Шкаф

В шкафу тесно. Спина упирается в гладкую стенку, ноги согнуты в коленях, прижаты к груди. Слегка занемели, но это терпимо. Над головой сдвинутые в сторону рубахи мягко касаются волос. Скудное дополнение к сжимаемому в ладони мобильнику; слабый источник света, слабый источник звуков. Дверь плотно прикрыта. В комнате тишина. Застывший мрак оседает на задернутых шторах, цепляется за ткань, царапается. Бесформенной кляксой ползет по белому дереву.

Дом пуст.

Я вздыхаю, склоняю голову на бок, вспоминая, почему вдруг мне захотелось забраться в шкаф и отчего не хочется из него выбираться. Но ответа не нахожу. Смотрю на отсвечивающий синим экран мобильника, который раз слушая вяло текущую из него песню. И слезы душат, а слова сплетаются с мыслями. Сердце жалобно постанывает, канючит, пытаясь столкнуть скрутившуюся на нем пушистым комочком тоску.

Закрываю глаза.

Телефон гаснет.

Я представляю свою комнату, прорисовывая в воображении до мельчайших деталей. А память услужливо помогает: ощутить себя снаружи, представить стоящей в центре комнаты крепко зажмурившись, дабы не только знать, что темнота есть, но и чтобы ее прочувствовать, ощутить. Всем телом, сквозь плотный слой одежды, зябко поджимая на ногах пальцы. Ожить, позволив воображаемой себе шагнуть к прикрытой двери, касаясь торчащего из замочной скважины ключа, который ни разу еще не закрывал отделяющую меня от реальности дверь.

А она, реальность, отвечала некой беззлобной взаимностью, демонстрируя за порогом свалку мебели, новых матрасов, маленькую кухоньку с тонким слоем пыли на столе, и очередными дверьми. Все просто: душ, кладовая, книжный зал с парой удобных кресел, дверь на улицу и дверь наверх. Ступеньки, гора пустых коробок под ними…

Воображаемая "я" делает шаг вперед, и я-из-шкафа отпускаю. Я веду сама себя по дому, где живу, недавно начала жить, словно заново рассматривая глазами памяти все, что уже видела, вижу каждый день, когда просыпаюсь. Однако, теперь вижу мутно. Будто рассматриваю затертую до дыр, сотни раз прокрученную кинопленку: серая картинка с редким плетевом тонких, прорисовывающихся сквозь мглу воображения полос.

Внутренняя камера сама включает "Rec." начиная записывать, заново мотать пленку. И я ведусь. Медленно бреду вверх по ступеням, и хотя на улице день, ноги грызет вязкая, льющаяся из ниоткуда тьма. Та самая, кляксой упавшая на пол. Почерневший, сгустившийся мрак.

Растекается по оранжевым плитам, съедая теплоту цвета, с хрустом пожирая и довольно урча. Принимается за белые, как и шкаф стены, щедро обливая серой желчью, выплевывая и растирая. Растирая от плинтуса и до потолка щедрыми мазками. Но меня ей не остановить. Пока, потому что в кармане по прежнему включенный мобильник. Время блокировки – 5 минут.

Я все еще слышу слова песни, когда переступаю последнюю ступеньку на верх, на черный камень паркета, и впиваюсь взглядом в еще одну ведущую на улицу дверь. Тогда, вслед за темнотой приходит Страх. И я не собираюсь его сдерживать. Стою в коридоре, невесомо касаясь пальцами гладкого чехла, а он, Страх, невесомо растворяется в комнатах, заполняя собой каждую щель дома, каждую пору на моей коже, подобно толстому слою пыли. Песчаной бури, погребающей под собой заблукавшего скитальца. Знаю, ассоциация глупая, но так твердит воображение, и я соглашаюсь. Я ступаю навстречу Страху, отсчитывая секунды: песня заканчивается, экран потухает, и совсем скоро в закрытую на замок дверь постучат.

Я не знаю кто, знаю лишь – так будет. Потому что это предел моих ночных кошмаров, и мне смешно, насколько же они убоги. Зомби, демоны, любая нечисть из телевизора – именно к ним меня переносит воображение, в мир Апокалипсиса, стоит лишь на миг отвлечься, поддаться желанию ощутить слабый холодок на позвоночнике, как обычно бывает, когда начинаешь бояться. Ощутить стук сердца. Громкий и ритмичный, отдающий в висках, пульсацией на шее, там, где сонная артерия гоняет по телу не кровь, и обжигающе морозную ласку приходящего вслед за Страхом Ужаса. Он скользкий и голодный, но терпелив и нежен. Он обнимает могучими руками, сжимая ребра, прижимается к спине широкой грудью, создавая непередаваемый контраст между жаром и диким холодом, ведет широкими ладонями вниз, от горла, по ключицам к желудку, вонзается острыми когтями в бесплотное тело, и сдавливает в кулаке, словно спелую, сочащуюся соком, готовую вот-вот треснуть сливу…

Я, сидящая в шкафу, вздрагиваю, как можно теснее прижимаюсь к белым стенкам, хотя прекрасно знаю – тут бояться мне нечего. Лишь комната, где достаточно клацнуть цоколем, дабы тьма ее заполнившая исчезла, растворилась во вспышке искусственного света. Но я не поднимаюсь, не шелохнусь, и синхронно с воображаемой мной повторяю последние строки песни. Вновь и вновь, спасительной молитвой. Усмехаюсь, когда Ужас удивленно отпускает. Всего на миг. А потом, хмыкнув, прижимается вновь, обволакивает на виду у развалившегося на диване Страха, для которого это зрелище вожделенней любимого порно какого-нибудь задрота.

А я… я жмурю глаза, прислушиваясь к ожившим звукам: шорох, скрипучий шорох в подвале, приглушенный и далекий. Приближается лениво, по кошачьи. Откуда? Тоже вопрос, но я не собираюсь искать ответы. Я сама позвала их, их всех, когда залезла в шкаф, дабы скрасить тоску, сбить с нее накопившуюся за год спесь, изгнать хотя бы на день, хотя бы на месяц… смея надеяться на «дольше». Много дольше. Что ж, не вышло; шорох ползет по следам, мокрым следам темноты. Не боится бьющего в окно света – слегка за полдень - затянутое тучами небо изливает на землю слабую морось, стекающую по стеклу грязными каплями. Не помогает: тьма настойчивей. Она не пугается того, что находится за стеклом, за пределами стен дома. Я ее пленник, добровольный, хоть и вынужденный – много противоречий, и каждое истинно.

Я замираю в шкафу, таращась открытыми глазами в дверцу, то единственное, что отделяет меня, настоящую меня от пути по ступенькам наверх, туда, где я воображаемая стоит в тусклой прихожей в объятиях холода.

Шорох все ближе. Он бесконечен и дик в своей странной неторопливости. Странной и настойчивой, тягучей, пугающей. Ему сложно подобрать эпитеты. Он просто есть. И он рядом. За порогом в мою комнату, на последней ступеньке на верх, там, где меня же убаюкивают руки Ужаса, медленно опускают на пол, заставляя касаться лбом черных плит, вдыхать запах моющих средств и талого снега. Он разрастается по дому, вылизывает посеревшие стены, просачивается в щель под дверью и замирает у шкафа. С обратной стороны нет ручки, не во что вцепиться, чтобы не пускать, и это пугает.

А Ужас наверху раскатисто смеется, сдавливая сердце в ладони сильнее, потом отпускает, позволяя биться о грудную клетку, будто на сорванной пружине, вбиваться, практически ломая кости. Без боли, однако до отвращения ощутимо. Так, вероятно, чувствует себя каждый, посмотрев реально жуткий ужастик, после которого ночью и в сортир-то сходить страшно: воображение могучее, воображение сильное, оно делает сны реальностью, оно позволяет видеть то, чего нет, слышать то, чего нет, и убегать, сбивая дыхание, от того, чего нет. Безжалостное и бесконтрольное: потерявшая управление частица целого. Своевольная, нахальная. Живая.

А Ужас хищно облизывается, нависает непробиваемым коконом – ни подняться с колен, ни оттолкнуть. Только мелко дрожать, обнимая плечи, скрипеть зубами, прикусывать губу и молчать. Молчать, потому что шорох застыл внизу, у шкафа, и ждет. Ждет когда паника, вечная спутница Ужаса, укажет путь темноте, все еще наполняющей собой дом. Ему вторит Страх. Он привстает с дивана, роняя на пол подушки, и я слышу шлепки босых ног по полу. Но дом ведь пуст… ДОМ ПУСТ!

Дом пуст снаружи, пуст внутри, но не полностью. И я сама впустила в него незваных гостей. Но почему молчит совесть? Не упрекает и не сетует? Все слишком просто даже для меня, для моего больного воображения и ненормальных желаний. Именно – ненормальных. Они малы и сухи, суше высохших на Марсе рек, и боюсь я отнюдь не того, чего боятся другие. Мне страшно и смешно одновременно. Потому что вместе с паникой тело содрогается от острой, четкой дозы наслаждения. Ему нравится бояться, нравится рвущий душу в клочья неповторимый ужас, нравится хлестнувший по уху шорох за едва прикрытой дверью. Новый наркотик, смесь сильных эмоций и добровольное желание испытать ужас, при этом продолжая отрицать этого желания факт.

Я борюсь с этой «похотью», борюсь с собой. И шкаф – последняя преграда. В такие моменты безысходности жертва обычно жаждет спасения, верит в чудо, а не плавиться ломтиком сыра от больного наслаждения. Оно захлестывает каким-то безумием, мешается с уже приготовленной смесью жара и холода, осталось подправить легким толчком в дверь, распахнуть и узреть источник шороха. Источник Ужаса и Страха, источник оргии абсурда и стылых фантазий. И людям свойственно бояться того, чего не видно, что скрыто завесой неизвестного, даром изрядно истончившейся, прохудившейся и засаленной.

Но стоит лишь раздвинуть шторы, нащупать вспотевшей рукой выключатель, услышать наверху вместо стука звонок в дверь и знакомые голоса, волна экстаза, самомучений испаряется, а порция набранного в легкие воздуха прогоняет, рвет иллюзию, оставляя на прикроватном коврике жалкие ошметки потухшего воображения. Щелкает «другой» цоколь, и шорох затихает, уползает обратно, откуда явился, оставляя на круглой ручке шкафа едва заметные отметины: сцарапанная краска, притоптанный пакет, и сдвинутые в сторону кеды.

Капелька пота стекает по виску. Щекотно. Но из шкафа вылезать все равно не хочется. Потому что воображение оживет опять, и тогда придется опять же искать временное убежище от собственных страхов. И не факт, что в следующий раз шорох спугнут звуки улицы, а у меня хватит сил ни звука не издать, сил сдержать соблазн распахнуть эту дверь, чтобы вновь испытать те постыдные эмоции, ощущения, чувство страха и вгоняющего в дрожь кайфа от близости чего-то, чего мы по всем установленным правилам человечества должны опасаться.

Выдумка или явь - граница призрачная, незаметная, и пересечь ее легко.