2. Генеральный груз. Часть первая - западный берег

ГЕНЕРАЛЬНЫЙ ГРУЗ
Часть первая - западный берег.
Виктор Благодарный

«Нигде не вывешивают таких больших и плоских лун, как на Камчатке. Таких больших и цветных, как вижу я её среди мачт, брызг и волн, сразу за чайками».
Славка только что траванул за борт, и, чтоб полегчало, лёг больным животом на горячее железо трюмного люка. Его и потянуло на высокую прозу. И теперь, вместе с палубой, водя носом по восьмёрке, он наблюдал плоскую, как блин, луну. Выкрашенная пятнами в бледную акварель, она качалась над ним огромная, страшная, почти фантастическая.

Ещё только три и её не должно быть, но она была, и качка была, и Славка лежал и ждал послеобеденного чая, чтобы наполнить желудок перед тем, как его снова начнёт выворачивать зелёным блевотным соком.

Сюда, разбившись о мелководье Пеньжинской губы, штормовая волна дошла  длинная и медленная, и потому, как бы нехотя, вздымала  судно к небесам, а потом неслась в пропасть, и «Глеб Успенский», ещё при Николашке склёпанное, старое огромное корыто, гружённое под завязку «генеральным грузом», летел вниз, в тартарары, кряхтя и постанывая старчески, всеми своими шпангоутами.   

Ещё в Находке, при погрузке судна Славка схлестнулся с Геннадием Михайловичем, молчаливым интеллигентом, третьим штурманом, а по заведованию и «ревизором», отвечавшим, кроме штурманских обязанностей, и за погрузку, и за сохранность груза в море, и за его сдачу адресату. И затем подружился с ним «насмерть», как  дружат мужской дружбой, поругавшись прежде «навсегда».    

Груз назывался «генеральный», видимо, потому что грузили в бездонные трюма для аборигенов Камчатки и Чукотки всё, чем жив человек – от еды и спиртного, до строевого леса, стекла, гвоздей, угля и бетона. Так бы, по уму, и грузить – вниз бетон, железо, лес, а уже наверх аккуратно укладывать еду и бутылки с драгоценной влагой. Но…

Стояночная вахта не ходовая - делать в машинном отделении особо нечего, а «сотка»*, в притихшем машинном отделении, орала, как под ножом. Татарин Вася, моторист,  Славкин напарник, вывалился через пару часов вахты на палубу с желваками на скуле
- «Не могу, ухи не держат - такая она, ****ь, деловая…».

И теперь, отпустив Васю в город, Славка, слушая одним ухом песню дизель- генератора, наблюдал  с верхней палубы через леера за работой докеров. Поначалу не поверил и спустился в трюм, нет, точно – грузчики устилали  дно ящиками с марочным «Карданахи» и ростовской «Столичной»…

На мостике было двое, кэп** и Геннадий Михайлович. Славка, ещё не отдышавшись (от шпангоутов трюма до капитанского мостика метров двадцать, а то и больше), налетел на третьего
- Ты чё прохлаждаешься, там, у докеров крыша поехала – на дно  «Карданахи» со «Столичной» грузят!

Геннадий Михайлович, не спеша, «по-сталински», раскурил трубку, и глянул куда-то мимо Славки
- И чё?
- Через плечо! У тебя, что тоже: все пошли погулять и не все домой вернулись? Или для тебя новость, что «вдребезги» - это  разбитое стекло?               

Капитан Ванин - добродушный дородный московский барин, смотревший на мир свысока, отвёл под руку Славку на воздух, на  крыло мостика
- «Вячеслав… как тебя, Николаевич? Так вот, Слава, высшее образование даёт только знания основ науки, а жизнь даёт основные знания. Иди-ка, дружок, в машину, негоже оставлять её без присмотра».

Смысловую нагрузку сумасшедшего штурманского сговора Славка понял только через месяц. Тогда же он и понял, почему просоленные, тёртые мужики палубной команды звали Генку (каким он был и по возрасту, и по чину для Славки) Геннадием Михайловичем.

Когда, наконец, загрузились, и боцман с командой расчалил палубный груз, а по громкой связи прозвучала, стандартная на все века, команда капитана «Боцман - на бак, отдать концы, с якоря сниматься!», в последнюю минуту пограничный патруль успел по трапу втащить на руках смертельно пьяного моториста Васю, и лейтенант, как бы извиняясь, спросил:
- К вашему судну по пирсу ползком грёб помалу, должно, ваш..? 

Полчаса назад уговорил-таки Славку Вася отпустить «на минутку» простится с подругой, которая «вот тут у ворот порта». А теперь у кремовых «парадных» брюк, которые так шли смуглому татарину, с  его угольными глазками и усиками в ниточку, штанина была разодрана до бедра, глаза закрыты и почерневшее лицо осунулось, как у мертвеца. Где и как он умудрился «за минутку» так нажраться, разорвать штаны и мёртвым «грестись» по грязи пирса к судну, поняли не сразу, а только на Сахалине в Тельновском, где грузили чукчам и корякам на зиму сахалинский уголёк.

Лаперузу проскочили сходу, расходясь с  встречными судами, по требованию Лондонского Морского Регистра Ллойда, правыми бортами. И ещё  не вышли толком в океан, на чистую воду, как в  скулу «Глеба Успенского» саданул низовой плотный арктический холодок. И тут штурмана засуетились, зашептались, забегали, замеряя лотом температуру воды за бортом.

А могли и не шептать, а говорить вслух, что и так понятно: от резкого перепада температуры воды за бортом в трюмах запотеют мешки с сахарным песком и мукой. Сахар, если схватится, то и хрен с ним - аборигены его и куском сгрызут, а мука заплесневеет, то всё, каюк – пароходству убыток, а команде шиш с маслом, вместо квартальной премии.

Но на ужине в кают-компании была тишина и капитан, чуть порозовев от «армянского в три звезды», который он у себя в апартаментах принимал по случаю, умильно посапывая, разделывал, брызжущие соком, огромные куски печени, жарить которую Сережа кок был большой мастер.         
В шахтёрском посёлке Тельновский бухты не было, и «Глеб Успенский» стал на якорь так близко, как позволяла глубина воды и приливы с отливами. На берегу уголь грузили на плашкоут***, а к судну его оттаскивал буксир, и уже с баржи судовой кран грейфером**** перегружал уголь в трюм судна.

Погода тихая, команда работу знает – так пролетела неделя.
Тельновский состоял из длиной уродливой шлаковой дороги, домишек вдоль неё и в конце, собственно, шахты. Была и «достопримечательность» - прямо на середине дороги пивной ларёк, отрада шахтёров и моряков.

Кажется, всё. Нет, более важное - люди в этих домишках. Люди, какие Славке не  встретились ни до, ни после. Пожилые, сидящие у окошек «островитяне», ощущая себя «на отшибе», они радовались любому новому лицу «С МАТЕРИКА», как дети, как аборигены Христофору Колумбу, зазывая к себе каждого и угощая тем, что есть.

Всю неделю Васю было не слыхать, и, как теперь любят говорить, сидел он на попе ровно. Ну, не чтобы сидел, а молча, на коленях остервенело, часами шабрил баббит подшипников, той самой, проклинаемой «сотки». Славка, даже пару раз насильно, выгонял его на палубу, на свежий воздух, или подхарчиться.

На седьмые сутки Геннадий Михайлович, пыхтя дымом трубки, бросил в сторону
- Я на берег размяться, с нашим грузом помудохаемся бывало - до снега твёрдого грунта под ногами не будет. Отдай мне Ваську на пару часов, пусть и он, напоследок, не качаясь, по земле походит.
Славка прищурился: «А не такое и говно этот Геннадий Михайлович».
- Ладно, забирай, но ты за него головой отвечаешь.
- Уж как – нибудь, ответим.

И уплыли на опорожненном плашкоуте на берег. И не прошло часа, как тельновские грузчики с очередного загруженного плашкоута с ухмылкой, пряча глаза, донесли
- Там ваш пацан на людей лает.

По свидетельству очевидцев, «суки Геннадия Михайловича», да и со слов самого Васи дело обстояло так.

Гуляли «не качаясь, по твёрдому грунту» штурман с мотористом, как и обещались – не спеша, дыша воздухом, и наслаждаясь  красками  предзакатного неба. У ларька, знакомые с прошлых рейсов, шахтёры затащили Геннадия Михайловича за угол, на «пивко под корюшку». Пивко не новость, а вот вяленую со сладкой жирной спинкой дальневосточную корюшку, кто не разделывал и не обсасывал, тот жизни не знает. Хвалёная сухая, деревянная вобла перед ней – ничто.

Геннадий Михайлович огляделся, увидел в окошке улыбающиеся лица аборигенов и подтолкнул Васю
- «Иди, посиди со стариками, я недолго…»

«Старики» встретили Васю у ворот и, загнав волкодава в буду, проводили в хату.
Да, это была хата, мазанка украинцев-переселенцев, бежавших когда-то, то ли от царя-батюшки, то ли от рабоче-крестьянской власти, то ли, элементарно, от голода.
А сбоку стояла русская рубленая избёнка, и судьба хозяев её была такой же и жили здесь, «у чёрта на куличках» славяне не злобно и бражку, ходили друг к другу в гости, по праздникам пить, и до света голосили и про Марусю-раз, два, три - калина! и про хлопцев, и их коней, которых пора бы и распрячь.

И теперь хохлы были несказанно рады «бусурману-татарину», и не знали, в какой угол его усадить. Деду за бражкой ходить никуда не надо было, она, с медком и подогретая, готовая к употреблению стояла тут же на печи...

Вот это всё, что утром мог вспомнить Вася, яростно ковыряя каблуком палубу. Всё остальное только со слов очевидцев.

Никто не знал, как оказался Вася на другом краю посёлка, но люди видели, как он, вернувшись, и не застав стариков, пошёл буром на рычащего волкодава, доказывая, что он «свой». Волкодав, пятясь от его дурных глаз, залез в буду, и Вася за ним... Собаке ничего не оставалось, как тяпнуть Васю за губу.

С окровавленной губой Вася стал у ларька, брал всех проходящих за шиворот, наливал им пиво и… лаял. Да, Вася гавкал и на берегу, и когда его везли на плашкоуте, гавкнул и на Славку, который хотел его скрутить и уложить на койку. 

Но впечатление настоящего дурдома состоялось только после того, как фельдшер Людка (среди матросни – «кэповская топтушка») сдуру всадила Сашке электрику (альбиносу с белым телом, белыми волосами и белыми глазами) какую-то противогриппозную сыворотку и этот аллергик начал раздуваться, как воздушный шар. Да с такой скоростью, что она бегом кинулась с ним на выход, чтобы успеть вытащить на палубу, пока позволял проём двери.

И вот картина: с палубы Славка толкает в дверь, упирающегося моториста Васю, а изнутри Людка  пропихивает в проём, пухнущего на глазах, электрика Сашу, злобно шипя
- Ну, ****ь, дурдом, а не пароход – одного не впихнёшь в дверь, а другого не выпихнешь. Славка, да оттащи ты своего бухарика – пропадёт, ведь, пароход без электрика.

Наконец, наматерившись и нахохотавшись, разобрались – Сашу, погрузив грузовой стрелой на катер, отвезли в медпункт на берег, а голенького Васю Славка приковал к койке простынями и лил на него с ведра забортную воду до тех пор, пока тот заледеневшими губами не прошептал «хватит».
Ну, хватит, так хватит, заговорил  по-людски, не лает - пришёл в себя.

Наутро всё пришло в норму – Сашу из медпункта доставили на судно с нормальными габаритами, Вася продолжал остервенело шабрить подшипники и притирать форсунки, а палубная команда во главе с боцманом, зачехляя всё, что надо было зачехлить и, крепя, всё что надо было закрепить, готовила судно к длительному походу.   

За завтраком капитан, как бы, между прочим, спросил у третьего
- «Морской Протест" оформил? Покажи.

Геннадий Михайлович спустился к себе в каюту,  принёс папку и положил её перед капитаном. Тот покрутил перед носом бумагу из папки, сморщил нос и заключил, как поставил точку:
- Говно, не документ.

Не поленился, поднялся в свой апартамент и выложил на стол бланк, какого Славке больше видеть не довелось – на вощённом, плотном, как у дорогих игральных карт листе, золочённый, с грецкий орех  герб, а вокруг него алыми буквами  С С С Р и золотые дубовые листья по сторонам.
- Бери и смотри не сговняй, второго нету

Славка не имел понятия, что такое «Морской Протест», но понял, что бумага настолько важная, что вид бланка играет решающую роль – Ванин, не стал бы попусту, отрывать себя от еды.

На другое утро «Глеб Успенский» бросил якорь возле одного из островков Курильской Гряды.

Геннадий Михайлович, весь надраенный, при параде, с шикарным крабом на белой парадной фуражке и со своей вонючей трубкой на губе, вломился к Славке в каюту, и без вступлений заявил:
- Оденься прилично, кэп берёт тебя в команду на берег

Прилично, в парадную морскую форму  с золотыми галунами на обшлагах рукавов и золочёнными дубовыми листьями на лацканах, мундира Славка одеться не мог, потому как, ещё не обзавёлся мундиром и не очень спешил его иметь – презирал мишуру. Так и сказал Геннадию Михайловичу:
- Обойдётесь без меня, я эти побрякушки не ношу
- Именно поэтому кэп и берёт тебя в команду - для балласта. Будешь в штатском олицетворять, якобы материковую, власть. Главное, сдвинь брови, насупься, смотри в угол и - ни слова 

«Точно, говнюк», ещё раз убедился Славка, но ответить не успел - штурман крутанулся на каблуке и исчез, как и появился.   

Сельсовет - островная советская власть, являл собой древнюю, обшитую, почерневшей от времени, доской избёнку, тётю, восседавшую за старинным двухтумбовым столом и обязательную для советских учреждений настольную лампу со знаменитым «сталинским» абажуром.
«Тётя» - домашняя пятидесяти лет советская женщина, обмерла, когда в избу ввалилась свита морских волков во главе с раззолоченным капитаном. Геннадий Михайлович вышел вперёд, щёлкнул блестящими замками, одолженного по этому случаю у замполита, изящного импортного кейса и выложил перед советской властью «документ»
- Вот!

При виде огромного золотого герба, красного «СССР» и, раскинувшихся до краёв, золотых дубовых листьев лицо у женщины тоже пошло пятнами
- Что «вот», вы о чём?
- Читайте, там написано. Всё   – чеканил слово третий штурман.

Минут пять бедная женщина шевелила губами, вчитываясь в грозный «Морской Протест», в какую-то белиберду о том, что сухогруз «Глеб Успенский» при выходе из пролива Лаперуза, получил экстремальный удар холодных вод и в связи с этим «форс-мажором» команда судна не гарантирует сохранность груза и не может нести ответственность за него.

Наконец, она растеряно подняла глаза
- А мы причём?
- А Вы при том, что, как советская власть, обязаны зафиксировать «форс-мажор» и удостоверить верность изложенного подписью и печатью.

Её внутреннюю борьбу с желанием раз в жизни расписаться на таком торжественном, государственном документе, и с сомнением в правомочности такого решения, мог увидеть и ребёнок – всё было написано на лице простодушной женщины.
А Славка видел другое, как нервно, вспотевшими руками, мял краба на фуражке  Геннадий Михайлович.

Наконец, решившись, «тётя» достала из ящика печать, и долго дышала на засохшие чернила. Затем, приложив её к «документу», привстала, давя всем телом на печать.
Длинно, старательно выводя каждую букву, написала полностью свою фамилию, имя и отчество и с вытянутой руки залюбовалась государственным, торжественно оформленным советским документом, и своей подписью под ним.

Когда все вышли, Славка приотстал, положил руку на плечо, всё ещё ошарашенной, женщины:
-  Вы не думайте, это наши, это надёжные мужики, просто у них работа такая…морская. А вообще-то, Вам лучше удаются пирожки с капустой и яйцом, чем с повидлой.
- А Вы откуда знаете? – изумилась «советская власть»

Возвращались к шлюпке на берегу с облегчением, с тёплым чувством сохранённой квартальной премии.
Геннадий Михайлович, раскурил в трубке, не свою обычную гадость, а, на радостях,  настоящий ароматный «Капитанский табак» и раздумчиво произнёс:
- Мне показалось, что тётя с сожалением рассталась с нами, ей хотелось ещё где-нибудь поставить печать.

Капитан, не оборачиваясь, осадил:
- Не суетись, ещё не вечер, тропа протоптана. В следующий раз не халявщиком к ней пойдёшь, а с подношениями в кейсе.

Славка начал примечать – мудр капитан, хотя и барин. Не полез в камчатские  облисполкомы с «документом», знал, там вывернут всё существо прежде, чем поставят закорючку.
А советская власть она везде советская власть, что на столичных паркетах, что в древних островных избёнках - сила печати везде одна и окаймлена она на всех печатях несравненным, мощным «СССР».

И не один раз, за время долгих мытарств при выгрузке «генерального груза», убеждался Славка в житейской мудрости капитана

Уже с самого начала выгрузки, при споре администрации рыболовецкого совхоза с боцманом, Председателем «Судкома» (слово-то какое - революционное!) о размерах тарифов выгрузки угля, кэп «умыл руки» - отошёл в сторону, а затем и вовсе ушёл на капитанский мостик «по делам».      

А суть переговоров простая. Ну, казалось бы, чего проще – промудохались моряки в бурном Охотском море, привезли  рыболовецкому совхозу заявленные продукты, топливо, стройматериалы - выгружайте, мужики, свое и, бывайте, ловите селёдочку, с треской и горбушей и пейте водочку с марочными винами, вам и горошек из Болгарии за тысячи километров для этого доставили на закуску.

Но нет, чукча с коряком не хочет, однако, таскать на пузе тысячи тонн груза из трюмов парохода, он знает, что это сделает за него моряк, у которого целый год без выходных и праздничных дней своя работа - вахта круглые сутки по четыре часа через восемь, и… широкая славянская душа.

Естественно, работа не на дурака, работа за деньги, по найму.
За заключением такого договора подряда с экипажем судна директор совхоза и пришёл на катере. Славке всё это впервой, любопытно, он и сидел в сторонке, попивая чаёк, в кают-компании и наблюдал, как два сорокалетних мужика ведут торг, или, как теперь принято говорить, «трут тему».

Торг, собственно, шёл не о стоимости разгрузки ящиков и мешков, там тарифы были утверждены сверху, спорить было не о чем. Спорили  о том, какое количество угля будет выгружено механически, грейфером, а какое вручную, шуфельной лопатой. Расценки различались в разы, поэтому и спор разгорелся «в разы» - директор стоял на цифре 80 % грейфером и 20 % вручную (что, в общем-то, было для экипажа очень не плохо и, более чем, соответствовало реальности), а боцмана устраивал противоположный расклад  - 20% грейфером и 80 % вручную.
Сумасшедшие цифры боцмана привели директора в ярость
- Это грабёж, я найду на тебя управу!
Боцман тоже побледнел
- Грабёж, это когда ты, сука узкоглазая, неводами, вот здесь, сотнями тонн гребёшь мою, народную селёдку, и мне же, за рубль восемьдесят семь за килограмм её втюхиваешь!
- Я продаю не тебе, а государству по семьдесят копеек за килограмм, так что разницу ищи в другом кармане!.....   

Председатель «Судкома» был на своём месте, дело знал, и его было не подвинуть. И когда, тоже «впёртый» коряк, ему окончательно надоел, он спокойно, почти по-приятельски, поинтересовался
- Ты на чём пришёл?
- Как на чём - на катере - опешил коряк
- Вот на катере и вали отсюда - повернулся и ушёл 

Конечно, тем дело не кончилось, коряк кинулся к капитану, а тот:
- А я причём, это частный найм, у меня претензий к работе экипажа нет, со своими обязанностями люди справляются.

Начали по судовой рации связываться каждый  со своим  начальством в области, а там тоже «политики» ещё те – каждый свой зад прикрывает, уходит от «решения вопроса».

Кончилось всё дело в первом часу ночи, в каюте капитана, когда кончился коньяк и «срослись» на цифре: 40 % грейфером и 60% вручную. И «миротворец» кэп налил коряку, боцману и себе по бокалу водки: «За мир и дружбу между народностями СССР!»
Выгрузку начали с леса, который Геннадий Иванович выложил по всему судну на трюма на высоту иллюминаторов капитанского мостика. Славка по простоте и по незнанию (что часто, одно и тоже) оказался на плашкоуте «принимать груз». В пару с ним на плашкоут никто, кто знал это дело, не пошёл. Пошёл Геннадий Михайлович, который знал «это дело» и знал, зачем идёт в пару со Славкой на плашкоут.

При спокойной воде приём стропа леса на плашкоуте не составлял труда: опустили помалу строп на плашкоут, шкентель***** ослаб, «плашкоутянин» по брёвнам спокойно добирается до гака и, освободив его от шкентеля,  освобождает и удавку. Всё, лебёдка крана выбирает трос с гаком, а лес остаётся на плашкоуте.

Но вода не была спокойной, и плашкоут летал непрерывно вверх или вниз относительно «Глеба Успенского» на пять-семь метров. И теперь крановщику нужно было опустить строп с лесом на плашкоут точно в момент, когда плашкоут достигнет нижней точки и на секунды замрёт перед новым подъёмом волны. А «плашкоутянин» должен был бегом взбежать по брёвнам на строп и быстро, сняв гак со шкентеля, уцепиться за него, и повиснув, смотреть, как при поднятии волной плашкоута, под ним с грохотом разверзается строп с девятиметровыми брёвнами леса.

Вот такой цирковой номер, или русская рулетка, это как кому понравится. Никому, кто знал такую выгрузку леса на волне, она не нравилась и никто потому на плашкоут не пошёл. Первым этот номер с освобождением стропа продемонстрировал Славке Геннадий Михайлович, а затем его исполнил Славка сам, и раз, и два.
Страха не было, был азарт, была рулетка.
Ему было даже смешно, повиснув на шкентеле, видеть серое предынфарктное лицо капитана, который, отвечая за людей головой, смотрел с мостика в иллюминатор на эту «рулетку».
Самое опасное время для новичка водителя, когда ему стало казаться, что он уже водитель ас, а на самом деле, не имеет достаточно ни опыта, ни автоматизма в управлении машиной.
Так и Славка, раздухарившись, прозевал момент подъёма волны и, не успев вовремя вцепиться в спасительный шкентель, побежал,  от летящих на него брёвен. Спас его Геннадий Михайлович, успевший стать грудью на пути брёвен с железным багром, которым раскатывал брёвна. Славку спас, а сам содрал кожу с бедра.

Так они повязались кровью, и, не признаваясь в дружбе «на смерть», её получили.

Трюм, в котором внизу стояло спиртное, выгружали особенно быстро - «на ура», чтобы скорее добраться до водки.
На исходе пятого дня выгрузки трюма, из него раздались радостные вопли – мужики добрались до белых головок. И на сутки жизнь на судне замерла, на флагштоке «Глеба Успенского» можно было вешать чёрный флаг с черепами и костями – команда была в стельку пьяна.

А Славка понял смысл «сумасшедшего сговора» капитана с третьим штурманом, загрузивших спиртное, на свой страх и риск, на дно трюма и теперь смотрел на Геннадия Михайловича другими глазами – не просто друга, а, уважаемого им, друга.
На второй день загула на послеобеденном чае, капитан приказом раздал всем сестрам по серьгам, не пожалел и запившего старпома, разжаловав его в матросы.

Экипаж погудел, погудел и успокоился. И вовремя – сентябрь кончался, и пора было сниматься с якоря и везти генеральный груз на восточное побережье Камчатки и ещё дальше – к чукчам.

Примечания:
«Сотка»* - малый стояночный дизель-генератор, мощностью сто киловатт
КЭП**   - капитан (морской жаргон)
Плашкоут*** - плоская баржа без киля
Грейфер****- специальный, захватывающий сыпучий груз, ковш
Шкентель ***** - трос, оснастка грузового крана