Антропология и мировоззрение человека

1.

Год обезьяны, говорят. Это хорошо ("Но для кого это хорошо?" — добавил бы шекспировский могильщик), это дает рынок сбыта для календариков, брелков, свечек и прочей териоморфной дребедени. То есть, коммерческий интерес налицо. Но помимо того, что китайский календарь избавляет нас от утомительных поисков подарков для ближних своих, он (вкупе с зодиакальным) удовлетворяет еще одну, более глубинную потребность, которую мы зачастую скрываем даже от себя. Потребность, которая лежит в основе религии и мистицизма, которая существовала у человека (возможно, даже у человека неандертальского) с того самого момента как он впервые поднял голову от земли и попытался осмыслить окружающий мир и себя в нем, тем самым оказавшись  в н е  е г о  как сознающий субъект.

Историческая первооснова религиозности — установление закономерностей окружающего мира, который еще невозможно исследовать научными способами, и остается лишь формулировать подобия по признаку сходства. Что первично необходимо — законы социума или законы природы, спрашивать, наверное, не имеет смысла, поскольку религия — феномен чисто социальный, а миф — форма бытования общественной памяти: общество познает природу через себя.

Казалось бы, сегодня наука вполне успешно справляется с накоплением знаний о  е с т е с т в е н н о м  мире. Даже, пожалуй, слишком успешно. Новейшие открытия в сферах астрофизики или молекулярной биологии для среднего человека не намного внятней, чем герметические измышления средневековых алхимиков. Но природа не терпит пустоты, а психика, как часть природы, тем более: существовать в непостижимом мире — в хаосе — человек не способен. Чем меньше мы знаем о реальном положении дел — тем сильней склонны подменять это знание иллюзорным, мифологическим. На потребности в простых объяснениях и произрастают лженаучные сорняки креационизмов, "новых хронологий" и прочая, и прочая.

А если взять действительность общественную, то здесь дело обстоит еще хуже. Тут мы и по сей день не более властны, чем человек каменного века. (Даже менее: всё-таки до оформления классов и отношений власти человек не был столь отчужден от основ социального бытия: конечно, общественная стихия так же слепо проявлялась через традицию, но воспринималась совершенно иначе.) Общество, где мы живем сегодня, наверное, сходно с мироощущением первобытного человека: безумство слепых и косных титанов, играющих миллиардами человеческих судеб. И властители мира находятся не в лучшем положении чем угнетенные: у них есть иллюзия могущества, но над глобальными историческими процессами они не властны.

Единственный способ нащупать, ухватить, поймать себя в этом бесконечно ускользающем бытии — окружить себя, как говорил Курт Воннегут, "гранфаллонами", ложными общностями. Виктория! Отныне я не просто безвольная песчинка в вихре загадочных и непостижимых стихий, но часть множества, а многократное пересечение множеств может даже создать некоторое подобие индивидуальности: "Я рак по гороскопу, а вы? О, лев? Да вы прирожденный лидер". А понимать — значит управлять: допустим, я боюсь полицая, робею перед чиновником, но если знаю, что он — козел, извините за невольное разжигание, козерог по гороскопу, рожденный в год барана, то могу и подходец к нему найти. Иллюзия контроля над окружающей реальностью дорого стоит, и задаром с ней не расстаются.

Беда не в невежестве. Сколько ни нагружай обратную чашу весов научно-популярными роликами, пабликами и массивными томами в расчете на "просвещенного обывателя" — делу не поможешь. То есть, всё это вещи крайне полезные, и благо, что они делаются. Не надо только рассчитывать победить мракобесие одним лишь просветительством. Потому что на другую чашу давит атмосферный столб косной исторической силы: не по невежеству глупеет человек, а по общественной потребности. Здоровое общество, идущее по ветру истории, не нуждается в мистике. Зато когда старый мир ползет по швам, а силы нового слабы и распылены — где еще искать утешения?

Речь в первую очередь о формационном переломе. Распад привычного мироустройства сегодня уже не нуждается в доказательствах, его признает даже солидная буржуазная аналитика (которая всё и всегда признает позже всех, до последнего цепляясь за привычные стереотипы). Но дело не только в нем. Выше мы уже оговорились, что современная наука  с л и ш к о м  хорошо накапливает знания о естественном мире. И ладно бы лишь для обывательского сознания: над законом всемирного тяготения тоже смеялись современники. Беда еще и в проблеме роста, "кризисе переходного возраста".

2.

Сближение, взаимопроникновение прежде разрозненных дисциплин в сегодняшней науке — симптом формирования новой парадигмы, но и немалый риск. Этот риск, наверное, менее ощутим в традиционно "естественных" областях знания, таких как физика или химия,  — а вот те науки, что сравнительно недавно открыли пользу естественнонаучных методов, нередко дают крен. Читатель поймет нас, если мы останемся верны обезьяне, с которой начали разговор: речь пойдет о тех дисциплинах, которые можно было бы назвать "гуманитарными", если толковать это определение семантически — то есть, связанных с изучением человеческой природы, человеческого мышления и человеческого бытия — антропологии, этологии, эволюционной биологии. Многие жрецы этих наук сегодня с ужасом открестятся от "гуманитарности": так, например, биолог Александр Марков, автор популярной книги "Эволюция человека", не стесняясь, ставит рядышком "теологов и гуманитариев" как врагов естественнонаучного подхода к изучению человеческих взаимоотношений. Но справедливо ли?

Когда выяснилось, что генетика и нейробиолгия способны помочь в решении  проблем, казалось бы, чисто гуманитарного характера, это вызвало понятную эйфорию среди ученых. Давно подмечено, что маятник методологического подхода во многих дисциплинах колеблется от "социологического" к биологическому" и обратно. В сущности, это естественно и нормально: чем с большего числа ракурсов мы видим предмет, тем лучше его понимаем. Мы, хоть и крайние социологисты, ни за что не подумали бы призывать к отказу от изучения биологических основ человеческого поведения. Можно сколь угодно последовательно рассматривать закономерности социоэкономического бытия, однако любой сверхмарксистский анализ рано или поздно неизбежно упрется в безысходный трюизм: "Такова уж природа человека..." — то бишь, в его  е с т е с т в е н н ы е  потребности, а ответ на вопрос, почему эти потребности именно таковы, будет лежать уже в плоскости биологии.

Другое дело — можно ли объяснить человеческое поведение (и в первую очередь, общественное поведение), сводя исследование исключительно к биологическим факторам. То есть — с в е с т и общественного человека к человеку  б и о л о г и ч е с к о м у. Сегодня  крен в сторону биологического механицизма дошел, наверное, до крайней точки. Именно поэтому важно быть крайне осторожным в усвоении выводов антропологов, социобиологов и нейробиологов, особенно тогда когда они преподнесены в "популярной" форме.

Скажем, упомянутый А. Марков, мостя дорогу благими просветительскими намерениями, сам не чурается заголовков, отдающих явной желтизной: например, глава "Политологам пора учить генетику", где доказывается, что политические взгляды зависят от... аллеля 7R гена DRD4. Доказывается на примере американского исследования, естественно, основанного на свойственной для США оппозиции "либерал-консерватор". Сразу возникает вопрос: такое деление тоже предопределено генетически? А как быть с европейской или постсоветской политической картой? Куда поместить коммунистов и социалистов? Сам автор, конечно, оговаривается: подобные исследования нельзя брать за причинно-следственный абсолют, они носят вероятностный характер и лишь указывают на существование некоторой связи между явлениями.

Более того, он прямо говорит: "По-видимому, не менее трети вариабельности по политическим взглядам определяется генами, о к о л о  п о л о в и н ы — факторами  с р е д ы (курсив наш — П.Г.), различающимися для близнецов из одной пары, и лишь около 1/6 — общими для близнецов условиями воспитания в семье". Но спустя абзац продолжает свое: "Итак, стало ясно, что политические пристрастия в значительной мере являются наследственными"... Хотя, казалось бы, "стало ясно", что наследственность в этом вопросе не решает. Но влияние среды для Маркова — не более чем оговорка объективности ради. Обобщает он другие факторы.

Воюя против двухголового чудовища теолого-гуманитариев, Марков нередко подгоняет образ врага под удобные шаблоны — изображает всех оппонентов идеалистами, которым страшно расстаться с мыслью о боговдухновенности разума, или противопоставляет генетическому биологизму идею  с о з н а т е л ь н о г о воспитания, впрямь довольно наивную.

А между тем, этой альтернативой обусловленность поведения не исчерпывается: человек есть подражающее животное; более подражающее чем обезьяна (и это установлено экспериментами). Тяга к копированию проявляется у ребенка с рождения и, видимо, действительно является биологически предопределенной. Но это говорит о том, что в человеке "вшито по умолчанию" доминирование социальной среды. Скажем еще точней: общественной практики, повседневного быта. То есть, бытие определяет сознание не только в конечном счете, через материальную природу мышления, но и куда более непосредственно: через бытовой конформизм, стремление обучаться путем подражания. Мы учимся не на том, что нам  г о в о р я т, а на том, как вокруг нас  п о с т у п а ю т.

3.

Последовательно развивая идею биологического редукционизма, нетрудно прийти (что Марков и делает) к концепции "эгоистичного гена", созданной известным биологом Ричардом Докинзом. Докинз — икона для многих антиклерикалов, которые некритически воспринимают не только разумные суждения кумира, но и сомнительные выверты фантазии. Стоило бы отделить мух от котлет.

Броский образ "эгоистичного гена" означает, по Докинзу, что именно ген (а не особь или популяция) является основной единицей естественного отбора. В простоте говоря, тест на жизнеспособность проходит не организм, а ничтожная его часть — фрагмент сложной органической молекулы. Гены стремятся воспроизвести себя, "отсюда все качества". Конечно, сам Докинз и его сторонники не перестают оговариваться, что антропоморфность здесь чисто метафорическая: сами гены не могут ничего хотеть и ни к чему стремиться. Но, утверждает ученый, "человек и все другие животные представляют собой машины, создаваемые генами". Здесь стремление к последовательному материализму доходит до крайне механистических выводов.

Стоит задуматься: а что нового дала науке эта концепция? Какое новое знание она привнесла? Каким открытиям поспособствовала? Не умножает ли Докинз сущности без необходимости? Если обставить ее многочисленными условностями и оговорками (что и пришлось сделать Докинзу под огнем критики, которая-де поняла его мысль слишком буквально), то "эгоистичный ген" превращается из научного термина в чисто риторическую фигуру. Да и то скорее вредную, чем полезную для понимания, поскольку она лишний раз обосновывает отказ от исследования влияния среды на поведение: если организм — "машина генов", то что в нем может изменить среда?

 Еще более абсурдно сформулированное Докинзом по аналогии с "эгоистичными генами" понятие "мемов", то есть, единиц информации, которые, по его мнению, и формируют культуру. Здесь почтенный ученый явно увлекся игрой в подобия без достаточных оснований. Если существование и механизм работы генов хотя бы является очевидным фактом, то "мемы" есть чисто умозрительный вымысел, отрывающий культуру от  м а т е р и а л ь н ы х  основ и обрекающий ее на существование в абстрактном безвоздушном пространстве. Так благие намерения Докинза быть последовательным в своем материализме приводят его в ад чистейшего философского идеализма. Если вдуматься, это не парадокс и не случайность.

Нас могут упрекнуть: мол, с суконным рылом да в калашный ряд — критиковать ученых с мировым именем. А меж тем поставленные нами проблемы ни для кого не секрет. Профессор и членкорр РАН К. В. Анохин говорит:

"Я считаю, что Докинз в этом вопросе (о "машине генов" — П.Г.) ведет себя как классический механицист. Его можно в этом сравнить со многими представителями англо-саксонской механистической традиции — например, со знаменитым исследователем мозга начала прошлого века Чарльзом Шеррингтоном. В своей научной деятельности они разлагают на компоненты изучаемый объект и видят в нем чисто механические процессы, как у машины. Но не имея возможности отрицать при этом реальность сознания и разума, они естественным образом заканчивают свой философский путь разными версиями дуализма, эпифеноменализма, панпсихизма, даже мистицизма. На мой взгляд, все это — печальное следствие отсутствия хорошей философской и методологической подготовки у некоторых даже очень хороших ученых".

В самую точку! Ту же мысль развивает профессор Т. В. Черниговская:

"В науке о сознании должен произойти какой-то парадигмальный прорыв, возникнуть вообще другой взгляд [...] В естественнонаучной традиции принято философов ругать, но сейчас нам явно нужен человек с философским умом, способный посмотреть отвлечённо. [...] Задачу исследователям должны поставить философы. Они должны сказать, что искать, и как-то интерпретировать то, что мы получаем".

Механицисты могут презрительно поплевывать в сторону "гуманитариев", однако философия мстит им за безразличие к себе: на деле они остаются рабами полуосознанного позитивизма с его опорой на "позитивные факты" и неприятием "философствований". Спору нет: позитивизм был отличной шпагой, нанесшей coup de grace средневековым метафизическим предрассудкам. Но время шпаг прошло. Новый уровень знаний требует новой философии — не абстрактного знамени, но конкретного прикладного метода. Метода  д и а л е к т и ч е с к о г о, основанного на изучении системной взаимосвязи между индивидом и обществом, психикой и культурой, биологией и социологией, наконец.

4.

Что необходимо? Выше мы говорили, что поиск любой закономерности общественного поведения в индивидуальной биологии и психологии порочен, ошибочен. Как нельзя победить мракобесие, переубедив каждого мракобеса по отдельности; как нельзя искоренить преступность рассадив по тюрьмам всех преступников — так же невозможно изменить научную парадигму, вменив ученым в обязанность изучение диалектики.

Социум влияет на научную среду не только подчиняя ее общепринятым гносеологическим традициям; сами эти традиции являются выводом из общественных тенденций. Стивен Джей Гулд, автор "теории прерывистого равновесия", доказавший диалектический ход эволюции, при общении с советскими палеонтологами был поражен: они с легкостью схватывали идеи, которые были непонятны западным ученым. Для советского научного мышления диалектический подход был естественным.

Но в эпоху распада привычных общественных связей, в эпоху  а т о м и з а ц и и  общества, доведенной поздним капитализмом до предела, когда на месте "мы" оказывается упоенное своей неповторимостью и бессильное "я" — вполне закономерно, что в такую эпоху именно "я" препарируется в поисках ответов на любые вопросы: даже тех, которые оно дать не способно. Средний человек бежит от пугающего одиночества в мистицизм, в "гранфаллонство"; ученые обходят препоны с помощью кустарных подпорок "стихийной диалектики".

Новая парадигма не может быть чисто научной, она должна стать общественной, глобальной. Только тогда она станет стартовой точкой для нового развития. Сама действительность толкает нас к поиску общественного выхода из всего комплекса проблем, порожденных распадом прежних структур. Но это невозможно без соответствующего изменения общественного устройства, то есть — социальной революции.