Морские были-небыли

                (Повести и рассказы)
                2013 год

                С о д е р ж а н и е:
                Стр.
На ходовых испытаниях -                2
Саднящие раны-                26
Юнга-                40
Осенний сон -                57
Матрос Роман Куницын -                66
Я найду тебя, Люся -                76
Обреченные на бессмертие-           103
Везет -                124
Доктор (из рассказа товарища) -    132
Поперечный-                144
Правительственная сосиска -         163
Шторм -                169
Запах парного молока -                188
Глубоководное погружение-           201
Расторопный кок -                214
В автобусе -                224
На Северном флоте -                239
Мичман Ковшов -                259
На боевой службе -                268
Бутылка топленого масла              343


                НА  ХОДОВЫХ  ИСПЫТАНИЯХ
                (Рассказ)

     Подводная лодка, заложенная на судоверфи Сормовского судостроительного завода в Горьком, в конце мая была спущена на воду и отправлена в Северодвинск.  В Северодвинск  прислали  и рабочих с инженерами из Сормово, чтобы вместе с экипажем лодки к концу лета довести корабль до полной готовности и сдать его Военно-морскому флоту СССР. Подводный крейсер с мощным современным вооружением нужен был для пополнения боевых  сил Тихоокеанского флота, и его планировали еще в этом году переправить Северным морским путем к месту постоянного базирования.
В Северодвинске, как только лодка ошвартовалась у заводского пирса, на котором располагалось множество подъемных кранов у железнодорожной колеи вдоль причальной стенки, разнообразное другое портовое хозяйство для  загрузки судов корабельными видами довольствия и запчастями,  началась подготовка ее к достройке. 
- Пополнить запасы воды и топлива!.. –  первым было распоряжение командира подводной лодки капитана 2-го ранга Рындина Валентина Ивановича.
Через несколько минут начался прием соляра и питьевой воды с берега.
Командира лодки  Рындина с замполитом в то время пригласил к себе командир  бригады строящихся подводных лодок,  у  которого решались вопросы бытового  обустройства прибывающих экипажей на завод, обеспечения их питанием, врачебной помощью, культурным досугом. О проблемах достройки корабля речь должна была пойти немного позже, на встрече с заводской администрацией.
- Нам бы, комиссар, кубрики приличные выбить тут экипажу,  - озабоченно говорил Рындин по пути к комбригу. – А то, сказывали,  что у них туго с жильем.
- Но на пирсе рабочие упоминали, что бригада располагает благоустроенными  казармами,  - откликнулся замполит. – Труднее, думается, будет с расселением офицеров с семьями.
У комбрига,  к немалому удивлению,  проблемы размещения людей на берегу были разрешены быстро и по-хозяйски. Более того, командира лодки с замполитом сводили показать прекрасную казарму для матросов и старшин недалеко от завода.  А офицерам с мичманами, оказывается, были  забронированы комнаты в военной гостинице.
Довольные заботой  начальства, командир с замполитом в приподнятом настроении возвращались на лодку. Рындин  по привычке балагурил дорогой,  подмасливая  балагурство фигурными  боцманскими изречениями  и выражениями, на которые был великим мастаком. Но замполит предупредительно вдруг тронул его за локоть.
- Там же женщина, - кивнул он к подъемному крану на пирсе,  из кабины которого выглядывала девчушка с веселым озорным личиком, наблюдая  за их приближением к подводной лодке.
 - А ты, комиссар, глазастый! – засмеялся Валентин Иванович с намеком. – Не пропускаешь притягательного…
На пирсе и матросы лодки с рабочими завода шутили с девушкой-крановщицей.
А улыбающийся парень в замасленом комбинезоне, дымя сигаретой, повествовал в кругу подводников, что крановщицу зовут Зоей и что Зоя Воронкова всем парням «дает поворот от ворот», то есть не отвечает на их заигрывания.
- Неподступная!  – поясняет он. – Многие вьются около нее. Но…
- А мы вашу Зою с собой увезем, - объявил шутливо Рындин, задержавшись возле балагуров на пирсе. – Красивые девчата  всего света притягиваются к подводникам, и эта, думаю, будет счастлива с нами...
Он задорно  повел бровью, взглянув на бравых своих моряков, и горделиво  похлопал по плечу словоохотливого парня-заводчанина: мол, смотри, какие у нас привлекательные парни в экипаже, к ним действительно притягиваются девушки.
Слыша разговор о себе, Зоя Воронкова спустилась вниз.  Тоненькая,  стройная,  синие, словно  небеса, глазки, стрельчатые брови вразлет - не оторвать взгляда.   А   пленительная ее улыбка, наверное, растопила бы паковый  лед в Северном ледовитом  океане.  Выплыла она из-за крана, что солнышко из-за облаков, и остановилась, осуждая улыбчивым  взглядом развязных балагуров.  Парни  притихли.  А Рындин, залюбовавшись девушкой, откровенно щелкнул пальцами:
- Хороша невеста! Хороша…
Девушка зарделась и,  не задержавшись, прошла к матросу Соседову,  трюмному   машинисту подводной лодки, который подсоединял лодочный шланг к гидранту пресной воды на пирсе. 
- Да ты вот этот запор открой,  - подсказала она  ему,  показав  на массивный  вентиль,  которым пользовались потребители.
Стушевавшийся трюмный промолчал, но подсоединил к гидранту шланг, как она советовала, и открыл указанный клапан.
- Ты смелее, морячок… - продолжала Зоя. – Мог бы и меня угостить  сладкой водичкой…
У  Соседова, очевидно,  голова  пошла кругом от внимания такой красавицы. Он,  растерянно засуетившись, чтобы найти посудинку для воды, побежал на лодку, а девушка оставалась на месте в ожидании его возвращения. 
Трюмный Соседов, как балагурили лодочные хохмачи, уже последние месяцы потреблял  казенный харч на военном флоте. Немного времени оставалось ему служить на лодке до увольнения в запас.   
Он сам шутил над собой, что компотов выпил целый барказ. И дурашливо подсчитывал количество недопитых им кружек…
Потом - Владивосток, родной дом, подружка! На последнем  году службы,  разумеется, все сильнее тянуло домой подводника, так как и собственной семьей обзаводиться наступало время, и пора было вить свое семейное гнездо где-то.
На лодке трюмный  машинист Соседов  расписан был на боевом посту в первом отсеке, где в его заведовании находились механизмы гидравлики, арматура подачи воды, соляра, воздуха, а также многочисленные механизмы кингстонов и клапанов вентиляции цистерн главного балласта. Только одних вентилей разного назначения в его трюме было не менее двух десятков. И хотя на заводе в Сормово моряки вместе с рабочими монтировали эти механизмы в лодке, изучить их устройство, запомнить порядок  применения в разных ситуациях было нелегко. Соседов, конечно, знал, что надо делать в трюме по той или иной команде из центрального поста, но мысль, что скоро военная служба закончится, и не надо будет заниматься всеми этими премудростями,  все чаще одолевала его сознание.  Он  становился и равнодушнее к многочисленным своим обязанностям подводника. 
Но, приняв лодку от завода, экипаж сам должен был управляться на  боевых постах и командных пунктах в отсеках, как отработанный для плавания коллектив. А здесь, в Северодвинске, и на выходах в море, он обязан был усовершенствовать свои  познания и навыки в обслуживании действующих механизмов.
Приготовленная к выходу в море лодка вскоре покинула заводскую бухту. 
Море, тихое и спокойное, переливалось искрами под лучами поднимавшегося  летнего солнца. Дизеля гремели, оставляя за кормой  длинный шлейф выхлопных газов. Лодка плавно и горделиво двигалась по ровной поверхности воды, направляясь в заданный полигон испытаний.
Замполит с мостика спустился  в центральный пост и пошел по отсекам, чтобы настроить людей на более хороший лад. В первом  капитан-лейтенант Черепанов, командир отсека,  доложил, что все заняты своим делом,  и что механизмы в строю.
- Соседов, правда, как больной ходит, - добавил он с усмешкой, давая понять, что трюмный от вчерашнего разговора с крановщицей слоняется по отсеку  сам не свой.
«Не влюбился ли, как многие заводские парни, в Зою?» - подумал замполит, направляясь к нему.
Соседов, действительно, был вялым и рассеянным, убирая влагу ветошью со стен трюма своего поста.
- Мозгу ему Зоя  повернула кверху тормашками! – услыхал замполит подтверждение своей догадке от улыбавшихся  торпедистов у торпедных аппаратов. – Компас перестал   истиный  курс показывать!
- Но она же, говорили,  неподступная, - возразил им замполит.
- Да он загипнотизирован ею! –  продолжали подтрунивать  торпедисты над Соседовым.
С угрюмым озабоченным видом, с  ветошью в руках Соседов топтался в углу тесного трюма и сопел, как бы неслыша балагурства моряков. Но замполит заметил, что это балагурство товарищей было ему по душе.  Очевидно, девушка действительно произвела на него сильное впечатление, и он потерял покой. Хотя раньше  слышали от него, что, закончив военную службу, он поедет в свой Владивосток, к невесте. Поэтому и сомнение брало, что  крановщица Зоя Воронкова так скоропалительно завоевала его сердце.
Но когда лодка после испытания одного из дизелей в разных режимах работы вернулись с моря и ошвартовались у того же пирса, от которого отходила утром, Зоя  Воронкова из кабины своего крана уже приветливо махала ладошкой Соседову, который мельтешил с длинным  шлангом пресной воды на пирсе. 
«Неужели девушка влюбилась в Соседова?  Но чем и как  покорил он такую красавицу?»
Вечером в казарме подводились итоги испытаний механизмов за день.
- Настойчивее учитесь у рабочих! – требовал командир корабля. – Сегодня можно было бы быстрей управиться с дизелем, умей мотористы обслуживать его сноровистее…
А заместитель директора Сормовского завода, приехавший в Северодвинск, чтобы руководить рабочими сдаточной команды и в срок сдать Военно-морскому флоту свое детище, тоже твердил подводникам, что на ходовых испытаниях только и учиться управлять механизмами нового корабля. Помнилось, когда в Сормове лодку спустили на воду, он перед строем экипажа прошелся гордо по палубе, сказал, что подводники хорошо  помогли заводчанам в монтаже агрегатов и устройств на подводной лодке, сами многому научились у рабочих.
- Фурманов! –  приподнято,  с чувством уважения  позвал он замполита тогда  к середине строя на палубе. – Комиссар!..
Замполит встал перед шеренгами.
- Комиссар, за ударную работу матросов, старшин и офицеров подводной лодки завод награждает экипаж телевизором последней модификации с цветным изображением!..
Двое рабочих внесли  массивную картонную коробку на палубу лодки,   бережно поставили  перед строем.
- Принимай, комиссар со своим боевым народом, дар завода!
С того момента, кстати, и прилипло к замполиту звание «комиссар Фурманов». А командир корабля Рындин по-другому и не называл его больше.
Заместитель директора завода постоянно торопил экипаж лодки и  рабочих обкатать механизмы корабля, быстрее достроить подводный крейсер. Не только Военно-морской флот страны заинтересован был в этом, как заказчик, но и рабочие с заместителем директора завода Гордеем Гордеевичем видели в этом определенный смысл. Рабочих, инженернотехнический состав  и администрацию Сормовского завода  за досрочную сдачу заказа ожидали немалые премии с прогрессивками.
Честно сказать, экипажу и дыхнуть не удавалось, не то, чтобы хоть какой-то выходной  потратить на культурно-увеселительные дела или на самообслуживание. Даже города Северодвинска, как следует, не видели.
И в этот день внушительный  наказ: дизеля испытать во всех режимах работы!
Пополнены запасы воды, топлива, продуктов. Мотористы с рабочими дотошно осматривают двигатели, поочередно запускают их вхолостую. На пирсе суетятся специалисты  с запчастями и инструментами.
Разумеется,  и морякам  корабля не терпится, чтобы быстрее довести лодку, как говорят, до ума и в августе-сентябре отправиться Северным морским путем домой, на Камчатку, в свою постоянную базу.
По обыкновению, во время приготовления лодки к плаванию, замполит   обходил отсеки, чтобы настроить людей на успешное выполнение очередного задания в море. И в этот раз он не изменил своим правилам. В первом повстречал  Соседова с  угрюмым,  озабоченным лицом.
- Второй день надутый… - говорит отделенный торпедистов Рогов, кивнув к трюму, куда спускался  Соседов.
- Что с ним? – спросил  политработник.
- Наверно крановщица бортанула, - сказал с ухмылкой торпедист Дроздов, стоявший рядом с Роговым.  - Черт, а не девчонка!
Кто-то добавил, что у Зойки появился видный вздыхатель, и она якобы нос повернула по ветру.
 Ранним утром, когда еще не начался рабочий день на заводе, с  лодки отдали швартовые, и отправились в море. В полигоне приступили к испытаниям дизелей в разных режимах работы. А  в  конце  дня, когда был объявлен перерыв на небольшой отдых,  подводники с рабочими сдаточной команды столпились на мостике, чтобы покурить и дыхнуть свежим морским воздухом.  Рындин, не выпуская папиросы изо рта, задорно толкнул замполита в бок.
- Может, еще и  погрузимся сегодня, комиссар? Опробуем подводный ход  ракетоносца?
Замполит разделял нетерпение командира лодки пройти хоть кабельтов на глубине.  Но экипаж еще в надводном положении был не очень хорошо отработан на постах.
- Осторожно, неторопливо… - продолжал Рындин, чтобы заручиться поддержкой замполита перед заводскими руководителями по сдаче лодки флоту.
Но подводники еще не плавали в надводном положении под электромоторами, кроме как при швартовках корабля. Замполит сказал, что не следует торопиться с подводным плаванием.
Дребезжащим недовольным тоном Рындин скомандовал рулевому взять курс на базу.
А на пирсе Зоя Воронкова уже расхаживала возле своего подъемного крана с поднятой стрелой, явно поджидая лодку.  Беспокойно морщила свой детский лобик, рыскала голубыми глазками  по швартовой  команде лодки, в которой находился Соседов на верхней палубе. «Не иначе как Соседова хочет видеть, - подумал замполит, наблюдая за ней с мостика. – И чего голову морочит парню?  Если  уж завела нового вздыхателя,  не лезла бы к Соседову.  Объясниться  что ли хочет?»
Но в этот раз она не встретилась с Соседовым,  так как после швартовки  экипаж, не задержавшись ни на минуту на пирсе, отправлен был в баню строем.
Всю последующую неделю лодка уходила в море чуть свет и приходила за полночь. Тренировали экипаж погружаться и всплывать. Специалисты Сормовского завода отлаживали агрегаты, механизмы,  доводя  их параметры работы до нормы, учили матросов и офицеров управляться на боевых постах и командных пунктах.
Гордей Гордеевич, заместитель директора Сормовского завода, потирая руки, радовался, что все спорится и идет без срыва  планов.
Смеркалось, когда замполит с Рындиным, закончив насущные дела на лодке, отправились к себе в гостиницу. Навстречу - Зоя Воронкова.
- Отпустите матроса Соседова, товарищ командир, на берег,  - обратилась она к Валентину Ивановичу с просьбой,  выйдя из-за  своего подъемного крана.
- Завтра? – задержался перед ней командир лодки.
- Нет,  сегодня.  Сейчас.
Время близилось к отбою. Да и увольнять моряка на берег, когда  часов через пять надо было начинать подготовку лодки к очередному выходу в море, вряд ли кто решился бы.
- Нельзя, – сказал  командир, строго поведя щетинистыми усами.
Девушка потупилась, недовольно свела брови к переносице.
- В воскресенье, возможно,  выкроим время для увольнения, - сказал замполит, видя  огорчение Зои Воронковой, - но не уверен…   
С поникшей головой крановщица поплелась к своему крану.
Рындин хмыкнул:
- Не понимаю. Что за срочность?
Но замполиту показалось, что неспроста девушка просила отпустить Соседова на берег сейчас. Что-то важное произошло или  должно было произойти между ними. Но он считал, что крановщица могла бы на пирсе решить с моряком  неотложные дела.
В последние дни замечалось, что Соседов особенно был рассержен и  рассеян, он будто  что-то искал всюду, но не мог найти.  А то и рыкал на всех, или замолкал, уйдя в   себя, но каждый раз плевался, если кто-то отпускал шутку в его адрес. Никто не знал, что творится в его душе. 
А он, заметно было, переживал, мучился, нервничал. Прошли какие-то месяц-полтора, как он познакомился с Зоей Воронковой, но за это короткое время она, оказывается,  вклинилась в его сердце как острая заноза. Не было минуты, чтобы он не думал о ней,  не ревновал  к разбитному парню из местных рабочих, слесарю Вадиму Лузанову,  обхаживавшему девушку. Хотя у Соседова была и другая подружка,  на родине, во Владивостоке, с которой у него были определенные отношения с момента призыва его на военную службу. Но  Зоя, как ему казалось, была ему ближе по духу и по сердцу. Между тем,  окончательно он не мог определиться: кто ему ближе и дороже.  К тому же Соседов скоро должен был с лодкой уйти из Северодвинска на Тихоокеанский флот.
Замполит чувствовал, что между Соседовым и Зоей Воронковой состоялся  серьезный разговор, но назойливо лезть в душу моряка было не в правилах политработника. Сердечные дела молодых людей – тонкое дело. И ему, разумеется, было ясно, что можно навредить, если поступить как-то не так. Хотя хороший настрой моряка был важен всем на корабле. А  Зоя Воронкова, как узнал он позже,  поставила Соседову  категоричное условие, чтобы он женился на ней в ближайшее время, так как она полюбила его и  хоть завтра  согласна быть его спутницей жизни и ехать с ним куда угодно.  Вчера она уговорила и родителей  дать свое согласие на брак с ним, а не с Лузановым.  Теперь оставалось слово за  Соседовым.
На лодке многое было уже испытано. Дизеля обкатаны. Опробованы и испытаны механизмы погружения и всплытия. Экипаж в какой-то мере натренировался в обслуживании  большинства агрегатов, машин и приборов.  Оставалось испытать главные электродвигатели в подводном положении, проверить крепость корпуса лодки на предельной глубине погружения да отстреляться ракетами с торпедами.
Гордей Гордеевич, выходя  в море, подгонял своих рабочих с мастерами в испытаниях механизмов лодки, в обучении экипажа на боевых постах, но и командованию лодки не давал покоя.
- За досрочную сдачу корабля  завод отхватит хороший куш, комиссар! – не стеснялся он говорить о деньгах, которые получат  рабочие с руководством судостроительного завода за досрочное выполнение производственного заказа. – Но выдержит ли экипаж  сумасшедшую нагрузку до конца? Рабочие-то  потянут. Нюхом чувствую, что домой приедут с  карманами купюр… А как ваши морячки?!
Моряки устали, вроде и повыдохлись. Но в море стремились ответственно нести вахты на постах,  старательно учили устройство механизмов, правила их эксплуатации. Не ленились и не жалели себя ни в чем.
Наступило время ходовых испытаний и электродвигателей в подводном положении.
Придя в полигон к назначенному сроку, командир лодки распорядился о погружении. Сигнальщик, рулевой, вахтенный офицер, Гордей Гордеевич и замполит, как и предписывалось инструкциями, покинули мостик.
Спустился в центральный отсек и Рындин, задраив рубочную крышку люка за собой и поджав ее задрайки  ударами молотка. Несмотря на свежий ветер и окатывания далеко нетеплой водой наверху, Рындин был вспаренным. Лицо его побагровело, мелкие капельки влаги стекали к  губам, а щетина усов растопырилась, взъерошилась, как в морозное время у моржа. Рындин невысок ростом, но плотен и кряжист. Он засеменил по отсеку, на ходу скидывая  с широких плеч меховую  куртку. Несколько суетливо и торопливо  приблизился к стоявшему перед станцией погружения и всплытия механику лодки:
-  Гнатченко, заполняйте главный балласт порциями.
На посту погружения и всплытия старшина команды трюмных по распоряжению инженер-механика Гнатченко  расторопно начал исполнять команду.  Загорались сигнальные лампочки на приборной доске. Зашипел воздух, стравливаемый из цистерн главного балласта наружу.
Лодка  степенно, плавно пошла вниз. Один метр, два, три…
- Правый, малый вперед! - это Рындин распорядился дать ход электродвигателем.
В голосе командира корабля немного рисовки, показного и даже бахвальства, что он управляет такой махиной, как крейсерская подводная лодка, которая послушно уходила на глубину по его воле. Скомандовал и боцману на посту горизонтальных рулей:
- Держать глубину семь метров…
В  электромоторном отсеке исполнены  команды центрального поста. На тахометре  центрального отсека стрелка  показала  цифру заданного числа оборотов винта.  И боцман остановил погружение лодки на семи метрах. Звук шуршащей воды за бортом усилился.  Мелко завибрировала металлическая палуба под ногами.
К командиру лодки, наблюдавшему за сигнальными лампочками на приборной панели станции погружения и всплытия, приблизился Гордей Гордеевич.
-  Москва снова интересовалась ходовыми испытаниями… - осведомил он его о недавнем разговоре по телефону с директором Сормовского завода. – Хотят, чтобы лодка раньше срока  вошла в строй…
- Торопят? – оторвал взгляд Рындин от приборной доски. - Сегодня опробуем моторы,  а там… Баренцево море!  Ракетный полигон! Пусть не беспокоится Москва...
В его приподнятости что-то было показное, но то, что мы успешно укладываемся в графики испытаний, все знали и от этого все были в хорошем  настроении. Рындин даже бравировал, что он прекрасно может управлять лодкой, хорошо знает возможности экипажа, и что экипажу ничего не стоит  ускорить процесс испытаний.
Понятно, Военно-морскому флоту страны была нужна новейшая подводная  лодка, которую  готовили к государственным испытаниям.  Подводный  крейсер, оснащенный самым  современным оружием, был заметной боевой единицей в ВМФ. И командование флота СССР торопилось усилить Тихоокеанский флот этим  боевым  кораблем. 
Внушительное  оружие подводного крейсера, разумеется, было бы значительным  препятствием агрессорам затевать опасные свары, развязывать конфликты. В представлении экипажа еще не укладывалось, что выпущенной с лодки ракетой, как тонко послушным механизмом,  можно было управлять из центрального отсека лодки  на траектории ее полета посредством телевизионной и фотонной аппаратуры и точно поражать определенные цели.   С нетерпением ждали  эти испытания. А пока что вся система и способы ракетной стрельбы представлялись  фантастикой.  И не верилось, чтобы командир лодки, прицелившись фотонным пистолетом в объект, видимый на телеэкране в центральном отсеке лодки, нажимал на спусковой крючок,  а запущенная ракета послушно поворачивала к выбранному им объекту! Немыслимо!  Здорово! Такое оружие и надо было иметь наготове.
Но прежде чем стрелять ракетами, надо было испытать электромоторы, станции управления ими, дать  максимальную подводную скорость лодки, зафиксировать  максимальный расход электроэнергии и проверить прочный корпус лодки на крепость в погружении на предельную глубину.
- Начинаем, Гордей Гордеевич, - кивнул Рындин заместителю директора завода на тахометр, считая, что сейчас лодка помчится под водой, как экспресс по рельсам.
У Рындина внешность человека, только что обмундированного в ателье военного пошива. Новенький  китель, подогнанный к его широким нестандартным плечам, был как на манекене. Ни морщинки на груди, ни складочки на рукавах. Пилотка с белым кантом, будто с гладилки – отутюжена, и поэтому на его круглой голове стояла тюрбаном, с вызовом. Он был и выбрит до синевы. Ему не шла офицерская военно-морская форма, как он ни старался обновлять свой гардероб. Есть же люди, которых эта форма даже уродовала. К ним относился и коротышка Рындин. Но он гордился, что он офицер военно-морского флота и что носит морскую форму, любил покрасоваться в ней перед женщинами и сослуживцами.
Экипаж  привык к своему командиру,  Командир корабля был умным, интересным человеком. И не замечал его кубических габаритов тела, не придавал никакого значения его стремлениям побравировать иногда, что на корабле он все знает и всем умеет управлять в совершенстве.  А Гордей Гордеевич, как только Рындин отдалился  к своему креслу от станции погружения и всплытия, хмыкнул с намеком на его малый рост:
- И как только он дотягивается до окуляра перископа…
Тихо переговариваясь,  изредка кидали взоры на глубиномер и тахометр моряки с заводчанами в отсеке.
Рындин снова скомандовал на электродвигатели. За бортом энергичнее  зашуршала вода. Хотя Гордей Гордеевич будто и не замечал увеличения числа оборотов мотора и так же, как и замполит, постоянно не следил за показаниями контрольных приборов, они оба каким-то далеким чутьем ощущали малейшие изменения в этом огромном стальном доме, движущемся под водой. Лодка шла ровно, плавно,  механизмы работали исправно.
Снова был увеличен ход.
Это второй мотор запустили электрики. Замполит  с удовлетворением кивнул Гордею Гордеевичу. Но Гордей Гордеевич думал о чем-то своем и заговорил вдруг совсем не о скорости корабля под водой.
- Экипаж лодки невелик, - смрщил он высокий лоб в каких-то  раздумьях. – Один человек, повернув рычаг, дал могучую скорость подводному крейсеру! По-видимому, замполиту здесь мало дел?..
- Мало? – замполит понял, что Гордей Гордеевич никогда не был моряком, не знал, как воспитываются военные и в частности подводники. Ответил, что на лодке надо знать каждого человека, как самого себя, чтобы быть уверенным в его действиях на боевом посту. В широком понятии «знать»… - Если еще учесть, что люди никогда не плавали на кораблях, богато оснащенных новой техникой, то…
- Но теперь молодежь грамотная! –  перебил его заместитель директора, явно усомнившись в том, что сказал политработник. –  Знает технику…
- Грамотная, - подтвердил замполит. – Но разве только в образованности дело?..
- Полагаю, грамотными людьми руководить легко.
- В чем-то я согласен с вами, - сказал замполит. - но состояние духа человека никакой грамотностью не покроешь.  Если моряк захандрил вдруг или замкнулся, уйдя  в себя, то жди промаха...  А на боевом посту порой каждое движение, каждая секунда дороги…
- Так уж и важен дух моряка, если моряку только и приходится переключать какой-то  рычаг механизма?!
- К сожалению, в людских душах нет таких рычагов, Гордей Гордеевич,  - возразил  с категоричностью замполит.
Этот разговор мог вылиться в полемику, но замполиту не хотелось углубляться в вопросы воинского воспитания, доказывать гражданскому человеку, что в воинских коллективах на военных кораблях должны заниматься воспитательными делами образованные политработники, грамотные командиры, психологи, педагоги, которые могли бы создавать необходимый боевой настрой людей.
В экипажи лодок приходили моряки грамотные, смелые, решительные, твердые духом. Но приходили  и «маменькины  сыночки».  Подобно светских барышень. Мягкотеленькие,  экзальтированные.  Сколько  надо было труда, чтобы из таких людей получились настоящие подводники!
Замполиту вспомнился торпедист Рогов, который пришел служить на лодку в позапрошлом году после техникума. Мать дала ему вокальное образование. Научила петь. И у него это неплохо получалось в концертах художественной самодеятельности. А научить пришить пуговицу к штанам или выгрести грязь из углов мест своего пребывания мать не смогла или не хотела обременять его подобной работой. Долго пришлось ставить парня на место. Сейчас на него любо-дорого посмотреть. Залюбуешься в торпедном отсеке. Стопроцентным подводником стал по всем статьям.
Но трюмного машиниста Соседова замполит не понимал. Соседов и ранее замыкался в себе, уходил, как улитка в панцирь. Трюмный машинист казался загадкой. Не было у него закадычных друзей, как у многих, не увлекался он чем-то, уходя с головой в какое-то дело. Удивило лишь, что в него вдруг влюбилась красивая заводская девчонка, у которой на заводе было много поклонников. Каждый день больше месяца встречает она Соседова у пирса по возвращении лодки с моря. Преображается и цветет, когда он показывается на палубе. Но он по-прежнему замкнут, как  отшельник в своем трюме.
- Все-таки я не могу понять значение вашей работы, - продолжил Гордей Гордеевич  некоторое время спустя. – На небольшой экипаж лодки поставлена солидная фигура политработника в звании капитана 2-го ранга,  с военно-академическим образованием!.. Очень щедрое государство…
- А сколько обошлось строительство лодки на заводе? – спросил замполит, навязывая дискуссию.
- Сколько?.. – задумался Гордей Гордеевич на секунду, ответил, что потрачено более двадцати миллионов.
- Вот видите, - загорелся замполит. – Вы заполнили огромный прочный корпус лодки до отказа  сложнейшей техникой на такую сумму денег. Но ею, этой техникой,  может управлять человек только необыкновенно высокой грамотности, сознательности и ответственности…
Собеседник слушал даже тогда, когда  к нему подошел главный строитель завода, который предложил увеличить скорость подводного хода. Гордей Гордеевич кивнул ему морщинистым подбородком и снова увлекся начатым разговором. По-видимому,  его заинтересовали  суждения  политработника, и он хотел их дослушать. Замполиту же надо было пройти по отсекам, проверить несение вахт на постах, подбодрить людей успехами дня, чтобы с таким же успехом провести очередные испытания. Удерживало лишь  любопытство: первый раз лодка набирала самую большую скорость подводного хода – что покажут приборы, как поведет себя лодка?
Инженер-механик Гнатченко продублировал команду Рындина для электромоторного отсека, и корпус лодки заметно усилил вибрацию. Теперь дрожали плафоны над головой, электроприборы на переборках. Чувство убыстрения движения лодки ощущалось в легком замирании сердца и в приподнятости настроения. Будто ты находишься в полете или в прыжке с парашютом. В центральном это прослеживалось не только на приборах, но и на выразительных лицах моряков и рабочих сдаточной команды. Замполит радовался и улыбался, но недолго, так как вскоре, набрав максимальное число оборотов, главные электродвигатели были остановлены, вибрация палубы пошла на спад, хотя под ногами еще дрожало, а боцман, удерживавший лодку горизонтальными рулями на заданной глубине, заерзал вдруг на  разножке перед своими штурвалами и приборами.
- Лодка не идет на ровном киле! – вскричал он неожиданно. – Дифферент на нос…
Лодка с остановленными моторами шла под водой по инерции. Но с каждым мгновением ее скорость падала, она теряла и глубину погружения, а дифферент на нос становился круче.
- Дифферент растет!.. – закричал боцман.
А лодка неизвестно почему вдруг решительно и резко клюнула носом, и круто полезла вниз. Будто ее на буксире потянуло  могучими машинами в морскую толщу воды.
- Глубина семьдесят метров! – включилась радиотрансляция из первого отсека.
Несколько  секунд  спустя  из первого все тот же голос оповестил:
- Глубина восемьдесят.  Из вентиляционных гусаков топливной цистерны льет соляр в отсек!
- Комиссар, - обращаясь к замполиту, кивнул  командир лодки,  - погляди, что там в первом…
Замполит метнулся к носу корабля. В коридоре второго отсека чуть не сбил с ног судового врача Сальникова.
- Что в первом? – беспокойно поправлял он сползавшие очки с переносицы.
Его скулы двигались как рычаги.
- Не знаю, - бросил замполит ему, спеша к носовой переборке.
Когда замполит повернул рукоятку кремальеры, чтобы открыть  дверь в первый отсек и открыл ее, из первого  старшина команды торпедистов Рогов крикнул:
- Кто там? Не входите!..
Увидав замполита в круглом проеме двери, добавил:
- Соляром обольет, товарищ капитан 2-го ранга…
Вязкая сизая жидкость, пенясь и разбрызгиваясь, струями билась от палубы к подволоку. Она облепляла матросские постели по бортам отсека,  стеллажи для торпед,  палубу.  Моряки тоже были облиты этим  месивом. Грязные и взмокшие, они передвигались в сумрачном мареве  по отсеку, как привидения, хватаясь  за скользкие  выступы и трубопроводы, чтобы не упасть. По облику и одежде их уже было не отличить друг от друга.
А лодка с наклоненным носом тем временем погружалась.
- Что случилось там? – спрашивал  доктор Сальников.
Замполит обернулся. Палуба второго отсека  казалась  горкой. В конце ее,  у кормовой переборки, повиснув на трубопроводе, доктор едва держался на ногах.  Лицо его было еще более бледным, а рыжие веснушки, проступившие вдруг на щеках и на носу, стали темными. Доктор с волнением и растерянностью  глядел на замполита, как на избавителя от опасности. Но замполит ничего не мог сказать ему. Он сам не знал, что произошло в первом отсеке и что надо сделать, чтобы все встало на свои места. Его самого тревожно озадачивало, что лодка так стремительно и опасно погружается. Под килем шестьсот метров. Огромная толща воды. Огромное давление. Бездонный мрак. Он видел искаженное  лицо Сальникова, а, по-видимому, у  него  самого была  такая  же физиономия.
- Глубина двести метров! – донесся голос Рогова из глубины отсека. В голосе тревога и страх.
«Почему не продувается балласт? – всколыхнулось в сознании замполита. – Ведь  лодка тонет. Почему из центрального отсека не дают воздуха высокого давления в цистерны главного балласта, чтобы удержать ее от погружения?!»
Он не знал, что делать:  вернуться  ли в центральный и поднять там тревогу, или потребовать, чтобы из первого отсека аварийно подали воздух высокого давления  в цистерны главного балласта и продули их, не дожидаясь реакции центрального поста на  возникшую ситуацию.  Все более клонилась лодка носом вниз и погружалась. По-прежнему хлестал соляр в отсек. Замполит был  растерян,  ни на что не мог решиться.
А лодка вот-вот должна была пройти предельную глубину погружения и врезаться носом в грунт, хотя  и представлялось, что до того как она приблизится ко дну моря, она будет раздавлена огромной толщью воды. Стальной корпус треснет, проломится, как скорлупа. В отсеки хлынет вода…
На мгновение ему вспомнились цифры инженерных расчетов по прочности стального корпуса. Да, лодка, как скорлупа ореха,  должна быть раздавлена   на  глубине в шестьсот метров!..
- Почему из центрального не продувается балласт? – крикнул он вахтенному первого отсека. – Рогов, запроси!..
Но и от старшины 1 статьи Рогова ни звука.
В отсеке потускнело, как ночью, хотя электролампы не отключились. С плафонов стекала  грязно-мутная жидкость, матовые стекла потемнели и не пропускали света. А из гусаков  вентиляции топливной цистерны, свистя и расплескиваясь, по-прежнему пенными лохмотьями гнался соляр по отсеку. За бортом корабля что-то скрипело  и потрескивало. Запахло электролитом.
- Почему никем не продувается главный балласт?!.
Взволнованный вопль замполита, разумеется, в центральном отсеке никто не услыхал, но в первом услыхали.
Между тем чувство страха все сильнее охватывало его мозг. Взбешенно замполит  думал, что погибнут моряки экипажа, он сам, рабочие сдаточной команды, новейшая подводная лодка! Буря страха в сознании усиливалась.  Понимал, что на огромной глубине никого не спасти. Не было еще таких технических средств, чтобы поднять наверх людей и лодку с шестисотметровой глубины, если даже она и не будет раздавлена. 
Рассказывали, что в преддверии трагического конца в сознании обреченных скачет вся их жизнь, все мало-мальски заметные события. Но он не вспоминал о прошлом. А страх лез в него так изощренно и стремительно, что он чувствовал смертельную опасность каждой клеточкой своего сжавшегося в пружину тела. Он не трусил. В короткое мгновение он примирился с неизбежной участью, как подсудимый примиряется с суровым приговором  наказания, услыхав последние строки  его.  В сознании как бы уже все было  расставлено по полочкам, отсчитано, решено, потому что лодка прошла допустимую глубину погружения, а Рогов перестал докладывать в центральный отсек о показаниях глубиномера.  Но в его голове  мелькала не надежда, а  малюсенькая капелька веры, зацепочка, что какая-то неведомая сила, счастливая неожиданность все  же изменит все в лучшую сторону.
В первом отсеке стало темно, как в пропасти. Он уже не видел, что делается возле торпедных аппаратов, на пятачке перед стеллажами для торпед, но он заметил, что из темной пасти отсека, как из зева чудовища, появилась в промасленной одежде верткая фигура человека. Скользя и падая, она двигалась к кормовой переборке. Кто это и что человек  задумал? Не вахтенный ли отсека, потерявший самообладание? Только этого еще не представлял  он в своем воображении. Но догадывался: человек не выдержал надвигающейся страшной опасности. Ужас помутил  его сознание. Наверно вот так  и в годы войны под губительным огнем противника некоторые не выдерживали. Стремительно двигавшийся человек достиг кормовой переборки и повис вдруг на руках, ухватившись за какой-то трубопровод на переборке, в трех-четырех метрах от двери. Но почти сразу же за бортом, в легком корпусе лодки, вдруг  что-то зашуршало, засвистело, забулькало. Свист и шуршание начали сопровождаться   мелкой вибрацией корпуса корабля.  Он задрожал, как в ознобе, затрясся. Под  ногами дрогнула палуба, затрясся рычаг кремальеры, за который замполит  держался.  «Ну, все! – резануло в мыслях. – Стальной   корпус  разрушается… конец!» 
Как-то машинально повернул он голову назад. Корабельный врач Сальников, цеплявшийся рукой за открывшуюся дверь кают-компании, чтобы не сползти по наклоненной палубе к носовой переборке, был неузнаваем. Глаза расширены. В них не различить зрачков,  зрачки слились с белками. А белки стали такими страшными, что замполит  не мог смотреть на них. Разбитые его очки в золотой оправе ползли по палубе, к носу  отсека, а он, шаря свободной рукой под ногами,  видно, хотел достать их, но не мог найти.
Не сразу замполит догадался, что странный гул и тугой свист за бортом лодки не что иное, как звуки жесточайшей борьбы воздуха с водой. Воздух высокого давления,  с дикой силой вырвавшись из стальных баллонов лодки, выжимал из цистерн главного балласта воду, которая свирепо скреблась, булькала, сопротивлялась, но, непременно, уступала силе воздуха, выталкивалась через кингстоны цистерн наружу.
- Товарищ капитан второго ранга, - узнал он  командира отсека Черепанова, который все еще висел невдалеке от двери на переборке. – Центральный пост не ответил на мой запрос, но я  дал воздух высокого давления в цистерны, как вы велели…
- Правильно сделали, Черепанов,  - только и смог выговорить замполит с перехваченным дыханием.
В метре от него был  офицер, по внешности которого было трудно признать капитан- лейтенанта Черепанова.  Его голова, лицо, плечи были залиты  вязким соляром. Стекая со лба,  соляр растекался по бровям и ресницам, сбегал ручейками к уголкам рта и к подбородку, размазывался тягучей массой на плечах.
Это он, капитан-лейтенант Черепанов, скользя и падая, от торпедных аппаратов  пробрался к колонке аварийного продувания главного балласта на кормовой переборке  отсека и открыл клапаны воздуха высокого давления. Что и надо было сделать в аварийном положении лодки.
Лодка меж тем все еще тряслась, дрожала, билась в цепких объятиях глубин моря и медленно-медленно погружалась. Палуба тихонько ускользала из-под ног. Но вскоре  палуба  вроде бы зависла, подперла подошвы  ботинок. Вроде и в сознании прояснилось: останавливаемся!
Какая была глубина погружения в тот момент, никто не знал, потому что глубиномер был заляпан соляром, и через стекло было не разглядеть отсчетов на циферблате. Но была больше предельной. Рабочую глубину лодка проскочила некоторое время назад, о чем  докладывалось Роговым в центральный пост.
Лодку уже не трясло. Ее лихорадочный озноб спадал. Перестала сыпаться пробка с подволока. Но палуба вибрировала.
Медленно переваливаясь с борта на борт, лодка какое-то время висела в толще воды, как дирижабль в небе. Потом  начала всплывать. Это сжатый воздух, попав из баллонов в цистерны главного балласта, расширяясь, выдавливал воду из балластных емкостей, делая лодку легче, поднимал ее наверх. Она несмело, медленно, почти незаметно, шла вверх. Но еще не верилось, что лодка освобождается из плена. И не укладывалось в сознании, что в этом медленном, почти незаметном ее подъеме,  было спасение  экипажа.
Замполит бросил беглый взгляд на корабельные часы. На них большая стрелка передвинулась ровно на три минуты после того,  как он открыл дверь первого отсека,  и как лодка чуть раньше неудержимо ринулась по неизвестной причине вниз. Всего три минуты!  Но, казалось, прошел час, может, и больше.
Как только лодка под напором воздуха поползла вверх, капитан-лейтенант Черепанов шагнул от переборки.
- Лодка начала всплытие! – загремел его голос у микрофона лодочной трансляции. – Центральный!.. Центральный…
- Да слышит центральный, - зазвучал надтреснутый голос инженер-механика корабля.
- Что же вы молчите?
Но с центральным отсеком снова прервалась связь.
Хотя дифферент не выровнялся, - как поплавок  рыболова при клеве, лодка была наклонена носом вниз, - но лодка всплывала. За бортом шуршала вода, шипел и свистел воздух. Что-то громыхало и скрежетало в надстройке, создавая  жуткую  какофонию хаоса.  Но для подводников эти громыхающие звуки были прекрасной мелодией. В этих громыхающих, шипящих и свистящих звуках они находили  наивысшее достижение музыкального творения человека. В них слились победно-торжественные  аккорды  Первого концерта Чайковского,  плавность и лиричность неповторимых вальсов Штрауса, воинственные кличи Танца с саблями Хачатуряна, нежность и страсти оперетт Дунаевского с Кальманом. В этой гамме звуков замполит ощутил жизнеутверждающий гимн  спасению лодки с экипажем.
Лодка все стремительнее всплывала из глубины. Рвалась кверху. В шпигатах легкого корпуса, бурля, пела вода. Дрожь палубы прекратилась. Лодка мчалась вверх, словно сорвавшийся с креплений воздушный корабль, гонимый  невесомым газом ввысь.
Всем показалось, что лодка вылетела на поверхность воды с задранной кверху кормой, а потом шлепнулась всей своей стальной массой четырехэтажной  махины  в волны. Но дифферент к этому времени  выровнялся, лодка встала на ровный киль и закачалась на волнах, как долбленка на речной ряби.
В первом отсеке перестал расплескиваться соляр. Из-за торпедных аппаратов показались чумазые торпедисты.
Под ногами замполит увидал очки врача Сальникова. Машинально поднял  их и подал доктору.  Острый запах электролита, вылившегося из баков аккумуляторной батареи, проникал в нос. Едкие пары кислоты впивались в носоглотку, обжигали  слизистые поверхности глаз и рта. Может, поэтому у замполита, как и у доктора Сальникова, лились слезы по щекам.
В центральном отсеке замполит  не застал ни командира, ни инженер-механика лодки. Не было там и Гордея Гордеевича с главным строителем завода. Их голоса слышались на мостике.
Направился и замполит к ним туда.
Сходясь во мнении, что нос лодки оказался тяжелым, отчего лодка и клюнула так стремительно и круто, они не находили в этом убедительной причины  провала корабля в пучину. Одно было ясно: нос тяжел. Но откуда  мог взяться лишний груз  в носовом отсеке?  Перед погружением механик   скрупулезно учел все тяжести на лодке, сделал ее вывеску. Ничто не вызывало сомнений. То есть все грузы равномерно распределялись по всей длине корабля, и корабль весил ровно столько, сколько вытеснил воды своим объемом, имел нулевую плавучесть. Педантичность механика Гнатченко в  расчетах была неоспоримой. Он и сейчас стоял на мостике с раскрытым журналом  дифферентовки лодки в руках.
- В прочном корпусе вроде бы нигде нет трещин… - рассуждал командир лодки Рындин. Но на его бледном лице лежал мрак. А внешний вид его напоминал вид нашкодившего мальчишки.
- Об этом и говорить нечего, - сказал главный строитель. – Корпус лодки, видели же, выдержал глубину погружения больше предельной…
Когда замполит  подсоединился  к ним в разговоре, Гордей Гордеевич, взглянув на него  колючим взглядом, спросил:
- А что было в первом?
Замполит сказал, что соляром било так из гусаков вентиляции топливной цистерны, что залепило весь отсек...
- Наверняка соляр выдавливался забортной водой из топливной цистерны… - бросил догадку инженер-механик лодки Гнатченко.   
- Забортной водой? – скривил губы Гордей Гордеевич. – Не могло быть.
Гнатченко нажал кнопку включателя микрофона:
- Матроса Соседова – на мостик!
Но Гордей Гордеевич предложил самим пойти в первый отсек.
Соседов был  на боевом посту, в трюме.  На стенках тесного закутка  в сплетениях трубопроводов  перед ним были десятки  маховиков с клапанами  перекрытия этих  трубопроводов.   Соседов  переминался с ноги на ногу в луже вязкой массы и ветошью стирал соляр со стекол манометров. Он был мрачным и хмурым, как после неудачной потасовки с противником.
- Кто вчера принимал соляр с берега? – спустился к нему в трюм капитан-лейтенант Гнатченко, протягивая руку к маховику клапана, перекрывавшего  топливную магистраль.
Резким движением инженер-механик повернул этот маховик по часовой стрелке,   взвинченно  рявкнул: 
- Почему не закрыт клапан?! – злой его взгляд пронзил пасмурное лицо матроса. – Ты  первогодок на подводных лодках?..
Скулы его заходили в негодовании. Он готов был схватить за грудки матроса и вытрясти из него беспечность с безответственностью, допущенные во время приготовления к выходу корабля в море. Но инженер-механик сдержал себя.  Покрутив  остальные маховики, он несколько остепенился. Видно, и сам понял, что передоверился матросу, сам перед выходом в море не проверил, как следовало, закрытие клапана топливного трубопровода, по которому соляр принимался  с берега в лодку.
- Беспечный, пустой ты человек, Соседов! Подвел и механика…-  произнес он негодующе. – Нет тебе  доверия, как подводнику.
Замполит вмешался в поведение Гнатченко, сказав, что разбираться надо спокойнее и после того, как нервы придут в нормальное состояние. Но разве механика можно было урезонить в тот момент?
Стало ясно, что трубопровод в топливную цистерну прочного корпуса,  как полагалось, Соседов не перекрыл после приема топлива с берега. А стало быть, по  неперекрытой  магистрали забортная вода пошла в топливную цистерну, когда лодка погрузилась. И  чем глубже она уходила вниз, тем напор в цистерне становился сильнее от забортной воды.  Нос стал тяжелеть, клониться вниз. Изменялся и дифферент корабля.
Неужели пленительный образ Зои Воронковой затмил сознание моряка, который, потеряв контроль над собой, не выполнил того, что надо было выполнить?  Возможно,  думы  и  о  владивостокской девчонке путали ему мысли. Но наверняка он был не в себе. Уравновешенный в поведении  моряк-подводник не должен был поступить во вред экипажу. Замполит почувствовал угрызение совести. Ведь и он не удосужился поговорить с Соседовым после обращения Зои Воронковой  к нему с Рындиным с просьбой отпустить Соседова на берег! Не придал этому серьезного значения в то время. Хотя и  слышал от Соседова тогда, что он не может распутать клубок взаимоотношений с девушками. 
Но странно: ведь и центральный пост не отреагировал на внезапное нештатное  погружение подводной лодки! Почему там не продули главный балласт  в аварийном порядке?.. Станция погружения и всплытия оказалась неисправной?  Или что-то было не подготовлено для всплытия? Загадка на загадке!
В досаде и расстройстве замполит  чувствовал  себя не в своей тарелке, и  совсем ничем не мог объяснить случившееся. 
Расстроенный промахами на лодке, он зашел  в  каюту, чтобы побыть одному, как-то успокоиться в уединении. Но за ним последовал Гордей Гордеевич. 
- Уморили меня сегодня… - заговорил заместитель директора завода,  садясь к столу и разглаживая морщинистый лоб ладонью. - Понимаете, комиссар, а командир вашей лодки – рисовака!..
- Рындин?  – обернулся  замполит  к нему в непонимании сказанного им. – Что значит «рисовака»? Рындин – серьезный офицер…
- Бедолага…- продолжил заместитель директора, не слушая хозяина каюты. – Коршуном кинулся к станции погружения и всплытия, чтобы дать воздух высокого давления в балластные цистерны, когда лодка «клюнула» носом. 
- Сам кинулся к станции?! – невольно привстал замполит с дивана. – Там же на посту  опытный старшина команды трюмных находился!..
- Открыл клапан…  да не тот! – с горечью, криво усмехнулся Гордей Гордеевич.
Но будто и не был недавно в опаснейшей  переделке, засмеялся   вдруг раскатисто, с неестественной веселостью. Он скопировал бросающегося к станции погружения и всплытия Рындина и засмеялся еще громче.
- Значит, по этой причине центральный пост и не продул главного балласта в аварийном порядке?! – с трудом  выдавил замполит.
- Ну-да…
Замполит  чуть не задохнулся от насмешливого  повествования Гордея Гордеевича о командире лодки.
- Зачем же он сам?!
Рындин знал устройство лодки, но он никогда не тренировался в управлении механизмами на постах. Да и не должен был этого делать. Его обязанность командовать экипажем, управлять лодкой.  А у станции погружения и всплытия расписан грамотный старшина команды Ковшов. Он должен был открывать клапаны по команде Рындина или Гнатченко.
Гордей Гордеевич перестал смеяться. Снова начал тереть морщинистый  лоб руками.
- Корпус лодки выручил, - сказал он. – Запас прочности завидный. А то бы…  - Он  помолчал, потом продолжил с  каким-то запоздалым  страхом: - Но лодка была на волоске… Командир первого отсека, говорите, продул балласт?..
- Капитан-лейтенант Черепанов.
- Молодец…
Гордей Гордеевич перестал растирать лицо руками. Его недавняя  веселость, как я понял, была наигранной, поддельной. На самом деле он еще не отошел от шока, которым был охвачен во время опасного погружения корабля.
- Хорошо еще, что корпус лодки из особой стали сварен, - продолжил он некоторое время спустя. И опять мучительно сморщил лоб, видно, все еще с прежним страхом думая о пережитом. – Но все зависело от людей. Пожалуй, вы  правы были, комиссар, когда говорили о необходимости серьезной работы с моряками, насаждая ответственность в исполнении своего долга  каждым. Определенно политработник должен быть с головой на лодке. Должен тонко разбираться в настрое людей… Соседов, говорите, был не в духе, в переживаниях?!  Крановщица!?. 
Он вернулся к недавнему  разговору о роли политработника на подводной лодке.
Но замполит молчал.
- Да, да… - говорил Гордей Гордеевич. - Почему Соседов не закрыл клапана после приема топлива с берега? Забыл? Не могло быть. А утверждать, что он не знал о возможных последствиях, тем более - нельзя... О возможных последствиях, несомненно, он знал. Просто так не мог он оставить клапан открытым... Скорее всего, душевная неразбериха затмили ему сознание… Да-да, только это могло быть причиной происшествия… 
Ссутулившись, Гордей Гордеевич нагнулся грудью к коленям, но  пытливого взгляда с замполита не сводил.
- Определенно Соседов был расстроен, - подтвердил замполит. - Вчера вечером мы не отпустили его к Зое Воронковой. Но я не догадался о его терзаниях. И его товарищи, к сожалению, были невнимательны к нему.
У Гордея Гордеевича удлинилось лицо, отвисала челюсть с желтыми прокуренными зубами.
- Неужели всему причиной только это?
- Не только… -  сказал замполит.
- Что же еще?
- Экипаж сыроват, Гордей Гордеевич. Люди собраны с разных кораблей,  не отработаны на постах...  не проверены в делах.
- Вон вы еще  что!.. 
Позднее стало известно, что Зоя Воронкова просила отпустить Соседова с лодки на берег, чтобы убедить ее  строптивых  родителей на немедленный ее брак с Соседовым, так как Соседов вскоре должен был уйти с лодкой из Северодвинска. А замполит  с Рындиным зачерствели, будто сами никогда не были молодыми и горячими в чувствах.
Но самым главным в этой истории, по-видимому, явилось то, что ходовые испытания лодки не были сорваны.
А Соседов перед тем, как лодка была принята в состав ВМФ страны, отправил Зою Воронкову к своим родителям во Владивосток.


                С А Д Н Я Щ И Е     Р А Н Ы               
                (Рассказ)
     В конце лета вместе со своими товарищами по академии я стажировался на одном из крейсеров Черноморского флота. Однажды  субботним днем корабль пришел в Одессу.  На внешнем рейде застопорил машины и бросил якорь. Прозвучала команда начать приборку.  Вдали виден был большой город с парками и скверами, с величественной Потемкинской лестницей от порта к бульвару,  с красивыми старинными дворцами и памятниками, с высокими заводскими трубами. За бортом чуть слышно плескалась волна.
По всем приметам ожидалась хорошая погода, и мы радовались этому. В восточных районах моря, откуда пришел крейсер, нас донимали сильные ветры и частые ливни. За последние две недели никто не побывал на берегу. Хотелось ощутить под ногами твердую землю, побродить по большому красивому городу.
На следующий день от борта крейсера отвалил барказ. Через двадцать минут он был у Арбузной пристани. Ступив на берег, моряки рассыпались по разным направлениям, а я с приятелем отправился к парку Шевченко, на заполоненный отдыхающими пляж.
Солнце слепило глаза. Легкий бриз рябил поверхность воды, лениво шевелил вымытые дождями листья на деревьях. Лазурное небо казалось бездонным. На песчаном пляже было камешку негде  упасть.  Везде обнаженные тела. Ребятишки с бронзовыми от загара спинами барахтались в помутневшей у берега воде, взрослые заплывали подальше.
Нам понравилось местечко у самой кромки воды, возле большого валуна, и мы остановились. Невольно мое внимание привлек загорелый, вихрастый парень с  развитой мускулатурой стройного тела. Он легко сделал стойку на руках, медленно опустился до самой земли головой, и, не чувствуя нагрузки, выжался в прежнее положение. Я видел только одного человека, который с такой же легкостью проделывал эти сложные гимнастические упражнения, и этот человек был моим лучшим другом, с которым я начинал военно-морскую службу.
Парень встал на ноги, повернулся в мою сторону, и я от неожиданности вздрогнул. Изумительно парень был похож на друга.
- Вася! – невольно вырвалось из моей груди. Я и шагнул к нему неудержимо.   
Взглянув на меня, парень удивленно потупился:
- Меня зовут Владимиром, - сказал он. -  Вероятно, вы обознались…
Я остановился. Снова бегло окинул взглядом  юношу. Да, сомнений нет. Таким был Василий… Но таким он был давно, еще до войны с немецкими фашистами.
                *   *   *
     Мы познакомились с Василием в Севастополе. Я только начинал службу на корабле, а он уже проплавал на нем несколько месяцев. Помню, он подошел ко мне во время занятий по специальности. Я изучал тогда устройство скорострельной зенитной пушки и никак не мог понять взаимодействия механизмов ее затвора. Взяв альбом с рисунками деталей механизма из моих рук, Василий понимающе  улыбнулся:
- Тугой узелок?
Я ответил, что с моим семилетним образованием  разбираться в устройстве сложных механизмов автоматической пушки не так-то просто. Василий подсел ко мне, у него была десятилетка за плечами, и...
Так началась наша дружба.
Василий был одесситом. Он часами мог рассказывать о своем красивом городе, о своей молодой семье, живущей в нем. И даже был влюблен в Одессу.
Мой друг увлекался разного рода техническими новинками, машинами, изобретениями,  но любил и спорт. Помню его атлетически гибкую фигуру, стройную, крепкую, сильную, как у акробата,  когда под аккомпанемент старшины-музыканта он в стойке на руках отбивал ладонями вальс-чечетку, а потом с необъяснимой легкостью демонстрировал натренированность своего тела в сложнейших упражнениях опытного гимнаста. Будь Вася в цирке – был бы любимцем публики.  Он же мечтал стать моряком, судовым механиком или командиром корабля. И дед, и отец были моряками. Дед плавал еще на паруснике. Отец был котельным машинистом на крейсере, но воевал за советскую власть на суше и погиб у Перекопа. Последнее письмо отца было обращено к Васе, тогда еще четырехлетнему мальчугану. «Скоро вернусь, - писал он, - свой, советский флот строить будем, и ты, сынок, на морского инженера или на командира корабля  учиться пойдешь…»
Сын помнил заветные чаяния отца. Да и не мог он нарушить давно установившуюся семейную традицию. Все мужчины Русановых были моряками.
Документы направлены в Высшее Военно-морское училище в Ленинград. Но началась война…
Мы с Русановым служили на эскадренном  миноносце в одном расчете  пушки. Он – горизонтальным наводчиком, я – вертикальным. Рядом спали в кубрике, ели из одного бачка, в одном рундуке хранили вещи.
… Солнце только выглянуло из-за горизонта. С гладкой поверхности воды еще медленно поднимались  хлопья дымчатого тумана, когда наш эсминец  выходил за боны Северной бухты в составе эскорта сопровождения транспортов с эвакуированными жителями Севастополя. И вдруг из-за сопок показалась группа немецких бомбардировщиков. Изляпанные грязной краской камуфляжа, с выделяющимися черными крестами на фюзеляжах, машины роем устремились к нам. Василий развернул пушку на ведущий самолет и приник к прицелу. С соседних кораблей открыли огонь. С нашего тоже начали стрелять.
От залпов вибрировала палуба, дрожали руки. В напряжении слезились глаза. Фашистский самолет то попадал в перекрестие нитей прицела, то  уходил вон. Но вот, наконец, центр пересекающихся нитей «прилип» к его хвосту.  «Прилип» прочно. Надо было повернуть штурвал на какую-то долю миллиметра, чтобы перекрестие совпало с носовой частью самолета. Бомбардировщик в это время пошел в пике. Тем же моментом на долю секунды центр нитей совпал с его застекленным носом.
Очередь тугой струи снарядов вылетела из ствола нашей пушки!.. Вспышки перед фонарем… черный дым.
На мгновение, отстранившись от окуляра, Василий во все легкие закричал: «Слушай на меня, друг, - всадили!..»
Другие же самолеты продолжали атаки. Осколки бомб   впивались в борта и в палубу эсминца.  Василий не вскрикнул, но вдруг наша пушка  перестала вращаться по горизонту.
Снаряд, взорвавшийся  под сиденьем Василия, прошил осколками все вокруг. Обе ноги и правая рука друга тоже были изрешечены.
После боя я перенес обмякшее тело Василия в корабельный лазарет…
И гораздо позднее, когда я был в Новороссийске, узнал, что у Василия ампутировали ноги. Но друг выздоравливал.
Увидаться нам больше не пришлось. Я  писал ему в госпиталь - отвечали медицинские сестры. Потом Василия перевели в другой город, на долечивание - связь оборвалась.  Как ни пытался я потом восстановить ее в круговерти частых боев, к сожалению, ничего не получилось.
И после войны я разыскивал друга. Не нашел его ни в Одессе, ни в Севастополе, ни в городах кавказского побережья.  Многие госпитали  к тому времени  расформировывались, закрывались. Ответов порой и не приходило...
Эти воспоминания нахлынули на меня, когда я увидел юношу таким, каким был Василий в те далекие годы.
- Простите, а фамилия ваша?.. – спросил я.
Юноша недоуменно пожал плечами и не ответил. Но, увидав на валуне мой офицерский китель и фуражку с морской кокардой, улыбнулся:
- Русанов.
- Владимир Васильевич? – еще не веря  услышанному,  воскликнул я.
- Да, - паренек ничего не понимал. – Откуда вы знаете?
Я с нетерпением стал распрашивать его об отце, предчувствуя скорую встречу с другом.
- Отец? – Володя угрюмо потупился,  на его лице всплыла тень горечи. – Отец погиб… - сказал он тусклым печальным голосом.
- Как погиб, где?!
- На фронте. В Севастополе, - парень кивком головы показал на море, к востоку.
Я не поверил сказанному им. Василий выздоравливал, был переведен в тыловой госпиталь и вдруг…
Через месяц я возвратился в академию с твердым намерением выяснить судьбу Василия, жив ли он, а если погиб - при каких обстоятельствах, где. Написал письма знакомым. Послал запрос в Министерство обороны. Ответы приходили неутешительные. Никто не знал о судьбе Русанова.
Отчаявшись в поисках друга, я не знал,  как быть.
Но неожиданно подсказанная товарищем по академии мысль, натолкнула меня на новый путь поисков. После войны мы меняли временные удостоверения о награждении орденами и медалями на постоянные. Я вспомнил, что нас с Василием одновременно представляли к правительственной награде за тот сбитый  фашистский самолет, который покалечил друга. Обратился я в Президиум Верховного Совета СССР,  оттуда уведомили, что Василий живет в Азербайджане, недалеко от Баку…
Не знаю, какими мучительными и долгими показались мне две недели до зимних каникул. Но вот я иду по еле заметной тропинке у подножия возвышенности по направлению, указанному школьниками. Поблескивало солнце в холодном небе. Переливался колючий воздух по низине. Впереди показался небольшой глинобитный домишко, обсаженный абрикосовыми и персиковыми деревьями, а дальше – море. Пахло водорослями, нефтью, камнями. «Вот ты куда забрался? Почему?.. – подумал я, оглядывая гористую местность с садами у подножий и море за селением. –  А все-таки это неплохой уголок для бывшего моряка…»
Конечно, не предполагал и не мыслил Василий, что я вот так неожиданно, как снег на голову, предстану перед ним в его квартире. Растерялся, часто заморгал заслезившимися  глазами,  подался вперед, затем порывисто протянул руки ко мне  и оказался в моих объятиях. С судорожным волнением  прижал я друга к своей груди. Вот он, мой боевой товарищ!..
  Мы забыли о времени, еде, о неразвернутых моих подарках.  Перебивая друг друга, вспоминали события давно минувших лет, фронтовых друзей, товарищей. Я не сводил глаз с его загорелого мужественного лица.
День клонился к вечеру, солнце уходило за сопки, а мы все говорили о прошлом.
Первым спохватился Василий.
- Слушай на меня, друг, ведь и поесть надо! –  громыхнул он роликовой тележкой, служившей ему средством передвижения,  покатившись к низкому деревянному буфету у противоположной стены.
Я бегло оглядел комнатку: она показалась мне убогой, скучной, но в ней было чисто, все вещи размещались в строгом корабельном порядке. Не чувствовалось лишь женской руки и домашнего уюта.
В дальнем углу стоял низенький деревянный верстак, единственно на котором в беспорядке лежали инструменты: пилки для лобзика, тоненькие, словно иглы, сверла, надфили, молоточки, стамески. Здесь же теснились рядами различные миниатюрные шпангоуты (скорее всего для модели торпедного катера), пушки с стволами со спичку, микроскопические бугели, рымы, гаки… И - каково было мое удивление, когда я перевел взгляд к тумбочке за верстаком: на ней стояла модель нашего эскадренного миноносца, на котором мы вместе служили на Черном море во время  Великой Отечественной.
- «Боевой»! – воскликнул я.
- Он.
- Смотри-ка, и автомат наш! Вот твой штурвал, а это… мой.
Протирая тарелки полотенцем, Василий улыбался. Он был доволен и горд.
- И все это ты смастерил одной рукой? – восторгался я увиденными поделками, видя, что вторая рука у него была покалечена.
- Выполняю заказ, - сказал Василий степенно. – Сам председатель республиканского ДОСААФ приезжал… А вторая рука у меня, друг, не совсем перешибленная. Я ею поддерживаю…
Он ею пододвигал тарелку ко мне на столе.
- Добровольному обществу содействия армии, авиации и флоту нужен стал?! – дивился я.
- Патриотическое воспитание ребят теперь главное мое занятие, друг…
Он подкатился на тележке к фанерному шкафу, стоявшему напротив верстака у другой стены, распахнул дверцы. На полках рядками стояли модели крейсера, эсминцев, торпедных катеров, шлюпок, парусников.
- Я тут не один, - пояснил Василий. –  Вот закончатся в школе уроки, увидишь.
Я перевел взгляд от моделей к своему другу, сидевшему в своей тележке с роликовыми колесиками, и в который раз  поглядел на него. Друг почти не постарел. На высоком его лбу обозначилась лишь новая складка, чуть повыше двух прежних. А глаза все такие же, большие, умные, но… усталые. Губы и волевой подбородок выражали твердость, хотя в облике друга было больше мягкости и душевности, чем жесткости.
- Как же ты смастерил все это, Вася? – второй раз спросил я, взглядом  показав на шкаф с поделками.
- Ты и представить не можешь, как трудно было, - омрачилось лицо бывшего моряка. - Иногда мысли дурные в голову лезли… жить не хотелось, - выдавливал он. – Решил: конец, амба!..  Да вот нет. Люди помогли. Хорошие они здесь,  отзывчивые, как родные… И, видишь, снова флоту нужен стал, - он с умилением обвел взглядом модели  кораблей на полках, с гордостью повел плечами.
Василий говорил, что после госпиталя ему пришлось заново привыкать к простейшим движениям, учиться тому, что ребенок усваивал с детства...
Но после одной из пауз в беседе я осторожно спросил его о семье.
Василий отвел взгляд в сторону и как-то неестественно вобрал голову в плечи. Видно, я прикоснулся к саднящей  ране измученного, искалеченного войной человека. А я продолжал:
- Сын уже взрослый, но не знает отца…
- Мне он  каждую ночь снится! - вырвалось отчаянное всхлипывание из груди Василия.  - В моем бушлате, в бескозырке… Но поздно! – резко оборвал он себя. – Моя страшная участь оттолкнет его от меня и… от моря… Больше не станет на Черноморье Русановых…
Я хотел возразить ему. Но он решительно  наполнил граненые стаканы коньяком, одним махом  опустошил свою посудину  и, не дав мне слова сказать, заставил последовать его поступку.
Признаться, у меня зародилась нехорошая мысль, когда пустой стакан был снова наполнен коньяком,  но я ждал. Василий   заговорил…
                *   *   *
     Когда закончилась война, Василий все еще находился в госпитале. Лечение шло с переменным успехом, но он уже мог вскарабкаться на роликовую тележку и, крепкой рукой опираясь о пол, передвигаться. Как мог, колесил он по палате, хотя боли не оставляли его. А в душе вовсе не было удовлетворения, разгоралась другая, более мучительная и жгучая боль. Где жена Вера, сын? Писать боялся: узнает Вера, что с ним, приедет… А нужен ли он ей такой? Но он написал. Ответа не последовало. Не ответили и соседи по дому. Из горсовета лишь сообщили, что дом,  в котором он жил с семьей до войны, разрушен.
Прошел год. Выписавшись  из госпиталя, Василий решил поехать на родину. Будь что будет…
Начиналась весна 1946-го. Зацветали сады. Южная степь оделась яркими маками, сочные травы поднялись выше колен. Восстанавливались спаленные войной города и села. Строились новые дома, предприятия. Но не радостно было на душе моряка. Сопровождающий его молодой солдат почти постоянно спал на полке,  улыбаясь во сне, а Василий не мог и глаз сомкнуть. Чего только не передумал он за дорогу.
…Одесса. Изуродованная, искалеченная, как и он  сам, Василий,  встретила его ранним утром. От вокзала до родного дома – двадцать минут пешком, на машине – пять. Так знакома эта дорога. Короткой она казалась когда-то и какой длинной сейчас!
- Слушай на меня, братишка, ищи транспорт, - с напускной важностью сказал Василий сопровождавшему его солдату. – Как-никак, а почет и нам должен быть оказан...
К безногому матросу перед железнодорожным вокзалом  подъехал армейский «козлик».
- Защитникам Севастополя – добро пожаловать! – увидав на груди Василия медаль «За оборону Севастополя», добродушно поздоровался пожилой солдат-водитель. – Подбросить что ль?
Василий кивнул.
Подсаженный солдатами, он удобно разместился на заднем сидении и вдруг… обмяк, сник. Силы, лелеенные надежды покинули его. Где искать семью, как примут его, если и найдется она? Нужен ли он ей, калека? А как хочется прижать к груди мальчишку, своего маленькго Володьку, жену, ту черноглазую девчонку, «чаровницу», близкую и родную. Пересилив себя, Василий кивнул водителю:
- Отчаливай. Здесь рядом…
Машина тронулась. Знакомые кварталы, дома с полуразрушенными стенами, с зияющими дырами-пролетами от улицы до улицы. Глазки стекол, словно смотровые щели, вместо окон. Где же обитают жители-земляки? Не в катакомбах ли?
А вот и дом, в котором родился и рос Василий. Фасад такой же, как и прежде. Но перед домом кучи щебенки с битым кирпичом, на стенах пепел, сажа, свидетели недавнего пожара. Одно окно с крохотным квадратом стекла было как бы островком в стене первого этажа.
- Малый ход, братишка, - взволнованно выговорил Василий, когда машина приблизилась к подъезду. – Шабаш!
«Козлик» остановился. Было часов девять утра. Солнце переливалось зайчиками в осколках битого стекла у соседнего дома, золотило молодую листву деревьев. На тротуаре, расчищенном от строительного хлама,  ребятишки нарисовали «классы».
- Приехали? – осведомился солдат-проводник у Василия, сидевшего в безмолвии.
Нервы сковали тело искалеченного фронтовика.
Не ответил еще. Входная дверь подъезда открылась. На ступеньке показалась женщина с хозяйственной сумкой в руке. Темные пушистые волосы, платье, знакомое до каждой складочки.
«Вера!» – крик застрял в его горле.
Следом вышел высокий мужчина, ведя за руку Володьку. Положив руку на плечо Вере, он пошел рядом с ней мимо «козлика», стоявшего перед подъездом.
«Муж», - мелькнула догадка. Василий ухватился за металлический обод сиденья, сжал его, словно тисками. Никто не обратил внимания, что произошло с потрясенным Василием. А он молчал, до боли стиснув губы, не выдав своего волнения лишним движением.
В его душе перевернулось что-то.  Сердце  вроде бы остановилось на миг.  Наступило и затмение в сознании. Лишь спустя какое-то время он пришел в себя. «Они живы!» – пронзило мозг радостной искрой, но в тот же момент он одним махом убил в себе чувство  недозревшей надежды.  «Правильно сделала, - разумно рубанул он в закипевших мыслях. - Не может искалеченный человек быть обузой молодой здоровой  женщине…»
Наступил мгновенный кризис.  В пользу жены с сыном.
Теперь, когда он увидал их живыми, стало легче. Сердце отпустило. Что ж, ради этих жизней можно принести себя в жертву.
- Крути, братишка,  на обратный курс, - разжав побелевшие пальцы, легонько прикоснулся он к плечу водителя. – К вокзалу… 
Необычным характером моего друга я мог оправдать поспешный отъезд Василия из Одессы. Василий  чертовски горд, самолюбив. Но рядом с его самолюбием и гордостью уживались и великодушие с благородством, высокая нравственность. Поэтому мне незачем было спрашивать Василия о причинах его отъезда.
                *   *   *
     До конца моих каникул оставалась неделя, и я уговорил Василия поехать в Одессу вместе со мной.
Та же дорога, по которой десять лет назад так спешил домой вчерашний фронтовик Василий Русанов. Воскресное утро. Легкий морозец. Солнце еще не взошло, а мы остановились у того же подъезда.
Дверь открыл Володя. Юноша удивился, увидав меня, но на его губах заиграла приветливая улыбка. А когда я отступил на полшага в сторону и открыл заслоненного собой Василия на роликовой тележке, паренек оторопел. Но он все понял. Порывисто опустившись на колени, схватил отца крепкими сильными руками за плечи,  притянул его к себе.
В коридор вышла Вера. Не понимая, что происходит, она увидала вдруг Василия, вскрикнула, бросилась к нему. В дверях появился и муж Веры.
Спустя час, когда все были за столом, Василий привлек к себе цветущего в улыбке сына.
- Слушай на меня, сынок, вот таким, как ты,  и я был в твои годы… - заговорил он с необыкновенным внутренним придыханием, разглядывая крепкого, сильного парня, похожего на себя в молодости.
Все разом взглянули на Василия и притихли в ожидании непредвиденного разговора. Муж Веры опустил голову, пробежав горьким взглядом по обрубкам фронтовика. Володя  обнял отца, прижал его к себе. Неловкость продолжалась с минуту. А Вера, чтобы поддержать за столом беседу, обращалась то ко мне, то к сыну и будто не замечала ни Василия, ни своего нового мужа. И как ни пыталась она отдалить этот трудный неизбежный разговор, все понимали, что конец  напряженной неизвестности и неопределенности должен был наступить.
Я украдкой окидывал взглядом то Василия, то нового мужа Веры, механика судоремонтного завода, скромно сидевшего по правую руку от меня, и невольно сравнивал их между собой. Оба моряки. Один военный, другой гражданский. Первый – калека, второй – крепкий, здоровый мужчина. Василий нравился мне своим бескорыстным отношением к людям,  великодушием, широтой матросской души, муж Веры – сдержанностью и рассудительностью. У каждого свои достоинства. У каждого заглубившиеся  складки на переносице.
Разговор иссяк. Пауза показалась вечностью. Я почувствовал себя лишним тут. Но не уйдешь же из-за стола.
Василий молча обвел понурыми глазами стол, подложил в тарелку сына винегрета, потянулся за посудиной и стал разливать ее содержимое по стаканам. Казалось, очень медленно он все это делает. Сначала Вере, затем нам, мужчинам, а себе… не хватило.
Вера вскочила из-за стола:
- Я сейчас!
Но ее муж будто ждал этого случая. Он за руку удержал Веру у стола, степенно встал и шагнул к вешалке.
- Не там! – остановила его Вера, кивнув на буфет.
Механик словно и не земетил этого жеста, снял с вешалки потрепанное пальто.
- Я сейчас, магазин недалеко, - сказал он и вышел.
С искренней признательностью Вера посмотрела ему вслед.
Когда дверь за механиком закрылась, все непроизвольно вздохнули с облегчением. О наполненных стаканах забыли.
- Так вот, сынок… - как бы продолжая начатое, заговорил Василий. – Служил я на эскадренном миноносце «Боевом». Модель его тебе привез…
- Подожди, папа…
Не дослушав отца, Володя поднялся стремительно и шмыгнул в соседнюю комнату.
Василий смолк. Опершись локтем о стол, он ласково посмотрел на Веру.
- Вася! – тихо проговорила Вера. Ее лицо вспыхнуло багровым пламенем.
- Ну, что… - так же тихо проронил Василий.
Мне надо было уйти, оставить их вдвоем, уж очень тягостно было это начало. Но я не мог оставить Василия. Да они и не замечали меня. Я как бы был неодушевленным предметом за столом.
- Мозг с волосами стоит дыбом!.. – в тусклом голосе Василия не было упрека.
- Как же так получилось? – застонала Вера.
Обильно потекли слезы у несчастной по щекам. Выйдя из-за стола, она, как пьяная, нетвердым шагом пересекла комнату. В руках ее оказались большой портрет в траурной рамке и раскрытый конверт. С портрета весело улыбался Василий. Как когда-то в Севастополе,  молодой, в краснофлотской форме, перед самым началом войны.
В конверте лежала казенная бумага о гибели Василия.
Хотелось здорово ругнуться. Какая-то писулька! А как она повернула судьбу семьи. До боли стиснув зубы, я мысленно проклинал чиновника, который безжалостно, а может, по стечению каких-то обстоятельств, не зависящих от него, одним росчерком пера расправился с моими друзьями. Но что я мог сделать сейчас? Чем помочь? От таких безжалостных страшных следов войны не избавиться!
- Ты ждала меня? – оторвал сухой взгляд Василий от злосчастной бумажки. 
- Да… До извещения.
Василий не шевельнулся. Он словно застыл в одной позе, уронив руку на обрубок колена.
Лишь через минуту осторожно спросил:
- Ты любишь его?
Несчастная женщина  зарыдала. Ее узкие плечи опустились и задрожали.
- Ну, будет-будет! – властно приказал Василий. – Ладно! Чему  быть, того не миновать…
Он неторопливо повернулся ко мне. Его лицо сморщилось, как испеченное яблоко, покрылось крупными каплями пота. Глаза набухли. В них было что-то глубокое, недосказанное, но важное.
Мне казалось, что он предвидел подобный исход и  даже был рад ему. Но я знал, что это не все. Замечал, как жадно Василий ловил каждое слово, каждое движение сына, пытаясь угадать в них стремление Володи, его интересы, задумки. Как хотелось Василию увидеть в юноше что-то свое, близкое, потомственное семьи моряков Русановых.
Из соседней комнаты вышел Владимир. Ладный, стройный, сияющий – на нем матросский бушлат, черная бескозырка с тисненой репсовой лентой. Золотыми буквами было написано на ней  «Боевой».
- Узнаешь, папа? – радостно воскликнул он, приближаясь к столу. – Это твое обмундирование, присланное тобой мне в подарок из Севастополя, когда я был еще маленьким… Помнишь?
Но,  увидав плачущую мать и горькую улыбку отца, остановился.
- Ну-ну, покажись! Покажись, сын! – встрепенулся Василий, вскинув голову. – Да ты - настоящий моряк!
Василий пружинисто спрыгнул со стула на свою роликовую тележку, проехался вокруг сына.
- Настоящий моряк! – прищелкнул он языком гордо.
- А я и буду моряком, папа. Уже документы для поступления в морское училище  собираю!..
- Моряком?! Зачем?.. – съежился вдруг Василий, разом вспомнив судьбу моряков Русановых. Но понял, что решение Владимира было взвешенным, серьезным, и всплеснул рукой с затаенным чувством надежды.
 Ему страшно хотелось убедиться в твердости решения сына.
- А не побоишься?! – горьким взглядом показал он на обрубки своих ног, свисавших с тележки.
Сын стоял  не шевельнувшись. На лбу показалась еле заметная, но упрямая складка. Потом, когда отец умолк, однозначно сказал:
- Я давно решил. Да и мама согласна, - он тепло улыбнулся матери. - Не решено лишь: в какое морское учебное заведение посылать документы…
От этой его улыбки у меня потеплело на душе.
- А в Бакинское Высшее военно-морское не хотел бы? – сказал я. – Там и отец твой рядом живет…
Василий светлел лицом, заулыбался. От волнения не мог справиться с собой. Минуту спустя, он все же гордо  кивнул, взглянув на меня:
- А ведь Русановых потомок, не так ли?
В комнату вошел механик. Он поставил на стол бутылку с вином. Поглядев на наши оживленные лица, догадался, что мучительная разрядка наступила.
Подойдя к Василию, он  взял его за плечи:
- Ты, Василий, не обессудь нас. Не наша вина тут…Проклятая война всем жизнь искалечила!  И мне нутро выворачивает наизнанку. Саднящие раны, видно, годами не излечить…
- Нет, нет, - заторопился Василий. – Спасибо тебе, спасибо за сына. Воспитал ты его настоящим человеком, это я сразу заметил.  Так что… - говорить Василий дальше не мог, перехватило дыхание от спазм в горле.
Вера разразилась надрывным плачем, уткнув мокрое лицо в натруженные свои ладони.
Мне тоже хотелось разрыдаться, подобно несчастной женщине. Но я сдерживался из последних сил. В сознании же не было места, что все решилось добрым умиротворением для моих друзей.
В окно заглянул солнечный луч. Он не был приветливым и теплым, как в  летнее время, но он осветил комнату какой-то надеждой.
                *   *   *
     Я начинал последний курс обучения в академии. Пришло письмо от Василия. Мой  друг с радостью сообщал, что его сын Владимир стал курсантом Высшего военно-морского училища,  и что Володя часто навещает отца в его неказистом жилище, которое расположено было  близ учебного заведения Военно-морского флота страны.
Позже я еще раз побывал у Василия в Азербайджане. Он по-прежнему занимался изготовлением моделей кораблей и судов со своими помощниками-школьниками, помогая обществу ДОСААФ воспитывать молодежь на военных традициях страны.
Встречался я с ним и в Севастополе. Там командовал боевым кораблем его сын, старший офицер военно-морского флота.

               
                Ю  Н  Г  А
                (рассказ)
     Пассажирский поезд шел по черноземной области. Перед окном мелькали деревеньки, поля, леса и перелески с пожелтевшей листвой. Дождь перестал, но все равно было монотонно и однообразно. Тем более, что в купе мы ехали вдвоем, и разговор между нами, незнакомыми людьми, не клеился. Мой попутчик, мужчина лет шестидесяти, чувствовалось, был неразговорчивым человеком, но иногда он, когда струи дождя совсем заливали окно, кивнув к проезжавшим местам за стеклом, ронял: «Через такой иллюминатор и названий станций не разглядеть. Хлещет, как в шторм…»
- А вы не моряк ли? – спросил я, услыхав его морские термины в репликах о погоде.
- Бывший… - равнодушно кивнул тот. – А что?
Я с симпатией относился к морякам, боевым кораблям и вообще любил моряков и море, поэтому продолжил:
- Служили на флоте? Любопытно. Почему ушли со службы?
Мой попутчик взглянул на меня пристально, и вроде бы ожил вдруг:
- Если не заскучаете, то можно что-то вспомнить о морском прошлом…
Я кивнул с одобрением.   
 - Наступала осень в этих вот краях, – кивнул он к окну. –  Были такие же пасмурные дни, как сегодня…
Перескажу вам, дорогой читатель, то, что запомнил из занимательного повествования представившегося мне попутчика, которого звали Владимиром Васильевичем.   
- …В начале сентября 1944-го года, - продолжил Владимир Васильевич, - в эшелоне из трех десятков товарных вагонов, загруженных людьми и всякой всячиной из домашнего скарба,  приехал и я в Севастополь. Оповестили:  через час разгрузка...
В эшелоне ехали жители Центральной Черноземной области, пожелавшие переселиться в Крым. К этому времени из Крыма татары,  которые вместе с немецко-румынскими  фашистами проводили карательные операции против защитников СССР, и в частности против черноморских моряков, оборонявших Севастополь в 1941-м и в 1942-м годах, были вывезены и отправлены в восточные районы страны.
Переселенцы из Воронежской области везли с собой все, что можно было перевезти в эшелоне.  Коров, овец, - кто не лишился скота в войне, - выкопанные с огородов овощи, мешки ржи с пшеницей, полученные по трудодням в колхозах. Но больше всего в вагонах было едоков. В заношенных, заплатка на заплатке, штанах и рубахах, в полуразбитых ботинках и сапогах, в стареньких картузах и кепках, в ношенных и переношенных юбках и кофтах. Дети, изможденные от недоедания и болезней, были в более изодранной одежде, чем взрослые, и почти все босые.
По команде «разгружаться»: закопошились, загалдели, с тревогой и опаской кидая взгляды на разрушенные дома незнакомого города, штабеля немецких и румынских винтовок, сложенных между путями на станции, голые горки и хилые приусадебные участки  на некрутых склонах каменистых сопок, окружавших железнодорожную станцию с трех сторон.
- Что же это за земля! – разводили руками женщины-хлеборобы, привыкшие видеть степи с посевами злаков, овощей, с пастбищами для скота, с зелеными лесами и перелесками. – Тут чертополох не растет! Обманули нас…
- Не роняйте мокроту, бабы, - успокаивали их недавние фронтовики, демобилизованные по ранениям. – Осень, а вон как солнце шпарит. Зимней одежи, как в наших местах,  не потребуется… А хлеб должон расти на этой земле.
- Обещали же избы, усадьбы.  А где оно, это жилье с огородами?
Город, разбросанный по сопкам и узким низинам, лежал в разрушениях как после мощного  землетрясения. Не было видно и ни метра ровной дороги или тропки между строениями. Все в рытвинах, развалинах, в кучах кирпича и глины. Даже сопки были изрыты снарядами и бомбами, как оспой. Остовы уцелевших стен домов с пустыми глазницами окон и дверей походили на кладбища с многочисленными древними захоронениями.
- Похлеще,  чем у нас, под Воронежем и в Воронеже, наворотили тут фашисты! Изверги... – осуждающе качали головами бабы с морщинистыми лицами.
Но из вагонов выгружали пожитки, складывали их между путями.
Володя (Владимир Васильевич) не заметил, как его старший брат, недавний лейтенант, комиссованный из армии по ранению, покинул эшелон, не сказав ни ему, ни своей молодой жене, ни слова. Но спустя какое-то время вернулся. И не пешком, костыляя с палкой, а на грузовой машине.               
- Грузимся, - приподнято объявил он.
Вещей было немного, и Володя с братом быстро покидали их в машину.
В кабину к шоферу посадили жену брата. А Володя с братом и мужчиной, приехавшим  вместе с братом, которого звали Александром Герасимовичем, забрались в кузов.
- Трогайся! – скомандовали водителю.
Машина взяла направление  к вершине сопки, на которой маячило большое разрушенное здание с металлическими балками обвалившегося купола. Справа засверкала ровной гладью огромная бухта с военными катерами и буксирами, с рыбацкими баркасами и шаландами у причалов. Возвышался сопками  противоположный некрутой берег бухты  с хижинами и входами в пещеры у кромки воды.
- Люди что ли живут в земле? – кивнул Володя к пещерам, спросив у мужчины, сидевшего рядом с ним в кузове.
- Приспосабливаются… - ответил  тот пасмурно.
- А нам где жить? – задал вопрос Володя брату.
Машина, выехав на вершину сопки и повернув влево, перестала натужно урчать на подъемах. Солнце, поднявшись над редкими облачками в чистом, бездонном небе, ударило яркими лучами в глаза, осветило насыщенным светом многочисленные горки и возвышенности вокруг.
Володя повернул голову к югу и… ахнул от неожиданности.  Там, где кончалась бугристая бурая земля, открылась вдруг бесконечная ширь моря с игривыми  солнечными бликами на ровной, как зеркало, поверхности воды, с легкой дымкой на горизонте. Не  оторвать было взора от поразившего его  красотой и величественностью, необыкновенного раздолья. Лазурь глубокого неба, бирюза воды, бесконечность пространства подействовали так, что он чуть не задохнулся.
- Тебе так понравилось море? – с удивлением и недоумением спросил Александр Герасимович.
Наверное, Володя и захлебнулся морским воздухом, не мог ответить сразу.
- Так поразило оно?! – продолжил Александр Герасимович.
С булькающим захлебом, Володя сказал:
- О-очень.
- Море всех волнует… - кивнул Александр Герасимович.
- Невообразимо! Никогда не видал такой красоты… - проговорил с восторгом Владимир.
По-прежнему он не мог оторвать взора от расстилавшегося  зеркала необъятной морской глади с редкой дымкой на горизонте. Машина подпрыгивала на ухабах исковерканной асфальтовой ленты, затормаживалась, тряслась, но продолжала свой путь на восток. Наверное, Володин восторг и вид для соседа оказались необыкновенными. Он спросил вдруг:
- А хотел бы ты, юноша, стать моряком?
- Я-а? Стать моряком?..
- Военным моряком…
- Как?!
В Севастополе на улицах и на пирсах Володя видел краснофлотцев в суконных черных брюках и синих фланелевках, в черных бескозырках с репсовыми ленточками. Встречались и в рабочей одежде. Но все они были сильными, бравыми, внушительными.  Володя же был мальчишкой, к тому же худеньким, жидковатым и нерослым. Но он затрепетал от слов соседа. Наверное,  его глаза загорелись таким невообразимым огнем дерзания, что мужчина степенно и убедительно сказал, что он мог бы порекомендовать его  знакомому командиру воинской части, чтобы тот взял его к себе и, таким образом, зачислил на службу моряком. Володе казалось, что мужчина не шутит, не разыгрывает, а вполне серьезно относится к его вспыхнувшему вдруг страстному ощущению моря.
Но кто он такой, этот мужчина в простом темном пиджаке, в рубашке, похожей на солдатскую гимнастерку, и совсем невзрачный, чтобы можно было сказать о нем, что он какой-то крупный начальник, которому ничего не стоит вершить судьбу подростка? Александр Герасимович же был прокурором Балаклавского района. Комиссованного по ранению его, фронтовика, направили работать в Крым. Он и оказался покровителем переезда семьи Владимира с братом из Севастополя в Балаклаву. Об этом Володя узнал позже, от брата, который до переселения работал тоже в прокуратуре одного из районов Воронежской области.
В груди Володи что-то ёкнуло тогда. Неужели вот так просто можно стать военным моряком? Ему казалось, что моряками могли быть лишь крепкие, богатырского сложения, отважнейшие люди, которых военкоматы тщательно отбирали, проверяли по многим параметрам годности для службы на флоте, и только после такого тщательного отбора, посылали в военно-морские силы. Но он поверил  Александру Герасимовичу.
Машина привезла их в Балаклаву. Остановилась напротив полуразрушенного двухэтажного дома, в котором располагалась районная прокуратура и некоторые городские учреждения. Городок Балаклава, гнездившийся на сопках над изгибавшейся неширокой  бухточкой внизу, был тихим, уютным, каким-то домашним и спокойным. Но  тут недавно, как и в Севастополе, шли упорные тяжелейшие бои. Балаклава, как и Севастополь, была разрушена, искалечена, словно по злому заказу сатаны. Даже гранитный парапет набережной был в трещинах, переломан, с выбоинами. На центральной улице стояли два или три убогих дома, в которых ютились люди, и казались дворцами. Остальные постройки представляли собой груды развалин, горы кирпичей и глинобитных остовов, вороха поломанной утвари, оконных рам, дверей, стропил. Но вода в тихой уютной бухте была чистой и прозрачной, как слеза. У противоположного берега бухты стояло судно «Донец». Возле него были ошвартованы малые подводные лодки. Ближе к выходу, у парапета главной улицы, была ошвартована трофейная подводная лодка с надписью на борту латинским шрифтом «Дельфин».
- Вот мы и дома! – возвышенно произнес прокурор, легко преодолевая борт грузовика и приглашая за собой Володиного брата. – Приехали.
«Дома!» Иронии в словах Александра Герасимовича не было. Он деловито кивнул на дом с вывеской районной прокуратуры, сказал, что комната для жилья найдется на втором этаже этого дома и что туда можно перенести привезенные вещи.
Хрустальной чистоты оказалась вода в бухте. На глубине пяти-семи метров на  дне ее  видны были кинутые немецкие винтовки, ручной пулемет, противогазы с сумками, солдатские котелки, другие вещи военного обихода.
В голове Володи будто обжигающее пламя вспыхнуло от увиденного бесхозного «богатства» в воде. Достать бы! Поспешно скинул он штаны с рубахой и нырнул головой вниз с парапета в прозрачную толщу.
Его достоянием вскоре стали немецкая винтовка со штыком и аллюминиевая фляжка. Для подростка это было сокровищем. Разумеется, в развалинах он нашел место, чтобы спрятать винтовку. Но оружия, патронов, гранат, запалов, мин, как обнаружилось потом, было всюду с избытком. Бери, стреляй, взрывай - получай мальчишеское  удовольствие!
Но ему не пришлось ходить по сопкам с окопами, блиндажами и бетонированными укрытиями, где навалом было разбросано бесхозное оружие. Надо было подыскивать работу. Хотя в глубине сознания теплилась надежда, что прокурор района исполнит свое обещание, устроит его у моряков.
Балаклаву к тому времени Володя уже облазил вдоль и поперек, знал все ее уголки. Был и возле школы. Но не зашел в нее, хотя понимал, что ему надо было бы продолжать учебу, а не работать на какой-то стройке.
По трубе в скверике по-над оконечностью бухты  подавалась питьевая вода. Жители ходили к источнику с ведрами, бидонами. Обеспечивал водой и Володя  свою семью, разместившуюся  в комнате с выбитыми рамами двух окон и снесенной с петель дверью.
Возле источника встретилась вдруг девчушка лет четырнадцати с большим ведром воды в руке. Тоненькая, хрупкая, но с острыми пытливыми глазенками цвета бирюзы, с косичками, спадающими на покатые плечики, в просвечивающемся легком, чуть ли не марлиевом сарафанчике без пояса, но с кармашками.
- Ты же надорвешься, - сказал он ей, обратив внимание на тяжелое ведро, до краев наполненное водой
- Некогда второй раз идти, - решительно возразила девчушка и взялась за ручку ведра.
- Почему некогда? – удивился Володя.
- А ты разве не ходишь в школу? – взглянула она на него с недоумением. - Через полчаса занятия…
Володя  взял ее ведро и зашагал с ней рядом к ее жилищу.
- В школе вечернее отделение есть, - продолжила девушка, узнав, что он недавно приехал в Балаклаву и еще не определился в городе. – Там  даже краснофлотцы учатся…
- Вечерами?
На второй день утром Володя снова пришел к источнику воды и снова встретил там девочку с тяжелым ведром в тонкой ручонке. В этот день он узнал ее имя, и о том, что она учится в седьмом классе. У нее были больная мать и маленькая сестренка. А он рассказал ей, что районный прокурор, с которым  познакомился недавно, обещал определить его к морякам, и что ему очень нравится море. Он уже чувствовал, что влюблен в необыкновенное чудо природы на земле,  которое для него стало открытием. Каждый день он взбирался на сопку, откуда просматривались бескрайние  просторы воды. Часами проводил там время.  Знал тропу у Генуэзских башен  к высокому утесу,  обрывавшемуся  у моря. И там бывал подолгу, наблюдая за выходом и входом в бухту подводных лодок, рыбацких шаланд, шлюпок.
А девочка – ее звали Любой – все больше становилась ему по душе. Кажется, он уже и полюбил ее еще неосознанной своей мальчишеской любовью. Они стремились встречаться, делиться впечатлениями, заботами. Но Любе надо было успевать в школе и в уходе за матерью с младшей сестренкой. А Володины заботы и переживания  сводились к одному: встретиться с прокурором, напомнить ему о его обещании, но думал и о работе.
- И ты успеваешь делать все дома, школу посещать? – восхищался он расторопностью девчушки. 
- Тебе тоже надо было бы пойти учиться, - советовала она. – Папа мне говорил, что неграмотному человеку теперь нет дорог в жизни.
- А твой папа на фронте?
- Папа погиб, - произнесла с  печалью Люба. - На меня надежда в семье теперь, но я и учусь…
Люба становилась ему ближе. У Володи тоже не было ни отца, ни матери. А до демобилизации брата из армии он сам находил себе средства для существования.
На улицах Балаклавы, как и в Севастополе, встречались  краснофлотцы с командирами. Бравые, крепкие. На них было любо-дорого посмотреть, и Володя засматривался на них с завистью. Он уже и подражал им в чем-то. Стал к месту и не к месту употреблять расхожий флотский клич «полундра!»,  лестницу называл трапом, комнату кубриком. Искал возможности купить флотский ремень с медной бляхой или бушлат.
А Люба при встречах каждый раз твердила, что ему надо идти  в школу, без образования плохой из него будет моряк, если прокурор и устроит его к флотским.
К  большому огорчению Володи, прокурор не появлялся.
Стало казаться, что Александр Герасимович пошутил, что серьезных намерений об  устройстве Володи к морякам у него и тогда не было.
По утрам и вечерам на улице проходили колонны военнопленных. Унтер-офицеры приказывали солдатам петь песни, и они, соблюдая равнение в шеренгах, дружно запевали  марши. Володя уже не первый раз видел эти колонны немцев. Они занимались восстановительными работами в городе.  Пели они всегда дружно, полным голосом. И строили дом за колючей проволокой у торца бухты добротно. «Не попроситься ли в охранники этих пленных?..» - думал он.   
По соседству, где жили Володя с братом и его женой, пленные румыны ремонтировали комнату командиру подводной лодки, которому тоже был  определен в доме уголок для жилья. Пользуясь тем, что дверей не было, румыны в комнате Володи очистили ящик с картофелем, который был  привезен в эшелоне. И у Володи все больше зрело желание быть конвоиром. Думал посоветоваться лишь с  Любой.  Но было заметно, что Люба хотела иметь товарища, который стремится к знаниям. А Володя был сух в разговорах о школе. Нередко она и уходила от него, если он заминал разговор об учебе. Однажды он пытался взять ее за руку и побыть с ней в скверике наедине. Но она не осталась с ним. Почему-то  она  отказывалась пойти и к утесу с ним,  чтобы искупаться в море вместе. И  даже руки не подавала, когда встречалась у колонки с водой, Это волновало его.
В один из дней в скверике, где они постоянно брали воду из источника, она вдруг поспешно хотела уйти домой. Стремительно протянула руку к ведру, вынув ее из кармашка сарафана. Володя, к удивлению, обнаружил, что на правой руке у нее нет пальцев. Взбудоражился. Заволновался. Будто кипятком плеснули на него – инвалидка! Но он остановил Любу на месте, взял ее кисть руки в свою, чтобы рассмотреть. А она, смутившись, вспыхнула огнем, словно была уличена в краже, и вырвала ее с неудержимой поспешностью. На глазах девчушки взбухли слезы.
Володя догадался, что она стеснялась предстать перед ним с изъяном своей руки.  В действительности, так оно и было, как потом он узнал. Но что ему оставалось делать?
Всю следующую неделю ходил он сам не свой. Мучился. Переживал. И она не приходила за водой в обычное время.  Он не представлял, как он  будет реагировать, глядя на ее искалеченную руку, когда она покажет ее ему без слез. А как она чистит картошку, как завязывает шнурки?.. Как дрова рубит для плиты? Вспомнилось, что неся ведро воды домой, она часто останавливалась, чтобы передохнуть. Ему было невдомек, что она не могла донести тяжелое ведро до дома без смены рук.
Все-таки чувство укора все чаще заставляло Володю задумываться, что он поступает не по-дружески, неправильно. В какой-то бомбежке, очевидно, ей оторвало пальцы руки. От этого она  и чувствует себя несчастной и неполноценной. От этого постоянно прячет руку в кармашке! У нее  не было, как вспоминал он, ни одного платья или сарафанчика без накладных карманов!  Конечно, ей, гордой, самостоятельной, стыдно было держать правую руку на виду у людей.  А он?.. Несчастная Любаша! И глупенькая, глупенькая! Она же подстать елочке: пушистая, стройная, – загляденье. Такой красивой, гордой и самостоятельной она и нравилась ему. Он уже меньше думал об обещании прокурора, а больше о ней. Решил: она не должна стесняться, избегать его. Ну и что ж, что нет пальцев на руке. Сколько сейчас раненых. Без рук, без ног.
Завтра же пойдет к скверику и будет ждать ее там, пока она не придет с пустым ведром к источнику воды.
Но она не пришла в тот день.
Мысли его были полны раздумий, взбудоражены. Люба не пришла. Значит, он ей противен. Не встречался ему и  Александр Герасимович, прокурор, который  обнадежил его, что сделает моряком, но ничего не сделал. А по набережной в выходные прохаживались краснофлотцы в своей потрясающей форме. Балагурили, шутили. Шли группами к недавно открывшемуся кинотеатру, где висела афиша о кинофильме “Броненосец Потемкин”. Их вид и поведение рождали в нем желание быть таким, как они. А бухта притихла. Словно заснула. По ней ни катеров, ни шлюпок, ни возвращающихся с моря подводных лодок не проходило. Даже заглушен был компрессор в торце сквера, которым пользовались водолазы, очищая дно бухты от ила и мусора, чтобы проложить рельсы под водой для подьема  судов на берег в ремонт.
День клонился к концу. Тени от сопок закрывали дома, развалины, деревца и кустарники, ползли к стене старинной Генуэзской крепости с остатками каменных башен и кладок. В некоторых окнах зажглись огни. Благо, что городок был недосягаем для вражеской бомбардировочной авиации. В окне их комнаты тоже засветилось, и он, не дождавшись Любы, от сквера зашагал домой.
Но, обогнав его, вдруг остановился армейский легковик.  Из кабины высунулся прокурор:
- Домой, Володя?   
- Домой, - ответил Владимир.
- Завтра поедем в Севастополь, - сказал Александр Герасимович. – Не отказался от своего желания?
В растерянности и замешательстве Володя не спросил, зачем он приглашает его поехать в Севастополь, что он должен делать там, но ответил, что к назначенному времени будет на месте.
«Козлик» уехал. А Володя, ошеломленный приятным предчувствием, стоял, не зная, что делать.  Интуиция подсказывала, что, скорее всего, завтра будет решаться его судьба. Сердце заколотилось, как у цыпленка. Но не от страха или испуга, а от радости. Он прикидывал в мыслях, что его определят на корабль. Будут учить флотскому ремеслу, что он скоро переоденется в шикарную флотскую форму и, как краснофлотцы, будет щеголять перед сверстниками, будет, как краснофлотцы, ходить на увольнение в город. Пусть тогда и Люба посмотрит на бравого моряка, который будет служить на боевом корабле. Ему  представилось, что он уже плывет на крейсере по Черному морю и будто бы управляет им. Он был взбодрен, взволнован, необыкновенно горд собой. 
А ночь провел без сна.
Утром чуть свет пришел к условленному месту встречи с прокурором.
Точь-в-точь по времени показался и «козлик» на дороге…
 – Садись, - кивнул  Александр Герасимович.
Дорога с глубокими выбоинами - ни метра ровного места на искарёженном снарядами асфальте - не отвлекала Володю от дум.
- Справа Сапун-гора, - заговорил Александр Герасимович, повернув голову к  изрытой фугасами голой сопке невдалеке от дороги. – Четыре месяца назад ее штурмовали  войска Приморской армии с моряками, - продолжил он. - Предполагаю,  ты об освобождении Крыма от фашистов еще очень мало знаешь. Но скоро узнаешь... Вся эта земля  обильной кровью наших людей полита...
Поднялись выше по дороге. Слева открылось море. Перестав слушать повествование прокурора, Володя впился глазами в необъятные просторы воды, дыша пряным морским воздухом. Что за чудо природы?!  И он уже не мог думать ни о чем, кроме как о море.
А вскоре  подъехали к севастопольскому железнодорожному вокзалу.
Александр Герасимович повел Владимира к хибаркам с плоскими крышами у железнодорожных путей, одна из которых оказалась штабной конторой воинской части.
- Командир у себя? – осведомился Александр Герасимович, проходя мимо  коренастого краснофлотца, стоявшего у дорожки с винтовкой в руке.
- В кабинете…
- Подожди меня здесь, я скоро вернусь, - сказал Александр Герасимович, оставляя Володю возле  моряка с винтовкой,  а сам без задержки, словно он здесь был своим человеком, скрылся за низкой дверью хибары.
На железнодорожных путях  с шумом и грохотом маневровый локомотив толкал платформы, нагруженные трофейным оружием и искарёженной военной техникой. Подходили машины с рабочими. В бухте за вокзалом тарахтели двигатели катеров и баркасов.
Александр Герасимович недолго был у командира воинской части. Позвал Володю к хибаре, когда Володя уже начал волноваться.
- Такой парень подойдет вам? – кивнул он на Володю в дверях комнаты, где за столом  сидел офицер.   
Володя дрожал, наверное, краснел и бледнел, как перед девушкой, впервые придя на свидание..  Но хорошо было, что помещение было плохо освещено и его бледности  никто не заметил.
- Возьму, коль рекомендуешь, Александр Герасимович, - по-товарищески сказал командир части, окинув Володю изучающим взглядом и встав из-за стола. – В Балаклаве  работает группа водолазов… 
Володя хотел сказать, что  никогда не погружался под воду и что водолаз из него может не получиться. Но офицер стремительно  подошел к нему и протянул руку:
- Поздравляю вас, юнга! – произнес он, как говорится, с ходу зачислив Володю в состав  своей  воинской части воспитанником. – Полагаю, будете отважным моряком… Но надо  держать флотский курс в жизни всегда.
Обрадованный и осчастливленный парень вспыхнул огненными чувствами, взлетел на седьмое небо, затрепетал, заволновался.  Как  мечтал он стать моряком! И вот он становится им...
С первого взгляда Владимир влюбился в море, как в принцессу. А теперь будет плавать по нему, водить корабли!
В тот же день его зачислили на все виды довольствия в балаклавскую группу водолазов отряда подводно-технических  работ Черноморского флота. Такие же группы, как в Балаклаве, были в Севастополе, Николаеве, Евпатории, Феодосии и в других портах Черного моря. Они очищали бухты и акватории от мин, торпед, бомб и других опасных предметов. Но Володю послали в Балаклаву, так как там жили его родственники.
В Балаклаве его представили старшему группы, могучему по комплекции моряку старшине 1-й статьи Уралову, который обладал не только могучей физической силой, но и могучим голосом. Ему было лет сорок. А лицо его было каким-то граненым, как из камня.
- Юнгой?! – спросил он басом, не очень дружелюбно оглядывая Володю с ног до головы. – На подаче воздуха водолазам будешь…
На большом деревянном  плоту, державшемся на якоре в торце бухты, были помпы для подачи воздуха водолазам, прорезиненные гидрокомбенезоны, латунные шлемы с стеклянными очками, боты, шланги и прочая водолазная утварь. С плота по лесенке водолазы спускались в воду и работали на глубине.
На плот каждое утро доставлялись все шлюпчонкой с берега.
Старшина 1-й статьи Уралов подвел Владимира к одной из двух помп с ручными приводами, сказал:
- Будешь старшим на агрегате…
- А форму? – выронил Володя, считая, что сначала его должны были переодеть во флотское обмундирование, чтобы он и по внешнему виду был краснофлотцем.
- Адмиральскую что ли? – захохотал Уралов раскатисто и грубо. – С этим придется  подождать, юнга…
- Чего ждать, товарищ старшина? – захихикал на плоту белобрысый моряк, натягивавший на себя водолазный гидрокомбинезон поверх шерстяного свитера. – Позвони командующему флотом - мигом доставит!..
Облачавшиеся в водолазное снаряжение моряки подхватили с  ржанием:
- Флотоводцу кортик, наверное, в первую очередь нужен!
- А от моей бескозырки не откажешься? – подал ему моряк-балагур потрепанный головной убор с полустертыми буквами на ленточке.
Конечно, Володя понял, что он, взятый сюда юнгой, попал впросак с флотским обмундированием. Но  тоже засмеялся, принимая веселое балагурство за шутки. Хотя думал, какой же он будет старший, если  не во флотской одежде и у него никого нет в подчинении.
Но в это время от берега на тузике подвезли к плоту двух военнопленных румын в стареньких истрепанных шинелях и в помятых пилотках, похожих на пирожки.
- Твое войско прибыло, адмирал! – объявил один из водолазов с веселой улыбкой, кивнув Володе на военнопленных, ступивших на плот. – Принимай «завоевателей Причерноморья»!..
Володя понял, что эти военнопленные должны будут под его началом подавать воздух помпой работающим водолазам под водой. И кивнул.
Побалагурив, краснофлотцы, остававшиеся на плоту, чтобы через некоторое время подменить уставших товарищей на работе под водой, поинтересовались именем Владимира, его намерениями. И сами представились. Одного из них, белокурого, чуть выше Володи ростом, но плотного и коренастого, звали Костей Ремешковым, другого, веселого и шебутного, который сидел у телефонного аппарата и не переставал балагурить, - Андреем Курдюмовым. Третий натягивал на себя гидрокомбинезон и на знакомство не реагировал.
Между тем старшина 1-й статьи Уралов объяснил и показал Володе, как надо подавать воздух помпой, как руководить подчиненными румынами. Румынские солдаты, как понял юнга, присылались сюда не первый раз. Они взялись за рукоятки маховиков после коротких  объяснений, хотя и не понимали по-русски. А юнга с благоговением стал наблюдать за процессом окончательного снаряжения водолаза и спуском его в воду.
Ему тоже хотелось спуститься на глубину. Ведь его взяли юнгой не для того, чтобы быть надсмотрщиком за пленными румынами, которые качали воздух водолазу. Деловито спросил:
- Когда мне работать под водой?
- Чего захотел салажонок?! – засмеялся Андрей Курдюмов, отвлекаясь от телефонного разговора с работавшим на глубине водолазом. – А компот научился рубать?
Засмеялся и Костя Ремешков, но благодушно, без подковырок.
Старшина 1-й статьи Уралов взглянул на юнгу строго, что-то сказал Курдюмову, но на  вопрос о спуске Владимира на глубину  не ответил.
Казалось, чего проще: надел гидрокомбинезон, шлем, свинцовые грузы с бахилами - и ныряй вглубь, где расчищалось дно от ила.
В этот момент старшина 1-й статьи Уралов кинулся вдруг к неожиданно всплывшему на поверхность воды водолазу с выпученными глазами за стеклом. Володя даже не понял, что случилось, когда могучий Уралов всем своим громадным туловщем и сильными  ручищами с плота молниеносно навалился на плечи всплывшего водолаза.  Из клапана на шлеме водолаза вырвался воздух с шипением.
- Дотянулся? – с тревогой вскочил Андрей Курдюмов.
- Успели придавить?!. –  спросил Костя Ремешков, когда старшина 1-й статьи Уралов, оседлав непредвиденно всплывшего водолаза на поверхность воды, помогал ему стравить воздух из его гидрокомбинезона.
Минуту спустя Курдюмов и Ремешков вместе с Ураловым вытащили водолаза на плот. Сняли латунный шлем. Лицо моряка было синее, с подтеками, глаза выпученные, как у лягушки. Заплетающимся языком он сказал, что его тошнит и у него кружится голова.
- Кессонку, кажись, подватил, - сказал Костя Ремешков пасмурно.
- Пробкой же выскочил с глубины… - согласился Андрей Курдюмов.
Но старшина 1-й статьи Уралов отрицательно покачал головой.
Володе было непонятно, почему водолаза пробкой выбросило на поверхность воды, что такое «кессонка»,  почему вокруг него все бегали и старались ему помочь. Он только понимал, что с водолазом случилось что-то опасное для жизни, и ему надо было помочь в чем-то.
Как потом выяснилось, кессонную болезнь водолаз не получил лишь потому, что старшина !-й статьи Уралов молниеносно навалился на плечи всплывшему водолазу и водолаз незамедлительно смог головой достать золотник клапана, чтобы выпустить  воздух из раздувавшегося  гидрокомбинезона.
В этот день юнга уже больше не приставал к старшине и к Андрею с Костей, чтобы на него надели водолазное снаряжение и спустили его в воду.
С водолазного плота ближе к вечеру он увидел Любу с ведром в руке, но она даже не посмотрела в его сторону, пройдя мимо плота домой. Володю прямо разозлило ее невнимание.
Было и досадно, что все твердят «учиться», «учиться», а он за время войны пропустил несколько лет учебы и забыл все, что знал. А садиться за одну парту с мальчишками-малолетками было зазорным и унизительным. Но почему этого не понимает Люба?
Нет, надо идти к ней, сказать, что он стал воспитанником морского отряда подводно-технических работ, юнгой, учиться в школе не может, и что он к ней неравнодушен, а там – пусть решает: дружить с ним или сторониться. Но в сознании что-то подсказывало, что нельзя рвать дружбы с ней. А то, что она настаивает на его учебе, и что у нее нет кисти руки, это не причина для разрыва отношений с ней. У нее добрая душа. И она – красивая, умная. Наверное, она от всего сердца хочет ему успехов в учебе.
Пошел к ней домой. Встретила она его дома сухо, как незнакомого человека. Но он не обиделся. Сам же виноват, что не послушался ее совета пойти в школу. Она готовила суп  на кирпичной плите. Мать лежала в постели, сестренка, шестилетняя  Талочка, его уже знала и вилась возле него, чтобы он с ней поигрался. Но он наколол дров во дворе, натаскал из развалин соседних домов стропил, досок, ломанных оконных рам на дрова. Люба вроде и не замечала его стараний. Талочка лишь забиралась ему на плечи, когда он освобождался от дел по заготовке топлива.
Так он и ушел  ни с чем. Она даже не откликнулась на его рассказ, как его приняли водолазы, и как он был произведен в юнги.
Горько, тоскливо было на душе парня. И то, что он стал моряком-юнгой, не радовало, не распирало грудь от гордости.
Вроде бы она считала его никчемным человеком, трусившим перед трудностями и препятствиями.
Осень кончалась. Северо-западный колючий ветер нес по набережной песок. Небо заволокло.  А вода в бухте стала какой-то плотной и темной, как перед заморозками, хотя был конец ноября, зима к этому времени в здешних местах не должна была бы придти.
Без интереса ждал Володя на своем плоту краснофлотцев-водолазов, пленных румын, старшину Уралова, кутаясь в куртку, чтобы начинать работы. Переправился балагур Костя, доставивший ведро пресной воды для питья и умывания. Не успел поставить ведро в укромное место на плоту, чтобы не свалил никто, как тузик, на котором пришел Костя, вдруг отвалил от плота и поплыл, гонимый легким ветром к  середине  бухты.
- Что же ты не привязал шлюпку?! – выронил Володя с тревогой, пеняя Костю за беспечность. – На чем переправляться теперь людям?
Костя кинулся к борту плота,  но тузик уже был далеко. Досадливо он заматерился, окидывая ищущим взором округу.  Но нигде не видно было ни шлюпок, ни рыбацких лодчонок.
- В море унесет… - заметался он по плоту, наподобие ошалевшего человека, видя, как шлюпка удаляется дальше и дальше.
А ветер степенно гнал ее к выходу из бухты.
На берегу, возле компрессора, появились водолазы, пленные румыны с конвоиром, которым надо было переправляться на плот.
- Как их теперь сюда?! – осуждающе глядел юнга на Костю. – Растяпа ты, а не моряк…
- Заткнись, салажонок! – рыкнул на него Костя, но все более омрачался, остро чувствуя свою вину и не зная, как переправить на плот с берега водолазов с румынами.
Разумеется, он рвал и метал в душе. Но бурчал:
- Наберут всякую мелкоту на флот! Еще водолазом захотел быть…
Это он на Володе хотел злость сорвать. Но как не срывай злость, а людям не на чем переправиться на плот! Считай, рабочий день полетит к чертовой матери.
- Полундра, что вы там? – доносилось от берега.
И такое негодование охватило Володю. Он не мог топтаться  в беспомощности, как Ремешков. Мигом сорвал с себя рубашку  со штанами, прыгнул в воду. А тузик уже  метрах в ста от плота.
Ледяная вода пронзила тело подростка. Будто иглами впилось что-то в плечи  и в грудь.  Но он саженками поплыл, хотя Костя Ремешков, видимо перепугавшись за него, закричал за  спиной, что он безумец,  и что так мог поступить только несмышленный и  неопытный человек. На берегу тоже заволновались, так как шлюпка все дальше отдалялась от плота, а между Володей,  плывущим к шлюпке, и шлюпкой расстояние едва сокращалось. Пронизывало холодом мышцы рук, лопатки, икры ног, как ни пытался Владимир разогреться, убыстряя движения руками и ногами.
На трофейной подводной лодке «Дельфин», стоявшей у парапета набережной,  моряки, курившие на палубе, увидав теряющего силы пловца, закричали. Их подбадривающие крики, верно, как-то помогали Володе, но он не мог рассчитывать на большее.
Кажется, он уже совсем выбился из сил. А расстояние между ним и тузиком вроде бы перестало сокращаться. Но пронизывающий холод все больше сковывал его тело. Может, оставить погоню, повернуть к берегу, пронзила мысль. Берег метрах в тридцати-сорока. Бросил взор к парапету.  На парапете окаменевшей статуей увидал вдруг Любу. Ее лицо было перепуганным и бледным.
Откуда только  и силы взялись тогда,  но Володя замахал руками, как ветряная мельница в шквальном вихре. Еще раз взглянул на перепуганную Любу, наддал  руками.  Через несколько минут он настиг шлюпчонку, ухватился за ее борт.
На подводной лодке закричали «ура!», замахали руками.
Но далеко не сразу Владимир влез в шлюпку…
- Будет из тебя моряк, юнга! – одобряюще хлопали его по плечам потом водолазы группы.
Андрей Курдюмов, дурачась, зачерпул кружку морской воды за кромкой плота, поднес ее ему.
- Твое крещение в юнги!.. Пей…
Весь день потом балагурили водолазы на плоту, то разыгрывая, то хлопая Володю по плечу, а  вечером, когда он закончил работу, встретил Любу, поджидавшую его возле источника пресной воды в сквере…
- А ты отважный, Володя! – сказала она. Ласково прикоснувшись к его плечу рукой, добавила: - Настоящий юнга…
- Но я и учащийся вечерней школы теперь! – сказал Володя, стараясь без хвастовства уведомить ее о своем поступке с учебой.
- Как?!
- Командир отряда приказал определиться с дальнейшим образования, и я записался в шестой класс…
Восторженно Люба протянула ему левую руку. Солнечным блеском засияли ее васильковые глаза.
А Володе думалось, что он не только одолеет школу,  но и поступит в военно-морское училище в дальнейшем.
- И вы поступили? – спросил я у разговорившегося попутчика.
Попутчик нахмурился.
- От юнги до капитана 1-го ранга дослужился, - сказал он раздумчиво. – Но теперь в запасе.  Хотя море по-прежнему люблю. Без моря… кажется, и жизнь не жизнь.
Он смолк, задумался омраченно.
Мне виделось, что он очень сожалеет, что покинул флотскую службу. И я был огорчен этим, но, повидимому, флоту нужны были молодые и здоровые люди, подумал я…
Наша беседа затухла. Каждый думал о своем. Но через час я спросил:
- А  балаклавская девчушка-то где теперь?
- Люба? – оторвал взгляд от окна попутчик. – Люба стала мне женой… - сказал он нежным голосом. – Двоих сыновей родила...
- И оба моряками плавают?
- Что вы?! – чуть не захлебнулся в тяжелом вздохе попутчик.
- По здоровью не подошли что ли флоту?
Почернело вдруг лицо капитана 1-го ранга запасника. Сверкнули молнией глаза в негодовании.
- Вы что ж, не знаете, что теперь с флотом стало в стране?! Не знаете, что к власти в государстве пришли мошенники, бездари и предатели народа?.. Их что ли должны защищать мои дети в случае нападения внешних врагов?
Он зыркнул на меня злым взглядом, заскрипел зубами, как обвиняя меня в каком-то страшном прегрешении, и буркнул, что справедливость все равно восторжествует, что предатели будут наказаны, а военный флот возрожден.
Поезд остановился. Попутчик, приехавший в свой город, попрощался со мной.
- Но моряки не опускают рук в трудностях, - сказал он, пожав по-товарищески мою руку. – И в этой обстановке проложат нужный курс…


 
                О С Е Н Н И Й     СОН

     Он был высок ростом,  с походкой моряка, но  пожухлое  лицо, сутулость, широкие седые брови над выцветшими глазами да обвислый подбородок свидетельствовали  о его  преклонных годах и старческой немощи - конечно, ни о какой стати моряка нечего было и говорить.  Вот он с тростью в руке степенно подошел к ветхой скамейке под кленом на берегу бухты, снял шляпу, уважительно кивнул холмику над скалой метрах в ста от клена,  морю, плескавшемуся внизу,  сел. Опершись обеими руками на трость с набалдашником, он подставил морщинистое лицо блеклому осеннему солнцу.
Этот человек приходил сюда часто.
Он недолго слушал, как, шурша мелкой галькой, лениво плещется вода в камешках у берега, как запоздалая пичужка чирикнула  в ветвях дерева с пожелтевшими листьями, и  непринужденно смежил веки, перестав ощущать тепло солнца, шорох под берегом, поглаживания ласкового ветра по лицу. А крона дерева, убаюкивающе рассыпая по сухой траве золотистый наряд, тихо зашептала:
- Опять сел на свою скамейку, Тимофеич? – зашелестел клен, когда гость под кроной совсем притих. – Не забыл и старого своего друга с потрескавшейся корой ствола? Спасибо, спасибо…
В томной дреме старик окинул невидящим взглядом шептавший клен, но не ответил ему. Чего только не померещится старому человеку? Истома в свинцовом теле все крепче смежит ресницы. Легкий шелест листвы над головой да нежное шуршание воды у берега еще ласковее убаюкивают, бережно несут его в нетревожимую даль.
- Неужели оглох, Тимофеич? – доносится сверху. – Или, обидевшись на что-то,  не хочешь говорить с другом?
- Почему же? – машинально разжал огрубелые губы старик, но не расслышал собственного голоса, будто заглушаемого шумливым морем.
- Не в молчанку же играть принесло тебя сюда, ракушка старая? – ветками качнул  клен. – Когда  молодым был,  не молчал тут,  сидя  в обнимку с красавицей Настей на скамейке…
Перед закрытыми глазами старика появилась вдруг расплывчатая фигура стройной черноволосой девушки. Знакомая ситцевая косынка, прикрывавшая нежный лоб, ситцевое платье с коротким рукавом. Ожерелье на тонкой шее. И большие волевые глаза. Сидящий долгожитель узнал девушку. Такой она была лет пятьдесят назад. Это была Настя. Его подруга.  Настя приходила под этот клен на свидания с ним. А он, тогда еще молодой краснофлотец, Миша Столбов, нетерпеливо ждал ее здесь, в тени раскидистой кроны этого роскошного дерева. Кудрявый клен знал тайны и чаяния многих влюбленных. Его густая, как ночная темень, крона притягивала сюда парней и девушек.
- Э-э, тут ты не только встречался с Настей… - шепчет скрипучий сук наверху с намеком.
- Что ты хочешь  сказать  этим? –  поднимает голову старик, и невидящим взглядом шарит  по дряблому стволу дерева.
- Аль стыдишься, Тимофеич? – скрипит громче сук. – Может, с памятью что случилось?
Старик заслоняется ладонью от назойливого голоса, шевелит пересохшими губами:
- Не сплетничай, пуд медуз тебе на листья! Не сплетничай!
- Что у тебя было… на этой скамейке с ней?  С  Настей?..
- Ну, ладно-ладно. Все-то ты, подсмотрев, знаешь да помнишь… - уже дружелюбнее ворчит старик. – Помалкивал бы, трепач прибрежный!
Легкий бриз совсем стих, и клен смолк. А старик, успокоившись, расслабил  загрубелые руки, опиравшиеся на трость, зажмурился крепче. Перед закрытыми глазами ожили события минувших лет.
…Настя давно вернулась с работы, а он, тогда слесарь завода по ремонту подводных лодок, все еще не мог уйти домой. На боевом корабле авария!  Подплавлены  подшипники гребного вала. Подводную лодку прибуксировал на завод базовский тральщик. А ей, лодке, через день надо было выходить на показательные учебные стрельбы в полигоне.
- Вспомни, как ты нервничал? – нудно заскрипела над головой сломанная ветка.
Бывший слесарь хмурится сонно. Отчетливо помнится та ночь, когда он в расстройстве встретил прибежавшую сюда  Настю из дома. Поведал ей о корабельном происшествии. Неумение его и  молодых рабочих его бригады отремонтировать вышедший из строя судовой  механизм в предписанный срок сильно нарушило его душевное равновесие.
Неделю назад на учебных стрельбах лодка с необыкновенной точностью поразила движущуюся цель торпедой. Это был первый значительный успех советских подводников в боевой подготовке после гражданской войны, когда флот только начинал возраждаться, о нем докладывали правительству. Народным комиссаром Красного военно-морского флота была поставлена задача: распространить успех подводников на все корабли флота.
Спешно начали готовиться к очередной стрельбе. Но на подводной лодке вдруг из-за оплошности молодого моториста были подплавлены подшипники гребного вала. Лодка оказалась обездвиженной в полигоне…
Настя советует обратиться за помощью к бывшим военным морякам, работавшим в разных цехах завода,  и к старослужащим подводникам на соседних кораблях.  «Умная была женщина, - с теплотой вспоминает Столбов совет жены. – На сметливость корабельных и заводских умельцев полагалась, а главное, дух  моряков понимала и чувствовала».
Тогда же утром Столбов пришел к подводникам на плавбазу. Голова его так и не освежилась от непродолжительного сна. Давило в висках.  Он не обратил внимания на обыденные дела моряков, готовившихся  к утреннему осмотру и проворачиванию механизмов на кораблях, но как только в кубрике он остался  с тремя  комсомольцами  из краснофлотцев наедине, сказал: «Пришел к вам за помощью, товарищи…»
Зазвучали горны, возвещавшие о времени подъема военно-морских флагов на кораблях.
- Помнится,  комсомольцы предложили тогда в три смены ремонтировать агрегат, - шепчет клен. – Придумали способ…
- Нашли, нашли выход из положения… - спешит подтвердить Столбов. – Отремонтировали линию вала с подшипниками. Не сорвали показательные стрельбы... Много раз потом выходила лодка в полигон. Не одну сотню моряков обучили на  ней  грамотной стрельбе торпедами. Тяжелая боевая та учеба позже воплотилась в завидные успехи на войне с фашистами…
- Знаю, знаю, друг.
- Тех комсомольцев, которые дни и ночи ремонтировали линию вала, - говорит Столбов, -  наградили потом… Орлы были краснофлотцы!..
Неожиданно рванул ветер с моря.
- Тра-та-та… - загромыхало дерево. От резкого шквала, налетевшего из-за скалы, клен содрогнулся, затрещал.
- Чего расходился-то? – не одобряет неудержимого качания и треска  дерева Михаил Столбов. 
- Кое-што вспомнилось, - захлебываясь, произносит тот.
- Ну-ну. Опять что-нибудь выдумал?
- Разве я сочинял небылицы?
- Любил прихвастнуть…
Старик отчетливо слышит недовольное сопение расходившегося дерева, но не перестает корить его за преувеличения и несдержанность в повествованиях.
- Помнишь, фашисты тебя схватили? –  хмурится  клен, омраченный горьким воспоминанием о далеком прошлом. А ветер гнет его сучья, скрежещет ими. – Тогда, у виселицы, твои коленки дрожали, как сейчас трепещут мои листья на ветру. Помнишь? Кажись, ты и с полными штанами тогда оказался…
Михаил Тимофеевич Столбов сердито стучит тростью по узловатым корням дерева, топает ногами.
- Не трави баланду,  пустослов! – негодует он. – Любишь в чужом грязном белье копаться. Увидал, запомнил!..
- Что – не правда? – довольный своей дотошностью, скрипит клен.
- Правда! Пуд ядовитых медуз тебе на сучья, правда! – восклицает старик, вспоминая страшное прошлое. – Был бы ты на моем месте тогда!..
- Не сердись, Тимофеич, - дружески уже шепчет клен. – Не сердись. На память пришло вдруг. – И, помолчав минуту, шепчет задумчиво: - Как сейчас вижу тот ледяной день. Страшный был день…
Тимофеевич не откликается. Сидит с взбугренными венами на лбу.
- Как ты мог попасться им, тем зверям, в когти тогда? –  некоторое время  спустя,  продолжает  клен. – До сих пор не могу понять…
- Попался, пуд медуз им в горло! Попался!..
…В разгар боев на фронтах, когда еще неизвестно было,  кто кого победит,  немецкая подводная лодка с рваными дырами в надстройке вошла в акваторию заводской бухты. Ее покарежили советские штурмовики в море. 
В то время Столбов по заданию подпольного комитета коммунистической партии был оставлен работать на заводе в оккупированном порту слесарем. Он знал о зверстве экипажа этого корабля, недавно торпедировавшего советский транспорт с эвакуированными жителями города, и не мог спокойно смотреть за швартовкой подходившего к пирсу подводного разбойника.
Вечером Настя, руководитель подпольного комитета, созвав сподвижников по борьбе с немецкими оккупантами, приказала однозначно мужу-партизану:
- Тебе, Михаил, поручаю уничтожить подводную бандитку на заводе...
Волнующаяся Настя не поднимала головы, знала: если встретится глазами с мужем, расплачется. Знал об этом и Столбов. Не первый раз ему приходилось выполнять задания подпольного органа. Жена всегда терзалась, посылая близкого ей человека на опасные дела. Поэтому, щадя настроение жены, Столбов ответил по-военному коротко, с твердой уверенностью: «Сделаю» - и не вел больше никаких разговоров по этому заданию.
Но как было ее уничтожить, эту подводную бандитку? У пирса она охранялась солдатами часовыми и полицейскими из местных предателей. Допуск на лодку был ограничен. А рабочие, назначаемые ремонтировать ее, тщательно обыскивались у трапа.
В ногах ощущалась тяжесть, будто они были из свинца, когда партизан, рабочий завода Столбов, с инструментальным ящиком  в руке подошел к охраннику с автоматом на груди. Немец перерыл инструменты  в ящике, ощупал одежду до складочек, не забыл заглянуть и в обтрепанную фуражку.  Лишь не полез в замасленный кисет с махоркой. А порошкообразный тол, перемешанный с самосадом, был там.
Четыре раза Столбов проносил взрывчатку в лодку…
Но взрыв порошкообразного вещества оказался не эффективным, чтобы разрушить вражеский корабль.
Зато фашисты с ног сбились, разыскивая организаторов диверсии.  Каждый день в механический цех приходили полицаи, сыщики. Хватали каждого подозрительного, обыскивали, избивали.  Потом часами рылись в ящиках с песком, предназначавшимся для тушения зажигалок, в мусорных отбросах, в верстаках.
Столбова  арестовали по доносу предателя. Шантажировали, издевались, требовали назвать сообщников. Добиться же признания от арестованного не могли. Но для устрашения жителей города решили повесить диверсанта Столбова публично.
На подводной лодке, стоявшей у заводской стенки, в то время были свернуты ремонтные работы. Из-за боязни новых взрывов фашисты решили отвести лодку в другую базу, чтобы отремонтировать ее там. Но начались осенние штормы и выводить на буксире ремонтируемый подводный корабль с разгерметизированным прочным  корпусом было  небезопасно. Пришлось еще раз отбирать специалистов из рабочих, каждому из которых в персональном порядке угрожая расстрелом за малейшее отклонение от точного выполнения заново составленной строгой инструкции о поведении  на военном корабле. И ремонт возобновился, но уже в ускоренном темпе.
Из членов подпольного райкома партии о намерении немцев ремонтировать лодку  на местном заводе первая узнала Настя. Созвала подпольщиков. Было решено немедленно и во что бы то ни стало уничтожить подводную лодку у заводского пирса. Этим актом можно было бы и снять подозрения с Михаила, содержавшегося перед казнью в застенках полиции.
Но к подводной лодке теперь стало еще труднее подобраться партизанам. Пропускной режим ужесточился. Рабочих обыскивали дважды: на пирсе перед входом на подводную лодку и в центральном отсеке. У ремонтируемых механизмов выставили надзирателей.
Подпольщики же предприняли свои меры.
К Насте был прислан парнишка лет двенадцати – юный партизан, у которого отец, предатель советского народа, в угоду фашистам выполнял обязанности главного инженера судоремонтного завода.
Парнишка бывал в цехах, на ремонтируемых кораблях. Охранники и шпики пропускали его с отцом без пропуска и обысков.
- Сынок, тебе поручаем взорвать подводную лодку фашистов…
Заплаканная Настя поцеловала маленького патриота  в щечку.
- Тетя, не беспокойтесь, я пронесу толовые шашки в лодку… - сказал подросток. – Туда «он», - мальчишка не назвал главного инженера отцом, - каждый день ходит, а меня не обшаривают, когда я иду вместе с «ним»…
Такого ребенка нежить бы да баловать. Но он уже был взрослым в военных судьбах времени. Помогая партизанам, он сообщил о намерениях немцев развернуть дополнительную ремонтную базу военных кораблей в порту,  предотвратил ряд арестов партизан и активистов антигитлеровского движения в городе.
…Это был ледяной день. Северный ветер пробирался под пальто. Мороз щипал нос, щеки,  пальцы рук. У мальчишки под пальто брезентовый пояс с брусками тола, в кармане запал с крохотным механизмом  часов.
Почти беспрепятственно юный партизан прошел на подводную лодку, следуя за спинами отца и немца-директора завода. В центральном отсеке лодки дежурный с вахтенным матросом вытянулись в струнку, встав по стойке «смирно» перед начальством.  А мальчишка дрожал от страха, находясь в шаге от них. Но дрожал  до тех пор, пока не оказался в дизельном отсеке. В дизельном, к счастью, не было ни вахтенного моториста, ни  матросов соседних отсеков.  Немецкие моряки брезговали находиться в местах с наваленными кучами ржавых трубопроводов, чугунных кожухов дизелей, шестерен в масле, с русскими рабочими в промасленой одежде.
Через четверть часа паренек покинул ремонтировавшуюся лодку, выбравшись через кормовой люк.  А ровно через пять минут сильный взрыв потряс завод и окрестности города громом. Воздушная волна сбила парнишку с ног на пирсе, но он поднялся.  Подводная лодка с вырванной боковиной погружалась в воду.  А рухнувший деревянный причал, возле которого была ошвартована  лодка,  похоронил под собой часового-немца с автоматом на шее…
Одного взгляда было достаточно, чтобы убедиться, что задание  он выполнил.
Но в этот же ледяной день фашисты вывели и партизана-слесаря Столбова на казнь, собрав жителей города к месту казни.
- Ты уже в петле  был, помнится… - шептал клен в жутком воспоминании, когда Столбов протер глаза ладонью и, оживившись, взглянул на качнувшееся дерево от сильного порыва ветра.
  - Нет-нет. Не успели затянуть в нее, тысячу ядовитых медуз им в дыхало! – воскликнул Михаил Тимофеевич. – Подпольщики не дали им повесить меня. Настя  командовала  отважными мстителями… Моя героическая Настя!..
- А-а. Помню, помню…
- Настя опередила фашистов. Я стоял уже на подставке, как ты помнишь, и палач поднимался, чтобы надеть мне петлю на шею. А в этот как раз  миг Настя и всадила ему пулю в голову. Крикнула мне тогда: «Беги, Миша!»… Ты же не забыл этого? Ты тоже помогал нам… -  с теплотой  кивает Тимофеевич клену. – Помнишь?.. Когда я спрятался за твоим стволом, ты своими ветвями закрыл меня от огня фашистских автоматчиков. Не забыл?.. В тебя  тоже немало  пуль угодило в тот раз!..
- Считай, полсотни, а то и более... – гневно кивает клен. – Но отважным героем боя была Настя! Метко она свалила карателя, поднимавшегося к тебе на возвышение! Успела защитить тебя, но сама не успела спрятаться за выступ скалы…
- Звездочка моя несчастная!.. – навернулись слезы на тусклых глазах Столбова. – С располосованной грудью вдоль и поперек, вся в крови лежала она под обрывом!.. До мелочей помню все это. До мелочей. Перед глазами до сих пор рисуется образ отважного бойца, образ моей бесстрашной Насти, защитившей меня… - потом долго молчал Михаил Тимофеевич, через некоторое время перевел сочувственный взгляд к клену, сказал с жалостью: - Но и тебе тогда досталось…
- Да чего там я. Я крепче всех вас…
- Ну, это как сказать! – возразил вдруг бывший партизан. – Посмотри на себя: у тебя и сейчас живого места  нет в теле: корни подрублены, ствол изрешечен, кора сбита, ветви обломаны. Как только ты и держишься на ветру?.. О себе, верно, ничего не могу сказать…  А Настя что ж: вспыхнула искрой, осветила дорогу – молнией была она! – и померкла... 
Живо в его памяти мелькнул образ близкой ему женщины, которая, как и мужчины, стреляла из винтовки по карателям, была смелой, отважной, расторопной и сообразительной партизанкой.  Но этот образ затмился вдруг, так как глаза Столбова открылись. Отчетливые картины правдивого сна затенились несколько, хотя Столбов не проснулся еще.
Клен закачался под напором ветра, зашуршал редкой листвой и застонал, словно раненый:
- Как тебе, несчастному, без Насти, так и мне, одинокому, трудно и тошно стоять тут, Тимофеич… - пожаловался он, вздрогнув от шквала.  - Трудно… - с веток как слезы посыпались кроваво-желтые листья. – Но тебе хорошо – ты середь людей…- продолжил клен. - Поди, от петли люди тебя спасли. И ты вместе с бойцами Красной Армии изгонял фашистов из города, завод восстанавливал… Везде и всюду ты со своими товарищами поспевал да шел вперед. Считай, и сейчас тебе счастье – детишкам о подвигах народных рассказывать…  Тебе, Тимофеич, позавидуешь. Твоя биография – история города и страны. Сотни величественных дел за твоими плечами, да каких дел!.. А что – я? –  признавался в горечи клен. – Кому я нужен, одинокий, дряхлый? Может, кто на дрова спилит да печку истопит. Что из меня можно сделать еще?..
- Ну-ну… - встал со скамейки Михаил Тимофеевич, подошел, похлопал его ладонью по шершавому потрескавшемуся стволу и обнял нежно, словно Настю в молодости. – Ты тоже нужен был людям. Но не вечны мы, к сожалению. Я свое дело делал, ты – свое. От солнца и дождей ты укрывал людей, уют земной создавал всем. Меня от пуль заслонил. Много и ты доброго сделал на земле, друг. Посмотри: всюду побеги от твоих семян взошли. Скоро поднимутся, зашумят листвой – и сколько радости принесут людям!
- Выходит, мы оба не зря жили, - ободренный, но с тихой печалью шепнул клен.
- Да-а. Это правда, - склонил седоволосую голову Столбов. – Легендарные были времена, друг. Легендарный был советский народ, от мала до велика. Много светлых дел на счету братьев и сестер… И заметь: душу во все вкладывали, кровь лили, жизней не жалели, а великое дело делали, как богатыри, как гиганты!
Осенний ветер, поиграв морскими волнами, поднял брызги с песком.
Этими брызгами плеснул в лицо Михаилу Тимофеевичу, отчего  открылись  глаза у него.
- Неужели я все это видел во сне сейчас? – окинул он медленным взором берег, море, клен. – Я спал, друг?.. – обратился он к клену, который как всегда молчал задумчиво и, разумеется, никогда не мог разговаривать с людьми. -  Но как явственно и правдоподобно я видел произошедшие события минувших лет! 
Удивленно покачав головой, Столбов  степенно и уважительно поклонился холмику за кленом, под которым покоилась его Настя, кивнул клену, как другу, прощаясь, медленно побрел к своему дому.



                МАТРОС  РОМАН   КУНИЦЫН
                (рассказ)
     Осеннее  море штормило несколько дней.  Корабль качало, болтало, трясло: моряки измотались на вахтах.               
Сменившись на боевом посту,  Роман Куницын,  корабельный радиометрист, чувствовал подмывающую слабость в теле: ломило в суставах. Кружилась голова.  А  главное, настрой был отвратительным. И было отчего.
Перед закрытыми глазами все еще высвечивались импульсы экрана поисковой  станции. В голове путались воспоминания. И подташнивало. В кубрике моряк с трудом снял робу, тельняшку и лег в постель.
Прежде Роман Куницын не раскисал в качках, на вахтах, и почти не ощущал морской болезни. Легко переносил морские походы, штормы. Не уставал на посту. В этот раз занемог. Утратил блеск в серых глазах, помрачнел. Мятое лицо, растертые полозья слез на бледных щеках да разбросанные по койке вялые руки и ноги говорили о серьезном недуге его.
Товарищи догадывались, что сослуживец распластался на койке не из-за морской болезни и утомительной вахты.  Разумеется, и не из-за переживаний, что недавно получил внеочередной наряд на работу от мичмана Козленко, старшины команды радиометристов,  за опоздание из увольнения на берег.
За два года службы на корабле Роман не раз чистил гальюны, лишался схода на берег.  Но из-за этого не болел, не слабел душой.
Видя  болезненные мучения Романа,  Андрей Дозорцев, друг Романа и напарник по радиолокационной станции,  расстроился. Что сделать, чтобы друг воспрянул духом?  Пилюли врача глотать? Но болезнь была какой-то необыкновенной. Ни температуры, ни признаков простуды. Правда, еще перед выходом в море Андрей Дозорцев заметил, что друг был задумчив и раздражителен. Деликатничая, Андрей не стал распрашивать Романа о причинах его угнетенности.
Но в походе Дозорцев забеспокоился. Роман, отгородившись молчанием, поугрюмел и еще более помрачнел. Тогда-то Дозорцев и не выдержал.
- Что с тобой? – подсел он к нему на кровать.
Роман  тупо  уперся  глазами в подволок  и  молчал. Более того, шепотом послал к черту друга.
Почти два года Андрей Дозорцев дружил с Романом Куницыным.  Русоволосый Куницын из Саратова приглянулся Андрею с первого  дня службы.  Чуть позже познакомился ближе. Потом почти не разлучались. Вместе ходили в море, вместе сдавали курсовые задачи. Одновременно бывали на танцах в городском парке. Прошлой осенью Андрей перебрался на соседнюю с ним койку, когда отслуживший три года демобилизованный моряк, освободил ее.
Бывало в выходной,  начистят до ослепительного блеска ботинки, бляхи, отутюжат брюки, суконки, выправят бескозырки с белыми чехлами, чтобы ни одна морщинка не коробила околыш, – и на концерт или на прогулку в город.  А  сколько было переговорено? О жизни, дружбе, любви, службе на флоте. На корабле и на берегу каждый шаг был вместе. И вахту несли вместе.
Но сейчас Андрей Дозорцев чувствовал себя виновным прямо-таки перед другом: Роман мучается, а он ничем не может помочь ему. «Может, Роман доверять перестал другу?.. Или  у него завелась какая-то тайна?  Да нет. Вроде бы не было ничего подобного”.
От качки воздух в кубрике сгустился, потяжелел, хотя через люк и тянуло свежими завихрениями.
- Обедать пойдешь? – заботливо спросил у него Андрей. – Или сюда принести первое? 
Роман молчал.
- Не хочешь ли соленого?
- Не требуется, - ворчливо буркнул Ромка, не поворачивая жухлого лица от стенки.
- Чего захирел? – заворчал и Андрей. – Сестру  милосердия  что ли вызвать на скорой?!
Море сильнее заштормило. Или изменен был курс судна, или покрепче ветер задул. Раскачиваясь, корабль резко опускался форштевнем в ложбины между волнами, ухал, дрожал будто в испуге, а наткнувшись носом на крутой водяной вал,  дергался, издавая бухающий гул и замедляя ход.
- Не царапай душу, Андрей, - взмолился Роман вдруг,  испуская жалобный хрип.
Что-то болезненное, похожее на стон, было в голосе Романа. От этого голоса у Андрея  сердце сжалось.
- Выкладывай, что у тебя случилось, Ромка! –  потребовал  Андрей. - Иначе я сутки сидеть буду возле тебя и не отойду.
- Зачем?..
- Хватит таиться! – Андрей Дозорцев понял, что друг что-то скрывает от него, и   занегодовал: – Я кто тебе: друг или посторонний?..
Нехотя Роман достал  из-под подушки скомканный лист бумаги и подал его Андрею. Это было письмо. Короткое, небрежно написанное – видно, в спешке водили карандашом по бумажке. «Почти два года я ждала тебя, Рома, от тебя порой месяцами не было  писем, - читал про себя Андрей. - А молодость уходит. Я стала забывать тебя… Некоторые подруги называют дурой… Прости, я не писала тебе, – мне дважды делали предложение… Может, не будем переписываться больше, откажемся от прежних взаимных обещаний друг другу…»
Посерьезнел, нахмурился Андрей. По рассказам он знал Марину,  она нравилась ему. Жесткое же бессердечное ее письмо и для него  оказалось тяжким. Оно застало его врасплох и даже ошеломило. Ее письмо было похоже на беззастенчивое  предательское откровение. «Как же  так: уверяла,  что  любит, клялась ждать, обещала…» Лицо  у Андрея тускнело. Он вяло теребил надорванный лист бумаги  в руках, уставясь неподвижными зрачками в свои вздрагивающие колени. Предательство у моряков считалось самым тягчайшим поступком. Но как помочь другу? Как облегчить его страдания?
Злясь, что судьба друга была безжалостно исковеркана, он стал про себя упрекать Марину за непостоянство, неверность, подлость. Прямо-таки  костерил  ее и всех девушек, которые предавали своих друзей, не по своей воле находившихся на военной службе.
Нудно корабль валило с борта на борт. Жалобно  скрипели  шпангоуты с бимсами. Волны, бухаясь в скулу, тупой болью отдавались в тяжелой голове моряка.
«Их бы, изменниц, в штормовую погоду на службу! На месяц-другой хотя бы… Да в  трюм радиометристов, для приличия который называется рубкой!»
Он с удовлетворением подумал, что у него не было подружки. Не пожалел, что не успел обзавестись ею до службы. Не нужно было душу и сердце рвать, подобно другу, а друга жалел.
Письмо Маринки Андрей считал не только жестким,  но и  кощунственным, омерзительным глумлением над святая святых моряка. «Роман - на боевой службе, - думал он. -   Она же наверняка знает о его частых походах и что ему  бывает трудно в море: тревоги, вахты, качка, перенапряжение, а она - «перестанем переписываться!» – обухом по голове человека,  у которого одна лишь отдушина на военной службе – мечта о встрече с любимой… Бесчестно, гадко, бездушно!»
В кубрик подходили сменившиеся с вахты радиометристы.  Появился и Михаил Курицын. Матросы звали его Митей Трещеткиным. Развязно Курицын выдернул из рук Андрея Дозорцева  письмо Маринки и бесцеремонно впился в него наглыми  глазами.
- Ха-а!..  Выкинь из головы эту бабенку, Роман! – заржал он, пробежав глазами  письмо. – Подумаешь, принцесса заморская. Хватит и перехватит тебе подружек на твой век!..  Хочешь, я подыщу тебе телочку?
Курицын  развязно плескал в больную душу моряка  обывательской грязью, беззастенчиво обливал и незнакомую девушку помоями.
Андрей Дозорцев не стерпел.
- Заткнись, грамофон без трубы! – оборвал он Курицына, решительно выдернув из его рук письмо Маринки. – Сколько можно пакостничать?
- Я же – доброжелатель! – не сразу Курицын погасил  ухмылку на притворной своей физиономии. – Смотри трезво: девок  пруд пруди везде!
- Разве человек о «девке» убивается? – подступил к нему Андрей Дозорцев. –  Светлая вера в дружбу попрана. А ты-ы?! - «Телка!», «девка»…
- Да что объяснять кнехту? – загалдели  моряки, окружавшие Романа Куницына.
Но Курицын, безапеляционно бравируя своим  опытом в  общениях  с женщинами, выставляясь  знатоком близких отношений с противоположным полом,  надувал щеки, как бобр за жадным потреблением осинового бревна.
- Жизнь покажет, кто прав, - продолжал он.
А раздосадованный Андрей, что допустил Трещеткина до чужого письма, вдруг взвинтился.
- Крути отсюда, Митька! – угрожающе показал он ему на дверь из кубрика. – Живо! А то я…
Курицын ушел. Разгневанный Андрей обернулся к Роману.
- Ты поднимешься, моряк?! Хандру – за борт! Нечего кваситься салажонком…Вставай!
 .  – Не могу, друг.  Кости болят. Я и простыл, по-видимому… Но  в  душе - жар с огнем.
     И закашлялся.
Андрей потрогал его лоб.
- Да у тебя, действительно, температура! – и  упрекнул распластавшегося на койке друга досадливо: - Довел себя…
Залились латунным перезвоном корабельные колокола громкого боя.
- Боевая тревога!..
Из кубриков и кают побежали моряки на посты. Бросился и Андрей Дозорцев к своей рубке.
Превозмогая боль, поднялся Роман с постели. Боевая тревога на военных кораблях – хоть на четвереньках, хоть полумертвый, но готовь оружие и механизмы к действию, включай аппаратуру!
В рубке радиометристов звучали повелительные команды. Засвечивались экраны осциллографов разведывательных и поисковых станций.
Роман включил аппаратуру. Экран, моргнув коротко, открылся голубым зеркалом. Проверив настройку, Роман склонился над вахтенным журналом - и вроде бы перестал ощущать ломоту в суставах и жар в теле…
На экране запрыгали прерывистые полосы помех. В наушниках загудело. Но это не встревожило радиометриста. Так и раньше бывало, если аппаратура не прогрета.
За двухлетнюю службу на флоте много раз ходил в море матрос Куницын Роман Михайлович. Летом без штормов, зимой и осенью в очертенелой качке. Вахту на радиолокационной станции нес как все: прилежно.  Дозорная служба всегда была ответственной задачей моряков. В морских дозорах можно было обнаружить чужие корабли и самолеты, тайно пробирающиеся к российским границам, услышать «СОС» и увидеть суда, терпящие бедствия. Но появление чужих военных кораблей и самолетов в своей  акватории моря или в своем воздушном пространстве  всегда считалось событием номер один.
В недавнем походе, ведя радиолокационное наблюдение, Роман Куницын  запеленговал подозрительный военный транспорт недружественного  государства, который хорошей скоростью шел к запретной зоне. «Что за судно и зачем оно идет сюда?» Роман доложил по команде.
Мичман Козленко, старшина команды радиометристов, похвалил Романа Куницына  за бдительность и что Роман своевременно рассчитал точные координаты места нахождения чужого судна.  Командиром корабля  были  приняты соответствующие меры. «Никакое военное приготовление не должно быть незамеченным на Балтийском море, будь судно даже под флагом мирного или соседнего государства, - сказал он. – В годы минувшей войны и так много горя принесли сюда фашисты…»
Романа ценили на корабле. И Роман был горд. Старался быть квалифицированным военным специалистом, как сверхсрочнослужащие или как офицеры.
Качка усилилась. По-видимому, корабль лег на другой галс.  Скулами он шлепал с разбегу о валы воды, дрожал и вздыхал как больной. Не держались карандаши с вахтенным журналом на столе. Сползали и падали на палубу, под ноги. Было и самому  не усидеть в кресле. Но прежнего недавнего недуга он не ощущал.
«Девок хоть пруд пруди!..» – вспомнил вдруг он болтовню Мишки Курицына. Стало досадно и горько. «Нашел  в Маринке «бабу»! Маринка – не баба, не  девка. Это – девчонка, хорошая милая девчонка… - но перед глазами побежали строчки ее письма, и он осекся: - Была такой что ли… Почему она прислала бессердечное письмо? Она же клялась ждать меня…»
С Маринкой Роман был знаком с детства. Нередко готовили школьные уроки вместе. Ходили вместе в кино. Бродили по гористым окрестностям. Вместе мечтали… Маринка была пленительной девчушкой. И по внешности была подстать красавице. Стройная, изящная, с мягкими  светлыми  волосами, с вздернутым носиком, с глазами морской волны – разве не полюбишь такую!
«Если бы сейчас попасть к ней!..» – на секунду представил он свой приезд домой. Как всегда – длинный звонок, - словно по боевой тревоге на корабле, - который знала вся ее семья… Переполох в квартире. И Марина!  Стремительная, как птица,   искрящиеся глаза, протянутые вперед  руки… Роман был почти убежден, что ее чувства к нему не погасли. Он точно знал, что она любила его. Провожая на военную службу, шептала на вокзале: «Буду ждать…» Тот шепот не был наигранным. Не было в нем и фальши.  «Неужели поддалась обработке какого-то богатого проходимца?.. Дельцы, мошенники всюду теперь!»
     В памяти всплыло. Еще до военной службы он вместе с ней приехал на дачу к ее     тетке. Тетка, жена известного артиста, разумеется, не бедствовала в приличном особнячке, так как артист, по слухам, «вышибал» немалые деньги из обывателей. Тетка мигом потянула Марину за собой в гостиную, оставив Романа в прихожей. «Погляди в окно, милая, - услыхал Роман сладкий голос ее тетки через неплотно прикрытую дверь. – В шесть комнат особняк, машина «Мерседес»… Максим – умеет деньги делать с наваром.  А что хорошего в «этом», твоем?.. Жить-то где будете, если поженитесь? В палатке? Да и в армии ему еще надо отслужить…» 
Нечаянно услышанный разговор тетки Марины с Мариной привел его в негодование тогда. Не сказав ни слова, он ушел из особняка. 
Через час Марина все же нашла его. «Мне по душе ты, - сказала она, - а не дом Максима».
Негодование улеглось. О происшедшем не вспоминали.
Роман догадывался, что влияние на Марину оказывает тетка. «Эх, и разделался бы я с этой дородной дамой и ее соседом, который умел делать деньги! Теперь бы, как мальчишка, не побежал от сводницы, а дал бы проклятой женщине бой», - подумал он.
Он схватился за переключатель на панели прибора и так сжал его, что побелели пальцы руки. «Что же я не докладываю о готовности  боевого поста? – вспомнил он вдруг о своей уставной обязанности. – Разве можно отвлекаться?»
На экране что-то мельтешило, пропадало и снова появлялось. Но какой-то далекий сигнал необычайными проблесками перед глазами назойливо давал о себе знать.  «Что это?!» Таких сигналов он не засекал ранее.  Работала какая-то мощная радиолокационная станция чужого корабля.  Роман в то время все еще чувствовал некоторое недомогание и был несобранным вахтенным на посту, нечетко понимал происходящее в эфире.
- Матрос Куницын,  что с вами? – запросил мичман Козленко,  заметив вялость подчиненного перед станцией. – Доложите о наблюдениях!
- Роман, держись цепче на якоре,  не дрейфуй! – повелительно зашептал сидевший рядом за прибором соседней станции Андрей Дозорцев. 
В рубке становилось жарче. А терпкий воздух кружил и туманил голову.
Форштевнем корабль проваливался, полубак, по-видимому, накрывался волной, так как наверху скреблось что-то. От нудной качки тошнило. Второй сосед Романа, молодой матрос Зуев, на посту  каждый раз, как только нос корабля проваливался,  судорожно сгибался к целлофановому мешку. Поэтому, может, Роман не выдерживал раздражающих запахов рвотных масс, и ему было не по себе.
- Товарищ мичман! – встрепенулся Роман вдруг, порывисто разворачиваясь  к старшине команды вместе с креслом. – В первом секторе  цель!.. Усиление сигнала…
Роман понял вдруг, что им обнаружен важный объект, о котором немедленно надо было докладывать командиру корабля.
А некоторое время спустя осциллограф с голубым экраном высветил новые, более отчетливые всплески.
- Сигнал радиолокационной станции авианосца! – вскричал Роман. – Пеленг! Дистанция… Сигналы и с корвета…
На экране уже не мельтешило помехами.  Всплески  сигналов становились ярче, отчетливее.
- Вы, верно, укачались, Куницын! – насторожился старшина команды Козленко. – Зачем  мог  придти в Балтийское море чужой авианосец?
В рубке стало тихо, как на подводной лодке в толще воды. Не раздавались команды на постах, стихли доклады вахтенных. Вроде бы и перестали бухать  волны в скулу  корабля.
- Я не ошибся, товарищ мичман! – произнес Роман. Он был уверен, что распознал излучения радиолокационных станций чужаков.  – Авианосец с кораблями охранения…
Даже недомогание и расстройство, вызванные письмом Маринки,  у Романа в тот момент отступили  прочь. Перестало тошнить. А мысли в голове стали яснее, четче.  «Шутка ли – чужой авианосец с кораблями охранения в Балтийском море!».
- Позови  мичмана, - подсказал другу Андрей.
Но мичман Козленко уже сам спешил к посту Романа Куницына.
 - Смотрите, товарищ мичман! – стремительно освободил свое место Роман для старшины команды перед прибором, показав пальцем на всплески работающих радиолокационных станций  чужих кораблей на экране.
Мичман недолго наблюдал за экраном станции Романа Куницына,  взял микрофон.
- Товарищ командир, в северо-западной части Балтийского моря обнаружен авианосец с группой кораблей! – доложил он. – Пеленг… дистанция…
- Уточните, товарищ Козленко, - последовал приказ с мостика. 
В Балтийское море не заходили чужие авианосцы и другие крупные боевые корабли далеких  стран. Делать им нечего было в этом районе. А своих у государств региона не было.
«С какой стати появился на Балтике авианосец? – размышлял Роман, уточняя координаты нахождения авианосного соединения. – Попугать пришел? Или визит вежливости? Но о визитах вежливости заранее оповещалось в газетах, по радио. Внезапно появившейся армадой нас, бесспорно, не напугать. В нашей стране есть перехватчики, есть ракеты, есть корабли с мощными  средствами борьбы… Главное, что я запеленговал это чужое соединение боевых кораблей, хотя оно, осторожничая,  и  жмется к берегу вблизи запретной полосы, чтобы быть менее заметным».
Когда мичмана Козленко вызвали на мостик к командиру корабля, Роман Куницын  подумал, что он ответственно нес вахту,  делал все, что полагается радиометристу на боевом посту, несмотря на личные неурядицы с девушкой и плохое состояние здоровья. И, очевидно, не просто так вызван старшина команды радиометристов на мостик.
Ни Роман, ни Андрей  не знали, что о появлении авианосца в Балтийском море командир корабля  сообщил в штаб флота, а из штаба флота донесение пошло в Москву…
Ветер свистел в снастях мачт.  Волны, похожие на валуны, рушась на палубу, разбивались о носовую башню артиллерийской установки, мириадами брызг обливали ходовой мостик и ракетные контейнеры корабля.
Перекрывая шум волн, в динамиках корабельной трансляции зазвучал голос командира:
- Товарищи! Благодаря бдительному несению вахты радиометристом Куницыным  обнаружен  нежелательный  гость на Балтике…  Принимаются соответствующие меры старшим командованием страны по недопущению им нарушения территориальных вод. Прошу внимательнее следить за движением чужого авианосного соединения…
- Молодец, Ромка! – взял за руку друга Андрей. – Вовремя узрел  супостата…
 - Ставлю в пример экипажу корабля вахтенных радиометристов! - звучало в динамиках. – Крадучись не прошли чужие корабли к берегам нашей страны тайно, не застали нас врасплох, не спровоцировали опасных действий…
Роман Куницын  засветился от похвал, в нем появились какие-то для него неведомые силы. Перестал он ощущать в себе слабость, мягкотелость. Почувствовал, что он как бы поправился от своего недуга в миг, болезнь и недомогания отступили. И терзаемые  переживания, что Маринка не выдержала испытаний разлуки, отошли. Хотя  считал их не второстепенными.  А коварный противник  не приблизится к границам родины тайком. 
Роман почувствовал, что он вырос в своих глазах, стал тверже силами и волей.
- Слушай, Ром, командир корабля, наверное, поощрит тебя домашним отпуском, - шептал над ухом Андрей. – Утрясешь там все с  Маринкой… Под киль срубишь богатого пижона, подкупающего девушку особняком да шикарной машиной!
Но командир корабля не поощрил матроса Куницына  домашним отпуском. Часа через два он сам пришел в рубку радиометристов. Подсел к Роману.
- У вас, товарищ Куницын, знаю, горит в душе… - заговорил он участливо и проникновенно. – В голове, очевидно,  перепетлялось  все. В отчаянии, наверное… Так оно и должно было быть у настоящего моряка… Главное, что воинский долг оказался превыше всего в ваших помыслах и в вашем поведении…  А личные чувства… личные чувства, между прочим, всегда проверяются в разлуке. Что прочно, крепко, то на мертвом якоре остается, а что хлипко, шатко – обрывается, рушится... Но непостоянство, подлость, измена всегда отвергались моряками.
 Он помолчал в задумчивости.
- Мы, военные моряки, на посту,  - продолжил он мягче.  – Свою страну охраняем от алчных недругов…
Внутренняя борьба в душе Романа не улеглась от добрых товарищеских слов командира корабля. С приходом в базу непременно он даст телеграмму Маринке, что он охраняет свою страну от нападения и военных провокаций врагов, как клялся в военной присяге.   А Марина пусть крепко задумается над этой телеграммой. Неглупая она девчонка, правильно должна взвесить и расценить его отношение к себе.


                Я   Н А Й Д У   Т Е Б Я,   Л Ю С Я!
                (рассказ)
     Поезд  шел с частыми остановками и задержками.  Услышав тревожные  гудки паровоза, пассажиры покидали вагоны и бежали в лощины, кюветы, чтобы не попасть под разрывы бомб.
А немецкие самолеты, отбомбившись, улетали на запад.
Капитан-лейтенант Медведев, ехавший в этом составе, измучился от частых тревог, хотя  накануне думал, что отдохнет в поезде. Но оказалось, что и в поездах стало не легче, чем на передовой. Недалеко от железнодорожной ветки проходил фронт. Передовые сухопутные части и танковые соединения немецко-венгерских войск вышли к крутому берегу реки Дон. Южнее Воронежа правым крылом наступали по необъятным степям, простиравшимся до Сталинграда и Волги.
Прислушиваясь по ночам  к отзвукам фронтовой артиллерийской канонады, когда поезд застревал на разъездах, моряк с болью в душе отмечал, что враг и здесь лезет напролом.
Второй год шла война. Капитан-лейтенант Федор Медведев попадал в крутые переделки на Черном море, в Севастополе.  За мужество и отвагу был награжден орденом Боевого Красного Знамени, теперь - назначен командиром подводной лодки, повышен по службе – ехал на Северный флот, чтобы там бить фашистов в новой должности. Своими глазами он видел на советской земле, как оккупанты безжалостно рушили селения, порты, заводы. Будто средневековые татаро-монгольские орды жгли  и  калечили они все на своем  пути, глумясь над людьми и над всем советским, чтобы уничтожить даже память о  подлинной свободе и налаживавшейся без эксплуататоров жизни в городах и деревнях Советского Союза. В горе и слезах встречал Медведев беспомощных стариков, женщин и детей, которые каждым взглядом призывали к мести и  нещадной борьбе с немецко-фашистскими захватчиками. В душе и мыслях Федор становился жестче, непримиримее к врагам отечества.
- Гу-у-у… Ту-у-у… - протяжный сигнал снова поднял всех с полок.
Останавливаясь, вагоны загрохотали сцепами.  Жалобно заскрипели буксы с тормозными колодками.
Федор Медведев увидал самолеты немцев в тот момент, когда один из них заходил в конец поезда, а другой уже пикировал, падая почти отвесно, к паровозу. Взорвалась бомба.  Федор кинулся в ближайшую рытвину с затхлой жижей. В ней и лежал смирно, вдыхая гниль и смердящее зловоние.
В минувших боях и под бомбежками он приноровился  ко  многому, даже потерял  несколько остроту ощущения опасностей. Поэтому лежал спокойно, не двигаясь и не наблюдая больше за бомбежкой, уткнув голову в протянутые вперед руки. Куда бежать-то и зачем, подобно растерявшимся пассажирам с обезумевшими глазами?
Самолеты улетели, оставив горящий состав на путях, а моряк, подняв голову, обнаружил рядом с собой в канаве синевший матросский воротник. Откуда взялся краснофлотец здесь? В поезде кроме него вроде бы не было никого из военнослужащих флота.
- Моряк! – позвал он краснофлотца. – Товарищ военный!..
Не убит ли? Пулеметные очереди, раздававшиеся над путями, Медведев слышал. Он тормошнул соседа во флотской фланелевке. Тот приподнял голову, и Федор еще более удивился: перед ним была девушка-краснофлотец…

                *
                *             *

Зарываясь форштевнем в волнах, разбрызгивая воду скулами, катер ходко бежал к противоположному берегу залива. Темная тяжелая вода, словно маслянистая вязкая жижа, совсем не похожая на черноморскую, постоянно заливала палубу катера и обдавала ходовую рубку пеной, неся острые запахи морских водорослей и рыбы. Она резво скатывалась с палубы в темный омут за бортом и пропадала.  На палубе оставался  пенистый покров, который тоже тотчас исчезал. Казалось, окунись в темный омут за бортом, и не выплывешь, не всплывешь даже. Затянет в бездну.
Справа и слева от катера, заслоняя бледно-голубое небо, высились скалистые сопки, покрытые редкой зеленью. Кое-где у берегов из воды торчали черные камни-слизняки, обдаваемые волной и пеной. Но больше всего не нравились Медведеву скалистые, голые и убогие вершины сопок.  Они казались совсем древними. Хотя полуденное солнце светило вовсю, раскрашивая  залив и сопки оранжевыми бликами, и можно было разглядеть роскошные бухточки слева и справа, кустарники в  каменистых ложбинках, не радовало все это черноморского моряка. Ландшафт Кольского залива и его берегов казался скучным и болезненным. Да и настроение капитан-лейтенанта Медведева было отвратительным: только что простился он с девушкой-попутчицей по поезду…
Катер ошвартовался у деревянного пирса с крупными трещинами в досках. По шаткой  сходне спустился Федор на берег. За мыском стояли подводные лодки у причалов,  выше, на склонах горок, гнездились деревянные дома-бараки, а еще выше красовалось единственное кирпичное здание с колоннами и широкими окнами роскошного фасада. Медведев догадался, что это кирпичное здание и есть штаб Северного флота.
- Товарищ капитан-лейтенант, - шагнул вдруг к нему старший лейтенант с золотистыми нашивками на рукавах синего кителя. - Вы – Медведев?
Медведев кивнул.
- Штурман лодки Югов, - представился старший лейтенант, как только Медведев остановился. – Прислан встретить вас…
Медведев пожал руку молодцеватому офицеру подводной лодки и пошел следом за ним к штабному зданию.
Услужливо оказанная встреча подсказала черноморцу, что экипаж подводной лодки ждет своего нового командира и, судя по доброжелательности и такту штурмана, ждет с нетерпением. От этого рождалось теплое чувство к будущим сослуживцам.
Как только Медведев ступил на палубу подводной лодки,  ощутил запахи  дизельного топлива и ржавчины – специфические запахи подводных кораблей. Обнаружил такие же, как на предшественнице на Черном море, устройства и механизмы в ограждении боевой рубки и на мостике. Оживился и повеселел, спускаясь в люк по отвесному металлическому трапу в центральный отсек.  Навстречу четко шагнул дежурный.  «И здесь ждали, - отметил он. – Приятно и отрадно…» Медведеву, как бывшему помощнику командира подводной лодки, достаточно было взглянуть на людей и боевые посты, чтобы определить, что организация службы здесь высокая и что все в лодке содержится по-хозяйски. Даже латунные маховики клапанов станции погружения и всплытия в центральном отсеке выдраены так, что в них, словно в зеркале, он увидал себя, широкоплечего, скуластого, с задумчивыми прищуренными и несколько грустноватыми  черными глазами.
Из соседнего отсека в центральный пост вошли комиссар корабля, за ним – помощник командира. Медведев приветливо взглянул на новых своих сослуживцев: комиссар строен, с серебристыми висками, помощник, похожий на мальчишку, тонкий и высокий, был юным. На их кителях боевые ордена.
Экипаж лодки, выстроенный на верхней палубе для знакомства, предстал перед Медведевым молодцеватым. Краснофлотцы и младшие командиры в чистых синих робах, выбриты. Многие с орденами и медалями на груди. У командиров боевых частей бравый вид. Гордые, исполненные чувства собственного достоинства, уверенные в себе, как в бывшем его экипаже на Черном море, подводники стояли ровными шеренгами на палубе.  «Знают себе цену», - подумал он не без удовлетворения о них.
Не прошло и трех-четырех часов,  как было приказано загрузить недостающие торпеды в торпедные аппараты лодки, пополнить запасы соляра, пресной воды, получить продукты питания. Медведеву было приятно, что с его приездом  было велено сразу же  приготовить лодку к выходу в море.
Разумеется, он еще не знает степени отработанности экипажа корабля на боевых постах и командных пунктах, не тренировался с лодочным составом ГКП – главного командного пункта – по выходу в учебные торпедные атаки. Но сразу же – в море. И заволновался. Чего греха таить, вновь назначенный командир подводной лодки лично еще не выпустил ни одной торпеды по врагу за войну. На Черном море он служил штурманом, помощником командира, самостоятельно же, в должности командира корабля в боевые походы не ходил. Поэтому трепетно, с тонкой настороженностью воспринимал приказы о подготовке корабля и экипажа к выходу на боевое задание.
Конечно, в торпедной атаке и помощник командира подводной лодки – лицо не второстепенное. Он рассчитывает курс и скорость корабля противника по специальным таблицам, определяет залповый курсовой угол. Элементы движения корабля противника он связывает с элементами движения своей лодки, расставляя эти данные по полочкам так называемого торпедного треугольника, и докладывает командиру корабля, чтобы тот принял окончательное решение на торпедную атаку и на залп торпедами. Готовил  командиру корабля исходные для атаки и торпедирования цели данные, а сам не стрелял.
Остаток дня Медведев руководил загрузкой торпед. Времени едва хватило поужинать. А поздно вечером вместе с комиссаром был в штабе бригады на инструктаже, откуда возвратился на лодку заполночь. Всего вроде не успел сделать за день. А усталость потянула в постель, нераздетым.
Вспомнил вдруг дорожное знакомство с девушкой-краснофлотцем. Не встречал он  ранее таких пленительных, привлекательных и притягательных девушек. Его чувства были переполнены ею. А в сознании оседало, что он влюбился. Крепко влюбился. Ранее он ни к кому не питал таких сильных чувств.   
Перед глазами поплыли недавние события этого знакомства…

                *
• *

А произошло у горящего эшелона тогда вот что…
- Вы - краснофлотец?! – удивленно спросил Медведев, разглядывая в канаве  девушку морячку с заплаканными глазами,  когда немецкие бомбардировщики улетели. – Военная морячка?..
- Так точно, товарищ капитан-лейтенант, - на перепачканном глиной лице девушки не проходил испуг от недавнего нападения фашистских самолетов на пассажирский поезд, а пальцы ее рук дрожали.
 Медведев несколько  растерялся, но успел запечатлеть необыкновенную привлекательность попутчицы. Она показалась ему какой-то незащищенной, вроде беспомощного перепуганного ребенка, но притягательной и милой. И хотя ее  расширенные серые глаза, окаймленные густыми ресницами, были в слезах, – в них еще не прошло чувство страха от недавней бомбежки  - они были так глубоки и поразительны, что Федор не мог оторвать своего взгляда от них. А прямой тонкий нос, припухшие розовые губы и густой русый волос над ровным лбом сразу остались в его цепкой памяти как что-то необыкновенное и пленительное, потом он понял, что эти-то черты ее облика и создают неотразимость ее внешнего вида. «Её-то зачем на войну? – мелькнуло в  сознании. Ощутил и щемящую жалость, что хрупкую, худенькую девчушку призвали защищать страну от фашистов. – Совсем юная. Да еще такая красивая!»
- Откуда вы? – разглядывал он ее во все глаза возле горевшего вагона разбомбленного состава фашистами.
- Из поезда… - дрожал ее голос.
- Успокойтесь, - тронул он ее за плечо. – Самолеты  улетели, бомбежек больше не будет, да и бомбить-то уже нечего...
На путях догорали скелеты вагонов с паровозом. Спустя минуту Медведев понял, что и ехать больше не на чем, и что идти пешком до ближайшей станции – не легкая задача.
Девушка опустила лицо в слезах.
- Не плачьте, - повторил Федор нежно. – Вас как зовут?
- Люся…
- Ну вот, Люся, - с трудом улыбнулся он, подмигнув ей ободряющими глазами. - Стоит ли слезами орошать железную дорогу? Все равно на рельсах ничего не растет.
- Вещи сгорели… - не могла успокоиться девчушка, бросая затуманенный взгляд на обугленный вагон.
- Вы куда ехали?
Краснофлотец Людмила Бахарева, оказывается, была попутчицей Федора. После учебы на курсах радисток ее назначили на Северный флот, на пост СНиС, пост службы наблюдения и связи.
- Значит, вместе двинемся?
- И вы на Северный флот?..
Больше недели на попутных товарных поездах и на машинах они добирались до Мурманска. Федор ощущал, что его все более влечет к себе эта хрупкая большеглазая девушка. Ощутил себя осчастливленным, когда заметил, что и она тянется к нему всем своим существом. 
                *
                *               *
 
Лишь выйдя из штаба флота, Медведев почувствовал вдруг, что произошел разрыв, может даже, бессрочное расставание с полюбившейся девушкой. Ее посылали на какой-то мыс на берегу Баренцева моря вблизи входа в Кольский залив. А он оставался здесь, в  городе Полярном, довольно далеко от того мыса. И он не сказал ей о своих чувствах.  Встретятся ли они снова, войне же конца не видно.  Как сложатся их судьбы? Внутри оборвалось что-то.
Провожая ее на пост СНиС, он видел ее в слезах.  Не будь тогда  рядом моряков, наверное, он и  сам бы заплакал, а надо было бы  сказать ей, что она для него много значит и что они непременно должны найти друг друга в жизни.
- Идет… - оживленно загалдели тогда на причальной стенке пассажиры, ожидавшие оказии.
К пирсу подходил морской буксир. На нем Людмила должна была уходить на пост СНиС, который вел наблюдения за морем и воздухом в районе прибрежья Баренцева моря,  сообщал о своих наблюдениях штабу флота.
Швартовый трос закрепили за тумбу. Но буксир простоял у пирса не более двадцати минут, за которые Федор так и не успел сказать всего, чего хотел сказать девушке. Лишь напоследок, когда судно отошло от пирса, он крикнул ей:
- Я найду тебя, Люся!..
                *
                *             *

- Нэ спишь? – протиснулся вдруг в узенькую дверь командирской каюты командир дивизиона подводных лодок капитан второго ранга, с которым Медведев познакомился на инструктаже в штабе бригады. Черные усы, живые карие глаза и энергичные движения говорили сами за себя: южанин. В его подчинении Медведев должен был служить на Северном флоте.
Приход командира дивизиона отвлек Федора от дум  о Люсе, о том, как ему действовать в первом самостоятельном походе в море.  Поднявшись с дивана,  он по-уставному приложил руки  ко швам брюк. Но командир дивизиона  махнул рукой, мол, мог не вставать, по-домашнему осмотрел тесный закуток жилья командира корабля, поставил свой походный чемоданчик в угол каюты и попросту, как у себя на рабочем месте, сел к столу.
- Понимаэшь, командыр, в море на мэня нэ смотри, - заговорил он, казалось, с еще большим акцентом. – Командовать будэшь сам. Мэшать нэ стану…
Медведев как-то не думал о субординации в море, хотя знал, что в поход с ним пойдет наставник, командир дивизиона подводных лодок, который, как трактовалось на флотах, должен был «обкатывать» нового командира корабля в боевой обстановке.
Капитан второго ранга снял фуражку. Охапка черных жестких волос поразила Федора своей чернотой. На что сам темноволосый, но такую аспидно-черную шевелюру  видел впервые: антрацитовый блеск ее, казалось, был неестественным. Командир дивизиона улыбнулся мягко, обнажив неровные зубы, и без церемонии придвинулся к дивану, на котором сидел Федор.
Федору как-то ближе стал командир дивизиона.
- Главноэ, командыр, спокойствиэ и расчетливость…
Медведев понял, что наставник толкует о предстоящих встречах с противником.
- Фашист нэ такой способный, как о нем ходят слухи. Да-да, нэ удивляйся, - с товарищеской доверительностью начал он излагать некоторые нюансы морских боев. – Бывает обыкновенным дураком.  Но только при одном условии: эсли  наш, советский  командыр, поступает осмотрительно и расчетливо.
С интересом Федор слушал советы комдива и наблюдал за ним. А тот, щипнув ус прокуренными пальцами, продолжал:
- Эту лодку - твою теперь! - считают счастливой  в дивизионе. А паччему?.. Потому что имеет двэ побэды, – и опять покрутив кончик уса, оперся локтем на стол. – Да!.. Командыр тут был головастый. Умный тут был командыр. Спроси у своего комиссара…
По трансляции объявили о подготовке подводной лодки к выходу в море, Федор заерзал на диване. Комдив, заметив его нетерпение, спросил:
- Хочэшь посмотреть на действия моряков в отсэках? Иди…
И встал, освобождая проход к двери. Встал и Медведев. Он действительно хотел поглядеть, с какой сноровкой и натренированностью подводники исполняют команды центрального поста, как быстро готовят приборы и механизмы к действию. Хотел хотя бы бегло познакомиться с людьми в отсеках. 
Через час лодка отошла от пирса…



                *   
                *              *
          
Повернули к северо-западу. Дул несильный, но колкий ветер. В целях скрытности погрузились. И уже из глубины Медведев взглянул в перископ.  В небе ни облачка, всходило солнце. Но какое же это лето: снежный иней на сопках. Моряки в теплой одежде. И сам Медведев одет в кожаный реглан. «А как там Людмила? – вспомнил он с волнением вдруг о девушке, которая одновременно с ним начала свою военную службу на Северном флоте где-то здесь, на одном из заиндевевших скалистых утесов Баренцева моря, мимо которого должна была проходить лодка. – В каких условиях? В блиндаже или в палатке?»
В лодке под водой стало тепло. Скинув реглан, Медведев снова взглянул в перископ. В окуляре, как и три-четыре часа назад, все также вяло плескалось море, светило солнце. Неожиданно будто что-то лопнуло над стальным корпусом лодки. Федор вздрогнул, сжался весь, выпустив рукоятки перископа из рук. Боязливо крутнув головой, он перевел взгляд к подволоку, откуда сыпалась пробковая крошка, но там не обнаружил опасности, а над ухом прозвучало требовательно:
- Уходи на глубину!..
Еще не осмыслив происходящего,  Медведев приказал боцману погрузиться.
Послушно  лодка пошла вниз. Федор огляделся: оказывается, о погружении подсказал военком – военный комиссар Бартенев. Военком стоял поодаль от него, спокойный и даже меланхоличный по виду. Будто ничего и  не случилось. Его седые виски отсвечивались белыми бликами под плафоном, а в прищуренных глазах не было ни испуга, ни растерянности. Глядя на него,  Медведев успокоился, подумал: «Взорвалась, по-видимому,  бомба. Но откуда она?»  В центральном отсеке, как бросилось в глаза, моряки вели себя сдержанно. Приказание о погружении было исполнено расторопно, сноровисто, без паники и спешки.
- Осмотреть прочный корпус, - распорядился он.
     - Повреждений не должно быть, - сказал комиссар Бартенев. – Самолет сбросил бомбу далеко от лодки.
Появился комдив.
- Жди тепэрь конвоя, командыр, - сказал он.
     Медведев не понимал: как это и командир дивизиона, и комиссар лодки могли прогнозировать обстановку, а он, командир лодки, правда, только что «испеченный» командир, не разбирается в ней. И молчал, насупившись.
     Минут через пятнадцать-двадцать комдив кивнул на глубиномер:
- Командыр, пора  под пэрископ…
Только теперь Медведев стал догадываться, что фашисты, вероятнее всего, проводят конвой кораблей в какой-то фиорд скандинавского побережья. А суда с грузами в конвое охраняются с воздуха. Самолеты охраны периодически сбрасывают бомбы на  пути следования кораблей, чтобы не допустить приближения подводных лодок к ним.
- Боцман, всплывай на глубину семь метров… - приказал он.
В перископ Медведев увидал  силуэты боевых кораблей и грузовых судов невдалеке от скалистого берега. В небе над ними кружил самолет. Корабли противника находились далеко от лодки, но Медведев разглядел, что транспорты охраняются значительными морскими и воздушными силами. По-видимому, важный груз везут к фронту, подумал он.
В тот же момент и акустик  доложил о слышимых шумах винтов.
- Объявляй боевую тревогу, Федор Петрович, - опять военком заговорил. Он не командовал командиром, а подсказывая, желал лишь, чтобы тот  успокоился,  сосредоточился.
В душе Медведев был благодарен комиссару. 
А перед комдивом краснел. Не мог простить себе, что представал перед ним тюфяк тюфяком, размазней. От чего злился на себя и не мог взять себя в руки, чтобы подготовить экипаж к возможной торпедной атаке.
Из отсеков пошли доклады, что на боевых постах готовы к бою. Но что дальше предпринимать? Федор чувствовал скованность в теле и в мыслях. Беспрерывно стирал пот со лба, жевал губы.
- Командыр, пора занимать позицию для атаки, - сказал комдив, предварительно справившись у штурмана о расчетах по элементам движения каравана судов противника.
Медведев скомандовал. Но решительно обвинил себя в бездарности.
«Опять – двадцать пять! – думал он, что снова попал впросак, так как сам, в сущности, не командовал лодкой и экипажем, а действовал по подсказкам комдива и комиссара лодки. – Что Людмила скажет?” – всплыло вдруг осуждение себя за нерешительность и отсутствие  командирской предприимчивости. 
Развернувшись, лодка легла на курс сближения  с противником.
В поднимаемый перископ Медведев уже мог довольно отчетливо разглядеть идущие немецкие транспорта и боевые корабли охранения. Ближе всех был низкосидящий сухогруз с истрепанным флагом на мачте, который глубоко зарывался носом в волну. Медведев заволновался еще более. Он даже не мог членораздельно отдать очередную команду экипажу. Перебороть в себе предательскую скованность было трудно. «Да что же это со мной?» – готов  был провалиться  сквозь палубу он от стыда перед комдивом и экипажем лодки. Болезненно ощущал на себе пытливые взгляды краснофлотцев в отсеке.   
Офицеры уточняли данные для выхода в торпедную атаку. Трудились за картами, с  таблицами, но моментами тоже косились на него. Лишь гидроакустик, не отвлекаясь от своих дел,  регулярно докладывал о движении транспорта и маневрах боевых кораблей охранения конвоя, не глядел в сторону командира. «Хорошо еще, что многие  не смотрят на меня, - думал Медведев. – Но, главное, - правильно и вовремя вывести лодку в выгодное место для атаки». Хотя он предчувствовал, что противник, опасаясь нападения лодок, внезапно мог изменить курс своего движения, удалиться, прижавшись к берегу, или пойти мористее, прибавив скорость, но в уме Медведева уже родился вариант возможностей опередить маневр врага. В его голове окончательно созрело, что он может немного подвернуть, изменив курс лодки,  и лодка окажется в расчетном месте. Разумеется, атаковать он решил транспорт, тяжело зарывавшийся носом в волнах, если даже его будут заслонять собой сторожевики. Это, наверное, самое ценное судно в конвое. И атаковать его надо как можно быстрей, пока охранявшие его сторожевики рыскают вдали от него. Но Федор опять начал мямлить и глотать слова.
- Акустик, пеленг на транспорт… - наконец выдавил он из себя более или менее членораздельно.
     По строгим сосредоточенным лицам краснофлотцев и командиров боевых частей можно было понять, что его команды воспринимаются  как должное. Но Медведев ощущал взгляды и другого порядка: сможет ли он, новый командир лодки, как прежний, авторитетный, опытный, наверняка поразить цель торпедами и увести после атаки лодку в безопасное место.
Хотя по противнику не выстрелено еще торпед, но сейчас они будут выстрелены,  и надо будет  с хитростью уходить от преследования. А как это сделать? Нырять ли на предельную глубину и полным ходом устремиться в открытое море? Или лечь на грунт, застопорив мотор? Может, идти в направлении Кольского залива, где наверняка барражируют в небе советские самолеты, которые расправятся с появившимся противником?
Но Медведев вдруг почему-то подумал озабоченно не только об атаке и об отрыве от противника, но и о Людмиле.
Много лет он не мог встретить подругу,  которая была бы ему по душе. Ни в Ленинграде, будучи курсантом, ни в Севастополе, осажденном немцами и румынами, где он воевал в этом году, ни на родине, откуда уехал в военно-морское училище. Но надо же свершиться чуду! Неожиданно в дороге, возле разбомбленного поезда он встретил Людмилу. Девушку,  которая грезилась ему в мечтах. Такую красавицу рисовал он себе в воображении. Ее горячее дыхание он все еще чувствовал на своей щеке, когда она, словно ребенок, обвила хрупкими ручонками его шею, испуганно прижалась к нему дрожащим худеньким тельцем, спасаясь от пулеметных очередей вражеского самолета, и шептала: «Он же не убъет нас?!».  А фашистский истребитель строчил из пулеметов и,  как хищник,  кружил в небе, чтобы как можно больше поубивать людей.
Встреча с Люсей Бахаревой под бомбежкой и обстрелами немецких самолетов была случайной, мимолетной, но неудержимое влечение к трясущейся в страхе морячке возникло сразу, как бы искрометно. В длинной дороге потом о многом они переговорили, многое передумали. А Федор усматривал уже конец своей холостяцкой жизни. Он  даже намеревался просить начальство флота о переводе Людмилы с поста СНиС, расположенного далеко от Кольского залива, на берегу Баренцева моря, в городок Полярный, где базировалась его лодка,  как только на фронтах станет спокойнее.  Но терзался: а согласится ли Людмила так быстро стать его спутницей жизни, ведь она ничем не намекнула ему о своих чувствах к нему. И он не предлагал ей ничего.
Федор вряд ли мог предположить, что его скованность во время выхода лодки в торпедную атаку невдалеке от берега Баренцева моря связана с неожиданным воспоминанием о встрече с девушкой и беспокойных думах об их общей судьбе в будущем. Но именно от воспоминаний о необыкновенной девушке родилась скованность в нем. В воображении и сейчас Она, Людмила! То с печальными глазами, то со слезами на ресничках, то с жизнерадостной счастливой улыбкой на нежном лице,  –  отчего Федора бросало в дрожь. «Где она сейчас? Как далеко находится  ее пост? Может, она  в смертельной опасности там?..»
- Товарищ командир, прямо по носу шумы транспорта! – вывел его из задумчивости  акустик. Своим звонким голосом заставил остро воспринимать происходящее наверху.
- Прямо по носу?! – переспросил Медведев.  – Поднять перископ…
В двух милях от лодки шел эскадренный миноносец. За его корпусом скрывался большегрузый транспорт. «Эсминец не помешает атаковать главную цель, - решил  про себя  Медведев. – Фугас и ему может угодить в борт, если стрельнуть несколькими торпедами сразу».  На всякий случай он приказал подготовить и кормовые торпедные аппараты к залпу. Это если корабли охранения погонятся за лодкой и начнут ее «клевать» глубинками.
А за спиной кто-то из моряков шептался, что новый командир лодки вряд ли попадет в цель, командирского опыта не имеет… Ему перечил другой голос, что командир сообразительный. И замечали оба, что комдив не допустит промаха в стрельбе.
Далекое хлюпанье винтов надводных кораблей противника послышалось не сразу. Но в центральном посту это хлюпанье отдалось на поведении подводников как грозовое громыхание Ильи Пророка на колеснице.  Между тем Медведев в уме проверил расчеты атаки. Пора!.. И штурман Югов доложил, что лодка подходит к точке залпа.
- Первый аппарат,  пли-и!.. – раздалась команда. - Второй, – пли-и!
Торпеды выскальзывали из чрева труб с толчками. Лодка вздрагивала, но продолжала идти ровно и плавно. В отсеках замерли. Когда звук первого взрыва, глухой и плотный, достиг центрального поста, люди оживились. Послышались тихие голоса, затем громкие восклицания. К рулевому за штурвалом вертикального руля шагнул штурманский электрик Чижов.
- Полундра, я говорил! – выронил он, не обращая внимания на присутствие в отсеке комдива и товарищей на боевых постах. Азартно хлопнул рулевого по плечу:  – Победа! С этим командиром мы еще так воевать будем…
Медведев понял, что накануне выхода в море моряки, очевидно, обсуждали или спорили даже между собой, чтобы предугадать способности нового командира корабля. Но  он не задумался над этими разговорами сослуживцев сейчас, не отправил и штурманского электрика на свое место. Его радовало, что он успешно атаковал противника.  В тот же момент подал голос и боцман лодки старшина 1-й статьи Соломин, управлявший горизонтальными рулями корабля:
- Лодка счастливая, братишки! – сказал он, на секунду отвлекшись от глубиномера и штурвалов рулей.
Через минуту прогремел второй взрыв.
- Еще одного подстрелили! – вскричал Чижов.
- Точно! – подтвердил командир дивизиона. - Вторая торпэда тоже попала в цель...
Лодка начала разворот, чтобы взять курс отрыва от противника. На смуглом лице комдива то ли улыбка засветилась, то ли появилась ухмылка, после того, как он подтвердил, что и второй торпедой не промахнулись, черные его глаза хитровато прищурились. Но от него не последовало профессиональной оценки действий командира и экипажа лодки в торпедной атаке.
Боцман же Соломин продолжал:
- Что и говорить: фашиста как надо лупанули!  А командир, видно, непромах…
Медведев молчал. Ему было неловко слушать разговор моряков о себе. Да и одобрит ли действия командира лодки командир дивизиона?
Тем временем довольно далеко от лодки заухали глубинные бомбы. Медведев приказал на секунду  подвсплыть, чтобы взглянуть,  кто ведет бомбометание, заодно взглянуть и на результат своего  торпедирования.
Но было странным, что корабли охранения конвоя не начали прочесывать округу, где могла находиться подводная лодка, а по неизвестным причинам стали жаться к берегу. Комдив же загадочно тронул Медведева за локоть:
- Твое счастье, командыр… - и грузно опустился на разножку.
Медведев понял огорченно, что комдив не доволен атакой.
А комдива беспокоили тактическая малограмотность и скованность  командира лодки во время расчетов торпедной атаки и производства самой атаки. Комдив усматривал в действиях командира лодки и некоторую беспечность, хотя понимал, что Медведев полагался на комдивскую подсказку в случае необходимости. Но решение стрелять несколькими торпедами одобрил. В целом комдив объяснил успех Медведева все же счастливой случайностью, а точнее, тупостью немцев, которые вели конвой постоянным курсом, а не противолодочным зигзагом. Считал также, что стоило бы противнику прочесать небольшую площадь вокруг тонущего транспорта, как лодка была бы найдена и, вероятнее всего, потоплена, потому что командир лодки не применил хитростей при удалении от места атаки.  Несмотря на то, что он осуждал себя за излишнюю доверчивость, все же не сожалел, что  предложил Медведеву  командовать лодкой без оглядки на командира дивизиона. «Теперь он будет более уверенным и решительным в самостоятельных новых встречах с врагом», – решил комдив.
Позже подошел к Медведеву и комиссар лодки Бартенев, когда Медведев оказался в своей каюте один.
- Люди поверили тебе, Петрович, - сказал он, удовлетворенно тряхнув седоволосой головой. Хотя спустя минуту добавил тягуче: - А-ван-сом…
В целом, Медведев был рад. «Не написать ли о звенящей победе над фашистами Людмиле! – загорелся он. - Но я допустил серьезные промахи… - вернулся он к более детальному осмыслению первого самостоятельного боя с противником. – А какие промахи?.. Все равно напишу…»
- Вообще-то, Федор Петрович, - продолжал Бартенев. – Ты метко стрельнул торпедами. Но ты был каким-то… потусторонним, летавшим в облаках во время атаки. Я не понимал тебя тогда, - он наклонился к столу, где под стеклом впервые увидал фотографию Людмилы, спросил вдруг, кивнув на снимок с поддевкой: - Не ею ли голова была забита во время боя с врагом? Залетка или кто?..
- Невеста, - сказал Медведев.
- А-а!..
О встрече и дружбе с Людмилой Федор поведал комиссару без утайки. Признался, что полюбил ее крепко и абсолютно искренне и что действительно думал о ней во время выхода в торпедную атаку.
- Из сознания не выходит, - добавил Медведев.
- Романтично!.. – несколько скептически заметил Бартенев. – Об экипаже и боевом задании, выходит, не нашлось достойного места в сознании во время атаки?!.
- Где этот пост СНиС? Далеко отсда?..
Часов через десять победительница гордо вошла в Кольский залив, а вскоре пушечным выстрелом оповестила Полярный о своем успехе. Но Медведеву не терпелось сбегать на почту. Там должно было быть письмо от Людмилы. 
- И чэго, комиссар, твой командыр так рвется в город? – осуждающе хмурился комдив, прощаясь с Бартеневым у трапа лодки. – Перед штабом нэ отчитался. Лодка бэз торпед и топлива!.. Ты его поторопи.
Бартенев доверительно поведал комдиву о своей недавней беседе с Медведевым.
- Не осуждайте его, товарищ капитан второго ранга,  - добавил комиссар: – Любовь у нашего командира лодки. Очень большая,  по-видимому.
- Вон что! – сверкнул  черными глазами комдив с неодобрением. Но улыбнулся: - А мне показалось, с морем он нэ в ладах. Признаться, вынашивал мысль о замэне его  другим командыром…
В базовской колготе Федор чуть ли не каждый день отправлял письма Людмиле. От нее, верно,  приходили редко. Но теплые, отзывчивые. Захотелось Медведеву самому  отправиться к ней на пост, так как уж очень хотелось повидать ее и объясниться, но дороги  к отдаленному пункту в сопках были занесены сугробами, а морские буксиры ходили туда редко. Да и остерегался просить комдива об отлучке. Комдив мог отрезать: «Нэ до личного! В любой момэнт могут послать на коммуникации врага».
Наступали короткие осенние дни, колючие, холодные. И завьюжило. Экипаж  лодки, подремонтировав механизмы на постах, был начеку. За потопленный транспорт фашистов в минувшем боевом походе были вручены ордена и медали. На кителе Федора рядом с орденом Красного Знамени засверкал эмалью орден Красной Звезды. Об этом Федор написал Людмиле. Не из-за хвастовства. А по-дружески. Людмила ответила зажигательной похвалой.  Он чувствовал, что его успехи глубоко волнуют ее. Но чувствовал, что разлука мучит обоих. Ему невозможно было попасть к ней и потому, что немцы с финнами стали активничать на сухопутном фронте в районах Рыбачьего и Среднего, а стало быть, им требовались пополнения в живой силе, боеприпасы, горючее. Советское командование постоянно держало корабли с самолетами на путях следования вражеских судов к фронту.
Но вдруг Людмила сообщила, что скоро сама приедет в  Полярный для получения запчастей к радиостанции и продуктов питания для личного состава поста.
В томлении Федор  ждал ее, но и предчувствовал, что лодку могут вот-вот отправить на новое боевое задание. Хотя верил, что он встретится с Людмилой.  Ведь она на одном с ним  флоте, в одном административном районе. Конечно, коротенькая встреча, если Людмила и застанет его в базе, мало что даст для них обоих. Поэтому задумывался: не узаконить ли брак с ней, когда она прибудет в Полярный. Надеялся, что ее потом, как жену командира лодки, могли бы перевести служить в подразделение связи штаба флота. Надеялся, что и комната для их совместного проживания могла найтись бы в военном городке.
Снег шел несколько суток. Ветер рассевал по палубе белую крупу, шквалами сбивал ее в сугробы у пирсов.  А в небе не было просветов. В последние дни немцы прекратили бомбежки Мурманска и Полярного. Думалось: из-за непогоды. Но разведка сообщала, что в авиационных частях противника создался дефицит горючего и боеприпасов.
Медведев уже спал, когда постучался рассыльный, передавший приказание явиться в штаб бригады. «Что там в такой буран?» – гадал он по дороге, пряча за воротник куртки лицо от колючего снега. Крупяные шлейфы крутились, кружились, застилали скудно видимую тропинку.
В коридоре,  отряхиваясь от снега, встретил начальника штаба бригады.
- Понимаешь, Петрович, какие пироги… - начал с привычной поговорки начальник штаба. – Одним словом, комдив твой в море, тебе одному придется идти на боевое задание…
- Когда отправляться? – встал по стойке смирно Медведев. А у самого в голове:  с часу на час, как писала Людмила,  может придти оказия с поста СНиС, на ней, на этой оказии, Людмила, его Людмила,  которую он страстно хотел видеть, обнять,  непременно  он хотел предложить ей выйти за него замуж, несмотря на войну.
- Торпеды загружены? Соляром обеспечен?.. – продолжал начштаба. -  Понимаешь, Петрович, надо срочно перехватить вражеский конвой, который должен придти в Лиинахамари. Комфлота приказал,  во что бы то ни стало сорвать доставку военных грузов фашистской армии…
Шторм не утихал, когда лодка отошла от пирса. Снежные заряды то скрывали берег, то проходили стороной. Едва вышли из залива, как видимость ухудшилась. А валы беснующегося моря рушились на лодку, словно скалы при землетрясении. Трудно было понять, продвигается ли лодка или стоит на месте. Дизеля работали на полную мощность,  но волны с такой силой отталкивали ее, что можно было предположить, что лодка дрейфует назад, к Кольскому заливу.
Медведев спустился вниз, не раздеваясь, прошел в кают-компанию, позвал комиссара с штурманом к себе. Звенела посуда у вестового на полке. Тянуло едким электролитом из-под палубы.
Штурман развернул карту.
- Вот какие пироги, - начал Медведев любимой поговоркой начальника штаба. – Если даже так молотить, как мы сейчас молотим дизелями, – неделю надо добираться до назначенной позиции, - показал он пальцем точку на карте, куда лодка должна была придти к  заданному  времени. - Ветер наверху даже рот не дает раскрыть…
Было решено миль пятьдесят пройти в подводном положении, надеясь, что шторм за это время ослабнет или утихнет. Потом - полным ходом под дизелями – наверстать упущенное время.
Медведев стряхнул оттаявший снег с куртки. Лужица от него поползла по палубе под диван. Но палуба скособочилась и сразу так опустилась под ногами, что стоявшие за столом офицеры ухватились за край стола, а из-под дивана вода шарахнулась вперед, будто выстреленная из пушки.
- Видите, какие пироги? – кивнул он к палубе с бегающей водой на ней.
На глубине перестало качать. Лодка даже не переваливалась с борта на борт, как жирная утица на озерной ряби, а, мерно шурша водой, шла в невесомости. После сатанинской пляски беснующихся волн подводное положение показалось неописуемым комфортом. Не заплескивало тонн воды в центральный отсек через рубочный люк. Не вздыбливало и не валило лодку на борт.  Медведев приказал вахтенному акустику «держать ухо востро» и, уступив свое место на главном командном пункте помощнику, усталый, отправился в свою каюту.
Но недолго дремал он на диване. Услыхав тревожный голос помощника в переговорной трубе,  вскочил.
- Шумы, товарищ командир, - доложил помощник прибежавшему из второго в центральный отсек Медведеву.
- Боевая тревога!..  - объявил Медведев. – Держать глубину семь метров.
В перископ увидал покатые валы волн. Но когда крутнул перископ на 180 градусов, ужаснулся: на лодку, зарываясь носом в волне, шел грузный обледенелый танкер, позади которого, тяжело переваливаясь с борта на борт, следовал еще один нефтевоз под охраной двух сторожевиков и эскадренного миноносца...
     - Кормовые торпедные аппараты-ы!..
     Из выпущенных двух торпед из кормовых торпедных аппаратов попала одна. Медведев видел взрыв, взметнувшееся пламя над танкером. А лодка тем временем глыбой пошла на глубину, уклоняясь от преследования кораблей охранения конвоя.
    - Комиссар, оповести экипаж, что потоплен танкер, приказ командования флота выполнен! – сказал с воодушевлением Медведев, следя за стрелкой глубиномера. – Без горючего ни танк не сдвинется с места, ни самолет не поднимется в воздух - надолго фашисты застрянут в своих окопах на береговом фронте…
    Думал и о том, чтобы поскорей оторваться от вражеских кораблей охранения конвоя.
    Но фашисты взрывами глубинных бомб бучили водную толщу недалеко от лодки. Плотность аккумуляторной батареи была невысокой, но пришлось увеличить скорость хода. Изменили и курс движения лодки. Но бомбы стали рваться ближе и чаще. В корме так треснуло вдруг, что лодку вздыбило кормой, а прочный корпус лодки загудел колоколом. Стоявшие у механизмов моряки попадали от резкого толчка. Медведев удержался на ногах лишь потому, что схватился обеими руками за трубопровод на переборке.
    - В отсек поступает вода! - донеслось из седьмого. – Пробоина…
    Рванулся туда комиссар Бартенев.
Из седьмого сообщил, что в отсеке к пробоине за сплетением трубопроводов не подступиться, но моряки стараются заделать трещину.
Взорвалась очередная глубинка. Лодку накренило. Покатились разножки по палубе, сыпнулось битое стекло плафонов от подволока. Аварийная лампочка над глубиномерами  тускло сощурилась, капризно моргнула, но снова зажглась.
- Акустик, что наверху? – запросил Медведев.
- Сторожевик разворачивается…
- Другие корабли где?
- В сторону берега пошли, товарищ командир.
Воды в седьмом прибавилось, но лодка не теряла плавучести. Стрелка глубиномера между тем ползла вправо. Произвольно лодка погружалась.  Корпус лодки тонко, словно разбившийся  стакан, зазвенел вдруг. Треснуло под палубой. В центральном притихли. Треск повторился. Треск корпуса лодки, понимали, был более опасен, чем бомбежка врага. Медведев почувствовал учащенное биение сердца. Вспотели ладони. А у помощника, заметил, наступила икота, хотя тот старался унять ее, зажимая рот ладонью.
- Батарея садится! – доложил инженер-механик. – Останавливать мотор?..
Значит,  не поманеврировать, ударило по мозгам, не уйти максимальным ходом из-под бомбежки. И эти ужасные трески! Не всплыть ли?
«Дальнейшее погружение лодки – гибель! - откладывалось в сознании. – Но и всплывать – не меньшая опасность…»
Из седьмого вернулся комиссар. Изрек потерянно, что заделать пробоину  невозможно и что надо или всплывать и бить по противнику из пушки, или погибать в ледяной воде моря.  «Был бы здесь комдив, он-то наверняка нашел бы выгодное решение…»
- В рукопашной будем биться! – прозвучал голос рулевого, стоявшего за штурвалом вертикального руля, сильного моряка, никогда не терявшего оптимизма.
Но ему кто-то возразил, что поврежденная лодка не земля, где можно драться зубами и кулаками.
- К всплытию!  Артрасчет – к бою! – как если бы отозвался  на голос рулевого Медведев. И уже думал о пушках, снарядами которых можно отбиваться от сторожевых кораблей  противника. Сквозь зубы добавил: - Будем биться до «последнего», товарищи…
 Зашипел воздух в цистернах средней группы балласта.
Это старшина Сухов открыл клапаны воздуха высокого давления.  Сухов стоял у станции погружения и всплытия, словно приклепанный подошвами к палубе. Ручищи на маховиках, ноги саженью. Дышал  лишь тяжело  испорченным воздухом, скопившимся в отсеке.
«Этот крепко будет бить врага наверху, – подумалось Медведеву о старшине трюмных. – Как  дуб выстоит…»
Но не увидеть было флотской удали и уверенности на лицах других моряков. 
- Акустик, что слышите?
     - Сторожевик, товарищ командир… - повторил гидроакустик. – Рядом вертится.
     Лодка всплывала. Как пустую железнодорожную  цистерну, вытолкнуло ее наверх. Медведев метнулся на мостик с боцманом. Стояли наготове комендоры с управляющим артогнем у трапа.
    В двух-трех милях от лодки, зарываясь в волну, шли корабли конвоя. Но они не повернули, чтобы атаковать ее. Озадачило: почему не нападают? Боятся артогня подводников? Но комендоры сторожевых кораблей, вероятно, стреляют не хуже комендоров лодки.   
     А из-за облаков появился вдруг двухмоторный «Юнкерс» с черными крестами на фюзеляже.
    И сразу стало ясно, почему сторожевые корабли противника не кинулись атаковать лодку. Бомбардировщику определена роль нападающего!
    Медведев скомандовал на  руль, чтобы уклониться. 
 Но и фашистский летчик, очевидно, был не новичком в бомбометании. Он спикировал почти до воды, высыпал бомбовый груз вблизи лодки. Осколки  с визгом полетели к мостику. Инстинктивно Медведев пригнулся, прикрыв голову руками. Но воздушной волной его швырнуло к тумбе компаса, а боцмана Соломина, словно пушинку, - на палубу. «Не успел уклониться!» - обвинил себя Медведев. Удерживаясь за тумбу компаса, приподнялся. В корме выхлопной дым стлался по воде, а лодка не двигалась. Искореженная корма погружалась. И   дрейфовало в сторону берега.  Сорванные антенны обвивали рубку, свисали от мостика к палубе.
- Почему нет хода? – запросил Медведев. Но, к своему ужасу, понял, что бомбы повредили кормовую часть корабля.  Очевидно, повреждены и винты. А дрейфующая лодка - отличная мишень для бомбардировщика. Вспомнил, что где-то на недалеком берегу находится флотская зенитная батарея. Но из-за повреждения радиоантенны  с ней не связаться. 
На мостик вылез инженер-механик.
- Без буксира, товарищ командир, не уйти отсюда, - сказал он, - если фашисты не утопят нас прежде… 
Понурый вид инженер-механика привел Медведева к еще большей угнетенности.  Лодка без хода. Вражеские корабли и самолеты рядом. И не погрузиться.
Унылые сопки, покрытые снегом, казались безжизненными. Там не просматривалось ни артиллерийских батарей, ни живого существа.  А бомбардировщик беспрерывно кружил над морем и  берегом.
Медленно к обрывистой гранитной скале, почти отвесно уходившей в воду, дрейфовала искалеченная лодка с погружающейся кормой.
На сопке, где-то в снегу,  вспомнилось Медведеву, находилась немецкая батарея с тремя дальнобойными пушками. Не подогнало бы к ней лодку!
На минуту выглянуло солнце. Осветило дикий заснеженный берег с сопками и кручами у воды.
- Товарищ командир, наблюдательный пост на скале! – оповестил сигнальщик Жуков, обнаружив бугор с радиоантенной на мысу. – Наверняка наш…
- Наш ли?! Но нам все равно не связаться с ним! – выронил Медведев мрачным тоном, разглядывая в бинокль замаскированные хибарки на берегу. – Радиоантенну бы починить!.. 
- У нас же прожектор… - напомнил Жуков.
    И хотя лицо Медведева было в ссадинах и кровоподтеках, на нем можно было различить появившееся подобие надежды.
Молнией блеснул луч с берега в ответ на клацанье сигнальщика лодочным прожектором.
- Урра! – закричал  Жуков вне себя от радости, когда оттуда ответили, что они свои и что имеют связь с штабом флота. – Наш пост, товарищ командир…
- Передавайте, Жуков: я – Медведев, - взволнованно заторопился Медведев, - я – Медведев.  Нуждаюсь в прикрытии самолетами… Срочно!
Из-за сопки вынырнул истребитель врага, прямиком направлявшийся  к  лодке. Зататакал пулемет. Взвизгнула бомба. Хотя бомба разорвалась сравнительно далеко,  взрывной волной скинуло с палубы труп боцмана за борт.
- Быстрей передавайте, Жуков! – нетерпеливо толкал в спину сигнальщика командир лодки. – Быстрей!.. Я – Медведев, я – Медведев!..
     - Пост отвечает: «Я – Бахарева…», товарищ командир!
     - Что-о?!
- «Я – Людмила!..»
     Фашистский истребитель ударил из пулеметов, но не по лодке, а по вспыхивающим светлячкам прожектора на берегу. Туда же сбросил и бомбу, от взрыва которой затмило вершину сопки дымом и снегом.
      - Люся, нуждаюсь в прикрытии, - кричал Медведев сигнальщику, приказывая удерживать связь с постом. –  Нужны истребители!..
     Беспрерывно сигнальщик клацал шторками прожектора. Луч то вспыхивал, то затмевался. Медведев диктовал:
      - Люся, вызывай самолеты, вызывай!
      Вражеский истребитель, развернувшись, снова спикировал к мысу, откуда сигналила Людмила прожектором.
      - Товарищ командир, пост смолк… -  крикнул  Жуков вдруг.  Над постом СНиС, взметнувшись, разлетались камни с обломками дерева. – Вижу прямое попадание бомбы!..
Но Медведев и сам видел все, что происходило на сопке. Отчаяние охватило и его. А лодку тем временем все ближе подгоняло к берегу. Стала отчетливо видна скала, на которой располагался пост наблюдения и связи. Виден был и котлован от взорвавшейся бомбы. Валил дым от горевших построек. Но людей не было видно. А из-за сопки вынырнул еще один  самолет.
- Люся! Люся! – кричал Медведев в отчаянии. – Успела ты передать наш «СОС» в штаб флота?  Вызывай самолеты прикрытия!..
Он не соображал, что его голоса не слышат на берегу. Но продолжал кричать, пока немецкий истребитель не залетел с кормы и не открыл огонь из пулемета по мостику лодки. В пролетавшем самолете за стеклом фонаря  метнулось злое лицо пилота, обрамленное шлемом. «Сейчас пушкой распорет корпус лодки…» - похолодела кровь в  жилах у Медведева.
 – Жуков, ложись!.. – крикнул он, чтобы тот спрятался за стальную тумбу руля, так как фашистский самолет уже нацелился на лодку.
 Но нос фашистского самолета вдруг поплыл в сторону. Непонятно почему, но самолет сошел с курса атаки. Начал отваливать в сторону берега. Что же он, враг, пожалел  подводников что ли?! Не бывало такого в поведении  убийц.
Раздался резкий гул моторов. Невольно голова повернулась на этот гул.  «Группу истребителей прислали, чтобы добить лодку?!» – ужаснулся Медведев, увидав в безоблачном небе несколько самолетов, летевших к лодке.
Но летели, как определилось вдруг, не вражеские, а советские истребители.
- Наши-и!.. - Лицо Медведева заполыхало жаром. - Помощь! «Яки»! Молодец Людмила!.. Умница. 
Не ожидал Федор, что так быстро пост связи сможет вызвать флотских авиаторов для  помощи подводникам и так быстро отреагирует штаб флота.
А фашистские «Мессершмитты», не приняв боя звена советских ястребков, ушли на запад.
Один из советских истребителей приветственно качнул крыльями. Медведев сорвал с головы шапку, отчаянно замахал ею, отвечая летчику. Так и стоял он без головного убора, что-то крича спасителям вслед, пока они  не скрылись из глаз…

                *
                *               *

Без хода, с поврежденными винтами лодку дрейфовало к скалистому берегу. Ветер свежел. И будто бы не лодка, а торчащие из воды каменные глыбы  с заостренными краями, надвигаясь, подплывали к лодке, угрожая своими острыми выступами пропороть ей борт. 
Отдали якорь, чтобы зацепиться за грунт. А до берега всего ничего. Но теперь опасность заключалась в том, что лапы якоря могли не удержать лодку, если грунт илистый,  лодку могло навалить на острые камни, пропороть ее борт.
- Шлюпку наверх! – вспомнил Медведев о резиновом тузике, который был в каком-то из отсеков, и которым не пользовались никогда.
Крошечный тузик  был почти не мореходным, но на нем можно было подплыть к утесу. 
- Посчастливилось! – радостно загалдели моряки,  столпившиеся на мостике, не без тревоги и удивления разглядывая  дикие сопки, занесенные нетронутым снегом, оледенелые валуны, омываемые холодными волнами, пока переправившиеся на берег  краснофлотцы  с штурманом Юговым протаскивали швартовые концы от лодки до горбатого камня у края воды.
- Командир лодки счастливый... – сказал кто-то.
- Сообразительный!
А комиссар Бартенев, предвидя, что Медведев сейчас может встретиться  с любимой девушкой на скалистом утесе, сказал, что командир лодки вдвойне счастливый человек, потому что на посту служит его девушка, которую он называет невестой.
Тем временем Медведев сам поспешил на берег. Стремительно побежал он на гору по сугробам, к посту СНиС.  С улыбчивым лицом, быстрый. Отрадно было в предвидении встречи с любимым человеком думать о хорошем. Хотя скреблась и тревога в сердце: пост в последний момент перестал отвечать на вызовы.  Но, в конце концов, подводники потопили вражеское судно, удачно отделались от нападавших сторожевиков. Сейчас он не только обнимет свою любимую девушку, невесту,  которая  своевременно и расторопно оповестила командование флота о беде с лодкой, а и предложит ей руку и сердце. Она - здесь, на вершине этой промерзшей белой горы, куда толпой поднимались моряки.
А там дымились горевшие бревна, стлались черные хвосты пепла  по снегу. Оборванные радиоантенны и провода берегового поста связи змеились петлями под ногами, как проволочные заграждения перед окопами.
- Где люди?! – спрашивали друг у друга моряки, подбегая к вершине и не находя в дыму связистов поста.
Удушливой гарью била в нос тлевшая ткань. Едкий дым лез в глаза. Приторные запахи вызывали тошноту. Да есть ли там живые?!  Страшная мысль вдруг остановила  спешивших наверх моряков.
Медведев тоже умерил шаг.  Заслезились глаза. Было уже ясно, что пост разбомблен. Что там обошлось не без жертв. Но жива ли Людмила?!.
- В завалах ищите, - словно бульдозер, начал разгребать дымившиеся кучи дерева и тряпья в котловане сигнальщик  Жуков.   

                *
                *            *

Тела пяти девушек-краснофлотцев поста СНиС в обгорелых ватниках и полушубках  положили  в ряд на черном снегу в ложбинке. Их молодые лица еще не застыли в вечном покое. Но на них уже ложилась страшная пелена тлена. Рядом дымились развалины блиндажа с землянкой, где жили и служили морячки. Валялись клочья  писем, газет, разнесенные воздушной  волной по снегу. Кружились они и на ветру  как раненые птицы. С всхлипываниями и вздохами бились волны у обледенелых валунов скалистого берега вблизи.
- Никто не уцелел?
Безмолвно стояли перед погибшими девушками моряки, потрясенные трагедией. Медведев не сводил глаз с той, которая покоилась крайней. Это была Людмила Бахарева. Его Людмила. С завитком русых волос на нежном лбу, с раскинутыми нежными руками, с вязкими сгустками крови на виске и с плотно закрытыми глазами. Это она установила связь с командованием флота и вызвала помощь подводникам, которые были в шаге от гибели на израненном корабле.   
- Своей молодой, бесценной жизнью спасли нас, - сказал Бартенев над телами морячек, нарушив молчание подводников.
-  Родная моя!.. – выронил Медведев с жутью в голосе, опускаясь на колени перед Людмилой. Его глаза были полны слез, сводило скулы судорогой. Говорить он уже  не мог и хрипел как больной, охваченный тяжелым недугом.
Комиссар Бартенев сказал, что он будет мстить фашистам.
- Жестоко будем все мстить за наших сестер, - откликнулись моряки, стоявшие перед девушками. - Со страшной ненавистью и беспощадностью будем уничтожать извергов человечества...
- А в кровоточащих сердцах своих сохраним светлую память о вас, любимые наши боевые  подруги… - заключил комиссар.
Перекошенное лицо Медведева было страшным. В его глазах горело жгущее пламя негодования. 
- Смерть за смерть!..  – провозгласили моряки. – Клянемся!..




                О Б Р Е Ч Е Н Н Ы Е  Н А  Б Е С С М Е Р Т И Е
                (рассказ)
     Сергей Огнерябин не знал своего отца. Никогда не видел его. Вернувшись из школы,  взволнованно  спросил у матери с порога:
- Где мой папа?
- Чем ты обеспокоен, сын?
- Почему меня зовут безотцовщиной?..  Не хочу ходить в школу.
У мальчишки текли слезы из натертых докрасна пасмурных глаз.
- Успокойся, - мягко сказала мать. – Только глупые могут называть тебя так… Твой отец погиб на войне…
Она ласково погладила его по шелковистым волосам, притянула к себе.
- Папа был хорошим? – продолжал мальчишка.
На лице матери  расправились морщинки у глаз.
- Он был подводником… - сказала она  возвышенно и грустно.
Восьмилетний Сережа понял, что мать гордится его отцом.
- А кто такие подводники? Они под водой живут?
В тот вечер мальчик многое узнал об отце. Всколыхнулась и у него гордость за родителя, который воевал на Балтийском море и погиб вместе с подводной лодкой, защищая советскую страну. В облике мальчишки с того времени отложилась ранняя печать серьезности. Вдоль переносицы прочертилась мелкая складка, а на нежном округлом лице  можно было заметить необъяснимую задумчивость.
Но к школе он стал относиться серьезнее. Записался в библиотеку. Брал  книжки  о моряках и морских сражениях. Через год-два в школьной библиотеке не осталось произведений о флоте, которых бы он не прочитал. Городская библиотека богаче, но и там вскоре он перестал находить интересующие его книги.  Фамилии Огнерябина нигде не встречал.
Между тем его все более увлекали описания морских плаваний, морских сражений, корабли флотов, экипажи кораблей. Особенно, подводных.
Закончив обучение в средней школе,  Сергей сообщил матери о своем желании поступить в военно-морское училище подводного плавания.
«По дороге отца решил, - поняла мать. Ей было приятно благородное почитание  родителя. – Но ведь отец погиб, не вернулся с войны. Никто не знает, где он и покоится в морских глубинах…»
Сергей становился  крепче телом, коренастее, широким в плечах. По взглядам матери, здоровьем юноша был годен для морской службы.

                *
Прямо с вокзала абитуриента потянуло на Невский проспект. Пораженный красотой большой широкой улицы, он подолгу  разглядывал  дворцы, памятники, скверы, и все более волновался. Засматривался он и на бравых  моряков, появлявшихся на его пути. Восторгу не было границ. Юноша думал и о том, что по этим широким респектабельным улицам и проспектам  ходил  когда-то его отец, видел  красоты этого необыкновенного города.   
И в училище Сергей  долгое время  не мог успокоиться от необыкновенных впечатлений о городе.
…Вступительные экзамены Сергей выдержал, но напряжение не спадало. Зачислят или не зачислят? Не по всем предметам получены хорошие и отличные оценки. А конкурс немалый. Что решит приемная комиссия? «А как бы повел себя папа на моем месте? – вдруг стал он сравнивать себя  с родителем, старась походить на отца моряка-подводника. - Стал бы так волноваться?.. Папа, папочка!.. Как бы ты повел себя здесь? Что бы ты делал? Ты – сильный, мужественный. Я очень хочу учиться! Поддержи меня, научи  быть сильным. Страшно услышать заключение председателя приемной комиссии: «Вы не можете быть приняты учиться на подводника!»
Душившая слабость прошла, так как решил, что если не примут сейчас, приедет в следующем году.
Но в конкурсе Сергей  победил. А когда приступил к учебе, стал  упрямее и напористее. В высшем военно-морском заведении учиться было труднее, чем в школе.  Помимо оружия – ракетного, торпедного, минного – приходилось штудировать штурманское дело, связь, тактику ведения боев, теорию управления кораблем… Велика была и физическая нагрузка, особенно в летнюю практику на кораблях.
 Преподаватели, лично знавшие многих выдающихся подводников Великой Отечественной войны, – Колышкина, Маринеско, Лисина, Травкина, Видяева и других асов, – увлеченно разбирали приемы ведения ими подводных боев с фашистами, а  Сергей Огнерябин засиживался над описаниями замысловатых расчетов торпедных атак, хитроумных способов поиска противника в море, тяжелых и опасных походов на боевые задания. Когда начали читать лекции по истории военно-морского искусства, записался в научное общество этой кафедры.
Шли годы. Флот пополнялся новыми кораблями. На рукавах суконок курсантов пришивались очередные золотистые «галочки». Курсант Огнерябин за это время многое постиг в училище. А участие в исследованиях на кафедре военно-морского искусства расширило его флотский кругозор.
Очередной семестр завершался экзаменом по торпедному оружию. Класс уже опустел, когда  к Огнерябину с экзаменационным билетом за столом  подошел преподаватель капитан 2-го ранга Бурлаков.
- У вас электросхема торпеды? – склонился он к экзаменационному листу Сергея. – Не разобраться?..
Видно, преподаватель устал  и хотел поторопить Огнерябина с ответом, чтобы побыстрее закончить экзамены в классе.
- Затрудняюсь,  - признался Сергей, но вышел из-за стола. – Курсант Огнерябин все же готов отвечать… - доложил он.
- Курсант Огнерябин? – переспросил преподаватель. – Огнерябин?!.
- Так точно, товарищ капитан второго ранга, Огнерябин, - подтянувшись, подтвердил  Сергей.
- Ваш отец служил на подводных лодках  Балтфлота?
- Вы знали моего отца?! – как бы окатило горячей волной Сергея обращение преподавателя.
- Дениса  Андреевича?..
У Сергея подкосились ноги от услышанного. Не шевельнуть и губами. Он впервые встретил моряка, который знал отца по службе на подводных лодках в минувшей войне. У сутуловатого преподавателя на тужурке  колодочка орденских планок. Седые виски.
По-новому Сергей взглянул на своего преподавателя по торпедному оружию.
И  Бурлаков с интересом разглядывал подтянутого курсанта, стоявшего у классной доски перед плакатом электрической схемы торпеды. Он был удивлен и обрадован, что неожиданно встретил сына сослуживца. Курсант походил на своего отца своей выправкой, проницательным взглядом. Был и лицом похож на него.
- С Денисом  служил на одной подводной лодке, - сообщил Бурлаков, - но в последние недели 1941 года наши пути разошлись…
- И на боевые задания ходили вместе?
Время клонилось к отбою, а капитан 2-го ранга Бурлаков, забыв об усталости и колготе на экзаменах, тепло улыбался, увлеченно рассказывал о минувшем. 
В учебных помещениях начали гасить свет. Дробно застучал колючий снег по стеклам. Но этого не замечали ни офицер, ни курсант. Бурлаков перенесся воспоминаниями к годам войны.
…Подводная лодка пришла к Готланду, к острову на Балтике, расположенному  милях  в пятидесяти от скандинавского побережья. Подзарядив аккумуляторную батарею,  погрузилась.  А спустя  какое-то время командиром корабля был обнаружен немецкий конвой из грузовых судов и кораблей охранения, который держал курс на Германию. Хотя конвой шел по мелководью, прячась за островом,  подводная лодка атаковала его. После торпедного залпа, отрываясь от кораблей охранения, лодка пошла  в  глубину, но непредвиденно на большой скорости врезалась форштевнем  в неизвестный гидрографам выступ на дне моря.
- Я тогда с твоим отцом в первом отсеке был, - вспоминал Бурлаков, заволновавшись. – С треском и грохотом в момент столкновения полетели  к торпедным аппаратам разножки, банки с сухарями, посудины с краской и консервированными продуктами. Да и мы все, кто был в отсеке, повалились на палубу. В отсек хлынула ледяная вода. Через переговорку слышны шум и крики в центральном отсеке…
У Бурлакова побледнело лицо, изменился голос:
- Сам понимаешь… - мрачнел он. - Отсек затапливается. Струи воды бьют во все стороны. Люди мечутся. Воды в отсеке уже выше настила. И почти сразу же началась бомбежка… - Он смолк, задумался надолго, темнея лицом, но за рукав тужурки нетерпеливо его тронул Сергей. -  Пожалуй, только Денис, отец твой, меньше других растерялся, - продолжил Бурлаков с трудом, – дал воздух высокого давления из баллонов в отсек...
- Чтобы сдержать поступление воды в лодку?
- Струи забортной воды перестали хлестать.  Но бомбы рвутся невдалеке и сотрясают корпус лодки.  Мы уже  по уши в воде, - а  осенняя вода зуб на зуб не попасть, - начали искать ветошь, аварийные инструменты, затопленные водой. Воздух высокого давления, поданный из баллонов Денисом, к тому времени через пробоины уже начал выдавливать воду наружу... Но многие были ошеломлены и растеряны. Я, по правде сказать, уже думал, что все кончено, лодке не всплыть, так как бомбежка усиливалась, а  вода прибывала и прибывала, затапливая отсек...
Горящие глаза Сергея излучали страх, ужас, нетерпение. Он подавленно переживал событие: то сжимался весь, пружинясь в ожидании рассказа о страшной напасти, то  расслаблялся, когда капитан второго ранга Бурлаков сообщал о той или иной находчивости подводников в аварийном отсеке, либо, не придерживаясь военной субординации,  восторженно хлопал ладонью по колену офицера, когда тот оповещал о каком-либо важном действии моряков. Бурлаков становился более оживленным.
- Докладываем в центральный пост,  что воды в отсеке столько-то,  - Бурлаков все еще был возбужденным, но  становился спокойнее. – Оттуда: - «Заделать пробоину в прочном корпусе!». А мы, не дожидаясь этого приказа, ныряем по очереди в  студеную воду и законопачиваем трещину паклей и ветошью, поджимаем и пластырь клиньями…
- А глубинки? – напоминает Сергей.
- Рвутся… - кидает мимоходом Бурлаков, будто взрывы бомб второстпенное событие для подводников. - Но к концу ночи, часов через пять, как-то заделали пробоину. И немцы к этому времени, перестав торчать над нами,  ушли…
Бурлаков вытер пот со лба.
- А вы?! – по-прежнему волновался Сергей. – Воду откачали?
- Не всю. Но с предосторожностями  всплыли, - кивает Бурлаков. – Наверху немцев уже нет,  светит луна. Штиль. И ни морщинки на поверхности моря. Но невдалеке масляное пятно на воде и буй с деревянной крестовиной на буйрепе! – вспоминает офицер, улыбаясь с хитрецой:  - Это немцы обвеховали лодку,  рассчитывая, очевидно,  снова бомбить нас утром или спустить водолазов, чтобы убедиться, что лодка потоплена… Ты, наверное, читал об этом походе и бое нашей лодки?
- Читал.
- И не знал, что твой отец был там?
 Бурлаков уперся локтями в стол, задумался с печалью на лице. Но встрепенулся вдруг, проговорил:
- Как  вчера все это было…
- Потом что? – заерзал Сергей на стуле в нетерпении, трепеща, хотя исход боя и похода лодки знал по книгам.
- Потом?.. Наградили нас всех, - сказал Бурлаков. – Отца твоего орденом Боевого Красного Знамени, меня – Красной Звездочкой… - Он положил руку на плечо Сергея, с  глубокой задумчивостью добавил: - На подводных лодках  побеждают все,  а если гибнут, то - тоже…
«Каким был папа?..» – всплыл перед Сергеем образ отца на карточке, сфотографированного до войны. Сергею хотелось   представить родителя живым в подводной лодке.   Но в воображении не мог представить, что юное лицо отца того времени могло быть  с морщинами, глубоко прорезающими лоб,  с мешками под глазами, с сединой на висках, как у его сослуживца капитана второго ранга Бурлакова. В глазах Сергея образ отца оставался все таким же – молодым,  с устремленным взглядом, красивым, с орденом Боевого Красного Знамени на груди.
- Вы и в другие походы ходили с ним вместе? – с нежностью и уважением притронулся он рукой к рукаву тужурки Бурлакова.
- Меня положили в госпиталь, как мы вернулись с того боевого задания. С поврежденной ногой. Потом списали в пехоту морскую… А Денис по-прежнему воевал в составе бригады подводных лодок.
Сережа слушал повествование товарища отца  с  душевным трепетом, в напряжении. Сопереживал каждый штрих в жизни родителя. Запоминалось все. Теперь ему стала известна лодка, на которой служил отец,  кто был ее командиром, в состав какого соединения кораблей входила она.
- Как найти место гибели папы? – спросил  он вдруг у Бурлакова.  А в засветившихся его устремленных глазах мелькнули далекие блики надежды.
 Бурлаков уставился недоуменным взглядом на сына боевого своего товарища: «Что ты задумал, парень? – подумал фронтовик. - Неужели искать погибшую подводную лодку в войне собрался?»
- Много лет прошло… - тягуче проговорил он, переводя омраченный взгляд вдаль. – Трудно найти... А может, и совсем не разыскать.
- А хоть что-то узнать можно?
- В архиве документы военных лет, - сказал Бурлаков, но отрицательно покачал головой. – Точного места гибели, разумеется, ни в одной бумаге не указано…
Попрощавшись с преподавателем, Сергей Огнерябин пришел в кубрик. Курсанты  были уже в койках. И хотя через минуту дневальный погасил свет, а дежурный громко объявил отбой, соседи дружно полюбопытствовали, где их сокурсник пропадал столько времени. Друг Сергея Огнерябина Степан Педенко засмеялся:
- Отличную оценку за экзамен вымаливал у Бурлака будущий флотоводец!
Сергей не обиделся на товарищескую подковырку, сказал:
- Тройку получил.
- Тройку?!  Вот так рааз!.. – перестал смеяться Степан. – Первую тройку за всю учебу? Ну, и Предохранитель Инерционный!
Редкий преподаватель училища не имел прозвища. А Бурлакова в своей среде курсанты иначе и не называли, как Предохранитель Инерционный или Бурлак. Бурлаков на лекциях дотошно излагал объяснение о назначении инерционного предохранителя,  прибора, вводившего торпеду в боевое положение после выстрела из торпедного аппарата. Да и у кого не было метких прозвищ в училище! Преподаватель астрономии, лысый капитан первого ранга Андреев, с незапамятных времен был окрещен Глобусом, англичанку звали Птичкой, а долговязого Фомичева, начальника кафедры тактики, - Балериной.
- Бросьте осуждать капитана второго ранга Бурлакова, он честно оценил мой ответ. К тому же… он – боевой товарищ моего отца.
- Шутишь?!
Пришлось рассказать о затянувшейся беседе с капитаном второго ранга Бурлаковым..
- Жаль, места гибели лодки не найти… - глухо добавил Сергей печальным голосом.
- Почему не найти? – приподнялся вдруг от подушки Степан Педенко. – Слышь, Серый, Бурлак правильно советует обратиться в архив.
- Не называй ты его Бурлаком! – проворчал Сергей. – Он с папой на боевое задание ходил в войну, орден у него за это.
- Извини, парниша, - поднял руки кверху Педенко.
Курсанты притихли, но ненадолго. Снова заговорил Степан:
- Слышь, Серый, в морском архиве наверняка есть какие-то следы о погибшей лодке твоего отца...
Пружинисто он сел в койке.
- Давайте, флотоводцы, пошукаемо пидводну лодку! – обратился  он к курсантам в постелях, волнуясь и переходя на смешанный украинско-русский язык. – А?.. Поедем в военно-морской архив…
- Почему бы  не  поехать?.. – раздались голоса в поддержку.
- Зимние каникулы на носу!
Сергей возбужден, он отговаривает курсантов, чтобы не тратили личного времени на поездки и  поиски, чтобы отдохнули от напряженной учебы и трудных семестровых  экзаменов.
Но предложенная идея Степаном Педенко понравилась курсантам. Они загалдели, забазарили, предлагая разные варианты поиска.  Сергей же места себе не находил от дружеского участия товарищей. Разволновался. Растрогался. 
А утром начались хлопоты о заявках в архив.

                *

Гулко трещал лед на Неве, хрустел снег под ботинками. Но Сергей с Павлом Ивановичем Бурлаковым, Степаном Педенко, Алешей Званцевым, сподвижниками по поиску, радовались морозцу, подгонявшему их по пути в Гатчино под Ленинградом.
А в архиве их было не отвлечь от столов с пожелтевшими папками.
Здесь приказы и распоряжения, справки и схемы, донесения и отчеты – тысячи пожелтевших документов, - пахнущих лежалой пылью и сургучем.
С волнением возвещает о находке Павел Иванович Бурлаков. Он обнаружил боевые приказы подводников Балтики военных лет. Прочитал выдержку из одного из них экипажу лодки, где служил отец Сергея Огнерябина:
«…уничтожать вражеские  суда с пособниками немецких фашистов – латышскими и эстонскими эсэсовцами – в районах Курземского побережья, Кёнигсберга, Пиллау…»
Когда Сергей увидал дату приказа, у него навернулись слезы на глазах.  «Совсем немного не дожил до конца войны папа…» - растрогался он.
 А Бурлаков тем временем заставляет искать кальки с путями перехода лодок от места базирования к боевым позициям.
- В них детали переходов и мест перехватов вражеских конвоев, - поясняет он. – Не пропускайте текстов донесений, посылаемых с подводных лодок.
Папок много.
Степан Педенко нашел одну из радиограмм. В ней коротко сообщалось: «Пройдена четвертая». Было ясно, что в донесении командира лодки «пройдена четвертая» - важная условная фраза. Но она непонятна курсантам. Капитан же второго ранга Бурлаков расшифровывает эту фразу.
- Лодка прошла четвертую контрольную точку, - говорит он.
- А где она, эта точка? – воспламеняется Сергей.
По месту нахождения этой контрольной точки можно было судить о месте нахождения лодки в момент подачи радиограммы. Но где она, эта контрольная точка? Контрольные точки определял кто-то из штабных работников. Может даже, устно. Не фиксируя их в документах. У курсантов понизилось настроение.
Три дня ведется поиск бумаг с разработками боевых заданий подводникам. А  нужных, проливающих хоть какой-то свет на последние часы жизни экипажей лодок, нет. В каком районе охотилась лодка Дениса Огнерябина, чтобы перехватить корабли противника с эсэсовцами? В боевом приказе на поход было условлено, что командир лодки сам выбирает себе позиции поиска, без приказов сверху, перемещается туда, где считает быть нужным. А в то время на военных кораблях, на транспортах, баржах, шлюпках и всяких других подручных плавсредствах  фашисты бежали от расплаты из Риги, Вентспилса, Клайпеды, Лиепаи, Пиллау - на запад…   
Нового не прибавляется в поисках. Все больше омраченных лиц. На перекуре Степан Педенко обмолвился: «Шукаем иголку в стоге сена». Алеша Званцев заговарил о знакомой девушке, к которой надо было бы наведаться. Сергей Огнерябин грыз ногти в отчаянии. 
- Парни, сходите на каток, - советует он без эмоций.
Никто не откликнулся на это предложение.
А после перекура Степан Педенко вдруг обнаружил трофейную карту минных полей вдоль побережья Балтики, и настроение курсантов резко подскакивает кверху.
- Хлопци, ни яких катков! – восклицает он, объявив о находке. – Це ж важнейший документ…
На углу немецкой карты штамп с русским текстом: «Входящий №… 20 мая 1945 года».
По дороге домой Алеша Званцев все равно тянет нудно:
- Зря время тратим. Ничего не найдем путного… А  погибшую лодку на дне моря и современными приборами не обнаружить.
Не поворачивает головы от окна вагона и здоровяк Костя Мухин, который одним из первых поддержал идею поиска, а теперь морщит лоб в недовольстве. Сергей Огнерябин  молчал, уткнувшись глазами в пространство за окном. Не корить же товарищей.  А Степан Педенко не стерпел.
- Надоело шукать – стопори ход,  флотоводец! – накинулся он на Алешу Званцева, которому больше всех хотелось отдохнуть на каникулах.  -  Не буксируем за собой.
- Бросьте вы, ребята, - сказал Сергей примирительным тоном. Но для него стало ясно: вслед за капитаном второго ранга Бурлаковым, который был вызван начальником кафедры для работы в кабинете торпедного оружия, еще одного помощника он лишился. Хотя не разозлился, но осадок горечи на душе остался. Отпало желание пойти на вечер отдыха в медицинский институт, куда накануне был приглашен студентками.
- Не вешай голову, флотоводец, мы с тобой удвох пошуруемо в архиве… - успокаивает его Степан Педенко.
Зимние каникулы кончались. Просмотренные документы  не открыли тайного занавеса. И это угнетало курсантов. Сергей стал угрюмее, Степан – сосредоточеннее. Бурлаков заметил перемену в их поведении, но не стал бередить их болячку. Он поведал им, что радиограмма, обнаруженная в архиве, содержит доклад командира лодки о прохождении четвертой контрольной точки, откуда все командиры подводных лодок, отправлявшиеся на боевые позиции, сообщали в штаб о благополучном прохождении опасного участка пути. Об этом он узнал от одного из бывших командиров лодок, служившего в штабе Ленинградской военно-морской базы.
Сергей Огнерябин с Педенко ободрились.
- Бывший командир лодки знает место нахождения этой контрольной точки?
- Надо искать кальку с курсами движения кораблей в назначенные районы действий, - говорит Бурлаков. – Там, возможно, указаны контрольные точки.
- А кто-либо из бывших командиров лодок не сможет помочь нам в поиске? – обронил Сергей Огнерябин, взглянув на капитана второго ранга.
Нужных документов в архиве и за последние дни каникул не было найдено. Курсанты возвращались домой  утомленные и раздраженные. Поезд нервно стучал колесами. В такт стуку вздрагивал пол вагона. Тряска усиливала недовольство.
- Ума не приложу, что еще делать, - говорит Сергей, не отрывая пустого  взгляда от окна.
- Мабуть, шукаемо нэ тамочки, - по-украински откликается Педенко.
Он вовсе не дремал, как показалось Сергею.
- Ты не подумал, - заторопился Сергей, - что документы на поход могли разрабатываться не штабом бригады лодок, а штабом флота?
- Тогда в документах бригады лодок не должно было быть радиограмм, - парирует Педенко, догадавшись, о чем думает друг.
Оба смолкли. Да и поезд подходил к Ленинграду.
- Слушай, Степа, а Верочка не отчислит тебя из состава своих преданных друзей? – чтобы сбить плохое настроение, Сергей переменил тему разговора. – Сколько времени ты носа не кажешь ей?..
- Перетерпит, - засмеялся Степан. – Пусть привыкает к флотским порядкам в будущей семье!
Базарили и в автобусе. Но пассажиры автобуса не разделяли балагурства курсантов. Подошедший кондуктор заметил с поддевкой:
- Это вам не на лекциях…
Пришлось выйти из автобуса.
- Может, на Охту к Вере махнем? – предложил Сергей.
Степан не стал ждать повторного предложения…
Дверь открыла Вера.
- Какими ветрами? – обрадовалась девушка приезду парней. – Каникулы-то давно начались.
Поведали о работе в архиве, посетовали, что зацепок не нашли. Вера кокетливо улыбнулась:
- Не там ищете… - заворковала она, накрывая стол для чая. – У нас сосед подводник. Он, правда, старенький, отставник, но он страшно много воевал на подлодках и много знает о сослуживцах. Хотите, познакомлю с ним?
- Только не сегодня, - воспротивился Степан Педенко, который не хотел утруждать переволновавшегося друга новым довольно неперспективным, по его мнению, занятием.
Но Верочка нахмурилась. Ее черные глазки сделались острыми, недовольными. Отказом Степан огорчил свою девушку, которая искренне хотела помочь им чем-то.
Сережка ширнул друга в бок.
- Пойдем!
У Верочки засветились глазки.
- Вперед! – бодро проворковала она, отправляя чайную посуду на кухню.
Двухкомнатная квартира отставного офицера была похожа на музей. На стенах картины маринистов, за стеклами шкафов модели кораблей, маяков, книги морской тематики, альбомы. Хозяин квартиры, высокий сутулый старик с сухим морщинистым  лицом и редкими седыми волосами на круглой голове, с доброжелательностью отнесся к гостям. Рассадил всех в кресла и на диване.
- Я был флагманским штурманом бригады подводных лодок, - заговорил он, узнав цель визита курсантов к нему. – Помню вашего отца, молодой человек, - уважительно обращается он к Сереже Огнерябину. – Хорошо помню Дениса Огнерябина. Собранный был человек. Представительный. Обаятельный…
Курсанты с девушкой удивлены, что так неожиданно и непредсказуемо напали еще на один след в поиске погибшего подводника. А Верочка, воодушевленная своей затеей пойти к бывшему фронтовику, мило заулыбалась.  «Вот видите, - говорили ее черненькие глазки, - а вы ездили в архив и не ведали, что здесь – живой свидетель. Их, таких свидетелей, еще много живет в Ленинграде…»
По рассказам  отставника-подводника, лодка, где служил отец Сергея Огнерябина, в конце войны была послана в район юго-западной части Балтийского моря для перехвата фашистов, отступающих с советской территории и из Восточной Пруссии на кораблях в Скандинавию и в Англию. На фарватере от Пиллау, по утверждению хозяина квартиры, она потопила судно с эсэсовцами. Но потом от нее прекратилось поступление донесений.
- Что вам еще известно? – Сергею не терпелось что-то еще узнать о лодке отца.
Отставник прошел к шкафу с книгами. Нашел толстую тетрадь в коленкоровом переплете.
- … в 12-ти милях северо-западнее Пиллау потоплено пассажирское судно фашистов, - прочитал он записи в раскрытой тетради. – «Гюнтер Шрик» название этого судна. Широта… долгота… - сообщил он координаты торпедированного противника.
И еще было помечено в тетради, что «Гюнтер Шрик» был торпедирован подводной лодкой капитана 3-го ранга Губина…»
- Лодкой, на которой торпедистом был ваш отец, молодой человек, старший краснофлотец Денис Огнерябин, - добавил отставник с пафосом, обращаясь к заволновашемуся Сергею.
Записи отставника шокировали курсантов с девушкой Степана.
- Это достоверно? – просит подтвердить его Сергей.
- Из перехваченных радиограмм нам было известно, - добавил офицер в отставке, - что главный эсэсовец, который удирал на этом судне от возмездия, требовал немедленной помощи «Гюнтеру Шрик». Прямо скажу, орал в эфире…
Старый моряк глянул сверху очков на курсантов осуждающими подслеповатыми  глазами.
- Вы что ж,  не верите моим записям? – покосился он на гостей. – Извиняюсь, милейшие, извиняюсь. Но здесь все точно… Вот даже запись так называемых траурных воплей главного эсэсовца. Полюбуйтесь! – он повел пальцем по строчке в раскрытой тетради. - «Пробоина в левом борту. Вода заполнила машинное… Уничтожил пленных. Спасите ради бога! Помогите…»
Хмурясь, курсанты и Верочка склонились над этой тетрадью, где была зафиксирована запись об уничтожении пленных фашистами.
- Видите, какой изверг шел на судне! – протирает очки отставник. – И Губин на дно сопроводил его...
- Считаете, Губин потопил этого мизантропа?
- Я не «считаю»,  молодой человек, так было, - выпрямляется старик и бросает недовольный взгляд на Верочку, словно упрекая ту: «Кого ты привела сюда? Что за Фомы неверующие?» – Сам главный эсэсовец  вопил  в эфире о торпедировании судна и требовал выслать катера для преследования подводной лодки…
Он привычно зашагал по комнате. Но приостановился вдруг, разворачиваясь:
- Подводной лодки… - сказал подчеркнуто. - Не американской, конечно… – И уже у окна добавил: - В тот день она должна была взять курс домой, к своей базе…
- Это точно?! – встал с места Сергей.
- Клятву вам дать!? – снисходительно улыбнулся ему отставник. – В моем дневнике военных лет все точно, как в штабных документах того времени.
Он еще сделал пару галсов по комнате. Остановился.
- А вообще-то вы, товарищи курсанты, молодцы… - сказал он. – Вы и должны разыскать губинцев, отважных героев войны…
Порывисто вскочил с дивана и Степан Педенко.
- Понимаешь, Сережа, - пылко обращается он к другу, -  мы не далеки от цели!
Он склонил голову перед старым моряком, добавил:
- В Ленинграде, наверное, много ветеранов, которые хорошо помнят боевые дела  подводников…
- В Ленинграде их много, - соглашается бывший  подводник. – Могут по часам и минутам расписать события тех лет.
- А можно вас спросить? – несмело вдруг  поднял голову Сергей, пытливо  обращаясь  к отставнику. – Каким был папа?..
Быстрее обычного курсанты с Верочкой преодолевают лестницу пяти этажей. Путь курсантов в училище. И даже Верочка не возражает, что ее друг, Степа, мало времени уделил ей на встрече.
Новые данные о лодке Губина взбудоражили и остальных курсантов класса, когда в казарме появились Сергей со Степаном.

                *

Хотя начался новый семестр в учебе, курсантам было не до занятий. После лекций они собирались в просторном кабинете торпедного оружия, которым заведовал Бурлаков, и  обсуждали появлявшиеся новые проблемы по поиску лодки.  Анализировали каждую новую мысль, каждую зацепку, которая хоть на капельку продвигала цель поиска. 
К этому времени Сережа Огнерябин скопировал трофейную карту с нанесенными  на ней немецкими минными полями, фарватерами и глубинами моря. Степан Педенко колготился с документами, поступившими от ветеранов войны.
- Дайте  координаты места торпедирования «Гюнтера», - просит товарищей Огнерябин. – Есть они у нас?..
В кабинет торпедного оружия вваливаются курсанты других классов. Но без обычного балагурства, без галдежа. Интересуются живо, что найдено нового за последние дни. Они тоже зажглись благородной затеей поиска погибших подводников в годы Отечественной войны.
И уже чуть ли не весь факультет торпедного оружия обсуждает результаты работы группы курсантов с Сергеем Огнерябиным.
Предположения, догадки... На классной доске нанесена копия трофейной карты моря с пометками размещения немецких минных полей, фарватеров, глубин в районе потопления фашистского судна «Гюнтер Шрик».
Степан Педенко, подобно преподавателю, взял указку.
- По-видимому, подводную лодку Губина постигла трагическая участь вот здесь… - показал он указкой на место затопления немецкого судна. – Либо фашистские катера потопили ее вот на этом фарватере, но с этим не соглашается бывший флагманский штурман соединения советских лодок, либо…
Высказаны были и новые предположения. В частности, о том, что лодка могла подорваться на мине или была протаранена сторожевиком противника. Спор поднялся такой, что было никого не услышать. Но всем хотелось внести что-то свое в рассуждения и предположения.
- Флотоводцы, тихо! – повысил голос Степан Педенко, стуча торцом указки об пол.
Но даже спустя час спор нельзя было погасить. Лишь с появлением  капитана второго ранга Бурлакова в кабинете несколько поутихло. Курсанты сели за столы. А Степан Педенко продолжил у доски.
- Задача с несколькими неизвестными, - начал он, призывая товарищей прекратить пикировки. – Давайте порядком ее решать…
В помещении угомонились. Но стремлений высказаться не поубавилось.
- Сомнений ни у кого нет, что только подводная лодка капитана третьего ранга Губина  могла потопить «Гюнтера»? – продолжил Педенко. – Или есть?..
Стало совсем тихо.
- Значит, подводная лодка Губина, как максимум, находилась на расстоянии дальности хода торпеды в момент выстрела… - вычертил  он круг с  центром места потопления «Гюнтера», - и на площади этого круга. Согласны?..
Курсанты молчат.
-  Но нам надо узнать, в какой точке этого круга она могла быть…
В рассуждениях Педенко обрисовывалась задача с несколькими неизвестными. Но первый неизвестный, по задаче Степана, стал известным. На площади очерченного им круга с центром места потопления «Гюнтера Шрик» находилась подводная лодка Губина в момент залпа. И нигде более.
- Мы знаем борт судна, в который попала торпеда, - оживляясь, подсказывает Алеша Званцев.
- Левый… - подтверждает Толя Петров, сидевший позади него. – Но это ничего не дает нам...
- Как это ничего не дает? – оборачивается  к  нему   Педенко. – Курс “Гюнтера”, наверняка, на северо-запад, чтобы пробраться в Данцигскую бухту или к выходу из Балтики…
- Стало быть, лодка стреляла слева от «Гюнтера», со стороны берега, - подсказывает кто-то. - А по-над берегом, посмотрите на копию трофейной немецкой карты этого района на доске, сплошные  минные поля… Немцы, как нам известно, поставили там около ста тысяч мин за войну. Значит, оттуда стрелять она не могла…
Насыщенные минами участки моря были серьезнейшим препятствием для проникновения лодок к вражеским фарватерам в этом районе. Это точно. Но если даже Губин и сумел пролезть между выставленными фугасами к месту залпа, то  куда он мог уйти от преследования  катеров после стрельбы торпедой?
- Кто не согласен с моими рассуждениями, давай свои, - реагирует недовольно Степан Педенко. – Лодка же из этого вот круга стреляла… - снова обводит он указкой площадь, окаймленную окружностью.
«Куда только мог пойти Губин после залпа? – задумывается Сергей Огнерябин. – То, что лодка находилась на минном поле, это было абсолютно точно. А могла ли она  уйти с минного поля? Всюду опасности: фугасы, катера...» Он представил на секунду столкновение лодки с миной. Взрыв!.. Разрушается прочный корпус, врывается ледяная вода в отсек…  И там, в первом отсеке,  - отец.  По спине ползут мерзкие мурашки, приподнимается волос на голове.
Не сразу берет он себя в руки.  А когда успокоился, пододвинул к себе карту моря и – в который раз! – пытается разгадать тайну военных лет. Морская карта испещрена условными обозначениями. Карандашом на ней нанесены минные поля, фарватеры, путь «Гюнтера Шрик». В глазах рябит. И все же Сергея осеняет, что к берегу Губин не мог идти после торпедного удара по противнику. У берега  малые глубины. К северу – тоже, потому что там тонул фашистский корабль. «Туда вряд ли поведет лодку грамотный командир, - рассуждает он. – Под тонущим кораблем нет спасения…» Оставались запад и восток, куда Губин мог уходить от преследования. Но на западе  песчаная коса – длинный песчаный полуостров.
- Огнерябина к телефону, - появляется рассыльный дежурного по училищу.
- Кому  нужен? – отрывает недовольный взгляд от карты на доске Сергей, где Педенко намеревался прочертить предполагаемый путь отступления лодки,  вставая из-за стола.
Встает и капитан второго ранга Бурлаков.
- Губин мог пойти на восток, - говорит он. – Это наиболее выгодный курс отхода…
- Чего же он на минное поле полезет?! – бестактно перебивает его курсант Кирюха Наседкин, кивая на схему, где были нанесены жирными знаками мины, глубины, фарватеры и другие особенности моря.
- Командир лодки вряд ли осведомлен о минном поле, Без пяти адмирал, - насмешливо иронизируя, возражает ему Степан Педенко, приняв комическую позу «смирно» перед любующимся собой курсантом. – Поэтому…
Наседкин от сокурсников получил прозвище «Без пяти адмирал» за стремление показать себя  непревзойденным знатоком морского дела.
Курсанты засмеялись.
Но Наседкин, вероятно, не понял поддевки, горделиво сел на место, осуждая в мыслях курсантов, которых он считал менее грамотными, чем он сам.
- Командир лодки не мог знать точного расположения минных полей врага,  - говорит Бурлаков. – Мог только предполагать, что он на участке, нашпигованном фугасами.  Но я, например, уверен, что он атаковал  «Гюнтера», находясь на минном поле, и только он, и что, уходя от преследования катеров, наскочил на мину… - Подойдя к доске, он обводит указкой заштрихованную трапецию на схеме. Трапеция – минное поле. Говорит: - Искать лодку надо здесь, в этом «огороде».   
Бурлаков не стремится связать инициативу курсантов преподавательским авторитетом. Поправляется:
- Рассуждайте…
В кабинет вбегает запыхавшийся Сергей Огнерябин. С порога он возвещает:
- Отставник, бывший флагштур, товарищи, обнаружил пометку о четвертой контрольной точке в своих дневниках. Вот ее координаты!..
Он взмахнул над головой листом бумаги с записями и стремительно направился к столу с морскими картами. Ищет место нахождения лодки на карте в момент передачи радиограммы.
- Четвертая контрольная точка, - объявляет Сергей, - тремя милями южнее места потопления «Гюнтера»!
- А когда получена радиограмма? – спрашивает Бурлаков. – Зафиксировано ли время отправления ее Губиным?
- Примерно, за полчаса до торпедирования, - отвечает Огнерябин.
- Около четвертой точки  и погибла лодка! - взрывается кабинет разными взволнованными голосами. Но прорывается и печальный голос Жоры Здоровцева, который редко высказывал свои суждения о судьбе губинцев: – Может, мы и правы. Но наше заключение надо бы подтвердить…
- Подтвердить? Как, чем?
А Огнерябин Сергей уже сердцем чувствовал, что задача с многими неизвестными решена... 
«…Дорогая мамочка, - сообщал он домой, - мы нашли место гибели лодки с папой...  Да, да. Не удивляйся. Теперь осталось найти саму лодку на дне моря. Думаю, это будет сделано водолазами…»
Написав письмо матери, Сергей достал семейный альбом. С пожелтевшей карточки строгим взглядом взглянул на него отец. Как живой глядел он на сына. «Нет, я не безотцовщина, - вспомнил Сергей обидное прозвище, которое  услыхал в раннем детстве от бессердечного дворового обывателя.  -  Отец  погиб, сражаясь за нашу страну, я – наследник его. Папа защищал Родину… для меня, для всех честных, благородных людей».
И снова пристально он вглядывается в карточку отца. Военный моряк в бескозырке с ленточкой «Подводные силы КБФ». Притягательное лицо. Решительный подбородок. Внимательные глаза. В образе отца  на карточке Сергей находит подобного себе моряка.

                *
                *          *

Июльское солнце поднялось в зенит, когда корабли Балтийской военно-морской базы в кильватерной колонне выходили из гавани. В День Военно-морского флота нарядные толпы горожан и гостей запрудили улицы и набережную. Фасады домов в транспарантах.  Флаги расцвечивания, словно крылатые чайки, приветливо машут людям на боевых кораблях, стоявших на якорях в гавани. Последнее воскресение июля – праздник военных моряков Советского Союза.
Сергей Огнерябин рядом с матерью  на палубе ракетоносца. Тут же курсанты класса подводников. На их лицах сосредоточенность, задумчивая грусть. Впереди море.
В расчетной точке ракетоносец стопорит ход.  Подошли остальные корабли колонны.
В динамике зазвучал голос, распространяясь над кораблями и морем:
- … Здесь, в морской пучине,  погребены наши боевые товарищи…
- Смир-р-рно! Военно-морские флаги Союза ССР, приспустить! – последовала команда экипажам кораблей.
Застыли  моряки на постах, присмирели гражданские люди на палубах.
Лишь морские волны глухо и уныло плескались за бортами кораблей, вещая о минувших боях героев.
Пролетела чайка.  Крылом  коснувшись зеленого гребня волны, закричала жалобно. В этом крике, показалось Сергею, был плачь Родины-матери, невосполнимо утратившей своих  сыновей в войне.
На волнах качнулись венки, букеты цветов, спущенные с кораблей моряками и пассажирами. Траурными  стягами повисли ленты матросских бескозырок.
Услыхав всхлипывания, Сергей повернулся.
- Не надо, мама… - прошептал он, обнимая ссутулившуюся мать рукой. – Не надо…
И Степан Педенко взял ее за локоть.
- Мы гордимся ими, - кивнул он к морю, где была погребена подводная лодка с экипажем.
- Товарищи! – снова зазвучал голос адмирала. – В памяти благодарных поколений навсегда сохранятся героические подвиги славных советских подводников. Памятником погибшим сияет великая Победа над врагом.  Разрушенную взрывом мины подводную лодку капитана третьего ранга Губина Константина Васильевича с останками  отважного экипажа сейчас поднять невозможно. Но место их гибели распоряжением правительства навечно объявлено Священным Памятным Местом…
      
Возвращается ли крейсер  в базу или идет эскадренный миноносец на ракетные стрельбы,  всплыла ли подводная лодка из морских глубин и направляется домой, здесь,  над могилой героев-подводников экипажа Губина  раздается и плывет  на многие мили  щемящий звук тифонов и сирен, а  из репродукторов раздается суровая  команда: «Смир-р-но! Военно-морской флаг Союза Советских Социалистических республик, - п р и с п у с т и т ь!»
Минутой скорбного молчания моряки чтут память подводников, погибших в войне с немецко-фашистскими захватчиками.



                «В Е З Е Т!»
                (рассказ)
     Война шла к концу. Но разрушенные города и села, гибель людей, бытовые невзгоды все еще рвали души гражданскому  населению  и  бойцам.   С освобождаемых территорий шли сообщения о многочисленных преступлениях фашистских оккупантов.   
Моряки экипажа обещали сполна отплатить врагам за их надругательства и глумления над советскими людьми.
Подводная лодка, курсируя под водой в западном районе Черного моря, подбиралась к берегам Румынии. Надо было бы всплыть, провентилировать отсеки, подзарядить аккомуляторную батарею, но на лодке не знали обстановки наверху и всплывать было опасно. Все же командир лодки  решился.
 В перископ он осмотрел темную поверхность моря, слабо очерченный горизонт, покрытый густой дымкой тумана, справился у акустика о наблюдениях и, оторвавшись от окуляра, негромко скомандовал:
- Боцман, всплывать.
- Есть всплывать, - четко ответил немолодых лет мичман на горизонтальных рулях.
 Нос лодки заметно приподнялся, полез вверх. Вскоре командир лодки, поднявшись в боевую рубку, открыл верхний рубочный люк и вышел на мостик.
Рассвет только начинался. Небо на востоке бледнело. Багровый румянец на нем потерял краски. Но на западе черные облака, словно конники, плотной стеной вываливали из-за горизонта и двигались навстречу лодке.  Миль за пятнадцать находилась Констанца, румынский порт, из которого немцы везли нефтепродукты для обеспечения своего южного фронта голрюче-смазочными материалами.
Море очищалось от вспаренной влаги,  и даже простому глазу было заметно,  как пуховая горка над ним медленно оседала. На воде оставались ватные бугорки, которые бледнели, редели и пропадали.
«Как по маслу, - улыбнулся про себя капитан-лейтенант  Анохин, командир подводной лодки, - и минное заграждение проскочили, и самолетами не обнаружены, – везет!»
И всегда вот так. Прорвется лодка через противолодочный рубеж, немного забудется душераздирающий скрежет минрепа по борту, или выйдет победительницей в бою  – и командир лодки  в рассказе о происшедшем всегда добавит: «Везет!»  А о том, как он умелым маневром вырывал лодку из паутины противолодочных сетей или как моментально погружался на предельную глубину и уходил от атак цепких кораблей-охотников за подводными лодками, или кто-то из моряков молниеносно исполнял команду и отвращал неминуемую беду на корабле, никогда не обмолвится. «Везет» –  было его поговоркой. Недаром и подчиненные, случись в беседе рассказать о находчивости экипажа в бою, всегда добавляли сакраментальное - «везет!».
Разумеется, не везением командира лодки с экипажем объяснялись успешные походы и встречи с фашистами.
Командир подводной лодки, тридцатилетний капитан-лейтенант с  русой  шевелюрой, буйно выбивающейся из-под пилотки,  с детски нежным лицом и худенькой фигурой был не похож на военного. В нем что-то было подростковое. Тонкая шея, узкие плечи. Застенчивая улыбка. Он, казалось, не умел хмурить свои редкие брови – куда уж ему до командира боевого корабля?! Тем более, до командира подводной лодки. Но  внешность была обманчива.
Капитан-лейтенант Анохин считался лучшим командиром  в соединении. Он был строг, педантичен, взыскателен. Его требования на лодке выполнялись безукоризненно, точно. А он требовал многое: и умения грамотно обслуживать боевой пост, и решительно бороться за живучесть корабля, и по первому сигналу придти на помощь товарищу, и, не мешкая, применить оружие, исправить повреждения, без задержки выйти из затонувшей подводной лодки через торпедные аппараты, - да мало ли что требовалось знать и уметь подводнику! Ведь под водой моряка подстерегали сотни опасностей. И мины, и торпеды, и глубинки, и давление воды, и противолодочные сети…
Командир учил подчиненных смелости, расторопности, находчивости. Знал, что в бою можно оказаться в невероятно сложной и непредсказуемой обстановке. Поэтому усиленно тренировались люди на боевых постах и командных пунктах.
Но как водится на флоте, ввернет в беседе кто-нибудь меткое словечко об успехах корабля или моряка и пойдет оно, это крылатое реченье, из уст в уста, от матроса к матросу, от офицера к офицеру. За пределы соединения кораблей. То же случилось и с крылатым выражением «везет». Только добавляли: анохинцам везет, или: этот моряк с лодки Анохина?.. ну, так им дьявольски везет. Лодка везучая! Анохин везучий!
В начале войны экипаж подводной лодки Анохина торпедировал крупный фашистский танкер, заполыхала разлившаяся нефть из него на воде, но победительница  была атакована большой группой противолодочных кораблей противника. Уйти от преследования было нелегко. Корабли вертелись над лодкой, беспрерывно сбрасывали глубинные бомбы, которые грохали как гром, а одна разорвалась совсем близко, отчего появилась течь в прочном корпусе, а из поврежденной топливной цистерны, о чем подводники не могли знать тогда, стал просачиваться соляр, всплывая дорожкой на поверхности моря. Один за другим немецкие корабли выходили в атаку по этому следу. Серия за серией взрывались фугасы.
Преследователи чуть не заклевали петлявших на глубине несчастных.
И только потому, что Анохин увел лодку под горящую нефть танкера, разлившуюся на большой площади по поверхности моря, вражеские корабли отстали.
Вот тогда-то командир бригады на совещании  командиров и комиссаров подводных лодок чистосердечно позавидовал Анохину. «Везет тебе, Сергей!» - выронил он с похвалой. С легкой руки  комбрига, добросердечное изречение «везет» стало крылатым, вошло в лексикон  командира лодки Анохина, было подхвачено другими.
За три года войны экипаж подводной лодки много раз ходил на боевые задания, но ни один поход не складывался так удачно, как этот. Будто в своих водах да еще в мирное время подводная лодка ночью пришла для разведки усиленно охраняемого вражеского порта, из которого фашисты везли к южному фронту бензин, керосин, масла. До него оставалось рукой подать. Еще десяток минут и наиболее заметные очертания берега будут видны. Откроется высокая башня маяка. Штурман  уточнит место корабля и тогда можно будет, провентилировав отсеки, подзарядив аккумуляторную батарею, на целый день уйти под воду, чтобы тайком наблюдать в перископ за фарватерами, берегом и портом румын, а с появлением судов – торпедировать их.
Сумрак понемногу рассеивался. Багровость облаков пропадала. Лодка догнала медленно ползущий хлопчатый шлейф, форштевнем врезалась в его клубящийся хвост. Легкий ветер занес на мостик запах летнего утра и свежей рыбы.
- Корабль, прямо по носу! – зазвенел вдруг взволнованный голос сигнальщика.
Моряк всматривался вдаль, не отрывая бинокля от глаз, и указывал вытянутой рукой на обнаруженный им объект.
В ползущей  ватной полосе тумана показался на секунду и мгновенно растворился  силуэт корабля.  Не эсминец ли, опаснейший противник подводных лодок?
Не более трех-четырех  кабельтовых были до него. Такой невероятной встречи с противником Анохин не ожидал. Что можно было предпринять в короткие минуты сближения? Погрузиться?  Но за эти короткие минуты не уйти на большую  глубину, противник успеет протаранить лодку. Торпедировать? Но чересчур малая дистанция, взрыв торпеды мог поразить и саму лодку. А отвернуть, чтобы  скрыться в шлейфе тумана, и думать было нечего - не успеть!
О том, что противник не заметил чужого корабля, Анохин не сомневался.
Он изменил курс движения. Но уже ясно видно стало, что невдалеке был   быстроходный тральщик противника с красными буями на борту. Тральщик не двигался. Якорная цепь его свисала в воду. «На приколе!» - догадался Анохин. Но носовая пушка на тральщике, развернутая в сторону моря, жерлом глядела на подводную лодку. Возле нее и на палубе - никого.
«Спят», - с тревожной надеждой на успех осенило Анохина. Но какое принять решение? Одно только удерживалось в голове: не отступать,  не отворачивать. В таком  состоянии души Анохин был мгновение.
- Артиллерийский расчет, наверх! – экспромтом  распорядился  он.
 Латунной трелью залились корабельные звонки в отсеках. Стукнули задрайки переборочных дверей, раздался торопливый бег моряков по трапу наверх.
«Успеем или не успеем?» – мчалось молнией в голове.
Расстояние до тральщика разительно сокращалось: два с половиной кабельтова… два…
На мостик выскочил старшина комендоров, старшина 1-й статьи Богданович с артиллерийским прицелом в руке. Лицо строгое, жесткое.  А в глазах злость, как у разгневанного мстителя. Моряк получил страшное известие о гибели родителей на недавно освобожденной белорусской земле от фашистов и был не в себе.
Из боевой рубки выскочили комендоры, направляясь к пушке. Отданы стопора.  Пушка развернута жерлом на противника.
Взглянув на тральщик, Анохин заметил, что боевая тревога объявлена и там. Полураздетые матросы выскакивали из дверей и люков, бежали на боевые посты. Еще несколько секунд - и они у носового орудия.
«Но мы, кажется, опережаем вас, – откладывалось в сознании. – Во что бы то ни стало надо опередить!  Иначе  крабов кормить на дне моря…» 
- Быстрей! – подстегнул артиллеристов Анохин.
Комендоры заняли свои места. 
- Заряжай!..
Туман  рассеивался. Небо светлело. Набежавший порыв бриза накренил лодку. Алексей Богданович, крепивший прицел к станине пушки,   вдруг подскользнувшись на мокрой палубе, взмахнул руками…
- Товарищ старшина?! – содрогнулся наводчик Корнев, увидав падающий за борт артиллерийский прицел из его рук. – Расстреляют нас…
И Анохин впился страшными глазами в старшину комендоров Богдановича. Расторопность подводников, на которую рассчитывал командир лодки, ничего не могла теперь дать. Слезой застлало глаза. А от легкого ветра чуть не задохнулся. «Что он? – думал Анохин с досадой о старшине. – Совсем  потерял силу воли от удара судьбы? Но ведь он же не какая-нибудь тряпка…»
А между тем раньше Богдановича никто не понял, к чему вела потеря артиллерийского прицела – незаменимого глаза пушки. Дико озираясь на противника, он вскочил на  колено. Страх и растерянность перекосили его лицо.
А управляющий огнем с мостика, не ведая о случишемся с Богдановичем,  строчил громовым голосом исходные данные для стрельбы из пушки…
Богданович же видел бегущих по палубе вражеского тральщика матросов и офицеров.  «Они начнут стрелять сейчас, - горело в мозгу пламя негодования на себя. - Снаряд в клочья разорвет корпус подводной лодки...» Что только не промелькнуло в голове взбешенного старшины в этот миг опасности. Вспомнились почему-то окончание школы, призыв… Отец, старый токарь, не без  гордости хвалился тогда соседям, что его Алеха в морфлот идет служить. По интонации в голосе можно было судить, что отец счастлив. Но теперь отца нет, матери – тоже. А фашисты все еще живы, не понесли кары за свои преступления. Более того, они сейчас и по нему начнут стрелять из своей пушки.
Став комендором подводной лодки перед войной, Алексей Богданович был расписан  заряжающим. Потом была объявлена благодарность за меткие стрельбы по движущемуся щиту на учениях. Через год командир бригады на торжественном построении повесил ему на руку часы. «Лучшему комендору-подводнику  А.Н. Богдановичу от командования…» – было выгравировано на них. Это было за год до войны.
И словно ножевой удар пронзил мысль снова. «Что я наделал?» Алексей застыл в неподвижности на колене, машинально потянув рукоятку затвора пушки к себе. Затвор открылся. А лапки  экстрактора автоматически застопорили его в нижнем положении.  Перед глазами открылось вдруг дуло  ствола. В  дуле, как в бинокле, виден был тральщик с разбегающимися моряками по боевым постам. Тральщик казался игрушечным.  Алексей обозревал его от носа до кормы. По палубе, сломя голову, бежали комендоры к пушке. Рыжему детине оставалось пять-шесть шагов… С обостренным чувством страха и собственной вины перед экипажем лодки наблюдал Алексей через дульное отверстие за  подготовкой к бою противника. Фашисты еще не добежали до своей пушки. «А что, если попробовать! – мелькнула дерзкая мысль в обостренном сознании. – Еще не поздно…»
- Не мешкать, Богданович! – словно разгадав замысел старшины комендоров, подбодрил Алексея командир корабля.
- Была-не была, - решил Богданович,  нацеливая пушку на  врага через дульное отверстие.
- Снаряд, Корнев! – приказал он одним духом комендору. – Скорей, Вадим!
Выстрел встряхнул влажный воздух, разорвал утреннюю тишину. Взрыв снаряда не был слышен, лишь взметнувшийся водяной столб с осколками показал знак падения.
«Недолет, - отметил  про себя Богданович. – Чуть-чуть  изменить угол возвышения ствола…»
Но и немецкие артиллеристы зарядили  пушку.
Судорожным движением руки Богданович подвернул штурвал вертикальной наводки. Второй  снаряд, тотчас же поданный Корневым, лязгнул в казеннике. В этот момент и у немцев блеснуло молнией. Но когда снаряд врагов был в полете, снаряд, выстреленный из пушки с подводной лодки, уже разорвался на палубе тральщика, швырнул в воздух металлический кранец первых выстрелов, выбросил за борт рыжего комендора.
- Полундр-ра! – заорал Корнев, увидав расчет вражеской пушки уничтоженным. – Ур-ра-а!.. Так их, товарищ старшина…
- Еще снарядик, Вадя! – подгонял Богданович. – Еще. За батю, за  маму,  в дыхало их бабке!..
Бой длился минут двадцать. Загоревшийся  тральщик  кренился и тонул...
Когда была дана команда отбоя артиллерийской тревоги, Богданович сидел на мокрой палубе. Ноги не держали его. Не мог избавиться он и от стресса.  Но в его сознании укладывалось: «Немецкий тральщик потоплен.  Это возмездие за глумление над белоруссами». Первый раз в жизни  так близко видел он фашистских вояк.  Ранее фашисты представлялись ему расплывчатыми и неопределенными. А сейчас   стало не по себе. «Они же, немецкие моряки, – люди! Как все. С руками и с ногами. С головами в беретах… Нет, - подумалось вдруг, - они – не люди, коль напали на нашу землю, убили моих родителей, грабили  города и села.  Они – чума, разорители, разбойники! Нечего жалеть их». Он сидел так до тех пор, пока хлесткая волна не плеснула на него своим пенистым гребнем…

Часа через три комиссар лодки собрал свободных от вахт моряков в первом отсеке.
- Экипаж выполнил  свою задачу… - сказал он с волнением.
Но командир лодки, показавшийся  в дверях переборки, перебил его:
- Благодаря находчивости комендоров.  Особенно старшины 1-й статьи Богдановича. – И добавил с доброй улыбкой на лице: - А впрочем… везёт!..
Моряки же,  увидав вдруг  побелевшие  виски у своего командира корабля на голове, поразились: вот так «везет»!  И у старшины 1-й статьи Алексея Богдановича  разглядели седину, подстать седине командира корабля.


                Д О К Т О Р
                (Из рассказа товарища)
     Подводные лодки все чаще стали ходить на боевую службу в отдаленные районы Тихого океана. Месяцами находились в разведке, дозорах, выполняя ответственные задания командования и государства.
Но наш подводный корабль не посылался в океан на такие задания, так как долгое время находился в заводском ремонте, а экипаж не был отработан и оттренирован на боевых постах и командных пунктах для таких плаваний. Некоторые моряки и вовсе были присланы  недавно на корабль.
Среди новичков был и  лейтенант Говорушко, врач,  только что закончивший военно-медицинскую академию.
К этому времени экипаж, сдав первую курсовую задачу, начал выходить в море для отработки второй.  За два-три месяца экипаж должен был подготовить и сдать все курсовые задачи. Только тогда лодка могла быть зачислена в состав кораблей первой линии, и, стало быть, ее можно было бы посылать в ответственные автономные походы. 
Ночью выпал  снег. Сопки, причалы, военный городок покрылись сплошным пушистым одеялом. С палуб лодок сметали наносы, счищали наледь. Мы к тому же еще пополняли запасы продуктов питания, загружая в отсеки свежее мясо, капусту, картофель и только что испеченный хлеб береговой базой, готовясь к выходу в учебный полигон для отработки второй курсовой задачи, повествовал мне однажды мой товарищ... Но к соседнему пирсу  вдруг подошли моряки базовского духового оркестра с музыкальными инструментами.
К  этому времени к соседнему пирсу и причаливала подводная лодка, вернувшаяся с боевой службы в океане.  Ржавая,  облезлая, неприглядная, ошвартовалась она под звуки марша оркестрантов.  Встречать ее  пришли и комбриг с начальником политотдела, и  штабные офицеры.  Появился контр-адмирал, командующий Камчатской военной  флотилии с еще большей свитой. 
Командующий тепло поздоровался с каждым членом выстроенного экипажа на палубе  прибывшей лодки, после того как выслушал краткий доклад ее командира о результатах дальнего похода.
Мотористы, электрики, трюмные нашего корабля вывалили наверх и глядели во все глаза на эту помпезную встречу, продолжал мой товарищ.
Мне показалось, что доктор Говорушко, стоявший возле меня,  каким-то особенным и  ревнивым взглядом окидывал вернувшихся из плавания подводников, которым сердечно жал руки адмирал.  Тщился вроде бы, что он птица важнее, чем прибывшие из дальнего похода моряки, и не радовался, как многие, что так сердечно встречают отважных сослуживцев. Жевал губы, тер нос, морщился. Как бы выражал досаду,  что не он в том строю моряков,  не он герой дня, а другие.   
С радостными и счастливыми лицами подходили к пирсу жены офицеров и сверхсрочников с детьми.  Балагурили столпившиеся моряки береговой базы, расчищавшие дорожки от снега. 
С помпезностью, торжественно по сложившейся традиции в минувшей войне был преподнесен прибывшим подводникам жареный поросенок на большом камбузном подносе…
В то утро наша лодка должна  была выходить в море, как нам предписывалось,  но приказ о выходе был отменен вдруг. С недоумением отнеслись мы к этой отмене, и хороший настрой экипажа  несколько поугас, так как большинство моряков хотело быстро ввести лодку в состав кораблей первой линии и не елозить неделями в полигоне, отрабатывая  учебные упражнения.
Но отмена была причинной. Страна готовилась встретить большой государственный праздник – годовщину Великой Октябрьской социалистической революции. Церемонию встречи готовили и в гарнизоне подводников. А тут только что  пришла лодка из  дальнего похода, которая  исключительно успешно выполнила боевое задание в разведке.  Отважный экипаж ее надо было отблагодарить в торжественной обстановке принародно, одарить поощрениями, подарками. Полезнее всего это можно было сделать в присутствии максимального числа подводников, семей офицеров и сверхсрочнослужащих гарнизона.
На зданиях появлялись транспаранты, красные флаги, гирлянды разноцветных лампочек. Из репродукторов полилась бравурная  музыка.
Вечером большой зал матросского клуба заполнился офицерами и сверхсрочниками, матросами и старшинами, вольнонаемными работниками базы и приглашенными гостями.
Наш экипаж, кроме моряков дежурной службы, тоже был в клубе. В праздничной одежде,  с престижными знаками воинской доблести на груди. С улыбающимися лицами, с балагурством и шутками. В одном ряду со мной сели мотористы, замполит Леонтьев, доктор Говорушко, мичман Родионов, у которого парадная тужурка была увешена флотскими наградами, старший матрос Низамов с блестящим эмалевым значком специалиста 1-го класса на суконке, матросы Югов, Чуриков, Майборода.   
По традиции на торжественных собраниях подводились итоги боевой и политической подготовки за год, объявлялись победители, чествовались лучшие экипажи кораблей, лучшие военнослужащие и вольнонаемные работники береговой базы. После собрания давался концерт художественной самодеятельности или приезжих артистов.
В президиуме руководители соединения подводных лодок, отличники боевой и политической подготовки… 
Командующий флотилии, характеризуя с гордостью воинский труд подводников,  только что вернувшихся из похода, тепло отозвался о корабельном враче лейтенанте Никонове, который в неблагоприятных условиях находившейся в океане за несколько тысяч миль от базы лодке, проделал хирургическую операцию матросу по удалению внезапно воспалившегося отростка слепой кишки.
- Лейтенант Никонов за отвагу и смелость, за успех в медицинском деле Военным советом флотилии  представлен к награждению правительственной наградой… - с гордостью сообщил он.
Зал взорвался аплодисментами.
Смущавшегося лейтенанта Никонова командующий флотилии пригласил на сцену.
- Он спас жизнь матросу Чуприкову! – восторженно продолжал адмирал, с теплотой обняв растерявшегося медика. – Не только командование флотилии благодарит его за героический поступок в мирное время, но горячие телеграммы с благодарностями прислали и родители матроса Чуприкова, и медики из Владивостока…
В зале гремели аплодисменты. А лейтенант Говорушко, сидевший возле меня в кресле, вроде и не слышал похвал собрату по профессии. Его лицо, вытянутое, побледневшее, морщилось. Я подумал, что лейтенант Говорушко охвачен каким-то недугом.
- Ты заболел? – спросил я его шепотом.
- Я? – вздрогнул Говорушко. – Нет, нет, я здоров, товарищ капитан-лейтенант, - ответил он. И сразу же улыбнулся натянуто. Его глаза как-то загорелись вдруг, засветились матовым светом. Но он и засмущался, будто его поймали с поличным в каком-то недостойном поступке.
Адмирал хвалил экипаж, прибывший с боевой службы, и сам был доволен, что подводники хорошо служат отечеству. Разведка и наблюдения за вероятным противником на Тихом океане дали хорошие результаты. По собранным данным можно было судить о многом в стане вероятного противника.
Он не сказал,  что одна за другой подводные лодки беспрерывно добывают ценные сведения для страны, и что в океан подготовлен идти еще один экипаж, но подводникам и так было понятно, что подводные лодки флотилии находятся на передовых рубежах противостояния империалистическому миру.
Между прочим, подводники, у которых на груди красовался знак «За дальний поход», были все героями сегодняшнего дня.  С уважением, а некоторые и с  завистью поглядывали на них, как на бывалых «морских волков».
Мне тоже нравился этот знак. И я с почтением относился к тем, кто был  награжден им.
- А скоро нас пошлют на боевую службу? – спросил Говорушко, когда торжественное собрание закончилось, и на сцену потянулись самодеятельные артисты из моряков и семей военнослужащих.
Я не знал, на какое время планируется наш автономный поход в океан, но предполагал, что, как только экипаж сдаст  курсовые задачи, и лодка будет зачислена в состав кораблей первой линии, дело с боевой службой не задержится.
- Без срывов бы оттренировать личный состав на боевых постах в надводном и подводном плаваниях, - сказал я. –  А дальше пойдет все,  как по маслу…
По глазам Говорушко, которыми он завистливо съедал лейтенанта Никонова, удачливого собрата по медицине, в зале,  было видно, что он тоже хотел бы сходить в автономку, чтобы отличиться в океане. А знаки воинской доблести на груди бывалых подводников, очевидно, кружили ему голову. Конечно, Говорушко был молод, на подводную лодку попал с желанием быть отважным моряком и врачом, и его тянуло, как многих молодых людей, немедленно совершить подвиг, геройство. Но Говорушко был еще и завистлив, и даже неописуемо честолюбив. Цвел, если начальство хвалило его за что-то, и находил себя неоправданно ущемленным, если его корили или обходили стороной в похвалах. Особенно он, как многие украинцы, обижался, если его забывали в оценке его дел или относились к нему, как к рядовому специалисту на корабле. Вспомнил я, как однажды за обедом в кают-компании вестовой подал тарелку борща не ему первому, как полагалось по этикету, а командиру группы рулевых, молодому лейтенанту Бурковскому, офицеру на ранг  ниже его по служебному положению. Доктор Говорушко чуть не вылез из кожи от такого непочтения вестовым. День спустя, я оказался свидетелем,  как Говорушко честил вестового, упрекая его за несоблюдение своих обязанностей, и тыкал носом во все уголки закутка с посудой,  за его якобы нечистоплотность и неопрятность, пока я не заступился за прилежного моряка пищеблока и не прервал тирании медика. И все равно Говорушко находил моменты, чтобы упрекнуть в чем-то вестового, придираясь к нему, как к  неряшливому человеку.
На лодках много рутинного, негеройского. Прежде всего, ремонт и уход за техникой и оружием, несение вахт. Неблагодарными считаются работы на камбузе, приборки в отсеках, чистки труднодоступных мест.
Вестовой же офицерской кают-компании, старательно исполняя обязанности работника пищеблока, не сетовал на свою неблагодарную службу. Корить его не за что было. И я высоко ценил моряка за это.
После Октябрьских праздников погода не улучшалась, –  дул ветер, мглой крыло небо, порошило, но лодку не стали держать в базе.
Неприветливо встретил нас осенний океан. Качало, хлестало в борт. Вентиляторы гнали ледяной воздух в отсеки и к работающим дизелям, отчего многие облачились в шерстяные свитера и ватники.
Доктору командир лодки приказал проверить, все ли молодые  моряки чувствуют себя сносно в качке,  помочь тем, кто чувствует себя неважно или зачихал от сквозняков.
- Товарищ   Дьячков, -  властно позвал Говорушко химика-санинструктора, своего помощника по штатному расписанию. – Идемте по отсекам…
На боевых постах стоявшая вахта держалась довольно неплохо, исполняя  обязанности по обслуживанию механизмов, но вторая и третья свободные смены, как показалось доктору, были вялыми. Кто лежал, у кого-то кружилась голова, некоторых тошнило и рвало. Но чем мог помочь им доктор? Морская болезнь была сильнее известных лекарств.
А  рулевой Югов вообще скис. Он несколько часов стоял на вахте за рулем на мостике, продрог, устал и, чувствуя боли в костях, лежал на койке.
- Я должен вас обследовать, товарищ матрос? – официально, начальственным голосом начал Говорушко, подойдя к Югову в кровати. – Лягте на спину…
В первом, где сильнее, чем в других отсеках ощущалась качка корабля, был и воздух тяжелей. Моряк был бледен, с учащенным пульсом. Говорушко смерил ему температуру тела, завернул рубаху с тельняшкой выше пупка. Ощупав низ живота, подвздошную область, спросил:
- Была рвота?
- Наверно, укочало, товарищ доктор, - извиняющимся голосом отвечал рулевой.
- Поясница беспокоит?
Симптомы озадачили лейтенанта Говорушко. Не обострение ли аппендицита?  И как-то вдруг взбодрило его: лейтенант же Никонов удалил гнойный аппендицит моряку, находясь в океане на лодке за тысячи миль от базы! К медали был представлен за это! Почему бы и ему, лейтенанту Говорушко, не прооперировать Югова в море?
Подводная лодка по-прежнему шла хорошим ходом, и ее качало. Порой  неожиданно  нос проваливался между волнами, как с кручи,  ухал, и от резкого его падения некоторых начинало тошнить.
Укачался и матрос Югов. Но лейтенанту Говорушко  мерещилось, что у матроса не все в порядке с аппендицитом. Уточнить  диагноз без рентгеноскопии, без достаточного медицинского опыта, разумеется, сложно, но Говорушко был почти уверен в своих предположениях.
В то время я проверял крепления грузов в отсеках. И тоже чувствовал себя неважно после четырехчасовой вахты на мостике. Вошел в первый, где Говорушко обследовал матроса Югова.
- Доктор, нет ли у вас пилюли от простуды? – обратился я к Говорушко. – Что-то знобит…
- Температура нормальная? – тотчас доктор протянул мне термометр. – Идите в кают-компанию, я сейчас приду туда…
Югова он велел своему помощнику уложить в теплую постель, как больного с воспалившимся аппендицитом. Пришел ко мне в офицерскую кают-компанию.
- Снимите китель, товарищ капитан-лейтенант, ложитесь вот сюда, -  показал он место на диване.
- Меня же знобит, доктор… - сказал я.
Но Говорушко и слушать не хотел мои жалобы. Он властно заставил меня подчиниться ему.
- У вас же температура! – воскликнул он, как мне показалось, обрадованно, посмотрев на термометр. – И возможно, еще кое-что, товарищ капитан-лейтенант…
Бесцеремонно он надавил мне пальцем в живот.
- Больно? – спросил он.
- Доктор, вы же кишки из меня выдавите! – взмолился я, отпрянув от его бесцеремонной пальпации моего живота и подвздошной части.
Но тот делал свое дело, не обращая внимания на мои сопротивления и вопли.
- Вам, как и Югову,  надо в постель, товарищ капитан-лейтенант! – категорически заключил доктор, осмотрев и ощупав у меня живот, грудь, спину. – Сейчас же…
- Что у меня? Что-нибудь серьезное?
Говорушко распоряжался приготовить кают-компанию офицеров под операционную, а его помощник матрос Дьячков только и успевал послушно отвечать на его приказания «есть» и метался по отсеку, доставая  со своих штатных мест разные приспособления для производства  хирургических операций. 
У доктора вид становился воинственнее. Будто он готовил наступательную операцию против сильного и опасного неприятеля.
А в мыслях лейтенант Говорушко, очевидно, уже горел, как мне казалось. Таившееся чувство подсасывавшей зависти, что кто-то, и в частности, лейтенант Никонов, в автономном походе удалил воспалившийся аппендицит у матроса, а он, лейтенант Говорушко, что ли не сумеет  сделать такую же  операцию помощнику командира лодки Щетинину в море, все более обострялось.  Он делал такие операции на практике, будучи слушателем медакадемии. Лейтенант Никонов представлен к награждению медалью – и представлен в мирное время!.. А почему лейтенант Говорушко не может повторить этот подвиг сослуживца?!
- У вас, товарищ капитан-лейтенант, все признаки обострения аппендицита, - сообщил он мне, вторично начав пальпировать мой живот.
- И что же? – Острых болей в области живота я совсем не чувствовал и был в недоумении.
- Надо оперировать… - протянул Говорушко. 
- Когда?
- Чем быстрее, тем лучше.
Подводная лодка находилась  милях в 50-60 от Авачинской бухты. Через час-полтора экипаж должен был приступить к тренировкам по погружениям и всплытиям в учебном полигоне.  Лодку качало, разумеется, но  не очень сильно.  При такой качке, очевидно, было довольно рискованно делать хирургическую операцию в офицерской кают-компании. К тому же, был риск и в том, что матрос Дьячков, он же химик и санинструктор, ни разу не асисстировал и не помогал врачам в операциях на лодке и в госпиталях. Мог не справиться. Но Говорушко решил делать операцию.
А поскольку Говорушко настоятельно рекомендовал не откладывать хирургического вмешательства, я согласился на операцию. Хотя по-прежнему опасных болей у меня не было в животе.
- В таком случае, доктор, докладывай командиру! – сказал я. – Пусть решает, когда погружаться, чтобы не качало под водой, и ты мог бы без помех вырезать мой аппендикс...
Лейтенанта-медика будто волной подхватило. Из второго отсека пушинкой  понесло его  на мостик.
Минут через пять в кают-компанию вместе с врачом пришел и командир лодки.
- Что тут у вас? – обеспокоенно спросил он у  меня. Не дожидаясь моего ответа, командир лодки повернулся к лейтенанту Говорушко.  – Понятнее доложите, доктор, что с Щетининым.
Вошел заместитель командира лодки по политчасти Леонтьев. И у того обеспокоенный вид.
Матрос Дьячков к этому времени подготовил кают-компанию под операционную,  облачался в белый халат и стоял в ожидании распоряжений доктора. На диване лежала стерильная одежда для лейтенанта Говорушко.
Говорушко осведомил  командира корабля с замполитом, что надо вырезать воспалившийся аппендицит у пациента.  Иначе отросток слепой кишки может прорваться, и тогда все значительно усложнится.
Задумчиво и с некоторым сомнением покосился на меня командир лодки. Видно, не обнаруживал во мне страдальца с опасным недугом. Да я и сам не чувствовал болей в животе. Знобило лишь.
А лейтенант Говорушко, считая, что командир корабля сейчас прикажет уйти на глубину,  очевидно, уже лелеял мечту, что он  успешно прооперирует офицера под водой,  станет героем дня, о нем, как и о Никонове, заговорит весь флот. Все будут хвалить его,  как  отважного врача, решившегося в непростых условиях подводного плавания сделать операцию пациенту. Что его, как и Никонова, представят к правительственной награде. А что такое боевая медаль в мирное время? «За боевые заслуги» или «За отвагу» на груди у медика-подводника? Невообразимо! На  зависть всем. Не исключая строевых офицеров, которых только за особо успешное выполнение заданий в море награждают боевыми орденами и медалями.
Лейтенант Говорушко уже чувствовал себя героем сражения за жизнь человека. И уже представлял, как на него с боевой медалью на груди будут заглядываться девушки, женщины военного городка. А он, несколько смущенный, будет вести себя, как подобает настоящему герою.  В сознании откладывалось, что он даст фору и Никонову и другим медикам, лишь бы командир лодки с еще не совсем отработанным экипажем согласился уйти под воду на пару часов.
Разумеется, в то время Говорушко не задумывался, что в лодке нет надлежащих  возможностей для производства хирургической операции,  и что  лейтенант Никонов делал хирургическое вмешательство в дальнем походе вынужденно,  что по-другому нельзя было поступить в той обстановке.
На подводной лодке, которая идет к учебному полигону и находится не за тысячи километров от базы с современным госпиталем, опытными врачами и всевозможным оборудованием, а всего-навсего в 50-60 милях от нее. Рисковать в этих условиях, казалось бы, не имело смысла. Не было ни проку, ни пользы от этого. Но лейтенант Говорушко горел стремлением сделать операцию.
- Как вы чувствуете себя? – наклонился ко мне командир корабля. – Терпимо или донимают боли?
Я сел. Простуду ощущал, но невыносимых болей не чувствовал. Чувствовал я и тяжесть в голове, и ломоту в костях. А живот у меня не болел.
- Доктор, может, у капитан-лейтенанта Щетинина не воспаление аппендицита? – с подозрительностью взглянул на Говорушко замполит Леонтьев. – Может, простое недомогание?..
Говорушко потупился,  с заметным недовольством  взглянув на капитана 3-го ранга Леонтьева. Его высокая фигура будто надломилась в пояснице, но он старался держать себя выпрямленно.
- Может, не стоит рисковать в условиях лодки? – продолжал замполит.
Он был опытным подводником и понимал, что молодой врач может ошибиться, может неточно определить диагноз. Может, ему,  как недавнему выпускнику медицинской академии,  взбрело в голову поэкспериментировать в подводном корабле?  А экспериментировать на человеке в условиях подводной лодки – в известной мере риск. И немалый.
- Если дело совсем неотложное, - строго кивнул командир лодки, - то я сейчас же запрошу начальство о немедленном возвращении лодки в базу. Мы недалеко ушли от Авачи… Ну, а если  капитан-лейтенант Щетинин может обойтись без срочного оперирования, то нечего гонять корабль туда-сюда.  Подводная лодка - не такси…
Кивнул головой и замполит в знак согласия с разумным рассуждением  командира корабля.
Молчал лишь лейтенант Говорушко,  все сильнее сжимая побелевшие губы.
Он-то понимал, что у пациента не было острого воспалительного процесса в кишечнике. Но знал, что аппендицит можно было удалить и у здорового человека. Хуже от этого не станет человеку. А как бы было хорошо, если бы он все-таки удалил аппендицит в условиях подводной лодки у офицера!  Сколько бы было почестей корабельному врачу!
Но как признаться, что истиной причиной  удалить аппенидицит являются чувства зависти, ревность, звонкий успех лейтенанта Никонова? Будто чесалось где-то у него в мозгах назойливо и угнетающе, заставляло идти на такой шаг. Лейтенант Говорушко тоже умеет оперировать! Он лучше Никонова учился в военно-медицинской академии! Не хуже Никонова прооперирует пациента.
Перебороть в себе чувство зависти было ох как трудно.  Но разве командир лодки с замполитом понимают, почему ему хочется совершить героический поступок? И  подвернется ли еще раз такой удачный момент для  него, врача-подводника?
- Ну, так что будете делать с капитан-лейтенантом Щетининым? – хмурился командир лодки, которому уже стало ясно, что помощника командира не обязательно  надо оперировать сейчас.
Стиснутые тонкие губы у лейтенанта Говорушко бледнели. Казалось, он не мог разжать их без посторонней помощи. И его высокая фигура еще более ссутулилась, как под большим грузом на спине.
- Если требуется экстренная операция, товарищ Говорушко, то я сейчас пошлю радиограмму… - сказал командир лодки. – Кстати, там и приготовят все к операции, пока будем идти обратным курсом.
И все же лейтенант Говорушко не разжимал рта. Не в силах он это был сделать, так как уже  настроился на восприятие почестей,  выражений чувств искренней благодарности за свой будущий подвиг.
- Товарищ командир, у меня совсем перестал болеть живот,  - сказал я. – Чувствую, что никакого обострения нет, и не было.
- Доктор, - укоризненно взглянул командир лодки  на поникшего головой лейтенанта Говорушко, - повремените с операцией. Если возникнут опасные внезапные приступы, мы погрузимся. Не приводите лишь кают-компанию в исходное положение. Оставьте ее готовой к операции…
Он круто повернулся и направился к выходу.
А я гадал лежа в постели под теплым одеялом: чего добивался лейтенант Говорушко, настаивая на своем требовании. Ведь у меня не было острых болей в животе, не было, как выяснилось, даже повышенной температуры тела.

Прошло несколько лет. Лейтенант Говорушко стал капитаном, но никакой никому  операции на лодке под водой не сделал за эти годы. От своих же амбиций, ревнивых переживаний, как мне было известно, он так и не избавился. Точивший его душу феномен зависти не пропадал. Верно, он  не раскрывал душу в этом ни перед кем, но однажды все же в кругу офицеров за рюмкой водки обмолвился,  что он ничего не может поделать с собой, если услышит вдруг о каких-то звучных успехах сослуживцев или увидит престижные знаки воинской доблести на их груди. Черная зависть подтачивала его, как червь, в яблоке. Так он и уволился  с  военной службы, не достигнув мечтательных высот в карьре.   
У меня до сих пор не удален аппендицит.  Я доволен, что этого не произошло в бытность врачевания Говорушко на лодке.
Но я и не встретил больше на подводных лодках никого, кто бы был завистливее нашего бывшего корабельного эскулапа.



                «П О П Е Р Е Ч Н Ы Й»
                (рассказ)
     Хотя на корабле о странах Африки и Южной Америки не раз читались лекции, Матушкин Кирилл,  командир отделения штурманских электриков, на политзанятиях  переспрашивает:
- Значит, низкий жизненный уровень народа в «третьем» мире?
Политгрупповод старший лейтенант Белкин, его начальник, удивлен: вроде глубоко и убедительно рассказал он о жизни простых людей в этих странах, но Матушкин не удовлетворен. Конечно, рассказ о жизни народов этого мира мог бы быть более  глубоким и впечатлительным, с угрызением совести думал Белкин, если была бы большая возможность подготовиться по этой теме.
Штурман Белкин назначен политгрупповодом был недавно.
- В “третьем” мире поработители  веками угнетали простой народ,  товарищ Матушкин, -  добавляет он, - люди там и сейчас живут бедно…
- Смех!.. – реагирует Матушкин с подковыркой. - Это в газетах так пишут!
Ему хотелось услышать что-то более  интересное. Старший лейтенант Белкин  понимал, что надо было бы дотошнее покопаться в библиотеке базы перед походом. Там наверняка можно было найти более убедительный материал об этих странах. Но из-за спешки подготовки к походу  упустил эту возможность. О Матушкине думал, что моряк не как все, какой-то поперечный, все ему не так, в лекциях и беседах видит какую-то утайку, недоговоренность.
Объявлен перерыв. Моряки поднимаются с мест,  дружно  спешат в курилку. “Самому бы посмотреть заграницу,  - думает старшина 2-й статьи Матушкин, доставая сигареты из кармана, - а газетные статьи в устах политгрупповода  -  сказки для детей…”    Интерес Матушкина подогревается  еще и тем, что прошел слух о возможном походе корабля в те отдаленные края, о которых рассказывал политгрупповод на занятиях. 
Матушкин любознателен. Черту любознательности привили дома, но эта черта была сродни самомнению,  что он все знает и что его убеждения не могут быть поколеблены или оспорены кем-то.
Почти два года Кирилл Матушкин служит на флоте. Многое повидал, познал. Освоил ответственную корабельную специальность. Считал себя вполне  бывалым человеком, человеком с большим кругозором знаний и с большим опытом военной службы. Нередко своими заумными, а порой и подстрекательскими вопросами  ставил втупик своих сослуживцев и своих  начальников. Что-то показное  подстегивало его выставлять себя незаурядным моряком, чтобы казаться выше всех по уровню развития. Но товарищам это не нравилось. Считали его зазнайкой.
А штурман Белкин считал его трудным моряком. “Поперечным”.

                *
                *         *    

Подготовленный к морским и океанским плаваниям эскадренный миноносец  покинул свою базу. На корабле все выдраено, выкрашено. Имущество укреплено по-походному. Запасов торпед, снарядов, мин, топлива - под завязку. Механизмы исправны. И у Матушкина в заведовании порядок: гироскопические и магнитные компасы в мередиане, запчасти к ним на борту, репитеры компасов проверены.
Море – спокойное и нежное – в красках. Как расцветшее льняное поле стлалось вокруг, не видно конца и края. Пахло свежестью, салакой.  Лучи солнца мягко искрились в стеклах иллюминаторов и дальномеров, переливались блестками в ленивых пологих волнах, на которых убаюкивающе покачивались  черноголовые чайки. Волны не кренили корабль, а вяло жались к его борту  и пропадали за кормой, перемешиваясь с длинной кильватерной струей. 
Матушкин останавливал долгие взгляды на стороне, откуда вышел корабль. На его испещренном веснушками лице легкой тенью лежала тихая грусть. Он уходил в большое плавание и далекие моря, самостоятельно исполняя обязанности командира отделения штурманских электриков. Хотя корабельная аппаратура была в строю, работала исправно, он волновался. Вдруг в ответственный момент гирокомпасы перестанут показывать курс корабля. Или начнут давать сбой и неверные данные. Да и с родиной расставаться было печально.
В штурманскую рубку, чтобы доложить об исправной работе механизмов, Кирилл Матушкин вошел после того, как осмотрел все свое заведование. Осмотрел и  себя. Роба на нем была  чистая и отглаженная, сидела на его  ладной фигуре, как на манекене. Синий берет несколько потрепан, но он не бросался  в глаза своей поношенностью. Своим внешним видом Матушкин всегда производил выгодное впечатление у командиров. Однако в штурманской рубке, занятые своим делом офицеры,  не обратили внимания на него. Штурман даже не оторвался от карты, ведя прокладку пути корабля. И это как-то укололо Матушкина. “Не взглянул старший лейтенант – не уважает, по-видимому… Смех!”
Он доложил о работе приборов и агрегатов, на что услыхал ответ: “Ага” и продолжал стоять навытяжку.
- Когда мы будем на месте, товарищ старший лейтенант? – после некоторой паузы решился спросить он, чтобы все же обратить на себя внимание штурмана, на свою подтянутость и образцовый внешний вид.
- Узнаете в свое время, - ответил Белкин, не поднимая головы от карты.
- Секрет?
- Секрет.               
- Смех!..
Матушкину показалось, что старший лейтенант важничает.  И вообще, за последнее время Матушкин не может найти делового контакта с непосредственным своим  начальником. Не знает и причин этому. “Лучше бы отругал что ли, чем вот так… не договаривая,  - рассердился Кирилл. – Но не из-за моих ли каверзных вопросов и пикирующих шпилек смотрит он на меня косо?.. Смех! Хотя зачем я так веду себя?»
Много суток однотонно урчат турбины в утробе эсминца, за бортом плещется спокойная волна. На пути встречаются торговые суда,  сейнеры, военные корабли – тральщики, сторожевики, фрегаты. Изредка на горизонте мелькнет черная рубка подводной лодки и сразу скроется в глубине. Но Матушкина это как-то не трогало. «Мало ли кораблей ходит в океане!» Он аккуратно следит за показаниями гирокомпасов, репитеров. Каждый день в положенное время приходит на доклад к штурману, но разговора, какой бы он хотел с начальником, не получается. Старший лейтенант вечно занят прокладкой пути корабля, решением астрономических задач  по определению  места эсминца в океане.  С подчиненным сух и строг.
Солнце становится жарче, раскаленнее, выше. И уже не ступить босой ногой на металлической палубе эсминца – жжет как плита. В каютах и кубриках духота. Казалось, и вода из-под винтов выбивается кипящей. А берегов не видно – куда ни глянь. Жара и однообразие надоедали. Матушкин даже заметил:
- Карасям на сковородке вольготнее…
И посмотрел на начальника с оттенком осуждения, что корабль идет бог знает куда и неизвестно зачем, а экипаж корабля не ставят в известность и не определяют ему конкретных задач.
Старший лейтенант Белкин сочувствовал Матушкину, но думал о нем с укоризной. «Крученый какой-то. Все ему не так, все ему надо знать. С заскоками… Хотя компасы с репитерами на всех постах у него работают хорошо».  Штурмана беспокоит недавнее высказывание подчиненного о нецелесообразности держать большие вооруженные силы в стране и тратить на это большие деньги. Все равно, мол, на СССР никто не нападет, да и причин для раздоров с кем-то нет.
- Товарищ старший лейтенант, когда же мы и куда придем, наконец? – спросил вдруг Матушкин, записав показания приборов своего заведования  в журнал в штурманской рубке. Ему как бы невтерпеж было от неизвестности.
Багровое солнце скрывалось за строго очерченный горизонт. Почти неожиданно  вспыхнули червленые звезды в высоком небе. Ковш Большой Медведицы своей ручкой низко свисал к океану, сверкая над почти невидимой туманной поволокой над водой, а созвездия и тысячи отдельных звезд так усеяли черно-синий небосвод, что становилось жутко, будто находишься на дне глубочайшего колодца, из которого никогда не выбраться.
- Скоро, - ответил штурман, вынимая секстан из футляра и собираясь измерить высоту яркой звезды. – Скоро,  Матушкин, уже немного осталось.
- Смех!.. – Матушкин по-своему реагировал на неопределенность ответа, считая, что офицер не желает удостаивать вниманием своего подчиненного. – Военная же тайна не утечет с корабля, если вы и откроете ее при мне.
Белкину  не нравилось, что моряк репликой «смех» брал все под сомнение и осуждение. Этим еще и бравировал. Был каким-то поперечным, все хотел сделать наперекор всем. Не нравилось, что Матушкин не верил сообщениям по радио, осмеивал их.
Через час, когда наступил вечер, открылся далекий оранжевый сегмент, зорящий очертания высоких гор.
- Гибралтар, - объявил штурман, прочертив линию пути корабля на карте.
- Пролив? – оторвал взгляд Матушкин от репитера гирокомпаса, на котором слегка крутнулась картушка влево.
- Нет. Город.
Кирилл Матушкин с повышенным интересом разглядывал приближающийся  незнакомый берег в вечерней темноте. Наконец он понял, куда пришел эсминец.
Корабль повернул. Не снижая скорости, он теперь шел курсом на восток. Открылись ряды ярких неоновых огней, раскинувшихся амфитеатром вдоль горы. Матушкин не может отвести взора от причудливых расцвечиваний на берегу.
- Красивый город! – дивится он.
Ему не отвечают. Старший лейтенант Белкин пошел на крыло мостика, а сигнальщик, осматривая море в своем секторе наблюдения, повернулся  к нему спиной.
Минут через пять старший лейтенант  Белкин, взяв пеленг на вершину высокой горы,  вернулся в штурманскую рубку. А сделав соответствующие пометки на карте, повернулся к Матушкину.
- Давно хотел поговорить с вами, товарищ Матушкин, - начал штурман с неопределенностью.
- О чем?
По молодости не нашелся старший лейтенант, чтобы начать серьезный разговор о непонятных взглядах моряка, о непонятном его поведении. Свел разговор к предупреждению, чтобы Матушкин не носил старенький берет, а заменил его  новым. И чтобы чаще проверял несение вахты подчиненными.  На что Кирилл Матушкин отреагировал высокомерной репликой:
- Смех…
Средиземное море было штилевым, когда начался новый день. Жаркое солнце поднималось выше и выше. И уже с утра становилось знойно.  За завтраком моряки заговорили о приближении эсминца к какому-то неизвестному большому судну, следовавашему на восток. Матушкин отправился наверх. С крыла мостика увидал огромный корабль с плоской палубой, похожей на  футбольное поле, и с широким носом, похожим на гигантскую совковую лопату. На палубе стояли стреловидные самолеты, возле которых копошились люди в спецодежде. Кирилл догадался: авианосец.  Могучее судно с американским флагом на мачте, в окружении кораблей охранения,  степенно двигалось  курсом, что и эсминец, но с меньшей скоростью.
- Мах-ии-на… - качал головой Матушкин, с удивлением разглядывая огромный корабль с множеством боевых самолетов на борту.  –  Пустить бы эти самолеты по пассажирским линиям – тысячам людей облегчение было бы в передвижениях…»   
- Не  по-твоему, значит,  у чужих? – смеялись моряки, стоявшие рядом с ним.
Эсминец вышел на траверз американской группе кораблей с ударным авианосцем в центре строя.
Наблюдая за ней, в думах Кирилла Матушкина всплеснулось вдруг: «Почему штурман строг со мной? Почему при всех на политинформации  назвал меня «ультрамирным» и «поперечным»? Я же не за полное разоружение Советского Союза».
В это время один из американских фрегатов покинул строй, и от авианосца  решительно  помчался к советскому эсминцу, идущему своим курсом. Наперерез. Фрегат уже в нескольких десятках кабельтовых от идущего прежним курсом эсминца, но не отворачивает. Режет форштевнем волны, мчится, прибавляя скорость. Что-то с рулевым устройством  на нем или что-то другое? Но почему он рвется наперерез советскому кораблю?
- Столкнется  же! – всполошился  Матушкин,  тревожно глядя на  американский фрегат, который не отворачивал от взятого направления. – Опасный маневр…
Думы о натянутых взаимоотношениях с корабельным штурманом сами по себе затенились в сознании. Опасный маневр американского фрегата затмил их. В не менее тревожном состоянии были и другие моряки на крыле мостика.
Вахтенный офицер скомандовал застопорить ход эсминца.  Судорожно задрожала палуба. Перестало гудеть в машинном отделении. Но забурлила и зашумела вода за кормой.
А фрегат, не сворачивая и не сбавляя скорости, мчится и мчится наперерез эсминцу,  по инерции движущемуся прежним курсом.
Зазвучал сигнал боевой тревоги по команде вахтенного офицера на советском корабле… На очень большой скорости фрегат проскакивает в десятке саженей от форштевня эсминца, едва не влетев ему в скулу.
- Чокнулся что ли?! – негодует  Матушкин,  вытирая потные ладони подолом голландки. – Куда он?
- Не дорубил? Нервы испытывает, - бросает сигнальщик, стоявший рядом с ним.
Матросы  с офицерами  бегут  к пушкам и торпедным аппаратам, Матушкин – помчался  к гирокомпасу. По трансляции слышит голос командира корабля:
-…Поправ международные правила судоходства, американский  фрегат умышленно совершил опасный маневр…
- Провоцируют… - возмущаются моряки.
- Сволочи!
И Матушкин с ярой ненавистью в глазах провожает удаляющийся иностранный корабль.
- Нечего было давать задний ход!
- Пырнуть бы форштевнем в брюхо!.. – доносится  гневный голос  рулевого у штурвала. – Сразу завопил бы: больше не буду!
- Дурным духом понесет по миру… - откликается  замполит, который вместе с командиром корабля стремительно прибежал на главный командный пункт.
Матушкин согласен с замполитом. Но он не задумывается о миссии американских морских сил в этом районе. Матушкина интересовал необычный вид авианосца и дерзкий противоправный маневр корабля его охранения. Некоторое время  спустя,  задумался: «Неспроста они пришли сюда, американцы. И, разумеется, не для защиты какой-то слабой африканской страны от ее врагов… »
Возмущался и беспрецедентными действиями американского нахала.

                *
                *            *

Вскоре  эсминец с экипажем Матушкина присоединился к своей эскадре, которая по просьбе правительств «развивающихся» стран африканского континента курсировала в Средиземном море неподалеку от африканского материка.  Советская эскадра несла гарантии безопасности этим странам. И,  разумеется, советская эскадра находилась здесь в противовес агрессивным американским морским силам.
Прошло несколько дней. Инцидент с американским фрегатом стал забываться. Советские корабли, сделав несколько галсов в Средиземном море,  встали на якорь на внешнем рейде большого города. С палубы эсминца были видны широкие улицы с автомобилями, дворцы, толпы людей. А вечером город осветился множеством реклам, броских вывесок и афиш.
Собираясь на полубаке, моряки во все глаза разглядывали необычно раскрашенный незнакомый город.
- Разрешат сход на берег? – интересовались они.
Плотен рабочий день моряка. Некогда подумать о постороннем, но вечерами, когда наступает личное время, незаметно подкрадывается томительное желание сходить на берег. Одолевает и разлука с родными и родиной, с друзьями и товарищами. «Даша просила писать часто, а сама ни на одно письмо не ответила…» – с грустью думает Кирилл Матушкин, у которого оставались дома родители и любимая сестренка, учившаяся в институте на врача.
На корабле однообразие, похожие друг на друга с высоким палящим солнцем и духотой дни, боевая и политическая учеба, примелькавшиеся фигуры и лица товарищей. А кругом вода, тихие волны, да грустные крики чаек. Тягостное однообразие начинало раздражать.
Но по корабельной радиотрансляции вдруг объявили об увольнении на берег одной из боевых смен после обеда. Грусть с усталостью затмились.  Моряки заколготились с подготовкой обмундирования, стрижкой, бритьем. Отглаживаются белые брюки и белые форменки, надраиваются бляхи брючных ремней, натягиваются пружины в белых бескозырках.
Корабельный катер с увольняющимися отошел от борта эсминца, направляясь к берегу,  когда игривое солнце было в зените.
Вслед за товарищами с необыкновенной легкостью выпрыгнул на бетонированный пирс порта  и Кирилл Матушкин. Он был в группе старшего  лейтенанта Белкина и старался не отходить от штурмана, интересуясь, что можно посмотреть в древнем городе, какие есть достопримечательности в нем и доброжелательно ли относится местное население к советским морякам. Разумеется, чужой, незнакомый мир интриговал советского человека, привлекал своей древностью.
Хотя все были осведомлены, что ознакомление с портом и городом начнется с экскурсии в автобусах, Кирилл не унимался. Ему не терпелось увидеть своими глазами  другие порядки, другую жизнь людей.
Автобусы двинулись по главной улице, и Матушкин, приспособившись у открытого окна, не отрывал глаз от мелькавших необычных зданий, толп людей.  Он поражался своеобразной красотой древних дворцов и монументальных памятников,  роскошных магазинов, обилием экзотической растительности в скверах и на газонах, причудливостью и необыкновенной расцветкой высоких мечетей. Строгость монументальных сооружений,  мягкость и поразительное изящество древней архитектуры притягивали взор. Моряков удивляли пышность и богатство интерьеров,  причудливость кладки зданий, талантливость зодчих и архитекторов, воплотивших в свои детища многое из человеческих возможностей.
Въехали на проспект с гостиницами, богатыми многоэтажными зданиями магазинов. У Матушкина разбежались глаза. «Здорово здесь живут! – складывалось  в мыслях. – А штурман говорил, что тут сплошная нищета, угнетенные рабочие, ремесленники. Зачем было говорить неправду?»
После экскурсии на автобусах моряки пошли пешком в разных направлениях по городу. Группа старшего лейтенанта Белкина забрела в богатый супермаркет, на зеркальных витринах и полках которого с большим вкусом были выставлены предметы разнообразного ширпотреба. Покупателей почти совсем не было - подходи, разглядывай все, что на полках, и покупай. В отделе женской обуви Кириллу понравились  дамские туфли. Изящный высокий каблук, ажурный перламутровый верх, хрустальные застежки. Словно магнитом притянули к себе эти туфли. В зеркалах они отражались сказкой, от которых не оторвать взора. «Куплю подарок сестренке, - решает он. – Вот будет рада!..»
- Сколько стоят такие?
Темнокожий продавец  не понимает русского языка, но  догадывается, о чем его спрашивает моряк. Тотчас размашисто пишет он в изящном блокноте цифру и показывает ее Матушкину. В приподнятом настроении Матушкин  достает деньги из кармана. Но засмущался вдруг, пересчитав их. Денег не хватало на покупку.
- Здесь покупают не так, как у нас, - подошел старший лейтенант Белкин, который кое-что  знал о порядке торговли в капиталистических странах. – Можно поторговаться…
- Торговаться?.. – не поверил Кирилл. – Смех!
Присвистнул Матушкин и хохотнул несдержанно, как бы осуждая офицера за выдумку.
 – Как это делается?
- Как на базаре, - отвечает Белкин.
Старший лейтенант, умевший говорить по-английски, попросил у продавца карандаш с блокнотом и написал свою цифру, значительно меньшую той, что была написана продавцом выше.
Обнажая белые зубы, продавец понимающе заулыбался, написал третью цифру, меньше первой, но больше второй.
Моряков занимал поединок цифрами, они пересмеивались, сгущая веселье остротами и балагурством, пока торговля не подошла к концу.  Матушкин  расплатился.
Выйдя из магазина, осчастливленный покупатель тепло улыбался.
- Крепенько здесь живут! И торгуйся! И выбирай красивые покупки. Чего только нет в магазине, - он говорил о вещах, которые ему понравились. – У нас таких днем с огнем не найдешь.  И  к прилавкам допускаются все, не то, что у нас...
- Есть и у нас много хорошего, - не соглашаются сослуживцы.
Но Матушкин  не слушает их. В его воображении все еще рисуются шикарные витрины роскошного супермаркета, обилие товаров и малочисленность покупателей.
- Смех!.. А еще пишут, что в этих странах нищенский уровень жизни, - продолжает он. – Врут.
- Почему врут? – возразил старший лейтенант Белкин. Недавно на политзанятиях он рассказывал о бедственном положении трудящихся – наследии прошлого здесь. – Где написана неправда?
- Конечно,  врут, - не допуская возражений, твердит Матушкин. Он верит в свою правоту. Верит, что не ошибается.
- Вы бросьте скандачка плясать, - советует офицер. – Что вы видели тут сегодня?
- А вы сами разве ничего не видели? – неуступчиво парирует Кирилл. – Смотрите, сколько всего в магазинах, идите и покупайте!
- Американские шмутки, охраняемые американскими авианосцами? – шагавшие рядом моряки посмеиваются. – Нашел невидаль!..
Не согласившись с товарищами, Матушкин намолол ерунды в словесной перепалке. Это было всем ясно. Но никто не хотел вступать с ним в дальнейшую пикировку. Да и духота с колючим зноем  – хоть форменку снимай. А форменка липнет к спине, как лист березового веника в бане. Льет пот по лицу.
Увольнением на берег остались довольны. На корабле только и разговоров было о красивом древнем городе, шикарных супермаркетах, о богатстве ассортимента фруктов и овощей. Чаще других начинал Матушкин. Купленные им изящные дамские туфельки перебывали во многих матросских руках.
- Чего скрывать, - с подкупающей искренностью заключал он каждый раз после демонстрации своей покупки. – Живут здесь хорошо. Только почему неправду говорят об этих «отсталых» странах?
На эти суждения многие моряки смотрели,  как на недопонимание человеком здешней обстановки, в которой Матушкин не разобрался. Подошел к нему и секретарь комсомольской организации. «Ты, Кирилл, не разглядел всего тут, - заговорил он по-товарищески. – Увидел только дворцы, богатые особняки, которые, кстати, построены трудовым народом для богачей…»
Матушкин промолчал. Но не согласился и  с комсомольским вожаком. Между тем в его голове мелькнуло, что, может быть, он действительно  ошибается, может, действительно не разглядел того, что другие увидели.
Не раз Кириллу приходилось сталкиваться  с противоположным мнением товарищей. Но чаще он оказывался прав. Взять хотя бы случай в школе.  Весь класс утверждал тогда, что в одном из воздушных боев с фашистами на смоленщине советский летчик разбился и погиб. При извлечении обломков самолета этого летчика из торфа школьниками были обнаружены документы старшего лейтенанта Шадько А.Г., что и послужило поводом в доказательствах. Но Кирилл тогда не согласился,  каким-то десятым чутьем  он чувствовал, что летчик не погиб. И доказал. На запрос  из министерства обороны прислали адрес капитана запаса Героя Советского Союза Шадько А.Г., проживавшего в Калининграде…
«Но, а  сейчас, может, я не прав, - задумывается Кирилл, объятый сомнениями. – Почему никто не поддерживает меня? Или мои доводы безосновательны, связаны с упрямством и самолюбием, как намекают некоторые?..»
Суждения Матушкина, как ручеек,  растекались по кораблю. Узнали о них командир корабля с замполитом. Замполиту казалось, что  детская наивность моряка со временем будет им изжита.   Командир же сказал, что детская наивность взрослого не порок, но в наивности, как в лесу, легко заблудиться.
Заместитель командира корабля провел специальную беседу с матросами и старшинами о жизни в капиталистических странах. У людей, твердил он, нередко нет работы, нет зарплаты, что врачам надо платить, если заболеешь, за учебу детей тоже надо платить, платить надо большие деньги и за коммунальные услуги. Каждый шаг в жизни должен быть оплачен сполна, иначе – нищета, голод, болезни. А безработица у бедняка по пятам  ходит. О рабочем и крестьянине, производителях жизненных благ для богатых, никто не заботится.  Все прибыли от промышленности и сельского хозяйства достаются  крупным собственникам. Хотя разглагольствований о свободе, демократии, о правах человека - сколько хочешь, на деле бедняк остается бедняком, бесправным человеком.
Конечно, советскому моряку трудно было представить, например, что больного врач может не принять, если у больного нет денег для оплаты медицинской услуги, что ребенок без денег не может учиться в школе или в институте, что выселенная из  жилья за долги по квартплате семья останется на улице, а не под крышей. Поэтому некоторые и замполиту не поверили.
А жизнь на эсминце шла своим  чередом. Офицерами и старшинами  проводились тренировки на постах, занятия, изучение и практическое использование техники и оружия.
Проверить занятия  по специальности  у штурманских электриков пришел и замполит однажды.
Сел на рундук в сторонке от стола и до конца занятия не сдвинулся с места. Ему нравилось, как старшина 2-й статьи Матушкин учил подчиненных. На длинном столе, прочно прикрепленном к палубе,  разложены схемы и описания приборов и устройств. Здесь же на мягкую подстилку прикреплен был   круглый, полированный шар,  похожий на глобус, - гиросфера. Это она, вращаясь с огромной скоростью в поддерживающей жидкости в корпусе гирокомпаса, неизменно показывает своей осью на север и юг. Матушкин увлеченно объясняет ее устройство. Он обстоятелен, излагает материал легко и непринужденно. Не волнуется и не ошибается. Хотя внутренне Матушкин волновался.  Ему казалось, что неспроста пришел в его группу  замполит.
А замполит, как завороженный,  слушал его изложение материала об устройстве гирокомпаса.
Прозвенел звонок. Многие пошли наверх, покурить.  Замполит задержался  возле Матушкина.
- Вы, очевидно, хотите поговорить  со мной о моих взглядах на увиденное в городе?.. – догадливо вдруг осведомляется Матушкин, видя, что замполит остается на месте, и улыбается с лукавинкой: - Некоторые оспаривают…
В интонации голоса Матушкина не было той уверенности, что прослеживалась в его прежних беседах с товарищами и на занятиях по специальности. Но он и не пасовал перед замполитом.
- Нет, товарищ Матушкин, о ваших впечатлениях мы поговорим позже,  - сказал замполит. – Я хотел поговорить с вами о другом. По воскресеньям мы и впредь будем проводить увольнения людей на берег. Я намерен назначить вас старшим группы моряков на один из таких сходов… Не будете возражать?
- Меня? Старшим группы?! А штурман Белкин?.. Смех… - но чеканит, подтянувшись: - Я готов, товарищ капитан третьего ранга.
Замполит уходит, оставив старшину 2-й статьи Матушкина в радостном возбуждении и в некотором недоумении.

                *
                *           *
   
И на этот раз команда  «приготовиться к увольнению в город» была встречена с оптимизмом.
Катера один за другим перевозили людей в порт. Моряки растекались по разным направлениям из гавани. Группа  Матушкина,  сойдя на берег, отправилась на пляж. А после купания  - в центр города.
Улица окраины, по которой шли они  к центру города, была  ничем непримечательной. Утлые одноэтажные халупы, похожие на сараи,  разбросаны были в беспорядке. Проезжая часть в рытвинах и колдобинах. Там и сям грудились кучи бытовых отбросов. Жужжали рои мух.  Улица была какой-то безлюдной и пустой. Лишь кое-где встречались женщины с ношей на голове. Палило солнце.
- Слушай, Кирилл, чего не сносят эти хибары? – ворчат моряки, отворачиваясь от помоек и свалок между убогими строениями. – Ты посмотри…
Матушкин молчит. Он мрачнеет. Там и сям стали попадаться картонные коробки и сбитые из фанеры кибитки, в которых, оказывается,  тоже жили люди. В тени картонных навесов  копошились полураздетые обитатели этих жилищ. Молчаливые и неторопливые, точно старцы, они были безучастными к проходившим мимо них морякам. Дети же с впалыми черными глазами и округлыми животами, выходя из-под навесов, провожали забредших сюда чужестранцев просящими взглядами.
Проехала грузовая машина. Пыль поднялась выше хибар. Медленно оседает она на одежду, скрипит на зубах. А дети, копошившиеся у своих жилищ, попрятались за стенками. Моряки чертыхаются. Кириллу Матушкину не по себе.
- Не улица, а клоака, - прорывает его. – И жилища – не жилища, а гальюны безнадзорные…
- Люди, что одры, - добавляет кто-то.
Здесь, на окраине города, нет монументальных зданий, красивых старинных дворцов, роскошных парков, фонтанов, асфальта. Нет и мечетей с минаретами.
Когда пыль осела, у одной из лачуг появился торговец. На циновке у дороги он спешно разложил фрукты и овощи для продажи. Стопочкой построил пачки сигарет. Россыпью положил конфеты в яркой разноцветной обертке.
Продавец в потрепанных парусиновых шортах, с длинными смуглыми руками и круглым лицом, что-то сказал по-своему, показав на разложенный им товар на циновке, но моряки, не останавливаясь, прошли мимо. И продавец смолк, попятился  к своей лачуге, в тень.
В сбитом упругом воздухе почти не слышно было звуков. По всей видимости, они поглощались дурно пахнущими взвесями и зноем. Здесь, на  окраине большого приморского города, был совершенно другой мир, чем в центре, на главных улицах и проспектах, по которым недавно моряки ездили на автобусах.
Унылый вид и затхлость окраинных улиц потянули моряков на эсминец, хотя совсем недавно им хотелось сойти на берег,  пройтись по тверди мостовых, побродить по разным уголкам города.
И уволенная на берег группа моряков Матушкина направилась к гавани.
Порт с множеством пирсов, причалов, торговых и рыболовных судов, с нарядными белыми яхтами, с пакгаузами и подъемными кранами  похож был на большой базар. Но в нем не было запахов затхлости и зловония. И это как-то скрасило впечатления моряков о городе.

                *
                *            *    

Неуволенным морякам с корабля, как было принято по выходным,  читали лекции, показывали кинофильмы. Иногда выступали самодеятельные артисты с концертами. В этот воскресный день на эсминце готовился показ нового кинофильма, перед которым планировалось сделать короткую информацию о занятиях и быте местного населения.
Смеркалось.
На юте перед флагштоком были расставлены порядком стол, скамейки, стулья.
Рассаживались моряки. Они балагурили, смеялись.
К столу перед флагштоком выходит замполит, плечистый, широкогрудый капитан третьего ранга с загорелым смуглым лицом и черными волосами, выглядывавшими из-под пилотки. В движениях степенность, неторопливость.  Неторопливо он достает из кармана записную книжку и заглядывает в нее.
- Сегодня не будет лекции, - объявляет вдруг он. – Но вы услышите рассказ о  жизни в стране, которая простирается от борта нашего корабля к югу…
Замполит показывает рукой на набережную, окаймлявшую большой город, на далекие горы в зелени.
Моряки поворачивают головы в ту сторону, куда показывает политработник.  Там высокие здания, портовые сооружения. А далеко за городом скалистые нагромождения древних гор.
Тем временем к борту корабля швартуется  катер, на котором вернулись из увольнения на берег матросы с офицерами. Вереницей по трапу они вбегают на палубу, негромко рапортуют дежурному по кораблю и направляются к юту, где перед замполитом сидели моряки.
- Собственно, о городе и жизни в нем будут рассказывать прибывшие с берега, - неожиданно оповещает замполит, когда увольняемые столпились на  кормовой палубе, и приглашает их к себе.
Похоже, что замполит умышленно ждал возвращения их на корабль, и это побудило моряков, ожидавших чтения лекции, полюбопытствовать с шуткой:
- Местные журналисты или заморские сказочники?
Замполит кивнул прибывшим:
- Кто из вас хочет поделиться впечатлениями  о городе, товарищи?
Рукой он показал к столу, где стоял сам.
Не очень решительно, но твердым шагом приблизился к нему старшина 2-й статьи Матушкин.  Жесткий мрачный взгляд Кирилла, темные круги под глазами, как у больного, да стиснутые зубы не предвещали прежней певучести в его голосе и улыбчивости на его смуглом лице. Будто моряк стал старше своих лет.
- Что это с ним? – зашептались в рядах перед столом.
А Кирилл,  смахнув носовым платком капли пота с мокрого лица, заговорил глухо и уныло:
- Мы были сегодня в окраинных предместьях…
На скамейках и стульях притихли.
- Улицы  ветхих и старых лачуг, кучи гниющих отбросов, миллионы мух и бесчисленное множество голодных оборванных ребятишек вывернули мою душу наизнанку… - сказал он срывающимся голосом.
- Смех! – с подковыркой копирует его  поговорку вдруг моряк, сидевший в последнем ряду. – Вывернули его душу!..
- Какой тут смех?! – обрывает его Кирилл жестко. – Рыдать хочется… - И как захлебнулся глотком воздуха, не в силах продолжить, что хотел  сказать.
Он стоял некоторое время, остолбенев,  с опущенной головой перед товарищами. Наконец выдохнув,  поднял голову.
- Я был задавлен ужасной нищетой людей окраин города, изранен безысходностью несчастных, обляпан  нечистотами, в которых обитают эти существа,  - показал он кивком головы с омерзением на  забрызганные помоями свои белые брюки. – Не думал, что можно жить так в наше время… Это не жизнь, а жестокая борьба за кусочек хлеба, за ложку похлебки…
- Ты еще расскажи об американском капитане-торгаше, который съездил местному шоферу такси по физиономии ни за что! – перебивает его моряк, вместе со всеми вернувшийся из увольнения.
- Не хочу говорить о мизантропе… - рыкнул в ответ Матушкин. – К темнокожим людям иностранцы капиталистического мира  всегда относились,  как человеконенавистники и грабители. Да шкуру-то драть с чернокожих все труднее… И мы – наши военные корабли - кость им  в горле.
В рядах моряков ни звука, ни шевелений. На лицах угрюмая сосредоточенность. И море, словно зеркало, ровное и блестящее под светом задумчивой луны, не плещется ласково у борта, а вроде слушает жуткое  повествование моряка, но угрожающе урчит.
- Встречный мальчик лет семи, когда я вышел на улицу с лачугами,  - продолжает Матушкин в каком-то неистовстве, – протянул ручонку ко мне. Я не вдруг догадался, что мальчишка просит подаяние. Мы-то в Советском Союзе не знаем, что это такое!.. Вынул монетку, которая оставалась у меня в кармане, и протянул ее ребенку.  Но мигом сбежалась толпа таких же тощих и оборванных ребятишек,  как этот мальчуган.  Началась катавасия, потасовка за  обладание  монетой… Вы не представляете, - сделалось обращенное лицо к морякам у Матушкина перекошенным и страшным, -  какая была свалка! В кучах пыли, в клубке детских тел раздавались рычания, плач, крики! Ребятишки, как разозленные волчата,   царапались, кусались, грызли друг другу руки, лишь бы стать обладателем этого ничего не стоящего гроша... Я и не рад был, что дал монету несчастному ребенку.
Матушкину трудно было продолжать повествование. Он сделал паузу, уронил голову на грудь. Было видно, как его веки вздрагивали, а из глаз катились бисеринки слез. Не сразу справился он с собой. А когда справился, бросил беглый взгляд к берегу.
- Страшный город: в центре сказочное великолепие и роскошь для богатеев, на задворках с лачугами и нищетой – голь перекатная!  Здесь страшно… Не только жить. Два  полюса, два не похожих друг на друга  противоположных полюса,  с разными зарядами и разным напряжением… А мы… мы не знали этого. Не верили информациям…
«Да-а-а, - искренне удивляется подчиненному старший лейтенант Белкин. – Не нужен и лектор-международник, хватило увольнения... А еще говорили: «Поперечный!». Умный он и душевно отзывчивый моряк.  – Штурмана осеняет: - А ведь замполит с умыслом послал его на берег, в рабочие окраины  старшим группы. Я бы никогда не додумался  до этого. Наверняка теперь Матушкин будет рьяным пропагандистом жизни в советской стране».
В вечерних сумерках зажигаются  неоновые огни на центральных улицах и площадях. Красиво, привлекательно светятся рекламные транспаранты. Оттуда доносится музыка. Пальмы и кипарисы олицетворяют уют, великолепие, благополучие. Но на окраинах города жутко и темно. Там нет электричества. Нет увеселительных площадок. Кое-где, верно, мерцают тусклые свечки. Это в хибарах, очевидно, укладываются  спать. Укладываются спать с пустыми желудками, с надеждой, что завтра будет работа, будет заработок.
«Самая красивая страна – это Советский Союз, - думает Матушкин. – У всех есть работа, есть ночлег и питание. Есть уверенность, что завтра будет еще лучше, будет больше благ. С какой страной можно сравнить СССР, где было бы лучше, вольготнее, обеспеченнее человеку?..”      
Матушкин будто бы вновь родился.
Советский Союз надо защищать. Всем, что есть у человечества.  Оружием, кораблями, армией, мускульной силой, умом. Всем людям земли защищать оазис, созданный советскими людьми на одной шестой части территории планеты.



                П Р А В И Т Е Л Ь С Т В Е Н Н А Я

                С  О  С  И  С  К  А
                (Рассказ)
     Замечательно, когда ты получил отпуск и поехал отдыхать на южный берег Черного моря летом. Даже не в дом отдыха и не в санаторий, а просто так: «дикарем». Многие так и ездят.
Приморский город встречает тебя буйной зеленью субтропической растительности, ослепительным ласковым солнцем и, разумеется, нежностью теплого моря. Еще у вокзала бойкие хозяйки услужливо предлагают тебе жилье.
Остановив такси, ты небрежно суешь чемодан в багажник, помогаешь жене и хозяйке жилья удобнее устроиться в машине и… вперед!
В окнах такси мелькают современной архитектуры санатории, гостиницы, пансионаты. Легкое красивое сооружение из стекла и металла – кинотеатр «Спутник».  К югу – море, широкое, спокойное, в ленивых пологих волнах. Автомобиль взбирается выше. Город как на ладони. Внизу блестит статуя быка. Это у мясокомбината, где производятся мясные изделия. Слева – Ривьера. Впереди – частные дома с садами и огородами. Вот и наш. Перед окнами виноградник. Стройные кипарисы, кудрявые ивы да пушистые грядки цветов. Все располагает к отдыху. Даже тишина. Хорошо!
В Сочи у нас нет ни приятелей, ни знакомых. Без них отдых менее интересен. И это  заметно. Мы приехали с другого края земли, с далекой Камчатки, где солнце с теплом редко балуют людей. Оттуда не так много приезжает сюда. Далеко. Не по карману многим.
Но вечером в «Спутнике» встречаем Птюхиных. Веру и Олега. Камчадалов. Удивлены, рады. Олег, как и я, - моряк, подводник. Вера – продавщица продовольственного магазина военного городка. Олег  служил помощником командира подводной лодки в одной со мной бригаде кораблей. Он молод, энергичен, но не красивый. Вере лет тридцать. У нее привлекательные голубые глаза, прямой тонкий нос и красивая прическа темных кудреватых волос. Если еще глядеть на нее на пляже,  – ее фигура была стройненькой, броской, а ее походка мягкой и плавной, - то она вообще казалась красавицей. Чего нельзя было сказать о ее муже – Олеге, у которого была совершенно лысая голова и безобразно неприличный нос.  Между тем они любили друг друга, что бросалось в глаза везде и всегда.
Мы были в восторге от встречи с ними. Теперь будет интересней, веселей, занимательней. У Птюхиных радость и довольство тоже светились на их бледных, еще незагорелых, но улыбающихся лицах.
- Завтра на Ривьеру?
- Конечно.
На пляж мы пришли, когда солнце еще было нежарким и едва вышедшим из-за аэрария. Но волны, задумчивые и тихие,  приветливо, с призывом плескались в мохнатых камнях. Прозрачная вода пологими волнами медленно выходила на берег, спокойно перекатывала отшлифованную гальку, и уходила  назад вместе с голышами. Волны как бы дразнили: «Ну-ка, заходи! Будет тебе дан заряд энергии». Я люблю утреннее море, когда волнами оно, ласково-нежное и почти сонное, наползает на берег и нехотя отступает, чтобы через несколько секунд снова вернуться к прежнему месту.
Жена еще охорашивала наши лежаки, покрывая их подстилкой, когда я бросился в прозрачную падь и поплыл вдаль.
- Куда ты? Птюхиных встречай, - крикнула  мне вслед супруга, но я саженками удалялся от берега.
Без передышки я доплыл до буя ограждения зоны купания, оглянулся. Густела очередь за топчанами. Подходили прибывающие. Вера, устроившись на лежаке,  выкладывала свертки из сумки к изголовью, Олег делал физические упражнения, вскидывая и опуская руки в такт бодрящей музыки пляжного репродуктора. Словно осколок стекла сверкала его лысина на солнце, и мне было смешно наблюдать шалости светила на  его отполированном черепе.
- Хочешь кушать? – спросила Вера, как только я вышел из воды.
- Завтракал.
- Чепуха! Бери-ка вот это, - подала она мне сверток. – Сосиски…
- О-о.  Сосиску можно, - согласился я. – Неплохо было бы с пивом…
- Бери еще. У нас много. А за пивом сходи в палатку.
Повернулась к жене.
- Вы у кого живете? – И, не дожидаясь ответа, засмеялась счастливо: - А мы – у ответственного работника городского мясокомбината. Ужасно повезло! Ты посмотри на сосиски.
Она извлекла из сумки объемистый пакет, развернула бумагу.
- Чудесные. Объедение! – и шепнула таинственно: - Правительственные…
Не меняя интонации в голосе, добавила:
- Свеженькие. Только  что из цеха.
Я с интересом взглянул на мясные изделия местного производства. Сосиски эти   вроде ничем не отличались от обычных, магазинных.
- Ты попробуй, - словно разгадав мои сомнения, заспешила Вера. – Парные, тепленькие еще.
Парных да еще правительственных – никогда  не кушал.  «Что они – из специального мяса или необычной технологии приготовления?» Разломил надвое, очистил кожуру с одной из половин.
- Если хочешь – с огурцом! – услужливо подала Вера мне неразрезанный овощ в пупырышках.
Сосиска была вкусной. Это правда. Но мне казалось, что точно такие же колбаски я ел в закусочной у вокзала.
- Хорошая, - сказал я.
И Вера расплылась в обворожительной улыбке, обнажив ровные блестящие зубы. В ее красивом лице засветилась неподдельная радость. Ее привлекательные глаза стали еще привлекательнее. И совсем по-девичьи упруго дрогнула грудь под цветастым лифчиком. Понятно было, что человека постигла удача. Он полон был тем счастьем, которое бывает у ребенка, когда его похвалят за что-то. Так радовался мой трехлетний сынишка, когда за столом о нем говорили, что он очень аккуратен, не облился супом и не влез рукавом новой рубашки в тарелку с кашей.
Я не спросил Веру, кто продает сосиски в мясокомбинате, да мне и неинтересно было знать это, так как в любом буфете и в магазинах мясных продуктов было в изобилии.
Солнце заметно сдвинулось вправо, поднялось. Камни с песком нагревались. На пляже не осталось квадратного метра свободной площади – везде отдыхающие, приехавшие сюда с севера и с Дальнего Востока, из Средней Азии и с Урала. Обнаженные тела,  словно  кабачки с баклажанами на огородных грядках, лежали от края воды сплошь до душевых на берегу, наслаждаясь теплом утреннего солнца. В звенящем воздухе визг и смех детей. Пляжный репродуктор гремит джазом. Но становилось знойнее. Я  спрятал начатую мной сосиску в свертке Веры, дурашливо позвал:
- Вперед, флибустьеры!
- Море зовет! – откликнулся Олег, с готовностью поднимаясь с лежака. – Самый полный…
И заспешил к воде, обгоняя меня.
Каждый день созревал новый план нашего отдыха.
Под вечер мы мчались в открытом автобусе (его зовут здесь торпедкой) через весь город к горе Ахун. Гладкая асфальтовая дорога стрелой лежала через высоченный мост и кружила потом змейкой к вершине высоты. Мимо скачут такси, «торпедки», на обочине  мелькают стройные, словно солдаты, тополя, нарядные кипарисы, магнолии. От быстрой езды рябит в глазах. Становится весело и хочется петь.
Автобус останавливается на вершине горы у здания ресторана. Открылась удивительная панорама: на севере угрюмые отроги хребтов, на юге – синее-синее море в вечерних сумерках, на западе и на востоке – ущелья.  Надо же было кому-то выбрать такое великолепное место для ресторана!
Приятно ощущать простор окрестностей, свежесть горного воздуха, тишину гор. Кому как, а мне нравились эти великолепные места.
Молоденькая девушка в кокетливом передничке цвета камчатского снега остановилась перед нашим столом, как только мы ознакомились с богатым меню.
- Пожалуйста, заказывайте!
Жены засуетились. Предметом их внимания были закуски. Мы, мужчины, обсудили сторону напитков. Наше предложение было утверждено сразу и без осложнений. А потом… И вспоминать не хочется. Вера категорически отказалась заказывать на закуску колбасу твердого копчения.
- Ее в моей  сумке целый килограмм! – внушительно объявила она нам с гордостью и достала объемистый пакет.
- Вера, неудобно. Колбасу из сумки – на стол… - нерешительно пошевелила моя жена губами.
- Кого стесняться-то! – Вера кинула пронзительным взором своих красивых глаз по сторонам. – Чего она у нас… - Она спотыкнулась на слове, но мы поняли, что она хотела сказать. Колбаса  была мясокомбинатская, откуда хозяин их квартиры тайком привозил ее домой. Стало стыдно. Я отвернулся к окну. Вера, наконец,  поняла свою опрометчивость, но из-за упрямства,  очевидно, продолжала настаивать, чтобы колбаса оставалась на столе.
- Пошла враздрай… - выронил Олег с улыбкой и поддевкой.
Вере уже не возражали. Она делала, что хотела, но настроение было испорчено. Тост за прелести Кавказа, выдавленный натужно Олегом, был воспринят в пасмурных усмешках.
А нарезанная Верой колбаса горкой высилась на середине стола. Упругие кольца с белыми прожилками лежали нетронутыми. Вроде до них не было никакого дела. Никому не потребовался деликатес. Ни мне с женой, ни Птюхиным. На эти кольца старались не смотреть. Их вроде не замечали. Но каждый чувствовал, что середина стола – территория противоречий. С первого взгляда эта территория казалась нейтральной, но каждый к ней имел какое-то отношение. Я ощущал неудержимое желание взять тарелку с колбасой и швырнуть в открытое окно, с глаз долой. Птюхины крепились. Если бы мне пришлось съесть кусочек этого дорогостоящего правительственного деликатеса, меня стошнило бы. Стошнило бы потому, что я чувствовал отвращение к колбасе и к женщине, принесшей ее сюда. Терзала мысль о чести и порядочности, о чистоте поступков человека. Но в ресторане говорить об этом было бы глупо и неприлично. Оставить же все так, как есть, не позволяла совесть. Нейтральной территории и нейтральных людей за этим столом не должно было быть.
Я сказал Вере, видимо, тоном приказа:
- Уберите!..
Та послушно высыпала из тарелки кругляши на салфетку, накрыла второй и бережливо опустила в сумку.
Аппетит пропал, хотя  мы с Олегом и пропускали рюмку за рюмкой внутрь себя. Жена моя нехотя и молча копалась в своей тарелке. Олег, засунув кусок телятины в рот,   сосредоточенно жевал его, словно ему было не разделаться с ним. И лишь Вера бойко работала языком и вилкой, да оркестр пиликал что-то о морском дьяволе, которого хотят любить.
- И все-таки вы - дураки, что пренебрегли правительственной колбасой, - возобновила свое Вера, периодически доставая из сумки колечки деликатеса и отправляя их тайком в рот.
…Домой возвращались уставшими. Я злился на себя, что опрометчиво скомпановался с неподходящим сослуживцем на отдыхе. Отдых получался неотдыхом. Но Птюхины, пьяно ворковавшие на сидении впереди меня, были довольны. Мне требовалось  внутреннее очищение, и я мучился. Чего не замечал за соседями.
Желание встречаться с Птюхиными, совместно проводить время отдыха на курорте пропало, но утром на Ривьеру Птюхины пришли почти одновременно с нами и, как ничего не случилось, заняли топчаны возле нас. Они, видимо,  не успели позавтракать. Вера расстелила газету, и вчерашняя колбаса вдруг оказалась на импровизированном столе. Из сумки она извлекла сосиски, сардельки…
Казалось, Вера издевалась надо мной. Холодный пот залепил мне лоб. Стрельнуло в желудке. Я согнулся на топчане, подтягивая колени к подбородку. Пытаюсь утихомирить колики. Но изнутри, будто ввинчиваясь, лез к горлу ком, гнал впереди себя слюну, затруднял дыхание.
Взглянув на чету Птюхиных, дружно расправлявшихся  с принесенным своим  завтраком из мясных деликатесов, я не выдержал, сорвался с места  и помчался к забору, ограждавшему душевые. Едва я забежал за забор, как из моего рта и носа хлынула вязкая  масса. Ее выталкивало импульсами, словно поршнем насоса. Все, что поел я в кафе накануне, вылилось в ящик для отходов. Долго я отплевывался, у крана с водой прополаскивал рот.  И к своему лежаку едва добрался.
Стараясь не смотреть на Птюхиных и на их завтрак, лег на свое место.
- Не спеши загорать, - тот же, на французский манер произношения, через нос, голос обращался ко мне. – Иди, покушай. У нас сегодня вкуснятина – сардельки… правительственные! Хозяин сказывал: по заказу Хрущева вроде бы приготовлены на комбинате…
«Правительственные!» Для Хрущева!
Этот голос я теперь узнал бы из тысячи. Меня от него передернуло. Судорожно сжалось в желудке, подкатилось к горлу. Диким прыжком преодолел я знакомый путь. Ладонью закупорил рот, а из ноздрей помимо моей воли ливнулись две упругие струи. Они хлестали метра на полтора. Пока не появилась зеленая жижа.  Меня выворачивало наизнанку…
Как по штормовой палубе возвращался я назад. Ноги подкашивались, стучало в висках.
Что нам с женой оставалось делать? Уехать. Уехать немедленно. К немалому удивлению Птюхиных, мы и уехали. Сначала к родственникам, которые присматривали за нашим сыном, потом домой… на Камчатку.
Теперь, спустя значительное время, я мог бы сказать, что поступил неправильно, прервав единственный отпуск в летнее время за всю военную службу. Но и не хватило смелости, чтобы пресечь расхищение государственных ценностей каким-то «ответственным» работником сочинского мясокомбината.
На Камчатке Птюхины стали избегать нас. Видимо, стыд поколебал их сознание! А мы молчали, когда наши друзья и приятели спрашивали нас,  хорошо ли мы провели отпуск на берегу благодатного моря.
Между тем,  стоит мне увидеть на столе сардельку или колбасу твердого копчения, как меня тут же начинает выворачивать наизнанку, а судороги, как волны цунами, наплывают неимоверной тяжестью и перехватывают дыхание.



                Ш   Т   О   Р   М
                (Рассказ)
     Пятнадцать лет мичман Федор Осипов плавал боцманом на подводных лодках.  Начинал на «Малютке», потом служил на  средней, типа «С». Оставшись на сверхсрочную службу, - перешёл на большую,  – типа «Б». В последнее время лодка, пройдя текущий заводской ремонт, начала выходить в море.  Как раз прибыло и молодое пополнение взамен демобилизованных. Помолодевший экипаж – как и положено было – прилежно учился обслуживать технику на боевых постах, стараясь в короткий срок ввести подводную лодку в состав боевых кораблей первой линии.
Федор  Осипов, крепкий моряк, кумир многих девушек и женщин военного городка,  исполнял обязанности боцмана корабля. По-своему он был обаятельным и представительным. Горбатый нос, пронзительные, как у коршуна, глаза, обворожительная улыбка – все это впечатляло не только вторую половину гарнизона подводников, но делало его кумиром и там, где он появлялся.
Он был и великолепным боцманом-подводником, которого ценило командование бригады кораблей, командование лодки. Умело учил молодых матросов военно-морскому делу.
Два месяца экипаж готовился к сдаче первой курсовой задачи. То есть изучал устройство корабля, приборы, механизмы, агрегаты. За это время изучил все, как говорят на флоте, до винтиков. А лодка была вылизана, вымыта, покрашена. И не без старательности и опыта боцмана, разумеется.  Поэтому флагманские специалисты приняли экзамен по первой задаче от экипажа с первого раза.
Без перерыва началась отработка второй, более сложной, чем первая, курсовой задачи, которая включала в себя плавание в надводном и подводном положении. От умений подводника точно, правильно и сноровисто исполнять свои обязанности на постах в море зависело успешное плавание, успешное использование боевого оружия и технических средств корабля на практике.
Заканчивалась вторая половина лета замечательной  поры на Камчатке. Теплые дни, солнце, еще непожелтевшая растительность, пряный душистый воздух бодрили людей. И океан, омывавший полуостров, мирный, спокойный, с запахами соли и глубинных водорослей, был изумительно привлекательным. Вода в нем нагрелась и как бы устоялась за долгую хорошую погоду. Из зеленовато-желтой она превратилась в зеленовато-голубую и стала более прозрачной, с зеркально-гладкой поверхностью. Пляжи были заполонены отдыхающими. Но, конечно, не военными моряками.
Роскошными были  солнце с океаном, когда на лодке зазвучали команды отдать швартовые, взять курс на выход из базы.
На мостике стояли командир подводной лодки капитан 3-го ранга Кудряшов, комбриг капитан 1-го ранга Вешторт, замполит, вахтенный офицер, сигнальщик,  боцман корабля мичман Осипов Федор за штурвалом вертикального руля.
Экипаж перед выходом из базы проинструктирован, знал о сроках и районах плавания.
Учебный полигон располагался недалеко от Авачи.
С умеренной скоростью лодка,  выйдя из бухты, взяла курс к юго-востоку. По корме курилась высокая гора Авачинского вулкана. Справа проплывали скалистые берега, изрезанные бухтами, заливами, оврагами, расщелинами.  Дизеля грохотали наперебой, выхлопные шлейфы дыма, как хлопья белесого тумана, стлались на гладкой поверхности по корме, застилая след бурливой струи винтов.
Капитан 1-го ранга Вешторт оглядывается на Авачинскую сопку, окидывает взором и штилевую гладь воды, на которой не было плавающих чаек, куликов, бакланов с кайрами. Он обеспечивал выход экипажа лодки в океан для  отработки второй задачи. Сонный океан и туманные кольца у вершины Авачинского вулкана немного тревожили его своей непредсказуемостью, но его тревоги никто не замечал. На его лице тихая задумчивость с некоторой озабоченностью как всегда были умеренными и никого не волновали.
Но командир корабля проронил вдруг:
- Вроде и замечательная погода, и океан спокойный, а не нравится мне это затишье…
- Отработаем первоначальные элементы погружения-всплытия, – откликается комбриг, - задача будет выполнена. Ничто не должно помешать этому.      
Очевидно, полагал, что экипаж можно в короткое время научить погружаться, всплывать, ходить в подводном положении на разных глубинах и с разными скоростями.
Штурман доложил, что лодка приближается к полигону. И на мостике взбодрились.
- Всем вниз!.. - командует звонким голосом Кудряшов.
Командир лодки не жесткий, но энергичный и деятельный человек. Понукающим взглядом острых глаз он заставляет моряков быстро покинуть мостик.
Сноровисто посыпались в центральный отсек все, кто был наверху. Быстрота исполнения команды была приличной.
В центральном отсеке, включив корабельную радиотрансляцию, Кудряшов  напоминает, что первое погружение надлежит проводить без спешки, размеренно и только по раздельным командам из центрального поста.
Тихо в отсеке. Притих мичман Осипов на разножке у штурвалов горизонтальных рулей. Перед его острыми глазами глубиномеры, диферентометры.
Наготове перед станцией погружения и всплытия  главстаршина Штоколов.
- Заполнить среднюю группу цистерн главного балласта порциями, - командует Кудряшов.
Станцией погружения и всплытия управляет опытный моряк Штоколов. Но за  его спиной стоит инженер-механик лодки.
Штоколов репетует команду и осторожно открывает кингстоны, прежде чем открыть  клапаны вентиляции цистерн средней группы…
Лодка, не покачнувшись, медленно и ровно погрузилась в позиционное положение, как и положено было ей погрузиться.
Идут соответствующие доклады из отсеков.
Кудряшов приказывает заполнить остальные цистерны главного балласта и, когда лодка погрузилась на перископную глубину, распоряжается дать малый ход электромотором.
- Походите под водой немного и сразу же всплывайте, командир, - с картавинкой говорит капитан 1-го ранга Вешторт, наблюдавший за показаниями приборов на доске перед боцманом и на табло станции погружения и всплытия.
Старательно исполняются команды в лодке. Это и боцман Осипов чувствует по поведению подводного корабля.
Под водой лодка  чутко  слушается рулей. Боцман  удовлетворен. Хотелось даже сказать командиру бригады, стоящему у него за спиной, что экипаж лодки может плавать в надводном и в подводном положении, как если бы был хорошо отработан для этого.
Может, это и капитан 1-го ранга Вешторт чувствовал,  поэтому через час сказал командиру лодки, что пора заканчивать плавание под водой и пора кормить людей обедом.
- За обедом дело не встанет, - изрекает Кудряшов приподнято.
Лодка всплыла. Океан спит. 
- Команде обедать!.. – объявляет вахтенный офицер.
После обеда всех потянуло наверх. На свежий воздух. В ограждении рубки, на мостике,  словно сельдей в бочке, скопилась добрая часть отобедавших. Шутки, балагурство, смех. Дым коромыслом. Восторженные разговоры о грамотном погружении и плавании на глубине. 
Океан немного парит нежной дымкой. А небо – бирюзовое бездонное вместилище, если не считать, что далеко на востоке оно осветлено редкими  белесыми облачками, - пустое, как полое внутри.
В дрейфе лодка не движется. Даже не качается, потому что океан совершенно спокоен, в полном штиле. Кто-то заговорил о рыбалке, так как в прозрачной, словно стекло, воде на глубине пяти-семи метров у борта лодки резвились  веселые косяки минтая с черными спинками. Рыбы бросались на корки хлеба, на камбузные отбросы, даже на окурки, которые с мостика и из ограждения рубки моряки  кидали  в воду.
После обеденного перерыва продолжились погружения и всплытия. Снова управление механизмами гидравликой, вэлектрическую, вручную. Снова вводная за вводной. В отсеках уже без первоначального энтузиазма и стараний исполняются команды центрального поста. Об этом информирует комбрига с командиром корабля заместитель командира лодки по политчасти, который периодически обходил отсеки от кормы до носа, чтобы быть осведомленным о настрое и действиях людей.
- К голосу замполита стоит прислушаться, командир, - почему-то чересчур серьезно говорит Вешторт. – Люди устали… К тому же, можно отметить, что запланированное на сегодня задание полностью выполнено.
- Суточный план выполнен, - подтверждает и старпом в докладе командиру корабля.
- В базу прикажете? – предосудительно взглянул на комбрига Кудряшов.
Командиру корабля не хотелось возвращаться домой. Разумнее было заночевать на якоре, подойдя ближе к берегу, на мелководье.  А с раннего утра приступить к совершенствованию элементов погружения и всплытия. Разумеется, этим можно было съэкономить и моторесурсы с топливом.
На востоке из-за горизонта вслед за белесыми облаками ползли небольшие тучки. С  настороженностью поглядел туда командир бригады. Ему казалось, что становиться на якорь в открытом океане, даже если и у берега, с слабо отработанным экипажем небезопасно.
- Может, в какую-нибудь бухточку войти для ночевки? – сказал он, кинув взгляд на изрезанный многочисленными заливами и заличиками гористый  берег полуострова.
И сразу приказал:
 – Уточните  у штурмана, командир, в какой бухте удобнее всего встать на якорь.
Необжитых бухт по восточному побережью Камчатского полуострова много, но обследованных, обжитых мало. Хотя в этих бухтах нередко находили себе убежища военные  корабли и рыболовецкие суда, но их, эти бухты, называли дикими.
К тому времени на гребнях небольших волн стали появляться барашки, потемнели берега. И ветер посвежел.
Спустя час лодку ввели  в неширокую, огражденную с трех сторон довольно высокими сопками, бухту. В ней не ощущалось волнения и ветра.  Северный, более крутой склон бухты, покрыт был лапником, южный и западный – кустарниками кедрача и лабазника  с уродливыми березами в распадках. И нигде ни домика, ни сараюшки, ни признаков человеческого духа. Совершенно нетронутая никем первобытная  природа.  Будто здесь никогда не ступала нога человека. На воде лишь рябь, похожая на рыбью  чешую, морская капуста - и только.
- Не бухта, а прелесть! – загалдели моряки, высыпавшие на мостик и палубу после постановки на якорь. – Тут, наверное, и мамонты еще не перевелись!..
- А и правда, гляди, кто спускается к бухте? – засмеялся Стукалов, рулевой-сигнальщик, бросая веселый взгляд к крутому берегу.
Поворачиваются головы к заросшему кустарниками склону сопки.
Действительно, к устью распадка  пробирался по негустому лапнику бурый медведь. Степенно, неторопливо, будто осматривая свой участок побережья, косолапил он.
На палубе и на мостике присмирели. Совершенно непуганное дикое животное. Такая невидаль!
А медведь прокосолапил к подножию сопки, остановился вкопанно возле устья  ручья, но на секунду. Резво он прыгнул вдруг головой вниз в воду, как ныряльщик с помоста. Через минуту выбрался оттуда с большой бьющейся рыбой в пасти.
- Кижуча поймал! – воскликнул Стукалов, с интересом наблюдая за камчатским рыболовом, деловито усевшимся на берегу ручья  и начавшим свою  вечернююю трапезу. – Вот это рыбак!
- У него же тоже ужин по распорядку дня!
На палубе и на мостике смех, балагурство. Но косолапый  как и не замечал присутствия лодки и людей поблизости.  Становилось темнее,  за зверем-рыболовом трудно было наблюдать с наступлением вечера,  многие с сожалением  направились в отсеки.   
А во время ужина волны слышнее стали плескаться у борта лодки.  Духмянее потянуло  морской капустой с водорослями, рыбой, хвоей. 
Вахтенный офицер разрешил демонстрацию кинофильма в седьмом отсеке.
- Завтра, похоже, шторм будет, - осматривая темневшее небо с быстро плывущими облаками, говорили моряки, стоявшие на якорной вахте на мостике.
- Может еще сегодня потрепать… Так что и концовки кино нам не посмотреть.
А командир лодки с комбригом, проинформированные штабом флотилии о плохом прогнозе погоды на завтра, обсуждали в офицерской кают-компании план действия экипажа на предстоящие сутки.
Кудряшов предлагал не выходить из бухты, переждать непогоду. Комбриг тоже думал, что защищенная с трех сторон акватория залива является надежной стоянкой для лодки, если ветер не изменит направления и не подует прямо в горло бухты. Они понимали, что слабо натренированному экипажу выходить в открытый океан  в шторм небезопасно. Но и стоянка корабля в необжитой бухте беспокоила их.
- Полагаете, погода ухудшится? – продолжил Кудряшов. – Но метеорологи ошибаются часто.
Вошел штурман.
- Разрешите доложить, товарищ капитан 1-го ранга? – обратился он к комбригу. – Перехватил японскую радиосводку о погоде на завтра…
- Докладывайте, товарищ старший лейтенант, - кивнул Вешторт.
Обостренный взгляд черных глаз Вешторта говорил об  ожидании неблагоприятных известий. И он не ошибся. Старший лейтенант Грибунин осведомил, что ожидается шторм, близкий к урагану, что небольшим судам, находящимся в океане, рекомендовано укрыться в базах.
- В таком случае, командир, - решительно сказал комбриг, обращаясь к Кудряшову. – Усильте якорную вахту на ночь. Чередуясь со старпомом, сами проверяйте  через каждые полчаса обстанову в бухте…
- Но ведь бухта надежная, товарищ комбриг… - возразил штурман Грибунин.
Неодобрительный кинул взгляд на него Вешторт, но ничего не сказал.
- Если потребуется,  я и сам встану на вахту на мостике, - добавил комбриг.
Было ясно, что комбриг не раз сталкивался  с подобными явлениями природы на Камчатке, бывал в штормах и ураганах, поэтому был категоричен и строг в своих распоряжениях.
Ночью пошел дождь, засвистел ветер. На небе ни просвета, ни звездочки – сплошное черное покрывало. Лодку, как шлюпчонку начало водить из стороны в сторону на якоре.
Комбриг поднялся с постели и пошел по отсекам. Вышел на  мостик. Водой как из ведра окатило его с головы до ног. Под козырьком рубки лишь не доставало.
- Как тут у вас? – спросил он у вахтенного офицера, старшего лейтенанта Смирнова, закутанного плащнакидкой до носа, стоявшего на приступке.
.- Якорь, по-моему, ползет, товарищ капитан 1-го ранга, - ответил Смирнов, взглянув в темноту на воду, где перекатывались белые барашки волн.
- Снос лодки запеленговали?
- На глаз…
Вешторт вызвал штурмана. С прежней силой хлестал дождь. Ветер крепчал. Волнами обдавало корпус лодки, колкие брызги летели выше рубки.  Но Грибунин исхитрился взять пеленги на вершины сопок, подтвердил, что лодку вместе с якорем тянет к оконечности бухты, где глубины были небольшими, а дно каменистым.
На мостик вышли и командир лодки  с  старпомом. Скучились возле тумбы руля под козырьком.  В темноте не видно выражения их лиц, но было ясно, что офицеры  в тревожном состоянии поднялись с постелей. Ветер, изменив направление, гнал океанские волны через узкиий проход прямо в бухту. 
Бухта, как было ясно и молодым офицерам, могла стать ловушкой, если ветер усилится, а волны, нагоняемые через проход,  неудержимо потянут лодку к мелководному ее торцу.
- Командир, - заговорил озабоченно комбриг. – Оставайся на мостике. При подходе крупной волны с океана подрабатывай моторами… И прикажи механику подзарядить аккумуляторную батарею.
- А якорь?
- Выбери. Держись на середине бухты…
Сам шагнул к рубочному люку, прикрывая лицо ладонью от дождя.
Из центрального поста добавил по переговорке:
- Наверху все должны быть надежно привязаны страховочными концами, командир!
Хмурое небо густело,  черные тучи стремительно неслись у верхушек сопок и выливали тонны дождя. Океан глухо стонал и шумел.
Сменяясь на руле, боцман Осипов наказывал рулевому Стукалову, чтобы тот внимательнее наблюдал за положением лодки, так как лодку неожиданным образом могло развернуть и погнать к берегу.
- А что делать, если начнет разворачивать? – тревожным голосом спрашивал Стукалов.
- Мне докладывать немедленно! – резко изрек командир лодки, услыхавший наставление боцмана растерянному вахтенному у руля. – И не дрейфь, Стукалов!.. Не дрейфь, понял?
Но как не трусить, когда ветер вихрем залетает под козырек рубки, бьет в иллюминаторы, а волны бухают сильнее выстрелов, и лодка дрожит всем своим стальным туловищем, как осиновый лист в бурю, ходит носом и кормой из стороны в сторону.  А темень! Оторвешь  глаз от лампочки репитера гирокомпаса и словно слепой – ничего не разглядеть. Между тем, Стукалов накрепко привязал себя к тумбе руля, думая, очевидно, и зачем только человеку надо плавать на подводных лодках, рисковать в необжитой, дикой бухте, трястись под дождем и ветром от холода.  Не призвали бы служить в подводном флоте, ни ступил бы на подводную лодку. То ли дело на тракторе в поле.
- На румбе? – кричит, пересиливая шум ветра,  вахтенный офицер.
Стукалов мешкает, но отвечает. Его успокаивает лишь то, что командир лодки на мостике ведет себя степенно, уверенно, в его поведении нет признаков страха или трусости.
Вахтенный офицер подправляет положение лодки пуском электромотора на винт. Но лодку все равно водит из стороны в сторону. И темень – глаз коли, хотя по времени уже должно было бы развидняться. Берег можно было различить лишь по звуку бухающих волн о камни. «Скорей бы рассвет, - думает Стукалов. – Не так страшно, когда видно все вокруг…»
Через рубочный люк волна захлестывает и в центральный, но в центральном  молчат, терпят. Слышна работа помпы,  откачивавшая воду из трюма.
Вышел наверх старпом Бубенчиков, угрюмый, насупленный, как наказанный за что-то. Уставший командир лодки, передав ему вахту, предупредил, чтобы держал глаз востро. Сам спустился в центральный. Появился штурман Грибунин на мостике.
- Ну, что, Юра, не сносит лодку на мель? – спросил у него вахтенный офицер Кучумов, когда штурман поработал пеленгатором на мостике. – Может, локатор включить?
И оглядывается на старпома.
А штурман измерил силу ветра, закурил под козырьком, защищаясь рукавом от брызг, и на минуту притих.
- Ветер крепчает, - сказал он через минуту. - Думаю, ты правильно мыслишь в отношении локатора, - кивнул он Кучумову.
Старший лейтенант Кучумов хорошо понимает, что от середины бухты не следует удаляться. Моторами он все чаще дает толчки лодке, выравнивает ее, держа носом к выходу, но особенно следит за ее сносом.
Штурман Грибунин докурил папиросу, спустился вниз, а через минуту снова вышел  на мостик вслед за командиром лодки.
- Волна, товарищ командир, метра на полтора стала выше, - говорит он. –  А в океане что?!.
В скулу лодки бухнуло.
- Вы тут все привязаны надежно? – оглядел командир лодки людей под козырьком.
Было ясно, что и командир корабля серьезно обеспокоен резким ухудшением погоды. Лодка держится в точке благодаря частым толчкам и дачам хода электромоторами. Иначе ее давно бы вынесло на берег. А вдруг кто-то из членов экипажа не исполнит какой-то важной команды вовремя, взбредает в голове командира лодки. Экипаж сырой, не оттренирован на боевых постах! Кто-то может замешкаться, – и  беда!  А ветер – десятибальный шторм уже.  Но командир лодки успокаивает себя тем, что на мостике вахту несут офицеры и он сам на мостике.
Монотонно стучит дизель на зарядку аккумуляторной батареи.
Немного посветлело. Командир лодки взглянул на часы. Понял, что всходит солнце. А вахтенный офицер вдруг с испугом доложил, что  между двумя  высокими волнами, нахлынувшими в бухту из океана, он увидал дно с перемещающимися камнями-голышами на грунте.
- Пригласите комбрига на мостик! – взволнованно бросает в переговорку Кудряшов. И комбриг пулей выскакивает наверх.
Луч солнца, наконец, прорезал слой бегущей тучи в небе, осветил бухту.
- Смотрите!? – судорожной рукой показал Кудряшов Вешторту на оголившееся дно  между очередными волнами, стремительно движущимися к середине бухты. – Можем сесть на камни!..
- Слышу грохот под килем! – подтверждает Стукалов, подправляя рулем положение корабля на волнах. В его голосе дикий испуг.
- Прекратите, Стукалов! – шикнул на него Кудряшов.
Обернулся к Вешторту, довольно спокойно смотревшему на движущиеся огромные валы с океана.
- Надо выходить из бухты,  – сказал Вешторт.
- Выходить!.. – усомнился командир корабля. Между движущимися гигантскими волнами он опять увидал оголенное дно с белыми голышами. А лодка носом и кормой  в это время как бы  зависла  на двух гребнях. Но она в любой момент могла  осесть между ними, грохнуться на грунт. И тогда неизвестно: выдержит ли киль вместе с корпусом. Между тем возражать комбригу или пререкаться с ним Кудряшов считал не к лицу командиру корабля.
- Боевая тревога! – объявил он.
В океане  гребни волн рвались клочьями и летели на десятки метров вверх. Похожая на кипящее молоко пена, облегавшая вершины этих волн, превращалась в сплошное белое покрывало. И это пугало не только молодых матросов на мостике, но и бывлых моряков.
По боевой тревоге выскочил на мостик боцман Осипов. Без слов он заступил на вахту вместо Стукалова у руля.
- Выходить будем из бухты? – обернулся он к командиру лодки, моментально поняв и оценив обстановку.
-  Ужасный шторм! – долетали тревожные возгласы из центрального отсека.
- Ураган!.. – вторили в боевой рубке.
Тучи с ливнем и разбрызгиваемые гребни волн опять затмили свет. Впереди ни зги. Волны могучими валами одна за другой гнались в бухту.
- Боцман, сумеешь удержать лодку на одном  курсе? – спросил неспокойным голосом капитан третьего ранга Кудряшов.
Федор Осипов видел, что выйти из бухты при такой волне трудно. Да еще и чувствовал, что ветер меняет направление.  Надо было быть виртуозом, чтобы удержать лодку на заданном курсе. А волны стали бить в  скулу, и лодку резко и круто начало кренить с борта на борт.  С приближением корабля к горлу бухты началась и килевая качка, более опасная, чем бортовая. Ничего не стоило днищем лодки напороться на острые камни.
- Ну что молчишь, боцман?
В этот момент и накрыло гигантским валом рубку с мостиком. Десятки тонн воды хлынули и через рубочный люк в центральный отсек. Там раздались крики, брань с посланиями всем святым и грешным страшных проклятий и бедствий.
- Задраить верхний рубочный люк, - приказывает Кудряшов.
Рулевой Стукалов, стоявший ни жив, ни мертв в боевой рубке на запасном посту управления вертикальным рулем, в растерянности не мог сообразить, как это сделать.
- Стукалов! – крикнул командир лодки в сердцах, когда очередная порция нескольких тонн воды влилась в лодку неудержимым потоком. – Задрайте и нижний рубочный люк!
Но верхний рубочный люк пришлось закрывать самому Кудряшову, который так и не дождался исполнения своей команды растерявшимся рулевым Стукаловым.
Грузно переваливаясь с борта на борт, лодка едва преодолевала силу встречных волн. И было почти не разглядеть ни входа в бухту, ни сопок. Помогало лишь то, что радиометристы через каждую минуту докладывали точные расстояния до берега. Верно, каким-то десятым чутьем и боцман Осипов ощущал эти расстояния.
- Постараюсь, товарищ командир, целой вывести лодку отсюда, - после небольшой паузы ответил Осипов.
С предосторожностями, медленно двигалась лодка навстречу разъяренному океану с многометровой высотой волн, с плотными дождевыми тучами, с кромешной пеленой распыленных в мириады мельчайших частиц воды в воздухе. Казалось, непробивной туман с тугой пеленой окутали все вокруг сплошным заграждением, а лодка, едва прорезаясь форштевнем через него, лезла как в темную пасть чудовища.
И мичман Осипов плохо видел перед собой тусклую лампочку репитера гирокомпаса, освещавшую курсоуказатель, но уверенно подправлял курс. Ему приходилось бывать в подобных переделках. Понимал: лодку надо удерживать против волны, иначе ее развернет и выкинет на берег.
Но вот и середина входа, лодку валит, кособочит, вдавливает под  волны, как если бы страшная нечистая сила пытается во что бы то ни стало разрушить подводный корабль, утопить его, расправиться с отважными смельчаками. Волн с трехэтажный дом высотой ни обойти. Носом лодка влазит в очередной грозно надвигающийся вал воды. Пенным гребнем вал накрывает носовую палубу, боевую рубку вместе с мостиком, перекатывается к кормовой надстройке. В это время стоявшие на мостике особенно явственно увидали оголенное дно между двумя движущимися огромными валами воды. Килем лодка скользнула по голышам слегка.  «Не зароется ли  в грунт носом? – ошеломило всех на мостике короткое видение страшной опасности. – Не конец ли это лодке и экипажу?..” И штурман доложил, что на эхолоте глубина ноль.
- Боцман, лево десять! – машинально командует Кудряшов. – Теперь от тебя многое зависит, Федор…
Очередная волна должна поднять нос лодки, если боцман успеет подвернуть руль, тогда, возможно, лодка пройдет над мелью, думал он. То же самое подсказывал ему и комбриг.
Боцман успел. С трудом, но нос лодки вылез на волну.
- Моторы самый полный вперед! – крикнул в переговорку взволнованный Кудряшов, решив быстрейшим образом проскочить опасность.
Заметно было, как лодка с оголенным форштевнем, облегчившись, рванулась вперед.
«Еще бы один кабельтов! – молил про себя Кудряшов. - Подальше от малых  глубин. Быстрей, быстрей!»
- Боцман, ни на градус не сворачивать от курса!
Пуще прежнего затряслась лодка всем своим стальным телом от дачи самого полного хода моторами, но она иглой прорезала толщу волн и убыстряла ход.  «Молодец боцман, расторопный, вовремя подвернул, не посадил на грунт, - родилось необыкновенное чувство уважения к мичману Осипову. – Поощрю его, что есть в моих возможностях…» - решил он. Но и электрики на главной станции молодцы.
А лодка, проскочив опасную полосу в нескольких сантиметрах от дна  горловины бухты, щукой вырвалась на океанский простор, хотя тотчас ее и положило на борт градусов на сорок-пятьдесят. Вздох облегчения вырвался не только из груди офицеров на мостике, но и из груди Федора Осипова, хотя крен был весьма грозным. В тот же момент из центрального   отсека доложили, что выливается электролит из аккумуляторов. Но этот доклад уже не считался жизнеопасным для лодки.
По-прежнему волны окатывали водой палубу, мостик, Кудряшова  с Вештортом. Лишь Федора Осипова почти не доставали под козырьком. Но качка усилилась, и крен с дифферентом становились большими.
- Командир, погружайся! – распорядился вдруг комбриг.
- Но на такой волне с нашим экипажем не залезть на глубину, товарищ капитан 1-го ранга, - возразил Кудряшов, вытирая залитые водой глаза.
Шторм начал бушевать с ночи, но штурман осведомил, что по японским метеосводкам, которые он перехватывал по радио, надвигается циклон ужасной разрушительной силы. Циклон, знал каждый моряк, самая страшная стихия в океане. Даже не все крупные корабли выдерживали его силу. Командир лодки был весь в сомнениях за неподготовленный свой экипаж.
- И все-таки надо уходить, командир, - повторил Вешторт строже.
Казалось, что стало темнее от застилавшей свет мглы, хотя по времени солнце уже должно было взойти и осветить пространство над океаном. Но мутные непросвечиваемые гигантские валы воды с сорванными и размельченными в пыль пенистыми вершинами, исподволь увеличиваясь по высоте и объему, неудержимо катились с юго-востока к северу, в направлении Петропавловска-Камчатского, в направлении Кроноцкого залива и центра полуострова, где-то пропадали в темноте. Морская соль липла к одежде, въедалась в кожу лица и оседала на стеклах иллюминаторов. Разумеется, кроме подводников, ни одной живой души или живого существа не было на поверхности океана, где шла лодка. А ураганный ветер, бешено гоня валы,  рвал и рвал с них длинные космы воды, чтобы тотчас превратить их в беснующуюся пыль и вздымающийся бесконечными шлейфами туман.
Лодку опять скособочило так, что чуть ли бортовое ограждение мостика не оказалось в воде.
- Командир, погружайся! – потребовал Вешторт в тоне категорического приказа.
Конечно, не из-за трусости или из-за боязливости комбриг приказывал уходить под воду. На волнах было больше опасности для лодки, чем на глубине.
Но как неоттренированному экипажу выполнить этот приказ на такой волне? Во время погружения может произойти самое непредсказуемое. Вогнать лодку в воду на могучей волне даже опытному экипажу не всегда удается. И все-таки надо уходить, так как забесновавшийся тайфун мог принести невероятные беды кораблю с людьми  в надводном положении.
Мешкал Кудряшов, раздумывая над категорическим приказом комбрига. За корабль отвечает не комбриг, который не взял на себя командование подводной лодкой официально. С комбрига взятки гладки, случись беда. Но комбриг настаивает. И он, очевидно, прав. У него и опыта больше и глаз острее. От лейтенанта до капитана 1-го ранга он повидал и познал многое в морских плаваниях.
- По местам стоять, к погружению! – наконец решился Кудряшов.
Метнулся от тумбы руля к рубочному люку боцман, исполняя команду, но на секунду его задержал командир лодки.
- Сумеешь загнать лодку на глубину, Федор? – взволнованно спросил он, полагая, что боцман уже в изнеможении от усталости и переживаний и что при таком волнении океана может всякое случиться.
В сумраке боцман видел взволнованное лицо командира корабля, понимал, какая серьезная ответственность ложится на командира корабля и на рулевого-горизонтальщика. Ему, боцману, не приходилось погружаться на буйной океанской волне в условиях тайфуна. Горизонтальные рули, которыми он управлял при погружениях и всплытиях, могут моментально вогнать лодку в воду, но могут и выкинуть ее на поверхность с опаснейшим, если не катастрофическим  дифферентом и креном. Из аккумуляторной батареи выльется электролит,  может произойти короткое замыкание, может молниеносно  вспыхнуть  пожар…
- Постараюсь, товарищ командир, - не очень уверенно ответил Федор. – Но вы, наблюдая в перископ, должны будете оповещать меня без промедлений о приближении опасных валов к лодке…
Кудряшов хлопнул его по плечу, давая понять, что командир лодки сделает все, что в его силах.
Рубочный люк задраен. Подводники на своих местах.
- Принимать главный балласт! – приказывает Кудряшов. По виду не скажешь, что он волнуется. Но боцман-то понимает его душевное состояние, замечает натянутость нервов. Пожалуй, и комбриг в таком же состоянии, но молчит, делая вид, что ничего опасного в погружении нет, что маневр будет произведен так, как и положено, как производился вчера.
В центральном отсеке подтеки воды гуляют по палубе. Скользят подошвы ботинок.  Укачавшиеся, с побледневшими лицами, с испуганными глазами моряки в безмолвии. Стукалов лишь с позеленевшим от морской болезни лицом тужится, чтобы не опорожнять желудка себе под ноги, но штурвала вертикального руля не выпускает из рук. Боцман же не ощущает морской болезни, он спокойно сидит на своем месте. В отличие от неопытных подводников, он понимает, что может случиться, если вздыбленную лодку хлестанет вдруг тысячетоная волна снизу или сбоку.
Но нос лодки полетел вдруг вниз. Как сорвавшийся с высоты груз к земле. Желудок, кишечник, легкие подскакивают к горлу, будто подброшенные пружиной, сердце замирает, а в сознание закрадывается мысль, что лодка уже не выберется из бездонной пучины, уйдет в глубину и будет раздавлена водой. Наверное, опрометчиво он, боцман, заверял командира корабля, что постарается удержать лодку от беды.
Но проходит какое-то время, и нос лодки начинает подниматься, лодка медленно выравнивается. Кто-то заматерился всердцах. А Федор Осипов почувствовал облегчение в душе.
Лишь Кудряшов, за окуляром перископа наблюдая за движением волн, почти не волнуется. Он оповещает боцмана об угрозе, и боцман предотвращает ее. А Вешторт, держась за тумбу автомата торпедной стрельбы побелевшими пальцами, не сводит глаз с сигнальных ламп станции погружения и всплытия.
Но лодку снова вздыбливает, словно коня перед препятствием. Из второго отсека снова доклад: выплеснулся электролит из аккумуляторных баков! Механика из центрального не послать туда для принятия мер. Он возле главстаршины  Штоколова у станции погружения и всплытия руководит заполнением балластных цистерн водой. Кудряшов посылает туда Бубенчикова, старпома, а сам не отрывает глаз от окуляров перископа.
Наступил какой-то момент, когда Кудряшов, даже как бы не понимая происходившего наверху, кричит боцману вдруг: 
- Ныряй, Федор! Быстрей ныряй!..
Молниеносно штурвалы горизонтальных рулей, вращаемые Федором Осиповым, будто  стали одухотворенными, завертелись неудержимым веретеном,  кормовые и носовые одновременно. Как нитку в ушко иглы всадил боцман лодку в толщу водяного вала, из которого она уже не могла быть вышвырнута наверх.
- Молодец, боцман! – кричит Кудряшов,  фиксируя   молниеносные действия горизонтальщика  и погружение лодки. – Успел! Орел! Гений…
Как камень, лодка начала погружение, круто кренясь на борт.
- Откачать из уравнительной цистерны… литров! – звучит успокоительный голос механика.
А лодка уже ушла метров на пятнадцать, безостановочно погружается дальше. Но и механик у станции погружения и всплытия, и трюмные у водоотливных средств, и боцман на рулях, и главный старшина Штоколов с цепкими сильными руками на маховиках клапанов вентиляции цистерн главного балласта  не дали самопроизвольно лодке провалиться глубже.
- Малый ход, - приказав опустить перископ, скомандовал на моторы Кудряшов. На его сером лице засветились глаза.
Лодку уже не кидало, как шлюпчонку на бойкой волне,  не било в борт, не вздыбливало. Она шла на восьмидесятиметровой глубине ровно, размеренно, как подводный снаряд на своей траектории, выпущенный из жерла подводного аппарата,  но все равно ее медленно переваливало градусов на десять-пятнадцать с борта на борт.
- Боцман, держать глубину девяносто метров, - велел Кудряшов, чтобы только узнать, до какой глубины разбушевавшийся  тайфун тревожит океанские воды.
- Глубина восемьдесят семь метров, - доложил Федор Осипов, когда лодку совсем перестало переваливать с борта на борт.
- Отбой боевой тревоги, готовность номер два...
Как по мановению волшебной палочки отступила морская болезнь у тех, кто был подвержен морскому недугу.  Рулевой Стукалов живо убрал лужи своих рвотных масс у носовой  переборки, вымыл палубу и счастливо заулыбался.
- А почему вы, товарищ мичман, не укачались? – обратился он к сменившемуся на посту и направлявшемуся в штурманскую рубку боцману.
Боцман покровительственно тронул его за плечо, мол, поплаваешь, прикачаешься, никакой шторм не возьмет тебя потом. Но он не обмолвился, что лодка находилась в катастрофически опасном положении, когда выходила из бухты и когда на гигантской волне ее загоняли на спасительную глубину. В то время и подумать было некогда о морской болезни.
Трое суток бушевал дикий тайфун над океаном. Трое суток лодка находилась на глубине. Тревоги, страхи, ужасы, волнения подводников улеглись.  Как и тайфун, растеряв свою силу, ослабел и присмирел, потом  и совсем скис.
Лодка всплыла. Обшивку ограждения боевой рубки с правого борта сорвало и унесло в океан, не стало и леерных стоек с леерами на носовой палубе. Их словно автогеном срезало под корешок. А океан теперь медленно катил пологие ленивые волны, как будто и не бесчинствовал недавно на необъятных своих просторах. И небо стало бездонным, голубым и чистым, как только что вымытое душем. На спокойных волнах плавали чайки с нырками, садились бакланы. Но вода  была мутной, а не хрустально-прозрачной,  как прежде.
- Если чайка села в воду – жди хорошую погоду! – улыбнулся на мостике за штурвалом вертикального руля Стукалов, вспомнив примету бывалых моряков.
После необуздано-дикого шторма, который бушевал трое суток подряд,  редкий подводник не назовет себя морским волком, а слабовольный - не перекрестится. 
Командир же бригады подводных лодок капитан 1-го ранга Вешторт, проходя по отсекам, каждому члену экипажа крепко жал руки за выдержку в первом серьезном испытании в океане. Но примером для всех ставил боцмана, мичмана Осипова Федора Илларионовича. 


                ЗАПАХ  ПАРНОГО  МОЛОКА
                (Рассказ)
     К вечеру подул северный ветер. Высунуть нос из теплой кабины автомобиля не было желания.
В очередной раз старший матрос Птица прогрел мотор и вынул ключ из гнезда зажигания. Который уже раз! В ожидании начальства. А ждать да догонять – ох как трудно! «Скорее бы определили конкретное задание, - думал он, недовольно сводя к переносице густые черные брови. – А то с этим «книжником» дара речи лишишься.  Ни слова, ни полслова за полдня…»
Заканчивался зимний период учебы. Старшему матросу Птице было известно, что с часу на час в батальон должны нагрянуть проверяющие, которые подкидывают вводные, экзаменуют всех подряд – по результатам проверки скажут,  на что способен батальон. Занятий, тренировок, учений немало проводилось с морскими пехотинцами.  И хотелось, чтобы ратный труд был оценен по достоинству. А то бывало,  из-за какого-нибудь ротозея все шло прахом.
Рядом сидел с книжкой в руках матрос Липатов, недавно присланный служить в батальон радистом. Недотепа, хиляк – флотской находчивости, сообразительности кот наплакал. Такой легко может провалить труд батальона.
Который час торчи на холоде, жги бензин без толку. Даже избавь бог слить воду из радиатора! А уж о времени приезда инспекторов не заикайся. Все чтобы  внезапно, неожиданно было. «Ну, и служба, - вздыхает Птица и бросает томительный взор к окну. – Секрет на секрете».
- Чем недовольны, товарищ старший матрос? – спрашивает вдруг Липатов, взглянув на хмурое лицо Птицы.
На передвижной радиостанции, которую возил на спецавтомобиле старший матрос Птица, теперь стал служить и новичок, радист, закончивший учебный отряд по этой специальности, но Птица не сошелся с новеньким.
- Посиживай на своем месте, читай книжки… - буркнул Птица.
Липатов не обиделся. А Птица, помолчав с минуту, продолжил небрежно:
- Вот ты читаешь, читаешь, а толку? Шоферскую душу тебе все равно не понять, - он повертел в руках книжку Липатова, листнул ее и, не найдя интересного, бросил на колени владельца. – Профессор… кислых щей!
И на это Липатов не реагировал. Хотя тон старшего матроса Птицы не нравился ему.
А Птице хотелось, чтобы сослуживец хотя бы спросил о самочувствии водителя, старшего на машине, о его душевном состоянии, его стремлении не ударить в грязь лицом по вводной проверяющих. Он, Павел Птица, вчера получил письмо с ошеломляющей вестью.  Черноглазая, разбитная Варюха выскочила замуж вдруг. И за кого? За свинаря Ваньку Шелуносова. Хотя все виды на нее еще со школьной скамьи имел он, Павел Птица. Но горше всего было на душе от жалобы матери, что отец все чаще стал прикладываться к рюмке. Мать переживает, чтобы не спился.
Рывком Павел открыл дверцу джипа, цвиркнул слюной в обледенелую полынь, а закрывая, хлопнул так, что вездеход закачался на рессорах. И опять радист не взглянул на шофера.
- Ты что ж, ядрена мамка, все книжки почитываешь, а военную специальность Пашка будет совершенствовать, Пашка будет отчитываться перед инспекторами? – с придиркой начал старший матрос Птица. –  Штудировал бы устройство радиостанции, а то в нужный момент ненароком  в галошу сядем…
- Вам что-то надо? – оторвался от книжки Клим Липатов.
- Да я так, - сник вдруг Птица. Ему показалось, что и к молодому матросу нельзя относиться с необоснованной претензией. Какой ни  есть он, а он же матрос морской пехоты.
Показался капитан Лавреньтев, начальник штаба батальона. Старший матрос Птица мигом покинул кабину, отрапортовал офицеру, что экипаж машины готов выполнить любое задание. Но капитан, кажется,  не обратил внимания на усердие подчиненного, неторопливо развернул карту на капоте машины…
- Идите поближе, - позвал он обоих.
Птица и Липатов приблизились. Офицер неторопливо ознакомил моряков с тактической  обстановкой, предполагаемыми трудностями для батальона в районе учений. Сказал:
- Вам надлежит выехать в район болот и топей возле Высоких гор, - показал он пальцем точку на карте. – Разведать «синих»…
- Ядрена мамка! – выдохнул Птица. Он еще не сообразил, как можно разведать «противника», но отчеканил «есть» и хлопнул каблуками сапог.
- Командиром экипажа назначаю старшего матроса Птицу…
Павел еще пружинистее вытянулся перед офицером. Доверие ему пришлось по душе. Не каждого командиром экипажа или группы людей посылают в разведку! Шутка ли: разведать «противника».
Он вскочил на сидение, сунул ключ зажигания в гнездо. Мотор заурчал.
- Вот тебе, Варюха, ядрена мамка, и отвергнутый жених! – непринужденно, с гордостью хлопает он по плечу Клима Липатова, разворачивая машину к проторенной дороге.
- Вы меня перепутали с кем-то, товарищ старший матрос, - говорит Липатов, с недоумением взглянув на водителя.
- А-а… - крутнул Птица баранку. – Извини. Баба одна была в нашей деревне.
- Девушка, по-видимому?..  – поправляет его Липатов мягко.
- У нас в селе все женщины – бабы…
Автомобиль кособочится на рытвинах, подбрасывает морских пехотинцев в кабине, но Птица не сбавляет газа. Он плечист. С зоркими глазами. Крепкими сильными руками. Вращает баранку джипа,  как заведенный робот.
- Любовь была? – взглянул на него  Клим  Липатов с догадкой.
- Любови нигде нету, - язвит Птица и резко поворачивает голову к напарнику. – Откудова ты взял про любовь? Нету любови никакой на земле и не было…
Клим усмехнулся, помолчал.
- «Любовью дорожить умейте, с годами – дорожить вдвойне…» - начал цитировать он стихи поэта Щипачева. – Читали?..  «Любовь не вздохи на  скамейке и не прогулки при луне…»
- Складно, - кивает Птица.
Машина выравниватся на колее.
- Чудно! Это в твоих книжках написано? – скосил глаз Птица от дороги. – Только брехня все это, Клим, про любовь… Нету никакой любови.
И уже не косит глаз от дороги, но сильно жмет на аксельратор  – машина, как вздыбленный конь, рванулась на пригорок,  застучала твердой резиновой обувкой по мерзлой земле.
Павел Птица щурился в напряжении, так как дорога становилась менее проходимой. Лицо стало неподвижным, будто окаменевшим.
А начинало смеркаться. Он повернул руль. Под колесами зачавкало. Машина пошла юзом по топи.  И уже было почти не разобрать: проезжал ли кто-нибудь здесь или машина идет по целине. Клим Липатов, полагаясь на опыт водителя, не стал спрашивать, почему повернул Птица с указанной на карте дороги. Подумал лишь с догадкой, что у Птицы нервы сдали в связи, как он понял, с какой-то неразделенной любовью. Поэтому он  сегодня неуравновешенный несколько или расстроенный.
Дорога словно растворилась в осоках. Скользя на льду, машина поползла в сторону. Наскочила на мерзлую кочку и чуть не перевернулась.
- Осторожней.
- Без тебя знаю!
Скорости водитель не сбавил.
«И какого черта лезет не в свои сани, - начал злиться Птица ни с того ни с сего  на радиста. – Рылся бы своим длинным носом в своих книжках… а в шоферские дела не совался».
Настроение его ухудшилось, так как перед глазами все чаще стала  представляться Варвара. То в одном платье, как тогда на первомайском празднике, то в другом, цветастом, что надевала, приходя на вечеринку и садясь рядом. Вот она подплывает павой, стреляет глазками и говорит: «Может, проводишь!». Он вздрагивает за баранкой. Варвара была перед ним как живая, а не видение. «Ядрена мамка, и теперь заигрывает, за живое человека берет!.. Вертихвостка чертова». Павлу трудно разобраться в своих чувствах.  Любви, по его соображениям, у него не было к ней.  Но то ли ревность, то ли зависть, а может, чувство досады, что не с ним пошла Варька, а с другим, которого и парнем-то никто не считал в деревне, взвинчивало его. Известие о замужестве Варвары и злило его. А к этому еще добавок в письме матери: отец  совсем подпал под влияние выпивох проклятых. «Почему самогонщицу из села не выгнать? – лезет в голову.  – Жизни не дает мужикам. Мать там, наверно, слезами исходит из-за пьянств отца. Меня отец как-то слушался еще…» Письмо матери было горьким и слезливым.
Трудно служивому пережить душевную чехарду. Ни с кем не поделишься  чувствами и переживаниями. Кому можно довериться? С кем посоветоваться? Не с Липатовым же!
Липатов представал перед Павлом салажонком,  необтертым матросиком. Шинель на нем как на колу, ремень вечно не затянут. А когда затянет, – не заметишь, ел он что-то на обеде или его не кормили две недели. Одно знает: книжки, книжки! Читает и читает. Сидит как счетовод колхозный за своими талмудами. Только серьезный всегда.
- Товарищ старший матрос, мы  не туда едем, - осторожно подает голос Липатов, оглядывая окрестность. – Заблудимся…
- Знаю, куда ехать.
Но вскоре старший матрос Птица резко затормозил. Вышел из машины, походил молча вокруг да около, вернулся на место.
- И впрямь заблудились, - посмотрел он бегающими глазами на притихшего за спиной напарника. – Потерял дорогу…
Совсем стемнело.
- Очевидно, задумался, вот и пропустил поворот, - без осуждения проговорил Липатов. – В мечтах был?
Птица не ответил.
- Мечты-мечты, где ваша сладость!.. – опять подал голос радист.
- Ты мне брось! – вдруг занегодовал Птица и спешно включил зажигание. В душе же он был согласен с напарником.
Автомашина рванулась с места. Но почти сразу же ее скорость упала, так как колеса попали в топь. Птица перестал жать с остервенением на аксельратор. Осторожно поворачивая руль, вглядывался в низину и объезжал кочки. На Липатова не смотрел и не заговаривал. Но дулся на него и пенял его про себя. Ему что – сиди и смотри на белые свои ручки, не впивайся глазами в каждый встречный пень. Не ему же рулить.  И вообще, ведет себя как интеллигент. Книжечки, тряпочки для протирки аппаратуры. Все по полочкам разложено. И медлительный  как старик.  Но тощий, верно.  Будто дистрофик или как сук высушенный. Правда, у него все получается как надо, если он что-то делает.  А у Павла Птицы ни черта ничего толком не получается. Даже к месту назначения по заданию начштаба не может проехать и, кажется, заблудился.
- Впереди здание, - оповестил Липатов вдруг.
Птица прибавил газу.
Луч фар машины осветил стену длинного строения, похожего на скотный  двор. У дверей стояла женщина с ведром в руке. В рабочей одежде. С полузакрытым лицом какой-то марлей. Подъехали.
Птица от удивления, что в лучах света оказалась стройная молодая девушка, залихвастски сплюнул в приоткрытое стекло.
- Ядрена мамка, - выключил он мотор. – Вот это баба, Клим… - но поправился перед напарником, как обжегшись кипятком: - Девушка-а!..
Выскочил из кабины.
- Скажите, как проехать к Высоким горам, красавица? – вытянулся он перед ней, как перед начальником штаба батальона. В нос ему шибануло запахом парного молока. “Не иначе как доярка,” – подумал он о девушке и с удовольствием вдыхал знакомый запах молока в ожидании ее ответа.
А Липатов разглядывал ее из кабины. По возрасту – не более восемнадцати. Миловидная. Румяная.  У стены помещения  канны для молока. И хотя девушка   была в ватнике и в кирзовых сапогах, она вовсе не походила на грузчика или на дворничиху. Голос ее был певучим.
- Так вам к Высоким горам надо? – вздернула она узкие брови. – Туда вы не попадете отсюда…
- Как так?! – всполошился Птица. – Высокие горы же недалеко?
- Если напрямую.  Но по болоту шофера остерегаются ездить. Недавно один провалился. Трактором вытаскивали… А в объезд – часа два-три...
- Но мы же не успеем тогда… - цвиркнул слюной Птица. – Не по нужной дороге ехали, значит?.. 
- По времени мы уже не укладываемся, товарищ старший матрос, - подал беспокойный голос Липатов из кабины.
Опоздать, значит, сорвать задумку штаба. О противнике в батальоне ничего не узнают. А стало быть, батальон не выполнит своей задачи на учениях.
Девушка тоже почувствовала, что морякам не повезло. Более того, она заметила, что они расстроились от ее ответов на их вопросы. И сама несколько огорчилась.
- А зачем вам срочно туда, в такую темень? Обождите до утра…
Ее предложение еще более расстроило военных. Птица расстегнул воротник бушлата. Не хватало воздуха. А Липатов бурчал что-то.
- Что же нам делать? – упал духом Птица, спрашивая сам себя.
Девушка отнесла ведро в помещение.
- Может, по краю болота… - вернулась она к морякам. – Машина у вас вездеход, смотрю!
- Машина – зверь… - кивнул Птица. – Но… не знаешь  броду – не лезь в воду, как говорят…
Джип сильная машина. Он мог проходить по бездорожью, преодолевать глубокие лужи, вязкие низины, колдобины. Две ведущие оси давали ему преимущество перед другими автомобилями.
- Выручить что ли вас? – блеснула кокетливыми глазками девушка вдруг.
- А сможете? – уже и не верилось Птице, что как-то удастся поправить дело. Оживился вмиг: – Выручите, пожалуйста... – попросил он, несколько засмущавшись перед ней.
 И как это угораздило его поехать по неправильному пути? Когда он свернул с проторенной дороги на малозаметную тропу? Павел не помнил, когда и как он это сделал. И все из-за Варюхи, черт бы ее побрал, непутевую, ругал он про себя девушку из своего селения!
 – Как проехать туда? – спросил Павел.
- Если попробовать по краю болота, - проговорила девушка, опять стрельнув глазками. –  Но по краю рискованно…
- Но другого выхода, вижу, нет! – решительно Птица распахнул дверцу в кабину перед ней. – Садитесь, пожалуйста…
Машина тронулась. А Клим Липатов брякнул смело:
- Давайте знакомиться, красавица.
Впервые за поездку Павел с благодарностью кивнул напарнику, поддерживая его инициативу. Липатов представил старшего матроса Птицу, как главного в экипаже, назвал его имя, представился и сам. Девушка по очереди  подала им обоим  руку:
- Людмила…
- Сколько километров до Высоких гор? – продолжил Клим, полагая, что девушка может что-то поведать и о противнике, которого они должны  разведать.
Обернувшись  к Птице, девушка сказала, что ехать немного.
- Если тропа застывшая, товарищ старший матрос, - веселым голосом добавила она, - то быстро доскачим.
По обочине болота, где на тропе с трудом просматривались кусты, пни, кочки, машина шла ровно. Лавировала  между препятствиями, хотя и цеплялась днищем за коряги с кочками. Мотор напрягался, ревел, но машина, подпрыгивая и переваливаясь, шла вперед, куда показывала Людмила.
- С такой скоростью мы вмиг будем на месте! – сказала она.   
Вдали темнели Высокие горы на фоне едва светлевшего неба. Надежда, что скоро они доберутся до цели, окрыляла. Птица даже замурлыкал себе под нос песню о фронтовой дорожке.
Но вдруг зачихал мотор. Сбавляя обороты, он запыхтел, потом и заглох.
Птица выключил и включил зажигание, стартер надрывно зажужжал и не запустил мотора.
- Что за напасть, - шмыгнул он носом.
Громыхнув дверью, вылетел из машины. Вышли и Клим Липатов с Людмилой.
- Что там у вас, товарищ шофер? – заглянула под открытый  капот Людмила, под которым Птица осматривал двигатель.
Павел щупал детали и узлы мотора.  В темноте трудно было что-то  рассмотреть, но и наощупь определить причину остановки двигателя было нелегко.
- Переноску, ключи, - скомандовал он Климу Липатову. Сам думал, что совсем  некстати произошла остановка. Тем более, как он заметил, что девушка не сводит внимательных глаз с него и  с его рук с ключами.
Как назло ключ сорвался с гайки и, падая, загремел под мотором. Не зажигание ли забарахлило? Может, что-то другое? Он хватается пальцами  за карбюратор,  за насос подачи топлива, дергал провода. Но вроде бы все было на месте. Ни одна гайка не отвинтилась, ни один провод  в распределителе зажигания не оторван. Шарил в траве рукой, чтобы найти упавший туда ключ.
С лукавинкой Людмила наблюдала за колготившимся моряком у мотора.
- Ну, что,  адмирал, ночевать здесь будем под вашим героическим  командованием в управлении транспортом? – в голосе девушки зазвучала легкая насмешка. – Но до Высоких гор можно и пешком. Теперь недалеко…
Павел вытирает пот со лба.
- Кажется, топливный насос полетел, - оправдывается он.
Птица не брюзжит, не повышает голоса, как прежде в покровительственном тоне  разговаривал с напарником. Сдерживается.  Но ему так и хотелось бы выругаться трехэтажным боцманским выражением. Но опять же, Людмила не отходит от машины. Лезет головой под капот, будто понимает что-то в моторе. Запах  парного молока от нее и здесь улавливается Павлом.
- Теперь вы не выполните задания? – продолжает Людмила. В ее голосе уже проскальзывают  сочувствие и беспокойство.
Птица отворачивается, на его лице полосы масла и грязи.
- Бензин не подается в карбюратор, - неразборчиво говорит он.
И никак не найти улетевший  ключ в траву под машиной. Досада, как камень, наваливается на него. Не будь здесь девушки, он запустил бы по-боцмански, что, несомненно, облегчило бы душу расстроенного водителя. Но ведь ее не прогонишь. А она стоит рядом и не отходит. Она ему нравится. Привлекательная. Красивая. Пленительная даже.  С  такой бы пообниматься в темноте. Исцеловать бы ее нежные губы, пахнущие парным молоком.
Он лезет под машину, шарит рукой в мерзлых стеблях бурьяна. Там же ищет и Людмила. Он натыкается на ее теплую руку, но отстраняется от нее, как от обжигающей печки. А ключ будто провалился сквозь землю.
И наваливается вдруг страх: экипаж не сможет разведать противника, как приказывалось. На учениях батальон будет слепым. Вся нелегкая подготовка к учению, в сущности, окажется неудовлетворительной. Инспекторы дадут низкую оценку личному составу. А ведь столько труда было потрачено на учебу!
Подлез с переноской Липатов под машину. Рука девушки отдернулась от руки Павла. Но ключ нашелся.
- Говорите, топливный насос вышел из строя? – спрашивает Клим, освещая  под капотом насос с трубопроводом.
- Будто кумекает что-то в шоферском деле! – с досадой откликается Птица и пытается отстранить Липатова от внутренностей машины. – Тут тебе не книжками забавляться…
- Топливный работает! – заявляет Липатов вдруг наперекор утверждениям старшего матроса Птицы. – Но, похоже,  трубопровод перебит… или засорился.
- Ты что?! – с негодованием возражает Павел. Ему и перед примолкшей девушкой стыдно еще. Что подумает о нем, как о шофере? И он перед выездом осматривал мотор, арматуру. Все было в строю, все исправно работало. Почему мотор не заводится? Вспомнил вдруг, что перед выездом подключения трубопроводов не осматривал.
Выхватил переноску из рук Липатова,  кинулся с ней под машину.
- Точно, гайка на бензопроводе открутилась, - вскричал он. – Ключ! Прокладку…
Мотор заработал.  Но сколько бензина осталось в баке? Он подтекал всю дорогу.
Птица кинулся к приборной доске. Бензина в баке, как говорится, кот наплакал.
- Ядрена маманя, - виновато глядит он на Липатова. – Вот тебе и боевое задание, Клим…
- Да вы что так расстроились? – Людмила участливо кладет руку на плечо Павла. Жалостливо смотрит на моряков, понимая, что они из-за поломки машины опаздывают куда-то, не могут выполнить какого-то важного поручения. – Что вы, миленькие?
- «Миленькие»! – прохрипел Павел, вращая баранку. – Теперь таких «миленьких»… на «губу» надо.
Липатов трогает  девушку за плечо.
- А еще более короткой дороги нет к Высоким горам? – спрашивает он у нее.
Людмила сняла его руку с плеча.
- Тут недалеко пешеходная тропка есть.  Но по ней ехать  опасно. В прошлом году телочка утонула на ее обочине…
Решительно Павел перебивает проводницу:
- Вот что, Людмилка, у нас безвыходное положение.  Показывай эту тропинку живей.
И уже с выключенными фарами машина рванулась в указанном направлении.
- Отчаянные… - в страхе говорит Людмила, хватаясь за плечо Птицы.
Лопался лед под колесами. Ломались ветки кустарника, сбиваемые бампером. Машина шла по едва заметной тропе, без остановок.
Но едва приноровились к  темноте и никудышней дороге, как впереди вдруг из-за горы вырвались лучи сильных фар, которые, скользнув по бугристой поверхности поля, переметнулись к лесу и к тропе, по которой Павел вел машину.
- В кусты, товарищ старший матрос! –  бросил Липатов Павлу, кинувшись к радиостанции.
Мелькнувшие из-за горы лучи фар были не только подозрительными, но и опасными, так как они могли быть и, скорее всего, были лучами машин «противника». Павел Птица тоже понял, что эти лучи среди ночи не что иное, как признак близости неприятеля, которого они должны разведать. «Но, кажись, мы не опоздали…» – подумал он. Свернув к кусту, Птица остановил машину за ветками.
А Липатов, настраивая, уже переключал тумблеры своей рации.
- Рябина, Рябина. Я – Черника… Прием, - взволнованно  закричал он в микрофон.
Танки шли друг за другом. Их гул глушил щелканье в наушниках, голос радиста, но Липатов не прекращал радиопередачи.
«Молодец Клим, ядрена мамка, - думал Павел Птица. – С таким и в заправской   разведке не будешь побежденным. А на вид, как и не моряк…»
- Рябина, Рябина, прошло двадцать восемь… Как слышите? Двадцать восемь вагонов.  Приближаются платформы…
К лесу подходили гвардейские минометы и боевые машины пехоты…
Липатов обстоятельно докладывал, что фиксировал взором. Маневр противника, разумеется, будет учтен командованием «красных» в проводимых учениях. 
Может, это все получилось так ладно потому, подумал старший матрос Птица, что рядом сидит обаятельная девушка, которая твердит милым голоском, что они, то есть ее подопечные моряки,  находчиво действуют, смело и отважно проехали по опасной тропе. Огонь девчонка, ничего не скажешь. В груди стало теплее от  дум о понравившейся ему помощнице, случайно оказавшейся на их пути. А мысли о Варюхе, «выскочившей» замуж, и об отце,  «увлекшемся» рюмками, поступки которых возмущали его своей непорядочностью, словно отрубило из сознания.
«Была бы Людмила моим другом, - мечтательно вместе с тем подумал он, вдыхая приятный запах парного молока, которым пропитана была одежда девушки, - ни о каких Варюхах не нужно было бы думать…»
                *   *   *
     Вставало солнце. Слепило глаза. Но машину старший матрос Птица вел приличной скоростью. Задание выполнено. Теперь он отвезет девушку к молочной ферме и успеет вовремя вернуться в часть. А Людмила мило щебечет о чем-то. Понимает он лишь, что она хотела бы продолжать отношения с ним, возникшие вдруг так неожиданно. Но как только он доставит ее на место, он непременно  попросит у нее  адрес ее местожительства, может, и о встрече с ней договорится.  В подсознании думалось и о напарнике, о Климе Липатове. Вроде ничего в нем нет особенного, без году неделю служит в полку морской пехоты, но неисправность нашел в машине, едва осмотрев двигатель. А колонну танков засек как охотник. Тотчас связался и со штабом. Павел Птица не первый раз бросал недоумевающие взгляды на узенькие плечи и тонкую шею морского пехотинца. По комплекции Липатов не подходил к военной службе в таком роде войск, как морская пехота. Но искренне оценил его способности. «Без него не выполнить бы  было разведывательного задания».
- Клим, возьми под бок мой бушлат да поспи, - заботливо обратился Птица к напарнику. – Всю ночь же трудился…
- Спасибо, - кивнул Липатов и полез в карман за сигаретой.
- Дай и мне, - протянул руку Птица к пачке.  – Откуда ты так хорошо автомашину знаешь? – спросил он.
- А что?
- «Гайка открутилась», «Бензин не поступает в карбюратор»… Как в воду глядел!
- А-а… В институте изучал.
Только теперь старший матрос Птица понял, что за «салажонок» ехал с ним в машине. После непродолжительной паузы Птица спросил:
- Ты… вы что ж – инженер?
- Да.
- Ишь ты… вы. А я думал…
Показалась штабная палатка вдали. Птица умолк, задумался. «Толковые ребята приходят в армию теперь, во всем разбираются…»
- Про любовь-то я неверно говорил, - вдруг виновато сказал он. – Есть она… Эта любовь.
- Есть-есть, - подтвердил Клим. – На мой взгляд… наша проводница неравнодушна к вам, Павел.
Птица  лихо сбил бескозырку на затылок. Глубоко вдохнул, чувствуя  запах парного молока.
- И мне показалось… ядрена мамка! – сказал он с легкой бравадой. - Видная девчоночка, обворожительная…



                ГЛУБОКОВОДНОЕ   ПОГРУЖЕНИЕ
                (Рассказ)
     - Комиссар, тебе не хочется над приличным бифштексом потрудиться? –  шутливо заговорил Рындин после отправки экипажа подводной лодки на отдых в казарму.
- В ресторане? – спросил я.
- Где же еще…
Когда нам совсем надоедала казенная пища на лодке, мы с Рындиным Валентином Ивановичем, командиром лодки,  захаживали вечерами в местный ресторан,  чтобы полакомиться  куском мяса или палтуса, пропустив пред тем по рюмке горячительного напитка.
Заурядное и скромное было это заведение – местный ресторан. Десятка три столов, возвышение типа сцены для музыкантов и певицы в уголке зала, официантки. Но кусок мяса там могли приготовить искусно, чуть ли не по-кавказски.
С моря дул свежак, и было прохладно, когда мы, замерзшие и настуженные,  вошли в теплое помещение ресторана. А в нем как-то сразу почувствовали не только тепло, но уют и домашнее внимание. На возвышении сцены восседали музыканты, певица пела только что появившуюся душевную песню об уставшей подводной лодке, которая, выполнив задание, из глубины шла домой.
К столу подошла девушка в белом передничке, и Валентин Иванович, знавший толк в ресторанных блюдах, завязал с ней профессиональный разговор.
Я обратил внимание на довольно красивую молодую женщину, которая приятным голосом исполняла песню о подводниках, и засмотрелся на нее. Да,  женщина была привлекательной и притягательной: стройная, с правильными чертами лица, с красивой прической богатых локонов, спадавших на плечи, в неброском, но модном платье, и в туфлях на высоком каблучке. А главное, ее несильный, но проникновенный голос глубоко западал в душу посетителей ресторана.
Честно говоря,  я заслушался и загляделся. Раньше она здесь не пела.
Оторвал свой взгляд только тогда, когда Валентин Иванович, заказав трапезу, дернул меня за рукав тужурки.
- Понравилась? – улыбнулся он с обычной для него поддевкой. – Только не влюбись.
- Запрещено? – улыбнулся и я, не спуская глаз с обаятельной артистки.
- Женатику не положено. Да и муж у нее - наш начальник.
- Кто?
Валентин Иванович повел бровью к столу у дальнего окна, за которым сидел в одиночестве офицер в звании капитана 1-го ранга.
- Кубенчиков?! Начальник штаба бригады лодок?
- Да.
Кубенчикова я плохо знал. Изредка встречался с ним в штабе, но дел никаких не имел. Был удивлен: жены офицеров обычно не подвизались на подмостках в подобных заведениях. Но эту я не осудил: уж очень она была пленительна и горда собой.
Перед Кубенчиковым стояли блюда с пищей, графинчик с водкой. Странно. Но он мне не понравился, а его жена  нравилась. Я даже улыбнулся ей, когда она запела новую песню. И она ответила мне застенчивой легкой улыбкой. У нее были немного грустные и вроде бы несчастные глаза. И мне было жаль ее. Не будь она на сцене за исполнением своих обязанностей, я  пригласил бы ее на танец.  Валентин Иванович, видно, заметил мое доброе расположение к молодой привлекательной женщине,  снова усмехнулся.
- Не пяль глаза, комиссар! – сказал он.
Мне пришлось больше заглядывать в рюмку с коньяком. Хотя подшучивать надо мной командир лодки перестал.
Почти до закрытия ресторана сидели мы с Валентином Ивановичем за столом, поедая ресторанные кушанья, балагуря и оттаивая от постоянной казенной напряженки. С удовольствием мы слушали морские песни, исполняемые под скромный крохотный оркестр. Отдыхали…
Через несколько дней, закончив ходовые испытания лодочных механизмов, мы  отдавали швартовые, чтобы выйти в море на глубоководное погружение подводной лодки. Это был наш последний выход для проверки механизмов корабля в работе на разных режимах и на предельных глубинах. Предстояло испытать прочность корпуса лодки на максимально допустимом погружении. После этих испытаний нам оставалось отстреляться торпедами и ракетами – и лодка была бы готова к сдаче заводом в состав Военно-морского флота страны. Оставалось бы государственной комиссии подписать акт о приеме нашего подводного корабля от завода. И мы Северным морским путем отправились бы в базу своей приписки,  на Камчатку.
В последний момент на лодку пришел Гордей Гордеевич Четвертаков, заместитель директора Сормовского завода, где закладывался и строился наш корабль. Он постоянно  бывал с нами в море на проверке механизмов в работе и на обучении личного состава лодки в обслуживании боевых постов. Заявился и начальник штаба  бригады строящихся кораблей Северодвинского завода, где лодка доводилась до сдачи флоту, капитан первого ранга Кубенчиков. По существовашим правилам, на глубоководные погружения при испытаниях новой лодки должен был идти  так называемым обеспечивающим кто-то из командования бригады строящихся  лодок, комбриг или начштаба. В этот раз с нами шел начальник штаба.
Капитан первого ранга Кубенчиков не высок ростом, но и не коротышка, не толстяк и не тощий, не красавец и не уродлив. Обыкновенный офицер, хотя в его облике не было притягательности и привлекательности, как у многих моряков, и как у его жены, исполнительницы песен в ресторане. Мне он даже не нравился. Угрюмый, в себе весь, немного даже неряшливый. Но он не один год служил на флоте. В свое время был командиром лодки, о чем свидетельствовал эмалевый значок подводного корабля на его тужурке, и воспринят был на лодке, как бывалый подводник. Но я невольно приглядывался к нему и сравнивал его с его женой. На мой взгляд, он не был ей  парой. Его жена была гораздо интересней и приятней. Тем более, что у нее был мягкий красивый голос и располагающая внешность. Внутренне я немного завидовал ему.  А может даже, ревновал к обаятельной  женщине.
Когда лодка покинула заводской причал и взяла курс к испытательному полигону, многие офицеры и прикомандированные заводчане спустились  вниз с мостика.  В офицерской кают-компании уже слышен был  впечатлительный голос Гордея Гордеевича, заразительный смех главного строителя и байки лодочного врача о похождениях офицеров холостяков. Но я не зашел в офицерскую кают-компанию, а как заместитель командира лодки по политчасти прежде должен был обойти отсеки, убедиться, что все моряки находятся на своих местах, все способны выполнять свои обязанности и все в нормальном, боевом настрое. После обхода отсеков я открыл дверь в кают-компанию.
- Ну, что, комиссар, все готовы к глубоководному погружению? – дружелюбно обратился  ко мне Гордей Гордеевич, зная мою обязанность проверять боевые посты и командные пункты  и беседовать с моряками в отсеках перед выходом в море. – Замечания есть?
Замечаний не было. Механизмы исправны, люди готовы были к  погружению лодки  на предельную глубину, готовы были проверить герметичность и прочность стального корпуса, надежность сальников и уплотнителей, сообщающихся с забортной водной средой, испробовать и убедиться, что лодка может плавать на всех допустимых глубинах и выполнять при этом  предусмотренные ей боевые функции.   
Заводская сдаточная команда тоже была в хорошем расположении духа, так как все говорило о том, что передача построенной лодки флоту укладывалась по всем плановым параметрам в срок и сулила хорошие премиальные.
По трансляции оповестили, что лодка приближается к полигону погружения, и я вместе с Гордеем Гордеевичем, начальником штаба бригады Кубенчиковым и главным строителем лодки отправились в центральный отсек.
- По местам стоять,  к погружению, проверить прочный корпус на герметичность!
Это старпом командовал по радиотрансляции, когда мы входили в центральный пост.
Доклады из отсеков недолго пришлось ждать. Лодка - загерметизирована. Двигателем создается вакуум в прочном корпусе. Воздух разряжается. Ощущаем на перепонках сдавливание.  Сомнений нет,  корпус герметичен.
Валентин Иванович докладывает  Кубенчикову о готовности лодки к погружению, просит «добро» погружаться.
- Погружайтесь, - кивает тот подбородком.
Заполняется  средняя группа цистерн главного балласта водой. На глубиномере семь метров. Рындин осматривает горизонт в перископ.
Кубенчиков приказывает еще раз проверить прочный корпус на герметичность. И снова доклады из отсеков, что замечаний нет. Он отдает приказ погрузиться на тридцать метров. Его лицо в напряжении. И мы в центральном отсеке не отводим внимательных взоров от стрелки глубиномера.
Лодка неторопливо идет вниз с небольшим диферентом на нос. Десять, пятнадцать, двадцать метров… И вдруг -  металлический удар над головами. Удар неожиданный и мощный, подобно свалившемуся с большой высоты многотонному грузу на лист железа. Лодка вздрогнула,  что-то задребезжало в легком корпусе и стихло. Глаза, метнувшиеся кверху, расширены. Я ощутил растерянность. А Кубенчиков даже  присел у кормовой переборки.  Главный строитель с недоумением  смотрит на инженер-механика лодки, инженер-механик – на командира корабля. И все  напряженно  молчат. Случилось что-то невероятное, непонятное и необъяснимое. Хотя докладов ниоткуда нет о течи воды в лодку или о каких-то неисправностях. Но прежнее хорошее настроение на лицах людей поблекло.
Раздается взволнованный голос Кубенчикова.
- Командир, всплывайте быстро!
Я с тревогой гляжу на обоих. Лицо Кубенчикова  бурое. В глазах скачущие блики. Лоб сморщен. Зубами он нервно грызет губы. По-видимому, хочет быстрее всплыть, предполагая, очевидно, что случилось что-то непоправимое. Рындин тоже встревожен, но ведет себя более сдержанно, чем начальник штаба. 
С глубины двадцати пяти метров лодка начала всплытие. Оглушительных ударов  не повторялось. И было тихо, как в погребе.
- Что произошло, механик? – глядит с беспокойством Валентин Иванович на капитан-лейтенанта Гнатченко, инженер-механика лодки, когда лодка всплыла на несколько метров.
Механик молчит, разводя руки в стороны. Молчат и Гордей Гордеевич с главным строителем. На их лицах недоумение. А Кубенчиков, на мой взгляд, превратился в натянутую струну и бесцельно, если не трусливо, переминается с ноги на ногу на месте. Взволнованно он смотрит на стрелку глубиномера.
Между тем лодка всплыла в позиционное положение.
На глубиномере ноль метров. Поступлений воды в отсеки не было, не было отмечено и каких-либо неисправностей или поломок.
Что же произошло?  Дефект?  Но где и какой?  У Кубенчикова вздутые вены на висках. Хмурым и недовольным стало лицо у Рындина. Он, как мне было известно, не рассчитывал на задержки испытаний корабля. Он первым и метнулся на мостик, когда лодка всплыла. За ним - Кубенчиков с Гордеем Гордеевичем. Меня тоже вынесло наверх.
На воде вокруг лодки ни топливных пятен, ни каких-либо предметов. Лодка монотонно переваливается с борта на борт на ленивых волнах. Легкий корпус и ограждение боевой рубки целы. И никаких признаков аварии или неисправности.
Хмуро командир лодки осматривает мостик, заглянул в ограждение рубки, распорядился еще раз осмотреть отсеки, проверить забортную арматуру. Инженер-механику велел лично обследовать надстройку корабля и ограждение боевой рубки. Через полчаса отовсюду доложили, что замечаний нет, поломок механизмов не обнаружено.
Гордей Гордеевич предлагает снова погружаться. Кубенчиков  водит носом, не сразу, но соглашается. Отдает распоряжение  тусклым недовольным голосом, что разрешает погружаться с остановками через каждые пять метров.
Перед повторным погружением лодка повторно проверяется на герметичность, более тщательно осматриваются сальники и уплотнители, обследуются шпангоуты и стрингеры. Не появилось ли где трещин в металле, в сварных швах. Все ли на месте в механизмах. Рабочие сдаточной команды вместе с экипажем лодки пролезли по всем закоулкам отсеков.
Замечаний нет.
- По местам стоять, к погружению.
Опять Рындин в перископ осматривает горизонт. Опять Кубенчиков с Гордеем Гордеевичем из-за спины боцмана напряженно следят за показаниями глубиномера.
На перископной глубине Рындин убеждается, что помех наверху нет и, распорядившись продолжать погружение, опустил перископ.
- Глубина десять метров, - негромко докладывает боцман, управляя горизонтальными рулями лодки.
Лодка не замедляет спуска, но через каждые пять метров приостанавливается в погружении.
- Глубина пятнадцать…
Но едва стрелка глубиномера приблизилась к цифре 20, как снова над головами грохнуло. Оглушительный лязгнувший звук выстрелом ударил по перепонкам.
- Всплывать! – вскричал Кубенчиков.
Естественно, командир лодки командует продуть цистерны балласта. Лодка  выскакивает наверх.
Снова начинаются осмотры и проверки, снова экипаж с рабочими сдаточной команды лезут во все доступные места.  В растерянности и горечи мечутся по отсекам заводские мастера. Но неспокойнее и взвинченнее других Кубенчиков. Он, как обеспечивающий глубоководное погружение лодки, ничего не может сделать. Не знает, что и делать.
- Командир, - подзывает он Рындина. – Запросите “добро” на возвращение лодки в базу. 
- Зачем? – спешит к нему Гордей Гордеевич.
- Надо обследоваться на заводе, - говорит Кубенчиков с раздражением. – На неисправной лодке нельзя погружаться…
У него ходят желваки. Трясутся пальцы рук.
Ни сормовичи, ни я не разделяем распоряжения начальника штаба бригады возвратиться на завод. Но мы не знаем причин этих злополучных громовых ударов наверху в районе боевой рубки. Не можем понять, что происходит там. На заводе, конечно, доступней проникнуть к забортным механизмам, проверить целостность корпуса и надежность агрегатов. Но и задерживать сдачу подводной лодки военно-морскому флоту крайне нежелательно. Подводный крейсер давно ждут на Тихом океане. А задержись с прохождением заводских и государственных испытаний в Белом море, закроется Северный морской путь льдами. Стой потом еще год в Северодвинске или в Североморске. Дожидайся сезона очередной навигации в Ледовитом океане!
Я вступаю в защиту заместителя директора завода, тоже говорю, что нам не резон откладывать глубоководное погружение, что нам  сейчас  следует  обследовать и опробовать механизмы в боевой рубке, в ограждении ее и в центральном отсеке, так как было ясно, что грохало в этом районе лодки, и если не будет найдено опасностей, продолжить испытания.
Инженер-механик лодки и главный строитель завода, обследовав механизмы в районе боевой рубки, высказывают предположение, что при опускании труба командирского перископа пяткой не входит в свое гнездо до конца, а  давлением воды на глубине двадцати пяти метров, вероятно, ее резко, с силой вталкивает туда, отчего и раздается громовой удар. Все специалисты морокуют, что сделать, чтобы опускаемая труба перископа доходила своей пяткой до ограничителя.
А часом позже главный строитель Сормовского завода докладывает, что неисправность рабочими устранена.
Командир лодки предлагает погружаться и  во время погружения безотрывно наблюдать за перископной трубой. Настаивают на этом и заводские инженеры. Но Кубенчиков решительно возражает.  Для своего оправдания  он твердит, что рисковать экипажем и лодкой в погружении он не может.
Конечно, ответственный начальник в испытаниях корабля должен проявлять разумную осторожность и определенную щепетильность. Но мы наседаем на Кубенчикова. Доказываем, настаиваем, давим. Кто-то намекнул о трусости начальника штаба. И начальнику штаба уже нельзя было так ръяно отстаивать свою точку зрения.  Он вынужденно, с натугой говорит:
- Ладно. Попробуем еще раз…
Командирский перископ опущен. Рындин у зенитного, но и зенитный  вскоре опускается. Медленно, метр за метром мы идем вниз. Вот эта злосчастная цифра на глубиномере. У всех ушки на макушке, как говорят. Но мы проходим ее, эту  цифру.
- Глубина 25 метров! – оповещает боцман.
Напряженно ждем удара “молота по наковальне”, но лодка погрузилась еще на метр, – а удара нет!
Рындин молчит. Молчит и Кубенчиков.  Тишина в отсеке режет слух. Ни разговоров, ни команд, ни шмыгания подошвами. Мягко лишь шуршат электрические приборы на стенках и переборках в отсеке. И как гром вдруг:
- Глубина 100 метров!
Горизонтальные рули развернуты на медленное погружение. Лодка погружается. Никаких тревожных докладов из отсеков. Механизмы работают исправно. 150 метров.
- Прекратить погружение! – раздается дребезжащий голос Кубенчикова вдруг. – Стоп!..
- Что случилось? – вскидывает голову Гордей Гордеевич с тревогой, возбужденно обращаясь к начальнику штаба.
- Не видите?! – резко кивает крутым подбородком Кубенчиков к двери в штурманскую рубку. – Ее уже заклинило…
Действительно, из штурманской рубки выходил штурман, с трудом сдвинув   деревянную дверь рубки.
- Ненормально обжимается и корпус лодки! – восклицает начальник штаба. С тревогой он просит штурмана принести ему нитку.
Недоуменно штурман пожал плечами, но из рубки вынес  катушку белых ниток, которыми пользовался при сшивании каких-то бумаг.
- Протяните от борта к борту, - приказывает ему Кубенчиков.
Кубенчиков подгоняет штурмана, чтобы тот быстрее натягивал нить от борта к борту, привязав ее концы к кронштейнам приборов на стенках прочного корпуса.
Струной натягивается нить штурманом. Кубенчиков не отрывает глаз от нее. 
На глубинометре стрелка показывает 150… 170 метров.
Лодка приближается к рабочей глубине. 230 метров! Но до предельной еще далеко. 
Почти незаметно, но нитка, протянутая от борта к борту, провисла на середине. Мизерными миллиметрами прогибается  к палубе по мере увеличения глубины погружения.. 
- Командир, всплывать! – возбужденно вскрикивает Кубенчиков, не отрывая глаз от провисающей нитки.
Чуть ли не сам бросается к штурвалам боцмана, чтобы развернуть горизонтальные рули на всплытие. А инженер-механику приказывает, чтобы тот на станции погружения и всплытия немедленно дал пузырь воздуха в среднюю группу цистерн главного балласта. Ошалело он заметался по отсеку. Все говорило, что он был охвачен чувством невероятного страха. Чувство страха взвинчивало его, будоражило, вынуждало поступать не так, как положено было ответственному руководителю в ответственных делах. То и дело он измерял прогиб нити, так как видел, что она все более провисает к палубе с увеличением глубины погружения.  А это значило, что стальной корпус лодки  сжимается под мощным давлением забортной воды, становится меньшим по объему. Стальной корпус может быть и раздавлен, если не снять увеличивающегося этого давления воды, не прекратив погружения лодки.
- Всплывать! – повторяет он с взвинченным визгом.
Командир лодки, не находя основательного резона всплывать, медлит выполнять приказание начальника штаба. Гордей Гордеевич, главный строитель, инженер-механик лодки, как и я, в крайнем недоумении. Мы не видим причин для прекращения глубоководного погружения. Тем более, что осталось погрузиться на три-четыре десятка метров. Нитка должна была провиснуть. Это естественно и закономерно. Но мы видим панический настрой начальника штаба, как трусость, хотя нам было и не объяснить, почему повел себя так Кубенчиков.
На лодке его приказ никто не имел права отменить. Как не мог не выполнить его и командир корабля Рындин.
Лодка всплыла. На мостик поднялись  командир лодки с вахтенным офицером, а мы - заводские начальники, я и Кубенчиков - отправились в офицерскую кают-компанию.
В кают-компании Гордей Гордеевич Четвертаков подступил к начальнику штаба бригады с жестким требованием продолжать испытания лодки. Но побледневший Кубенчиков молчит, как бы замкнувшись в себя.
- Что вы намерены делать? – продолжал Гордей Гордеевич наступательнее.
Разумеется, не закончив испытаний в погружении на предельную глубину, план заводских наметок срывался. Потеря времени  – угроза не уложиться в назначенные сроки завершения строительства корабля. Государственная программа, стало быть, могла быть невыполненной. А за такие отступления карались строго не только ответственные руководители завода, непосредственно причастные к исполнению государственного заказа.
- На недоделанной лодке я не имею права проводить глубоководное погружение, - твердит Кубенчиков. Но чувствовалось, что за свой приказ об отмене глубоководного погружения он переживает сильно.
Очевидно, он сам не мог объяснить себе, почему он боялся продолжать погружение, но он неосознанно чувствовал, что стальной корпус лодки на предельной глубине не выдержит, лопнет,  как сдавливаемая тисками скорлупа ореха. Чувство подступавшего страха толкало его приостановить глубоководное погружение. Он и раньше, в бытность лейтенанта, ощущал такое чувство, но тогда он полагался на опыт своих бывалых  командиров. Избавился он от таких чувств,  когда был переведен служить на берег.  Женился после этого. Души не чаял в своей красивой жене. А теперь, когда ему надо было обеспечивать испытания нового корабля, став начальником штаба бригады строящихся кораблей, эта боязнь всего, страх перед опасностями сделали его трусом...
Гордей Гордеевич разгоряченно курсировал возле него.
- Мне никто не позволил рисковать людьми и кораблем в испытаниях, - твердил Кубенчиков.
Но в тщательно обследованной лодке по распоряжению командира лодки не было обнаружено дефектов, которые были бы опасной угрозой для погружения.
Я поддерживал заместителя директора завода и командира лодки. Тоже сказал, что никакого риска не вижу и что заводские испытания нельзя прерывать.
- Я отвечаю за корабль! – трескучим голосом возразил Кубенчиков.
- Вы струсили, начальник штаба! – бросил Гордей Гордеевич, не щадя самолюбия и авторитета старшего офицера. – Вас нельзя было посылать обеспечивающим… Вы срываете государственное задание, товарищ капитан 1-го ранга!.
Перепалка разгоралась. Гордей Гордеевич открыто и безжалостно обвинял Кубенчикова в паникерстве и трусости. А Кубенчиков оборонялся, но с нерешительностью и неуверенно.
- Осторожность не трусость, - пикировал он. – Сейчас я пошлю радиограмму, чтобы  лодку вернули на завод!..
- Комиссар! – обращается ко мне Гордей Гордеевич, резко перебивая Кубенчикова. – Я вас прошу от меня дать шифровку в базу, что  начальник штаба  - трус и чтобы там приняли срочные меры по его замене на испытаниях.
Командир корабля, видно, тоже оробел, не зная как реагировать на распоряжения начальника штаба бригады,  не спускался с мостика в кают-компанию, хотя я через вахтенного центрального отсека и приглашал его на разговор.
А Гордей Гордеевич, находя мою поддержку принципиальной, настаивал, чтобы я не медлил с шифровкой.
Радиограммы с корабля я имел право посылать любому военному должностному лицу, но я, помимо Кубенчикова, хотел уведомить об этом и командира корабля. Поднялся на мостик. Рындина  нашел в ограждении рубки. Но он мне ничего вразумительного не сказал, хотя по его виду можно было судить,  что он тоже чего-то страшится.
- Делайте, что хотите, - был его неопределенный ответ.
Содержание радиограммы я согласовал с Гордеем Гордеевичем и показал  Кубенчикову, который, к моему удивлению, ни в чем не возразил по ее содержанию. А я уведомлял командование базы о трусости Кубенчикова и просил прислать опытного подводника, чтобы не срывать заводских испытаний корабля.
Через час был получен ответ, в котором сообщалось, что на лодку немедленно будет прислан опытный человек.
И действительно, на лодку пришел известный подводник контр-адмирал Егоров. Кубенчикова он тотчас отправил в базу, а мы в тот день погрузились на предельную глубину и обследовали, осмотрели, как говорится, вдоль и поперек прочный корпус корабля, испробовали механизмы и агрегаты. Никто не нашел дефектов, неисправностей, не возникло и сомнений в качественной постройке подводного крейсера Сормовским заводом.
Через неделю начальником штаба бригады стал новый офицер, который обеспечивал проведение испытаний торпедного и ракетного оружия  корабля.
Перед уходом из Северодвинска на Тихоокеанский флот мы с Рындиным снова посетили ресторан. Снова нам захотелось покушать что-то вкусное. Но со сцены в тот вечер уже никто не пел морских песен, не было и музыкантов. Мы догадались, куда девалась певица, жена Кубенчикова. Но мне было жаль  милой, обаятельной женщины, обладательницы красивого голоса.
- И Кубенчикова здесь нет, - сказал я, оглядевшись.
- Но как бы он мог попасть сюда? – огляделся и  Валентин Иванович. – Теперь  он далеко от моря и кораблей.  Да и опасаться за жену у него, разумеется,  не стало причин…
- Думаешь, он ходил сюда каждый вечер только потому, что трусил, что его жену уведут из-под его носа?
- Не сомневаюсь.
- Ну, а как же трусливый офицер мог стать командиром подводной лодки? – продолжил я. - Он же до назначения начальником штаба бригады плавал командиром подводной лодки?
- Над этим и я ломаю голову…
Нигде не жалуют трусов. Презирал и я нерешительных и боязливых начальников, особенно офицеров-подводников. Невольно думал о жене Кубенчикова: как красивая, обаятельная артистка могла стать женой трусливого морского офицера. Необъяснимо. Загадочно. И неприятно. У моряков такое редко бывает.



                РАСТОРОПНЫЙ   КОК
                (Рассказ)
     Сияя бронзовым загаром лица, улыбаясь щедро, черноморский подводник  Алексей Груздин был в великолепном расположении духа. Темные дуги бровей так и взлетали над прищуренными от солнца веселыми глазами. После более чем трех лет службы на подводной лодке в Севастополе моряк отправлялся домой, в отпуск.
Некрупное сибирское село запряталось в таежных лесах за сто с лишним километров от железной дороги, и ехать до него от Севастополя нужно было больше недели, но даль и время езды не волновали моряка. Десять дней отдыха предоставлялись ему без учета времени на дорогу.
Краснофлотец Груздин считался умелым и прилежным корабельным коком в экипаже. Приноровился к беспокойной флотской жизни и трудностям, к исполнению своих коковских служебных обязанностей. Поэтому и внеочередной отпуск получил, как поощрение.
Черное море нравилось сибиряку. Но домой тянуло. Там не только родители и братья с сестрами. Там и любимая девушка, которая ждет его не дождется не один год. “В отпуске, может, женюсь, если Наташа не будет против, - думал он. – А там и дослужить с гулькин нос останется. Семью как у всех порядочных людей строить начну…”
Забит до отказа железнодорожный вокзал. У билетных касс очереди, толчея. В  вокзале и на привокзальной площади жарко. А солнце как расколенная плита –  жарит и жжет.  И билета не достать. “Не уеду сегодня – уеду завтра, - рассудил он,  думая о том, что чересчур торопиться не стоит. – Завтра воскресенье, пассажиров должно быть меньше…”
Хотя задерживаться не хотелось и настрой был только ехать, Алексей вышел из вокзала. Тряхнув кудрявой шевелюрой, он бережно водрузил белую бескозырку на затылок и пошел к бухте, на плавбазу подводных лодок.
- Пробивного сопроводителя будешь подбирать себе, Алексей Михайлович? – с насмешкой встретил его краснофлотец Подстрункин, дневальный по кубрику, как только Груздин упомянул о большой очереди на вокзале. – Толкач быстро билет  добудет… Даже я согласен быть твоим поводырем. Возьмешь?
Не пришлось отпускнику уехать домой ни завтра, в воскресенье, ни в последующие дни. Ночью с субботы на воскресенье немецкие фашисты бомбили город, а днем страшное слово “война!” обрушилось на моряков подводной лодки и на всю страну страшным обескураживающим сообщением наркома иностранных дел страны: “Фашистская Германия без причин и без объявления войны напала на Советский Союз”.
                *
                *              *
Погашены огни маяков, затемнены улицы и дома. На подводные лодки загрузили боезапас, продукты. Южная бухта, где стояли подводные лодки, опустела вскоре.
Посланная на боевое задание к румынским берегам лодка Груздина,  расстреляв значительную часть торпед по шаландам с рыбаками, плавала почти бесцельно последние сутки. Моряки уже не надеялись встретить более или менее крупное судно врага, как вдруг обнаружили сухогруз. Искусно  увертывался и уклонялся сухогруз от атаки лодки, между тем торпеда  в него попала точно. Корабль затонул.
Во время атаки Алексей Груздин готовил пищу на камбузе. Но когда объявили, что вражеское судно тонет от попадания торпеды, Алексей оторвался от своих обязанностей и закричал “ура”. Обнимаясь с электриком отсека, бурно радовался успеху. На душе полегчало: враг получает сдачу!
Не всплывая, лодка повернула на обратный курс, домой. Был объявлен отбой боевой тревоги. Освободившиеся от вахт моряки, весело балагуря, растекались по отсекам.  Но вдруг загрохотали винты корабля над боевой рубкой. Треснула глубинная бомба. Гулко зазвенел стальной корпус лодки.
Уходя от преследования противника, разворачивающаяся лодка  накренилась круто. С кухонной плиты на палубу съехал противень с картошкой, свалился лагун с горячим борщом под ноги Алексею. Горячая жижа борща рикошетом брызнула и в лицо ему. Капустой с жаренным луком облепило камбузные переборки.
Испуганно Алексей шарахнулся вон из камбуза в проход отсека. Но из отсека не выскочишь – с боков стальные борта, спереди и сзади переборки. Прижавшись к камбузной двери спиной, будто за ней было желаемое спасение, Алексей в дрожи ждал очередного взрыва бомбы над головой. Но вторая бомба разорвалась далеко от лодки, а недавняя победительница, меняя глубину  и скорость, чего Груздин не очень хорошо представлял в своем разгоряченном сознании,  уходила все дальше от берегов противника.
К счастью, лодка удачно оторвалась от противолодочных кораблей врага, преследовавших ее, и сбавила скорость. Но всплывать было нельзя. Вражеские корабли все еще вели поиск и могли обнаружить ее. А корабельная аккумуляторная батарея к этому времени разрядилась, и электрики начали обессточивать  второстепенные механизмы с приборами, сократили и освещение, чтобы экономить электроэнергию.
Волнуясь, кок не подумал, что и еды экипажу не приготовить. А когда переступил комингс, возвращаясь на камбуз, обнаружил еще и остывшую плиту в своем закутке. Чем людей кормить? Камбузный закуток снизу доверху заляпан борщом. На стенках ошметки капусты с луком. Под ногами чавкает. Но главное – нет еды морякам.
Между тем камбузная беда была разрешена. Командир лодки велел на обед выдать консервы с компотом. Алексею бросил с шуткой: дескать, не горюй, в другой раз борщ - в сторону, пеки пироги с вареньем.
И Алексей  совсем успокоился. Даже вспомнил о доме. Почти два месяца войны – время тревожное, - а он еще не послал ни одного письма родным и нареченной. «Наташка, небось, заждалась весточки,  каждый  раз почтальона встречает за селом, - кололо угрызение совести. – Да и мать волнуется». Но, вспомнив свое поведение во время бомбежки вражеским кораблем, омрачился. О своем поведении стыдно было признаться матери с невестой в письме.  Моряк – и  струсил! Лагун с борщом не удержал на плите!  Как пугливая мышь, забился  в угол. Противно и тяжело вспоминать о происшедшем. А было бы отрадно написать невесте: «Твой Алеша бьет фашиста по-черноморски! Вражеский корабль потоплен в боевом походе.  Как картошку раскрошили его торпедой. А краснофлотец  Алексей Груздин  исполнял свои обязанности ответственно и умело…»
Наташе были известны смекалистость и смелость Алексея.
Накануне призыва на военную службу, Алексей отправился на промысел в облюбованное место в тайге.  Набрал полный мешок кедровых орехов, повернул к повозке, которая находилась в распадке за горой. Там промышлял дед Наташи, Семеныч. И наверняка тоже был уже не с пустыми емкостями.
Вдруг страшный крик от распадка заставил содрогнуться Алексея. Никогда такого ошеломляющего крика не слышал таежник. «Что произошло там?» Алексей кинул мешок с плеча, рванулся на крик. Еще издали увидал опрокинутую телегу и  бьющуюся лошадь в запутанной сбруе. Под разъяренным медведем в сухой траве кричал благим голосом старик, дед Наташи. Косолапый мохнач навалился туловищем на жертву  и  рвал ее  когтями.
Вроде и не подступиться было к ревущему дикому зверю, но Алексей, не задумываясь, кинулся на помощь Семенычу. По самую рукоятку всадил он лезвие ножа в хребтину разъяренного животного. И вовремя! А стоило на минуту опоздать, и не стало бы на свете Семеныча, дедушки невесты…
После боя и отрыва от преследователей, была объявлена готовность номер два и подводная лодка взяла курс домой. Звякнули задрайки переборочных дверей. Из дизельного в четвертый отсек явился моторист Подстрункин, рабочий по камбузу.
- Жив, кормилец? –  забалагурил он, увидав кока в перепачканной борщом одежде, с мрачным лицом.
Он взял швабру. Подсмеиваясь, сунул ее растрепанной пенькой в лужу под ногами Алексея.
- Стало быть, флотский борщ за борт?! – трунил он. – Живность морскую подкармливать…
Алексей молчал, пересиливая себя. Со стыда готов был провалиться под палубу, в глубину моря.
- Тебе, Груздь, тюльку-кильку доверить нельзя, - продолжал Подстрункин.
- Почто так? – поднял натертые грязным кулаком глаза Алексей.
- Косточками ненароком исколешься…
Подстрункина не остановить.
- Горячий лагун страшнее фашиста, - продолжал с насмешкой рабочий по камбузу. – Смотрю, не подводник ты, а…
В старшинской кают-компании, что ютилась за фанерной переборкой в отсеке, гвалт, хохот. Несмотря на неутешительные последние известия с фронтов, недавно услышанных  радистом, старшины смеялись, балагурили – корабль ведь противника потопили! Ловко обманули и преследователей: лодка, как рыба, из дырявой сети ускользнула от них целой и невредимой.
Но, может быть, поводом для веселья был камбузный недосмотр, врезалось Груздину в мысли. Хохочут, потешаются над никудышным коком!  Алексей побледнел от досады.  А тут еще и Подстрункин ляпнул, что коку Груздину даже камбуза нельзя доверить на лодке во время боя.
Бросив тряпку, которой протирал стенки помещения, Алексей шагнул к Подстрункину. Хмурый и злобный, отобрал у него швабру. Кинул в сердцах:
- Помощнички такие мне не нужны…
Показал  на размазанную им грязь по палубе и кивнул решительно на дверь камбузной загородки.
 – Шпарь отседова!
А  сам  как натянутая струна схватился опять за тряпку.   
По характеру Алексей Груздин был отходчив, не злопамятлив. Через полчаса-час инцидент был исчерпан,  и корабельный кормилец, как с симпатией многие звали Груздина, остепенился, сам отдраил  переборочную дверь в дизельный и крикнул:. “Кто тут не нарубался, тащи бак!”
Но как бы ни держал себя в руках кок, досада все же таилась в глубине его души. Алексей не новичок на лодке. Не один барказ каши наварил подводникам. Черные крылатые брови его сошлись на переносице, будто сцепились друг с дружкой в борьбе. “Это я – не подводник?! Мне нельзя доверить кильку с костями? – захлестнула всплывшая волна горькой обиды. -  Пошто  смеются и паясничают?..» 
Он взялся за чистку картошки, но не мог справиться с ножом – будто одеревенели пальцы рук. Невидимая тяжесть легла на плечи, чем-то стянуло грудь и, казалось, невозможно было дыхнуть. Да еще едкие запахи электролита, хуже выхлопных газов от дизеля, били из-под палубы в ноздри.
Появился Василь Сковорода, приземистый широкоплечий старшина мотористов. Его раскатистый голос только что был слышен в старшинской кают-компании. Заметив хмурые и грозные морщины на лбу Алексея, остановился:
- Це ты из-за брехни того хлопця разстроився? – спросил он о Подстрункине, которого Алексей с негодованием отправил в дизельный. И, не дожидаясь ответа, добродушно посоветовал: - Не слухай дурня. Вин ще ума не набрався як пидводнык.
Участливо похлопал Алексея по плечу.
Алексей подобрел. В груди несколько отлегло.  А в сознании кипятилась обида на себя, как на нерасторопного подводника. «Защитничек, мать твою черт!..» – обвинял  себя с презрением.
Лодка между тем почти бесшумно шла на глубине. Чуть слышен был шелест воды за бортом. Готовить ужин в подводном положении – одно удовольствие. Не трясло, не качало. Лишь не всегда было известно, что делается наверху, на поверхности моря, и в центральном отсеке. Вместе с тем Алексей не мог успокоиться.
До Севастополя было недалеко. Экипаж возвращался с победой. Это как-то  размывало, притупляло угнетающие думы  Алексея, но гадкого его настроения не меняло.
Вскоре он услыхал голос, донесшийся по переговорной трубе:
- Боцман, всплывать…
Это был голос командира корабля.  Думалось, что победительница подходила к родным берегам. И надо было поторапливаться на камбузе.
Лодка мелко задрожала, поднимаясь носом из глубины. Звонче  зашуршала вода в шпигатах легкого корпуса, забулькала над головой.
До прихода в базу требовалось накормить  экипаж. Хотя дел на камбузе еще было полно - пыхтела жаром плита, на которой варился суп-лапша с курицей, в духовке пеклись пироги - по совету командира лодки Алексей готовил их к вечернему чаю, - но Алексей думал и об отдыхе.
Едва лодка всплыла под перископ, как была дана команда подготовить дизеля к пуску. Всегда  так бывало для подзарядки аккумуляторной батареи. Но это значило, что в отсеке будут суетиться  электрики со своим причиндалами, мешая  приготовлению пищи на камбузе. За переборкой начнут грохотать двигатели. Коку, колготившемуся у плиты, такие помехи ни к чему.
Лодка всплыла. Слегка ее качнуло волной. Посуда на плите не сдвинулась с места. Значит, наверху не ветрено, лодку не станет класть с борта на борт.
Но вдруг залились тревогой корабельные звонки в отсеках. Глухо клацнули металлические запоры переборочных дверей. Последовал торопливый бег людей.
- Артиллерийская тревога! – оповестили из центрального отсека. И, как выстрел, приказ: - Артрасчет, наверх!
Кок Алексей Груздин по артиллерийской тревоге - подносчик снарядов к пушке.  Полагалось, немедленно отключить плиту, выскочить к корабельной пушке на верхней палубе и доставлять снаряды к ней. Но ведь на горячей плите  недоваренный бак с супом, в духовке пироги, которые вот-вот должны были поспеть, на кухонном столе чайник с заваркой! На размышления  нет времени. Наверх бегут те, кому положено быть там. Наводчики, заряжающий, управляющий огнем, командир корабля…
Моментально  Алексей сорвал с пояса передник, кинул его на стол,  отключил питание плиты,  поставил бак с недоварившимся супом  на палубу у стола. И все это в секунды. Мелькнуло в сознании, не опрокинется бак, если лодка накренится вдруг сильно или скособочится, как кренилась преследуемая вражеским кораблем.
Помчался  к выходу. И уже не думал ни о камбузе, ни об обиде на себя и на товарищей. Ни о чем другом, кроме как о своих обязанностях подносчика снарядов к пушке. На палубе сыро, скользко. Наводчики на месте. Сумрак туманит даль. Но сразу же бросилось в глаза, как вражеский противолодочный катер, словно птица, вылетевший из-за туманного горизонта, мчится к лодке.  С катера открыли пулеметный огонь. Пули  брызнули на стальной палубе, возле лодочной пушки, как струи, защелкали по ограждению рубки. Алексей подскочил  с тяжелым снарядом в руках к пушке. Но на палубе у станины орудия уже корчился раненый командир расчета, которого подстрелил вражеский пулеметчик. Снаряд у Алексея повис на вытянутых  руках.
Что делать с раненым?  И хотя пушка развернута на противника,  из нее было не выстрелить, так как ни затвор не был открыт, ни вложен снаряд в казенник. А вражеский пулеметчик с катера посылал очередь за очередью.
Конечно, пробить прочный корпус лодки пулеметными очередями невозможно, но людей скосить с мостика и с палубы  ничего не стоило. А лодочная пушка без командира артрасчета - не пушка.
Тем временем вражеский катер мчался наперерез, намереваясь, должно быть,  пулеметным огнем до конца расправиться с теми, кто был на палубе у пушки.
Темная волна лизнула пенистым гребнем ноги Алексея, а рядом - опять  пулеметная очередь. Но Алексей, держа снаряд на руках,  не пригнулся, не спрятался за пушку. Изловчившись, он сдвинул затвор с места, вложил снаряд в казенник. Клин затвора автоматически закрыл дуло ствола.  Алексей не заметил, как у него перестали дрожать ноги в коленках. Он выстрелил. Дослал второй снаряд. Опять выстреленный снаряд полетел в сторону противника. Но что-то  помешало ему в плече вложить третий снаряд в казенник.
Горизонт с катером был уже совсем тусклым, но места падения снарядов были еще видны. Управляющий огнем с мостика командовал подправить угол возвышения ствола и угол разворота пушки по горизонту. Следущий снаряд, вложенный Груздиным в казенник, недолго оставался на месте. Со свистом полетел он в сторону мелькавшего на горизонте противолодочного катера.
- Быстрей, Груздин! – кричал управляющий огнем.
Груздин понял, что надо было не упустить врага, который мог нырнуть в хмарь, а потом тайком выскочить из нее с другой стороны и поразить лодку. Надо было накрыть катер очередным снарядом, пока он на виду. И хотя Груздин не мог с прежней ловкостью и быстротой управляться у пушки, он стрелял.
- Еще снаряд, Леша! – понукал наводчик.
- Я им огурчик солененький! – воодушевленно отвечал Алексей, досылая снаряд за снарядом в казенник пушки. Верно, значительно медленнее, чем прежде. – На закуску!..
За фонтанами воды, поднятыми  снарядами, катер противника скрылся. Может даже,  и  потонул. Но больше он не выходил в атаку и не появлялся на горизонте вдали.
Угроза нового нападения врага, по всему ясно стало, миновала. Прозвучал сигнал отбоя тревоги.
В туманных сумерках очерчивались крымские горы на северо-востоке. Лодка подходила к устью Северной бухты. Но Севастополя  не было видно.  Ни проблеска маяка, ни огонька в окнах домов. Будто вымерло все.
Когда Груздин  спустился в лодку, в четвертом отсеке собирались бачковые.
- Возле пушки ты расторопнее был, Кормилец! - заулыбался электрик с посудиной для пищи в руках. Он уважительно похлопал Алексея по плечу, но отдернул руку.  – Что это у тебя тут, пот?
Но на его ладони был не пот.
- Ты ранен, Леша?
Бачковые заколготились. Запросили медика из второго отсека.
Но появился сверхсрочник  Василь Сковорода, старшина группы мотористов. Почтенно поклонился он вдруг Груздину:
- Такого видважного пидводныка перший раз бачу…
Сковорода уже знал, как сметливо и сноровисто кок справлялся с двумя обязанностями у пушки, осведомлен был и о ранении Алексея, который с пулей в плече не ушел с боевого поста, пока с противником не было покончено. Наложил ему повязау на плечо.
- Перший орден тоби должон достатыся на лодке, Алеша! - не без гордости заявил он.
У Алексея засветились глаза.
- На ужин пироги будут, доложи командиру! – оповестил он вахтенного  отсека.
- Пироги-и?! – удивленно загалдели бачковые. – Когда же ты успел испечь  их, Кормилец?
Радостный, сияющий орудовал кок у духовки, не обращая внимания на разноголосье за спиной и на боли в плече.
Явился и Подстрункин, когда не все еще бачковые получили пищу.
- Извини меня, Алексей Михайлович, за глупые насмешки над тобой, - сказал он. – Не со зла я…
- Я ж казав, шо наш Кормилец,  - перебил его Василь Сковорода, -  на уси руци мастак… Не беда, шо вин борщ не сберег прошлый раз.
Зардевшийся  Алексей отмахивался.
- Пошто вспоминать? – говорил он. - Главное, ненавистных фашистов поколотили…
Ему хотелось уединения. “Вот и моя долечка в защите нашей земли советской появилась, - радовался он. – Теперь родителям и Наташе напишу. Пусть знают, каков их Леша… А поженимся после войны, если цел останусь, Наташу привезу  в Севастополь… Покажу свою подводную лодку с экипажем, которую враги боялись как огня. По морю покатаемся…”
Черные дуги бровей так и взлетали над прищуренными черными глазами. Тряслись буйные кудри. Одной рукой он вытащил из духовки румяные пироги, которые надо было разделить на бачки и на кают-компании, засмотрелся на свои изделия.
Вспомнил и о супе.
Но бачковые, с жадностью вдыхая ароматные запахи пирогов,  к недоваренному супу не прикоснулись.
Экипаж подводной лодки пребывал в хорошем расположении духа. Доля такого настроя по праву принадлежала  корабельному коку.  Действительно, расторопным и находчивым оказался он, самый обыкновенный корабельный кок - Алексей Груздин.


                В   А В Т О Б У С Е
                (Рассказ)
     Меня уволили в запас. До этого большую часть жизни служил на кораблях и в береговых частях военно-морского флота водолазом.
В войну в отрядах подводно-технических работ разминировал порты, фарватеры, рейды, каналы.  После войны строил мосты через реки, слипы для заводов и мастерских по ремонту судов, доки. 
Служить пришлось на Черном и Балтийском морях, в последние годы – в небольшом пограничном городке на Балтике, так называемом «самом западном гарнизоне» страны. За плечами немалый ратный труд. Но вот наступил конец военной службы. Надо было уходить на гражданку.
В военном городке, где не было крупных промышленных предприятий, демобилизованному из флота человеку с истраченным здоровьем, было не найти подходящей работы и полезных занятий. Городок с населением в три-четыре десятка тысяч  жителей обслуживал военный порт, корабли, береговые подразделения.  Поэтому надо было подыскивать себе подходящую работу и постоянное место жительства где-то в других районах страны.
Ехать можно было в любой конец Советского Союза. Можно было - к родственникам, разбросанным войной в разные концы государства.  Но ехать к ним не было резона, так как не любил я  покровительств и опеки, из-за которых могли возникнуть всякого рода трения и недоразумения потом.  Можно было ехать в новые города, строящиеся в местах разработок полезных ископаемых. В это время обживались целинные земли, интенсивно велась разведка залежей нефти и газа, редкоземельных металлов. Но там надо было быть молодым и здоровым человеком. Остановился я на Риге.  На городе, в котором довелось  строить гидротехнические сооружения, предприятия судоремонта и переправы через реку. Разумеется, не мог расстаться я и с морем, к которому привык за многие годы военно-морской службы. Город, море, мягкий умеренный климат - бывшему моряку самое подходящее место проживания и работы.
Ноябрь. Жестко стучит колкий дождь по зонтам. Под ногами чавкает, а сверху льет и льет. Вокзал… Пересадка.  Автобус… Пассажиры с емкими хозяйственными сумками и узлами, с чемоданами и портфелями. У некоторых дети. В сутолоке заполняется  вместительный «Икарус».
Зимы еще не чувствуется, а холод забирается под плащ, лезет в туфли. Некомфортно и в автобусе.
- Это четырнадцатое место? – останавливается пожилая женщина возле моего кресла, кивнув к соседнему сидению.
Голос с латышским акцентом.
- Да, - отвечаю я.
Помогаю женщине устроиться рядом с собой. Укладываем ее вещи на полку и под кресло. Степенно она усаживается у окна, запахивает серый плащ на груди, поправляет с проседью волосы, выбившиеся из-под мокрого платка. У нее светлые глаза, острый нос и много морщин на лбу. Ей наверняка за семьдесят, но она энергичная, боевая.
Автобус трогается. Мы едем по обсаженной липами извилистой, с выбитым асфальтом дороге, от городка к городку, от хутора к хутору, часто останавливаясь и подбирая новых пассажиров.
За спиной и впереди женщины ведут оживленную беседу. Я не понимаю их разговора. О чем могут говорить литовские и латышские крестьянки в таких поездках? Наверное, как и русские, – делятся последними новостями, слухами. Но меня не занимают их разговоры.
У меня нет попутчиков.
Невольно задумываюсь о Риге, куда держу путь. Что ждет меня там?.. Ни квартиры, ни работы, ни знакомых. Да и как примут в городе, где нет родственников, друзей, приятелей. Надо, как говорится, начинать все с нуля.
В потных, забрызганных грязью стеклах монотонно плывут с редкой пожухлой листвой перелески, залитые лужами мутной воды пашни, кургузые участки озимых, довольно убогие одинокие хутора. Уныло виснут облака у самого горизонта, кое-где на топких выгонах мелькают пасущиеся спутанные лошади вперемежку с коровами на привязи.
Грустно и одиноко. Периодами в воображении все еще рисовались картины недавней военной службы. От них не избавиться. Почти всю жизнь отдал военно-морскому флоту, а теперь – «гражданка!», которую давно забыл. А точнее: и не знал, так как был призван служить во флот почти мальчишкой.
Я настолько ушел в свои раздумья, что с первого раза не услыхал голоса соседки, которая обращалась ко мне.
- Вы куда путь держите? – спрашивала она.
Из латышского я мало что знал и, конечно, извинившись, говорю:
- Я не понимаю вашего языка.
- А мне показалось, что вы – латыш, - соседка пристально всматривается в мое лицо и на довольно хорошем русском утверждает: - Вы похожи на латыша-латгальца.
Я усмехнулся.
Но, по-видимому, женщине надоело сидеть молча, и чтобы скоротать дорожное время, она заинтересовалась моей поездкой.  Хотя, может быть, ее внимание привлекла моя угрюмость, с которой я смотрел в окно. Соседка по-простому, как  давнему знакомому, говорит:
- В Ригу едете?
Без желания отвечаю на вопрос.
Хотя на военной службе любопытство с пустословием не поощрялись, и я не одобрял их, однако женщина втянула меня в беседу.
- А ты больно не переживай за свою неустроенность и болячки, - узнав мои заботы, утешает она меня. Но в ее светлых глазах, внимательных и мягких, материнская тревога. Из-под плотного вязаного платка выбивается прядь седых волос, которую она постоянно убирает на место, чтобы не мешала разглядывать меня. Продолжает: - Все уладится, сынок, найдешь свое место в дальнейшей жизни…
Соседка без деликатностей, попросту  перешла со мной на ты, и мне даже приятно было это скорое сближение.
Женщина искренне улыбается. Полные обветренные губы обнажают два ряда еще крепких красивых зубов. Яркими огоньками искрятся ее светлые глаза. Они мне нравятся. В них доброжелательность и участие. Казалось, были давно знакомы мне и ее свежее лицо, и пологие морщинки на нем, и рассудительно-уважительный голос, но я  не знал попутчицы. Я видел: излишняя ее полнота не старит ее. Лишь натруженные жилистые руки, лежавшие на ее коленях, по-видимому, могли рассказать многое о ней. Огрубелые пальцы были в рубцах и ссадинах. Но это было первое впечатление о попутчице.
Заметив мой взгляд, соседка без обиняков заговорила:
- Трудностей на своем веку тоже много повидала. Не гляди так на мои руки… При Ульманисе  еще пухла с голоду, горб гнула на богатых… Мои предки же из бедных, всю жизнь в батраках да сезонниках.
Мне уже было интересно слушать разговорчивую женщину: все у нее разложено по полочкам в рассказе, каждая мысль на своем месте. В ее голосе не было ни  обид, ни недовольств жизнью. Будто никогда она не встречалась с бедами, не огорчалась неудачами, хотя рассказывала о тяжелом прошлом.
- Очень живы еще ульманисовские времена в памяти? – дивился я образному   повествованию ее.
- Как же… - показывает она рукой в окно на хмурые деревянные  постройки у леса в километре от дороги. – Вон на том хуторе, - видите? - и я батрачила в молодости. Картошку полола, снопы вязала. За скотиной ходила. Крестьянскую работу везла, как тягловый скот… Хозяин-сатана скаредный был. От темна до темна заставлял работать… Неподалеку от этого хутора я родилась, - продолжает она, - считай, и полжизни тут прожила. Сначала в семье отца-батрака – за одной крошкой семеро с ложкой, - смеется она: - нас семеро было…
Автобус въехал в плотную полосу дождя, закрывшего лес, поля, хутор. Попутчица умолкла, прильнув лицом  к окну, но ненадолго. Сразу же поворачивает голову, говорит:
- Потом замуж выдали… И опять мозоли на руках, картошка, капуста да путра в питании. Правда, когда муж устроился чернорабочим на железную дорогу, стало легче. Избушку-развалюху  купили, хотя – будь она неладна! – все жилы вытянула своими постоянными ремонтами.
Соседка увлеклась повествованием о далекой жизни, и я, охотно слушая, невольно наблюдал за ней. Мои думы о Риге и проблемах с устройством на новом месте жительства отошли на второй план. В автобусе стало теплее. Собеседница сдвинула платок на затылок, пригладила ладонью посеребренные волосы, расстегнула пуговицы поношенного плаща. Я определил по обыденности одежды, что не в гости ехала она. Какие-то житейские дела позвали женщину в дорогу вдруг.
- Потом что? – поинтересовался я. – Сказывали, вроде ничего было житье потом…
- Что ты! – решительно возразила она, взмахнув рукой перед собой и качнув седоволосой головой. – Что ты?..
Я удобнее устроился в кресле, развернувшись к попутчице.
- Ты интересуешься, как жили при Ульмане-президенте в Латвии? – обращается она ко мне с повышенной интонацией. Громко судачившие пассажирки, которые сидели позади нас, притихли. Впереди - тоже смолкли, повернув головы к нашим креслам. – Плохо жили!
- Простые люди – очень плохо! – вставляет свое суждение стоявший в проходе между креслами интеллигентный мужчина в фетровой шляпе. Он не навязывает своего мнения. Суждение само по себе слетело с его губ. Видно, наш разговор он слушал с самого начала.
Я повернулся к нему. Но он больше ничего не стал говорить. На его морщинистом, чисто выбритом лице и в его, казалось, безучастных глазах читалась апатия. Но мне подумалось, что этот человек мог бы гораздо больше рассказать о прежней жизни, чем моя соседка по креслу.
- Правда! – бросает моя собеседница натруженные руки на свои колени. – Возьми хоть нас… В тридцать седьмом с железной дороги мужа вытряхнули, как мусор ненужный. Безработным стал. Я с малыми детишками – их четверо уже было, – как говорят, на бобах осталась. Ни накормить, ни одеть-обуть их. А хозяин мой, ровно заводной, и туда и сюда – день работает, неделю слоняется по городу в поисках заработка. И так два года почти. Что нажили, – проели. Дырявая крыша над головой, да ветхие стены халупы, правда, остались. Но нашу  развалюху  было уже не продать, чтобы как-то поддержать голодных и больных детей. Такие избенки  никто не покупал… Людское горе, как чума, прилипчивое. Многие в бедственном положении были тогда. Ничего не покупали. А мои родственники – братья  с сестрами – сами нищенствовали…
Следы того горя я видел в углубившихся морщинах под ее глазами. Борозды стали темнее, круче. И глаза покрылись туманной поволокой,  отражая тяжкую долю простой латышской женщины.
- Кое-как устроился смазчиком колес на станции, - продолжила она о  муже, - да ненадолго. Через два месяца опять на улице.  Потом грузчиком. Только будь она проклята такая работа! Надорвался он на ней - и никакого пособия, ни помощи от собственников, чтобы вылечить рабочего…
Попутчица волнуется от навязчивых воспоминаний о прошлом. Навертываются слезы. Она их не стесняется, промокая уголком носового платка, но голову опускает.
Автобус останавливается у колхозных построек – длинного деревянного гаража и двухэтажного сеновала. Шум дождя и ветра усиливается. Косые струи текут по стеклу, упругим душем обливают покидающих автобус пассажиров.
- Совсем взбесился, - кивает на окно мужчина в шляпе.
Моя соседка поворачивает голову, уныло смотрит в тусклое стекло,  о чем-то думает. Я не тревожу ее. Но когда автобус, пополнившись новыми людьми, тронулся, она повернула голову ко мне.
- Ты грузчиком-то не работал?
- Водолазом был, грузчиком не приходилось…
- И где трудился?
- В разных местах. И в Риге после войны вместе с саперами Красной Армии пришлось.  Мост через Даугаву строил...
- Каменный что ли?
- Мост стали называть Каменным. Да он и сооружен был на каменных опорах с стальными перекрытиями. Понтонная-то переправа уже никуда не годилась…
Лицо попутчицы мрачнеет.
- А мой-то… - безрадостно вздыхает она, возвращаясь к воспоминаниям о муже, – до войны еще сгинул. Царствие ему небесное. И все из-за того, что хотел поддержать семью, как многие бедняки тогда. Ох, и пришлось мне с четырьмя ртами…
Она опять вздыхает, трет глаза кулаком.
- Халупу нашу один богатый хозяин все-таки купил, так как земля вокруг нее была хорошая, - продолжила попутчица, когда немного успокоилась. – На эти деньги я и подалась со своим выводком в Ригу.  А кто  нас ждал в Риге, обездоленных да полуголодных и полураздетых?..
Женщина перешла к повествованию о жизни людей в Риге, когда она с детьми переехала туда.
Запомнились, как она вспоминала, на мощеных булыжником улицах грязь, песок, лужи. Осенний ветер яростно кидал брызги в лицо. Скакали извозчики. В крытых пролетках мужчины с дамами. Мужчины во фраках, в белых рубашках с крахмальными воротниками и манишками. Дамы в широкополых шляпах с лентами. А усталая женщина с голодными ребятишками стояла на улице напротив железнодорожного вокзала.
- По сей день воротнички эти белые вижу во сне, - говорит задумчиво она. – Так дались они мне, проклятые… Сколько я их перестирала да отутюжила!
Она умолкает. Долго думает, трет кисти рук. Но, растерев  набрякшие  вены на них, заговорила:
- Взяли меня в прачечную в Кенгарагсе. Один добрый человек отвел  туда, сжалившись над моей мелкотой… 
Соседи в автобусе прислушивались к повествованию старой женщины, прервав свой разговор о ненастной погоде этой осени.
- Поселили нас в сарае. Воду там кипятили…
- И никакого больше жилья? – удивился я.
-  Заработка едва хватало на хлеб да на суп из капусты. Какой разговор мог идти о жилье? Зато работы день-деньской. Не отойти от корыта… - Она вздохнула тяжко, закашлялась. – Вот тогда-то мой Арвид и спотыкнулся: не доглядела я за ним!
Что-то сильно наболевшее, давнишнее  услышал я в ее рассказе. Углы ее губ сложились в складки, опустились, сверкнуло затемненное горе в глазах. Она опять смолкла. Но я не спросил у нее, что ее так  мучительно волнует, посчитал, что если захочет –  скажет.
Прошло не менее четверти часа,  она взглянула на меня с горестным участием, спросила:
- У тебя-то есть дети?
- У меня? Двое…
- Арвид – это старший сын мой, - пояснила она вдруг. – Считала помощником растет, уже постиранные рубашки с охотой разносил заказчикам… А он, оказалось, ради получения чаевых бегал с постиранным бельем, но не как помощник мне. Дзерамнауда, называются чаевые по-нашему. Скрывал только получение этих чаевых, мошенник, хотя семья и впроголодь жила…
Соседку опять захватил тягучий кашель. От кашля даже слезы, как дождинки по стеклу окна, покатились по ее щекам.  Она вытирала щеки платком и старалась не показывать своего горя пассажирам. Автобус, разбрызгивая лужи, монотонно катился вперед. От монотонного громыхания и тряски пассажиры приморились. Ни на задних сидениях,  ни на передних креслах их разговора было уже не услыхать. Да и дождь, не переставая, стучал по крыше и стеклам, словно угорелый, отвлекал от дорожных баек. Хотя у передней входной двери какой-то мужчина будоражил пассажиров своим неровным поведением.
- Как сейчас помню то утро…  - наконец соседка, успокоившись несколько, повернула ко мне голову. – Оно было таким же пасмурным и дождливым, как сегодняшний день. Владелец прачечной зашел к нам в сарай. В куче грязного белья Арвид, старший мой, спал. Хозяин так огрел его по спине палкой, что до сих пор у него тёмный рубец между лопатками остался напечатанным… Я тогда чуть глотку не перегрызла этому извергу, да что сделаешь – выгнал он нас, бросив вдогонку: живите на «чаевые», которые по-хамски вы себе присваивали!.. Оказывается, прознал хозяин  о получении чаевых Арвидом, которыми он не делился  с ним, и обозлился, посчитав, что чаевые нельзя было утаивать от него…
Как по книге читала соседка о детях, дороговизне, переживаниях, о нападении немцев на Латвию.
- Хорошо еще, что подросший сын к фашистам не подался служить, - сказала она. - Многие его ровесники из богатых и не только из богатых  клюнули на приманку. Добровольно вступали в немецкие эсэсовские части, где можно было, как писали немцы в своих призывах, озолотиться с ног до головы…
- В эсэсовские?!
- А ты разве не знаешь, как эти эсэсовские части зверствовали потом в Белоруссии да под Ленинградом, отбирая у населения последние пожитки?.. – произнесла она с осуждением.
Меня ее сообщение ошеломило, но я посчитал, что она рассказывает какие-то  байки, базарные слухи, выдумки, о которых я не ведал.
Она опять ушла в себя, и мы некоторое время думаем каждый о своем, хотя она нередко бросает строгий взгляд на куражившегося мужчину у передней двери автобуса.
- Так говоришь, прописка тебя в Риге беспокоит? – спросила соседка вдруг.
- Нас же четверо! - киваю я.
- Большую жилплощадь, значит, надо найти для этого?
- Не знаю: найду ли такую у людей...
- Но ты не соблазнись искать место прописки в частных домах в пригороде, в хоромах…
Я понял, что большими домами владеют семьи бывших эсэсовцев, которые к бывшим фронтовикам не благоволят, наверное, все еще и дикую ненависть таят к простому народу, разгромившему фашистов.
Теперь автобус катится по ровной дороге. Ближе к крупному городу шоссе стало ровнее, шире, без выбоин и колдобин, и завывания мотора прекратились. Впереди заголубело.
- Не знаю, что меня ждет в Риге, - прервав молчание, роняю я. – Неужели и мне придется ютиться в сараях или в подвалах, как вам когда-то, при старых порядках? 
Мне было грустно и тягостно. Соседка, как видно, думала о чем-то домашнем, не хотела вспоминать о притеснениях во время войны, об эсэсовцах, бандитствовавших вместе с немецкими фашистами в Европе. Ее еще не жухлое лицо округлилось, посветлело. 
- И чего ты-то беспокоишься? – перевела она дружелюбный взгляд ко мне. – Такая жизнь наступила… Погляди – чего только нет кругом: бесплатные дома пяти- и девятиэтажные для рабочего человека, одежа и обувка в магазинах, продукты разные… А главное, работы сколько хочешь,  зарабатывай и живи припеваючи. При каком таком Ульманисе простые люди получали в собственность квартиры с удобствами, пенсии, пособия, разную другую помощь? Теперь и захвораешь – иди в поликлинику или в больницу – ни копейки с тебя. Опять же, детишки в детсадах, в школах да в институтах бесплатно воспитываются и учатся. Народная власть всем все дает,  обо  всех заботится. Когда и где такое было? Чего ты переживаешь за свое будущее, о тебе, бывшем военном, государство позаботилось, не обидело,  – и,  наклонившись ко мне, как бы по секрету посетовала: - Годков мне много, старая я стала, а так пожить хочется в такое хорошее  время!
- Было бы здоровье, - говорю я. – Живут же люди до ста-ста двадцати и более лет…
- Живут, - улыбается она. – Да не все…
- Чего же вам не жить?
Она бросила суровый взгляд к передней двери,  где всё еще  куражился  пьяный мужчина с гривастой шевелюрой, задевая соседей руганью и бранью. Нахмурилась.
Я как-то и не обращал внимания на этого гривастого, не заметил, когда он вошел в автобус, а она, я понял, со времени посадки его в транспорт наблюдает за ним и морщится, как от зубной боли.
- Эх, сынок-сынок! – вдруг воскликнула она в сердцах. – Выпестовала я деток. Выучила. Дочек замуж отдала – живут на загляденье всем: престижная работа, квартиры просторные, ребятишки в садиках и школах… И сынов женила. Да старший – непутевым остался. К нему вот… к Арвиду,  и еду.
- Ну-у?
- Пристрастился,  несчастный, к проклятому зелью, с тех дармовых «чаевых», которые присваивал тайком, и  до сих пор не может расстаться с этим зельем. Только и свету видит, что через стакан спиртного. Теперь душу мотает и мне и семье… Конечно, в этом моя вина, и только моя. Но что я могла  поделать?  В тюрьму его надо было, наверно, беспутного…  - по-своему решает она.
Через минуту, с нескрываемым отвращением она кивнула на гривастого пассажира у передней двери автобуса, добавила:
- Тоже человек!.. Такой же, как мой. Зачем жить забулдыге на свете?..  Другим сокращать жизнь?..
- Тебе что ль сокращаю?.. – с угрозой поворачивается гривастый  к моей соседке, услыхав её осуждения алкоголиков. – Ведьма старая…
- Как ты разговариваешь со мной, бессовестный?! – вскидывает она голову. В ее взгляде властность, строгость, в голосе – негодование.  – Кто это тебе позволил с старшими так говорить?..
- Выключи свой рупор, тарахтелка!.. - гривастый перешел затем на латышский язык, но по интонации голоса и злости, с которыми он обращался  к женщине, я догадывался, что он говорит ей оскорбительные непристойности.
Не знаю, что он наговорил ей, но только она вдруг решительно отодвинула свои сумки ногой в сторону, энергично встала с сиденья и, отстраняя стоячих пассажиров в проходе, безудержно метнулась к передней двери.
Властно она кинула что-то шоферу за рулем по-латышски. Тот остановил автобус и открыл дверь.
-  Выходи отсюда! –  схватила  моя попутчица за локоть пьяного и толкнула его к выходу из автобуса. – Уваливай…
Дождь  хлестал в окна, стучал по крыше.
 Пассажиры притихли, как в рот воды набрали – ни звука, ни действий. Лишь интеллигентный мужчина, стоявший в проходе, сказал упиравшемуся гривастому, чтобы он подчинился оскорблённой женщине.
- Пьяным  не место в общественном транспорте, - добавил он. - Женщина права.
Моя соседка снова толкнула пьяного пассажира в спину. Я посоветовал мужчине не сопротивляться. Загалдели люди и  на задних сиденьях, осуждая поведение пьяного пассажира.
Тому ничего не оставалось сделать, как выйти из машины.
Автобус тронулся, оставив гривастого возмутителя спокойствия на обочине дороги.
«Здорово разделалась. Молодец!» – подумал я о смелой и решительной  соседке.
Она села на свое место. Властность с негодованием в ее поведении еще не сменились на прежние добродетель и мягкость, глаза  излучали жесткость, но она сказала о кудлатом, что ей жаль его. Я представил, что она, очевидно, так же решительно и бескомпромиссно поступает со своим сыном, и я как-то  посочувствовал ей.
Впереди показалось большое селение. Автобус замедлил ход. Соседка заторопилась, собирая свои вещи.
- Вот я и приехала, - вроде бы с сожалением проговорила она.
Скрипнув тормозами, автобус остановился. Я взял ее поклажу и вынес наружу. Дождь перестал. Показалось солнце, но было сыро и прохладно. На дороге стояли лужи.
- Спасибо за помощь, - взяла она из моих рук свои вещи и поставила их на   обочину. Будто близкому другу, по секрету она шепнула: - Скажу тебе – жизнь у нас, бывших голодранцев, хорошая стала при советской власти, сынок. Очень хорошая. И у тебя, вчерашнего служивого, все устроится.  Не робей… Мне семьдесят пятый. А жить хочется. Та-а-ак  хочется!.. – Добавила чуть позже: - Что касается  прописки в Риге, вот тебе адресок на всякий случай. Запиши… Скажешь, что от Сауле. От меня, значит. Семья младшей дочки  собственный дом имеет. Построила недавно… Да, не ищи прописки в пригороде, у богатеев… - напомнила она.
- Нехорошее что-нибудь может случиться? – воззрился я на нее.
- В таких домах не нашего с тобой поля ягодки могут жить…
Меня поразило предупреждение женщины, но я не стал углубляться в недосказанное ею.  В возбуждении я даже не догадался поблагодарить ее. Но в сознании  вроде бы осталась зазубрина от благожелательного предупреждения старой латышской крестьянки.
Попутчица, кивнув, мол, будь смелее и настойчивее,  направилась вдоль дороги. А я думал: «Что она имела в виду в своем наказе? Почему не расшифровала его? – Меня не только настораживало ее предупреждение, но я даже думал, что, может, я зря приехал сюда, в не очень знакомый мне край советской страны, где мало русских, где могут меня посчитать не своим и ненужным человеком. – Но ведь я не чужой здесь. Я строил современный мост через большую реку в городе, очищал порт от мин. Раньше, зимой через реку проезд был только по льду, летом – по  понтонной переправе, а теперь - любой  транспорт по великолепному мосту мог ходить в Задвинье круглый год. И еще: почему она с такой теплотой и отзывчивостью отнеслась ко мне? Чтобы оберечь меня от возможной  опасности? Но я ведь ей совершенно чужой человек!.. – Но, поразмыслив, я понял, что встретил добрую отзывчивую женщину.  Простого советского  человека. Бывшую беднячку, повидавшую много горя. Таких людей много в стране. - Так пусть же живет долго-долго эта добрая советская женщина! И не зря, что ради таких вот людей отдал я здоровье на военной службе…»
…Тогда, как только я приехал в Ригу,  мне, демобилизованному моряку, можно сказать, повезло. В доме дочери ехавшей со мной  старой участливой женщины в автобусе меня прописали и приютили,  а через полтора года я с семьей вселился в хорошую квартиру.  Подлечившись и поправив здоровье, пошел работать инструктором водолазного дела. С группой водолазов строил потом новую переправу через Даугаву – Вантовый мост. Помогали гидростроителям и в возведении электростанций на этой же реке.

Но потом… не прошло и пяти лет, как  развалили, разрушили Советский Союз.  Прекраснейшее государство рабочих и крестьян перестало существовать. 
А фактически,  началось разграбление советской республики. Заводы и фабрики были разворованы. Многое государственное имущество присвоили бывшие эсэсовцы и, как коршуны,  слетевшиеся из-за границы всякого рода проходимцы. Началось преследование коммунистов и руководителей советских общественных организаций. Народ поделили на граждан и неграждан. Многие рабочие и крестьяне оказались людьми «второго» сорта. Возле мусорных контейнеров как мухи закружились «бомжи», то есть люди без определенного места жительства, безработные и обездоленные. Зато бывшие господа, понаехавшие бог весть из каких краев, объявили себя хозяевами латвийской республики.
Вот в такое время мне довелось снова встретиться с пожилой латышской женщиной Саулите,  которая приехала навестить свою дочь в Риге.
Старая крестьянка изменилась в облике и в поведении. Это была затравленная, измученная, истерзанная переживаниями старая женщина. Ее и взгляд теперь был тусклым, нежизненным, погасшим. Верно, ей перевалило за восьмой  десяток, и ей было трудно.
Узнав меня на встрече у дочери, она несколько оживилась, спросила:
-  А помнишь, что я тебе говорила в автобусе несколько лет назад?
Честно сказать, я уже забыл ее недосказанные предостережения, ее участливые беседы со мной, и хотел перевести разговор на другую тему, но она мне напомнила.
- Наверно, бывший моряк-водолаз, строивший Каменный мост через Даугаву,  числится негражданином Латвийской республики!? Никто ты тут? – сверкнула грустными глазами она. – А когда порт разминировал, причалы строил,  своим считался?..  Почему ты, мужчина, моряк, вместе с трудовым народом Латвии  допустил такое здесь?
Я молчал. Чувствовал себя виноватым перед бывшей батрачкой, великой труженицей земли.
- Ты еще молодой,  - продолжала она возмущенно. – Неужели будешь терпеть издевательства  и притеснения, как мы, забитые батраки, терпели ярмо извечных насильников-угнетателей в ульманисовские времена?..  Неужели будешь терпеть притеснения недобитых эсэсовцев, айзсаргов, межабрайлисов, то  есть так называемых лесных братьев всяких?.. И нас, старых, беззащитными оставите с этими человеконенавистниками доживать век?!
Что можно было сказать этой старой женщине, знавшей жизнь во многих ее проявлениях? Я не находил ответа. Не мог успокоить ее, как когда-то успокаивала она меня, волнующегося моряка, уволенного из флота, и ехавшего в Ригу на новое место жительства.
- Справедливость свое возьмет, - заметил я.
- Моряки всегда были смелыми и отважными людьми, сынок, - продолжила женщина. – Не поддавайтесь извергам, обманувшим латышей и русских в Латвии. Это я тебе говорю, Сауле. Сауле - солнце, по-русски…
Солнце всегда освещало дорогу людям, солнце кормило и поило все живое, думал я. Оно делало добро, приносило достаток, обилие питания. Наверное, и эта женщина, названная солнышком при рождении, несет людям добро и добрые дела. Конечно, нельзя терпеть издевательства и притеснения, каждый человек, рожденный на планете Земля, имеет одинаковые права со всеми людьми с момента своего рождения.
Но я всегда верил, что справедливость и дружелюбие людей на земле рано или поздно все равно восторжествуют. За справедливость отношений, как настоятельно советовала Саулите, я до конца своей жизни буду бороться, как боролся во время войны с фашистами.   


                НА  СЕВЕРНОМ  ФЛОТЕ
                (Рассказ)
     Капитан-лейтенант Иванов Михаил Тимофеевич, командир подводной лодки,  лежал в постели с простудным заболеванием.
Вторую неделю практически лодка без командира корабля курсировала в заданном квадрате Баренцева моря, поджидая появления судов противника, на которых должны были перебрасываться подкрепления немецко-финским войскам на Карельском перешейке.
 Особенно противник нуждался в топливе. И ни о каком, разумеется, наступлении к полуостровам Средний и Рыбачий, которые противник намеревался захватить в ближайшее время, без топлива для танков и самолетов не могло быть и речи.
О причинах такой задержки в наступлении противника стало известно командованию советской стороны. И сразу же несколько подводных лодок Северного флота были развернуты на вероятном пути движения вражеских конвоев  с  военными грузами. 
Находилась в море и лодка капитан-лейтенанта Иванова.
Но как назло, командир лодки, крепкий, закаленный физически моряк, простудился на вахте. Некоторое время назад его окатило с ног до головы такой ледяной волной, что на нем не осталось сухой нитки. Отчего, разумеется, он и слег,  может даже, с воспалением легких. Командирскую вахту на мостике и в центральном посту пришлось нести только старшему помощнику,  капитан-лейтенанту Шулубкину.
Хотя комиссар лодки Синев, опасаясь серьезного развития болезни командира корабля, настаивал радировать в штаб бригады, чтобы лодку вернули в базу, Михаил Тимофеевич, сознавая необходимость выполнить важное боевое задание,  категорически отвергал это предложение.
На инструктаже несколько дней назад адмирал Головко предупреждал, что идущие по морю  подкрепления противнику подлежат безусловному уничтожению, чтобы оборонявшаяся советская 45-я армия в это время,  подтянув резервы, могла   укрепить свои позиции и сдержать готовящееся  наступление противника к Кольскому заливу.
А гитлеровцы тонко рассчитывали перекрыть Кольский залив артогнем, закупорить в нем корабли Северного флота и обеспечить себе возможность выйти  к берегам Белого моря с портами, через которые США с Англией начали доставлять боевую технику Советскому Союзу.
- Доктор, сбей мне температуру таблетками, - настоятельно просил Михаил Тимофеевич корабельного врача Просянникова. – Я поднимусь…
- Надо лежать, товарищ командир, - успокаивал доктор. – А таблеток  наглотаетесь еще...
- У перископа ты вместо меня будешь нести вахту? – сердито бурчал Михаил Тимофеевич после таких разговоров с доктором, осуждая  непреклонно упрямого лекаря, который подозревал опасное развитие болезни у командира корабля.
- Старпом постоит… - отговаривался доктор.
- Старпом, старпом!.. – недовольно кривил раскрасневшуюся физиономию командир лодки. – Что угодно делай, доктор, а поставь меня на ноги! - настаивал он. - Понял?
Врач был убежден, что командиру корабля нужна госпитализация, а не вахты у перископа. И как временная мера – отлежаться  в постели несколько дней. Но ведь не прикажешь командиру лодки лежать в постели и, тем более,  вернуться в базу для госпитализации. Командир лодки на лодке сам себе голова.
Между тем,  командир лодки, как чувствовал доктор, мучился не только из-за простуды и подскочившей температуры тела. Состояние здоровья и его настроение были плохими и по другой причине.
- Старпома ко мне! – потребовал командир лодки Шулубкина в свою каюту.
С мрачным, несколько помятым лицом пришел Шулубкин.  Встал настороженно возле дивана, на котором лежал командир лодки. Прижал руки по швам. Стройный, представительный, даже внушающий почтение к себе двадцативосьмилетний моряк, но он сейчас с дрожью в коленках стоял перед командиром корабля...
Второй год Шулубкин старпомствовал на подводных кораблях. Недурно умел управлять лодкой,  выходить в торпедные атаки. Но Иванов, командир, как бы не ценил его умений, был  всегда сух и официален с ним.  И не только сух. Из-за его настойчивых ухаживаний за Верой Андреевной, или Верочкой, как звал Михаил Тимофеевич свою жену, Михаил Тимофеевич внутренне не переносил этого человека.
Даже в то время, когда командир с комиссаром лодки были вызваны  к командующему флотом на инструктаж перед отправкой лодки на боевое задание,  старпом  ухитрился тайком навестить Веру на работе в школе. О чем не только Иванову, а большинству экипажа стало известно.
- Я вас слушаю, товарищ командир, - покорно, с внутренним трепетом напомнил о себе Шулубкин в командирской каюте.
Больной попытался подняться от подушки, но у него закружилась голова, и он опустился в прежнее положение.
- Видишь, как меня скрутило, - через минуту проговорил он. – Не  могу нести вахту.  А фашистские корабли в ближайшие часы, предполагаю, попытаются проскочить под берегом к группировке своих войск.  Не спускай глаз с фарватера  у  круч…
Он помолчал с минуту.
- В случае чего… вызывай меня  в центральный пост, - добавил. – На четвереньках, но я  приползу туда…
Старпом-то понимал, что особенно сильно повлияло на ухудшение здоровья командира корабля. Но не посочувствовал ему и не пожелал быстрейшего его выздоровления. Ушел довольный тем, что тот обошелся с ним мягко, почти как по-товарищески.
Лодка патрулировала в десяти-двенадцати милях от скандинавского берега. В хорошую погоду в перископ можно было разглядеть узкие входы в многочисленные бухты-фиорды, скалистые кручи, даже взлетавших чаек, которые, очевидно, пугались выстрелов на берегу. Периодически для подзарядки аккумуляторной батареи лодка уходила на несколько миль мористее, а после зарядки возвращалась в свой квадрат.
С начала войны подводная лодка второй раз высылалась на перехват вражеских кораблей в Баренцевом море. Первый поход был совсем неудачным. Конвой   противника тогда проскочил к порту Лиинахамари без потерь. И Михаил Тимофеевич переживал. Но надеялся, что в очередном походе он не упустит противника.
В каюту вошел комиссар.
- Лучше бы попроситься в базу, Михаил,  – взялся за свое комиссар, понимая, что значит совершенно больной командир корабля на ответственном боевом задании. – Командование флота  вместо нас может другую лодку прислать… 
- Что ты, что ты, Сергей Ильич! – недовольно вздернул брови Михаил Тимофеевич. – Если приспичит, как я сказал старпому, я даже полумертвым приползу  в центральный…
Комиссар не стал переубеждать больного человека, посчитал, что, в крайнем случае,  старпом Шулубкин как-то справится в центральном посту. Тем более, что старпом неплохо мог выходить в торпедные атаки. А командир, возможно, оклемается скоро и вернется на командный пункт в центральный отсек. Разве что душевные переживания не дадут ему поправиться быстро.
Конечно, он, комиссар, может радировать командованию флота о болезни командира лодки и просить начальников вернуть лодку в базу. Но ведь в отсутствие лодки в квадрате фашисты могут прошмыгнуть к какому-нибудь фиорду, где можно разгрузиться, и разгрузятся там.  Восстановят боеспособность фашистской группы войск «Норвегия».
Еще раз комиссар переговорил с доктором о состоянии здоровья командира корабля, но доктор ничем не обнадежил его. Пришлось оставаться в раздвоенных чувствах. Но в отношении экипажа комиссар не испытывал таких чувств.
Когда началась война, недостроенная подводная лодка стояла у заводской  стенки. Моряки экипажа выражали откровенное недовольство, что заводские специалисты из Ленинграда не могут доставить  и установить перископа на лодке в срок, из-за чего лодка,  как другие, не могла выходить на боевые задания.  С завистью обнаруживали они по утрам пустые  причалы, и еще более расстраивались. Теперь экипаж на ответственном боевом задании – и Синеву не хотелось омрачать чаяний людей  возвращением лодки в базу  из-за недуга командира корабля.
Осенью 1941 года тяжелые бои велись на  фронтах от Черного до Баренцева моря. Немецко-фашистские войска захватили большие территории Советского Союза, стремительно продвигались на восток, но на крайнем севере, в Карелии, они застряли и не могли сдвинуться с места. Северянам же душу рвали  сообщения, когда в последних известиях говорилось о попытках  наступления  врага с территории Финляндии к Кольскому заливу, к полуостровам Средний и Рыбачий, к военно-морской базе Северного флота Полярному.
 Во время достройки лодки комиссар лодки  Синев бывало угрюмо глянет на подчиненных, скажет успокоительно: «Полно, вам. Еще повоюем…» И сам верил в свои предсказания.
Теперь лодка в море. Наверняка она встретится с врагом.
Когда командира лодки с комиссаром вызвали  к командующему флотом, моряки десятым чутьем чувствовали, что лодка будет направлена на очень важное боевое задание. Приободрились. И не ошиблись…
- В какой готовности группировка «Норвегия» фашистов сейчас? – уточнил командующий флотом у находившегося в его кабинете тогда командующего 45-й армией, оборонявшей карельский участок фронта.
- Почти в полной, - ответил генерал. - Не доставлено лишь горючее для танков и самолетов. Мы рассчитываем… 
- Что моряки  Северного флота не допустят подвоза горючего? – уперся черными глазами Головко в генерала, пока тот не сказал «да». – На моряков Северного флота можно положиться, товарищ генерал, - уверенно проговорил адмирал. – Не пропустим вражеских судов с грузами к финским берегам…
И Синев был уверен, что подводники Северного флота, как и его лодки, готовы драться с врагом умело и ответственно. Разве что не было веры старпому лодки Шулубкину, который служил больше напоказуху в экипаже.
Синев к тому же уже тогда знал, что Шулубкин увивается возле жены Михаила Тимофеевича тайком. Но Синев и жену Михаила Тимофеевича знал, которая не казалась ему жещиной сомнительного поведения. Хотя и рассуждал порой:  чем черт не шутит! Перед походом Синев  без предисловий заговорил  с Ивановым по этому поводу. И был уверен, что его жена не оступится.
Болезненно Иванов сморщился тогда:
- Не будем  об этом, Сергей Ильич…
Откровенного разговора не получилось. Но тогда-то и надо было расставить все точки в поведении обоих, думал Синев. Тогда командира корабля еще можно было  успокоить, а Шулубкина приструнить.
Но и не до того было после инструктажа адмирала Головко. Митинг, дозагрузка продуктов, прием воды, топлива… В тот день Синев беседовал с торпедистами, с гидроакустиком, от сноровки и ответственности которых  многое зависело при встрече с врагом в море. Разговаривал с электриками и мотористами – всех настраивал биться с противником отважно и мужественно.  Нравились Синеву моряки. Прекрасные парни, жизнерадостные, веселые, неунывающие, рвущиеся в бой… Надеялся на них, как на богатырей. А сейчас? Разве можно их  возвращать в базу из-за болезни командира корабля и ненормальных его взаимоотношений со старшим помощником?               
Словно рыбьей чешуей поблескивало рябью тяжелое северное море, мерно стучал дизель. Но почти неделю лодка безрезультатно ходила вдоль вражеского берега под водой и в надводном положении. Штурман лодки лейтенант Грачев сетовал с горечью и досадой, когда Синев заглядывал в штурманскую рубку к нему:
- Нюхом что ли фашисты чувствуют наше присутствие здесь…
Разглядывая в бинокль горы, скальные обрывы, узкие входы в бухты, называемые здесь фьордами, и Синев вздыхал тяжело. Было тяжело и нудно искать встречи с противником. А из мыслей еще и не выкинуть думу о поведении жены командира лодки и о коварстве старпома Шулубкина.
Последний сход Шулубкина на берег, как стало известно Синеву, принес множество треволнений и  переживаний  Михаилу Тимофеевичу. Оказывается, Вера, жена его, тогда заявила Михаилу вдруг, что им надо расстаться. Не объяснив причин, не сказав, что  намерена делать после расставания, она собрала свои вещи. Коса на камень и раньше находила в их взаимоотношениях, но  в этот раз было все серьезнее и больнее.
Синев догадывался, почему Вера охладела к Михаилу. Не мог он, Михаил,  добрый, услужливый, но скромный и деликатный человек, галантно ухаживать за женщиной,  подносить цветы или безделушки ей, когда  приходил с корабля домой уставшим. Зато старпом Шулубкин,  на правах товарища по совместной службе, мог все это делать отменно и не без корысти…
Комиссару корабля стоило бы давно поговорить с командиром корабля  и старпом Шулубкиным об этом. А теперь дотянул…
- Почему не появляются фашисты? – нудно сетовал штурман Грачев над его ухом, когда Синев разглядывал далекий берег в бинокль.
- Магомет не идет к горе – гора пойдет к нему, - пасмурно откликнулся на сетования штурмана Синев, а из головы не выкинуть дум о  семейных перипетиях командира корабля.
Командир корабля, как ему было известно, любил Веру безоблачно и безоглядно. Старательно делал для нее все, что позволяло ему его воспитание и положение. Даже выхлопотал комнату в бараке, хотя многие командиры и политработники даже с детьми не имели жилья  в Полярном. А она?
Много и надсадно думал о ней Синев. Почему она смотрит на Шулубкина, как на серьезного человека? Чем  дался ей этот ловелас?.. Может, не следовало бы Иванову вводить его в свою семью как сослуживца.
На мостике был и мичман Скрыня, боцман. Раскуривая  самокрутку, боцман прислушивался к разговору Синева с Грачевым о противнике.
- Можа, отам, по-над самым берегом, сховаться нам? - заговорил он, кивнув квадратным подбородком к скалистым утесам на юге.
- А что, штурман, боцман дело предлагает, - поддержал тогда мичмана Скрыню  комиссар лодки, которому уже надоел ропот краснофлотцев, сетовавших на неудачи в поисках врага.
Инструктируя командиров с  комиссарами лодок,  адмирал Головко предупреждал, что вражеские суда вынуждены будут идти под берегом, а не вдали от него, чтобы доставить своим войскам горючее, боеприпасы, пополнения.  Адмирал требовал, чтобы ока не сводили с танкеров, появляющихся в этом районе, непременно топили их. Но и без наставления было ясно, что фашистские танки не должны наступать на полуострове, а самолеты  не должны сыпать бомбы на головы людей в Мурманске и Полярном…
Полигон для лодки был нарезан там, где ожидалось прохождение вражеских кораблей.
Усиливался ветер с мокрым снегом. Волнами стало заливать не только палубу, но и мостик с людьми. Пришлось погрузиться.
-  Командир совсем ослаб… – уныло оповестил вернувшегося с мостика Синева вестовой Хромов со стаканом чая в руках, к которому даже не притронулся  Иванов.
Комиссар за столом  по обыкновению заносил свои впечатления за день в дневник. И в этот раз он развернул свои бумаги. Хромов поставил пахнущий заваркой чай перед комиссаром, но нечаянно повалил стакан и залил чаем бумаги его дневника.
- Ой, простите!.. – заметался Хромов по кают-компании. Из шкафа с посудой достал кклеенчатый  мешок. – Складывайте тетради с документами в этот непромокаемый пакет, товарищ комиссар.  Или давайте я сначала протру и высушу тетради, а потом заверну,  как следует, в непромакаемую клеенку. Еще раз извиняюсь, товарищ комиссар…
Свою досаду, что залиты чаем документы, и что лодка много времени курсирует, не находя врага, комиссар не скрывал. К тому же думалось, что не исключено, что немцы обнаружили лодку в квадрате патрулирования и поэтому не посылают через опасный район своих судов. Но подводная лодка большее время находилась под водой и не могла быть обнаружена врагом. Даже заряжали аккумуляторную батарею только ночью и в стороне от района патрулирования.  «Может, штурман ведет прокладку небрежно, и мы плаваем не там, где надо?» - направился он в штурманскую рубку опять. Однако комиссар не обнаружил ошибок у штурмана. Место лодки определялось лейтенантом Грачевым  по береговым ориентирам часто и грамотно.  На карте и в навигационном журнале было все как надо отмечено.
В руках оказалась лоция Баренцева моря. Синев листнул ее, рассматривая рисунки скалистого берега с многочисленными бухтами и заливчиками. А лейтенант Грачев  вдруг стремительно взял измеритель, прошелся им от места нахождения лодки  до одного из фьордов финского побережья.
- Надо бы к устью вот этой бухты подойти, товарищ комиссар,  - показал он пальцем на карте на скрытый  фиорд сопками. – Скорее всего, туда немцы привезут грузы…
- Считаете, что там может разгружаться противник?
- Думаю,  командир лодки заинтересуется моим предположением.
- Рассчитайте туда курс, Грачев,  - сказал  Синев и, дождавшись, когда штурман сделал соответствующие  расчеты,  отправился с ними к командиру лодки.
Но Иванов лежал в каюте в таком жару, что весь покрылся испариной и едва пошевелил губами.
- Мне совсем плохо, Сергей Ильич, - молвил он, прося подослать доктора. – Не могу поднять головы даже.
- Лежи-лежи… - заторопился комиссар, - сейчас вызову Просянникова.
Но раздался  сигнал корабельного  ревуна вдруг. 
Боевая тревога!
Опрометью моряки бросились к боевым постам и командным пунктам. Комиссар тоже влетел в центральный отсек.
- Что тут? – спросил он у старпома, стоявшего за перископом.
Донесся  голос  акустика Плотникова:
- Слышу шум винтов по пеленгу 180 градусов!..
Не отрываясь от перископа, Шулубкин приказал рулевому  повернуть лодку, но не к югу, где обнаружен был противник, а к северу.
- Что случилось, Шулубкин? – заволновался комиссар. – Почему отворачиваем?..
- Сторожевики!.. -  полный сногсшибательного волнения кинул старпом резким тоном  и опустил перископ. – Боцман, ныряй на двадцать метров...
- Слышу шум винтов танкера там же! – снова зазвучал бойкий голос гидроакустика Плотникова.
- А ты повернул от конвоя?! – вскричал комиссар, поняв вдруг, что старпом делает не то, что надо было делать. – Немедленно поворачивай назад!..
Курс лодки был на норд, то есть на север, в протиоположную сторону от противника.
- Почему командира лодки не вызвал сюда? – спохватился Синев, тряхнув за плечо старпома. - Он же говорил, что на четвереньках, а приползет сюда в случае надобности… 
Он метнулся в соседний отсек к командиру.  Но распластавшийся на диване командир лодки был без сознания.
- Михаил Тимофеевич! Миша! – схватил его за плечи комиссар.  - Врача  сюда!.. – крикнул он в открытую дверь. – Просянникова сюда срочно!
Прибежавший врач сделал укол Михаилу Тимофеевичу, и тот открыл глаза. Но тотчас и закрыл их. 
- Легкие отказывают у командира, товарищ комиссар… - сказал врач. – И жар…
Доставили баллон с кислородом, холодной воды в резиновом мешке
- Что угодно делайте, Просянников, но ставьте командира на ноги! – просил врача  Синев.
Командир пошевелил губами.
- Что со мной? – едва слышно проговорил он, открыв глаза. – Почему лодка идет максимальным ходом под водой?..
Он уперся руками в постель, пытаясь приподняться, но сил не хватило, и он   рухнул  на подушку.
- Передайте старпому, чтобы сбавил ход… Комиссар, пойди туда…
Обильный пот покрывал лицо больного. Глаза опять закрылись. Дыхание участилось.
В центральном отсеке тахометр показывал максимальные обороты електродвигателя, когда туда вбежал  Синев.  Лодка  шла к северу, в сторону острова Медвежий большой скоростью.
- Не сажай батарею, Шулубкин! – вскричал он. – Застопори мотор и поворачивай назад…
- Я увожу лодку от вероятных атак сторожевиков… -  произнес Шулубкин в ответ. – А что с командиром?
- Почему не атакуешь конвой?! Там же и танкер с топливом для танков и самолетов…
Шулубкин вскинул округленные глаза к подволоку, откуда доносились шумы винтов вражеских кораблей.
– Слышите? Какая может быть атака! – возразил он. – Да и что вы понимаете в атаках?..
Акустик доложил о  сторожевых кораблях, которые рыскали милях в двух к югу от подводной лодки.
Вышел штурман Грачев из рубки.
- Товарищ комиссар, назад надо! – взволнованно заговорил он, осуждая неверное решение старпома идти на норд. – Еще успеем. Командир придет сюда?
А командир в постели, услыхав рассуждения врача, что старпом повернул лодку от конвоя врага,  понял, что старпом сделал не то, что надо было  сделать.  А надо было при любых обстоятельствах атаковать противника, но не уходить от него. Конвой мог  проскочить нарезанный лодке район, может, уже и проскочил его, вошел в какую-то удобную бухту, где можно разгрузиться, промедли еще какое-то время. Группа войск “Норвегия” завтра же начнет наступление на Средний и Рыбачий, перережет Кольский залив.  Страшные предчувствия удесятеряли душевные боли Иванова. Но ни рукой, ни ногой не шевельнуть. И в груди тяжесть. Представил на мгновение, что Вера, Вера Андреевна,  жена, наверняка, осудит его, мужа, за неумение побороть врага, гневно  станет  смотреть на него, как на бездарного командира подводного корабля. И, разумеется, будет еще холоднее относиться к нему. От чего становилось еще горше.
- Доктор, старпома ко мне, - прошептал он, когда медик сделал все, что мог, сделать, чтобы как-то хоть немного поднять  тонус его жизни.
Ни жив, ни мертв явился Шулубкин.
- Что ты наделал?! – выдавил  из себя Иванов в страшном  негодовании. – Где конвой? Почему не атаковал его?!.
Он терзался, что тот из-за трусости или неумения атаковать  противника  упустил врага.
- Какие суда в конвое?
- Танкер, транспорт…
- Танкер?!. И ты отвернул?! – захрипел Михаил Тимофеевич. – Как ты мог!.. Где он сейчас?
- Но танкер охранялся шестью сторожевиками…
- Ты трус, Шулубкин!  – жестко обвинил старпома Михаил Тимофеевич. – Будешь наказан по законам военного времени... Не будь в постели, я бы сейчас тебя расстрелял!
Голос командира несколько окреп,  зато голос старпома погас, но старпом гнусаво  изрек:
-  Отместка, значит?!
Уж этого-то обвинения командир лодки не ожидал. Хотел запустить в него  лежавшим у дивана сапогом, но рука была бессильной. Лишь крикнул с презрением:
- Вон отсюда, негодяй!..
Подводная лодка все еще шла курсом на север, удаляясь от  финского берега, а конвой противника в это время уже втягивался в защищенную утесами узкую и глубокую  бухту между скалами.
Через силу Михаил Тимофеевич поднял голову от подушки. А врач с комиссаром помогли встать ему на ноги и дойти до центрального поста.
- Сергей Ильич, разверни перископ, - попросил он Синева.
Берег уже было почти не разглядеть через дымку легкого тумана в перископ, но командир лодки распознал немецкий тральщик, елозивший перед входом в бухту. Догадался, что конвой втянулся в  фьорд, а тральщик,  скорее всего,  трудится, чтобы закрыть  вход в него бонами.
- Взгляни, комиссар, - отстранился Иванов от окуляра  на секунду, давая возможность Синеву прильнуть к глазку оптического  прибора.
- Пролопушили, упустили! –  с негодованием произнес комиссар, едва взглянув в перископ и оценив обстановку. – Упустили...
С негодующим осуждением взглянул Синев на стоявшего у переборки старпома.  Побуревшая физиономия Шулубкина  казалась ему сейчас особенно гадкой и отвратительной.
- Что предложишь, комиссар? – спросил командир, поддерживаемый доктором на разножке перед перископом.
Дерзкая мысль теснилась в мозгу Сергея Ильича Синева. Опасная была  эта  мысль, но обстановка не терпела промедлений. Корабли противника, наверное, уже швартуются в бухте! Через час начнется разгрузка транспортов и танкера. Содержимое их трюмов и топливных танков повезут на передовую. Снаряды и бомбы обрушатся на головы красноармейцев и краснофлотцев, на  жителей Мурманска и Полярного.
- Ну, что комиссар? –  повторил командир лодки с напором. – Что делать?
- А ты что думаешь?
Несколько слов произнес командир, но комиссар в этих словах распознал намерение отважного человека, Такое же намерение родилось и в его мыслях, в мыслях комиссара подводной лодки, смотревшего в перископ.
Экипаж лодки давно был зажжен  святым  пламенем жестокой борьбы с врагом. И об этом не надо было забывать.
- Рискованно, но командуй, Миша! – сказал Синев, отстранившись от окуляра  перископа.
Лодку разворачивалась.
- Опустить перископ, - приказал командир корабля. – Малый ход…
Даже шуршания воды в шпигатах не стало слышно - тихо и осторожно кралась лодка на небольшой глубине к фьорду.. А командир лодки с побуревшим  потным лицом, горящими глазами, в невообразимом волнении и почти обессиленно то приказывал подвсплыть, чтобы быстротечно взглянуть на приближавшийся берег с фиордом, то погрузиться, чтобы противник не обнаружил перископа лодки. Приказал подготовить торпедные аппараты к стрельбе.
- Акустик, что слышишь? – чаще обычного справлялся он у краснофлотца Плотникова, который и так аккуратно, как и положено ему было, через каждую минуту докладывал о малейших шумах в толще моря. Краснофлотца  Плотникова  природа одарила абсолютным слухом. Поэтому командир лодки полагался на его доклады, как на абсолютно точные данные.
- Тральщик перестал крутить винтами, товарищ командир, -  доложил он.
В поднятый на секунду перископ  командир лодки нашел этот корабль на прежнем месте, то есть у самого берега при входе в бухту, но тральщик не двигался.  “Новый конвой что ли ждут? – предположил он. – Но почему новый конвой не встречают сторожевые корабли, которые охраняли первый караван судов?» Мысль об очередном конвое, который мог идти сюда вслед за первым, отпала вдруг, потому что корабли охранения его непременно должны были бы прочесывать сейчас  путь следования  судов к фиорду.
- Разрешите взглянуть? – приблизился старпом к перископу, очевидно, решив помочь командиру корабля и как-то реабилитировать себя перед ним и перед  экипажем лодки.
Но Михаил Тимофеевич шаркнул по нему бешенным взглядом:
- Вон отсюда! – махнул он рукой. 
С негодованием показал на соседний отсек, а  с языка  слетело такое бранное слово, что старпом побелел, как полотно. Но он не преминул  заявить во всеуслышание, что командир лодки из-за соперничества злится и мстит ему, что его жена сама к нему липнет, а он грамотно вел лодку. Синев же настоятельно посоветовал старпому отправиться туда, куда приказал Иванов.
- Сколько до берега, штурман? – справился  командир.
Справился и о разряженности аккумуляторной батареи у  юркого лейтенанта Крутобокова. Механик доложил,  что плотность батареи еще сносная.
Все более риск представлялся Иванову роковым и трагическим. Но приказ должен быть выполнен. В сознании Михаила Тимофеевича  рождались разные варианты нападения на врага. Но на каком остановиться, не знал точно. Лишь комиссар  Синев был уверен, что командир лодки рассчитал всё, как надо, и не будет рисковать зря.
- Будем драться…  - сказал командир.
Лодка прибавила ход.
- Мы же прямо в бухту  мчимся, товарищ командир! – выскочил вдруг из штурманской рубки взволнованный лейтенант Грачев.  Растолкав широкими плечами возле Михаила Тимофеевича моряков, повторил возбужденно: – Товарищ командир, наш курс ведет к опасности! К опасности!!.
Командир взглянул в поднятый на секунду перископ.  Прямиком, как и задумывалось, стремительно лодка входила в бухту врага.
- Носовые аппараты, товсь!.. – скомандовал окрепшим и решительным голосом Михаил Тимофеевич.
Лодка прошла, наверное, с полкабельтова еще. Никто  ей не мешал в движении.
- Первый, пли-и! – криком, что есть силы, вспорол напряженную тишину в центральном отсеке командир лодки. – Второй…
От толчка выстреленной торпеды  лодка  вздрогнула, нос лодки немного приподнялся, но почти тотчас дифферент торпедисты выровняли. 
Одна за другой вышли еще три торпеды. Через минуту раздался взрыв. Синев  прилип спиной к кормовой переборке.  А командир, судорожно сжимая рукоятки перископа, опять на секунду взглянул в оптическое окошко прибора. 
- Всадили! – вскричал он. – В танкер попали!
Волнением охватило всех. Риск не напрасный. Попали! Горел танкер с топливом для самолетов и танков врага. А больной командир лодки вдруг почувствовал, что голова у него перестала кружиться. В ногах и в руках появилась сила.  Уверенно развернул он плечи.
- Сделали дело, комиссар! Полыхает танкер…
В тот же момент раздался второй взрыв, за ним третий и четвертый. Но уже никто не видел, где взрывались эти  торпеды. Главное, что и эти торпеды нашли свои  цели. 
Но почти сразу бухнули и глубинные бомбы. Лодку тряхнуло,  зазвенели плафоны. Мигнули лампочки.
- Стоп мотор! – скомандовал Михаил Тимофеевич. – Боцман, механик, кладите лодку на грунт!..
Каким-то одержимым предстал перед всеми Михаил Тимофеевич. Он не задумывался, что надо предпринять дальше. Решения сами по себе напрашивались в его бушующем сознании. Но он понимал, что надо хитрить, умно действовать, коль лодка находится во вражеском мешке. Было одно ясно: противник повержен. Задание выполнено…
Но не успели затаиться,  опустившись на дно, как взрывы глубинок снова подбросили лодку вверх.  Подскочив на метр, она, как камень, бухнулась вниз на скалистую плиту.
Шум винтов наверху то приближался, то удалялся. Бомбы рвались одна за другой, стонал корпус лодки.
- Соблюдать тишину, осмотреться в отсеках! – скомандовали из центрального. – Остановить работу агрегатов…
Остановлены электромеханизмы. Перестали шуршать шестеренки  талей в первом отсеке, где торпедисты поднимали запасную торпеду для загрузки в торпедный аппарат. Стихли вентиляторы. Из отсеков доложили, что пробоин и поступлений воды  нет.
- Штурман, какая глубина на выходе из бухты? – запросил командир лодки.
- Тридцать метров, товарищ командир… -  откликнулся лейтенант Грачев из штурманской рубки.
Хороший бы рывок и можно было бы выскочить из фиорда, думал Иванов. Тогда можно было бы быстро уйти от преследования.
Вроде бы совсем выздоровел Михаил Тимофеевич. Не кружилась голова,  мускулы в теле становились пружинистее, крепче, а на душе разливалось приятное тепло: «Топливо не дойдет до самолетов и танков врага… 45-я советская  армия не отступит,  не отдаст Рыбачьего!»
Но лодка лежала в опаснейшей близости от шнырявших по бухте и сбрасывавших бомбы кораблей. Ее точное место, очевидно, еще не вычислили враги. Взрывы гремели по всей акватории бухты. 
Мучительной болью отдавалась в сознании опаснось. И все же о возможной гибели корабля и экипажа не было времени думать. Как-то представлялось, что погибнуть могли другие экипажи,  а о своей гибели не укладывалось в голове. 
Но в отсеках готовили аварийный инструмент, проверяли легководолазные костюмы, сальники и прокладки механизмов.
Сверлила мысль, чтобы как-то под грохот бомб сдвинуться с места,  и, если вход в бухту не перекрыт заграждением, вырваться из бухты. Обнадеживало еще и то, что корабли противника бомбили,  как попало, а стало быть, точного места нахождения лодки не знали.
- Мы же можем вышмыгнуть отсюда,  - подтвердил командирскую мысль и гидроакустик Плотников, доложив, что сторожевики удалились от лодки.
Действительно, бомбы стали взрываться в дальнем конце бухты. И можно было  попытаться выскользнуть из бухты. Но вдруг бухта заперта!.. Вдруг в противолодочную сеть влезешь, если ее успели выставить на выходе! Вдруг работающий  электродвигатель будет услышан противником!
«И все из-за Шулубкина, мерзавца», - Иванов вернулся к думе о трусости старпома. Еще на подходе к фиорду можно было  атаковать вражеский танкер с горючим и потопить его. Тогда была достаточная возможность  уйти  от преследования. Но ведь старпом  - ускакал от танкера в кусты! Струсил.
Было противно воевать рядом с ненадежным сослуживцем. Невольно задумывлся о его непорядочности и коварстве. Что делать с ним? Под суд военного трибунала отдать, если лодка вернется домой?  Разумеется, трус должен расплатиться за трусость. «Такому не место на боевых кораблях…»  Но комиссар вряд ли согласится отдать его под суд, хотя комиссар не должен пойти на какой-то компромис в пользу труса.
Краснофлотцы в центральном посту: Дрожжин - могучий по комплекции рулевой, стройный как тополь трюмный машинист Воронин, интеллигентный и до зеркальной чистоты опрятный радист Белов, штурманский электрик Кручинин – на своих постах ни слова, ни полслова. Вроде в рот воды набрали, но свои обязанности исполняли,  как положено. 
Капитан-лейтенант Иванов ни на одном лице  в центральном отсеке не замечал трусости или обреченности. Каждый вел себя безупречно.
- Товарищ командир, сторожевики удаляются! – доложил гидроакустик.
Михаил Тимофеевич и сам слышал, что противолодочные корабли противника отходят от лодки. Сметливый акустик Плотников своим докладом подсказывал, что надо воспользоваться этим положением вражеских кораблей.
Иванов дал знак механику. Тихо замурлыкал насос, откачивая воду из уравнительной цистерны. Облегченная лодка оторвалась от грунта, качнулась.
- Правый, малый назад, - почти шепотом скомандовал Михаил Тимофеевич.
Зашуршало что-то снаружи. Очевидно, килем шоркнуло по камням.  Задним самым малым ходом едва ли можно было выбраться из бухты, но надежда теплилась в груди командира лодки и на лицах моряков. Комиссар улыбнулся глазами, штурман с механиком переглянулись с надеждой. Могучий в плечах боцман  Скрыня слегка подправил горизонтальные рули на всплытие и краем глаза  окинул моряков в отсеке - ему казалось, что все настроены как он, оптимистично, и верят в успех. А лодка шла.
- Акустик, где вражеские корабли? – все чаще стал осведомляться капитан-лейтенант Иванов, предвидя, что вот-вот лодка задним ходом может выйти из фиорда.
- Не приближаются, товарищ командир, -  отвечает  Плотников.
-  Левый, самый малый назад, - велел Иванов пустить второй двигатель на винт.
Снова справился о глубине под килем. Надежд с каждой минутой прибавлялось. Он не вспоминал уже ни о старпоме и его неблаговидных поступках в отношении своего командира, ни о его трусости, думал лишь о маневре лодки, чтобы быстрей выскочить из бухты, уйти в море.
Плавно и почти бесшумно идет лодка задним ходом. Оставалось совсем немного до  выхода из фиорда. Лишь бы не было  противолодочной сети, которой мог закупорить бухту копошившийся некоторое время назад тральщик. Но нет, бухта вроде не закупорена. Лодка по-прежнему беспрепятственно пятится к выходу. Моторы не напрягаются.
- Лодка вышла из фиорда! – оповещает штурман Грачев восторженным голосом, выбежав из рубки. – Вышла, товарищ командир! Вырвались!..
- Выскочили?
- Так точно…
Теперь, стало быть, надо развернуться на 180 градусов, взять курс в открытое море. Подальше от вражеских берегов. Быстрей!  Чувство необыкновенной радости  охватило Михаила Тимофеевича, как и его отважных сослуживцев. Ему хотелось крикнуть «ура». Снова в сознании высветилось: задание выполнено! Танкер с горючим горит! Что-то еще повреждено торпедами, так как все они взорвались в бухте. Но главное, танкер полыхает.  Бомбардировщики с черными крестами не поднимутся в воздух. Верочке, жене, не придется бегать по бомбоубежищам. А фашистская группировка войск не сможет наступать к Кольскому заливу.
Размеренно лодка, наконец, развернулась. 
Догадались или не догадались фашисты, что лодка вышла из фиорда? И как с преследованием? Конечно, плотность аккумуляторной батареи упала. Свежего воздуха  почти нет. Дышать стало гораздо тяжелее. Но выскользнули из фьорда! А лодка набирает ход!..
И вдруг… грохнул под днищем лодки невероятной силы взрыв. Не моргнув даже, потух свет.  Стремительно пошла  палуба из-под ног...
В темноте кто-то крикнул, что лодка тонет,  кто-то осатанело заматерился, ощутив стремительное поступление воды в отсек.
В центральном отсеке уже  невозможно было ни командовать, ни управлять механизмами и людьми.  Было ясно,  что  произошло совсем непоправимое, страшное…
                *   *   *
     Минуло почти три десятка лет, когда рыбаки одного из траулеров советского промыслового флота случайно зацепили сетью потонувший корабль на дне моря.  Тогда-то и обнаружена была погибшая в начале Великой Отечественной войны  подводная лодка, которой командовал моряк Северного флота капитан-лейтенант Иванов Михаил Тимофеевич.
Водолаз с разными другими вещами поднял наверх пакет, плотно завернутый непромокаемой клеенкой, в котором находился неповрежденный морской водой  дневник комиссара подводной лодки Синева Сергея Ильича. 
Дневник и рассказал о боевом походе лодки, о поведении подводников в море...

                *   *   *
     Каждый год в Памятный День  к месту гибели подводной лодки приходят военные корабли Северного флота с приспущенными стягами на гафелях. Но не только военные моряки, чтя память погибших, приходят к этому месту. Приезжают сюда и  родственники отважных защитников страны. Каждый год посещает это Священное место  Вера Андреевна Иванова, жена  командира подводной лодки, с венком из роз и надписью на ленте: «Незабвенному другу, любимому мужу, отважному моряку, бесстрашно и смело защищавшему в войне с фашистами мою прекрасную Родину, Союз Советских социалистических республик, – капитан-лейтенанту Иванову Михаилу Тимофеевичу…»
Каждый раз приходит сюда офицер Военно-морского флота, точь-в-точь похожий на комиссара погибшей подводной лодки Синева Сергея Ильича. Каждый раз  уважительно склоняет он обнаженную голову над Памятным Местом,  священным для всех советских людей местом.



                М И Ч М А Н    К О В Ш О В
                (Рассказ)
     Сентябрь на Камчатке лучшее время года. Тепло. Плюс пятнадцать-двадцать на термометре. Высокое небо, солнце. Ни штормов, ни дождей.  А деревья и кустарники в ярких нарядах осени, словно на картинах Шишкина и Левитана. В такое время года, нередко собираясь в курилках у пирсов в свободное от тревог и занятий время, моряки дымили вдоволь, балагурили, повествовали были и небыли из флотской жизни, подшучивали друг над другом. Иногда затевали серьезные разговоры о службе, бытовых штормовых переделках.
В этот раз темой разговора послужило появление мичмана Ковшова на тропинке, ведущей от боцманских кладовок на берегу  к пирсу, возле которого были ошвартованы подводные лодки бригады.
Мичман Ковшов – мужчина под сорок лет – недавно пришел служить старшиной команды торпедистов на большую подводную лодку. Стройный и   подтянутый, в тщательно отглаженной одежде и начищенных до блеска хромовых ботинках, в черной фуражке, сшитой по заказу -  был эталоном по внешнему виду для моряков. Ковшов был и крепок, недурен лицом. В нем было как бы в определенной пропорции все. И по характеру он был уравновешенным и рассудительным, не как некоторые высокомерные и напыщенные сверхсрочники, особенно украинцы по национальности, которым дай только лычки на погоны, кокарду на головной убор да покомандовать матросами. Нос только у Ковшова был большой, горбатый, как у орла.
Мичман Ковшов нес банку с суриком под мышкой. Старший матрос Аркадий Борцов, торпедист лодки, поднявшись, бросил окурок в «фитиль», заспешил к нему навстречу.
- Давайте, товарищ мичман,  - услужливо протянул он руки к ноше сверхсрочника. – Помогу отнести ее в отсек.      
Но мичман Ковшов сказал, что банка легкая, и ему самому не составляет труда донести ее до лодки.
- Еще один сундук с орлиным носом припорхнул на нашу лодку! – беззлобно, но  с подковыркой засмеялся моторист Тарасов, недолюбливавший некоторых сверхсрочников из-за их скупости и жадности.
- Все до сэбе тянут… - поддержали в курилке, заметив, как осторожно и бережно мичман Ковшов нес краску в руках. – Гоголевским плюшкиным не уступят...
- Это ты зря, - возразил ему вернувшийся к курилке Борцов. – Мичман Ковшов последнюю рубашку отдаст голому человеку.  То, что он бережлив и аккуратен, не говорит о его скупости или жадности…
А когда мичман Ковшов скрылся из глаз, войдя в ограждение боевой рубки своей лодки, радиометрист Жженов, не принимавший участия в разговоре, спросил вдруг у Борцова:
- Слушай, Аркашка, а почему ваши торпедисты так любезны с ним,  с мичманом? Вроде он  совсем недавно пришел  служить, а вы вокруг него наподобие пчел возле матки в улье.
Аркашка Борцов, по последнему году службы моряк, снова достал пачку сигарет. Угостил тех, у кого не было курева, затянулся сам с наслаждением, будто много дней подряд, находясь под водой, не выходил на мостик дыхнуть свежим воздухом и затянуться этой отравой, повел свой рассказ о своем  уважаемом  старшине команды.
Как было известно торпедистам, Ковшов рано остался без родителей, умерших от косившей оспы в деревнях в те годы. В бедности  и убогости скитался по родственникам. А потом и вовсе никому не стал нужен - началась Великая Отечественная война. Но по разнорядке из района председатель колхоза в конце 1941-го определил его в школу фабрично-заводского обучения. ФЗО.  С казенным  обеспечением, естественно. Мальчишку одели, обули и стали учить слесарному делу. Но не закончилась учеба, как нагрянула гроза: фашисты с танками и самолетами  привалили к городу, где он учился. Бомбежки за бомбежками. Пожары. Неразбериха. Подростков школы ФЗО с горем пополам эвакуировали на восток. Ваня Ковшов попал в Куйбышев, за Волгу. Определили на авиационный завод  и кое-как по тем тяжелейшим временам обустроили с жильем, питанием и прочими убогими житейскими потребностями.
- А как же он моряком стал? – поинтересовались сослуживцы, понимая, что Ковшов должен был бы оставаться на военном заводе рабочим.
Аркашка Борцов сам не знал, но предполагал, что непредвиденная  случайность послужила мичману Ковшову обнаружить в себе тягу к флоту.  В детстве и юности Ковшов возле моря не жил и не представлял что это такое. Но потом оказался во  флоте и  прирос, как говорится, душой и телом к морю и к подводным кораблям.
- Рассказывали  также, что товарищ мичман наш, - начал после некоторой паузы Аркадий, - когда мальчишкой определился на авиационном заводе, сразу стал набирать темпы в своей специальности слесаря сборщика самолетов… Трудолюбивый, послушный и сметливый подросток усовершенствовал свою операцию в сборке летательных аппаратов. Мастер и начальник участка не обошли его своим вниманием. Мальчишка больше стал получать денег за труд…
А в то время многие бездомные ребятишки становились карманниками, домушниками, ворами на базарах и на вокзалах. Но мастер и начальник участка удержали старательного мальчишку от соблазна бродяжничать, воровать, жить без руля и без ветрил. Хотя бедность и нищета тогда были ужасными везде. Но Ковшов и сам не стремился жить за счет других.
- Кончался 1942-й год, - продолжал Борцов, - под Сталинградом тяжелые бои, которые горем и бедами отражались на каждом человеке завода,  и голод с морозами делали свое дело. А у товарища мичмана, то есть тогда у пацана Ванюшки Ковшова, износилась  одежда, прохудились ботинки, к несчастью,  и хлебные карточки вытащили из кармана, когда он стоял в очереди в магазине, чтобы отовариться. Хорошо еще, что в то время он стал зарабатывать неплохо, почти  как взврослый,  и можно было что-то купить на рынке. Протянул месяц с питанием.  Но важно было и одежду с обувью купить. А так хотелось конфетку или пряник, или просто кусок душистого белого хлеба!  На рынке конфетка – 10 рублей, пряник – 10 рублей, сто граммов черного хлеба – 10 рублей, стакан семечек – 10 рублей, кусочек хозяйственного мыла – тоже 10 рублей. К чему ни подступись – все десять, а что поценнее – и  сотни и тысячи рублей…
Торпедисту Борцову пришлось рассказывать о мичмане  Ковшове все, что он слышал от него…
К весне 1943 года, после того, как под Сталинградом окружили немецкую армию, а с горок потекли ручьи талой воды, – у Ванюшки Ковшова ботинки совсем развалились. Верно, за два месяца зимы он сэкономил кое-что для приобретения новой обуви, но денег было вобрез. 
Ему нравились туфли с широкими носами, на резиновом каблуке, но такие туфли были для него мечтой. И все-таки он накопил денег.
Отработав сутки, - а на заводе все работали по суткам: сутки в цеху на сборке самолетов, сутки сон в бараке, -  подался на барахолку. Разумеется,  туфли с широкими, похожими на утиные клювы, носами можно было купить только там.
Утром там уже бывало много людей. Продавцы и покупатели, спекулянты и карманники, гадалки и калеки, бывшие фронтовики без рук и без ног и бездомные ребятишки, убогие старухи и больные с малолетними детьми  – кого только не встретить было в разноликой толпе на площади с несколькими деревянными столами для торговли недалеко от железнодорожной станции! И чем только не занимались эти люди!
Ранее Ваня Ковшов бывал на базаре. Покупал семечки, пряники, если водились деньги. Но сейчас он примчался на рынок подобрать и купить  приличные туфли.
- Кому махорку? Продаю папиросы дарма! Конфеты, дюралевые ложки и миски, которым износу нет!..
- Картошка вареная!
От развареной картошки духмяный пар, притягивает. Но нужна обувка.
Возле обочины у дороги толпа зевак, бродяг. Заунывные звуки гармони. Несильный, но приятный тенор певца. Душевный голос с какими-то оттенками тоскливого рыдания выводил песню. Такой голос вокалиста Ваня Ковшов никогда не слышал. Пробрался  к середине толпы.
А там - безногий мужчина в матросской тельняшке, выглядывавшей из-под лацканов морского бушлата на груди, с гармонью в руках. Сидел на подстеленном ватнике и пел под гармонь о фронтовой землянке, о любимой, трепетно ждавшей солдата с войны, а солдат находился в двух шагах от гибели, и смерть витала над ним страшным черным коршуном. Возле обрубков ног бывшего моряка лежали деревянные костыли и шапка,  в которую люди с сумрачными лицами клали деньги. Помимо мелочи туда попадали и червонцы с пятерками, и рубли с трёшками.
А когда Ваня Ковшов услыхал слова, что любимая  «далеко-далеко», между нею и бойцом поля и снега, а  бойцу до смерти «четыре шага», у него –  ребенка еще - в груди сжалось что-то, и было не вздохнуть, не произнести слова. Слезы самопроизвольно поползли по его лицу. И у моряка-инвалида было сыро на огрубелых щеках. Но он пел. С надрывом и жутью пел о страшных судьбах несчастных,  о страданиях на войне…
Но гармонь вдруг смолкла, и голос моряка утонул где-то в его широкой груди, под тельняшкой.
Толпа качнулась, загудела. Женские всхлипывания придали разноликому люду возбужденность и взволнованность. Потянулись руки с денежными знаками к шапке.  Встрепенулся и растроганный Ваня Ковшов, сбрасывая с себя  оцепенение. Машинально его рука потянулась в карман, где лежали деньги, собранные для купли  обуви. Часть можно было отдать фронтовику.
Моряк даже губами не шевельнул, не просил, чтобы ему давали деньги за его исполнение терзающей душу песни. Наоборот, он протянул руки для ограждения шапки, чтобы эта отзывчивая разноликая толпа не клала ему так много,  у него хватает средств, чтобы жить более или менее сносно. Но Ванюшка Ковшов, как и не видел этого жеста израненного моряка.   Моряку без ступней ног трудно передвигаться на костылях, тем более – работать. За ним нужен уход, присмотр. А для этого нужны деньги.
Непроизвольно рука скользнула в карман. Но где деньги, которые он прятал в кармане?!.
Его руки с удвоенной быстротой стали обшаривать одежду. Денег не было ни в штанах, ни в фуфайке. Пронзило: украдены! Еще раз пролез по карманам.  Денег нет!.. Как же быть с куплей туфель? В чем на работу ходить? Холод и слякоть ощущал уже каждый день по утрам, отправляясь на завод.  Кто украл деньги? Слезы сами по себе затмили  глаза. А потом обильные ручьи потекли  к подбородку. Он оглядывал людей, толпившихся возле него. Кто карманник? Кто бездушный паразит? Стоявшие вокруг него люди были заняты собой. Одни взволнованно терли глаза, растроганные песней фронтовика, другие высказывали  душевные сочувствия, относившиеся к оторванным от любимых и близких бойцам Красной Армии, которые, не жалея жизни,  сражались на фронтах, чтобы защитить свою семью, свою землю от ненавистных фашистских захватчиков. Но никто не обращал внимания на мальчишку, лишившегося  вдруг всех своих сбережений, которые предназначались для купли обуви. Вместе с деньгами выкрали и хлебные карточки с талонами на обеды. На что теперь жить? Что  кушать? В чем ходить?..
Грязным кулаком он размазывал грязь по щекам и горько всхлипывал. От обиды, что не пожалели мальчишку и взяли у него все, он готов был броситься на каждого, кто мог украсть его деньги.
Его всхлипывания с рыданиями привлекли внимание моряка-калеки. Он оперся грудью на гармонь.
- Что с тобой, юнга? –  протянул он руку к заливавшемуся слезами Ване Ковшову. 
- Да вот… вот, - неразборчиво заговорил Ваня, показывая на разрезанный карман бритвой.
- И много выкрали? – догадался помрачневший моряк.
Ванюшка в рыданиях перевел взгляд на свои ноги в разбитых ботинках и еще горше издал голос беды.
- Значит, на мель сел? – констатировал  фронтовик. – Худо. Сигнал бедствия придется подавать, юнга?! Знаешь, что это такое?
Моряк понял, большому горю подвержен мальчишка, и повел строгими глазами по шнырявшим в толпе оборвышам,  которые и находились тут  с целью  поживиться чем-нибудь в толпе зевак. Фронтовик с горечью качал головой. Но сколько их, потерявшихся, бездомных,  обездоленных и голодных таких ребятишек здесь, на базаре, на вокзале, в городе?  Сколько по всей стране несчастных детей войны?..
- Моряки откликаются на  сигнал СОС, юнга, - сказал калека в матросской тельняшке и в морском бушлате. -  Никого не оставляют в беде… Нет у нас, у моряков, другого закона…
Ванюшка не понимал, что все это значило в проникновенных словах бывшего фронтовика. Но в голосе моряка мальчишка  ощущал искреннее сочувствие и поддержку.
Те, которые находились далеко от моряка и не ведали, чем он занят, просили его спеть еще и еще. Которые были ближе,  - примолкли в печали. Моряк отставил гармонь с своих колен на землю. Пальцем позвал мальчишек-беспризорников, стоявших неподалеку в толпе,  которых, разумеется, он знал.
- Хочешь есть, Петька? – обратился он к низкорослому оборванцу, похожему на Гавроша. – Рубал чего-нибудь сегодня?
- Нет, дядя Костя, не ел, - отрицательно качнул нестриженной головой тот.
Мальчишка похлопал себе по впалому животу худенькой ручонкой, зная, что бывший моряк как всегда одарит его чем-то,  чем можно утолить голод, и усмехнулся с надеждой. Но моряк обратился к другому пареньку в подранной шубейке,  стоявшему рядом с первым:
- А ты, Шурка, рубал чего-нибудь сегодня? 
И этот отрицательно качнул головой.
Моряк нахмурился. Неторопливо выгреб он деньги, пожертвованные слушателями, из своей шапки пятерней, - а денег оказалось довольно много,  - отнял какую-то часть купюр из горсти и, разделив ее на части, протянул одну половину Петьке, другую – Шурке, чем вызвал невероятное одобрение толпы и неимоверное ликование оборванцев, не сводивших растроганных взглядов с калеки-фронтовика.
- Вот это «полундра»!..  Вот это душа! – слышалось в толпе.
А дядя Костя, переждав, когда шум и разговоры стихнут несколько,  сказал осчастливленным мальчишкам:
- Купите себе что-нибудь из еды, да смотрите, чтобы  не облапошили вас проходимцы из спекулянтов…
А заплаканный Ванюшка Ковшов, искренне чтя  благородство флотского человека в отношении бездомных мальчишек, не мог отвести восхищенного своего детского  взгляда от него.
Он, Ваня Ковшов, вряд ли бы отдал такие большие деньги беспризорникам. Беспризорники не воевали на фронте, не работали на заводе,  а  попрошайничали на базарах, воровали в поездах. Но моряк  не пожалел денег, не пожадничал, не положил их себе в карман, а оделил ими голодных ребятишек, чтобы те позавтракали сегодня. Большой человек этот дядя Костя, откладывалось в сознании Вани,  благородный человек. С большой отзывчивой душой. С широкой натурой. Он добрее  самых добрых добродетелей на земле…
- А ты, юнга, вытри слезы! – приподнято обратился он вдруг к Ване Ковшову,  плакавшему навзрыд. – «Моряки не плачут, не теряют бодрость духа никогда…» Ты же моряком будешь, когда вырастешь? Как тебя зовут?
Оставшуюся у него в руках вторую половину денег, пожертвованных простыми отзывчивыми обывателями за проникновенно исполненные им песни, он протянул Ване Ковшову.
- Купи ботинки себе, юнга, - сказал он. - Тут хватит…   
- А вы-то как?! – обжег пламенным благодарным взглядом мальчишка своего щедрого благодетеля. – Вы же наверно тоже ничего не ели сегодня?..
- Не беспокойся, сынок, я заработаю…
И решительно накинул он  ремень гармони на плечо.
«Раскинулось море широко, и волны бушуют вдали…» – ровным прибоем полилась новая, не менее любимая народом песня из его уст.
Теплом разлилась эта песня по щупленькому телу мальчишки. В маленькой душе ребенка шевельнулось что-то большое и доброе к морякам. Не сразу он понял,  что сделалось с его душевным настроем.  Но…

                *
                *             *

В курилке молчали,  когда Аркаша Борцов повествовал быль о своем командире, старшине команды торпедистов. Молчали, как на  уроке в школе у любимого учителя. Но как только Борцов смолк,  моторист Тарасов поднялся с деревянной скамейки.
- Так это еще оттуда привело мичмана Ковшова к морю?! – догадливо произнес он. – Значит, еще тогда моряк-фронтовик повернул его душу к кораблям и к флоту?
- А ты говорил «сундук» он! – загалдели моряки с осуждением.
Тарасов недолюбливал сверхсрочников, которые были скуповатыми и прибирали к рукам все, что могло пригодиться на лодке или дома, но теперь и у него что-то перевернулось в душе.
 – Разве мичман Ковшов скупердяй?.. – пеняли его.
Моторист Тарасов не мог и слова подать в свою защиту, когда на него обрушились справедливые упреки и порицания сослуживцев.  Он и сам понял, что попал впросак. Нагнул голову. Молча затянулся крутым дымом.
- Мичман Ковшов – большой души человек, - продолжил некоторое время спустя торпедист Аркашка Борцов, не сердясь на сослуживца Тарасова, который брякнул, что на ум взбрело при виде Ковшова с банкой сурика в руках. Не упрекнул его за поверхностное суждение о человеке. – Вы, парни, приглядитесь к нашему мичману.  А ты, мотыль, - незлобиво кивнул он мотористу Тарасову, - в особенности. Наверняка он достал сурик, чтобы засуричить палубу в вашем,  дизельном отсеке. У нас же, в торпедном, давно все отдраено и покрашено – взглянуть любо-дорого…
- Что стоит товарищу мичману откликнуться на проблемы моряков!.. – продолжил Аркаша Борцов с воодушевлением. Его взгляд устремился к жилым домам военного городка, которые гнездились по сопке рядами. Перевел он этот устремленный взгляд к камбузу береговой базы, деревянному бараку на скате холма, где питались штабные офицеры и старшины с матросами береговых служб. – Он душу вложил и в нелегкую, очень сложную жизнь работницы  камбуза…     
Кто-то ухмыльнулся. Коком камбуза береговой базы была многодетная  женщина, у которой несколько лет назад муж-рыбак погиб в море. Трое ребятишек остались без отца-кормильца.
- Наверно полюбил женщину с выводком, - продолжил Аркадий Борцов. – Но только к семье этой, как нам, торпедистам, известно, он относится, как к нам, торпедистам, подчиненным своим. Заботливо, внимательно, души не чает в каждом. А вы бы посмотрели, как к нему его приемные детишки липнут, когда он приходит домой со службы!.. Редкий человек бывает любим так приемными детьми!
Моторист Тарасов совсем поник головой. Но он все же сказал:
- Никогда не подумал бы о нем такого. Простите меня,  парни, за  скорополительную оценку порядочному человеку.
Выглянувшее солнце из-за облака как-то похвально улыбнулось ему.



                Н А   Б О Е В О Й   С Л У Ж Б Е
                (Повесть)
     Стемнело. На небе ни звезд, ни луны. Но военный городок в огнях. Светили  створные знаки в бухте. На пирсе остались адмирал с офицерами штаба и политотдела, которые провожали нас.
Командир подводной лодки капитан 3-го ранга Турбинин, замполит Кармановский и старпом Шабардин стояли на мостике. Я нес вахту у штурвала вертикального руля под козырьком мостика.
Несколько минут назад, обходя корабль, адмирал попрощался с каждым подводником. Мне он пожал руку, напутствовал: «В море, Крутилин, будет трудно. Главное внимание молодым матросам. Уверенность в них поддерживай…» Вот ведь, сколько подчиненных у адмирала, а помнит он, что я не только боцман, но и секретарь комсомольской организации на лодке…
Мы, матросы и старшины корабля, еще не знали, какую задачу придется выполнять экипажу. Однако адмирал не стал бы зря напоминать о трудностях. Хотя все океанские походы трудные.
На этот раз подводная лодка отправлялась скрытно, с закрашенными бортовыми номерами. Даже жители военного городка не догадывались, что нашего корабля уже нет возле причала.
Выйдя из бухты, офицеры и я  спустились в центральный отсек. Была дана команда погрузиться, чтобы произвести вывеску подводной лодки, то есть определить вес корабля в погруженном состоянии и уровнять его с весом вытесненной  объемом лодки воды. Иначе говоря, добиться нулевой плавучести судна в подводном положении. Разумеется, и удифферентовать ее грамотно, чтобы грузы были равномерно распределены по всей длине корабля.   
- Открыть клапаны вентиляции  цистерн главного балласта!..
Лодка пошла вниз.
- Пузырь в  среднюю! – скомандовал механик, заметив, что корабль погружается слишком быстро из-за большой тяжести.
В среднюю группу цистерн подается воздух высокого давления. «Проваливание»   прекратилось.
Максим Григорьевич Турбинин сказал:
- Пару дней придется на пузырях плавать…
Но с укоризной взглянул на замполита:
- Перегружена лодка,  Александр Васильевич.
- О законе Архимеда хочешь напомнить? – улыбнулся замполит.
- О твоей затее…
По инициативе замполита Кармановского мы приняли пресной воды больше нормы, и Турбинин, как я заметил, не особенно возражал против этого.
Лодка взяла курс к открытому океану. Прозвучала команда: «Второй боевой смене заступить на вахту». 
Меня пригласили в командирскую каюту, где иногда проводились короткие совещания руководителей корабля. Я отодвинул дверь и попросил разрешения войти. В каюте уютно и даже комфортабельно, если вообще можно говорить о комфорте на дизельной подводной лодке. В углу маленький столик, возле которого сидел  капитан 3-го ранга Турбинин. В другом углу платяной шкаф и вешалка. У переборки диван. Замполит Кармановский  и секретарь партийной организации механик Надточий теснились на этом диване. Я пристроился возле них.
- Скоро начнутся большие флотские учения, - заговорил Максим Григорьевич. – Нам приказано разведать, где находятся и чем заняты главные морские силы нашего вероятного  противника.  Отправляемся в далекое автономное плавание, на боевую службу...

                «»

В ноль-ноль заступила первая боевая смена на вахту.
Ночь была не просто темная, а непроглядная, мрачная. Из глухой черноты накатывались волны. Лодка кренилась то в одну, то в другую сторону. От этой назойливой, размеренной качки потяжелела, словно налилась свинцом, голова. И руки   стали тяжелыми, менее послушными.  Труднее стало нести вахту. И казалось, что очень долго нет смены, стрелка часов ползла слишком медленно.
Наконец зазвучала команда: второй боевой смене заступить на вахту. Я оставил свой пост у штурвала руля.
Отправился в старшинскую каюту-восьмиместку. Включил свет, увидел перекатывавшиеся по палубе мыльницы и авторучки, выпавшие из рундука, и вроде бы еще ощутимее почувствовал качку. Мне-то ладно, не первый раз,  а  как молодежь наша? Решил пройти по отсекам, посмотреть.
Перешагнул комингс двери в дизельный. Обе машины работали в полную силу, шум, гул, человеческих голосов не разобрать. Пошел в концевой отсек. В отсеке обратил внимание на матроса Чижа, штурманского электрика, в заведовании которого были гирокомпас и репитеры. Он сидел возле своего агрегата на инструментальном ящике, прислонясь головой к переборке, и будто бы дремал.
Я положил руку ему на плечо:
- Что, скиталец морей, достается нынче? – сказал с участием. - Не одному тебе трудно… Слышишь?
Чиж молчал. Плоское лицо его было кислым и равнодушным. Резче, заметнее выделялся острый нос. Я сунул ему тараньку: соленое помогает. Но не понравилось  мне его безволие.
Сказал:
- Постарайся взбодриться. За гирокомпасом смотри, как следует.
Чиж не ответил, лишь мотнул головой. Муторно, значит, моряку. И у меня состояние, что все немило.
Возвратился в старшинскую каюту. Лег, хотел заснуть, но какой  уж тут сон – не свалиться бы с узенького диванчика. К тому же сорвался вентилятор, молодой электрик плохо закрепил его на переборке. Сползая по столу, вентилятор проводами поволок за собой лампу-бра и свалил ее ко мне в постель. Не выдержав такого издевательства, я сбросил простыню, оделся и вышел на мостик.
Рассвет только начинался. Черные, с фиолетовым оттенком тучи висели низко над водой. Сыпался  редкий снег. Высокие волны обрушивались на нос лодки, с шипением обвивали леерные стойки и, прокатившись по палубе, бились в основание ограждения рубки. Раздавленные, приглаженные стальным корпусом корабля бугры воды, потерявшие свой напор, стелились за кормой пенистой, почти ровной дорогой. А на смену им катились новые и новые массы воды.
Но ветер ослабевал, хотя нес ледяные брызги, хлестал ими лицо. Вахтенный офицер, старший лейтенант Смирнов, будто спрессовался со стальным козырьком ограждения рубки, прижавшись грудью к ветроотбойнику. Спросил, оглянувшись:
- Не спится, боцман?
Замерзшие губы его не слушались, почти не разжимались. Брови поседели от снега. Кивнул мне, - и опять весь внимание. В любую секунду из мглистого сумрака могло внезапно вынырнуть какое-нибудь встречное судно. В этих местах особенно часто встречались рыбацкие сейнера.
- Товарищ старший лейтенант! – крикнул вдруг рулевой Федоров, стоявший на вахте за штурвалом. – Репитер гирокомпаса вышел из строя…
- Что-о?
Я тоже заметил остановку прибора. Заданный курс корабля было не удержать, хотя Федоров все еще и вращал штурвал руля.
- Управление рулем в рубку! – распорядился вахтенный офицер.
Федоров бросился  к люку, спустился в боевую рубку.
- Товарищ старший лейтенант, и здесь не работает!
- Править по магнитному компасу! – приказал Смирнов. Крикнул в переговорную трубу: - Внизу! Штурманского электрика на мостик!
“Укачался матрос Чиж! – подумал я тревожно. – Надо было бы сразу штурману доложить о нем”.
В люке появился командир корабля. В меховой куртке, как неуклюжий медведь. Но вылез быстро, вертко.
- Отставить, товарищ старший лейтенант, - сказал он. – Штурманского электрика не вызывайте. Репитеры гирокомпаса отключил я, чтобы проверить рулевого.  Рулевой в норматив не уложился…
Это был упрек не столько вахтенному офицеру, сколько мне. Ведь рулевой Федоров – мой подчиненный.
Вот такой наш командир – Максим Григорьевич Турбинин. Говорит всегда вежливо, спокойно. Грубостью, окриком никого не обидит. Но любую, самую малейшую оплошность сразу заметит, прикажет исправить. Он ни слова  не сказал мне, только посмотрел внимательно: дошло, мол, Крутилин?
Особенно требователен Максим Григорьевич бывал в море. Каждую свободную минуту использует для боевой учебы, старается привить нам сметливость и самостоятельность, расторопность. По его командам мне самому приходилось опрометью летать в рубку или центральный отсек, меняя место управления рулем. Когда я на одних руках мгновенно соскальзывал с мостика по семиметровому вертикальному трапу, матросы называли меня ”метеором”. А у “метеора” пот в три ручья лил по спине и кожа на ладонях сгорала. Тренировали меня с полным напряжением. Прежний боцман Базыма, собиравшийся в запас, подготавливал себе замену.
Вспомнилось, как в учебном отряде нас, совсем еще зеленых матросов, первый раз привели на подводную лодку и я захотел себя показать просоленным “мориманом”. Суетился, выскакивал вперед, но, спускаясь по такому же трапу в центральный пост, зацепился полой шинели в нижнем люке рубки. Крепко зацепился и задержал всех. По голове как рашпилем шоркнули чьи-то подкованные каблуки. Я закричал, схватившись рукой за ботинок, стараясь удержать его, но другой ботинок саданул меня по загривку, больно придавил кисть руки к кремальере люка. Дернувшись изо всех сил, я выпростался из-под тяжести, давившей на меня, и довольно удачно свалился вниз. Все обошлось сравнительно благополучно, если не считать вырванных петель на шинели да нескольких отметин на физиономии.
Надо мной, конечно, посмеялись, но урок не прошел без пользы: я хорошо понял, как важны для подводника ловкость, сноровка, ну и хотя бы элементарная скромность. Позже я научился бегать по трапам ловчее своего предшественника, боцмана Базымы. Но показывать себя “мориманом” больше никогда не пытался…
Перед командиром лодки мне сейчас было стыдно за медлительность рулевого Федорова. Подумал: а если бы требовалось срочно уйти под воду от настоящего врага и Федоров не успел бы сменить пост? Впрочем, какой смысл задавать себе подобные вопросы! Лучше буду учить его, как меня Базыма учил. Без поблажек. После вахты займусь.
Однако под вечер, когда сменился с вахты, меня вызвал замполит Кармановский. «Есть претензии к электрикам, давайте посмотрим», - сказал он. Тренировку с Федоровым пришлось отложить.
Спускаясь в трюм седьмого отсека, к мотору экономхода, Кармановский хмурился, а я поймал себя на том, что тоже старался выглядеть строже. Сам не замечая того,  я часто подражал замполиту, даже внешне. В трюме, как и он, огляделся степенно. Но там почти ничего не было видно: лампа едва светила с подволока. Тянуло подвальной сыростью.
Возле носовой переборки перед мотором экономхода стоял на коленях матрос и чистил медные пластинки коллектора. С покатых плеч моряка свисала синяя рубаха, потемневшая на спине от пота. Черная пилотка сдвинута на затылок. Я узнал Равиля Сибгатуллина. Но почему он здесь, это же не его заведование?
Увидев замполита, Сибгатуллин приподнялся:
- Здравия желаю, товарищ капитан третьего ранга! – И опередив вопрос  офицера, кивнул на мотор: - Профилактикой занимаюсь. – Пропустив Кармановского к мотору, шепнул: - Что случилось, боцман?
- Тебе лучше знать.
- У меня тут полный порядок!
- А почему моторист на посту электрика трудится?! – хмурился Кармановский, обращаясь к Сибгатуллину.
Моторист Сибгатуллин нравился мне своей постоянной готовностью помочь товарищам. Некоторые даже злоупортебляли его бескорыстием. И  сейчас, вероятно, кто-то попросил Равиля, мастера на все руки, осмотреть мотор. Замполит сразу понял это, произнес укоризненно:
- За нерадивых стараетесь? Один отдыхает,  другой с двойной нагрузкой? Для чего? Какая польза?
Равиль опустил голову и вздохнул. Он любил трудиться. Больше того, у него была какая-то страсть к работе. Чистить ли гальюн, драить ли трюм или ремонтировать технику – все едино, лишь бы не сидеть без  дела. Для военного моряка и для человека вообще это весьма похвальное качество. Замполит Кармановский ценил достоинства Сибгатуллина. Но нельзя же, чтобы за спиной энтузиаста укрывались ленивые!
- Ладно, - сказал Кармановский. – Каждый получит свое. А сперва давайте завершим профилактику вместе.
Равиль улыбнулся, довольный, и сразу приник к коллектору мотора. Замполит рядом с ним. А я подумал: сегодня же вся лодка будет знать, что Кармановский и Сибгатуллин приводили в порядок агрегат электриков. Вот стыдобушка-то тем, кто за этот пост отвечает…
- Собери комсомольское бюро,  товарищ секретарь, - сказал капитан третьего ранга Кармановский, спустя некоторое время. – И электриков на разговор пригласи.
- Может, лучше общее собрание? Вопрос об ответственности комсомольца в походе?
“Бу-бу-бу…”, - прервал наш разговор тревожный сигнал ревуна.
- Срочное погружение!
Мы выскочили из тусклого трюма. С замполитом помчались в центральный отсек.
- Коршун! – сказал Кармановскому капитан третьего ранга Турбинин.
Обнаружен самолет “противника”, для лодки птица очень даже опасная. Чем скорее скроемся от нее под водой, тем лучше.

                “”
Несколько суток продолжался шторм. Наконец ветер стих, постепенно утихомиривалось волнение океана. Лодка всплыла. Люди поднимались на мостик глотнуть свежего воздуха, покурить.
В отсеках готовились к обеду. Сновали бачковые.
- Вах! Вах! Только одну кружку компота пил за весь шторм, - шутливо сокрушался молодой электрик Мадумаров. На смуглом, с резкими гранеными чертами лице почти искреннее огорчение. Артист он у нас, в самодеятельности занятно выступает. – Какой урюк был, какой слива был, какой сабза…
- Что за служба на флотах без компота! – поддержали его.
- Подумаешь, компот! Я два дня на тараньке…
- Зато Равиль Сибгатуллин барствовал за столом, - с завистью произнес электрик  Шурупов.
Я улыбнулся. Это о таких, как Равиль, наверно, сказано: каков на еду, таков на работу.
К  столу подошел Леонид Казаков, мой друг, и сразу включился в шутливый разговор:
- Что, Мадумаров, за время качки отвык от компота? И еще некоторые тоже? И не привыкайте, вполне могу заменить.
- Сами справимся.
- Без помощников обойдемся, - отвечали ему.
С старшиной команды мотористов Казаковым и посмеяться можно, и товарищ он надежный. В прошлом году остался на сверхсрочную службу, и никто не удивился. С морем, с дизелями он в полном ладу. Корабль знает как мазоли на своих ладонях. Вот только грустит что-то мой друг последнее время. Хоть и не рассказывает, но я догадываюсь: из-за Синеглазки, конечно…
Между тем  стол накрыли клеенкой. Бачковой приступил к сервировке: поставил стопку аллюминиевых мисок, разложил ложки.
Из центрального отсека дали команду “обедать”. Не суетясь, степенно, моряки рассаживались кто где мог: на ящиках с ЗИПами, на разножках. Подобрав под себя короткие ноги, прямо на палубе разместился электрик Мадумаров. Миску держал между колен, хлеб положил на газету.
Стало тихо. По отсеку распространялся приятный запах жаренного лука. Наполнили миски густым борщом с кусками мяса, с рассыпчатым картофелем. Бачковой аккуратно разливал сухое вино в кружки. Я смотрел, как аппетитно едят ребята, и самому захотелось поскорее сесть за стол в старшинской кают-комапнии. Недавний наказ замполита – поинтересоваться за обедом настроением моряков – казался никчемным.
- Бу-бу-бу!.. Срочное погружение!
- Кончай рубать! Полундра!
Оставив кружки и миски, моряки заспешили к боевым постам.
- Хоть бы поесть дали спокойно! – чертыхнулся бежавший по отсеку штурманский электрик Чиж.
Мелькнула мысль: нет, настроение-то не у всех одинаковое!
Еще минута, и лодка была на глубине. Это уже третий раз за день.
Самолеты вероятного противника появлялись все чаще. Искали нас. Но и мы неплохо знали, что делать в таких случаях. Радисты подслушивали радиообмен летчиков, радиометристы разведаппаратурой засекали работу радиолокационных станций самолетов. Противник еще ничего не знал о нашей лодке, догадывались мы. А мы уже получали некоторые сведения о нем: определяли  курсы полетов патрульных самолетов, засекли места нахождения некоторых надводных кораблей.
Периодически замполит оповещал экипаж по трансляции об успехах лодки. Повышал наше настроение.

                “”

Вечером, когда нас перестала докучать патрульная авиация “противника”, мы пошли под РДП, то есть с использованием устройства, обеспечивающего работу дизеля под водой на перископной глубине. Для нас выгода: обнаружить лодку, скрытую водой, трудно, а через шахту, выдвинутую к поверхности океана, поступал  свежий воздух в лодку. Лодка шла своим курсом. Легко, приятно дышать морским воздухом, поступающим через шахту в лодку. Иногда, верно, волна захлестывала шахту – и тогда дизель тянул воздух из отсеков, разряжая атмосферу. В ушах появлялась боль. Но так бывало не часто.
Под водой мой боевой пост в центральном отсеке расположен возле штурвалов горизонтальных рулей. Я сижу на вращающемся стуле. Перед глазами глубиномеры и дифферентометры. Руки мои на штурвалах. Когда волна в окане лишь кудрявится, не показывая свою силушку, корабль чутко слушается рулей, идет плавно. Вахту нести легко, я мог отвлекаться на секунды. Погляжу в одну сторону, в другую, потру уставшие глаза. Или просто расслаблюсь.
Скоро должна явиться моя смена – командир отделения рулевых Плетнев. Он всегда точен, не опоздает ни на секунду. Поглядит на показания приборов, спросит о полученных распоряжениях, удостоверится, что все в исправном состоянии, и лишь тогда доложит вахтенному офицеру: “Старшина второй статьи Плетнев вахту принял исправно”. Его аккуратность нравится мне. Все бы на лодке так! Тогда и волноваться в походе было бы не о чем. Собранности Плетнева я даже немного завидовал.
После смены я намеревался провести заседание комсомольского бюро, затем посмотреть кинофильм и почитать книгу, взятую в базовской библиотеке. Не нарушая правил несения вахты, думал о своем и даже размечтался немного, пытаясь представить себе лицо Лиды. Интересно, какие слова она скажет при встрече? Какие самые первые слова… Просто «здравствуй»?..
И вдруг все личное сразу исчезло – я заметил, как быстро сдвинулся от нулевой отметки воздушный пузырек в дифферентометре, по которому следят за наклоном вперед или назад лодки. Сдвинулся с места и пополз влево. Я крутнул штурвал, но пузырек продолжал двигаться. Корма лодки ощутимо садилась. Глубина увеличивалась.
- Товарищ старший лейтенант, лодка погружается, - доложил я вахтенному офицеру. – На перекладку рулей не реагирует…
Дизель вмиг высосал воздух из отсека. А уши словно бы заложило ватой. Однако тотчас и отпустило, так как дизель был остановлен.
- Поступает вода! – доложили из пятого отсека.
- Аварийная тревога!
Громкие звонки тревогой раздались по лодке. Моряки быстро заняли места на боевых постах. Я ощутил за спиной ровное дыхание командира корабля. Стало спокойней.
Но почему все-таки поступает вода в пятый отсек?.. Нет, не надо думать об этом. Все внимание рулям и приборам! Полная сосредоточенность на них!
В центральный пост доложили о герметизации корпуса лодки, потом о пуске помпы для откачки воды. И все же стрелка глубиномера перед моими глазами продолжала двигаться. Сорок, пятьдесят, шестьдесят метров… Большой пласт воды давит теперь на лодку. У меня взмокли ладони.
- Продуть среднюю! – это голос Турбинина. Привычный тон: не громче и не тише обычного. В острых ситуациях такие оттенки замечаешь сразу.
Мичман Углов, старшина команды трюмных, открыл клапаны воздуха высокого давления на станции погружения и всплытия. В среднюю группу цистерн главного балласта с шипением рванулся сжатый воздух. Лодка начала подрагивать. Стрелка глубиномера спотыкнулась и замерла. Значит, порядок. Однако полной уверенности у меня не было. В чем причина неожиданного погружения лодки? Почему поступает вода в дизельный отсек? Вдруг снова «провалимся»?!
Но нет, все шло обычным порядком. Лодка всплыла. Командир поднялся на мостик. Следом и я, как положено, выскочил за ним. Ночь темная – ни звезд, ни луны.
- Что-нибудь видите, боцман? – спросил Максим Григорьевич, поднявшись на свою приступку.
- Нет.
- Это и к лучшему. “Противнику” трудно обнаружить нас.
Лодка качалась, вода захлестывала корму. Ухающие волны пугали. Я стоял у тумбы руля под козырьком мостика. Тускло светила лампочка под стеклом репитера гирокомпаса. Руки скользили по ободу мокрого штурвала, но я без труда удерживал курс корабля.
На мостик вышел механик. Доложил, что вода поступала в отсек через газовую захлопку и что двигатели в дизельном не повреждены.
- Прокладка обгорела на захлопке? – уточнил командир.
- Вероятно.
- Что намерен делать? Мотористов пошлешь в надстройку? Смотри, какая там коловерть.
- Придется, товарищ командир, - понуро ответил механик.
Через четверть часа на мостик вышли мотористы, тащившие гидрокомбинезоны, инструменты и страховочный трос в бухте. Сложили у моих ног порядочком. Казаков нетерпеливо топтался за моей спиной.
- Нептун с бесом придумали в жмурки играть! – засмеялся он, переходя к трапу в ограждение рубки. Спросил весело: - Полундра, осьминог не прячется тут в закоулках? А то присосется чмокалками – штаны стянет.
Появился замполит, балагурство прекратилось.
- Как океан? – спросил он у командира корабля, стоявшего на возвышении на мостике. – Как видимость?
- Волна, темно, - ответил Турбинин сверху. – Вряд ли кому в голову придет, что здесь лодка в надводном положении…
Я уже свыкся с темнотой, отчетливо различал мотористов на мостике. Видел буруны, венчавшие горбы волн. В разрывах туч мелко пестрела звездная россыпь. Лодку развернуло против ветра, она ныряла форштевнем в воду. Но и корма омывалась, заплески бежали по палубе, вливаясь в шпигаты легкого корпуса. Обдаст такая струя – не возрадуешься! Да и ремонтировать захлопку, расположенную в надстройке, одна маята: тесно, темно, неудобно.
Мотористы разобрали инструменты,  механик Надточий,  осветив фонарем инструменты, принялся инструктировать Казакова и Сибгатуллина, как работать под настилом палубы, что надо сделать.
Мне было видно скуластое лицо Сибгатуллина, глядевшего на механика блестевшими глазами снизу вверх. Задрав упрямый, выпуклый подбородок, он внимательно слушал его. Не случайно выбран Сибгатуллин для трудной работы. Этот не сплохует. Нетороплив, надежен. Спокойно заберется под палубу, сложит там инструмент в нише, чтобы не смыло водой, разберется в неисправности, а потом уж возьмется за ремонт. Старшина команды мотористов Казаков торопыга, хотя и сноровист, и дело отлично знает. Ему, разумеется, такой напарник, как Сибгатуллин, и требуется.
К Сибгатуллину подошел командир отделения мотористов Запаркин:
- Давай, Равиль, гидрокомбинезон помогу надеть.
Легководолазные гидрокомбинезоны были, вероятно, рассчитаны на богатырей. Сибгатуллин, облачившись, стал похож на ластоногого сивуча. А низкорослый Казаков в таком же костюме напоминал гофрированную трубу противогаза.
Пока моряков обвязывали страховочными тросами, с площадки вахтенного офицера спустился замполит.
- Если нужна будет помощь, наготове человек, - сказал он Казакову с Сибгатуллиным, - Осторожней и внимательней там. Чуть что – сигнал тросом! Поняли? Океан шуток не терпит…
Кармановский придирчиво осмотрел экипировку мотористов, несколько раз дернул за страховочные фалы, убеждаясь в их прочности.
Бодро Казаков повел плечами:
- Все будет в порядке, товарищ капитан третьего ранга. Как в космосе! Верно, Равиль Низамович? – обернулся он к напарнику.
- Точно!
- Ну, хорошо, - сказал замполит.
Мне вспомнилось почему-то, как на одной из лодок в океане погиб старпом: его смыло волной за борт. И едва удалось выловить четверых матросов, бросившихся спасать старшего помощника командира лодки. Лодка пришла с боевой службы с приспущенным флагом. Вдруг и у нас… “Да что это я, как кликуша?! – одернул себя строго. – Заранее беду волоку! А может, мне пойти вместе с мотористами? Настройка мне знакома лучше, чем Казакову. Знаю, как подлезть к этой самой газовой захлопке. Да и ремонтировать механизмы для меня не новость».
Я решительно шагнул от тумбы руля.
- Товарищ командир, пошлите в надстройку!
Максим Григорьевич ответил, помедлив:
- Оставайтесь здесь, Крутилин.
- Почему? – вырвалось у меня.
- Стоять на руле сейчас не менее важно, чем ремонтировать. Видите, какая волна?.. Все, боцман. – Турбинин повернулся к мотористам: - Добро, товарищи, приступайте к работе.
Грузно шлепая резиновыми подошвами по настилу мостика, мотористы направились к двери на кормовую палубу.
- Ни воды, ни влаги вам! – напутствовал я их.
Неравномерно, рывками сматывались с бухты пеньковые страховочные тросы. По шаткой узкой палубе, я знал, было трудно идти, но бухты тросов, разматываясь,  уменьшались.  Далеко и глухо лязгнул люк.
- Под палубу влезли, - сказал кто-то.
- Запросите самочувствие, - распорядился замполит.
Отделенный мотористов Запаркин дернул страховочный конец. Ему тотчас ответили.
- Самочувствие хорошее, - доложил он.
…Более двух часов выплясывал я потом у штурвала, стараясь согреться. Однако холод все настырнее лез в меховые рукавицы, под ватник. Застыли ноги.
На руль редко давались приказания – лодка устойчиво держалась форштевнем против ветра, и мне почти нечего было делать, но я устал топтаться, надоело мерзнуть и ждать, когда закончатся ремонтные работы. Сейчас нырнуть бы под одеяло и закемарить! Нет, сначала погреться у электропечки, потом уж заснуть. А каково Казакову и Сибгатуллину?! Они там отрезаны от экипажа. Над головой прокатываются волны, обдают ледяными струями. Коченеют пальцы, а ведь нужно отвинчивать прикипевшие гайки, сдирать обгоревшую резину. При нормальных условиях работы минут на пятьдесят, а сейчас попробуй управиться… Им там гораздо хуже, а я о теплой постели размечтался!
- Проверь, как там ребята, - попросил Заваркина.
Он подергал конец. Подождал. Потом дернул еще раза два. Крикнул встревоженно:
- Товарищ командир, Казаков не отвечает!
- Спокойно, - негромко произнес Максим Григорьевич и повернулся к стоявшему в ограждении рубки механику лодки: - Запасного в надстройку, Надточий!
С момента всплытия лодки командир не сходил со своего места, хотя там было холоднее, чем у меня под козырьком рубки. К тому же еще и обдавало брызгами.
- Есть в надстройку, - ответил механик.
- И приготовьтесь сами.
- Есть приготовиться, - ответил Надточий.
Спешка породила неразбериху. Кто-то слепил глаза фонарем, кто-то выругался, ударившись о железные стрингеры головой.
- Казаков! Сибгатуллин! – кричал в электромегафон замполит Кармановский.
- Слу-у- ушаю! –донеслось сквозь плеск волн и свист ветра.
- Что с вами? Возвращайтесь!
- Сил нету…
“Зря все-таки, что не разрешили мне! Я выносливей…”
Ушел запасной к ним на помощь. Справится ли он один? Может, еще раз попросить командира? Но Максим Григорьевич знает и пошлет, если надо…
Я уже не ощущал усталости. Стало даже жарко – тельняшка прилипла к потной спине.
- Товарищ командир, запасной дал сигнал о возвращении! – Запаркин принялся сматывать страховочный конец. А я следил, чтобы лодка держалась ровнее, меньше рыскала и качалась.
Минуты через три мотористы выбрались из-под палубы. Леонид едва держался на ногах. Его втащили на мостик, сняли гидрокомбинезон. Механик осветил Казакова фонариком. Лицо в синяках и ссадинах, мокрые волосы топорщатся гвоздями, руки – синие от холода.
- Как, Леня? – спросил я.
Губы его шевельнулись, глаза сощурились, он хотел ответить, но не смог: его бил озноб.
- В лодку мотористов! – поторопил командир.
- Разотрите спиртом всех! – посоветовал Кармановский.
Матросы осторожно спустили Казакова и Сибгатуллина по вертикальному трапу в центральный.
Газовую захлопку они отремонтировали…
                *   *   *
     В старшинской кают-компании было тепло. С камбуза тянуло приятным запахом, щекотавшим нос. Этот запах напоминал мне домашние пирожки с капустой, которые так хорошо печет мама.
Было приятно лежать, вытянувшись на койке и, закрыв глаза, думать о доме, как провожали меня на военную службу. У мамы в тот прощальный вечер были заплаканные глаза. Отец суетился около стола. Улучив минуту, спросил: “Светланы почему нет?»
Я молча пожал плечами.
Светлана была моей одноклассницей. После школы поступила в театральный институт. Несколько лет мы дружили. По вечерам ходили на танцы, в кино. В подъездах стояли. Но она не смогла понять, почему я отказался готовиться в политехнический и пошел слесарем-наладчиком на завод. Являлся к ней на свидание с исцарапанными не отмытыми ручищами. Волосы – не расчесать. Казался себе настоящим рабочим. А она стеснялась знакомить меня со своими студентами-однокурсниками…
Расхотелось спать. Я сдвинул на ноги одеяло, а простыню натянул повыше, до самого носа… Все-таки со Светланой нас связывало многое. Жили в одном доме, и двери наших квартир выходили на одну лестничную площадку. Постоянно бегали друг к другу. Ребятишки во дворе кричали нам: «Жених и невеста!» – и были недалеки от истины. Но вот в канун  Нового года вернулись мы вечером из кино. На лестнице сидела белая Милка, кошка из соседней квартиры. Светлана предложила привязать к ее пушистому хвосту  пучок бенгальских огней. Она поджигала, а я позвонил Кларе Ивановне, кошкиной хозяйке. Милка светящейся кометой влетела в коридор своей квартиры и сперепугу бросилась хозяйке на плечо. Переполох был грандиозный. А мы смеялись. Вернее, смеялась Светлана, ну а я поддерживал ее, не хотел портить настроение. Но самому было неприятно. Обезумевшая кошка, исцарапанная хозяйка – какая уж тут радость…
Заводские ребята завидовали, что  я знаком с такой красивой девушкой, к тому же будущей артисткой. Да и мне было приятно с ней. А  после того вечера все изменилось. Я не мог забыть холодного любопытства на ее таком милом лице. Что-то жестокое было тогда в ее глазах. Визг Милки, плач Клары Ивановны, приглушенный, под сурдинку, смех Светланы. Ну, я тоже, конечно, хорош был, не остановил ее. И как-то сама собой иссякла вскоре взаимная нежность, ослабла тяга друг к другу. Встречи становились короче и  реже. Я решил: если так – лучше уж совсем ничего. И поставил точку. Не знаю, как Светлана, а я мучился, переживая наш разрыв.
Было ли это настоящее чувство или просто юношеское увлечение? Во всяком случае, мои переживания прекратились разом в один яркий солнечный день, который я хорошо помню. Случилось это вскоре после того, как меня назначили боцманом. По бухте большими жуками ползали тогда буксиры. Ветер нес с берега теплый запах оттаявшей земли. У пирса высился белый океанский лайнер. Толпились пассажиры и провожающие. От морского вокзала и с теплохода лилась музыка.
В руке у меня был чемоданчик. В кармане – удостоверение отпускника. На какое-то время я свободен от всяких дел и забот. Пассажир красивого лайнера, и только. Мне хотелось петь и еще – искупаться, потому что солнце палило вовсю. Но вода не прогрелась, а петь при незнакомых людях на пирсе вроде бы было неудобно.
-  Крутилин! – раздалось за спиной.
Ко мне шел лейтенант Чалеев, мой начальник. Он уже вторую неделю был в отпуске, поэтому я не удивился, увидев его здесь.
- Вы тоже на теплоходе? – спросил он, обнажая ровные, чуть пожелтевшие от курева зубы.
- Так точно, товарищ лейтенант.
- Вместе, значит? Чемоданы перенести поможешь?
- Конечно.
- Порядок! – кивнул Чалеев и повернулся нетвердо. Был он немного навеселе и поэтому разговорчив больше обычного.
Мы с ним почти ровесники: в прошлом году Чалеев закончил военно-морское училище и прибыл на лодку командиром рулевой группы, став моим начальником. Но контакта у нас не получилось. Поверхностный он какой-то, равнодушный к службе и людям человек. Пройдет по боевым постам, лишь бы на глаза показаться. “Как у вас, нормально?.. Ну, смотрите тут, боцман. У меня дела!» Только его и видели… А какие дела?! Стереофонический проигрыватель слушает до обалдения.
Вот в отпуске он находится, а его отсутствие в рулевой группе почти не ощущалось.
- С семьей? – спросил я.
Мы как раз входили в зал ожидания.
- При мне хвост, - усмехнулся Чалеев. – Да вот, знакомься.
Возле чемоданов стояла невысокая женщина лет двадцати в скромном зеленом платье. Я подумал, что она северянка. Волосы светлые, пушистые, лицо белое, и на таком светлом фоне – большая коричневая родинка чуть ниже левого виска. Почти с копеечную монету. Конечно, эта родинка здорово выделялась и сразу привлекала внимание, но ничего плохого тут не было, мне даже понравился такой контраст, а женщина, вероятно, считала родинку чуть ли не уродством, стеснялась и привыкла поворачиваться к собеседнику правой щекой. Давно, знать, привыкла, еще с детства, потому что получалось у нее это механически, инстинктивно. Взглянула она на меня искоса и как-то несмело. Поколебавшись, протянула ладошку:
- Лида.
- Андрей, - назвал я себя.
- Ладно, боцман, донесешь, - заторопился лейтенант, кивнув на чемоданы. – Посадка минут через двадцать. Я за папиросами...
- Не напрощался с дружком своим, - огорченно вздохнула Лида, едва Чалеев скрылся за дверью.
Я промолчал, и она умолкла.
Было неловко стоять вот так, не разговаривая, но я не умею развлекать, рассказывать веселые истории, анекдоты при первом знакомстве. У некоторых это здорово получается, а у меня нет. Скованно себя чувствую. Тем более, что Лида сразу как-то встревожила и привлекла меня. Лицо у нее доброе, открытое, удивленно-наивное. Нелегко ей, наверно, с Чалеевым.
- Хотите сесть? – сказал я, наконец. – Вот здесь скамейка.
- Ага, - выдохнула она, - ноги очень устали.
Еще бы не устать – туфли на высоких каблуках да столько груза.
- Намучаетесь с таким багажом.
- Нам ведь самолетом еще.
- И мне тоже, - я назвал свой город.
- Ой, правда?! – она всплеснула руками. – Училась я там до седьмого класса. И родные остались. Сестра. Вы даже не представляете, как хотелось бы попасть туда!
Ресницы ее вскинулись, глаза заблестели. Она оживилась, стала похожа на обрадованную девчонку-школьницу. И мне было очень хорошо, что доставил ей нечаянную радость. Смотрел на Лиду и не мог, как говорится, взор отвести. Все мне нравилось в ней. И светлые доверчивые глаза, и белизна кожи, и эта самая родинка, выделявшая ее среди всех…
Мне бы встать тогда, уйти подальше. Но я сидел, тиская в руках головной убор, говорил что-то несвязное, и вид у меня был, наверное, глупый…
               
                «»

Сигнал тревоги отвлек меня от воспоминаний и скинул с койки. Сунул я ноги в сапоги – и на боевой пост. Едва добежал, раздалась команда:
- По местам стоять, к всплытию!
Часы показывали три. У нас на лодке уже понедельник, а дома еще воскресный вечер. Отец с мамой чай пьют или ушли в гости. А  может, у телевизора прохлаждаются в свое удовольствие. Показали бы им сейчас пустынный ночной океан, лодку в черной пучине, наш тесный отсек и меня, полусонного и полуодетого. Ахнули бы, наверно. Хорошо им там, у телеэкрана. И Светлане тоже, и ребятам с завода… Ну, Светлана-то и ребята еще на танцах. Трудятся, не жалея ног. А у нас очередное всплытие для осмотра поверхности океана и воздушного пространства. Мы – на боевой службе, в разведке.
В дальнем походе лодка превратилась вроде бы в обособленное государство, а вернее – в изолированный кусочек советской страны. Военные уставы – наши законы. Командир – президент и глава правительства. Он и судья, и прокурор – может карать и миловать. Он военный министр и министр иностранных дел. В его руках вся полнота власти, на нем вся ответственность. Никто не может ослушаться его. Но он не одинок на своем высоком посту. Ему помогают офицеры и старшины, коммунисты и комсомольцы. В этом наша сила.
Командир приказал начать поиск кораблей и самолетов.
Противника поблизости не обнаружено.
 Часов восемь лодка двигалась под РДП.
После обеда свободным от вахт приказано было собраться на политзанятия по группам. Когда я пришел в отсек, там уже было  полно моряков. Сидели повсюду: на палубе, на ящиках с запчастями, на разножках. Входившие пробирались среди товарищей, теснили вахтенных у станций главных электродвигателей, искали себе места. Кто успел прийти раньше, устроились поодаль от руководителя занятий, стреляли оттуда подковырками и остротами. Едва я «приземлился» возле электрокомпрессора, прислонившись к теплому статору мотора, вошел замполит, руководитель занятий. Его встретили звонкой командой:
- Встать! Смир-р-рно!
Теснясь и толкаясь, поднялись моряки. Вытянуться, как положено, не было никакой возможности. Замполит разрешил нам сесть.
Острословы стихли. Угомонились весельчаки около кормовой переборки. Слышнее стали мерный шорох вращающегося гребного вала да пощелкивание в приборах.
Замполит остановился возле карты.
- Знаете, сколько миль мы прошли от базы? – спросил он. И после небольшой паузы сам же ответил: - Тысячу. И не только прошли. Нам удалось выяснить некоторые данные о противнике…
Политзанятия начались необычно. О последних событиях в стране и за рубежом, о новостях, которые нам всегда нравилось слушать, пока ни слова. Кармановский говорил о том, какие самолеты летают над океаном, сколько их. Перечислил корабли, шнырявшие неподалеку. Ого! Мы даже не подозревали, что со стороны противника действует такое количество сил в дозорах и поисках.
- Разрешите вопрос, товарищ капитан третьего ранга? – привстал возле кормовой переборки штурманский электрик Чиж.
- Пожалуйста.
- Мы, значит, долго еще в море будем?
- Сколько понадобится, - чуть прищурившись, ответил Кармановский. – Почему это вас так встревожило? Вам трудно?
- А кому легко? – вырвалось у меня.
- Мы не на собрании, Крутилин, - замполит вроде бы сделал замечание мне, но в его голосе не было строгости. Он повторил, обращаясь к Чижу: - Так что вас тревожит?
- Посылка мне должна быть на почте.
- Вернемся – получите.
- Скоропортящаяся… С витаминами, - проговорил штурманский электрик огорченно.
Я даже онемел от негодования и удивления: он что, шутит, этот Чиж?
О важнейших делах речь идет, а он про свои персональные витамины!.. И, похоже, на полном серьезе излагает насчет апельсинов или чего еще там…
- Во дает! – ахнул кто-то.
Замполит строго спросил:
- Скажите, Чиж, разве в нашем рационе ощущается нехватка витаминов?
- Не знаю... Родители беспокоятся.
- Это хорошо и вполне естественно, что родители тревожатся за сына. Даже когда он совсем взрослый и самостоятельный, - Кармановский говорил ровно, доброжелательно. – Но, наверно, не стоит родительскую тревогу подогревать в письмах.
- Я и не подогревал.
- Верю, - кивнул замполит. – Только родители – они ведь, знаете, между строчек настроение уловить могут… А ваше беспокойство насчет посылки мне тоже понятно. Однако служба есть служба, личные мотивы, личные интересы приходится отодвигать на задний план, когда это требуется...
- Люди в бою жизни не жалели! – опять вырвалось у меня.
- Так то в бою, - возражающе развел руками Чиж.
- Наша разведка тоже своего рода бой, - сказал замполит.
- Бой? С кем? – на лице матроса появилось недоумение.
- Мы, в прямом смысле слова, не применяем оружия, но разведка вероятного противника в мирное время – это своего рода бой, чтобы нашу страну не застала врасплох беда… - объяснил Кармановский. Он несколько и заволновался. Наверно, тоже не ожидал такого вопроса от моряка. – Наш поход – боевая задача…
Из центрального отсека объявили перерыв в занятиях. Я решил подойти к Чижу, продолжить начатый им разговор. Хотел выложить  ему кое-что по поводу посылки и разных там витаминчиков. Однако дружный смех возле электрокомпрессора задержал меня. У стального шпангоута, за мотором этого агрегата, увидел рулевого Федорова. Он тер кулаком заспанные глаза.
- Кому война, а кому мать родна… – потешался молодой акустик Бордун. – Птенчик в гнездышке!
Подшучивали над моим подчиненным и другие моряки.
- Тише, ребята, он еще не все сны посмотрел!
- Матрос Федоров, ко мне! – крикнул я.
Стоявшие возле рулевого мотористы притихли. А во мне все клокотало.
- Как не стыдно спать на занятиях! Эх ты! И не жестко было? Может, пуховую подушку принести?!
Ни острот, ни шуток в отсеке. Не только Федоров, но и все окружающие безмолвствовали. А осуждение в глазах товарищей моего повышенного голоса я прочитал слишком поздно.
- Зачем ты так? – подошел Казаков. – Ведь он две смены подряд нес вахту. Вместо Плетнева.
- А что с Плетневым?
- Заболел.
- Федоров, почему не доложил мне?
- Вы отдыхали.
- Все равно надо было разбудить, доложить. А спать на занятиях не положено! – я чувствовал, что переборщил, но трудно было переломить себя, отказаться от взятого тона.
- Медведя узнают по когтям, властного по речам, - услышал я негромкий голос осуждения мичмана Углова, поймав его укоризненный взгляд на себе. Эти слова совсем охладили меня.
Политзанятия продолжались. А я думал о своем. Как бы там ни было, но ведь Федоров нарушил порядок.
Я злился на него, но и собой был недоволен. Сорвался, потерял выдержку. Надо было спокойно выяснить все, наказать, если требуется. А от резкости  какая польза? Только обиделся человек. Может быть, и вину свою не осознал.
Сколько раз предупреждал меня замполит: всегда и везде, мол, помни, Крутилин, что ты не только старшина, не только боцман, но и комсомольский вожак. И еще был у нас с ним очень памятный разговор, когда меня выдвинули на  должность старшины команды рулевых, то есть боцмана. «Чем испокон веков отличались на флотах боцманы? – обратился ко мне замполит с вопросом и сам же ответил: - Грубостью, пренебрежительным отношением к подчиненным, изощренной бранью. А начальство не пресекало, даже, наоборот, поощряло его, чтобы команду в руках держал, порядок на палубе наводил. Ну, а теперь наш флот совершенно иной, люди служат образованные, сознательные, с чувством собственного достоинства – к ним другой подход нужен. Боцман теперь не грубая сила, не «держиморда», а прежде всего, отличный воин, специалист, пример во всем».
Насчет примера замполит даже повторил: убеждать людей надо своим поведением, отношением к делу.
Прав, конечно, Кармановский был, я полностью с ним согласен. Но вот не удержался с Федоровым, вспыхнул как порох, голос повысил. И получилось: не только Федоров допустил оплошность, но и я тоже. Как теперь быть? Сказать ему, что перегнул палку? При людях сказать, которые слышали, как я его распекал? Зажать свое самолюбие и извиниться? Трудно это…
А подчиненному легко было слушать меня?!

                «»

Над океаном висели редкие облака. Ветер был свежим и влажным.
Вахтенный офицер дал команду выбросить мусор из отсеков. Через несколько минут пищевые отходы, жестяные и стеклянные банки из-под соков, грязная ветошь – все было упаковано в мешки и выброшено за борт. Мешки пошли ко дну, не загрязняя океан и не демаскируя лодку.
Я курил на мостике. Подставлял лицо ветру, любуясь океанской далью. Возле лодки, не отставая, игрались дельфины. Подумал о них: ученые утверждают, что эти обитатели морей умеют объясняться друг с другом. Может, и сейчас они говорят о нас? Или сообщают сородичам о курсе и скорости лодки? Им не запрещено пользоваться своими средствами связи. А мы очень редко посылаем радиосигналы в эфир, не включаем радиолокационные станции на излучение, не зажигаем ходовых огней, подолгу не маячим на поверхности океана, погружаемся даже при появлении гражданских судов. «Видите, как мы осторожны, - мысленно обратился я к веселым спутникам. – И вы о нас поменьше болтайте!»
Один дельфин напоминал мне почему-то сороку. Блеснув белым брюхом, он легко перевалил через гребень волны. Обогнал лодку, заскакивал вперед и, любопытничая, высовывал нос. Хорошо этому скороходу: через любой рубеж проскочит. А у нас разведчики-радиометристы опять запеленговали самолет вероятного противника, опять объявлено погружение. Не хотелось оставлять мостик, но я бросил окурок за борт и проворно выполнил команду «всем вниз», привычно соскользнув по трапу в центральный отсек.
Мое внимание привлекла закрепленная на переборке грифельная доска со свежей информацией. На доске записи вахтенного офицера: плотность аккумуляторной батареи – полная, воздуха высокого давления – сто процентов. Меньше стало пресной воды и продовольствия. Материальная часть, то есть машины, приборы, агрегаты – в исправности. Мне хотелось включить еще один официальный пункт – о настроении людей. Я бы написал – настроение бодрое. Особенно у меня. Почему? Да потому, что я  сумел побороть самолюбие, положить себя на обе лопатки. Извинился все-таки перед Федоровым за резкость и грубость. И матрос повеселел после этого, а мне стало легче, даже уважительности  к себе прибавилось.
С Федоровым в общем-то все ясно. Молодой матрос требует внимания, помощи.  Если он и допускает оплошности, то по незнанию, по неумению. Значит, заниматься с ним надо  больше, объяснять да показывать ему, что к чему.
Наше комсомольское бюро часто прибегало к неновой, но существенной форме работы с новичками. Если видим, что молодой матрос не уверен в своих силах и знаниях, теряется в непривычной обстановке или просто по характеру застенчив, замкнут, - выделяем комсомольца, хорошего специалиста, как правило, по третьему году службы, которому вменялось шефство над молодым матросом. Старослужащий помогал ему освоить механизмы, аппаратуру, привыкнуть к лодочным порядкам, ближе познакомиться со всеми ребятами. Не висел, конечно, с утра до вечера над душой, но в ответственный момент всегда был тут как тут. Даже на увольнение в первый раз вместе с ним ходил на берег, показывал военный городок, матросский клуб.
При таком шефстве коллектив становится крепче. Конечно, не каждый принимает эту опеку. Кое-кто даже обижается. А для Чижа просто странно было бы выделять наставника. Штурманского электрика перевели к нам с другого корабля, он уже дослуживает второй год, специальность свою знает, правила и порядки тоже. Нарушений не допускает, но только норовит, как я заметил, укрыться за чужими спинами. По принципу «моя хата с краю». Он, оказывается, и морской болезнью не страдал – это мне объяснили парни из седьмого отсека. Ошибся, значит, я в первый день похода. Чиж сидел да подремывал  (матрос спит - служба идет!), а я распинался перед ним, тараньку совал: «Возьми, соленое помогает». Наверно, посмеивался он в душе надо мной или ругал: привязался, дескать, спать мешает…
«В себя он нацеленный», - сказал как-то замполит Кармановский. По-моему, очень точно выразился капитан третьего ранга. Таких вот «нацеленных в себя» на флоте немного, но все же встречаются, и служить вместе с ними – удовольствие маленькое. Надежды на них нет. Это не то «третье плечо», на которое можно опереться в любой момент и без колебаний.
Я, конечно, не психолог и не социолог, не мне исследовать, откуда берутся такие молодые люди, но у меня тоже есть свое мнение по этому поводу. Как-никак двадцать лет прожил, повидал кое-что.
Вот, скажем, рос в нашем дворе парень по имени Валерий – как и Чиж. Он даже со Светланой одно время, в восьмом классе, хотел подружиться. Но Светлана, к ее достоинствам, разобралась в нем. Мне жаль было таких ребят. Упущенные они в воспитании семьей.
Посоветовал мне замполит самому взять шефство над Чижом. Я стал отказываться.  Как с ним вести себя? В чем и как убеждать? Мне казалось, что он еще не осознал, насколько важная и необходимая у нас служба. Не понимает он, что экипаж нашей лодки – это частица того мощного щита, который прикрывает нашу страну, весь социалистический мир.
- Знаете что? – взял Кармановский со столика журнал. – Познакомьтесь сами вот с этой статьей. Может, и Чиж прочитает. Только не навязывайте.
- Статья для него – как об стенку горох! – возразил я.
- Ну, не каждая, - улыбнулся замполит. – Тут некоторые абзацы подчеркнуты, на них обратите внимание.
От замполита я направился в седьмой отсек, где в этот вечер должен был демонстрироваться новый кинофильм для экипажа. До начала сеанса было еще далеко, но здесь уже было несколько моряков, свободных от вахт. Сюда приходили заранее, как в клуб. Пообщаться, побалагурить… Сперва являлись те, кто расписан поблизости на боевых постах. Затем подтягивались остальные, чтобы, выражаясь на флотском жаргоне, «потравить морскую баланду» перед фильмом, обменяться новостями. Своего рода посиделки, на которых слушали музыку, рассказывали были и небылицы. Говорили о новой технике, о литературе, спорте.
Обычно с баяном на коленях возле торпедных аппаратов устраивался акустик Потеряев, рядом с ним – любители пения. Негромко, слаженно заводили они песню о моряке, которого манила к себе желанная… И арии из оперетт хорошо получались. Ну, а если возникала песня о трех танкистах, то ее подхватывали всем отсеком.
- Кино хочется посмотреть? – встретил меня Леонид Казаков, едва я вошел в отсек. Дружок мой был грустен. Стоял около крайней койки, опираясь на боковину. Поза вялая, глаза пасмурные.
- А ты? – спросил я.
- Наверно, не буду. Заглянул так, на огонек.
- Что с тобой? Из-за чего киснешь?
- По правде сказать, скверно на душе.
- Вижу, только причину угадать не могу. Кайся в грехах, может, и отпущу.
- Скорей бы из автономки да в отпуск! Знаешь, как хорошо дома теперь? Деревья распускаются, сирень в цвету…
- Ладно, не тяни, дружище! Что произошло?
- Да как сказать…  Письмо перед выходом получил.
- От Антонины? И до сих пор молчал…
Леонид извлек из нагрудного кармана несколько затертых листков. Протянул мне.
- Лучше сам расскажи. И с самого начала. Я  ведь не столько знаю, сколько догадываюсь о ваших делах.
На переборке крепили экран. В отсеке было сумрачно и тихо. Лишь черно-лаковый баян в ловких руках Потеряева негромко выводил грустную мелодию, а кок Митрофанов в  полголоса пел об усталой подлодке, которая из глубины шла домой. Слова и музыка нравились морякам. Но мне сейчас было не до песни.
- История давнишняя, - не сразу начал Леонид. И вдруг - хватил кулаком по своему колену. – Это все тот торгаш воду мутит!
- Не кипятись. Чем провинился перед тобой торговый моряк? В одном океане штормуем.
- В одном, да по-разному… Помнишь, на Ноябрьский праздник меня домой отпустили? Седьмого к родственникам в гости пошел. Ну, вечер как вечер. Стол ломится от закусок. А мне чего-то не того… Народ за столом в возрасте, степенно-рассудительный, а я вроде полосатого щуренка среди кижучей. И разговор не по мне – об огородах, дачах. Мне-то они к чему? Жить на даче не собираюсь, огороды разводить на подводных лодках нельзя… Незаметно отвалил я от этой компании – и в коридор. Стою, как на якоре, дым табачный пускаю к подволоку, соседние двери коммунального жилья разглядываю. Их штук пять в этом коридоре. За одной слышались песни, веселые голоса. Как в матросском клубе…
Между тем отсек заполнялся – гурьбой ввалились трюмные. Поставили банки с сухарями «на попа» вместо табуреток в проходе. Сняв пилотки, сели рядком на них, как в кинотеатре. Стало жарко. На шпангоутах и на подволоке конденсировались росинки. Капли кропили головы и плечи моряков. И мне падали на шею, скатывались за воротник. Но я терпел это опрыскивание, стараясь не перебить друга.
- Самовольно входить в чужую комнату неудобно, - продолжал Леонид. – Незваный гость хуже проверяющего на лодке. Возвращаться к своим – опять тот же разговор о редиске, о досках для пристройки веранды… Тут как раз дверь, за которой пели песни, отворилась, появились две девушки в одинаковых кофтах. Меня вроде и не заметили, мимо прошли по коридору. Одна все-таки оглянулась, шепнула что-то другой. Засмеялись. А когда возвращались, она остановилась возле меня, поморщилась от папиросного дыма: «Ну и коптилка ты-ы!»
Нос у нее вздернутый, задиристый, глаза синие. Ну и утонул я тогда в этих глазах. Загляделся, заслушался  - и повели они меня, как бычка на веревочке… В комнате у них было человек десять. У окна восседал крепкий парень с аккордеоном – торгаш тот. Танцевали несколько пар. Только мы перешагнули порог – Синеглазка распорядилась: «Стоп! Морской дьявол пойман!» Торгаш оборвал музыку, зыркнул насмешливо на меня да как рванет «Яблочко»! Что мне оставалось делать?..
 - Не ударил лицом в грязь? – улыбнулся я.
- Плясал так, что фужеры на столе ходуном ходили… Позвал Синеглазку на перепляс, но она положила руку на мехи аккордеона, объявила: «Хватит! Теперь знакомиться будем!..»
Возле торпедных аппаратов мягко заурчал, словно заворковал, мотор кинопередвижки, осветился экран на переборке,  Леонид умолк. Я оглянулся: везде сидели и лежали моряки. Плечо к плечу, бок о бок. Тут не жаловались на тесноту. Койки третьего яруса в нашем «зале» были признаны самыми удобными для зрителей, как партер в театре. Перед кинофильмом их занимали хозяева. На банки сухарей и нижние койки садились расторопные, успевшие прибежать пораньше. Остальные – в метре, в двух от экрана, у постов гидравлики и гирокомпаса. Этих опоздавших называли в шутку великомучениками: полтора часа задирали они подбородки. Мы с Леонидом на этот раз оказались среди расторопных.
Ни теснота, ни духота, ни качка не могли в походе удержать подводников от просмотра кинофильмов. Если даже фильм был дряхленьким, «вековой» давности, если даже сто раз рвалась отсыревшая лента – все равно отсек заполнялся до предела. Кино словно бы расширяло тесные пределы лодки, переносило нас в большой разнообразный мир.
Многие моряки не пропускали ни одного сеанса. Смотрели фильм дважды, трижды. И правильно делали. Если уйдешь в себя, распроклятая скука проникнет в душу, как червь в яблоко. Особенно тоскливо в не занятое вахтами и учебой время. «Морская травля» уже не привлекает, все были и небылицы давно пересказаны. Даже шахматы не хочется брать в руки. А фильмы не надоедали, особенно кинокартины о мужестве и риске…
В отсеке вырубили свет. Заметались на экране кадры киножурнала. Механик быстро заловил их в рамку, и они перестали плясать на головах и форменных воротниках моряков.
…Американцы запустили гигантскую ракету. Не пролетев и километра, она будто лопнула: взорвалась около кудлатых облаков. Осколки посыпались на головы испытателей. «Так вам и надо!»
Вот демонстрация на улицах Токио. Неулыбчивые лица, узкие глаза. Транспаранты с призывами на японском и английском языках. По-английски я понимаю: «Янки, убирайтесь домой!». Многие ребята тоже понимают по-английски. А иероглифы для всех нас загадка.
Теперь самое интересное – «По родной стране». В Горьком отстроен новый микрорайон с широкой центральной улицей. Слева красивые многоэтажные дома, молодые деревья, справа школа. Стайка девочек в белых фартуках на троллейбусной остановке.  Потом - открытие громадного аэропорта, приземление первого самолета… Начало весенних посевных работ на юге Украины… У зайчихи появились зайчата в лесу…
- Ты гляди, гляди! – толкнул меня в бок Леонид. – У нас в школе в живом уголке зайчонок был!
- Тихо, товарищи!
Я покосился на Леонида. Он смотрел на экран с таким интересом, что даже нижнюю губу прикусил. Вот и ладно: отвлекся парень от невеселых дум.

                «»

Океанской воды в умывальниках сколько угодно, однако грязь она смывает плохо. И зубы не почистишь: целый день будет горько во рту.
Пресную воду давали только на камбуз, для приготовления пищи, и один раз в сутки заливали в баки для питья. Больше никуда. Ни капли!
У каждого из нас были свои небольшие запасы для личных нужд. Это наш опытный замполит надоумил моряков перед походом набрать пресной воды в резиновые мешки, которые предназначались для хранения грязной одежды, и в гидрокомбенезоны. Ну, ребята и постарались.
Незадолго до прощания с базой, когда все уже было взято на борт и размещено по своим местам, лодку проверяли флагманские специалисты. Флагмех осматривал помещения, а мы побаивались: обнаружит непредусмотренный груз – как отнесется к нему? Под палубой центрального поста, как нарочно, флагмеху попался на глаза лежавший за трубопроводами гидрокомбинезон с водой, который подрагивал от толчков, будто студень, и был похож на расплющенную человеческую фигуру. В недоумении флагмех остановился возле него: «Что это?» Ему объяснили. Он тронул гидрокомбинезон носком ботинка, усмехнулся: «Неплохо придумано». И этим словно узаконил наши резервы воды.
Мой мешок с пресной водой хранился в штурманской рубке под столом штурмана. В нем было пятьдесят литров. Каждый день я наливал эмалированную кружку, полоскал рот и смывал морскую соль с лица…
Сегодня, едва взял бритву, в нашей восьмиместке появился лейтенант Чалеев. Я избегал неофициальных встреч с ним, но тут он сам пожаловал в старшинскую кают-компанию. Зачем его принесло? Не догадывается ли он о моей тайне?
- Скоро побреешься, боцман?
- Что вы хотите, товарищ лейтенант?
- Проверьте механизмы вертикального руля в седьмом отсеке, - бросил он. – Потом ко мне.
- Есть.
Чалеев ушел, а я с полчаса не мог успокоиться: почувствовал в его визите что-то недоброе.
Выполняя распоряжение, долго и тщательно осматривал золотник гидравлического привода руля. Задержался в седьмом отсеке возле Чижа. В кармане у меня был журнал, который дал замполит. Решил воспользоваться случаем. Обратился к Чижу с вопросом:
- Слышал, вы техникой очень интересуетесь?
- Многие интересуются, - буркнул тот.
- А знаете, как выглядит на американских подводных лодках устройство для запуска ракет?
- Устройство для запуска? – на плоском, обычно безучастном лице Чижа промелькнуло любопытство. – Пульт управления? Не представляю…
- Я тоже не знал, а вот тут написано.
- Дайте почитать…
Пожалуй, никогда раньше не видел я Чижа таким любопытным. Сейчас он, конечно, всю статью проглотит. Интересная статья. Она заставит и задуматься, почему и для чего мы вышли на боевую службу.
Разговаривая с Чижом, я забыл о своем неприятном предчувствии, а когда вошел в штурманскую рубку к лейтенанту Чалееву, который вел прокладку пути корабля на карте, то был ошарашен его вопросом:
- Ваша вода здесь?
- Под столом в мешке? Моя.
- Валяется – ноги не протянуть.
- Товарищ лейтенант, было разрешено взять воду…
- Знаю. Но мешок тут не к месту. Уберите!
- Куда же?
- А хоть за борт!..
Он, конечно, не хуже меня знал, как дорога сейчас каждая кружка пресной воды. И мешок под столом не очень-то мешает ему. Но объясняться бесполезно. Таким надменно-высокомерным тоном он, вероятно, разговаривает и с Лидой. Она тихая… Но я бы сказанул ему, да пререкаться нельзя.
- Будет выполнено, товарищ лейтенант, - сказал я.
Он ухмыльнулся довольный.
                *   *   *
     В офицерской кают-компании было тесно. Над картой, расстеленной на столе, склонился командир лодки Турбинин. Замполит и начальник радиотехнической службы что-то обсуждали, расположившись на диване за столом. Еще несколько офицеров сидели возле кормовой переборки. Я, приглашенный на совещание, как секретарь комсомольской организации, сел в уголке, возле столика вестового.
Капитан третьего ранга Турбинин, наконец, оторвавшись от карты, сказал:
- Мы вошли в зону противолодочного оборонительного рубежа американцев. Вероятно, вся ширина рубежа контролируется радиолокацией и визуально. Опасно преодолевать его в надводном положении и под РДП. Но надо вести разведку и аккумуляторную батарею лодки надо подзаряжать. Начальник РТС?
- Есть! – начальник радиотехнической службы Шелуносов прервал разговор с замполитом.
- Сколько самолетов постоянно летает над рубежом?
- Пять-шесть, товарищ командир.
Это он о патрульных самолетах противника.
- У кого какие суждения, предложения по поводу преодоления полосы рубежа? – обратился ко всем Максим Григорьевич.
Я,  например, не знал, что можно сделать в  такой ситуации. Не ложиться же на обратный курс! Офицеры тоже молчали. Наконец  зазвучал осторожный голос старшего лейтенанта Смирнова:
- Одно ясно – находиться долгое время в надводном положении нельзя. Засекут.
- Надо приспосабливаться, - сказал начальник радиотехнической службы. – Всплывать на мгновения. Радиометристам и радистам хватит этого времени для разведки…
- И экономить электроэнергию, - кивнул механик. – Урезать освещение, отключить некоторые приборы…
- Олег Данилович, это по вашей части, - сказал Турбинин, взглянув на инженер-механика Надточего. – Расходуйте энергию как можно бережливее.
- Ясно.
- И еще: будет возможность идти под РДП – сразу же подключайтесь на зарядку батареи…
«…В полумраке жить будем, - подумалось мне. – Много ли электроэнергии расходуется на лампочки? Но расход…»
- Значит, так, - подвел итог Максим Григорьевич, выслушав мнения офицеров. – Прорываемся через рубеж в подводном положении экономическим ходом. На всплытие и движение в надводном положении не рассчитывайте… 
- Понятно, Крутилин? – тронул меня за плечо замполит Кармановский. – Об экономии энергии  надо  сегодня же потолковать с комсомольцами в отсеках. Особенно с рулевыми и электриками. А сейчас пойдемте ко мне.
Каюту замполита просторной не назовешь. Две койки одна над другой, крохотный, будто игрушечный стол у изголовья, узкий, платяной шкаф, привинченный к переборке, - вот и вся меблировка для двух человек.
Согнувшись, замполит сел на нижнюю койку, мне предложил раскладной  стул. И удивил неожиданным вопросом:
- Вы, Крутилин, не думали насчет вступления в компартию?
- Я? В компартию?
- Отличник боевой и политической подготовки. Комсомольцы вам доверяют.
Вот уж не ожидал я, что Александр Васильевич начнет такой важный и трудный для меня разговор! Промямлил растерянно:
- Рано, товарищ капитан третьего ранга…
Конечно, о вступлении в партию я мечтал уже не первый год, но никому не высказывал своих сокровенных мыслей. Очень уж ответственный шаг.
- Кому же еще вливаться в наши ряды? – рассуждал вслух замполит. – Вы варились, как говорится, в рабочем котле на заводе. Послужили на флоте. А завод и флот – школа высокого класса. Не так ли?
- Нельзя мне!
Что еще я мог сказать замполиту? Язык не поворачивался открыть правду. Я любил Лиду, жену офицера Чалеева, несколько раз тайком встречался с ней после отпуска в военном городке. К тому же и сейчас скрытничаю. Такой удобный момент излить душу, а я не могу решиться.
- Объясните, почему нельзя? – мягко спросил Кармановский.
Меня даже знобило под пытливым взглядом его карих глаз. Больше всего хотелось, чтобы он не задерживал меня в каюте, не задавал вопросов. Как расскажешь о наших сложных взаимоотношениях с Лидой? Это не только меня касается. Согласится ли она, чтобы о наших делах знал третий, даже такой надежный и умный человек, как Александр Васильевич?
Тогда, на теплоходе, увозившем меня в отпуск, я целый день мотался по прогулочной палубе и коридорам, надеясь увидеть Лиду. Лейтенанта Чалеева замечал то в баре, то в курительном салоне. А жены его нигде не встечал.
Огорченный, я остановился на самой корме, разглядывая, как раздваивается пенистая дорожка, тянувшаяся от винтов. И вдруг услышал знакомый голос за спиной: «Интересно?»
Оглянулся, и первое, что бросилось в глаза, - ее улыбка. Лида была рада встрече со мной – это я понял сразу. Ну, а про меня-то и говорить нечего. Не помню, что  ответил ей. Она кивнула. «Смотрите, вода под винтом кипит, будто в громадной кастрюле» – «Да… Хотя нет», - я  терялся рядом с Лидой. Хорошо, что хоть она была в настроении, говорила увлеченно, весело: «Очень мне тут нравится! Качки боялась, но сегодня совсем тихо». – «А еще морячка!» – «Какая там морячка! Второй раз на пароходе. Когда сюда ехали, муж в ресторане веселился, а я спала. Даже на палубу не с кем выйти было. А теперь совсем  хорошо. Здесь кино имеется, посмотрю нынче…»
Ну, не рассказывать же замполиту об этом вроде бы совсем обыкновенном разговоре, который был приятен и мне и ей! Не говорить же капитану третьего ранга, что потом я купил билеты на все киносеансы и шесть часов сидел в душном зале, терпеливо дожидаясь Лиду! Лишь на предпоследнем она появилась, увидела, позвала: «Идите сюда, Андрюша!..»
Лампочка в каюте замполита померкла. Это электрики вырубили светильники, выполняя приказ командира об экономии электроэнергии. Кармановский не видел теперь моего лица – стало легче. Но, не очень надеясь, что он отпустит меня, не завершив разговора, я поднялся:
- Разрешите идти?
Александр Васильевич кивнул сдержанно:
- Занимайтесь своим делом.
Я выскочил из каюты.
Центральный отсек был  похож на сумрачный погреб. Там, где находились на переборках приборы, блекло фосфоресцировали циферблаты. Светящаяся стрелка тахометра клонилась к краю шкалы, показывая мизерное число оборотов мотора экономхода.  Люди в полутьме двигались осторожно – как приведения.
Не хватало воздуха.
На глубиномере – сто метров. В толще воды лодка, наверно, выглядела гигантской рыбиной. Чуть пошевеливая плавниками-рулями, медленно раздвигала она плотную холодную толщу.
Привычная обстановка вернула мне уверенность. Тугой свист гидравлики, ритмично звучащий в трубопроводах, говорил о том, что на корабле полный порядок. Приборы и механизмы в напряжении, в действии. Но при таком свете, оказывается, даже лучше думать, сосредоточиваться на своем.
Почему мы с Лидой скрываем наши чувства? Почему таимся? Ведь она и Чалеев чужие люди, Лида сама говорила об этом. Не развелись еще? Не свободна? Вот мы со Светланой оба свободны, но Света не тянется ко мне, да и я теперь равнодушен к ней. А Лида для меня звездочка. И я для нее притягательный человек. Что же мешает нам быть вместе? Условность? Формальность?
- Включить регенерацию! – прозвучала команда.
«В отсеке скопилось много углекислоты, - понял я. – Поэтому и дышать трудно».
Моряки поставили печку на середине отсека, вложили в нее пластины регенерации. Воздух заметно посвежел вскоре.
Вахтенный офицер приказал очередной смене заступить на вахту.

                «»

Чего только  не передумаешь после вахты, лежа без сна в темной каюте! Жизнь свою вспомнишь со всеми подробностями.
В детстве я, как и многие мальчишки, увлекался путешествиями капитана Немо, запоем читал о Крузенштерне и  Лазареве, о походах Невельского. Тревожили меня такие книги, тянули куда-то вдаль, к неизведанному. Однако до военной службы нигде, кроме пригородной местности, я не бывал, а о море и не мечталось. Когда поезд, в котором ехали призывники, вырвался из туманного распадка между сопками на ясный простор, и впереди открылась величественная, безбрежная синева, у меня сердце сжалось от красоты, от  какого-то  необыкновенного ощущения океанских просторов.
Раньше я считал, что привлекательнее наших сибирских краев ничего нет. Вдоль реки, что текла невдалеке от нашего дома, хороводились, похваляясь стройностью, молодые березы. Трава на лугу выростала высокая и густая: лежишь в ней и земной тверди не ощущаешь. Как на перине. Дух медовый льется от разноцветья. С весёлым цвирканьем прыгают кузнечики. Невесомо порхают цветастые бабочки. Тонко, едва уловимо жужжит пчела в цветке, стонет от радости.
До чего же я любил наши пригородные места! И все-таки море сразу покорило меня, приковало к себе. Даже не знаю, чем объяснить это. Покорило – и все.
После окончания учебного отряда подводного плавания нас, молодых матросов, привезли в соединение боевых кораблей. Выстроили перед зданием штаба. Жарко,   вещевой мешок греет спину.
Подошли офицеры. Один из них зачитал приказ о распределении нас по экипажам подводных кораблей.
В тот день подводная лодка, на которую меня назначили учеником рулевого, подготавливалась к походу. Не в дальнее плавание, нет – в ближайший полигон для отработки очередной учебной задачи, но для меня это был первый выход в море!
К вечеру, когда мы удалились от берега, неожиданно усилился ветер, началась качка. Старослужащие воспринимали ее спокойно, вроде бы даже не замечали, а я едва на ногах держался, цепляясь дрожащими пальцами за любой подвернувшийся предмет. Жутко было глядеть на стрелку кренометра, метавшуюся от одного края шкалы к другому. А вдруг лодка перевернется! Смешно так думать, но тогда я переживал вполне серьезно.
В центральном отсеке многое для меня было неизвестным, хотя в учебном отряде я занимался старательно. Шевелились стрелки приборов. Блестели отсветом латунные  маховики на станции погружения и всплытия. Страшно волновало: как  я буду управляться тут? Вот сейчас я иду как дублер вахтенного, а в следующий раз самому придется нести вахту. Надо скорее вникать, разбираться.
Однако «вникать» особенно не пришлось. Меня быстро скрутила морская болезнь. Нахлынула вялость, к горлу подкатил горький  ком. Пришлось опуститься на ящик с запчастями у переборки. Не было сил следить за действиями моряков и приборов. Глаза застилались слезой, рот наполнялся полынно-горькими слюнями. Казалось, что мои внутренности, поднимающиеся кверху, сорвутся с предназначенных им мест, вывернутся наружу.
- Держись, моряк! – подбадривали меня товарищи. Но я не выдержал.
- Эй, друг! – попятился торпедный электрик. – Осторожней со своей парфюмерией!
Увы, я был не в силах остановиться! Меня гнуло от позывов рвоты. Кружилась голова, и было мучительно неудобно перед товарищами.
- Бери кандейку, в нее и облегчайся! – сказал торпедный электрик.
Я еще не знал тогда, что на флоте кандейками называют жестяные банки, никак не мог сообразить, чего добивался от меня моряк.
- Возьми! – крикнул он. – А ну, встань!
Большая консервная банка, брошенная им, загремела у моих ног. Я напрягся, ухватившись за какой-то трубопровод. Но лодка накренилась, дрогнула. Трубопровод вырвался из рук, и я опять рухнул на ящик. Казалось, все силы вытекли из меня, ни один мускул не подчинялся.
С мостика спустился боцман Базыма.
- Тыща слюнявых кашалотов! – взревел он, увидав мою рвотную массу на палубе. – Что за гальюн? Кто испохабил корабль?
Прильнув к переборке, закрыв рукавом робы лицо, я боялся глянуть на своего начальника.
- Твоя замена упражняется, боцман, - улыбался торпедный электрик.
- Ты-ы? – грозно повернулся ко мне Базыма.
Не знаю, откуда прыть взялась, но я невольно вскочил и  вытянулся перед боцманом:
- Сейчас уберу!
- Немедленно! Моментально, тыщу кашалотов!
Я схватил кандейку, разыскал у трапа мокрую тряпку…
Мичман Базыма взялся за меня всерьез. Под его наблюдением я вымыл палубу в центральном отсеке. После этого получил распоряжение осушить и вычистить выгородку трюма. Выгородка – узкий глубокий колодец для стока воды и грязи. Подступиться к ней трудно, она заплетена паутиной всевозможных трубопроводов. Выбрать воду из выгородки можно лишь ручным насосом, а грязь – горстями.
Я вычерпывал грязь, постепенно переставая обращать внимание на качку. Организм притерпелся.
- Не чурайся черной работы. На лодке белоручек не держим, - подбадривал меня боцман.
- Труд, парень, человека создал, - с ухмылкой вторил ему торпедный электрик.
Давно свершилось это мое морское крещение, но до сих пор при воспоминании о нем передо мной встает обветренное морщинистое лицо мичмана Базымы. Слышу его громовой бас: «Быстрей, тыща слюнявых кашалотов!»
Очень хорошо, что разгневанный Базыма приказал мне тогда работать до изнеможения, не думая о мучительной качке. Иначе кто знает, как скоро вылепился бы из меня моряк! Все-таки навык боцманов, передававшийся из поколения в поколение, тоже кое-что значит. Как ни развивается техника, как ни умнеют люди, а про старый опыт нельзя забывать… Так говорил мне Базыма, уходя с лодки в запас.

                «»

Через равные промежутки времени вахтенные отсеков докладывали в центральный пост, что отсеки осмотрены, замечаний нет. Это отвлекало от тревожных дум: не засечена ли американцами наша лодка? Во  всяком случае, американский корабль вот уже много часов мотался поблизости.
Хотелось бы знать, что думает об этом командир лодки.
Максим Григорьевич, как всегда, - у меня за спиной. Порой останавливается рядом, глядя на приборы. Вид у него усталый. Забот много, за все он в ответе. Но он крепкий, выносливый.
- Боцман, всплывай! – сказал вдруг он.
- А противник? – вырвалось у меня.
- Сторожевик не прослушивается. Проверим, - Турбинин шагнул к перископу.
Я решительно переложил рули на всплытие, но командир, задержавшись, предупредил:
- Не спеши.
Едва лодка всплыла под перископ, из рубки радиометристов доклад: обнаруживается работа корабельной радиолокационной станции. В таком положении лодке находиться нельзя.
Капитан третьего ранга Турбинин приказывает погрузиться.
Да, не позавидуешь нашему командиру! Провести лодку через противолодочный рубеж американцев очень трудно. Это все равно, что пролезть через игольное ушко, не задев его стенок. Но почему американцы создали противолодочный рубеж, насыщенный самолетами и кораблями, посередине Тихого океана? Тихий же океан по международным правилам судоходства не должен перекрываться военными силами какой-либо из сопредельных стран!
Аккумуляторная батарея, по докладу механика, почти разрядилась. Будь ее плотность полная, командир дал бы сейчас средний ход  и ускользнул бы от патрульного корабля. Но мы тащимся, словно черепаха.
Я сменился с вахты, передав свой пост Плетневу, но из центрального отсека не уходил. Ждал, когда по корабельной радиотрансляции замполит объявит оценки за несение вахт моряками.
Наконец Кармановский подошел к микрофону:
- Сегодня несение ходовых вахт оценивается так: старшина первой статьи Потеряев – отлично, старшина первой статьи Крутилин – отлично, матрос Федоров – посредственно…
Выставлять оценки за несение вахт – это инициатива комсомольского бюро, одобренная командованием. На заседании бюро решили устроить соревнование между моряками и сменами, объявлять оценки за суточное несение вахт. Мы надеялись, что соревнование повысит ответственность людей в исполнении своих обязанностей на постах.
Мне было приятно слышать высокую оценку своего труда. Но мой подчиненный Федоров получил тройку из-за нерасторопности на руле. Это и мне минус.


                «»

Мы готовили к торжеству «колонный зал» – многие называли так седьмой отсек лодки. Возле носовой переборки поставили стол для президиума. Подняли средние койки кверху, прикрепив их к бортам. Стало просторнее. Потом рядами расставили в проходе банки с сухарями. Включили все лампочки.
В моем рундуке хранился кусок красного ситца, который я получил для изготовления стенда наглядной агитации, но перед походом не использовал. Послал за ним матроса  Федорова. Красным полотнищем накрыли стол. В отсек вплеснулась праздничность.
По трансляции вахтенный офицер оповестил личный состав о торжественном собрании.
Первыми в «колонный зал» явились электрики из шестого. На  лицах приятное удивление. А красный стол окончательно смутил их. Остановились возле двери.
С громкими шутками ввалились мотористы, но тоже смолкли. Один за другим входили офицеры.
Наш «зал» преображал моряков, поднимал настроение.
Постепенно были заняты койки, банки, разножки. Обживались «балконы» – кровати третьего яруса – и «бельэтажи» – ящики с запчастями. Собрались все свободные от вахт. И Чиж был здесь, сел рядом со мной. Я поздравил его с наступающим праздником, протянул руку. Он тоже.  Впрочем, - без особой охоты.
Завтра Первомай!
Командир открыл собрание и предоставил слово замполиту. А тот начал сразу, без всяких преамбул:
- Наша лодка за время похода обнаружила… - Кармановский перечислил корабли американцев, разведывательные и патрульные самолеты, которые несли службу на рубеже и перед рубежом. – Разведданные, добытые нами, - это, дорогие товарищи, наш подарок советскому народу и стране к празднику…
Моряки дружно захлопали. А замполит, дождавшись тишины, продолжал:
- Командование корабля одобрило инициативу комсомольского бюро оценивать каждую вахту, каждый поступок моряка в походе, как в условиях военного времени. Мы должны ни на минуту не ослаблять бдительности и старательности. Ведь основное у нас еще впереди. Чтобы обеспечить штаб флота исчерпывающими данными о вероятном противнике, наша лодка только что  получила приказ идти к главной базе американского тихоокеанского флота…
Я чуть было не присвистнул. Ого! В самую пасть противника! Разве такое возможно?
И для всех такой приказ был сверхответственным.

                «»

На первое и второе мая не планировалось работ и занятий. Отменялись утренние побудки. В обычные дни каждого одолевало желание выспаться. Казалось, что до подъема не успел отдохнуть. А в праздник вроде бы похрапывай сколько угодно, однако многие проснулись даже раньше, чем всегда. И я лежал с открытыми глазами, чувствуя себя бодрым. Усталость ушла, как вода в песок. Праздничное настроение, что ли, повлияло на нас? Я поднялся, сдернул простынь с Казакова, который спал на койке второго яруса.
- Что ты? – пробормотал тот.
Мне хотелось баловаться, резвиться. Ухватился за трубопровод воздуха высокого давления, проходивший возле койки Леонида, повис с задранными к подволоку ногами.
- Демонстрируешь качество своих предков? – заулыбался Казаков, протирая глаза.
Наверно, я действительно напоминал обезьяну. За подковырку не обиделся, но и  в долгу не остался:
- А ты мой ближайший родственник! Наконец-то узнал тебя!
Прыгнул к нему, ударившись о его твердокаменное плечо лбом.
- Отстань, мартышка! – отбивался он.
- Вставай! На камбузе вкуснятина готовится. Чуешь запах какой?
Неожиданно Леонид рванулся, как ужаленный кем-то, подмял меня. С койки мы шлепнулись на стол, потом на диван.
- Чего беситесь? – сквозь сон спросил мичман Углов.
Леонид присмирел, и я перестал брыкаться. Сказал негромко:
- Товарищ мичман, праздничный завтрак прозеваете…
Но мичман Углов опять задышал глубоко и размеренно. А мы сунули ноги в сандалии и, толкая друг друга, отправились к камбузу, расположенному за фанерной перегородкой напротив нашей восьмиместки.
На камбузе кок Митрофанов сосредоточенно орудовал мешалкой в баке. Из противня с жарившимся картофелем стреляло маслом. Ароматные запахи прямо-таки били в нос.
- Что-нибудь получается, профессор? – вытянув шею и заискивающе улыбаясь, поинтересовался Казаков.
- Р-раз – и все яйца на палубе всмятку! – утвердительно ответил любимой поговоркой Митрофанов, вытирая рукавом куртки  пот со лба и  пристально разглядывая нас, пришельцев: - Что надо?
- Дозвольте взглянуть на ваше волшебство?
Подлив масла в картофель, Митрофанов артистически задвинул противень в духовку и отстранился от плиты.
- Смотрите, - великодушно позволил он.
- О бог! О чародей! У тебя царская кухня! – восхищался Леонид. Его красноречие объяснялось заманчивым видом поджаренного «хвороста» в большой миске. Рядом красовался в кастрюле соблазнительный салат с зеленым горошком.
- Можно отведать? – протянул я руку, но и отдернул ее, услышав резкий голос кока:
- Нет!
- Мы только попробуем. Чуть-чуть, - не отступал мой друг.
- Р-раз – и все яйца на палубе! – кок стал совсем неприступным. Но мы знали его натуру. Нравилось ему, когда его обхаживают, просят. И мы не сдавались.
Наконец Митрофанов смилостивился.
- Берите уж, попрошайки! Давно не видал нищих, - протянул он нам миску с «хворостом» и отвернулся, скрывая довольную улыбку.
Мы двинулись в восьмиместку, радуясь, словно дети.
-  Знаешь, Андрей, - посерьёзнел Леонид, когда мы сели за стол в старшинской восьмиместке, - такой «хворост» я ел только у Тони. Готовить она мастерица!
- Ты что, на довольствии у нее состоял?
- Смеешься? – резко повернулся он.
- Чем потчевала? Хвались! – продолжал я шутливо.
- Не стоит, - вдруг скис Казаков.
- Всегда ты брыкаешься. Ведь все равно расскажешь!
- Поделиться-то хочется, - вздохнул он.
- Вот и делись, пока слушаю. Прошлый раз ты про знакомство рассказал.
- А  что в гости она пригласила, говорил?
- Вроде бы да.
 - Ну вот, раз пригласила, я и пошел. Не с пустыми руками, а как полагается. Мускат первейший, конфеты в коробке… Бутылку-то для смелости прихватил. Вдруг разговор не стал бы клеиться… Ну, встретила меня с радостью, а углядела завернутую бутылку в бумагу – губы надула. Говорит: «Вы не туда попали, гражданин хороший! Здесь не забегаловка, где водкой балуются, а квартира жилищно-коммунального отдела».
Леонид разыграл эту сцену в лицах. Я с интересом слушал его, хрупая «хворостом».
- Сперва даже растерялся. Стою, как водой облитый. Однако нашелся: «Если русалки с синими глазами живут теперь в таких квартирах, то попал по адресу!» Это ей понравилось. Тогда я дальше в таком же духе: «Не встречали случайно здесь царевну-несмеяну? Она такого же роста, как вы, с такими же светлыми волосами. Только приветливее…» Ну, расшевелил ее, подобрела Синеглазка. Говорит: «Вот что, Леня, слова ваши мне приятны, но с водкой больше никогда не приходите». – «Да это же не водка, это мускат, в нем сахара больше, чем спиртного». – «Если сладкий, то ладно, - согласилась она. – Сладкое я сильно люблю». Вот так мы и уладили наш первый конфликт. Тоня поставила на стол чайные чашки, сахар, варенье и вазу такого же, как этот вот, «хвороста».
Леонид потянулся к кителю на вешалке, вытащил из кармана бумажник.
- Вот посмотри! – он достал любительскую фотографию.
Этого снимка я не видел раньше. На нем длинный  стол с множеством книг, Тоня в демисезонном пальто. Ветер растрепал ее волосы. Наверно, она не заметила, когда ее фотографировали.
- Почему за столом?
- Торгует. Она же продавец  книжного.
- Ты прежде не говорил.
- Ты тоже не все рассказываешь… А этот снимок я перед самым походом получил. Даже не успел ответ отправить. Теперь вот пишу. Через день письмо. Представляешь, сколько их будет? Вернемся – отошлю все сразу.
- Ей же отпуск придется брать.
- Почему?
- На неделю чтения с утра до вечера.
- Все равно пошлю, - засмеялся Казаков. – Для отчета.
- Она тебе жена? Отчитываться-то?
Леонид покосился на койки, где посапывали старшины, понизил голос:
- Ага. Без загса только.
- Так это же прекрасно! Поедешь в отпуск, распишешься.
- Я бы с радостью, да торгаш все портит. Руку и сердце предлагает Синеглазке.
- Мало ли что он предложит! Любит тебя Антонина?
 - Говорила.
 - Веришь ей?
- Если бы не верил, так не писал каждый день. Но на сердце все равно кошки скребут. Я здесь под водой мыкаюсь, а торгаш каждую неделю около нее. Обхаживает, уговаривает…
Бравурная музыка, хлынувшая из динамика, заглушила его слова.

                «»

Еще Суворов говорил, что каждый воин должен понимать свой маневр. Это очень правильно. Когда знаешь общую задачу и свою роль при этом, то выполняешь свои обязанности не механически, а стараешься сделать как лучше, с умом. Но вот в чем закавыка. На земле насчет этого проще. Там поглядишь вокруг, увидишь, сопоставишь, сообразишь. Ну, скажем, куда наступать или для чего обходить противника с фланга. А под водой ничего не видно и не слышно. Ты и твой механизм, твои приборы – и все. Перископом имеют право пользоваться лишь командир и вахтенный офицер. Иногда вообще никто, кроме командира, просто не способен уяснить, что творится вокруг, над нами, почему лодка совершает тот или иной маневр. А командиру некогда объяснять, отвлекаться. Вот тут-то особенно важно, чтобы каждый член экипажа полностью  верил в то, что наш капитан третьего ранга Турбинин в любой обстановке примет самое правильное решение.
И при всем том любому из нас хочется «понять свой маневр». Ну хотя бы задним числом, чтобы в следующий раз в такой же ситуации разобраться, что к чему. Не знаю, как на других лодках, а наш Максим Григорьевич поддерживает такое стремление. Всегда расскажет, что было, как мы вышли из сложного положения. И обязательно добавит: «Все это пригодится вам, товарищи. Особенно тем, кто остается на сверхсрочную службу или будет морским офицером».
Вот и сегодня, едва выдался спокойный час, все свободные от вахт моряки собрались в седьмом отсеке. На переборке повешен лист карты, испещренный красными и синими пометками. В руке Турбинина указка.
- Здесь, - кончик указки остановился у нижней кромки карты, - находится наша лодка. А здесь, на берегу, аэродром, где базируются американские самолеты дозорной и патрульной службы. Их задача – не пропустить лодку через противолодочный рубеж к главной базе флота… Если обнаружат подводную лодку, то немедленно вызовут противолодочные корабли, без промедлений забросают акваторию гидроакустическими буями, которые прослушивают толщу воды… Обычно лодку преследуют до тех пор, пока на ней не сядет батарея. Лодка вынуждена всплыть, поднять свой флаг. Но ведь позор-то какой - поднять флаг! Поражение, задание государства не выполнено!.. А противник в то же время готовит разные козни и каверзы для нашей страны…  Надеюсь, вы понимаете, что нас может постигнуть. Поэтому на каждом посту каждому человеку надо быть сейчас особенно ответственным…
Становится понятней, что значит противолодочный рубеж вероятного противника.

                «»

Обходя посты с вахтенными, открыл стальную дверь первого отсека. Там, в полутьме возле торпедных аппаратов,  голоса:
- Электрики говорят, что аккумуляторная батарея на пределе. До кромки рубежа не дотянуть...
- Значит, всплывать.
- Но как всплывешь, если корабли и самолеты…
- Не на дно же идти. Хватит про это! – раздраженно отрубил Чиж.
- Почему хватит? Тебя что, не касается?
- Как всех, так и меня!
- А для всех: не всплывать! Это самое главное, – услышал я голос Равиля Сибгатуллина.
 Матросы перебирали картофель, засыпанный в деревянные закрома под запасными торпедами. Глядя на моряков, я подумал, до чего неунывающие и непривиредливые наши  подводники. Живем сейчас в полутьме, в духоте, в постоянном напряжении. Дело делаем, шутить не перестаем – все как обычно. Даже радиогазету регулярно выпускаем. Я и в первый отсек пришел, чтобы взять материал для очередного выпуска. И волнуют ребят не трудности быта: переживают они, что нельзя подзарядить аккумуляторную батарею.
Вспомнился совет замполита Кармановского: «Услышишь резкий разговор, принципиальный спор, не оставайся безучастным, обязательно выскажи свое комсомольское мнение».
Когда ребята умолкли, выдвигая очередной ящик, я спросил:
- Значит, пришли к выводу? Всплывать?
- Очень не хотелось бы, - вздохнул Равиль Сибгатуллин. – Да что делать! Протянем еще часов десять и – «пузырь в среднюю!». Жаль, много труда вложено, а разведка до конца не доведена. Задание сорвано… Начнуться потом разборы-переборы. Стыда не оберешься!
Я, конечно, представлял себе отношение моряков других кораблей к нам, если вернемся с неудачей. Любой кок-первогодок станет посмеиваться: “Глядите, разведчики! Герои мирных будней!”
- Другого выхода нет, - сказал Чиж.
- Безвыходных положений не существует, - возразил я.
- Это красивые слова. А на деле сколько угодно.
- Все зависит от людей, Чиж. Руки опустил – не жди ничего хорошего. А кто идет навстречу любому шквалу, тот  в конечном счете добивается своего.
Матрос молча пожал плечами: слышали, мол, подобные рассуждения. Равнодушие и скептицизм штурманского электрика разозлили меня. Хотелось крикнуть: какая польза от такого безразличия и пассивности?! Но я взял себя в руки, выдержал паузу и заговорил спокойно, даже весело:
- Боцман Базыма, мой предшественник, книжку оставил мне, когда в запас уходил. Старая книжка, потрепанная, но очень для нас интересная… Равиль, ты ведь читал ее?
- Как же! Про подводников там. Про Видяева. Такая история с ним и его экипажем! Расскажи ребятам.
- А что? Может, правда, перекур устроим?
- Какой перекур, если курить нельзя, - проворчал Чиж.
- Символический, - улыбнулся я. – Отдохнем, товарищи.
- Фамилию Видяева мы слышали, - произнес кто-то. – Еще в учебном отряде. Он во время войны подводной лодкой командовал. На Севере, кажется.
- Точно, “щукой” на Северном флоте. Да еще как командовал! – Случай, о котором захотелось поведать товарищам, когда-то заинтересовал и даже потряс меня. Я несколько раз перечитывал страницы, помнил их почти наизусть.
А произошло вот что.
Торпедная атака удалась. Как ни старался капитан фашистского транспорта, делая противолодочные зигзаги, увильнуть,  как ни берегли его катера, Видяев, затаившись возле берега, дождался удобной минуты, нанес точный удар. Широкая корма транспорта медленно опустилась в воду: судно затонуло со всем грузом.
Корабли охранения шесть часов подряд искали потом советскую лодку, сбрасывали глубинные бомбы. Видяев и командир соединения Колышкин, участвовавший в этом походе, маневрировали под водой, меняли глубину, курс, постепенно удаляясь от берега. Иногда лодка замирала на месте, дожидаясь, пока отгремят очередные серии взрывов.
Наконец погоня прекратилась. Стало тихо. В перископ смутно виделся вражеский берег. Но вот налетел снежный заряд, все закрыла белая муть – очень даже неплохая завеса от фашистских наблюдателей.
“Запросите  “добро” на возвращение, - приказал радисту Видяев. – Через пятнадцать минут всплытие”.
Моряки радовались достигнутому успеху. Большой транспорт отправили на дно, затем обманули преследователей, оторвались от них – все в полном порядке! И никто не подозревал, какая страшная неожиданность уготована экипажу лодки. Лодка оказалась на минном поле. Когда она начала всплывать, одна из мин взорвалась под кормой. Вода хлынула в концевой отсек. Немедленно подводники продули все цистерны главного балласта. Лодку вытолкнуло на поверхность. Из отсеков поступали доклады: люди целы, однако седьмой отсек наполовину затоплен. Вода поступала через пробоины. А гребные винты не проворачивались.
Двое краснофлотцев в легководолазных костюмах спустились за борт, увидали: гребных винтов как не бывало, срублены с гребных валов, а гребные валы погнуты.
Видяев и Колышкин подвели безрадостные итоги. Лодка хоть и держится на плаву, самостоятельно двигаться не может. Погружаться – тоже. Радиопередатчик  поврежден. Вокруг минное поле. Волны и ветер относят корабль к вражескому берегу. Пока спасает от обнаружения его врагом снежный заряд. Но надолго ли?
Что оставалось делать в таком положении? Заложить в артпогреб подрывные патроны, уничтожить секретные докумены и… Надежды на спасение никакой. Но личный состав оставался на своих боевых постах. Все ждали, надеялись. Не на счастливый случай, на своих командиров, на радиста, который сам монтировал когда-то на лодке передатчик и приемник, досконально знал их. Может, сумеет исправить поврежденную радиостанцию, а командиры тем временем придумают что-нибудь.
Опытный радист действительно не подвел. Конечно, отремонтировать сильноповрежденную станцию было выше его сил. Но он замкнул реле карандашом, прижал ногой дверцу шкафа высокого напряжения и отстучал в эфир радиограмму, в которой сообщил координаты лодки, попросил помощи. А вторую радиограмму отложил до особого распоряжения командира. Она была очень короткой: «Погибаю, но не сдаюсь!» Видяев приказал в случае необходимости передать ее открытым текстом, чтобы и наши, и враги знали: подводники умирают с честью!
Теперь, после отправленной радиограммы, можно было хотя бы надеяться на помощь. Но скоро ли она придет? Ведь вражеский берег с каждой минутой все ближе и ближе. Кончится снегопад, гитлеровцы заметят лодку, расстреляют ее из орудий.
А что предпринять, чтобы не полагаться на волю случая? «Шить паруса!» – решил бывалый моряк Колышкин, и Видяев сразу понял его. Лишь бы лодка смогла двигаться. Хоть медленно, но не дрейфовать к берегу. В дело пошла вся парусина, все чехлы. Краснофлотцы и старшины вооружились иглами, суровыми нитками.
И вот парус поднят. Люди, затаив дыхание, ждали, что же будет. «Щука» постепенно развернулась и чуть заметно двинулась навстречу волнам, медленно удаляясь от берега.
А тем временем в этот район уже спешила советская лодка, тоже только что одержавшая победу над врагом. Ее командир Котельников, получив по радио приказ помочь товарищам, ясно понимал, насколько трудную задачу придется ему решить. Надо найти в сумрачном море корабль, с которым нет связи, да  еще рядом с вражеским берегом. Успех зависел не только от смелости и мужества членов экипажа, но и от их мастерства.
Долго, упорно разыскивал Котельников поврежденную лодку, которую уже отнесло от берега на десять миль. И не Котельников первым обнаружил Видяева, а на подбитой лодке увидели неизвестное судно и приготовились принять последний бой, если это враг.
К счастью, оказалось – свои! И как раз своевременно. Гитлеровский патрульный катер проскочил в отдалении, скрылся за мысом, а вскоре в расчистившемся небе появился фашистский самолет-разведчик.
Мешкать было нельзя. Котельников передал приказ Военного совета флота: экипажу Видяева покинуть родной корабль и перебраться на лодку Котельникова.
Последним простился со своей “щукой” Видяев. Мужественный офицер не мог скрыть слез. Раздалась команда: “Снять головные уборы!” Взорванная лодка навсегда погрузилась в пучину. А в небе уже появились самолеты противника. Упали первые бомбы. Котельников едва успел скрыться под водой.
Длительным и трудным оказался путь до родной базы. Но вот наконец показались знакомые очертания береговых скал. Тогда и прозвучал памятный салют, о котором вспоминали и говорили потом подводники на разных флотах. Командир лодки Котельников приказал дважды выстрелить из пушки в честь достигнутых успехов – по числу потопленных вражеских судов. А потом вызвал наверх моряков Видяева, поднял над своим кораблем позывные погибшей лодки и произвел салют в ознаменование той победы, которую одержали видяевцы.
Ну а вскоре экипаж Видяева в полном составе принял новую лодку и много раз ходил  в море, на боевые задания. Когда прославленный экипаж потопил одиннадцатое фашистское судно, лодка была удостоена гвардейского звания.
Закончив рассказ, я взглянул на Чижа. Он пожал плечами, произнес неуверенно:
- Нашелся, значит, выход… Паруса сшили.
- А если бы сидели сложа руки?
- Другая обстановка была. А у нас что? Разрядится батарея, и точка. Энергии нет. Наверху американцы. Вот и кончай боевую службу, иди домой.
- Нет, - решительно возразил я. – Мы тоже будем бороться до последней возможности.
- Но как?
- Офицеры предлагают делать короткие подвсплытия, когда поблизости нет противника, и подзаряжать батарею. Командир согласился, несмотря на риск.
- Как это так? Будем туда-сюда, вверх-вниз? – удивился Чиж.
- А ты что думал! Так и надо, - сказал Сибгатуллин.
- Но сейчас наша задача – картошку перебрать! – сказал я.
- Преодолеем рубеж сельскохозяйственных работ! – улыбнулся Чиж. – Закидаем американцев порченной картошкой!..

                “”

Объявлена боевая тревога. Экипаж - на своих местах.
В центральном отсеке командир  лодки у перископа. Рядом замполит. Лица у обоих не заспанные. И говорили они не о насущных делах, а о каком-то артисте кино. Будто зарядка батареи не волновала их. Но вот из отсеков доложили о готовности к бою – и в центральном установилась тишина. Капитан третьего ранга Кармановский включил тумблеры трансляции и взял микрофон.
- Наша аккумуляторная батарея, как известно, почти разряжена, - сказал он. – Будем всплывать…
Из отсеков ни шорохов, ни голосов. Не ослабевала напряженность и в центральном посту. Кармановский повернулся к Турбинину:
- Думаю, Максим Григорьевич, моряки все сделают, что требуется…
- Добро, Александр Васильевич. С твоей легкой руки начнем… Боцман?
- Готов!
Я хорошо понимал, какая ответственность лежала на мне: предстояло особенно искусно управлять всплытием и погружением лодки. От моего мастерства и моей расторопности во многом зависело сбережение тех минут, которые столь необходимы для зарядки батареи.
Приготовлен дизель к запуску. Вспыхнули лампочки. Яркий, веселый свет оживил лица. Заблестели никелированные детали маховиков, штурвалов. Свет будто влил дополнительные силы.
Все ждали доклада акустиков, которые тщательно “прощупывали” океанскую толщу. Требовалось точно знать, нет ли поблизости американских кораблей.
Конечно, в менее тревожное время гидроакустики интересовались и звуками морского царства. В  предыдущем походе, например, когда отрабатывали учебные задачи в океане, я заглянул к ним в рубку по комсомольским делам. Но Потеряев протянул мне наушники. “Вникни, какая там музыка”, - кивнул он на борт лодки.
Я надел наушники: в них раздавался свист, веселое бульканье, вроде даже нежный шепот… “Что это?» – «Свадьба дельфинья». – «А кого женят?» – «Наверно, такого же сообразительного, как ты», - засмеялся Потеряев.
Я даже улыбнулся,  вспомнив это.
Наконец акустики доложили, что «горизонт чист», опасных звуков поблизости не обнаружено.
- Боцман, всплывайте! – распорядился Турбинин.
Лодка пошла наверх.
- Глубина десять метров, - оповещал я центральный пост. - Девять, Восемь…
Прозвучали короткие, как выстрелы, команды радиометристам, мотористам и электрикам.
Постановка лодки под РДП, когда она оказалась на перископной глубине, заняла мгновения. В пятом отсеке бойко застучал дизель. Крутнулись крылатки вентиляторов. Из раструба надо мной тугой волной плеснулся свежий воздух. “Прелесть-то какая! – обрадовался я. – Дыши глубже, счищай накипь с легких…”
Электрики подключили генератор на зарядку аккумуляторной батареи.
Минутная стрелка часов прошла верхнюю точку циферблата – потекли новые сутки похода… Батарея заряжалась.
Хотелось и размяться: пошевелить затекшее, отяжелевшее тело, но руки со штурвалов не снимешь. Сиди и терпи. В последнее время мускулы потеряли упругость. Это у всех. И вялость наваливалась чаще. Акустик Потеряев и  штурманский электрик Чиж полнели не по дням, а по часам. Но этому не придавали особого значения. Да и что можно сделать? В лодке не побегаешь, не поиграешь в футбол.
Нагнетаемый воздух приятно шипел над головой. Лодку не качало, не трясло. Весь бы поход так! Командир разрешил курить в дизельном отсеке. Кое-кто помчался туда. «Сменюсь, и я побегу, - думал я. – С Леонидом там отведу душу».
Долго вспоминал, где лежит раскрытая пачка папирос, оставленная в старшинской, но так и не вспомнил. Давно не прикасался к ней.
Из рубки радиометристов доклад:
- Сигнал самолетной станции… Усиление сигнала…
- Накури-и-лся, будь вы неладны! – вырвалось у меня.
- Потерпи, боцман, - это Турбинин услышал мое ворчание. – Подвсплывем в следующий раз, вместе пойдем дымить.
Я уже готов был крутнуть штурвалы, как только доклад Казакова “пятый готов к погружению” прозвучит в динамике и командир прикажет погружаться, но удивляло поведение Максима Григорьевича. Он шагал за моей спиной, не торопясь отдавать распоряжения. Вот выдержка! Или точный расчет, оттягивал погружение до последней возможности, чтобы генератор дольше поработал на зарядку. Ведь упущенную сейчас минуту, может, и часом не восполнишь в нужный момент.
Благодаря хладнокровию Максима Григорьевича Турбинина мы сберегли четыре минуты и благополучно погрузились. На  этот раз в отсеках не выключали освещения. Весь личный состав находился на боевых постах, готовый к следующему всплытию.
Начальник радиотехнической службы доложил командиру лодки, когда должен пролететь очередной самолет и через какое время можно всплывать снова. Ждем.
И вот мы снова встали под РДП. Самолетов поблизости нет. Генератор подключен на зарядку батареи. Но сигнал о появлении патрульного самолета не заставил себя ждать. Пришлось уйти на глубину.
Через час снова подвсплыли. И опять нырнули. Радиометристы опять засекли излучение самолетной радиолокационной станции.
Потом снова подвсплывали и ныряли. Я потерял счет всплытиям и погружениям. Да и нужно ли было их считать! Мы делали главное: накапливали для лодки электрическую энергию, а разведчики-радиометристы и радисты, засекая работу радиолокационных и радиостанций самолетов противника, делали анализ воздушной обстановки над рубежом противолодочной обороны: засекали частоту полетов, насыщенность авиа- и корабельных сил, изучали систему обороны рубежа.
Тридцать три часа длилось это напряжение. Спали минуты, перекусывали на скорую руку. Не до еды, не до сна было: зарядку аккумуляторной батареи мы все-таки произвели. И где? На противолодочном рубеже противника! Черт возьми, мы все же неплохие подводники!
Плотность батареи теперь была полной, и мы могли двигаться под водой любыми скоростями. В лодке объявили готовность номер два. Всем свободным – обедать и отдыхать. Кок Митрофанов постарался в полную силу. Но к пище почти никто не притронулся. Лишь бы добраться до койки!
Я заснул так крепко, что не услышал радостного сообщения: американский противолодочный рубеж остался за кормой. Наш корабль, преодолев преграду, шел под РДП к главной базе противника. Узнал об этом лишь вечером, когда лодка всплывала в надводное положение.
Пока продувался главный балласт, лодка стояла на месте. А освободившись от воды, поплыла словно лебедь, торжественно и гордо.
Тихо и тепло было на мостике. Океан лежал темной плитой. Был разрешен выход наверх. Я дышал ртом и носом. От жадности даже захлебывался теплым мягким воздухом. Слегка кружилась голова. Расстегнув канадку и обнажив грудь, стоял за штурвалом вертикального руля. Было удивительно хорошо.
А ведь случалось прежде в океане: торчишь на мостике и злишься, что колючий мордотык хлещет под козырек рубки, уносит из-под одежды тепло, горько-соленый ливень омывает от макушки до сапог… Сейчас, после долгого плавания под водой, все воспринималось иначе. Не сойду с мостика по своей воле, если даже разыграется шторм или будет жечь солнце. Лишь бы дышать полной грудью и радоваться простору!
                *   *   *
     Сдал вахту в четыре ноль-ноль. Минута в минуту. Направился отдыхать. Но лейтенант Чалеев будто ждал, когда я сменюсь: выглянул из штурманской рубки, жестом пригласил к себе.
«Что ему надо?» Я протиснулся между переборкой и большим, через всю рубку, столом с морской картой, сел на железный сейф, куда показал мне лейтенант.
- Я вас слушаю.
Облокотившись на стол, Чалеев щурил покрасневшие глаза, морщил лоб, будто собирался с мыслями, необходимыми для важного разговора. И никак не мог начать, хотя я всем своим видом показывал, что готов ответить на любые вопросы. Надо же рано или поздно решать наши дела.
Наконец он заговорил:
- Помнишь, как отправлялись в отпуск на теплоходе?
- Конечно.
Разве забудется то, что произошло?! Особенно последние минуты, когда завершился рейс, и команда опустила трап. Я стоял, ожидая Лиду. Она подбежала взволнованная, раскрасневшаяся, решительная:
- Андрюша, вы мне напишете?
- Обязательно! Только как же он? Чалеев?
- Пусть, - упрямо мотнула она головой. – Я буду ждать. Очень!
- Спасибо, Лида!
Потом я видел, как она спускалась по трапу. Худенькая, в распахнутом пальто, с двумя чемоданами в руках. А веселый и беззаботный Чалеев балагурил на палубе с каким-то новым приятелем, обретенным в рейсе. Сейчас он сидел против меня, поглядывая на меня вопросительно и неуверенно.
- Так что же вам нужно? – решил я ускорить события.
- Видишь ли, Крутилин, ты тогда на теплоходе не заметил чего-нибудь? Ну, у меня с женой?
- Что именно вас интересует?
- Как ты считаешь, нормальные у нас взаимоотношения?
Не хотел он говорить с полной откровенностью, прощупывал, выпытывал. А меня удерживала боязнь подвести Лиду. Откуда мне знать, что она сказала ему!
- Не понимаю вас, товарищ лейтенант. Давайте конкретней.
- Тут и понимать нечего, - скривились в усмешке его губы. – Заскучал вот, про отпуск подумал, про беззаботные дни.
- В отпуску хорошо, - ответил я, чтобы сказать что-нибудь. – Мне можно идти?
- Не держу.
Направляясь в восьмиместку, вспомнил слова Лиды: у Чалеева, мол, слишком много нянь было в детстве. Мама, папа, две бабушки и дедушка. Пятеро взрослых на одного ребенка, и все в нем души не чаяли… Воинская служба, конечно, научила его уму-разуму, но то, что заложено с малолетства, искоренить трудно.
                *   *   *
     Вялость чаще и чаще охватывала меня. Да и других тоже. Сон почти не освежал. А главное – раздражаться мы стали по пустякам. Все надоело: отсек, боевой пост, привычные голоса, лица. Побыть одному нет возможности. Отвлечься нечем… Волейбольный мяч помотать бы в свое удовольствие! Да что там волейбол: хотя бы еще раз на мостике постоять, воздухом надышаться. На океан поглядеть, чтобы мир раздвинулся. Но мы почти все время на глубине, потому что в воздухе то и дело появлялись патрульные самолеты противника.
Однообразие мне, как и всем другим, осточертело, но я крепился. Не мог же комсомольский секретарь хандрить и распускать нюни! Молодые подводники и даже мои одногодки поглядывали на меня. Приходилось бодриться.
Было надоумлено разучить комплекс гимнастических упражнений.
И вот, едва мы поднялись, прозвучала команда «на зарядку». Встали у носовой  переборки. Рядом со мной лейтенант Чалеев в качестве контролера. Он уже успел одеться по всей форме, побриться.
- Где тут сонные мухи? – пошутил он.
В динамике запиликал баян. Играл старшина команды акустиков Потеряев.
- Приступим к разминке, - скомандовал по трансляции старпом Шабардин. – Под музыку, шагом марш!
Семь пар ног в отсеке зашлепали по линолеуму.
- Глубже вдохните свежего воздуха! Полными легкими, полными легкими, - раздавался голос старпома.
Лодка шла на большой глубине, от аккумуляторов несло теплом, регенеративные установки, которые питали нас кислородом, источали жар, как хорошо протопленные печи. В отсеке градусов тридцать пять. А старший помощник иронизировал по трансляции: “Вдохните свежего воздуха!”
Но это веселило нас:
- Шевели жабрами, парни!
- Рот пошире раскрой! – смеясь, толкнул меня Казаков.
- Прекратить разговоры! – оборвал лейтенант Чалеев наши вольности.
Было бы лучше, если бы он ушел из отсека. Я испытывал при нем сковывающую и раздражавшую неловкость. Всем людям мог прямо глядеть в глаза, а Чалееву – нет. Да почему, в конце концов? Он же сам не уберег семью. Лида все  равно уехала бы от него, если бы даже не повстречала меня. Так в чем же я виноват? В том, что до сих пор не выложил все начистоту, не поставил, как говорится, все точки над «и»?!
Отвернулся, чтобы не видеть Чалеева. Но проход в отсеке узкий: я почти уперся лбом в переборку.
- Двигаться энергичнее! – гремел динамик. – Переходим к следующему упражнению. Подтягивание, товарищи!
В проходе отсека на подволоке нет магистралей, за которые можно было бы ухватиться. Я направился в старшинскую кают-компанию, где у подволока тянулся трубопровод воздуха высокого давления. Укрылся за дверью от лейтенанта.
На трубопроводе повис, как колбаса на крючке.
- Отращивать начинаешь? – хлопнул меня по оголившемуся животу Казаков.
- Не лезь, знаток анатомии! Что ты смыслишь в мужских фигурах?
- Классический образец! Аполлон…
Самолюбие заело: я изо всех сил напряг мышцы. Взвился вверх, но так шваркнул головой о стальной шпангоут, что выразился воистину по-боцмански.
А Казаков немедленно осмотрел место удара моей головой, ощупал пальцами.
- Корпус корабля цел, - сообщил он, даже не ухмыльнувшись. – И шпангоут выдержал, только в обшивке вмятина…
- Заботливый ты очень.
- Беспокоюсь о лодке. Такие физкультурники любой дредноут искалечат!
Баянист наяривал марш Черномора. Старпом, перекрывая музыку, кричал, что в таком-то отсеке (наугад, конечно) некоторые не подтягиваются. Ребята улыбались. А я злился. Не потому, что болело ушибленное место. Из-за  Чалеева. Он несколько раз подходил к двери и нарочно смотрел на меня. Пристально эдак, с издевочкой… Но какого черта! Перед кем я тушуюсь? Самодовольный парень! Как он с Лидой-то? Она чемоданы тащит, а он покуривает… Только о себе думает, лишь бы повеселиться, погулять!  А она институт из-за него бросила… С осени опять поступит – настаивать буду на этом…
Взвинчивая себя такими мыслями, я не заметил, как оказался в проходе лицом к лицу с Чалеевым, глядя прямо ему в глаза. Кажется, я даже шептал что-то. И очень хотел, чтобы он заговорил о Лиде, - тут бы я ему и выложил все. Но его насмешка сменилась удивлением, потом растерянностью. Он отвернулся.
Сделав несколько шагов, Чалеев, решившись, снова встретился со мной взглядом, но на этот раз молчаливая дуэль продолжалась лишь мгновение.
Я теперь был совершенно спокоен. Моя правда, и точка!

                «»

Противолодочный рубеж американцев мы благополучно пересекли. Никто нас не обнаружил. Но надводные корабли, выходившие из баз в океан, были более беспечными, чем самолеты над рубежом. Нам удалось записать на магнитофон радиопереговоры их командиров, шумы винтов, пути их походов – нашим штабам будет чем заняться. И от намеченного курса мы не отклонялись. Шли, скрупулезно фиксируя тактику действий встречающихся кораблей и самолетов…
Но уже  не одну неделю мы не банились. А пора бы. Грязь давала о себе знать - на лодке повсюду соляр и масло. Рабочее платье, белье тоже давно надо было сменить.
Вечером вахтенный офицер оповестил о помывке в душе. Это была необычная новость.
Подготовка разового нательного белья и простыней с наволочками – моя обязаннность. Организацией помывки занимаются рулевые и трюмные под руководством помощника командира корабля. А как помыть всех, если душевая рассчитана на одного человека? Узкий вертикальный пенал, а не душевая комната. Отведи каждому моряку полчаса – удовольствие растянется почти на двое суток. Да еще приплюсуются к этому времени часы на боевые тревоги, всплытия, погружения, когда весь экипаж должен быть на своих постах.
Командир приказал мыться по двое. А замполит специально предупредил меня: «Все внимание, боцман, душу. Чтобы никаких срывов не было».
В полночь я не заступил, как обычно, на вахту. Меня подменили. По выражению старпома, «для  обеспечения самой боевой операции в мирное время».
Извлек из хранилища разовое белье, мочалки, мыло для морской воды. Матрос Федоров перетаскал все необходимое в шестой отсек, к душевой.
Ночью начали. Очередники получали у меня нательное белье, простыни с наволочками, полотенца. Шли в пенал-душевую.
Приближалась очередь и моей помывки. Возле душевой, позевывая, ожидал напарник – Федоров.
- Рано разбудили, - пожаловался он.
- Зато без задержки. Они выйдут, мы войдем.
- Может, и не обязательно мыться-то. Спать охота.
Меня возмутило:
- Как это не обязательно?
- Мог бы и не мыться, - продолжал он с присущей ему медлительностью. – Недельку вполне бы еще…
- Грязи-то сколько на вас! Зудит небось все?
Душевая освободилась. Сказал вахтенному отсека, следившему за очередностью, что мы прихватим минут десять сверх нормы: надо же отпарить Федорова.
- Этого сразу не отмоешь, - понимающе кивнул вахтенный и перевел разговор на шутку: - Может, вам пивка заказать после бани?
- Не расстраивай! – хмыкнул я, закрывая дверь душевой.
Да, тесновато здесь! Стриженная голова Федорова уперлась в сетку рожка, а широкий таз – в переборку. И у меня комплекция основательная. Мне тоже требовалось пространство.
- Подвиньтесь, - протянул я руку к клапанам. Они были за бедром Федорова. Повернул маховики. Вода с веселым плеском вырвалась из рожка на его голову, брызнула мне на плечо. – Ну, Федоров, выдраю вас, как медяшку на штурвале, - взбодрился  я. – Сиять будете!
Мыло для соленой воды пузырилось шипучей пеной, белыми пушистыми хлопьями обволакивало Федорова. И я мылился. Пенные папахи плюхались к ногам. Мы приловчились по очереди подставлять головы под теплые струи. Однако грязь если и смывалась, то очень медленно. Мы намыливались еще и еще. Федоров забурчал:
- Этой водой ничего не сделать. Морская и есть морская!.. Зря разбудили.
- Хватит ныть!
Матрос обиделся:
- Только и слышу от вас: “Федоров троечник!”.  “Федоров ленивый”. “Не спи, не ной…” За весь поход ни одного доброго слова. Что я, нарочно тройки хватаю?
- Стараться надо.
- Я стараюсь, а не получается. Вы же сами обещали заниматься со мной, тренировать…
Ну что же, солидный камешек в мой огород. У меня одни пятерки, а мой подчиненный редко на четверку вытягивает. Вот как оборачивается наша инициатива ставить оценки за вахты! Получается вроде бы, что каждый сам по себе.
- Спасибо, - сказал я.
- За что? – не понял матрос.
- За правильные слова, - я ожесточенно взбил пену на мочалке: - Поворачивайтесь, спину потру.
Волосы от соленой воды стали жесткими, торчали, как гвозди, вылезшие из доски. Но  вахтенный отсека подал нам чайник с теплой пресной водой. Теплую пресную воду Федоров начал цедить струйкой на мою голову. Удивительное дело: волосы мгновенно смягчились. Провел ладонью по ним – услышал легкий  скрип, почувствовал знакомую шелковистость.
Когда вышли  из душевой, от наших распаренных тел тянуло свежестью. С плеч словно пуд скинули – так стало легко и свободно. И голова очистилась, будто после вечерней прогулки.
- Здорово, товарищ старшина! – не удержался от восхищенного отзыва о душевой процедуре Федоров.
Правда, чего только не сделает с человеком обыкновенная вода! И сил вроде прибавилось, и нервозность ослабла. В отсеках слышался веселый смех. Заметно улучшилось настроение.

                «»

Примостившись в кают-комапнии на краю стола, замполит что-то писал. Рядом с ним склонились над книгами и тетрадками несколько человек. Вероятно, Кармановский консультировал моряков по темам политзанятий. Прозрачные капли конденсата висели над их головами, срывались, оставляли на бумаге расплывчатые пятна.
Не сразу обратился я к замполиту: кашлянул разок-другой, привлекая к себе внимание. Надо было обговорить план комсомольских дел на следующий месяц.
- Разрешите, товарищ капитан третьего ранга?
Кармановский закрыл свои тетради, поднялся.
- Пожалуйста. Пройдемте ко мне, чтобы не мешать тут товарищам.
Мы прошли в хорошо знакомую каюту. Как обычно, я проинформировал замполита о комсомольских делах за истекшие сутки. Вспомнил и о том, что  сказал мне матрос Федоров. Это заинтересовало Кармановского.
- А ведь верно, голову мы вытянули, а хвост увяз. Наши оценки повышают у моряков чувство личной ответственности, это правильно. Но ведь надо при этом, чтобы все отвечали за товарища, чтобы коллектив помогал отстающим. Как ты считаешь?
- Может, подводя итоги, боевым сменам давать оценку?
- Посоветуйся с членами бюро. Я не против такого подхода. Может, от него будет  больший эффект…
Я не торопился уходить, хотя дела были закончены.
- Что еще? – чуть прищурился замполит.
- Да вот насчет того незавершенного разговора, товарищ капитан третьего ранга...
- Ты тогда, Андрей, что-то не договаривал, - улыбнулся Кармановский, впервые назвав меня по имени. – Признавайся, почему сбежал в тот раз?
- Я ушел.
- Ладно, будем щадить твое самолюбие, хотя слишком уж ты торопился. Но почему?
- Не был подготовлен к серьезному разговору. В себя еще не верил.
- А теперь что изменилось?
- Я не боюсь смотреть ему в глаза.
- Кому это “ему”?
- Лейтенанту Чалееву.
- Ну, рассказывай, - замполит откинулся к борту, давая понять, что намерен слушать внимательно и столько времени, сколько потребуется.
Я выложил ему все. О нашем знакомстве с Лидой, о свиданиях на пассажирском теплоходе, о ее письмах, о встречах после отпуска.
Лицо Кармановского мрачнело.
- До какой степени дошли ваши отношения? – спросил он, подбирая слова.
- Мы не позволили ничего лишнего.
- Ты уверен, что все это серьезно?
- Да.
Мои отношения, естественно, не доставили Кармановскому радости. Он  отвечал за морально-политическое состояние экипажа, ему был далеко не безраличен конфликт между двумя подчиненными. Конечно, пока этот конфликт был глубоко личным, но в любое время он мог проявиться открыто, и кто знает, в какой форме.
- Хочу предупредить об одном, - сказал Кармановский. – Ты считаешь, что прошло уже  достаточно много времени, чтобы проверить ваши чувства. Возможно, ты прав. Но не учитываешь, пожалуй, того, что все запретное притягательно. Когда исчезнет запрет, не изменится ли твое отношение к ней?
- Что вы! Она всегда будет дорога мне!
- Я не переубеждаю, - мягко улыбнулся Александр Васильевич. – В молодости чувства горячее, напористее. Но ведь и думать надо. Тебе, Андрей. За себя, за нее.
- Время покажет.
- Так рассуждать нельзя. Поплывешь по течению,  как неуправляемый корабль – шпангоутов не досчитаешься. И если бы только собственных…
- Что же мне делать?
- Сейчас ничего. Во всяком случае, до возвращения в базу.
- Я могу сказать лейтенанту Чалееву?
- Зачем? – покачал головой замполит. –  Чтобы выбить человека из колеи до самого конца боевой службы? Отравить ему настроение? Ты уж лучше наберись терпения и помолчи. Будь мужчиной, боцман! Поговорите потом, в спокойной обстановке, на берегу. Если не отпадет надобность.
- Почему она может отпасть? – насторожился я.
- Потому что у тебя еще есть время подумать, - повторил Александр Васильевич. – За себя и за Лиду. И даже за лейтенанта Чалеева.
Мы еще не повернули на обратный курс. С прежней интенсивностью вели разведку. И, разумеется, никого не хотелось омрачать неприятностями.
 
                «»

В старшинской каюте готовились к обеду. Вестовой принес бачок с первым. Перед каждым из нас миска и кружка. На середине стола соль и перец в баночках. Ближе к краю хлебница. Но хлеба в ней не было. На все время плавания им не запасешься. Поэтому в хлебнице лежали сухари. Белые и черные.
Были на столе и холодные закуски: селедка, плавленный сыр, консервированные огурцы.
Стол, как говорится, был изобилован пищей. Но на нем не было ничего свежего.
- Теперь бы черняшки мягкой! – заговорил Потеряев, старшина команды гидроакустиков, наливая себе первое в миску. – Прямо из пекарни…
- И борща украинского!
- Или супа грибного. Со сметаной.
- Братцы, не расстраивайте душу!
На второе гречневая каша с молоком.
- Вон как порошковое молоко научились делать, - сказал Казаков. – Чувствуете, будто из-под коровы прямо…
- Если бы сухую картошку так!
- Да неплохо ее делают-то, - откликнулся Потеряев, продолжая есть борщ. Лишь ему, Потеряеву, дивились мы, еще не надоела пища из сухих и консервированных продуктов, не пропал у него аппетит. – Только все надо с душой готовить, с умением.
- Это точно, - заговорил мичман Углов, кивком головы отбросив со лба белые волосы. – Приезжал к нам  в базу года три назад кок-инструктор московский, майор по званию. Так он из сухой картошки готовил еду – пальчики оближешь! Блюд двадцать сделал. Всем желающим давал пробовать. Даже базовские интенданты не отличили, что из сухой приготовлено, что из свежей. Вот какой мастак!
- Нам бы этого майора на лодку! – размечтался я.
- А полковника не хочешь? – засмеялся Углов. – В папахе каракулевой?
- Нечего шутить, товарищ мичман, - Потеряев выгребал из миски на клеенку скользкую, неразварившуюся картошку. – На каждой лодке кок должен виртуозом быть. От него здоровье наше зависит.
Ну, «завелись» моряки, теперь будут спорить до конца обеда. Острые разговоры за столом бывали у нас часто. Не о картошке, конечно. О более серьезных проблемах, которые волновали и тревожили многих. Например, о роли подводных лодок в прошлых войнах и в настоящее время. О ходе выполнения нами ответственного задания по разведке американских сил. Мы уже многое знаем о них. Нам известны маршруты полетов самолетов, система их связи и обследования поверхности океана. Знаем, где патрулируют противолодочные корабли, какую они применяют тактику поиска лодок. Наши офицеры систематизируют разведматериалы. Анализируют. Мы уже наловчились  заряжать батарею под носом противника, уходить от обнаружения и контактов с американскими  силами,  параллельно разведуя, что надо.
Вообще-то говоря, военные проблемы в нашей разведке решают в основном офицеры. Но и у каждого из нас, матросов и старшин, были свои взгляды и свои мнения по методам использования технических средств, по тактическим приемам корабля в разведке. Матросы с старшинами грамотные люди. Не только в технике разбираются.
И где еще высказать свои взгляды, как не среди своих товарищей?
Казаков, например, с пренебрежением отзывается о дизель-электрических лодках, зная, что к ним особенно пристрастно относится мичман Углов.
- Тащимся по океану, как на телеге по кочкам, - сказал Леонид. – То ли дело атомные быстроходные, которые чешут под льдами к Северному полюсу… И аккумуляторов не просят… Вот какие нужны лодки!
- Опять за прежнее? – встрепенулся Углов. – Так я тебе вот что отвечу. Для всякой цели свое оружие должно быть. Какой смысл, к примеру, танк двигать туда, где достаточно одного пулемета?
- Согласен, - кивнул Казаков.
- Зачем же посылать атомную громадину, если наша лодка управится?
- Привыкли вы служить на тихоходах и  к новому не стремитесь.
- Служим  там, куда поставили, - сухо ответил Углов.
- Ну и ладно. А я буду на атомную проситься, - сказал Леонид. – Давай, Андрей, - обратился он ко мне, - оставайся на сверхсрочную – и вместе на новую лодку, а?
Я молча пожал плечами. Надо дослужить положенный срок, потом решить все с Лидой. Определять наше общее будущее я должен теперь вдвоем с ней.
Не могу сейчас загадывать далеко вперед, хотя вообще-то атомная лодка – это здорово! Насколько она мощнее дизельной! И задачи выполняет более  ответственные. Сдерживающий фактор для агрессивных кругов империализма – вот так об атомных говорят! Только  ведь на атомных лодках тоже не рай. Простора там, конечно, больше, это верно. Хоть спортом занимайся, хоть иди в душ и плескайся горячей водичкой часами. Зато стоит ей уйти в море на боевую службу – месяцами не всплывает!
Помнится, когда я заканчивал школу и вместе со своими сверстниками горячился, спорил о том, куда идти дальше, чем заниматься, мой отец повторил  несколько раз: «Неважно куда, сынок, важно, как ты будешь работать или учиться…» А много времени спустя, уже здесь, на лодке, услышал я от замполита Кармановского в одном из наших разговоров: «В конечном счете, не имеет значения, где служить, гораздо важнее – как нести службу!»
               
                ***

Идем в надводном положении. Появилась возможность потренировать Федорова, несшего вахту за штурвалом вертикального руля на мостике. С разрешения вахтенного офицера скомандовал ему:
- Перейти на управление рулем в центральный отсек!
Федоров отключил на мостике руль, бросился к рубочному люку. Я поглядывал на стрелку секундомера. Матрос едва успел пролезть в горловину люка, а стрелка приблизилась к контрольной цифре. Пришлось вернуть Федорова и повторить команду. Но и в этот раз он протискивался слишком долго.
- Смотрите, как надо.
Одним шагом достиг я люка, нырнул в него, хватаясь на лету за поручни трапа. Не коснувшись ногами ступеней, стремительно соскользнул вниз, к палубе центрального отсека.
- Поняли прием? Ну-ка еще раз…
- Да он страшится, боцман, - заметил вахтенный офицер.
Федоров промолчал.
- Если сорветесь, удержу, - ободрял я. – Давайте снова…
За полчаса Федоров покрылся потом, но стал увереннее и быстрее выполнять команды.
На вахте у штурвала Федоров улыбался.  Наверно, оттого, что был доволен тренировкой. По-моему,  он несколько преодолел боязнь броска.

                «»

 - Гу-гу-гу-у… - зазвучал ревун в отсеках.   
Срочное погружение. Лодка в считанные секунды ушла под воду.
- Товарищ командир, обнаружен приближающийся самолет противника! – доложил вахтенный офицер, когда Турбинин стремительно вбежал в центральный отсек.
- Какое было усиление сигнала? –  справился он у радиометриста-разведчика.
- Два…
Это значило, что самолет находится на безопасном для лодки расстоянии.
Максим Григорьевич был доволен, что аналитические расчеты по полетам самолетов противника подтверждаются. Он уже знал, сколько времени надо быть под водой, чтобы самолет улетел. Выдержал это время, скомандовал:
- Боцман, всплывать под перископ!
Выдвинули радио- и радиолокационную антенны, когда на глубиномере показывало семь метров. Из радиолокационной рубки доклад:
- Сигналов работы радиолокационных станций противника нет!
- По местам стоять, под РДП становиться!..
Мы снова подзаряжаем аккумуляторную батарею. Стремимся, чтобы плотность была максимальной. Иначе нельзя. Предусмотрительность и еще раз предусмотрительность!

                «»

То, к чему мы стремились, преодолевая многочисленные преграды и большие расстояния, осуществлялось. Минувшие сутки мы буквально ползли с величайшими предосторожностями, едва не цепляя килем за дно. Подошли очень близко к берегу. Все это время моряки не отдыхали, не покидали боевых постов. Командир Турбинин  привел лодку к месту, где базировались основные военно-морские силы американского флота. Чуть ли не к боновым воротам главной базы. Мы легли на грунт и фиксировали гидроакустическими средствами суда, входящие и выходящие через ворота в боновом заграждении.  Но, подвсплывая,   выдвигали радиолокационные антенны и фиксировали излучения радиолокационных станций. Корабельных, береговых, самолетных.
Ой, до чего же хотелось глянуть, что там творится на поверхности! И берег рядом. Ведь сушу-то я  сколько недель не видел! А зелень – с прошлого лета… Даже не предполагал раньше, что у человека может возникнуть столь острая жажда смотреть, воспринимать, впитывать краски. Так бы и прильнул к окуляру перископа! Но у перископа командир, его подменяет старпом, иногда вахтенный офицер – нам, остальным, нельзя.
- Противник затеял что-то, - негромко доложил вахтенный офицер Смирнов, не отрываясь от окуляра перископа.
- Что там? – стремительно шагнул к нему капитан третьего ранга Турбинин.
- Буксир разводит боновые заграждения!
- Ясно, - кивнул командир лодки, занимая место возле перископа. - Вот они! Не заставили себя ждать!
- Появились? – не отходил от него Смирнов.
- Идут, - сказал командир. – Армадой… Записывайте, Смирнов, боны пересек фрегат, за ним ракетный крейсер и противлодочный корабль.
Зазвучал звонкий голос акустика:
- По пеленгу… шум винтов!
- Вот и слухачи зацепились! – Турбинин  повернулся  ко мне вдруг. – Понимаешь, Крутилин, что мы сделали? Все их тайны сейчас перед нами. Будь это во время войны… Мы бы с этой позиции без промаха поразили главные цели!
Подошел замполит Кармановский.
- Александр Васильевич, - кивнул командир корабля ему к микрофону радиотрансляции.  – Надо бы экипаж проинформировать о происходящем наверху... Ведь это еще как обрадует людей!..

                «»

Несколько суток мы, затаившись, соблюдая максимальную осторожность, находились невдалеке от главной военно-морской базы американцев. Как, очевидно, и они таились,  плавая возле наших берегов и баз. Слышал я от наших разведчиков, что их самолеты каждые сутки делают облеты наших границ.
То подвсплывая на перископную глубину, то ложась на дно, мы наблюдали за выходом из базы главных сил противника, фиксировали состав этих сил. Позже последовали за ними, к району их плавания, наблюдая за их тактическими приемами действий в различных отработках задач.
В разговоре с замполитом командир лодки сказал, что не похоже, чтобы американцы вели отработку конкретных вариантов внезапного нападения на нашу страну. Но на другие страны – похоже. Замполит согласился с ним. А меня это обрадовало: агрессор, наверняка, побаивается нас. Нет, все равно глаз с него нельзя спускать. Гитлер перед минувшей войной клялся руководству нашей страны, что хочет иметь с советским народом дружбу, мирные отношения, договор о ненападении подписал, а сам тайком готовил кровавую бойню против нас.
Пришли мы сюда незамеченными, делали то, что надо было делать, теперь бы и уйти, чтобы американцы не обнаружили нас на обратном пути. Пусть думают, что мы «лопухи», что ничего не знаем о них и сидим в своих базах в сонном состоянии.
 Была дана команда повернуть на запад. Домой.
Малым ходом под водой лодка удалялась… 
Опять, только в обратном направлении прорывались мы через противолодочный рубеж, опять скрывались от самолетов, летавших с севера на юг и обратно над Тихим океаном. Медленно шли в глубине, экономя электроэнергию. Но на обратном пути все же все было гораздо проще. Мы уже знали маршруты, время полетов этих самолетов. Мы даже перехватывали разговоры летавших на этих самолетах летчиков, которые болтали в эфире о своих житейских делах и личных переживаниях. Знали, какие корабли находятся в океане, патрулируя в определенных районах.
Задание своего командования, как полагали, мы выполнили. Цели достигли…
Много миль осталось за кормой. 
Всплыли.
У меня скопилось много дел по комсомольской части. Но я, как и многие, вышел на мостик.
Океан спокоен. Небо, высокое и чистое в лучах солнца, было прозрачным и необыкновенно привлекательным. На мостике и в ограждении рубки тесно. Пачки папирос передавались из рук в руки.
Оба дизеля заработали на полную мощность, но хотелось, чтобы мотористы еще прибавили оборотов, сократили время, оставшееся до встречи с базой, с дорогими людьми.
Прежде никто не ожидал меня на берегу. А теперь - Лида!
Как мы встретимся? Как у нас все будет?



                «»

Включилась радиотрансляция. Зазвучал голос командира:
- Товарищи, мы заканчиваем поход. Длительное плавание позади. За это время разыскивал нас противник,  хотел, чтобы мы не вели разведки, не знали о нем ничего.  Изматывали нас штормы и трудные условия обитания в подводной лодке, но мы настойчиво стремились к своей цели...
В строгой тишине слова командира звучали волнующе, проникновенно, вселяли воодушевление и гордость за свои дела. Но все еще скрытно лодка шла на глубине.
Я слушал, неся вахту у штурвалов на своем боевом посту. Как не порадоваться, что и я причастен к такому необыкновенному плаванию!
Глубина двадцать пять метров. Скорость шесть узлов. Курс – вест. На вахте первая  смена.
- Андрей! Андрей! – обращается ко мне Потеряев, старшина команды гидроакустиков, высунувшись из своей рубки. – Скажи, а жетоны «За дальний поход» всем вручат?
- Не знаю.
- Мы же выполнили задание, - продолжал он.
- Не все одинаково выполнили.
- А кто оценивать будет?
- Да тебе-то, отличнику, о чем беспокиться?
Потеряев скрылся за дверью рубки. А я подумал,  как взвесить заслуги особо отличившихся моряков? Плетнева или Казакова, например, радиометристов-разведчиков?
Красив жетон «За дальний поход»: силуэт подводной лодки на фоне военно-морского флага из белой и голубой эмали. Перед родными, перед девушкой приятно с таким покрасоваться. А награждаются жетоном те, кто длительное время плавал в океане, прилежно исполняя свои обязанности. Эта награда символизирует посвящение матроса в настоящего моряка. Однако наш поход был необычным. Мы вели разведку вероятного противника, прорвались к его главной базе. Экипаж слаженно и целеустремленно стремился выполнить важную задачу. Получается, что все достойны награды, от Казакова до Чижа и Федорова? Но между ними большая разница…
Одному мне такую проблему не решить.
Но вот мы уже подводим предварительные итоги. Через два дня откроются знакомые сопки. Какие они теперь? Не в белых же балахонах! Уже лето. На берегу распустились деревья, зазеленела трава. Запах ранних цветов… И Лида…
От последнего нашего  свидания осталась во мне тревожная неудовлетворенность. Метель тогда заносила тропу. Я шел на почту. Лиду увидел на дороге, ведущей к военному городку.
- Жду! – обрадовалась она. – Чалеев говорил, что посылка тебе.
Я обнял ее прямо возле почты, против жилого дома.
- Пойдем отсюда, - попросила она.
Мы шагали, утопая по колено в сугробах. Ветер утих, повалили крупные хлопья. Снегопад скрыл дома, березы, дорогу.
- Куда ты завел меня, землепроходец или снегопроходец? – улыбнулась она. -  Мы в белой пустыне!
- Вот и хорошо!
Я целовал ее мокрое от снега лицо. Она расстегнула пальто, теснее прижалась ко мне.
- Андрюша, милый, мы скоро расстанемся.
Знала она что ли, о  предстоящем походе или я не совсем разобрался в ее словах?
- Почему расстаемся?
- Так будет.  И еще вот что. Раньше я не боролась за свое счастье. Да и не за что было бороться. А теперь убеждена: нельзя этак. И самой плохо, и всем окружающим. Я выше и сильней стала. Понимаешь меня?
По совести сказать, если и понимал, то не очень. Но ее горячность и искренность убеждали в том, что Лида права, она уяснила нечто еще недоступное мне. Вот поэтому, наверно, испытывал я тревогу и даже обиду какую-то.
- Хочу дать тебе, - сказала она, вынимая из кармана конверт, - адрес...
- Зачем?
- Возьми, на всякий непредвиденный случай!..
Этот конверт и сейчас лежал у меня в нагрудном кармане.
- Размечтался, боцман? – послышался голос командира. Максим Григорьевич остановился рядом, предупредил: - Приготовься всплывать. Последнее всплытие. Дальше в надводном положении пойдем.
- Накуримся вдоволь! – воскликнул старпом за моей спиной.
- Сынишку увижу послезавтра, - вздохнул механик Надточий.
И вот команда:
- По местам стоять, к всплытию!..
Когда было снято давление воздуха в отсеках и командир, открыв верхний рубочный люк, поднялся на мостик, в центральном отсеке кто-то крикнул совсем не по-уставному:
- Даешь базу! Ура!
Старпом хотел сделать замечание, но улыбнулся и промолчал.

                «»

По кораблю объявили большую приборку. Моряки разобрали кандейки, швабры, ветошь. Я выдал соду и мыло, сурик с кистями. Вскоре все проходы были загромождены приборочными принадлежностями, людьми с засученными рукавами рабочих рубах.
Лодка шла плавно, без качки, поступательного движения почти не ощущалось – идеальные условия для наведения чистоты в помещениях.
Я прошел по отсекам. У всех все есть для приборки. Моряки старательно драили палубу, промывали углы и закоулки, протирали приборы, трубопроводы, снимали масляные пятна с механизмов и переборок. Словно перед большим праздником. Да ведь так оно и есть: что может быть приятнее, чем возвращение в родную базу, выполнив ответственное задание!
За влажную тряпку взялся и я. Вытирал пыль в труднодоступных местах, как первогодок ползал на животе, доставая укромные уголки. Работать, так работать! Вымоем и выскребем отсеки, рубки, трюмы, выгородки!  Ни одна даже очень прилежная хозяйка не наводит такого порядка в собственной квартире, как это делают моряки на большой приборке.
В центральном отсеке слышались шутки. Острил рулевой Федоров.
- Акустик, тебя хотят видеть здесь! – крикнул он матросу Бордуну.
- Кто по мне соскучился?
- Швабра! Вылазь из своей берлоги…
Балагурство прекращалось моментально, когда кто-нибудь посторонний заходил в отсек и шлепал грязными подошвами тапочек по чистой палубе. Такого выдворяли, даже если он являлся по делу в отсек. Особенно стремительно вылетел из центрального поста моторист Рябчиков, нечаянно опрокинувший кандейку с мыльной водой. Кто-то помог ему набрать соответствующую скорость.
Приборка близилась к концу, помощник командира снова послал меня  осмотреть лодку, проверить на чистоту. В седьмом отсеке увидал матроса Чижа, наводившего порядок в своем заведовании. Откуда только старательность взялась! Близость берега сказывалась или понял он кое-что за время похода?
- Шик и блеск, товарищ старшина! – весело произнес Чиж. –  Нравится?
Конечно, особого блеска я не усмотрел, можно было бы и замечание сделать, но не хотелось портить ему настроение. Охотно, с огоньком трудится – не отбить бы желание.
- Так держать, товарищ штурманский электрик! – дружески похлопал я его по плечу.
При подходе к своей базе экипажу было приказано переодеться в чистое рабочее платье. Были залиты остатки пресной воды в баки для питья.
Умывшись пресной водой, я сел штопать носки, а Леонид, переодевшись, начал складывать в пачку письма, которые он писал  Антонине.
- Так много?! – удивился я его неустанности в сочинении посланий девушке.
- Да уж не ленился, - сказал он. – Как подойдем к пирсу, отнесу на почту.
- Не получив ее писем?
- А где хранят присылаемую корреспонденцию для лодки?
- В матросском клубе.
- Ну, это по дороге. Первым делом возьмем письма от Синеглазки, потом отделение связи заставим поработать на всю катушку, - заразительно смеялся Леонид.

                «»

Лодка входила в устье бухты. Небо было чистым. Но у вершины курившегося вулкана сгущалось туманное пыжиковое кольцо. Легкий теплый ветер гладил щеки, лоб. 
- К вечеру будет дождь, - вдруг сказал Турбинин, разглядывая сопку.
- Жалко, - откликнулся старший помощник Шабардин. – Вечером бы только и погулять сегодня.
- Летний дождь не помеха, - улыбнулся Максим Григорьевич. – У вас все готово?
- Так точно.
Командир повернулся ко мне:
- Лево руля, боцман!
Последний раз мы меняем курс.
У пирса нас встречали. Толпились моряки. Их белые  бескозырки и фуражки колыхались, словно ромашки на ветру. Из иллюминаторов плавбазы, с мостиков подводных лодок наблюдала дежурная служба. У торца пирса был выстроен духовой оркестр.
Когда мы подошли ближе, я увидел адмирала, стоявшего в окружении офицеров у пирса.
Непривычная торжественность! Так, наверно, встречали во время войны лодки Колышкина, Видяева, Котельникова, Щедрина, других подводников, возвращавшихся из боевых походов.
Лодка ошвартовалась. Командир приказал экипажу построиться. Один за другим в проеме рубочного люка появлялись моряки, выбегая на мостик. Много дней не ступали на него они и теперь волновались, конечно, спешили. Я тоже занял свое место в строю на верхней палубе.
Лодка выглядела странно. Не было на ней ни лееров, ни леерных стоек – все срезали волны. Краска на бортах облуплена, везде проступала ржавчина. Из стенки ограждения рубки вырвало лист обшивки вместе с дверью.
На трап ступил адмирал. Командир лодки скомандовал: «Смирно!». Выйдя навстречу командиру дивизии, отрапортовал о выполнении задания.
Адмирал прошел к середине строя. Поздоровался негромко. А мы на радостях гаркнули,  что было сил. Максим Григорьевич даже поморщился от нашего чрезмерного усердия.
Комдив всматривался в наши бледные лица. Заговорил с теплотой в сочном голосе:
- Дорогие мои, вы полностью выполнили приказ. Хорошо выполнили. Дали штабам исчерпывающие сведения о вероятном противнике, чтобы сделать соответствующие выводы. Помогли своим товарищам одержать победу в больших флотских учениях… Скажу по совести, в таком походе хотелось бы побывать самому… Благодарю за службу!
И опять мы ответили воодушевленно, во всю силу легких.
После команды «вольно» меня легонько толкнул в бок Казаков.
- На камбузе для нас поросенка приготовили, - сказал он загадочным шепотом.
- Почему? – не понял я.
- Победителям… Как во время войны. Не слыхал, что ли, про такую традицию?
- А?
- Да ты спишь, что  ли?
Я не ответил. Мое внимание было  привлечено к лейтенанту  Чалееву, который по трапу  спускался на причал. На берегу лейтенант Чалеев оглянулся, посмотрел на лодку и, независимо помахивая чемоданчиком, зашагал по  дороге к военному городку.

                «»

Чтобы подняться в гору, до казармы, надо, оказывается, иметь силенки. А у нас их здорово поубавилось. И ходить вроде бы разучились. К тому же пьянил бражный дух теплой земли. То и дело раздавались голоса:
- Короче шаг, направляющие. Не спешите…
Строй завели в казарму. Нас ждали и тут. Койки застелены новыми простынями. Весело поблескивают свежевыкрашенные стены кубрика. Желтел выдраенный пол, в промытые стекла лился солнечный свет. Усталость как будто отступила. Мы начали устраиваться.
- Не копайся, - торопил меня Леонид. – Давай поскорее.
У меня не было желания экстренно идти в матросский клуб, чтобы взять там корреспонденцию для моряков лодки, но как не поддержать друга! Отправились туда хорошим шагом.
Корреспонденция для нашей лодки лежала в отдельном шкафу. Он был заполнен до отказа. Сотни писем со всех концов страны. Мы зарылись в них, сортируя стопки. Вот и мне – одно, другое, третье. Все из дома. Леонида я как-то забыл на время. А когда взглянул  на  него, – поразился.  За несколько последних минут он вроде бы постарел лет на десять. Сидел присмиревший, сумрачный. Лицо серое, под глазами набухшие мешки.
- Нету, - деревянным голосом произнес он о письмах и скривил губы, пытаясь улыбнуться. – Понимаешь, ничего нету.
- Погоди, в последней пачке я видел. Да вот оно!
Леонид вырвал из моей руки конверт.
- Черт возьми, все правильно! От нее должно прийти лишь одно письмо. Она ведь только на мои отвечала. А моих за время плавания не было!
Леонид вскрыл конверт, начал читать жадно, быстро. Но постепенно рука его, державшая лист, опускалась, словно ослабевала. И радости я не видел в нем.
- Ну, что?
- Да так, - произнес он, не поднимая глаз. – Бесподобное благородство. Любезно сообщает… вышла за торгаша. Просит не тревожить… - И сорвался на крик: - Шмутки заграничные прельстили!.. Сладенькое она любит!
Вспомнив о пачке своих писем, лежавших на стуле, Леонид кинулся к ним, сорвал обертку, начал полосовать конверты в клочья:
- Я ей как другу, как жене. Жили ведь с ней! Ни одной теперь не поверю!
А я подумал с горечью: не первый такой случай у моряков. Бывало уже подобное на моих глазах. Далеко не все девушки и женщины выдерживают разлуку. А некоторые не очень-то доверяют нашим обещаниям: по морям, по волнам, дескать… Но настоящий моряк никогда не обманывает. Какой-нибудь чалочный ферт в тельняшке, балабол от морских приключений, моря не нюхавший, - такой может пакостить. А настоящий – нет!
- Водки бы теперь, пожар загасить, - сказал Леонид, глядя, как я собираю корреспонденцию в бумажные пакеты. – А завтра бы в поход. Подальше от всего этого.
- Не будет тебе водки. По крайней мере, сегодня. В беде только слабаки пьют…
- Пусто в душе… Не знаю, к чему себя прислонить.
- Пошли в баню, помоемся вместе со всеми, - глянул я на часы.
- На люди не хочется. Спрашивать будут, - понурился Казаков. – Махнем лучше в сопки.
До самой ночи, до полного изнеможения бродили мы с ним по каменистым склонам.

                «»

Следующее утро было ветреное, дождливое. Словно лето и не наступало – такой уж климат на Камчатке. Промокший и продрогший вернулся я из боцманской кладовки в кубрик.
- Боцман, командир вызывает! – оповестил меня дежурный по экипажу. – Срочно.
Неудобно заходить к командиру в грязных сапогах, в потемневшей от дождя робе. Я направился к своему рундуку, чтобы переодеться. Но дежурный остановил:
- Приказано сразу, как только появитесь.
Вытер мокрое лицо полотенцем, проверил, все ли на мне по форме.
В кабинете двое: хмурый Турбинин и задумчивый Кармановский. Было так накурено, что дым облаком плавал над ними. Я доложил о прибытии и остался у двери. Они молча смотрели на меня и продолжали курить, будто после долгого плавания под водой. Наконец замполит кивнул, приглашая подойти ближе.
- Вот что, боцман, - Турбинин был не в себе вроде бы, голос его зазвучал так резко, что у меня дрогнули руки. Пришлось сжать кулаки, чтобы не выдать волнения. – Вам известно, боцман, куда уехала… - он запнулся, - уехала Лида Чалеева?
- А разве она…
- Она никому не оставила адреса. Может быть, адрес известен вам?
- Известен... – Я даже воскликнул радостно:  – Молодец, Лида!
- Ну что ж, - вздохнул Турбинин с облегчением. – Садитесь, боцман, поговорим.


                «»

Лодку свою мы отремонтировали, покрасили. Оглядывая ее с причала, я не заметил, как подошел Казаков.
- Размечтался, гроза морей, о походе на  субмарине? – обратился Леонид ко мне. -  Известие тебе принес.
- Хорошее?
- Да вроде бы ничего. Лейтенанта Чалеева на другой флот переводят. Уже рассчитался.
- Мне все равно, демобилизация скоро…
- Может, останешься на сверхсрочную службу? Вместе в мичманскую школу махнем.
- Ты же на атомную лодку собирался!
- Это сгоряча. Куда я от своих ребят!
- Насчет сверхсрочной подумаю. И Лиде напишу, посоветуюсь…
На причале появился  дежурный по лодке мичман Углов. Остановился, крикнул громко, чтобы слышали все моряки экипажа:
- Прекратить работы! Команде построиться! – И кивнул нам: - Важная новость, старшины…
Вскоре все преобразилось вокруг. На лодку потянули шланги для приема топлива и воды. Были открыты люки, через которые начали загружать  продукты, запасные части, разовое белье, другие необходимые предметы обихода. 
Ночью подводная лодка опять ушла в океан.



                БУТЫЛКА ТОПЛЕНОГО МАСЛА
                (Рассказ)
     Ветер слабел. Волны реже стали бить в борт, и подводная лодка более спокойно  резала океанские валы воды. Экипаж лодки выполнил учебную задачу в полигоне, вел корабль в  базу. На часах показало три ноль-ноль. Последовала команда - новой боевой  смене  заступить на вахту. 
Я, командир рулевой группы, или как называли на лодке, младший штурман, передал командиру боевой части все, что было положено передать по вахте,  и хотел идти на отдых, но в штурманскую рубку вошел командир подводной лодки капитан 2-го ранга Токарев.
- Сколько осталось до базы, Лавров? – спросил он у меня, направляясь к  штурманскому столу.
- Через семь-восемь часов будем дома, товарищ командир, - доложил я.
- Добро. Не хотите ли попить чайку со мной, товарищ лейтенант? – продолжил он, кивнув к кают-компании подбородком.
Обычно, после ночной вахты командир лодки пил чай, прежде чем идти отдыхать в каюту.
- С удовольствием, товарищ командир, - ответил я и вслед за ним направился в соседний отсек в офицерскую кают-компанию.
В кают-компании уже паровал  чайник на столе.
- Садитесь, - кивнул командир на место рядом с собой.
Подводная лодка мерно продвигалась вперед, не подвергаясь сильной качке. С подволока лился спокойный свет плафонов. В вентиляционной трубе посвистывал забортный воздух, нагоняемый вентилятором в лодку.
Вестовой принес хлебницу с ломтями нарезанного хлеба, тарелку с куском сливочного масла,  стаканы в подстаканниках и сахар  в сахарнице.
Привычно командир лодки протянул руку к чайнику. Но вдруг лодка накренилась резко, а его рука, скользнув по столу и зацепив тарелку с маслом, свалила ее на палубу. С грохлтом тарелка полетела под ноги нам. Инстинктивно мы кинулись  поймать ее налету, но нам не удалось это сделать. Посудина, верно, не разбилась, упав на палубу, а кусок масла, вылетев  из нее, шмякнулся на палубу и сплющился в лепешку у моих ног.   
Горестно закачал я головой. Но командир лодки не очень огорчился. Он поднял тарелку и  масло на стол, старательно начал счищать прилипшие грязь с пылью ножом с куска масла.
- Надо, чтобы вестовой свежий кусо принес, а этот выбросим, - сказал я, поднимаясь из-за стола, чтобы оповестить вестового. Но командир остановил меня.
- Не надо, - сказал он. – Не будем добро выбрасывать...
Старательно командир лодки продолжал свое занятие. Мне как-то не по себе стало от этого, и я непоседливо вертелся на стуле, бросая осуждающий взор на капитана 2-го ранга.
- Не смотри так, - зыркнул командир строгим взглядом на меня. – Масло произведено нелегким трудом человека. Это ценность. Преступно разбрасываться ценными  продуктами…
Он помолчал. Взглянул на меня жестко, видя, что я с ним не соглашаюсь, продолжил:
- Если бы мой дед увидал, что я выкидываю масло в помойку, он бы мне шею намылил…
- Почему?!
Очистив кусок от прилипших частиц, командир лодки намазал ломоть хлеба толстым слоем масла, продолжил:
- Подростком мой дед, отец моего отца, работал плотником на заводе в войну. А в войну, читали наверно, - кивнул он в сторону берега, куда шла лодка, - как жили люди…
Мальчишке-деду довелось  навестить мачеху однажды, с которой он жил до войны в деревне. Та, увидав его, исхудавшего, дистрофика – кости да кожа – ахнула в испуге и разрыдалась, как по мертвецу… У мачехи еще были дети, родившиеся перед войной. И эти дети   были  худенькими, полуголодными, как птенцы, выпавшие из гнезда,  но, верно, были справнее пасынка. В избе-лачуге в то время ничего не было: ни денег, ни хлеба, ни картошки, ни свеклы. Оставалась, правда, бутылка топленого масла, стоявшая на лавке у печи, разумеется, предназначавшаяся для заболевшего вдруг или зачахнувшего ребенка. И больше ничего. Даже корова, кормилица детей, была одна на четыре семьи. Обнищание в то время захватило всех в деревне, так как из колхоза все отсылалось для Красной Армии на войне. А конца войны тогда и не просвечивалось еще...
Командир лодки, плотный, упитанный мужчина, сидевший за столом, хмурился, вздыхал, но не прерывап начатого повествования. А я сидел смирно, завороженный, как школьник перед учителем. Никогда командир лодки не рассказывал никому ничего о себе и о своей семье. Экипаж лодки знал лишь, что его отец и дед Токаревы после войны были военными моряками. И только.
- А как же  мачеха с малышами? Они выжили в войну? – машинально открыл я рот.
Командир не ответил на мои вопросы.
- Покидая деревню, - продолжил свое он тягучим голосом, - дедушка тогда едва ноги волочил от истощения, садился на землю, чтобы передохнуть, -  а есть хотелось как волчонку, оставленному в одиночестве в поле. Но, как он рассказывал, он доволен был, что его отпустили с завода на день, чтобы повидать свою родную деревню, по которой скучал он сильно, повидать родной очаг, где жил в семье. Правда тогда же  мачехой он был огорчен, которая известила его, пасынка, о гибели отца на фронте. В дороге он не мог остановить слез, плакал, выл. Но за деревней вдруг услыхал, что его догоняет кто-то. Оглянулся - запыхавшаяся мачеха. «Вот возьми, Алеша, - протянула она ему бутылку с топленым маслом, которая стояла в избе на лавке у печи. – Нечем, маленький,  покормить тебя было… хоть это поешь. Может, сил прибавится…»
И действительно, бутылка масла тогда дала ему сколько-то сил, чтобы дотянуть до завода и как-то перебиваться еще какое-то время… Но, главное, он почувствовал теплоту души женщины. Точнее, крик души бедной, обездоленной вдовы-солдатки.
- А мачеха с ребятишками как? – перебил я его, поняв, что семья с маленькими детьми осталась полуголодной. – И что с вашим дедушкой?
- Дедушка выносливым и крепким оказался. Более того,  работая на заводе, он  продолжил учебу в школе, потом, после войны, определился в училище курсантом…
Мы напились чаю, но не ушли спать в каюты после ночной вахты.
- И дедушка больше не навещал деревню с мачехой и братишками? –  выспрашивал я.
- Как же! Закончив военно-морское училище, он по пути на отдых перед отправкой на корабль заехал тогда... Он был уже офицером… Лейтенант, черная суконная тужурка, белая рубашка с галстуком. Фуражка с золотым «крабом». И карман денег, которыми он, как офицер, был обеспечен, получив первую зарплату, отпускные и подъемные!
- Братья, наверно, в великом восторге были от его появления?
- Не только. Вся деревня сбежалась посмотреть на него. Дедушка привез  подарки и наделял ими прибывающих… А мачеха суетилась, не зная как встречать пасынка и чем кормить его. Тогда тоже еще стол был беден и скромен, почти как во время войны. А мачеха как виноватая в чем-то, суетилась и плакала…
 - Но война-то давно уже была в прошлом? – изумлялся я бедности крестьян-колхозников.
Командир лодки, тяжело вздыхая, сказал, что деревня к тому времени еще не отдышалась от невзгод побоища с фашистами и редкая семья была в силе и достатке. Выяснилось также в разговоре, что мачеха даже свою часть дойной коровы продала, чтобы обуть, одеть детей, первый раз уходивших в школу.
- У вас и молока теперь нет? – встал поспешно из-за стола тогда взволновавшийся дедушка, обнаружив бедность семьи. – Да как же вы так!.. Помнится же, вы, доброй души человек, - взял он за плечи мачеху, - вы мне последнюю бутылку с топленым маслом отдали, когда я уходил от вас на завод… А вам никакой помощи ниоткуда ни от кого? «Кто же нам поможет? Отца нет, хозяйство захирело…» - отвечала она. – Как это некому!? – вскричп дед. Выхватил бумажник из кармана. «Сколько стоит корова на базаре?» Мачеха испуганно попятилась от него, промямлила, что корова стоит дорого. Неподступно одинокой женщине с малыми детьми заработать на корову. А дедушка решительно вынул пачку денег из бумажника и также решительно протянул их волновавшейся мачехе: «Это вам за вашу отзывчивость и ваше добросердечие, за вашу бутылку с маслом, Мама. Она спасла меня от гибели. Купите себе корову завтра же…» 
- В высшей степени благородно! – выпалил я искрометное суждение, услыхав о таком поступке деда. – По-флотски, по-нашему! За бутылку масла, можно сказать, – корову!.. Вот это – моряк!.. А как же он, - немного успокоившись, спросил я, - с отдыхом на черноморском побережье? Без денег…
- Уехал служить на корабль, где все было казенным, - ответил командир корабля. – Служить…
- Вот это - офицер!
Мне было отрадно, что дедушка моего командира корабля был прекрасным человеком, моряком, но было и печально, что ни я, ни мои сослуживцы-подводники нигде не проявили подобного благородства и подобной отзывчивости к людям, особенно к бедным и обездоленным судьбой несчастным.
Командир лодки, очевидно, заметил внезапную перемену в моем настроении.
- Что с вами, товарищ лейтенант? – спросил он.
Как мог,  сбивчиво сказал, что мы, молодые моряки, как наши флотские предшественники, видно, не способны на благородные поступки в обществе, да и не в чем было проявить себя в наше время.
Ни он, ни я почему-то не спешили уйти из кают-компании.
- Вы, очевидно, неправы, лейтенант Лавров, - заговорил степенно командир лодки. – Думается, и сейчас у моряков в этом плане есть широкое поле деятельности. К тому же, флотские традиции живут в нас прочнее, чем мы предполагаем…
Несогласно я качал головой, сам того не замечая за собой. Но в душе я готов был пойти на все, лишь бы людям сделать какое-то доброе дело. Не знал лишь, какой можно было совершить поступок. В жизни, да и у людей вокруг не было непоправимых в наше время невзгод, горя, бед.
- Поморокуйте, товарищ лейтенант, и в наше время есть место благородству, - сказал капитан 2-го ранга многозначительно.
Командир лодки затем ушел в свою каюту. А я, оставаясь в кают-компании, пребывал в подавленном состоянии. Командир лодки воспринял от своего деда, от своего отца и от других моряков много хорошего. А что нам, молодому поколению моряков, можно сделать, чтобы быть такими же, как они, наши предки? Эта мысль и потом долгое время не давала мне покоя. И я переживал, мучился. Мы сдали курсовые задачи, участвовали во флотских учениях. Я по-прежнему был в омуте своих мыслей.
Но за месяц до Дня Военно-морского флота вдруг осенило. А ведь и нам, морякам, можно многое сделать в нашем положении. Главное, чтобы в душе горело что-то доброе, чтобы не быть равнодушным к происходящему в стране, в обществе. Сразу и запало в мысли: мы же, моряки, регулярно навещаем мальчишек и девчонок в городском детском доме. Там не согреты родительским теплом десятки детских сердец, маленьких птенцов. Ребятишки искренне радуются, когда мы приходим к ним!
Со своей скоропалительной мыслью в голове я помчался к командиру лодки.
- Товарищ капитан 2-го ранга… 
Капитан 2-го ранга внимательно выслушал мое трепетное предложение.
- А ваши товарищи и экипаж поддержат вас?
- Конечно, конечно, товарищ командир! – воскликнул я уверенно. – У меня и расчеты уже есть… Сбросимся, соберем деньги, купим, что интересным будет для ребятишек.
На листе бумаги мною были заготовлены выкладки по предложению, которые я проверил и перепроверил.
- Добро, товарищ Лавров. Действуйте! – сказал командир корабля.
- И вы разрешите детдомовцев привести на лодку в День Военно-морского флота?
- Не только разрешу, но и всех офицеров экипажа привлеку к встрече гостей, закажем флотский обед ребятишкам, проведем экскурсию по отсекам…
                *
                *             *
День Военно-морского флота страны празднуется на всех кораблях и в береговых морских частях каждый год \в последнее воскресение июля месяца.
…И вот этот день воскресения наступил.
«Смирно!» - раздается команда старшего помощника командира подводной лодки.
На палубе лодки в ровном строю офицеры в парадной форме, с кортиками на поясах, матросы и старшины в отутюженном обмундировании, в белых головных уборах, мальчишки и девчонки детского дома, как и матросы, в белых бескозырках с флотскими  ленточками на головах и в полосатых тельняшках.
Перед строем появляется командир подводной лодки. В походке уверенность, сила, в  глазах огонек, искристость.
Он здоровается мягким ровным голосом, ему отвечают задорно, звонко, радостно  но особым  дискантом звучат голоса детдомовцев. Детские голоса разносятся по бухте, пирсам и округе, словно резвая волна у прибрежных скал.
«Флаг, гюйс, флаги расцвечивания поднять…»
После торжественной церемонии я подошел к своим подшефным. И сколько  искренности, радости, гордости, ласки обнаружил я в этих детских глазенках! Мою грудь распирало от моих дел, чтобы преподнести хоть капельку радости этим одиноким существам нашего города. Не ожидал, но ко мне и к морякам экипажа начали липнуть тела ребятишек, я почувствовал, как меня начали обнимать десятки мальчишеских и девчоночьих ручонок. Теплота этих ручонок говорила сама за себя. «Значит, и в нас, молодых моряках, есть и живут флотские добрые традиции». Этим ребятишкам не нужны были дойные коровы, бутылки топленого масла. Им, как и подростку-дедушке командира корабля, нужна была душевная теплота. А ответом дедушки-офицера в то время были его флотская щедрость и широта души.   
Живы и вечно будут жить добрые флотские традиции, уверен был я!




                С о д е р ж а н и е:

                Стр.
На ходовых испытаниях -           2
Саднящие раны-                26
Юнга-                40
Осенний сон -                57
Матрос Роман Куницын -           66
Я найду тебя, Люся-              76
Обреченные на бессмертие-       103 
Везет -                124               
Доктор (из рассказа товарища) - 132
Поперечный-                144
Правительственная сосиска -     163
Шторм -                169
Запах парного молока -          188
Глубоководное погружение-       201 
Расторопный кок -               214               
В автобусе -                224
На Северном флоте -             239
Мичман Ковшов -                259
На боевой службе -              268
Бутылка топленого масла         343



                Александр  Васильевич  ШЕЛЯКИН
                (Повести  и  рассказы)
                Редактор  -  Анатолий  Буйлов
                Компьютерный набор и верстка Шелякина