Берегиня. Девочка моя. Послесловие

Предыдущая глава:http://www.proza.ru/2016/01/29/266

БЕРЕГИНЯ. ПОСЛЕСЛОВИЕ


- Виктору Петровичу очень понравилась Ваша повесть! - сказал в трубку незнакомый женский голос. – Он приглашает Вас в Овсянку. Вы сможете приехать в конце сентября?

Трубка давно уже пищала короткими гудками, а я всё ещё тупо пялился в стену, пытаясь осознать услышанное. Оно и понятно. Такие вещи в жизни если и случаются, то один-единственный раз.

Повесть «Берегиня», о которой шла речь, появилась на свет Божий совершенно неожиданно и, как уверяло большинство местных знатоков литературы, отнюдь не соответствовала общепринятым правилам литературного творчества. Да и название, по словам моей культурно образованной дочери Галки, изрядно подгуляло. По её утверждениям, истинные берегини из славянских языческих мифов совершенно не соответствовали тем благостным ассоциациям, которые навевает на нынешнего читателя их вроде бы безобидное название.

Женщина, представившаяся Клавдией, работницей библиотеки в Овсянке, позвонила ещё раз. Рассказала, что Виктор Петрович Астафьев прочёл рукопись повести в больнице и прямо оттуда дозвонился ей и велел найти автора. Что он послал рукопись в журнал «Новый мир» со своей вступительной статьей (ой, мамочки!). И что, подтверждая приглашение, просит разыскать и привезти с собой ещё двух гостей – поэтов из нашего маленького города, чьи стихи его заинтересовали в альманахе «Енисей».

Выполнить просьбу оказалось несложно, ибо одним из поэтов оказалась моя супруга Татьяна Хлебцевич, а вторым – её подруга Надежда Герман. Сложнее было одолеть дальнюю дорогу из Саян в Овсянку на старых «Жигулях». Тем более, что сентябрь 2000 года оказался жутко холодным и перевал над Бирюсой уже основательно заметелило.

Вечером 22 сентября мы позвонили в дверь по указанному адресу на улице Чкалова в Дивногорске. Здесь жила наша покровительница (именно так я мысленно величал скромную работницу библиотеки, ставшую для нас проводником в мир Виктора Петровича Астафьева). Правда, почти сразу, кое-что в наших предположениях пришлось уточнять.

Во-первых, именно Клавдия первой обратила внимание на мою рукопись, ходившую по рукам наших общих дивногорских знакомых. Прочла – и решила обязательно показать её Виктору Петровичу.

Во-вторых, как ни странно, в штате библиотеки Клавдия не состояла. По её словам, представилась она таким образом, дабы избежать лишних вопросов от незнакомых людей.

А в-третьих, вскоре после нашего прибытия в квартире появилась ещё одна женщина. Точнее, девчонка старшего школьного возраста. В стареньких джинсах, припачканных землёй, и с рюкзачком, набитым дарами сибирского огорода.

- Ну, наконец-то, - почему-то взволновано выдохнула Клавдия. И совсем тихо добавила: - это Вита. Дочь…
- Мама! – перебила её девчонка. Вздёрнула носик и направилась в ванную, отмываться. А Клавдия сокрушённо покачала головой и сказала, наверное, совсем не то, что собиралась:
 - Давайте ужинать…

Но мы, кажется, уже сообразили, что осталось недосказанным. Потому что за стеклянной стенкой книжного шкафа, заставленного книгами Астафьева, рядышком стояли две фотографии. Писателя – и этой самой девчонки-пигалицы. Двух совершенно разных людей с совершенно одинаковым взглядом…

Наутро мы поехали в Овсянку вчетвером. Вита ехать отказалась.
Мать не настаивала.

Вновь я попал в Овсянку только через полтора года. Точнее, даже не в Овсянку, а на кладбище соседнего посёлка с жизнеутверждающим названием Молодёжный. Клавдия провела меня к оградке, где под буйно разросшейся многоствольной березой приютились две могилки. Одна – давняя, с надгробием из черного мрамора и надписью «Ирина». Вторая – совсем свежая, с простым деревянным крестом, вся укрытая венками и цветами.

- Ну вот… - вытерла глаза Клавдия. – А он так просил, чтобы с матерью…

Я промолчал. Да и что можно было ответить тоскующей женщине? Даже если она, на посторонний взгляд, не слишком справедлива в своих обидах. Что невозможно отсечь сыновнюю любовь от любви отцовской? Что нельзя противопоставлять любовь первую и любовь последнюю? Что грешно разделять детей, рожденных разными женщинами, каждая из которых когда-то самозабвенно любила их отца, а значит – осталась любимой навеки?

А ЧТО вообще – можно? ЧТО – не грешно?

Вечером, в однокомнатной Клавиной квартире мы поминали Виктора Петровича втроём. Витка, повзрослевшая и похудевшая, на этот раз не дичилась. Сидела и слушала мать, рассказывавшую о последних месяцах жизни Виктора Петровича. О том, как разом оборвались все ниточки связи. Как терзали неизвестность и неопределённость. Как вспыхивала и гасла надежда. Как не смогла она пробиться к уходившему в вечность любимому.

А дочь к отцу – смогла.

Оказавшись в самом эпицентре человеческой драмы, я отчётливо понимаю, как ничтожно мало знаю обо всех её участниках и перипетиях. Как мало имею прав на то, чтобы взять на себя роль не то, чтобы судьи, а просто свидетеля. И решиться высказать миру всё, что чувствовал тогда – и чувствую сейчас, - мучительно тяжело.

И всё же, спустя 14 лет, я решаюсь обнародовать свой рассказ, единым духом сложившийся в моей душе на кухне маленькой дивногорской квартиры. К этому меня принуждает память о давнем вечере в домике на улице Щетинкина в Овсянке, где, может быть, в последний раз в своей долгой и трудной жизни был счастлив великий русский писатель Виктор Петрович Астафьев.
Память о том, какими глазами он глядел тогда на женщину, подарившую ему это позднее счастье.
Ибо сказано: «Женщина есть сильнее всего на свете…»


ДЕВОЧКА МОЯ

Память моя, память,
что ты делаешь со мной…

Виктор Астафьев

"Ди-доннн..."   
И тишина. Только скрип снега под сотнями ног.
Господи! Никогда не думала раньше, что погребальный звон такой немногословный. Будто рвётся струна с коротким глухим всхлипом. Или сердце человеческое.

"Ди-доннн..."

Эхо, что ли, вернулось с того берега? Или там тоже плачет колокол по чьей-то душе? Да нет, не было там никогда ни церкви, ни часовенки. Эхо, наверное…

Как холодно... Зима с цепи сорвалась в свой первый день. Еще вчера я бежала с электрички в мамин дом и не было ни снега, ни ветра, ни мороза. Не замечала. Мне было жарко до изнеможения. Сдернула с головы шарф, распахнула свою жидкую дублёночку - и всё равно было жарко, душно и страшно. Мама остолбенела, когда увидела меня такую. Нахлестала по щекам и рукам, завернула в какую-то жаркую овчину, всунула мои ноги в огромные дедовы валенки. И только потом обняла и заголосила.

Всё поняла. А может уже знала. Ну да, конечно, вся деревня уже знала. Да что деревня - вся страна знала. И люди в электричке липли к окнам, будто пытались что-то высмотреть среди деревенских домишек, что сгрудились стайкой между насыпью и рекой...

"Ди-доннн..."
 
Девочка моя вроде бы приспала у бабули на плече. Ну и хорошо. Поспи, маленькая... Лучше бы тебе поплакать вволю, да только ты у меня так и не приучилась слёзки лить.

Гордый мой человечек... Последний раз плакала  лет десять назад, когда увидела в деревне его жену. "Мама, а кто эта тётя рядом с папой?". Сначала побелела, услышав простой ответ, уставилась на меня и будто кричали ее (или его?) глазёнки: "А ты - кто?!." А кто - я? Я твоя мама, девочка. Я просто твоя мама. И всё...

Хорошо ещё, что тогда рядом Танюша со своей Ксенькой оказались. Потому что все медицинские познания выдувает из головы, когда собственное дитя начинает в истерике биться. Да и бабуля, слава Богу, прибежала и тоже давай старшенькую внученьку угомонять - а заодно и младшенькую, и обеих дочерей своих непутёвых. Ну, и сама не выдержала, поддала голосу.

Так и проревели мы впятером в обнимку, пока чужая тётя под названием "папина жена" не уселась в машину и не укатила в сторону шоссе. Слава Богу, в нашу сторону даже не глянула. А может, просто виду не подала. Она ведь тоже гордая. Все гордые...

"Ди-доннн..."
 
Опять чья-то струна оборвалась. Или сердце. Господи, как просто это всё... Как просто... И ничего больше невозможно сделать. Чудеса не повторяются...

А они у него в жизни уже бывали.. Совсем небольшие, но бывали всё-таки. . И на войне, и до неё, проклятой. И после... Он иногда говорил, будто бы шутя: "Мама моя, покойница, меня хранит. Всё, что не дожила, мне передала...". От таких шуток озноб прохватывал...

Но и мама-покойница не спасла бы его тогда, двадцать лет назад. Ой, нет, уже больше... Господи, как пролетело время... И какими мы все были молодыми тогда... Даже он. Хотя нет, он и тогда был старше, чем я теперь. Старый-старый... И уже совсем не хотел жить...

"Ди-доннн..."
 
Нет, сперва-то он, конечно, хорохорился. Чего же и не похорохориться было перед молоденькими дурочками, которые рты пооткрывали, едва его фамилию услышали? Он, может и охолонул бы, кабы знал, что мы ещё ни одной из его книжек не прочли. Только и слышали, что есть такой писатель. И даже вроде бы наш нынешний земляк. Нынешний - потому что мы-то сами в этой деревне не родились. Нас сюда мама перевезла, чтобы в школу пристроить.

Там, где нас отец бросил, только кордон лесной был да извёстку жгли мужики. С голоду вроде и не помрёшь, а детям учиться негде. Вот и перебралась она через реку. Купила участок с погорелым домишкой у самой воды. И подняла детей. Нам-то, дурёшкам, и невдомек было, как она всё осилила и жилы не надорвала. А может и надорвала. Только мы об этом не догадывались. Даже когда медицине учиться подались - от титек коровьих подальше, да от грядок картофельных.

"Ди-доннн..."
 
Как далеко разносится звон с новой колоколенки. Он её и отстроил, когда в деревню вернулся. В память матери своей. Но позже. Позже...

Двадцать-то лет назад церквушки этой и в помине не было. Только часовенка полусгнившая, в которой когда-то его мать-утопленницу отпевали. Он, поди, оттуда к дому нашему и прибрёл, когда в деревне объявился нежданно-негаданно. Может и на погост заворачивал, да только вряд ли материну могилку нашёл под крапивой да под чертополохом... К тому времени деревенских-то давным-давно на новом кладбище хоронили. Вперемешку с горожанами.

"Ди-доннн..."
 
Мы с Танькой и с Наташкой уже тоже себя горожанками считали. Правда, Нюрку мамину подоить запросто могли. И поросёнка обихаживать не чурались. Но тогда просто некогда было - к госэкзаменам готовились. Глаза аж мутные были от зубрёжки. Психовали - жуть. Из-за любой ерунды вскидывались. А тут мужик какой-то у штакетника как присох. Хотя нет, не мужик, а городской мужчина. Не по-здешнему одет был, аккуратно. Стоял себе и смотрел на наш дом. Долго стоял. Я терпела-терпела, потом Таньку послала спросить, какого-такого ему рожна надо. Подсматривает за молоденькими, что ли? Или ищет кого?

Танька меня всегда слушалась, за старшую держала, хотя даже мама не уверена точно, которая из нас первая на свет выскочила. Взяла вёдра, чтобы не зря ходить, да и пошла по воду. А уже на обратном пути к гостю незваному подошла решительно. Он на наш домик показывает, рукой вправо-влево водит. А у Таньки вдруг, - мамочки! - рот до ушей! Сестрица у меня  хохотушка - только палец покажи... Подхватила вёдра и повела в дом. Успела мне на ухо прошептать, что человек этот писатель и даже знаменитый. И будто бы на нашем подворье в двадцатых годах родился. В доме том погорелом...

"Ди-доннн..."

Глуше стал звон. Как через подушку пуховую. Снег усилился, что ли? Или правда эхо с того берега?..

Мы тогда долго с ним не рассусоливали. Хочется человеку по нашим грядкам побродить - так жалко, что ли? Только бы не затоптал огородину. Но, вроде, мужчина ответственный показался... А говорить-то особо не о чем было: и вправду не сподобились мы тогда ничего из его книжек прочесть. Только Наташка, подружка моя и Татьянина. Так она-то как раз и вовсе нездешняя. Да и зубрёжка подпирала: три дня до госэкзамена оставалось. Напоили гостя молочком домашним, да и выпроводили. И опять в конспекты, как в омут. С головой и ногами...

Больше не появлялся. По слухам, купил какую-то развалюшку на другом конце деревни. Да нам-то какое дело было до этого?.. А через пару недель мы сдали свои "госы" и пригласили однокурсников отметить это дело у нас. Всё ж таки на природе жили, хоть и не очень далеко от города. И погода стояла хорошая, когда ребята приехали... А погулять не удалось. Только мангал раздули -  прибежала бабка с того конца деревни. Потом выяснилось - тётка его родная. И заголосила: "Помират племяш-та..."

"Ди-доннн..."

Он, наверное, и вправду умирал тогда. Совсем безучастный лежал, в стенку уткнувшись. Только хрипел... Танька сунулась было с фонендоскопом, а - он матом, матом сквозь хрип. И её, и тётку свою, и весь белый свет... Ну, сестрица моя тоже не только хохотать умеет. Выдала в ответ по первое число, безо всякого трепета перед его гениальностью. Мало не показалось. Смотрю, голову повернул, блеснул левым глазом из-под века - кто, мол, посмел... И опять что-то прохрипел, но уже не так злобно. Главное - дал себя прослушать. А потом и штаны спустить. Потому что пришлось сходу внутримышечно в ударных дозах ставить - до такой степени он плох был. Думаю, не довезли бы до больницы.

На волосочке он висел, на тоненьком-претоненьком...

"Ди-доннн..."
 
Нам потом уже многие деревенские говорили, что опасно вот так на пути у смерти становиться. Беду на себя накликать можно. А с другой стороны - зачем тогда и учиться медицине-то?

Тогда мы и вправду смерть отогнали. Ума не приложу, как трём недоучкам-попрыгушкам такое удалось. Он ведь ложиться в больницу так и не согласился. И никто бы не заставил. А нам почему-то поверил безоглядно. Все назначения безропотно выполнял. И ягодицы подставлял, они уже аж синие были от уколов, и травки пил и анекдоты самые срамные слушал. Усмехался только, когда чуточку на поправку пошел. А мы их ему вместе с антибиотиками назначали, только бы расшевелить, растормошить, из депрессии вытянуть. Он же потому до такого состояния дошёл, что какая-то тоска изнутри грызла. Это даже мы, девчонки, понимали...

Два месяца выхаживали. Сами уже прозрачные стали, хорошо, если втроем центнер весили... Сдали его на руки приехавшей дочери и завалились отсыпаться. Да и ехать-то по распределению было давно пора...

"Ди-доннн..."

Нет-нет, девочка моя, ты не просыпайся. Не надо тебе...

Спи, моя девочка! Тебя-то тогда ещё и на свете не было. И не снилась ты мне даже, уж прости меня! Мальчик мне снился с самого раннего детства. Маленький, босой, в белой рубашонке до колен... С головой, пушистой, как одуванчик, и с мордашкой в мелких конопушках. Приходил он ко мне в сны и что-то сказать пытался. Или показать пальчиком куда-то за мою спину. Я оборачивалась - и никогда не могла рассмотреть, что там. И запомнить не могла, что такое он объяснял, на что жаловался. Проснусь - и помню только мордашку конопатую, да белую рубашонку над босыми ножками...

Уже на новом месте мы стали по всем библиотекам его книги выискивать и читать. Господи! Как кляли мы себя за то, что чуть было не прошли в своей жизни мимо такого чуда - и как тихо радовались, что всё-таки не прошли. И не просто не прошли, а еще и сберегли его для других людей.

А он нам писал часто. Просто, по-дружески. Ко всем трём сразу обращался:

"Милые девочки! Желаю, чтоб вы были здоровы и красивы, и чтоб гидростроители сходили по вам с ума - бросались с плотины в холодные воды Енисея, а вы  бы их доставали оттуда и лечили от болезней, простуды и дури. А я бы писал с вас лучших женщин России...".

Но только года через три в одной из его книжек я встретила своего мальчика. Того самого, в белой рубашонке и с босыми ножками. Я его сразу узнала, хоть и не пушистая уже была головушка у деревенского сиротки. А потом будто наяву увидела и девочку в синеньком застиранном платьишке. И только тогда поняла, почему тот взрослый и знаменитый мужчина такими жадными глазами смотрел на наш чахлый огородик и что ему среди грядок померещилось. А может и не померещилось...

"Ди-доннн..."
 
Вот так же тогда что-то зазвучало во мне. Нет, сильнее, сильнее! Не зазвонило - загремело. Оглушило. Опрокинуло...

Я неделю сама не своя ходила. А потом сорвалась с работы и укатила в мамину деревню. За тыщу верст - нас же чёрт знает куда по распределению послали. Слава Богу, Танюшка с Наташей мои прогулы тогда покрыли. Особенно Танюшка. Нас ведь по молодости даже мама иногда путала. Это сейчас я уже настоящая "шкилетина", а сестра ещё в самой красивой женской поре... Потом, кажется, оформили что-то вроде отпуска по семейным обстоятельствам. Не помню. Для меня это тогда было не важно...

"Ди-доннн..."

Господи, как нелепо и жутко я, наверное, выгляжу сейчас. Потому что по лицу бегут слёзы, а губы все равно пытаются улыбнуться. Ведь нельзя не улыбнуться, вспоминая наше первое лето...

Хотя, по правде, из того лета почти ничего толком и не вспоминается. Только солнце, цветы, смех. Много смеха. Боже, как он умел смеяться, мой мальчик!

Мы бродили с ним по самым затаённым закоулкам его детства. Он дарил мне свою память, свою любовь ко всему живому - от крохотной пичуги до необхватного кедра, поразившего мальчишеское воображение ещё полсотни лет назад. И даже не знаю, когда он успевал спать, потому что каждое утро гордо читал мне десятки новых, исписанных авторучкой страниц...

Очнулась я только в августе, когда вдруг накатила нежданная-негаданная тошнота. Очнулась и оцепенела от ужаса: что же я, дура бессовестная, натворила?..

И началось сплошное враньё. Враньё - чтобы оторвать себя от любимого. Враньё - чтобы его оторвать от себя. Враньё - чтобы не обидеть. Враньё - чтобы уехать прочь раньше, чем он сумеет о чем-либо догадаться не то, чтобы по фигуре, а хотя бы по глазам моим. Он мог бы...

Когда бухнулась на сиденье автобуса и в последний раз глянула на него через окошко, мысленно перекрестилась: "Не заметил, слава Тебе, Господи!"

"Ди-доннн..."

Я ведь так и не поняла, когда и как он обо всем догадался. Девчонки-то не выболтали ничего, это факт.

Да и были мы уже совсем не те прежние попрыгушки-недоучки. И жили давно врозь. Вышла замуж Наташка... Уехала делать большую карьеру Татьяна. А я... А что - я? Я вынашивала моего мальчика. Только моего. Мечтала, каким он будет счастливым. Потому что никто и никогда не разлучит его с мамой...  И, главное, я уже знала, как назову своего мальчика.

Вот только называть этим именем пришлось мою девочку...

"Ди-доннн..."

Господи, звон всё громче!.. И чаще. Или это у меня в голове?..

Если бы я не держала свою девочку на руках, то грохнулась бы в обморок, когда вдруг открылась дверь и вошел он. Молчаливый и строгий. Сел напротив, не снимая пальто, и долго молча смотрел, как я кормлю. Долго-долго, потому что она очень вяло сосала, моя девочка. У меня спина просто переламывалась от напряжения. Наверное, он угадал момент, когда я попыталась выпрямиться и подняться - и не смогла. Тогда он осторожно взял у меня из рук мою девочку. Нашу девочку.

"Ди-доннн..."

Нет, это наверное звон у меня в голове. Надо бы померить давление - но нет сил шевельнуться. И Татьяны нет рядом со мной. Она - ТАМ. Её-то пропустили. Она теперь большой человек. Даже дружит с губернаторской женой. И лечит, и дружит. Такое, говорят,  редко бывает. Но такие, как моя Танька, тоже редкость...

А как она обижалась на него из-за меня! "Он же просто пользуется тобой! Как вампир! Сосёт твои силы - а потом несёт ЕЙ! Разве ты не понимаешь, дурочка?!."

Я не дурочка, Танюша. Я, конечно, всё понимала. И понимаю. Но... Ведь я же тоже не слепая! Я же видела, что нужна ему! А если что-то от него перепадало кому другому - чего же тут обидного? Да хоть всему миру! Не жалко.  Лишь бы ему на пользу...

"Ди-доннн..."

Нет, так можно совсем с ума сойти! Надо бы принять что-то... Но не могу двинуть ни ногой, ни рукой. Как страшно...

Был, конечно, момент, когда я возомнила. Иначе ни за что бы не решилась сказать то, что сказала в одну злосчастную ночь: "Она должна уйти без обиды..." Он сделал вид, что не расслышал. Только крепче обнял. А утром вдруг быстро собрался и уехал в город, где жила она. Она-то нашу деревню терпеть не могла. А деревня - её...

"Ди-доннн..."

Долго о нём не было ни слуху, ни духу. Потом пришло письмо. Я его до сих пор храню. И каждую строчку наизусть помню...

"...Всякое нарушение естественного хода жизни в чём-то изменяет самоё жизнь, а изменение это на ком-то отражается всегда и глубокую, никогда не заживающую рану оставляет в сердце, если оно, конечно, сердце, а не кирпич - это я о девочке нашей - наскочили, сотворили, грех совершили и живёт вот, не сознавая, что уже в чём-то ограбила жизнь будущего человека, наделила его недоумением, обидой и болью, которую она до глубины ещё не осознала, но чувствует, перемогает и тоску, и непонятную, негаданную печаль, которую я, вот, носил в себе всю сознательную жизнь и мне не хватало, всегда не хватало и поныне не хватает материнской любви, как девочке будет всегда, всегда! недоставать любви отцовской и ласки мужской.

Тебе, тебе следует любить и жалеть девочку за двоих, ибо я не смею сближаться с нею, я привязчив даже к чужим детям, катастрофа получится не только для меня, чёрт с ним, со мной-то! но для многих близких людей, если я позволю себе распуститься...

Прости, пожалуйста, на бумаге сказалось то, что должно было сказаться словами. Ещё и ещё раз прошу тебя, будь посдержанней и терпеливей к нашей девочке..."

"К моей девочке..." - сказала я себе почти спокойно.

"Ди-доннн..."

Девочка моя того письма не видела. Она ещё и читать-то не умела. Но тут, как на грех, прикатила-таки в деревню чужая тётя, которая называется папина жена...
Больше  девочка моя ни разу не сказала слова "папа". Даже тогда, когда он вернулся в деревню, а сама я примирилась со своим новым положением. "Ты опять была у НЕГО?.." "ОН звонил..." "Что ЕМУ надо?.."

Зато я теперь точно знала, чего именно он ждёт от меня. И плевать мне было на всех, если то, что я сделала со своей жизнью, было нужно ему. Не знаменитому писателю с литературными премиями и валютными счетами. Не мужчине, слабеющему с годами. Нет, только Ему. Моему мальчику-сиротке в рубашонке над голыми коленками. Который ещё в детстве своем горьком уразумел, что женщина есть сильнее всего на свете. Но только та, которая любит...

Иногда он бывал почти совершенно счастлив. Будил меня под утро, сажал на колени и читал написанные за ночь страницы. И показывал, где в них запрятана его любовь ко мне. Или к моей девочке, которую он упорно называл нашей девочкой. А я боялась сказать, что этот гордый человечек так же упорно отказывается прочесть хоть что-нибудь из его книжек. Но, кажется, он это понимал лучше меня. Он вообще всегда и всё понимал лучше всех. Почти всё...

"Ди-доннн..." 

Когда мы были с ним в последний раз вместе? Позапрошлым летом? Или уже в сентябре? Да, наверное в сентябре. Ужасный был сентябрь, холодный и снежный. Я пришла с работы и девочка моя, - ей уже шестнадцать исполнилось, - кивнула на телефон: "Позвони ему. Он просил сразу, как придёшь..." А я едва на ногах держалась после своих полутора ставок. Упала на кровать и уткнулась в подушку.

"Позвони... - незнакомым тоном сказала моя девочка, - Пожалуйста, позвони. Он очень просил..."

"Ди-доннн..." 

Позвонила я в деревню только утром. Всё равно на ночь глядя туда было не добраться. Разве что на такси. А откуда у участкового терапевта деньги на такси?..
"Я же просил тебя сразу позвонить!" - захрипел он в трубку. Я сразу поняла - опять застудил бронхи. Если не хуже... Наверное, допоздна сидел на своей чурочке. Ему хорошо думалось на этом чурбаке для колки дров. А фуфайку под зад подстелить было некому...

Он обиженно орал что-то ещё. Это как обычно. Ни работы моей, ни проблем моих для него не существовало. Он ПРОСИЛ - а остальное не имело значения.

Нет, вру. Имело, конечно. Если болела моя девочка. Наша девочка.

Я тогда успела отпоить его травками. Отогрела. К вечеру полегчало и он обрадовался, как ребёнок. Приободрился, похвастался новым рассказом. И даже потянул в постель. Как будто мне, кляче замордованной, только этого счастья не хватало. Да он и сам-то ничего не мог, просто хорохорился по старой памяти...

"Ди-доннн..." 

Я всё-таки осталась у него. Как знала, что это наша последняя ночь...

Мы лежали рядышком на узком диванчике и говорили, говорили, говорили... Он будто спешил выговориться. Неужели уже ЗНАЛ?!.

Может быть и знал. Потому что заговорил о нашей девочке. Где и на что она будет жить и учиться, если ВДРУГ ЧТО.

"Нисё, - попыталась я отшутиться, -  Даст Бог, поправисси...".

Он не принял тона. Уставился на меня своим единственным здоровым глазом.

И тогда я вывалила всё, что годами копилось. Мне тоже нужно было о многом ему сказать. И не только про нашу девочку, а и про мальчика своего, которому я никогда не изменяла. И не изменю. Про то, что ни о чём не жалею. А если ВДРУГ ЧТО, то пусть он знает - девочка наша опять родит того мальчика. Но на этот раз его детство будет счастливым...

Он вдруг закрыл лицо рукой...

"Ди-доннн..." 

Наутро к нему понаехали гости, черт бы их побрал, - и я тихо исчезла с глаз. Обычное дело. А когда гости разъехались, ему стало плохо. Тоже обычное дело. Только меня в этот раз рядом не оказалось. Может и звонил - да не дозвонился. Увезли в санаторий, потом - в больницу.  Оттуда - в городскую квартиру жены. Потом опять в больницу. В реанимацию... Господи, как же он ненавидел больницы!

"Ди-доннн..."
 
Весной, к его дню рождения девчонки из библиотеки привели в порядок домик и двор. Вскопали огород, посадили картошку. Чтобы была у хозяина, когда вернётся, свежая овощь на столе.

А он всё не возвращался. И слухи по деревне пошли нехорошие. Будто то ли ослеп, то ли парализован. И ещё шептались по деревне, будто умоляет он жену свою и врачей, чтобы сюда его привезли. Хоть на пару часов - на чурочке посидеть.

Потом по радио передали, что вроде бы ему легче стало. На радостях библиотекарши протяпали картошку да полы в домике перемыли. Чурочку заплесневелую щеткой оттирали. А из города опять молчок.

Окучили картошку.

"Ди-доннн..." 
 
Девочка моя тем временем в институт поступила. В медицинский, как и мама с тёткой. Куда же еще-то? Собралась перебираться в общежитие - сентябрь подошел. И уложила в рюкзачок несколько его книжек. Украдкой. Думала, я не заметила.

В последний вечер за ней приехали сестра с мужем. Оба - уже профессора. А глаза отводят. Я всё равно спросила. Напрямую. На прямой ответ и напоролась. Танька - она такая...

"Ди-доннн..."

Но все равно, ещё три месяца я на что-то надеялась. Уже и чурочку снегом замело. И картошку. Её никто выкапывать не решился.

"Ди-доннн..." 

А позавчера под утро я вдруг опять своего мальчика увидела. Калачиком на снегу. А над ним, на коленях... в платьице синем... застиранном...

 Сама не понимаю, как я морок стряхнула. Кинулась к телефону. Дозвонилась до сестры. Слава Богу, девочка моя в эту ночь у неё гостевала. Живая и здоровая. Отлегло с души. Завалилась опять на кровать и забылась.

А утром по "Вестям" про Него сообщили...

"Ди-доннн..." 

- Мама!
- Что?!
- Очнись, мама!
Чьи-то тёплые руки у меня на щеках. Это моя девочка. Его лицо... Сухие глаза... Снежинки на капюшоне... А руки тёплые-тёплые...
- Надо идти, мама.
- Кому мы ТАМ нужны... - вздохнула я.
- Папе, - сказала моя девочка.
- Да как же вы пройдёте... - всхлипнула бабуля, - Там народищу невпроворот. И ОМОН в два кольца. Никого не пропускают.
- Пойдём, мама, - сказала моя девочка. И отодвинула детину в омоновском бушлате.

Его девочка.

Наша девочка.

И я пошла за ней.

Овсянка- Дивногорск-Черемушки
Февраль 2002 года

От автора: Мой совет напоследок - прочтите «Оду русскому огороду» - любимое самим писателем произведение В.Астафьева.
 И -  до встречи на страницах следующей повести «Родительский день» http://www.proza.ru/2016/01/31/339!


Рецензии
Виктор, буду краток: написано профессионально и за душу берет!
Такие вещи надо публиковать.

Валерий Потупчик   17.04.2016 19:31     Заявить о нарушении
Спасибо, Валера! С замиранием сердца слежу за движением каждого читателя по главам и рассказам. Вы с Александром одни из немногих, кто дополз до финала Берегини. Порадую: есть большая надежда, что трилогия таки увидит свет: мой друг и "бородатый сэнсей" Владимир Балашов зубами выгрызает из Минкульта Хакасии издание этого произведения в виде, как он написал в аннотации, "романтической поэмы в шести частях". Вроде бы клюнули на мормышку в виде перспективы ВИП-издания, которую не стыдно было бы подарить хоть президенту. Кстати, эссе Горные лыжи по-сански, в 200О году задумывалось как разговор по душам именно с ним. Издано в разных сборниках уже трижды. Однако послесловия "Девочка моя" эта благая весть не касается. Посылал уже в разные журналы к юбилею Астафьева и к годовщине смерти, в ответ ни гу-гу. Сложно решиться публиковать такое. ну ничё, живём дальше! Вашей семье - удачи на путИне!

Виктор Кириченко   18.04.2016 02:45   Заявить о нарушении
Рад за тебя. Кажется, лед тронулся.
Успехов.

Валерий Потупчик   19.04.2016 08:17   Заявить о нарушении
На это произведение написаны 2 рецензии, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.