Павка Корчагин

Мы познакомились в Вильнюсе летом 82-го. Губы презрительно изогнуты, глаза полузакрыты, словно он не хочет видеть всего этого. Потом я узнал, что у него хреновое зрение. Хаер запрятан под куртку, что тогда делали лишь олдовые волосатые, уставшие бодаться с режимом, доказывая ему и себе, какие мы красивые! Оба мы были на хипповых "гастролях", я один, а он с герлой Олей. Вместе же загремели в менты (конспирация не помогла). Потом, через месяц, случайно встретились у метро "Проспект Маркса" и обменялись телефонами. Он играл на гитаре и писал символические стихи и рассказы, – и дал мне прочесть свою повесть, написанную им еще в школе, о Павке Корчагине, появившемся в современной Москве. Все показалось ему здесь не в кассу: менты, бюрократия, обыватели. Ради этого ль говна он сражался?! И лишь московские хиппи понравились ему. И вот он тусуется по Москве, в своей шинели и с хаером до плеч, испытывая этот город на вшивость. И, естественно, попадает в менты, где и режет правду матку, после чего его отвозят в дурку (тот еще сюжет!).
Павка был вроде идеала для Поэта. Поэт пропагандировал тогда некий романтический социализм, в отличие от реального. Мне же были одинаково ненавистны оба. Поэт говорил, что презирает торгашей и буржуев (где он их тогда видел, на рынке?), и признает некую правду в революции 17-го. Из-за чего мы с ним в те дни горячо спорили.
Он был крутой шизак, четверка. Пару раз он уже отлежал в дурке, первый – кажется, еще в школе. Армия ему не светила, учиться он не сподобился, но много читал. Мы все были самоучками, даже и участь где-то чему-то.
Был у него приятель, краснодеревщик Лис, с узким индейским лицом и длинным прямым темным хаером. С ним он часто заходил ко мне в гости: сперва на Мосфильмовскую, где я жил – уже с Машей и Данилой-Кроликом, потом на Пролетарскую. С Лисом он что-то играл, со мной и с Машей обсуждал свои и наши тексты. Рассказы его были в стиле По, Клейста, Гофмана, Новалиса и Алозиуса Бертрана сразу. Во всех них было что-то мрачно-сумасшедшее.
Сперва он торчал на циклодоле и колесах, пробовал и опиаты, потом один из первых в Москве перешел на винт – крутой стимулятор на основе эфедрина, бывшего тогда в свободной продаже: капли в нос за семь копеек.
Жил он в Шипиловском проезде, с родителями, а через несколько лет – в отдельной однокомнатной квартире там же, на первом этаже, с художницей Олей-Княжной из моего колледжа. Потом стал жить с другой художницей – и тоже Олей (Забродиной). В эти годы – все 80-е, мы бывали у них частыми гостями – в ряду прочего пипла, имевшего то или иное отношение к искусству или ментальным экспериментам. В 87-ом я познакомил его с Лёней ЛеБотом.
Всю жизнь он хотел написать что-то великое и сделать великую рок-команду. Хотел даже со мной, но я оказался слишком слабым и ленивым музыкантом.
Составов у него было много, последний – с Боровым из "Коррозии металла" и еще несколькими чуваками, – все они, кроме Борова, уже мертвы. Продюсером и спонсором был Лёня. Назывался проект "Нил-62".
Они записали несколько хороших кассет и несколько раз (довольно вяло) выступили в клубах. Лёня за большое бабло добился даже их показа по ящику, в музыкальной программе. Никто их не заметил. Да и настойчивости у них не было, зато было много кислоты, травы и калипсола, пускаемого по крови в ужасных количествах.
С калипсолом познакомил Поэта я. И эта штука перебила его любовь к винту и джефу, и от обычного довольно тяжелого рока увела к медитативному звучанию в стиле некоторых композиций "Grateful Dead".
Поэт расстался с Олей Забродиной, и стал жить с лёниной Олей, роман с которой произошел во время их совместного строительства дома в Зеленке в 91-92 году. Он очень хорошо и бескорыстно помог мне во времена BV, вмазав меня клипом. Тогда мы вновь ненадолго сблизились. Я слушал его музыку, несколько раз бывал на концерте "Нила". Поэт рассказывал, как один строит бревенчатый дом в глухой деревне под Бородино. У него еще было много надежд: на жизнь в деревне, на музыкальную славу, на его новые тексты.
Но деньги у Лёни кончились, члены группы торчали на всем подряд, не забывая и портвейн. Поэт потерял и эту Олю, все больше пил. Кажется, он никогда не был на трезвяке или на чистяке, и ты никогда не знал, насколько серьезно он говорит, и насколько серьезно можно говорить с ним? И что выйдет из твоих невинных слов? Говорить с ним стало тяжело: амбиции, подозрения и обиды вдруг сносили ему крышу. Ни с того ни с сего он мог заподозрить, что друзья не воспринимают его всерьез, пренебрегают им или даже избегают. Что он им уже неинтересен, и они что-то делают для него лишь из благотворительности. Он считал, что они (мы) чего-то достигли, а он – нет.
Виделись мы редко: это не вызывало радости. Один раз он был на нашей новой квартире в Потаповском, видел маленького Кота. Я пригласил его заходить, но не жарко. Нам почти не о чем было говорить. Мы говорили о книгах, о том, что написал он, что я. Но я не стремился давать ему что-то читать, как раньше, и он мне тоже. А я и не настаивал: я действительно перестал в него верить.
Как-то я перевез на машине музыкальный пульт из студии Казарновского на Миусской площади (где Лёня работал преподавателем) к нему домой. И слегка пьяный Поэт всю дорогу мучился комплексами и наезжал на Лёню, этот пульт для него надыбавшего.
Он еще раз попал в ящик, на этот раз в криминальные новости: во время ссоры с матерью он свернул газовую плиту. Маша включила телек как раз в том момент, когда показывали, как Поэта забирают в очередную дурку.
Последний раз мы виделись весной 99-го в подвале-мастерской у Лёни на Ленинском. Он был в пивном подпитии с какой-то невразумительной клюшкой, молодой алкоголичкой, совсем простой и не сильно красивой. С ней он теперь жил и пил. С ней и ушел из моей жизни.
И вдруг 27-го апреля 1999 года, наверное, месяц спустя, позвонил Лёня: умер Поэт. Один в своей квартире, по диагнозу врачей – от сердца. Потом говорили, что девушка-курьер, приехавшая к нему с клипом, увидев его, отказалась, было, ему его продавать. Но он все же настоял, вмазался – и отдал концы. Мать нашла его только на следующий день, голого, на кухне, сидящего на полу в углу у холодильника.
Ему было всего 36. Но кажется, что он проделал весь свой путь и исчерпал свою жизнь, Павки Корчагина в шинели до пят. Романтика и человека не от мира сего. Не знавшего, что надо уметь и знать, чтобы чего-то тут добиться. Или не имевшего на это сил.
Зато лично построил два дома, в которых не жил, всю жизнь нигде не работал, только творил. И ничего не осталось. Даже у меня. Ни музыки, ни рассказов.
Ни полноценной вдовы, ни детей.
Я всегда помню о нем.

2004