Павел Зальцман. осколки Серебряного века

Павел Зальцман другой своей ипостасью – литературной - находился не просто во внутренней эмиграции, а в глубоком подполье, из которого его романы, повести, стихи и дневники начали появляться на свет только  спустя четверть века после смерти.


Такое подпольное существование Павла Зальцмана – поэта, писателя и драматурга - было оправданно, т.к.  любой намек на то, что он, не имеющий отношения к пишущей братии,  что-то записывает в своих ученических тетрадках, сразу стало бы подозрительным.


Свои знаменитые «Щенки» он начал писать в тридцатом втором, когда ему едва исполнилось двадцать, а в стране наступили мрачные сталинские времена. Но читая его стихи и прозу, тебя не оставляет ощущение, что это взгляд уже пожившего и много повидавшего человека.


Писал он тайком, об этом знали только самые близкие: родители, жена, а позднее – дочь. Проявлялся Павел Зальцман в живописи и литературе прямо противоположным образом: если в первом случае он шел от воображения, вставляя окружающую реальность в рамки собственной логики, то в литературе он не мог писать, не видя того, о чем писал.

Работая на Ленфильме и выезжая в длительные экспедиции, Павел Зальцман за десять лет (1930 – 1940) объездил полстраны и насмотрелся на жизнь в Сибири и Одессе, Средней Азии и Крыму, на Урале и в Карелии, в Бурятии и на Украине. И все его романы, рассказы и стихи – не вымысел, а реальность, для которой он нашел единственно верный язык.


В этом языке сплелись филоновский авангардизм с его полифонией, абсурдизм  обэриутов и мистика  немецких романтиков. Работа над романом «Щенки», одном из самых значительных произведений о Гражданской войне, продолжалась двадцать лет, но роман так и остался не завершенным.


Но, кажется, автор и не ставил перед собой такую цель. Для него важнее было передать гул времени и ужас  катастрофы, обрушившейся на  Россию. Его поэзия и проза  это потрясение, подобное тому, какое испытываешь, читая «Двенадцать» Блока или «Замок» Кафки.


Ужас  - самое подходящее слово, объединяющее «Щенков» и «Замок». В «Щенках» рассказывается  о Гражданской войне, увиденной глазами двоих щенят, которые выглядят гораздо более человечными, чем люди, превратившиеся в животных.


И речь не о белых или красных, и кто из них хуже  (они в романе едва различимы), речь  об ужасах войны вообще. Голод и выживание – сквозная линия романа, но не только. В жизни писатель  пережил тот же ужас: в блокадном Ленинграде, а потом - в Алма-Ате.


Поразительно, но именно эти страшные годы стали лучшими годами в его литературной жизни. О начале войны, об ужасах  блокадной жизни, об эвакуации в Казахстан писатель расскажет в дневниках, но главное – в своих стихах, по силе сравнимых разве что с блокадными стихами Геннадия Гора.


Но, в отличие от Гора, Павел Зальцман сознательно выбрал язык абсурда, на котором только и можно было выразить ужас того времени. Вообще писать стихи он начал очень рано, в десять лет. Повзрослев, стал посещать выступления обэриутов, потом познакомился с Хармсом. Сначала он подражал ОБЭРИУ, что видно, например, по этому стихотворению:


Скротуй забай
Забавый перегай
Мизолы ветки
Слепили слепи
Миленю летю
Забили сети
И втыкали по метке
Зеленые букетки
(Детский садик в Бердянске, Ялта, 1935 г.)


Но к началу сорокового года у Павла Зальцмана  окончательно сформировался собственный язык и главная его тема: противостояние человека и судьбы. Часто она звучала как тема отношений Бога и человека, в обращении к Которому в блокадные дни он срывался на крик, проклиная Всевышнего. Свои разговоры с Богом он записывал в Псалмах, тональность которых менялась. Вот Псалом I, написанный, за год до начала войны.


Я устал благословлять
Счастливые обманы,
В стенки влипать и холодеть,
И зажимать ей карманы.
Всех карманов не зажмешь –
Она в жилетном носит нож.
Как быть? Что делать? Как спастись?
Услышь меня и отзовись!
(22 августа 1940 г.)


Через год, когда голод уже стал реальностью, смерть родителей – была только вопросом времени, а от голода распухли ноги и спускаться в убежище не было сил, появилось вот это:


Я дурак, я дерьмо, я калека,
Я убью за колбасу человека.
Но пустите нас, пожалуйста, в двери,
Мы давно уже скребемся как звери.
(Ры-ры, 17 сентября 1941г.)


А затем Псалом IV

Еще висят холсты, еще рисунки в папках...
Но я теперь похож, –
Произошла досадная ошибка, –
На замерзающую вошь.
А впрочем, может, вши тебе дороже
Заеденных людей?
Если так, – выращивай их, Боже,
А меня – убей.
(24 мая 1942 г.)


К счастью через некоторое время ему с женой и дочерью удалось выехать в эвакуацию, но ужас продолжался. Первые двенадцать лет жизни в Алма-Ате Павел Зальцман  воспринимал как продолжение катастрофы блокадной зимы сорок первого.


Потому что ко всем прочим несчастьям добавилась еще вынужденная  жизнь в другой культуре, с людьми,  его не понимающими и которых он не воспринимал. Они часто доводили его  в прямом смысле слова до бешенства, когда он на малейший шум и даже шепот начинал стучать кулаком по перегородке или утюгом по полу. И тогда появилось стихотворние "Страшные рожи...":


Налетели страшные рожи
На счастливый дом.
Скатерти пятнает сажа,
Окна затекают льдом.
Переломанные полки
Устилают щепками пол.
Опустевшие тарелки
Наполняет черная пыль.
Мы туда вернемся
Все втроем
И окликнем сидящих молча
За пустым столом.
Их узнает темной ночью
Наша выросшая дочь.
Мы устелем скатерть пищей.
Будь благословенна, ночь.
(Сентябрь-октябрь 1942 г., Алма-Ата)


Только литература спасала его в окружении враждебного ему мира и враждебной культуры, но стихи того периода, пронизанные трагизмом, безысходностью и отчаянием, стали вершиной его поэтического творчества. В них с особой силой звучит тема человек и времени, человека и судьбы, отношений с Богом, и как не сломаться и выжить наперекор всему.


Сам ты, Боже, наполняешь
Нечистотами свой храм-с,
Сам ты, Боже, убиваешь
Таких как Филонов и Хармс.
Мы, конечно, бываем жестоки,
Так как очень любим жить,
Но наши вялые пороки
Подымает твоя же плеть.
Ты утишил бы наши печали
Справедливостью отца,
Но мы знаем ее с начала,
К сожалению, до конца.
И когда сойдутся тени
По трубе на Страшный суд,
Мы пошлем тебя к едрене фене,
Гороховый шут.
25 января 1943 г.,Алма-Ата)


Постепенно  наступает творческая усталость, энергетика обличения истощается, и стихи кончаются....


Кораблик, пузыри пуская,
Пошел на дно.
Авоська мокрая – пустая,
Все съел давно.
Один, один на острой ветке
В глухую ночь.
Ночами звери покидают клетки –
Боже, прошу помочь!
А ты чего поешь, как птица,
Когда сижу нагой?
Кто будет надо мной крутиться,
Тому я дам ногой.
(Робинзон, 11 июля 1950 г.)


В 1954 году наконец-то ему разрешили выехать из Алма-Аты в Ленинград, но приезжает он на пепелище. В их квартире живут чужие люди, многих старых знакомых нет, но он знакомится с женщиной, которая вернула его к жизни. И хотя он продолжать писать, но стихи уже не вернулись.


В 1968 году было написано последнее стихотворение, но это было просто послесловие к поэтическому творчеству Павла Зальцмана, чьи стихи сороковых-начала пятидесятых годов вошли в число лучших лучших страниц русской поэзии.


Авторский блог
http://sotvori-sebia-sam.ru/pavel-zalcman/