Белое, чёрное, красное и глупое

В светлой-светлой комнате на белой-белой кровати под тяжёлой хрустальной люстрой лежала в позе, напоминающей гамматический крест, белая-белая девушка с чёрными волосами, полукругом разметавшимися вокруг её головы, и багровым-багровым пятном, обрамлявшим полукруг тёмных волос.

Семён Александрович, старший следователь в возрасте, достаточном для того, чтобы коллеги всё чаще подшучивали о пенсии, но недостаточном, чтобы желать уйти в отставку, медленно прохаживался по комнате, опираясь на ортопедическую трость, странно контрастирующую своей никелевой новизной с остальным нарядом. Крой добротного поношенного пальто, идеально отутюженные полосатые брюки с агрессивной стрелкой, пиджак посреди дня — всё выдавало в нём человека того поколения, что после школы бежало в кино на чёрно-белую "Золушку". Раньше брюки и рубашки ему гладила жена, Надежда Васильевна, а после её смерти пришлось учиться самому. Он частенько думал, что если Там встретятся, нужно не забыть поблагодарить её за то, что раньше казалось такой мелочью.

Семён Александрович вдумчиво осматривал обстановку комнаты, попутно размышляя о возможных мотивах убийства, и о том, в какую сторону копать. На кухне безутешная мамаша заламывала руки и рыдала помощнику Лёшке о том, какая чудная, чудная девочка была её Лорочка, и как не было на свете человека, желавшего ей смерти. "Как ребёнок, мухи не обидит," — это всё пожилой следователь слышал буквально о каждом нарвавшемся на убийц отпрыске. Но каждая чудная-чудная девочка, как выяснялось позднее, шла по головам коллег на работе, уводила мужчин от ревнивых жён, а на досуге развлекалась сомнительными финансовыми операциями с азартной игрой или наркотиками. Не всегда всё сразу, конечно, но у каждой, у каждого находились недоброжелатели. Семён Александрович всегда смотрел с жалостью и сочувствием на этих молоденьких дурачков. В чём-то их родители были правы: не заслуживали они смерти, да ещё в самом начале своей бестолковой жизни.

С самого утра у Семёна Александровича покалывало под лопаткой, сейчас опять кольнуло, и он поморщился от досады. Старый пень, не мог уследить, чтобы тебя не продуло до невралгии. Он повёл левым плечом, и боль разлилась, как будто капсула с ядом лопнула. Трость под левой рукой дрогнула, и выпала из руки. Семён Александрович наклонился за ней и осел на пол, опираясь на согнутую в левом локте руку и прижав вторую к рёбрам. Лёшка прибежал, бестолково топча грязными ботинками пол вокруг старшего, квохча и не понимая, что делать. "Дурак безмозглый," — беззлобно подумал следователь. Нитроглицерина бы и аспирина, и скорую вызови. На кой чёрт мне твоя вода, если только она не живая? Ожидая каких-то адекватных действий от Лёшки, следователь рассматривал рейки кровати, хорошо видные с пола. Как странно они поломаны: не там, где человек спит, посередине, а ближе к изножью. Лёшка переложил его на спину, и теперь Семён Александрович разглядывал люстру, не всю, правда, а только бурое пятно на центральном штыре, заканчивающимся массивным металлическим шариком. Тем самым твёрдым тупым предметом, про который патологоанатом напишет в лорочкином заключении. "Боже мой, ну какая же дурочка. И правда как ребёнок: двадцать лет, а на кровати прыгает."

Семён Александрович отвёл взгляд от люстры и остановил его на лице жены.
"Привет, Надюша. Давно хотел тебе сказать..."