднее – от пришлых людей. Это начинало беспокоить. Один случайный грибник, второй захожий ягодник… Мать честная! Никак ты тут неплохо обжился? А на кой ляд? Тебе что, в городе места мало? Али сектант какой, прости господи? Человеконенавистник? И всё э этом роде…
 Ну какое вам до меня дело? Я же к вам в душу не лезу – живите в полное удовольствие, только оставьте меня в покое!..

 На беду, так и не оставили. А виной всему один незаурядный случай.
 В разгар лета трое пригородных пацанов пошли по чернику. Вышло так, что двое десятилетних вернулись, а один восьмилетний Антон Коротков (как говорится, парень – оторви да брось!) потерялся. Всполошились родители, обратились в местную полицию, та организовала поиск. День искали, два, третий пошёл – и ни следа! Тут-то и вспомнили о бесконтрольном затворнике: его рук дело, кого же ещё?!
 Командировали сержанта Ивана Швайкина – не местного, приезжего с Дальнего Севера, объяснили тайную дорогу. Он с планом на руках и вышел к Степанову стойбищу. Так, мол, и так: подозрение имеется, что парнишка пропал не случайно, а по сему делу вызываем тебя, Степан Тимофеевич, на допрос в первый отдел Энской полиции. Если добровольно не явишься к девяти ноль-ноль, подвергнешься принудительному приводу.
 Как законопослушный гражданин с лесной пропиской Степан явился в назначенное время и точно по адресу, правда, ничего определённого не сообщил, ибо нечего было сообщать по факту. Оформили подписку о невыезде и временно отпустили («до особой надобности»).
 Понуро возвращался восвояси Степан, с расстройства даже не зайдя к родным. Зацепили на крючок, не вывернешься! Эти мордовороты навешают всех «глухарей», людоедство припишут, мать их растак!.. Подобным образом сокрушаясь, Степан меж тем завернул на Ведьмино болото, где была прорва черники, но и опасности на каждом шагу. На что он с трёхлетним затворническим стажем, и то в прошлом году чуть не утонул насмерть; а что говорить о восьмилетнем мальце!
 Ходил, ходил, чутко прислушиваясь и приглядываясь, осторожно ступал по заветным кочкам, хватаясь за приметные кусты и ветви; от напряжения вспотел, как в парной… И в самом дальнем закутке, в диком комарином травостое наткнулся на скорчившегося пацана, до полусмерти искусанного, перепуганного. Еле дышал и всю дорогу бредил, когда Степан бережно выносил его.
 
 Ещё бы час, два – и не стало бы Антона Короткова: чрезмерный нервный шок и предельное обезвоживание детского организма вели к страшному исходу.
 Героем-спасителем Степана так и не признали. Подавляющее большинство шабров (да и полицейских тоже) судили крайне жёстко: испугался неминуемого срока и пошёл на попятную. Лешак он и есть лешак, полудикий человек…
 После этого случая Степана Загоскина никто не видел.

 2012