Сказы деда Савватея. Сага о деревеньке... Пр. 4

БРАЖНИКОВЫ

   Дальше по улице дом Бражниковых, Михаила Васильевича и Евфросиньи Николаевны, Фроси. Перебрались они в Выселки лет уж восемнадцать назад. В молодые-то годы остался после армии Михаил на Донбассе, в шахту пошёл
работать и, вполне доволен жизнью был. Женился на красивой, черноглазой казачке Фросе. Трое сыновей народилось, тоже в забое теперь трудятся. А перебрались на родину главы семейства по причине того, что засыпало его однажды в шахте, еле жив остался. Фрося, его можно сказать к жизни вернула, выходила. Выкарабкался, да работать уж не мог, ногу сильно повредило, не разгибалась до конца в колене. Так и ходит с той поры, наступая только пальцами ноги, да опираясь на костыль. Мучился от безделья мужик, стал во снах отца с матерью покойных видеть. Будто зовут они вернуться в отчий дом, заняться сельским трудом предлагают. Ну порешили на семейном совете и приехали жить в Выселки, в избу родителей Михаила. Тяжко было Фросе уезжать и от детей и из родных мест, да замужество обязывает. Как говорится: Куда иголочка, туда и ниточка. Огляделись и вполне обустроились на новом месте. Михаил Васильевич пошёл работать кладовщиком, у него в ведении и лошадь с телегой была, а зимой с санями, всё не ногами топтать дорогу просёлочную. Фрося - в магазин, в Заболотье. Деревенские приняли вновь приехавших нормально, дружелюбно, с пониманием. А уж бабы заболотьевские! Те принялись «подолами мести» возле Михаила, цеплять его, пошучивать. Мужик он видный, высокий и чернобровый, с густой, седовласой шевелюрой. После войны не во всякий дом хозяин вернулся. А внимания да ласки каждой хочется. Ну, он с бабами смеялся всё, подыгрывал им. Однако возле своей красавицы Фроси тёрся, ни на шаг от неё. Местным мужикам не по нутру женские пристрастия, взревновали они баб, позавидовали, что как пчёлы на нектар те слетелись на новенького и дали кличку Михаилу - Костыль. За глаза иначе не называли, а то в пылу спора или конфликта прямо так и резали:
 - Да пошёл ты, Костыль!
   Прожили Бражниковы в Выселках с десяток лет. Как-то в конце рабочего дня, заперев магазин, отправилась Фрося домой. Впереди предстоял выходной, вот она и нагрузилась продуктами. Две полные авоськи связала тряпицей, перекинула через плечо, так удобнее нести, а туфли сняла, пожаливая их, понесла в руке, сама уж босиком. Дорога хоженая, известная. Шла Фрося, наслаждаясь свежей летней прохладой, накануне ночью прошёл дождик. Трава-то подсохла, а вот на дороге местами грязь и лужицы, которые сторонкою обходила. Плетёные ручки авосек врезались в плечо:
 - Ну ничего,- убеждала себя Фрося,- вон до гая дойду - передохну под берёзками, а с пригорка спущусь, там уж и дом видать!
   От нечего делать разглядывала Фрося следы на песчаной, влажной дороге. Вгляделась внимательно, ого! Очень знакомые отпечатки! Они шли из Выселок, потом остановились будто, покружились на одном месте, направились на обочину и дальше пропадали, совершенно потерявшись в траве. Один отпечаток большого мужского сапога левой ноги, а рядом только неуверенный краешек другого, зато чёткое, вдавленное как печать, круглое углубление рядом. От костыля!
 - Это куда же его понесло? - изумилась Фрося.
   Она приложила ладонь козырьком ко лбу, закрываясь от уходящего на покой, но ещё яркого солнца и оглядела луг. Примерно метрах в ста увидела раскидистый ракитовый куст, ветки которого подрагивали. Потом, напряжённым ухом различила, среди птичьих трелей и комариного писка, голоса и смех. По спине покатились капельки пота, дыхание перехватило!
 - Нет! Быть не может!
   Рассказывала потом подругам в деревне:
 - Скинула я с плеча груз, поставила за куст чертополоха и как во сне двинулась к той раките. Шла, на ходу напяливая туфли, ступала осторожно, беззвучно. По пути сломала гибкую жичину, ещё и не думая, понадобится ли. Подошла, слышу чётко смех женский и мужской, бормочущий голос моего Бражникова! Кровь застучала в висках, щёки огнём зажгло. Колотить озноб принялся. Подошла я к кусту, на минутку остановилась, вздохнула глубоко так и выдохнула медленно, чтоб успокоиться. Куда там! Выскочила я из-за ракиты и увидала любовные игрища мужа своего и заболотьевской известной разбитной молодухи.
   Короче говоря, Фрося потеряла контроль над собой и принялась молча хлестать без разбора обоих.
   От неожиданности любовники прижались друг к другу, прут стегал, со свистом куда попало, без пощады. Ярко-алые рубцы вздувались на обнажённых телах. Они, было раскатились в стороны, но нещадно друг к другу сгоняла их Фрося и била, била, покуда лозина не хрупнула и не развалилась в руках её надвое. Тут уж она остановилась, будто придя в себя, развернулась и молча пошла прочь. Спиною слышала причитания и вопли избитой, видела, краем глаза, как подхватив своё шматьё понеслась та в сторону Заболотья. Дойдя до просёлочной дороги, взвалив на плечо авоськи, решительно направилась Евфросинья Николаевна к дому. Тяжести и ломоты в спине она уже не чувствовала, окаменело всё. Известие о случившемся на лугу всколыхнуло не только Выселки, но и Заболотье. Прибежавшая, вся в ссадинах, вздутых алых следах от лозины, с перекошенным от злости и боли лицом молодая совратительница, понимая, что историю эту не скрыть, принялась орать на всё село, что ей чуть не выхлестнули глаз и вообще избили ни за что. Народ на это молчал, не принимая ни чью сторону:
 - Сами поди разберутся,- был один ответ. Мудро!
   Приплёлся к дому хозяин уже по темнам. Лицо, вкривь и вкось в багровых рубцах. Неуверенно взошёл на крыльцо, потоптался и решительно толкнул дверь. Жена, нахохлившись под большой шалью, сидела за столом, головы не повернула и слово не сказала. Время было у неё обдумать всё. Указала на топчан в кухне и, поднявшись устало с табурета пошла в горницу, закрыв плотно дверь за собою. Что ж оставалось делать? Пришлось стонать и ворочаться на узком, жёстком топчане в углу за печью, отгороженном ситцевой занавеской. По сию пору спит там, уж восьмой год! Да-а-а! Не простила ему баловства Фрося. Всю их любовь перечеркнул этот случай. Михаил Васильевич конечно просил простить его, говорил, что такое с ним впервой, что бес попутал, да что-то не верилось Фросе. Как обрезало! Дети приезжали уговаривали жить, как прежде. Сыновья с отцом беседовали, их жёны со свекровкою. Впустую! Из дома мужика она не выгнала, сама тоже не уехала. Хозяйство ведут совместное, как и прежде, на людях тоже мирно всё, а вот в постель свою изменника не пускает Фрося!
   Вот это настоящая женщина! Себе цену знает. Разделила с ним судьбу, а вот грязи на супружеском ложе место не дала. В Выселках об этом посудачили некоторое время:
 - Вота Костыль! Чаво набуробил-та в своёй жисти, неуёмнай!- да вскоре и угомонились, забыли, вроде.
   Да кто их знает?

ПИНДЮРИНЫ

   Следующий, он и крайний в порядке дом Пиндюриных. Жили там Федосей Емельянович и Лукерья Ивановна, Лушка по - уличному, так бабы меж собой её величают. Не со зла, конечно, она человек добрый, доверчивый, да и хлебосольный. Года два как отправился Федосей к праотцам, на кладбище в Заболотье, осталась Лукерья вдовою. «Свет в окошке» у неё сынок младшенький - Лерка, Валерий Пиндюрин. Все остальные, трое, кто где, разъехались, навещали редко. А вот этим-то она дюже гордится. Ходит он матросом на торговом корабле в основном в Латинскую Америку. Раз в год обязательно наведывается в Выселки. Приедет, посорит деньгами, потрясёт перед изумлённым населением валютой, наделает шуму, попьёт водочки, порасскажет небылиц, одарит бабок копеечными иноземными сувенирами и с громкими проводами, слезами заболотьевских девок, с причитаниями любимой мамани Луши, «отчалит в сторону моря», как говорится. Балует Лукерья сынка, когда он гостюет. Бывало выйдет на крылечко, руки крендельком сложит и похваляется соседкам:
 - А у мене нонича щи на выжарках, с мясой, томлёныя в пячи, за ухи не оттягнишь. Каша пшённая с тыклай, канпот с распаренными дульками и яблычками китайкими сушёными. Дух идёть - закачаисси! Лерка любить такое исть, просить дажа. Для няво, для маненькава сваво расстаралася я. Чичас пойду замясю, да спяку яму пресняк с кашай. А как прихлябнёть халоднаю молоко с вяршками, ум один!
   Или, как бы между прочим вдруг да скажет:
 - А мене сына канхвет привёз шоколадних, «А ну-кась, отыми!», называются.
   Тут уж бабы не выдерживали:
 - Ох, уж шоколаднии! Тама вона, в Заболотье, завезли «Морския камушки» с узюмом в нутрях, чаво лучшее-та. Прям - шоколаднии, подишь ты! Удивила, гляди Москву опорками,- и принимались дружно смеяться.
   Лукерья резко развернувшись, в сердцах хлопала дверью. Правда, зла и обиды не держала.
   В один из приездов подарил ей сынок телевизор «Радий - Б». Единственный на всю деревеньку! Установил антенну на углу дома, покрутил, настроил и не зарастает тропинка любителей телевизора с той поры к дому Пиндюриных. Хорошо ли плохо? Да кому как, скажу я вам!
 - Вота жа прозорливай матросик Лерка, чаво тута скажет,- разглагольствовал Смагин,- умёлси сам, а о мамке своёй озаботилси, телевизир вишь купил! Считай под присмотром таперя, кто жа ей откажить? Любуя помощь с превеликим удовольствием, все готовыя оказать!
 - И я гляди-кась ня прочь,- заметил Мымрин,- в лото ходим с бабкой своёй играть к Лукерье, да и сериал глядим уж боле полугода, надоть совесть иметь вообче-та. Чаво б ни попросила, всё исполним, понятно дело.
   Лукерья Пиндюрина сама-то великая труженица, спозаранок уж во дворе. Чистит, метёт, скотину на пастбище выгоняет. Бывало глядишь, телёпается с пустым мешком, свёрнутым под мышкой в Заболотье, а уж оттуда, согнувшись с полным хлебных буханок, на неделю закупает. Сама худая, жилистая и всё лето босая. А то двигается по дороге копна огромная сена на двух ногах. Тяжёлая копна, громоздкая, ноги в песок зарываются. Ясно всем, это точно Лукерья, больше некому.
   Спросят соседи:
 - Чаво ж ты бисяком-та, аль нету обувки у табе?
 - Неколи надявать,бабоньки, делов по горло.
 - Ты ба отдохнула маненько, надорвёсси, глупая баба!- говорят ей.
 - Эх! ОтдОхним када сдохним, понясуть и то натрясуть!- вот и весь сказ.
   Как-то раз вышли бабы окучивать картошку, глядят, а там уж кто-то незнакомый работает, далеко умёлся вперёд. Любопытно стало, принялись быстрее догонять. Вот спешат, тяпками машут, а всё никак! А эта незнакомка странная такая. На голове у неё не платок белый, как у других-то прочих, а соломенная шляпа нахлобучена по самые брови, одета не в ситцевую юбку, а в ярко-жёлтый усыпанный алыми розанами сарафан.
 - Ой!- вскричали бабы,- нешто иностранки у нас тута работають?
 - Постой!- кричат ей,- погодь, коль по - нашенски разумеишь, не угонимси мы.
   Остановилась, шляпу сняла - Лукерья! Вот те раз! Бабы так и покатились со смеху. Уж дюжа чудная картина. Сухая жердяйка Лукерья в заграничном наряде.
 - А ета мене Лерка из Латынской Америки привёз. Там латынския мадамы так ходють, в шляпах, самбреры называють их и сарахванах. Правду сказать, не удобна в самбрере етай, то и гляди спалзёть сголовы, а нахлобучишь глубжее - ни шиша не видать, мука! В платке лучшее будить.
 - Так скинь её,- удивляются бабы.
 - Вы чаво,- возмущается Лукерья,- уж помучаюся, сына, как никак подарил!- потом подумав добавляла,- вообще-та для гуляньев мне привёз, да куда мене гулять, работа вона стоить, я ить не Дашка Горемыкина, чтоб впустуя шарахаться по деревне.
 - А по - каковски тама говорять, в етай Америке?- интересуются бабы.
   Лукерья жмурит подслеповатые глазки:
 - По латынски конешна, как жа ещё. Эта ж, понятию надоть иметь,- поджимала она обиженно губы,- темнота.
   Как-то, в один из приездов, привёз Лерка, тогда ещё здравствующему отцу, Федосею Емельяновичу, кубинскую сигару.
   Вот крутил он, вертел её в руках, нюхал, поджигал и сокрушался, что не спросил у сына, когда тот ещё не уехал, как её, едрит твою налево, курить то! А потом уж вспомнил, в кино видал, там господа откусывали кончик или отрезали ножничками и потом посасывали, раскуривая. Ага! Теперь понятно! Дома курить сигару не стал. Дождался Федосей Емельянович, когда мужики пристроятся на брёвнах у бани, овечьи ножницы взял и отправился на посиделки. Там, как бы невзначай, между разговорами, отстриг кончик сигары и принялся раскуривать её. Мужики, разинув рты, прижукли. Вот это да! Как затянулся, по-привычке, Федосей Емельянович этой гаванской сигарой, как принялся кашлять, краснеть и задыхаться! Слёзы ручьём потекли. Это тебе не махорка! Дым через все «щели» пошёл. Мужики по горбушке его били, воды из бани притащили.
 - Ой нет, хрянова дело мужуки, не идёть она мене, латынская зараза, куды как лучшея наш табачок,- просипел бедняга.
   Потом уж все пососали, попробовали эту иностранную штуковину, покашляли, попЁрхали и Василий Матвеевич Мымрин высказал общее мнение:
 - Вот вить Лерка, олух царя нябеснава! Вырасти вырос, а умку не выняс. Такую страсть батьке рОдному припёр, а ежели б он задвахнулси етим? Мы и то все дохали посля. Сигара этая - дярьмо, опиум для народу! Разъядрёна канитель!
   А Лукерья, кстати сказать, привечая всех у себя в доме, игроков в лото и любителей телевизора, сама, в это время, сидя на стульчике у тёплой печи дремала, клевала носом, изредка всхрапывая и с виноватым видом вскидывала, уроненную на грудь голову. Шибко уставала за день, да и видела плохо. Провожая гостей вежливо улыбалась и, закрыв за ними дверь, принималась убирать мусор, семечную шелуху, расставлять стулья по местам, растаскивать табуреты. Завтра некогда будет, чуть свет другие заботы. И так, почитай, каждый вечер!

Продолжение следует.