ЗЗЗ

Заначка.

Мироед был Степан Афанасьевич, надо признать, куркуль, пиявица ненасытная.
Цепкий, аки клещ лесной, скупой, как слеза палача.
Хозяин словом, был хороший.
Настолько, хороший, что многие односельчане мечтали спалить его к едрене-фене, вместе с домом и  постройками.
Полдеревни у него в должниках ходило. И батраки у него были. Не было у него только совести – отстрелили в молодости на охоте, вместе с правым ухом.
Тогда-то мироед в нем и проснулся.
Фамилия у него была подходящая - Затравкин.
Все в хозяйстве Затравкиных кипело и ходило колесом.
Супруга Степана Афанасьевича, Анна Никитична, сам он, должники, отрабатывающие долг на затравкинских нивах, все с утра до ночи были по уши в хлопотах.
Даже зимой Степан Афанасьевич никому покоя не давал.
Деньги копились, должников становилось все больше, и все это радовало хозяйское сердце.
Огорчал только сын Васька – человек широкой души, и широких взглядов. Не было у него ни капли отцовской скупости и ухватистости. И к земле душа не лежала.
Мечтал юный Василий Степанович уехать в город.
- Я те «уеду»! – говорил Степан Афанасьевич сыну, показывая здоровый кулак, заросший рыжим волосом, - Я те так «уеду»!
И все шло по-старому.
В доме появился патефон, а затем и напольные часы гвардейского росту, поначалу пугавшие всех домочадцев своим боем.
Потом ничего, привыкли.
И тут, совсем некстати, грянула война с германцем.
Ваську забирали в армию.
На комиссии Степан Афанасьевич отозвал в сторонку представительного лысого дядьку в пенсне, оснащенного не по-деревенски аккуратными усиками, и что-то заурчал ему на ухо, одновременно пытаясь всучить несколько скомканных ассигнаций. Лысый доктор, побагровев от захвативших его противоречивых чувств, нерешительно отпихивал деньги, вполголоса бормоча: «Помилуйте, любезнейший…, как же-с…, патриотический долг…», и трудно сказать, чем бы кончилось дело, если бы не Васька.
Нимало не стесняясь, он крикнул, основательно смутив и отца и доктора:
 - Так-то вы, батюшка, за отчизну радеете?!
После чего прошел осмотр среди первых.
Пыхтящий поезд увез сына на запад.
Жизнь пошла по-старому, но с надломом.
Письма от Васьки приходили редко, а потом и вовсе перестали приходить.
Анна Никитична, и без того порядком высохшая за год, по материнской привычке навыдумывала себе бог весть какие ужасы, слегла и вскоре оставила этот мир.
Степан Афанасьевич запил.
За два последующих года хозяйство Затравкиных разорилось вконец.
Патефон Степан Афанасьевич пропил. Часы почему-то пожалел.
Весть о том, что скинули царя, Степан Афанасьевич встретил равнодушно, с пьяной обреченностью махнув рукой.
В оборот вместо денег вошли какие-то фантики с ощипанным орлом.
На новость о том, что скинули скинувших царя, он вообще никак не отреагировал.
Началась Гражданская война.
По уезду бродили разношерстные отряды, до смерти боявшиеся встретить друг друга.
Из города в деревню приезжали то офицеры, то языкастые мужики в кожанках, то не пойми кто вообще, и все много обещали и немного просили.
Потом стали наезжать целыми отрядами, и уже ничего не обещали, зато брали все, что видели.
В один из таких моментов Степана Афанасьевича и взяли под микитки.
Пришли два причудливо одетых человека, заглянули в сундук, обнаружили там ссохшиеся сапоги бутылками, взяли их, зачем-то тиснули по часам прикладом, после чего один из них ласково произнес:
 - Пойдем, отец, разбираться будем.
И забрали Степана Афанасьевича с собой в город.
В подвале бывшей аптеки, кроме Степана Афанасьевича оказался еще один человек – нервный лавочник, которого взяли за то, что он подмешал мышьяк в муку, предназначенную для прокорма текущей власти.
Вечером  за ним пришел палач – человек в английском френче и украинских шароварах, любивший напутствовать своих клиентов стихами Маяковского «Ешь ананасы, рябчиков жуй…».
Вскоре в отдалении хлестнул винтовочный выстрел, переполошивший окрестных собак, - лавочника угостили «ананасами».
Ночью, неожиданно для всех отведал «рябчика» и Степан Афанасьевич, которого, честно говоря, хотели только попугать.
Подвело источенное самогоном и жизнью сердце.

                *****
Васька, или вернее, Василий Степанович, вернулся в родную деревню только в двадцать шестом году, имея георгиевский крест, орден Красного Знамени, и не имея двух пальцев на левой руке.
За прошедшие двенадцать лет с ним много чего произошло, сами понимаете.
Война, плен, другая война, завод (пальцы он, кстати, там потерял).
О смерти родителей он узнал еще в Гражданскую.
Родной дом встретил Василия угрюмым молчанием и заколоченными окнами (соседи позаботились).
Из прежней обстановки сохранились только часы, заросшие паутиной.
Пристрастившись за время своих странствий к различным механизмам, Василий тут же решил их завести.
Отодвинув громоздкий  хронометр от стены, он открыл заднюю дверцу, чтобы убедиться в наличии деталей, и из пыльных чертогов времени к его ногам выпал газетный увесистый сверток.
Развернув его, Василий увидел радужную россыпь купюр разного достоинства, денег, ставших бесполезными еще при Керенском.
Видимо, Степан Афанасьевич еще на что-то надеялся, раз не пропил эти деньги, когда они еще имели цену, держал до последнего, думал, что сыну пригодятся.
Василий отпихнул ногой сверток в сторону, завел часы, и вышел из дома.



Змий.


Поезд «Москва – Владивосток» нетерпеливо подрагивал на рельсах. С одного конца в его недра с шумом и песнями загружались призывники, провожаемые родней и друзьями, а с другого на многострадальный перрон города Н. сошел Змий.
Не было в нем ничего зловещего или коварного, и вообще, тогда он только начинал.
Если ваше воображение нарисовало какую-нибудь жуть, поспешу вас разочаровать.
Был он начинающим ловеласом. Такой Дон Жуан в зародыше.
Работа требовала от него частых командировок, а молодость – частых встреч с барышнями, и одно прекрасно соответствовало другому.
Достаточного опыта он тогда еще не набрал, поэтому возил с собой нехитрый инструментарий.
Попав в гостиничный номер, он первым делом извлек его на свет.
Пара французских модных журналов пятилетней выдержки, красивая заграничная бутылка с вполне патриотическим содержимым, да диковинный по тем временам  кассетник, благодаря беспрестанной походной жизни, люто ненавидевший музыку, как таковую, - вот, собственно и все.
Приняв душ, и помыв голову турецким шампунем для собак (Змия извиняет то, что на бутылке не было ни слова не только по-русски, но даже и по-английски), он облачился в узенькую рубашку и чудовищные брюки-клеш. Постояв перед зеркалом, Змий спрыснул свою физиономию одеколоном, наершил свои патлы стальной расческой, и окончательно удостоверившись в блеске своей чешуи, вышел, наконец, на тропу войны.
Путь его лежал в пошивочное ателье, где он хотел заказать себе дивной красоты джинсы, употребив для этого отрез ткани, спертый на фабрике «Верея», и купленый Змием из-под полы.
Был теплый июньский день.
Ателье располагалось в подвале пятиэтажки, на улице Строителей. Пятиэтажек в городе тогда насчитывалось ровно три штуки, так что заблудиться было проблематично.
Закончив свои дела с хмурой мастерицей,  равнодушно снявшей мерку, и презрительно выслушавшей пожелания,  Змий вышел из-под мрачных сводов и направился вверх по лестнице, к свету и солнцу.
Тут чья-то тень легла на серые ступени. Навстречу Змию спускалась девушка, в коротком платье в цветочек, лица которой он сначала не разглядел, да не очень в этом и нуждался.
Змеиная улыбка уже начала рождаться на его лице, как вдруг, неожиданно дурную услугу оказала его страсть к модным доспехам.
Он наступил на собственную штанину.
Упав на хладные ступени, он больно ударился локтем и расквасил нос.
Хлынула кровища.
Девушка, не ожидавшая от похода в ателье подобных зрелищ, на секунду оцепенела, но затем справилась с собой, и оперативно вынув из сумочки носовой платок, поспешила  помочь окровавленной рептилии.
Стеная и охая более, чем того требовали обстоятельства, Змий милостиво позволил проводить себя до своего номера, где первым делом, по дороге в ванную, он нажал кнопку «Вкл» кассетника.
- А туа…- с ненавистью просипел магнитофон, и его привычно начало тошнить Джо Дассеном.
Девушка разглядывала французский журнал.



Завтра.


Если вы умеете отличить мухомор от поганки, то грибная пора – для вас. Василий Александрович Затравкин умел.
Но в лес его понесло по другой причине.
Жена Василия Александровича – Светлана Ильинична, заболела. Простудилась.
Дело и зимой невеселое, а уж летом - вдвое скучнее.
Теперь она не возилась в огороде, не судачила с соседками, не бегала по магазинам, где опять же не судачила с продавцами, словом, заболел человек.
Все время она проводила дома, совмещала официальную медицину с народной, употребляя и травки и таблетки, и целыми днями смотрела отечественные сериалы в интерпретации корейского телевизора.
Возился на огороде и бегал по магазинам теперь Василий Александрович.
Нельзя сказать, что ему это нравилось.
В душе бывшего сварщика не нашлось места и любви к отечественным сериалам.
Да и вообще, к слову «сериал» он прибавлял приставку «вы».
Поэтому в тот прекрасный день, в начале августа, он не выдержал.
Глядя на то, как скучающие актеры пытаются вдохнуть жизнь в дохлый сценарий, Василий Александрович неожиданно для самого себя произнес:
 - Пойду за грибами схожу.
 Ответ был по-спартански короток:
 - Иди.
Штормовка – джинсы – сапоги – корзинка – ножик – дверь.
Грибники и в жизни и в литературе много чего находят, и много кого встречают.
Василий Александрович исключением не стал.
Исключением было то, что он встретил.
Но обо всем по порядку.
Побродив по лесу с часок, ничего не найдя, да и не пытаясь найти, Василий Александрович вышел на небольшую, с гектар, полянку, посреди которой угрюмо, словно монах на танцах, торчал объемистый пень.
Южный край поляны убегал под гору, и там, за вершинами деревьев, неожиданно правильными очертаниями вырисовывался родной город бывшего сварщика.
Василий Александрович присел на пень, и залюбовался пейзажем.
Трудно сказать, о чем он думал в ту минуту.
Может о детях – Игоре и Ольге, с которыми давно не виделся. Может о дедушке – герое гражданской войны, в честь которого его и назвали Василием.
А может, ни о чем не думал.
Каковы бы ни были мысли Василия Александровича, их мгновенно вымел из головы простой взгляд вправо.
Справа от пня, на котором разместился наш герой, стоял ангел.
Трехметрового роста, с неестественно правильными чертами лица, обрамленного золотыми кудрями, в каких-то длинных блистающих одеждах, и с огромными крыльями за спиной.
В правой руке он держал сверкающий меч, обращенный острием к земле.
Перед ангелом стояли большие песочные часы.
Зрелище было одновременно и реальным и нереальным.
Василий Александрович видел, как ветерок топорщит маленькие перышки на крыльях ангела, и одновременно весь его жизненный опыт панически кричал, что этого быть не может.
Он в волнении вскочил на ноги, и ангел тут же исчез.
Боязливо приблизившись к месту, где должен был находиться нежданный гость, Василий Александрович пошарил в воздухе руками, словно плутая в темной комнате.
Ничего.
Облегченно вздохнув, он снова присел на пень.
Ангел был на месте.
Если бы в этот момент Василий Александрович вдруг узнал, что его будущая жена изменила ему, едва проводив на поезд, увезший его и других таких же стриженых ребят  на два года, и что из носа коварного соблазнителя тогда торчала вата, это ничего бы не изменило.
Все отошло на второй, если не на десятый план.
Потому что песку в верхней половине часов осталось мало.

                *****

Следующие три дня превратились для Светланы Ильиничны в сущий кошмар.
Василий Александрович бегал по городу с безумным видом и всех знакомых и незнакомых звал в лес.
Конечно, верить взъерошенному старику, зовущему в лес, чтобы показать ангела, дураков не находилось.
По городу поползли нехорошие слухи.
Сам же виновник торжества бегал в лес ежедневно и не по разу.
Василий Александрович практически перестал есть, плохо спал и обогатил свою речь,
вытащив на поверхность такие покрытые мхом словеса, яко: «грядет», «обрящет», «страшитесь» и «уповайте».
На третий день было хуже всего.
Василий Александрович метался по квартире, все повторяя:
 - Завтра, завтра, завтра…
В воздухе витала безнадежность.
На четвертый день Светлана Ильинична сдалась.
Забыв про болезнь, которая на таком фоне практически прекратилась, она пошла в лес вместе с мужем.
Вид ангела с часами поверг ее в шок.
Обнявшись, словно дети, сидели они на пне и заворожено следили за утекающим песком.
Вот упала и последняя песчинка.
Ангел встрепенулся, зевнул, и, переложив меч в левую руку, перевернул часы.