Хвост

Сквозь сочную, источающую зелень, траву металлом поблескивала чешуя хвоста. Он давно здесь лежал. Так давно и далеко от головы, что уже не помнил, как эта самая голова выглядит. Его невообразимая протяженность давала ей возможность беспрепятственно извиваться и ползти, куда бы не вздумалось, кусать и жалить, кого и когда заблагорассудится: хвост не чинил в этом никаких помех. Со всем присущим ему спокойствием он продолжал жить своей отдаленной жизнью и страдать насущными делами. Его изводили муравьи и прочие снующие взад-вперед мелкие букашки, посчитавшие хвост вполне подходящим домом и устроившие вокруг и не нем кипучую жизнедеятельность. Его донимала ржавчина, постепенно, год за годом разъедающая стальную броню чешуи. Ему докучали становящиеся все более затяжными сезоны холодных дождей и раздражало все более беспощадное летнее солнце.

Он, может, и хотел бы спросить у головы, собираются ли они когда-нибудь уползти с этого надоевшего до самого распоследнего муравья места, пусть даже и не очень далеко, ничтожно мало, только бы вновь почувствовать скольжение влажной травы по чешуе, упругое сокращение мышц, за столько времени отвыкших от игры движения. Но уже не был уверен, существует ли до сих пор та, кому он хотел задать свой вопрос…

Смутно хвост, кажется, помнил, что когда-то их связывало бесконечной длины туловище, и они являли собой единый и сильный, внушающий ужас и почтение организм. Но он не был готов поклясться, что все это – не более, чем память его далеких предков, запрятанная глубоко под металлической броней, иногда говорившая с ним внезапными приступами ностальгии и неподдающейся объяснению тоски. Хвост терзало предчувствие, что все вокруг – земля, трава, муравьи и дожди – единственный его удел, с самого момента появления на свет.

Именно поэтому хвост предпочитал привычно лежать и невозмутимо ждать, когда слабые толчки земли и легкая солнечная рябь на чешуе наконец возвестят о начале движения.