Записка

1

– Сегодня ты не сможешь остаться у меня, – сказала Настя, и я приподнялся на локте. Последний похмельный стакан вина уже давно выветрился из головы. Я надеялся зарыться меж простынею и ее ночнушкой, пригреться и уснуть.
– Нет, убери эту кошачью морду! – Сказала она, – Сегодня должны прийти родители.
– Сегодня?
– Угу.
– В таких случаях девочки делают уборку и режут новые салаты. Не видно чтоб ты готовилась.
– Ну, вечером. Я же худая, убираюсь быстро. И ножом машу. Вот так. Шух-шух-шух.
– Эй-эй! Поосторожней! Я сейчас подхожу тебе по всем твоим критериям: с бодуна, нерусский и рискую остаться без дома.
– Ок! Завтра я напишу про тебя статью. Не убейся, там ликер вчера разлили.
– Я слижу.

Мы работали в одной редакции. Я зашибал деньги в спортивном отделе. А Настя – пыталась спасти от сурового общества беженцев, бомжей и всякую пьянь. Она была ярой защитницей прав обделенных и, как памятники, знала наперечет заселенные люки города. Я – знал составы всех волейбольных команд России наизусть.

Я – журналист, она – тоже журналист. Мы подружились на редакционной гулянке.

На следующий день под стеклянной крышей огромного торгового центра, на фуд-корте мы сидели с ней друг против друга. Мимо, от рядов бесчисленных прилавков, меж столов сновали люди. Мы сидели и пили кофе. Я ел свою булку, она свою – не ела. Ей мешали брекеты. Она, бедняжка, так волновалась, так хотела произвести на меня впечатление, боялась, что у нее выпадет кусок булки изо рта или потечет кофе, чего, конечно, не случилось бы. Она была очень тощая и длинноносая. Пугливая, она боролась со своими комплексами по ночам.
 
Уже через три дня я, пьяный, шептал ей на ухо:

– Настя, я очень понимаю тебя и тоже сочувствую всем, я – эмпат.
– Кто ты?! – Нервно и сосредоточенно дергала она ремень моих штанов.

Под утро мы завели спор о бомжах. Она говорила, что лазила недавно в люк к одному, чтобы взять интервью. Я ответил, что прочел ее статью. Одна мастерски выписанная деталь «шнурки были заправлены в ботинки» делала статью удачной. Но до бомжей из-за этой статьи мне не становилось больше дела. Я отвечал ей, что бомж – это не «просто выпил», не «просто некуда пойти», это даже не социальная болезнь. Это форма самоубийства. И большинство из этих людей могло бы выбраться из люков в первый же день. Они врут до последнего, говорят, что у них украли документы, что службы отказываются принимать их. И только я понимаю их по-настоящему, потому что сам такой же, не успевший уйти на улицу бомж. В глубине души они смотрят на таких вот журналисточек и думают: «Девочка, что ты мне тут рассказываешь сказки? Я-то знаю, кто я. Я – гений. И тебе не удастся за комфорт, за комнату с кроватью, за заботу глупой жены и обещание какой-то карьеры сбить меня с истинного пути». Все они высокомерны – сказал я. Гордецы, как и я!

Я закурил, хотя не курил уже полгода. Она закурила, хотя вообще не умела курить. Нам было хорошо. И тут, она заявила, что не может оставить меня. Она, добрый ребенок, взяла с меня клятву, что я в этот день займусь ничем иным, как проведаю своих родителей. И дала слово в таком случае вечером пустить меня снова. Я поклялся.

Так в новогоднее утро я оказался на улице.

2

В ту зиму «пьяный двор» нарядили необыкновенно празднично. Опилили деревья, сделав их похожими на огромные корешки сушеного хрена. От корешка к корешку протянули гирлянды. На черных проводах над тротуарами мерцали огоньки: красные, зеленые, синие. Еще тусклые золотистые огоньки мерцали в недрах темных и светлых окон. А светлых окон к тому времени было уже немного. Кроме окна моей хозяйки. Да и то – погасло, не успел я выбежать в сносящую с ног, свистящую вьюгу.

Сладкий голосок пьянчуги.

– Угостите даму сигареткой?

Я бы проскочил мимо, не оглядываясь, тем более, что сам занимался всю ночь, черт знает чем, да еще во дворе своей бывшей супруги. Но он не унимался.

– Позвольте ангажировать на перекур, уважаемый поэт? Нужно объясниться!

Я обернулся. На ограде, у заснеженного палисадника сидел Женя-гитарист, получивший много лет назад прозвище «Ришар». В куртке, как у домовенка «Кузи», в кедах без шнурков. Черные джинсы, седые кудрявые волосы. По этим кудрям его можно было узнать не всегда. Он сбривал их раз в год. Стригся на лысо.

– Женёк, ты что ли? Чего трешься здесь в такую пургу?

Молчит. У меня материться не осталось сил. Я бы уже был на полпути к дому.

– Какого хрена тебе надо в такую ночь?
– Я не трусь, мон шери, я выжидаю. И ты, как есть, – судьба человека, оказавшегося в полной жопе. Выручи делом.

Неужели поджидал меня, думаю, не может быть.

– Держи вот, на шкалик хватит, – и сую в холодную ладонь полтинник.

Он посмотрел на меня, будто обознался. А потом комкает и бросает в сугроб жесткую бумажку, разворачивается и уходит походкой космонавта. Скрывается в темноте двора.

Чего это, думаю, алкоголик совсем сдурел. Пересекаю свой двор через футбольное поле, по покатой утоптанной дорожке. Ныряю в подъезд. Стряхиваю с плеч и капюшона снег. Бегу наискосок по лестничному маршу. Поднимаю голову от облипших снегом ботинок, и тут – замираю.

Под батареей почтовых ящиков, на площадке между этажами – стоит гитара этого сумасшедшего. Я узнал ее: темная фанера, роза на деке, алая лента. Эта гитара была главной любовью его жизни. Он относился к ней, как к женщине.

Стою на площадке, а капли с куртки падают на бетон. Номера телефона алкоголика я не знаю. Бежать за ним – глупо. Я взял гитару за рассохшийся гриф, потряс в вытянутой руке, вспомнил шумящие в ней обломки стекла, проскочил еще этаж по лестнице, открыл входную дверь своим ключом и оказался вместе с гитарой дома.

3

Наутро, как и пообещал, я отправился к своим родителям. Никто не поймет, как не хотел я снова и снова выслушивать рассказы о самом себе. О том, что, непутевый, не прожив и трех лет в браке, развелся и оставил сына. Что вечно с диктофоном бегать – не должен и не смогу. Что Светка была хорошая, в общем, баба. Что пить, как французская свинья, в тридцать лет – моветон и позор семьи.

Но как же я хотел остаться у Насти этой ночью! А потому у меня не было выбора – врать любимой женщине в первый месяц отношений я не мог никогда. И четыре часа, поедая салаты с майонезом и без майонеза, я выслушивал критику о своей наполовину прожитой жизни, вспоминая, что есть у меня этим вечером еще одно дело.

4

Мы с Женей-Ришаром пили раза четыре. Всегда у него дома. В пору моей безмятежной юности разгильдяя и его ненормальной взрослости спившегося таланта. У него были: комната, поломанная жизнь и готовность быть клоуном для любого, кто может дать денег на вино. У меня – молодость, финансы и свободные уши. Мы общались давно. Когда я был студентом, он был для меня взрослым, который все разрешает. Мне никто не объяснил, что я уже не ребенок.

Потом моя жена объяснила мне, что я не ребенок, ушла от меня, и я остался жить один. Знакомые с комнатой, любящие выпить за чужой счет, мне стали не нужны. И я сам со временем стал искать свободные уши. Ришар – давно спился и постарел. Но гитару его я помнил лучше, чем кудри, за которые его и прозвали.

Вечером того же дня я поехал в Восточный район, домой к Ришару. Его пятиэтажка со времен нашего знакомства стала ниже и мрачнее. Из деревьев в его дворе не делали корешки хрена. Никто не открыл мне обитую грязной клеенкой дверь.

– Он шляется, – сообщила беззубая соседка.
– Я оставлю его гитару?
– В прошлый раз за нее дрались, за эту гитару. Пьянь ходит потом.

Я отвез гитару к себе домой. И отправился к Насте, одолеваемый тяжелыми мыслями.

5

С неба не отточенными математическими снежинками, но мохнатыми огромными хлопьями падал снег. Я снова шел по накатанной тропинке, под гирляндами, и думал. Не надо было так обижать алкаша в новогоднее утро. Его терзали воспоминания о наших посиделках. Может, последнем его счастливом времени, когда хоть кто-то относился к нему, как к непризнанному гению, виртуозу, победителю школьных конкурсов. Хоть для кого-то он имел авторитет человека особенного, заслуживающего чести быть оправданием пьянства молодого паренька из хорошей семьи.

Я застал Настю за плитой. Она варила что-то крепко пахнущее мясом и прыгала по кухне в спортивном костюме и фартуке, узком, как штанина. На ногах ее были белые носки, не прикрывающие щиколоток. Мне хотелось поделиться с ней своими мыслями... Но она улыбнулась своей длинноносой улыбкой, и все мое беспокойство прошло.

Чтобы уж совсем не хлопать дверью перед своей ранимой душой, я сказал Насте, как трудно мне бывает общаться с моими родственниками, и сказал, что хочу узнать что-нибудь о ее родителях. Наверняка, они, мол, интеллигентные люди, раз она так близко к сердцу воспринимает страдания других.

– У меня только отец. Они уже были в разводе, когда я родилась. Я росла с бабами. А недавно мама умерла. – Она продолжала прыгать  по коридору в фартуке.
– Это плохо, – ответил я. – Мои вечерами сидят на диване, как два голубка.
– Кстати, он оставил тебе записку. Хочешь, покажу? Я рассказала ему сегодня...
– Он смешной, – хихикнула она, выйдя из коридора с салатницей в руке. Она поставила вазу на стол, второй рукой развернув о коленку клочок бумаги. Там была написана поющей строкой фраза:

«Надеюсь, моей девочке будет у тебя хорошо!»

Я зашел в кухню, скомкал твердую бумажку и открыл шкаф под раковиной. В мусорном ведре лежал ком седых волос.