БАТЯ

«Один отец значит больше, чем сто учителей»
Джордж Герберт


…Отец родился в далеком, голодном 1923 году, в Оренбуржье, в деревне Петровке. Был в семье  третий ребенок и старший сын. Семья большая, украинская, уходящая корнями в Черниговскую губернию. Прадед мой по столыпинской реформе с сотней тысяч таких же горе-авантюристов подался с Украины в Оренбургскую губернию за землёй, мечтой и свободой. Сколько их таких поехало и не доехало до Оренбурга, Тобольска, Тюмени, Новосибирска? Не один десяток тысяч! Беда нашего государства не дураки и дороги, а чиновники, могущественные бюрократы, способные любое здравое начинание превратить в абсурд с массовыми человеческими жертвами. Но моим предкам повезло, они доехали и осели, образовав вместе с такими же переселенцами украинскую диаспору на уральской земле.
Двадцатые и тридцатые отец вспоминал  мало. Нечего вспоминать. Учиться было некогда: время голодное, семья большая, к войне набралось уже шестеро детей, и всех надо кормить. Дед Василий — колхозный конюх, был человеком характера взрывного, шебутной, но при этом, откровенно говоря, не шибко хозяйственный. Хозяйство держалось на бабушке Александре, женщине крутого нрава, волевой и работящей, как мул. Была в их семейной истории и бодяга с раскулачиванием, тогда «кулачили» всех, у кого водилась захудалая коровёнка и полудохлая лошадь. Беспредел закончился после известной статьи товарища Сталина «Головокружение от успехов». Всё как у всех.
История отца для меня начинается с февраля 1942-го, когда его, девятнадцатилетнего пацана, призывали в ряды Рабоче-крестьянской Красной армии и мобилизовали на фронт. На Калининский фронт. Знаменитые февральские бои под Вязьмой, время,  когда города переходили из рук в руки по пять или шесть раз.
…Их высадили из железнодорожного состава без винтовок и патронов. Невооружённых, необстрелянных пацанов. Оружие — пистолеты — были только у комсостава. Обыкновенная, как я сегодня понимаю, неразбериха: винтовки с патронами выгрузили другом месте, но некому было из них стрелять. Высадили и сунули в мясорубку. Время было такое, дыр много, и надо их как-то затыкать. Заткнули пацанами. Сколько их уцелело в первом бою, знает один Бог. Говорили, кто выстоял в первом бою, имел шанс выжить и дальше. Отец выжил.
Последовательных воспоминаний о фронте он оставил мало. В основном эпизодами.
Той же зимой 42-го с заданием протянуть связь между двумя батареями он один на лыжах ночью пробирался лесом вдоль линии фронта и заблудился. Что делать, он не знал, и всё шёл, шёл вдоль леса, падая в снег, когда с шипением в воздух взлетала очередная немецкая осветительная ракета или начинала стрекотать «циркулярная пила Гитлера» — пулемет MG-42. Шел и тихонько выл от страха, от обыкновенного животного страха, от которого цепенеет всё внутри и постоянно хочется писать, но он продолжал идти и таки вышел на рассвете к соседней батарее. Его, перепуганного и хлюпающего носом пацана, отпаивали спиртом и чаем взрослые бывалые мужики-артиллеристы, а днем забросили полуторкой обратно, на его батарею.
А потом он угодил в рукопашный. И дрался, как дерётся загнанная в угол крыса. Как умел и чем мог. И… загрыз противника насмерть, перегрыз зубами горло немецкому солдату, такому же мальчишке откуда-нибудь из Северной Рейн-Вестфалии или Тюрингии. Представляете? Зубами. Горло.
После той  истории, а мне тогда было уже 25, я больше вопросов про войну не задавал. Война — она такая… сволочь!
Но в конце 80-х к нам в гости приехал однополчанин отца, бывший его командир отделения, сержант (он так и остался сержантом) Кильметов. Пожилой татарин, в свои шестьдесят пять по-прежнему говоривший с акцентом, хоть всю жизнь проработал в сельской школе учителем русского.  И от него я услышал очередную историю, как мой, тогда ещё будущий, отец чудом остался жив.
Летом 44-го они тянули линию связи через подорванный  железнодорожный мост. Для этого связисты собирались спустить на проводе с моста бойца, перевезти его в лодке на другую сторону, а там снова поднять на мост веревкой. Выбор пал на самого худого, доходягу-ефрейтора Лавруся. Когда его уже поднимали, с моста сорвалась бетонная глыба… Кильметов, хоть и был атеистом, а по крови  татарином-мусульманином, — перекрестился: Пашку, конечно, убило! Но заглянув на всякий случай через край, он обнаружил качающегося на веревке и отчаянно матерящегося ефрейтора. Кстати или некстати, отец той истории не помнил. В тот вечер выяснилось, что он много чего не помнил. То ли так устроен человеческий мозг: забывать ужасы и кошмары? А то ли шваркнуло его так в декабре 44-го.
Зимнее наступление в Северной Польше, под Данцигом. Отец вместе со своим отделением шёл в атаку, как вдруг под ногами рвануло… Его подкинуло метров на шесть и брякнуло о землю, Кильметов в тот раз даже креститься не стал…   Чего креститься-то, противопехотная мина, понимаешь…
Подошвы на сапогах срезало, как бритвой, однако ног не покалечило, только испятнало их и повыше  осколками, а голову ушибло до полной бессознательности. Но не убило…
Очнулся он ночью, почувствовав, что  его тащат. Тело невыносимо болело, голова разламывалась и совсем отказывалась соображать. Нос и уши залепило кровью. Он пытался нащупать винтовку — без оружия нельзя, это он усвоил с первых минут своей войны — но винтовки не оказалось, зато сквозь колокольный звон в ушах он вроде услышал: «Очнулся». Ангел-хранитель из медсанбата тянула его на плащ-палатке, раздробленного, искалеченного, истекающего кровью. «Посмотри… Там... У меня…», — беззвучно разевая рот, зашевелился он. Девчушка поняла, кивнула, сунула руку в штаны и улыбнулась. «Живой… Раз беспокоишься, значит живой... — понял он по губам. — И жить будешь! Цело там у тебя. Слышишь?! Це-ло! Еще на свадьбе погуляешь, и дети будут. Слышишь?!! А ничего ты не слышишь… Нам бы, родной, до медсанбата... Слышишь?!!» Он не слышал, он снова уплыл в спасительную бессознательность.
Они доползли. И отец снова уцелел. Вообще  уцелел только ОДНИМ БОЛЬШИМ ЧУДОМ. Их на той войне 22-го, 23-го и 24-го года рождения осталось ровно два с половиной человека на сотню девчонок тех же лет. Моего родного дядю по маме, старшего лейтенанта Виктора Ивановича Смолькова, убило 9 апреля 1945 года в Австрии. За месяц до Победы. А они были друзьями…
После контузии отец провалялся в госпитале до марта 45-го, а в марте вдруг предложили поступить  в военно-политическое училище, в партию вступил еще летом 42-го. Рассудив, что война всё равно скоро кончится, а пуля — она дура, согласился. И уже в июле 45-го его с новенькими лейтенантскими погонами паровоз мчал в Советскую Гавань, на Дальний Восток. Отмазался, называется. Но в боевых действиях против японцев участия принять не довелось, Бог миловал. Служил заместителем командира батареи по политической части  в береговой артиллерии. Воинская часть только-только обустраивалась, жили в землянках. И солдаты в землянках, и офицеры в землянках, и стреляли обнаглевших крыс из ТТ, и пилили ножовкой по металлу замерзший хлеб зимой. «Весёлая» армейская жизнь. Хотя отчего же в кавычках? Молодые же! Здоровые! Было ему тогда всего двадцать два!
А в июле 48-го он приехал на побывку домой. Но уже не в родную Петровку — её выселили перед испытанием атомной бомбы на Тоцком полигоне —  а в село Погромное, родное село моей мамы. В ту пору ей, Любке Смольковой, шел девятнадцатый, и её отец, мой дед Иван, активно присматривал девке жениха. Любка была натура романтическая, жила жизнью книжной, от суровой действительности её защищала бесконечная отцовская любовь: «Любку не трогай! — говорил дед моей бабке Анастасии. — Пусть учится!» И Любка училась. И школу закончила, аж целую десятилетку, что по тем временам было огромным достижением. И на этом не остановилась, поступила в Оренбургский индустриальный техникум! Однако денег в семье, чтобы она жила в городе, не было. И девчонка моталась на поездах «зайцем», с такой же безденежной подругой, и это однажды плохо закончилось. Подруга, прячась от кондуктора между вагонами, не удержалась на стрелке, слетела под колеса… Больше Любку в город не отпустили...
А тут Пашка Лаврусь. На побывку. Друг брата Виктора. Старший лейтенант, на груди Красная Звезда и медали. Победитель! Красавец! Дед Иван, а Смольковы с Лаврусями были соседями, сразу заприметил — упускать такого жениха грех! Первоначально хотели отдать за него старшую — Шурку, но, подумав, дед перерешал в пользу Любки. Тётя Шура долго потом выговаривала за это моей маме. Ей самой по жизни с мужьями не везло, и она считала, что Люба нечестно увела перспективного жениха. А как она увела? Отец сказал, выйдешь замуж за Павла, она и вышла.
Так случилась моя семья.
После короткого отпуска, в котором были и сватовство, и запой, и свадьба, всё разом, отец уезжал обратно на Дальний Восток вместе с молодой женой, не перестающей  реветь белугой. А через два года родился мой старший брат Вячеслав, а ещё через пять средний — Виктор. В 57-м вся семья переехала в Ломоносов под Ленинградом. Отец тогда уже был майором. А в 61-м он попал под хрущевское сокращение.  Стали не нужны старые армейские кадры, прошедшие Дугу и Сталинград, Будапешт и Вену, Берлин и Прагу, и потянулись они кто куда… В ДОСААФы и школы, становясь инструкторами и учителями начальной военной подготовки. Мои переехали поближе к родному селу, в молодой город большой химии, в Новокуйбышевск. А в 1964 году родился я. Но это уже, как говорится, совсем другая история.

                ***

В тот июньский жаркий день 74-го, я хорошо его помню, мы с отцом и средним братом на лодочной станции возились с мотором. Лодочные моторы тех лет — отдельная жизненная проблема для любителей водного отдыха, которая занимала большую часть выделяемого на досуг времени. Отец с братом оживлённо дискутировали, обсуждая очередную идею реанимации в очередной раз сдохшего мотора, как вдруг послышался странный грохот. Мы подняли головы и с удивлением увидели, как к нам строевым шагом, прижав руки по команде  «смирно», по деревянному бону с берега марширует старший. С офицерских сборов вернулся брат. Средний начал было удивлённо: «Чего это он…», но отец молча вытер ветошью руки, выбрался из лодки и встал для встречи во фронт. Старший, не доходя двух шагов, остановился и, четко проговаривая каждое слово, отрапортовал: «Товарищ майор в отставке, лейтенант Лаврусь прибыл в ваше распоряжение!» Отец негромко скомандовал: «Вольно!», они шагнули навстречу друг другу и обнялись. И я услышал, как старший почти шёпотом произнес: «Спасибо! За всё спасибо. Вот и я офицер, как ты, батя». Мы все стали офицерами.

Давно нет отца. Нет мамы и старшего брата. Я сам скоро тридцать пять лет отец, а теперь уже и дед, но хорошо помню, как дрогнуло моё сердце, когда однажды, лет пятнадцать назад, сын вот так же назвал меня — БАТЯ.