Горизонт событий

В конце концов неважно, чего я достиг в жизни, –
важно, что я каждую минуту жил.
    Юрий Олеша

 Не знаю, как пишут другие (тайна сия велика есть), но со мной происходит следующее: зарождается некая поэтическая идея, иногда с общественным или философским подтекстом, и я начинаю «одевать» её литературным материалом. Это – придуманные персонажи, природная среда, житейские детали, события, а то и коллизии. Впрочем, фабула может отсутствовать – иногда гораздо важнее эмоциональный поток, хрестоматийный подтекст. Конечно, властный лексический поток начинает довлеть над исходным замыслом, пьянить голову, увлекать то вширь, то вглубь; и всегда трудно отрезвиться, сковать себя заданными рамками, а потому начинаешь не столько писать, сколько вычёркивать, марать и перемарывать; но это сладкая составляющая трудного писательского дела…
 Но моя «кухня» – сугубо индивидуальна и я обнажил её только ради того, чтобы предуведомить: всё, что последует дальше, писано по-другому – без вымышленных персонажей и придуманной среды. Хочется возродить кое-что из минувшего, которое лично для меня вовсе не миновало, но простёрто неким событийным горизонтом, что столь же реален, как и географический.
 
 Событийный горизонт… Горизонт событий…
 Это не только поэтический образ, но и строгий астрономический термин. Космические «чёрные дыры», как известно, обладают чудовищной гравитацией, это вселенские воронки, всасывающие всё и вся. Так вот, когда пойманный объект приблизится к самому краю «дыры», он окажется у горизонта событий, где перестают существовать классические Время и Пространство, а властвуют неведомые науке законы.
 Это покажется странным, – только у меня есть свой горизонт событий. Вот ярчайший пример. Вижу самую раннюю свою фотографию (смеющийся одиннадцатимесячный младенец) и поражаюсь: где этот мальчик, что с ним стало? То, что он был, в этом нет сомнений (фото красноречиво!); а потом куда он подевался?! То ли он исчез в воронке времён, то ли заключён во мне седовласом как некая первооснова или зародыш?..
 Покойная мать рассказывала: в младенчестве я просыпался весело – вскакивал и смеялся, держась ручонками за спинку кроватки. Таким и запечатлел меня неведомый провинциальный фотограф на удивление и неразгаданную тайну.
 
 Есть и другая фотография. Мы с Патакой Дубиновым на фоне летней Оки: загорелые и белобрысые, в заношенных мешковатых шароварах. Смотрю на себя тощего, щурящегося от солнца, с диковатой нестриженной чёлкой, едва не закрывающей глаза. Естественно, не узнаю (на седьмом-то десятке!), и всё-таки уверен: это я семилетний, впервые чудом переплывший реку стилем, который в нашей окраинной Караваихе назывался «по-собачьи»
 Снимок как снимок – старенький, полувыцветший, куцый, обрезавший нас по пояс; но зато за спинами ослепительно блещет Ока и солнце немилосердно палит!. Удивительно ли, что именно этот белобрысый малец долгие годы снился мне, воистину не давая покоя: будто бы вижу его вблизи, заворожено любуюсь, а потом многократно окликаю, но безуспешно – он занят мальчишескими делами, но иногда отвлекается, мельком взглядывает равнодушно, как на помеху (чего, мол, дядя, надо? Некогда мне) И ухожу, потерянно возвращаюсь в отрезвляющую реальность ХХI века.
 И ничего не поделать…
 
 Ах, Караваиха, Караваиха! Бедный послевоенный рай с десятком приземистых бараков, с сизыми сараями и бархатными лужайками. Давным-давно нет тебя, любимая моя родина; железобетонные девятиэтажки грубо попрали тебя, захолустную, будто не бывало тебя вовек.
 Но живёшь ты в сердце моём – уютная и незабвенная, в полноте обитателей твоих, престарелых, взрослых и молодых, с простецкими правами единой многофамильной семьи, когда все двери – нараспашку, а души – на бескорыстную теплоту. Из твоих тенистых закутков зачинаются мои пути, поначалу романтически лёгкие, в последующем довольно запутанные. Наверное, потому-то всё неотвязнее вспоминаются караваевские дни и ночи, мальчишьи гуляния и шалости, первые влюблённости и дружеские привязанности «на всю жизнь».
 Увы, ни влюблённостей, ни привязанностей не осталось, зато в памяти незыблемы низкие многооконные строения со скрипучими крылечками, зато до сих пор укромно выбулькивает в овражке тёмноводная Парашка, отороченная лебедой и крапивой, и до сих дней не порушен хлипкий бревенчатый мосток по-над нею пахучею, а тропка неуклонно ведёт по отлогим холмам к Щёлоковскому Хутору, где среди капустного поля белеет приземистая хибара с подслеповатыми оконцами, а далее, за поперечной грунтовкой, густо зеленеет заветный лес, полный земляники, орехов и грибов.

 С удовольствием повторюсь: все мы были единой семьёй, многофамильной и многонациональной – русские, мордва, татары, евреи и даже немец Павел Андреевич Кронэ, бывший преподаватель истории в местной школе. Этот окраинный интернационал, сплочённый недавней войной и Победой, мирно бытовал в тесных комнатушках, одинаково небогатых, и это ещё теснее сближало, даже роднило. Взрослые работали на одном заводе, мы – дети – учились в одной школе, купались в одной и той же Оке: общее место купания так и назвалось – Наш Берег. Небольшими террасами, подмытыми весенними водами, он вверху зеленел роскошным дубняком и разнотравьем, а по мере ступенчатого ниспадения менялся от каменистой апоки до прибрежного песка, усеянного дохлыми ракушками и трупиками рыб, порезанных судовыми винтами.
 Купание было нашим летним ритуалом; а начиналось оно неизменно первого мая – из года в год, в любую погоду, по чистой воде или останному ледоходу. Бывало, не дыша мы вбегали в студёную воду, секунды ошпарено немели в ней и пулей вылетали обратно, окоченевшие, но победные.
 Теми же победителями мы бывали, когда совершали набеги на вновь разбитые сады и огороды или когда играли в догонялки в порушенном здании бывшего гаража, проносясь по потолочным балкам или прыгая с одного простенка на другой. Зимний вариант этой забавы происходил на сарайных крышах с лихим спрыгиванием в пристенные сугробы.
 
 Горизонт событий с годами не сужается; наоборот – по мере усиления ностальгии становится панорамней, я бы сказал – стереоскопичней. Читая, недавно наткнулся на древнюю иудейскую цитату: «Время проходит? Время стоит. Проходите вы»… Во мне длительно крепло это убеждение, теперь его истинность бесспорна. Всё, что происходило со мной, начиная от благословенной Караваихи и до теперешнего зрелого состояния, зримо предстоит передо мной. И я прохожу вдоль незабвенного, к счастью, не в силах ничего изменить. Действительно, моё Время стоит, движусь я и догадываюсь, куда именно… Зато зная «конечный пункт назначения», вдвойне ценишь происшедшее как самое сокровенное и неповторимое.

Первый телевизор – приснопамятный КВН с водяной линзой – появился у Борисовых, не то чтобы наиболее состоятельных, просто продвинутых наших соседей. Какой был фурор! По пятнадцать, двадцать человек набивалось в душной комнатёнке; восторженно впиваясь глазами в экран, мы видели самые первые выпуски новостей, новые кинофильмы, концерты.
 Захолустные телевечера стали конкурировать с регулярными сеансами в местном кинотеатре «Зарница» (бывшем «Ворошиловском»). Закончились и наши семейные показы диафильмов, которые организовывал мой отец. Не помню, когда, но именно Александр Павлович купил дешёвенький кинопроектор с набором диафильмов в круглых коробочках; тёплыми летними вечерами он натягивал на улице белую простыню, из комнаты наводил проекцию и неспешно, кадр за кадром, крутил сказки. Не понимаю почему, но особенно запомнилась лента «Братья Лю» – героические похождения китайского семейства, упорно побеждавшего зло.
 Я и сейчас слышу тонкое механическое повизгивание, когда отец переводил кадры, до сих пор ощущаю химическую кислотцу нагретой плёнки, вижу горизонтальную световую струю, мутноватую от наших выдохов и мошкары, которая толклась в тёплом неугасающем луче.
 Единственный на всю округу кинопроектор, самый первый телевизор с невнятным изображением… А всего через десять лет – космический взлёт Юрия Гагарина! Ни дать, ни взять – очевидное невероятное!
 
 Возможно, по контрасту с бедностью и приземлённостью быта юность была возвышенно романтичной: мечталось о великих свершениях, о светлой любви и нерушимой дружбе. Не упомню о застенчивых влюблённостях, но о зачатке большой дружбы умолчать не могу. Оборвалась она трагично – тем дороже для меня нынешнего…
 Геннадий был старше; когда я учился в девятом классе, он отслужил в армии, крепкий, ладный, с несуетным вдумчивым взглядом. Как я теперь понимаю, в простецкой эрзянской семье он пребывал «белой вороной»: много читал, постигал мировую философию, интересовался искусством. Последнее безотчётно привлекало меня. Вспоминаются наши совместные прогулки по окрестным полям и лесам, вечерние разговоры один на один то в барачной кухне с керосинками и керогазами, то на приступках крыльца. Случалось удивительное единение: мысль только нарождалась, но встречная реплика тонко предвосхищала её; и так часами напролёт!
 На короткое время мы теряли друг друга (он работал, я учился), зато я знал, что Геннадий женился на разведённой женщине с ребёнком, что семейная жизнь почему-то не слишком ладится. Однажды я увидел это собственными глазами – безобразный скандал с грязными женскими упрёками саданул по моему «небесному» нутру. Было очень обидно за старшего друга, но чем я мог помочь?
 И вот громовая весть: Геннадий повесился!!!
 Необъяснимая душевная тайна: в течение сорока лет несчастный друг неизменно снится, при этом я твёрдо знаю, что он в действительности жив и я безмерно рад этому, в глаза признаюсь ему в дружеской верности, пеняя на то, что родные не ведают о его бессмертии и что я обязан обрадовать их. «Павлик, не стоит этого делать», – всякий раз смиренно отговаривает Геннадий. Я неохотно подчиняюсь, хотя меня прямо-таки распирает от сознания изведанной тайны.
 
 Но не один Геннадий является в сновидениях. Увы, за последние десятилетия немало одноклассников, однокурсников, городской и деревенской родни, а так же друзей художников оставили этот мир; и каждый из них на девятины или сорочины снился мне (на радость, бодрым и здоровым); а некоторые особенно близкие душе (Юрий Беззубов, Валерий Алёшин) не оставляют меня до сих пор.
 Как объяснить эту связь с потусторонним? И что значит – «та сторона»? Так ли непроходима смертная граница?
 Известно: у Господа все живы. Так может и мне, грешному маловеру, исподволь является это ведение? С каждым годом всё полнее и полнее посмертное сообщество самых дорогих и близких, всё безлюднее мир здешний. Не оттого ли, возжаждав любви и дружества, смятенная душа тянется ко всеединству? И пускай сполна недостижимо оно меж нами, разделёнными смертью, – всё равно неведомые внутренние силы, испокон заложенные по образу Божию, нудят и нудят к воссоединению.
 И приближается горизонт событий, во дни душевного ясновидения, кажется, до него подать рукой, так он тёпл и манок. Не в этом ли благодатная подоплёка буден, досадно невидимая в суете сует?
 
 «Лета к суровой прозе клонят». В силу этого всё чаще оглядываю упомянутый горизонт событий. И хотя сногсшибательных событий было раз-два и обчёлся, – поражает густонаселённость того самого горизонта. В этом живая газетная работа выдалась особенно щедрой. Многолетняя жизнь бок о бок с волгарями – путейцами, судоводителями, шлюзовиками и водолазами – подарила общение, а то и дружбу с выдающимися русскими самородками. Волга – это народная душа России; мысль, понятное дело, не новая, но ничуть не банальная. Меня всегда поражало неповторимое речное братство, богатырская широта натур, будь то командиры зем¬снарядов Серов или Деревянкин, главный волжский водолаз Заботин и десятки – да что там! – сотни штурманов, механиков и матросов.
 Мне повезло: я прошёл почти всю Волгу сверху донизу, и пускай капитально осел на берегу за письменным столом, – всё равно серебристые речные перекаты и неоглядные моря благодатно полнят сердце, чудесным образом вливая в него нечто непобедимое, дарованное во веки веков.
 
 Я пишу не мемуары, а всего-навсего обозреваю личный горизонт событий, но как ни стараюсь, детально постигнуть его не в состоянии. Думаю, дело в том, что день ото дня продлеваю жизнь, а значит мой горизонт непрестанно полнится и раздаётся вширь. Слава Богу за это; уповая на Него, надеюсь когда-то обозреть судьбу до конца – неважно, в ярчайший ли миг прозрения или с последним вздохом.
 Главное состоит в том, что я наконец-то физически ощущаю этот феномен; и мне думается, что именно в этом главное условие духовного самостояния. И как бы не реагировали на моё творческое поведение близкие и соратники по перу, как бы не воспринимали подчас жёсткие оценки и суждения, – это я каков есть.
 Уверен: всякий человек двуедин – есть его внешняя и внутренняя ипостась. Сегодня я убеждён: дух и душа неполны без непрестанного ощущения индивидуального горизонта событий, постижение которого сулит непредвиденные откровения. Точно так же, как и с астрономическим аналогом. Помните? По мере приближения ко вселенской «чёрной дыре», к самой кромке чудовищной воронки тривиальные законы нивелируются – в действие вступают невиданные закономерности. Слепяще вспыхивает сверхреальность.

 2013