Коммуналка. Гл. 8. Татариновы

        В комнатке рядом с Верочкой проживала семья из трех человек – очень солидного возраста муж с женой и их взрослая дочь - пышнотелая  фигуристая   блондинка всего на год старше меня. В семье она была последним, очень поздним ребенком,  любимицей и баловнем, предметом родительской гордости и обожания. Имелась еще старшая дочь, уже немолодая женщина. Она жила  своей семьей, с мужем и сыном-подростком  и в коммуналке бывала редко.
 
        Супруги, отец и мать, которые у меня как-то больше ассоциировались с бабушкой и дедушкой,  были, что называется, парой:  одинакового,  где-то за 60, возраста, одинакового, немного выше среднего роста, одинаковой, с поправкой на мужчину и женщину очень солидной комплекцией и, главное,  совершенно одинакового  понимания жизненных правил и ценностей.  Дочь, по крайней мере, внешне вполне им соответствовала.  В целом семья производила впечатление монолита, а потому за глаза коммуналка звала всех одним словом – Татариновы.  Ну а уж в обиходе старших - Анной Ивановной и Василием Андреичем, а дочку попросту Женькой.

         Еще с детства, бывая в гостях у бабушки, я чувствовала какую-то настороженность в отношении  к этим соседям. Это подтвердилось и потом, во взрослой жизни.  С ними никто не дружил, но и не ссорился.  Было в длинной коммунальной истории что-то такое, что замалчивали и никогда не вспоминали вслух ни те, ни другие.  Это «что-то» странным образом одновременно объединяло и отталкивало старшее поколение семьи и коммуналку.  Как-то мое любопытство не стерпело и я попыталась расспросить бабушку, но она только сердито засопела и махнула рукой. Больше я не лезла.

         Родом супруги происходили из какой-то  областной деревни. Крестьянская закваска чувствовалась во всем. Семья жила не сегодняшним днем, не  «от зарплаты до зарплаты», а по принципу «готовь сани летом», все рассчитывала и копила наперед. Но, если Аннушка, тоже полжизни прожившая в деревне экономила и копила, помня пережитую нужду, то их семья корни вела из «зажиточных», в деревне нужды не знала, в городе тоже не бедствовала и копила скорее по привычке.

          Старых связей и  родни соседи за долгую жизнь в городе не растеряли, деревенские гостинцы со всякими оказиями поступали частенько и тогда коммуналка с удовольствием вдыхала разваристый аромат холодца из домашнего мяса,  или сладкий, нагулянный на вольном воздухе,  дух  куриного бульона, или чесночный аромат белоснежного  сала «со слезой». Ну а летом непременно доставлялись разнообразные ягоды, из которых хозяйка готовила и разливала «впрок» варенье.   Наблюдали за всем этим только на расстоянии – семья была прижимистой и никого не угощала.  Но, если честно, никто и не ждал, как, к примеру,  Аннушкину картошку.  Ну, пересеклись на кухне,  посмотрели, понюхали и забыли.

          И на «телевизор», служивший единственным развлечением для старшего поколении семьи, Женька-то иногда в кино выбиралась,  Татариновы никогда не приглашали.  Конечно, если попроситься, не откажут, но будут сидеть с камен-ными лицами и прямыми спинами на стульях «в первом ряду» и молчать.  Лучше уж к Верочке – посмотреть, заодно и обсудить.  Можно даже и поспорить, ничего страшного.  Потом еще и на кухне продолжить – тоже дело, все веселее за домашними работами.

         Татариновы и в кухонных дискуссиях участия не принимали, если они только не касались непосредственно квартирных дел: плата «за общее пользование», уборка  или какой-то мелкий ремонт. Иногда Анна Ивановна проявляла интерес к кулинарным рецептам, которые Верочка вычитывала в газетах. К еде и готовке отношение в семье было серьезное - отсутствием аппетита никто не страдал и готовила хозяйка каждый день и по полной программе.  Еда была простая, без изысков, но всегда очень сытная и красивая.  Красота в еде являлась  для Анны Ивановны едва ли не главным.  Глядя на ее стряпню, и я стала обращать больше внимание не только на вкус и запах, но и на вид готового блюда. Особенно нравились хозяйке красивые супы, непременно с красной морковно-луковой зажарочкой и зеленью по верху. Ну и, конечно,  старательно выполнялись все Женькины пожелания. Помню, как-то любящая мать попросила у меня в долг пачку маргарина – пожарить для дочки блинов. Своего в доме не оказалось – закончился. 
 - «На сливочном масле  - горят,  на растительном  - не  любит, поганка!», - объяснялась   Анна Ивановна.   Звучало это почти гордо.   «Поганка» стояла тут же и капризно поджимала губки.  За сценкой наблюдал и отец  и тоже вполне одобрительно.

       Вообще, мужа, Василия Андреича, я не то что побаивалась, но как-то сторо-нилась и старалась лишний раз не сталкиваться.  В основном из-за его угрюмого вида и какого-то острого взгляда маленьких светлых глаз основательно прикры-тых очень густыми, нависающими над веками бровями. Он еще где-то подрабатывал, вроде вахтером или сторожем, точно не знаю.  Это и понятно  – баловать взрослую дочь занятие не бесплатное.
      
       Когда бывал дома, мелькал на кухне возле жены.  В готовке участия не принимал, но за процессом наблюдал внимательно, все тем же острым взглядом из-под бровей.  Особенно ближе к обеду.  «Аппетит нагуливает», - как всегда метко определяла Верочка. Но при этом ворчала, что зря в тесноте трется и лучше бы в другом месте гулял.  Но куда же от тесноты в коммуналке денешься!  А уж про эту семью разговор и вовсе особый. Я всегда удивлялась, как они  при таких-то габаритах могли помещаться все вместе в одной крохотной, всего-то квадратов 12 комнатке!  Одни наряды Женькины разместить и то проблема!

        Вообще, о Женьке хочется поговорить  отдельно.

        Отношение к семье тенью ложилось и на дочь. Конечно, во многом Женька была ребенком своих родителей, но все же скупердяйства и прочих неприятностей было в ней поменьше.  Мы не дружили, но сталкиваясь иногда на кухне,  болтали по-девчачьи  за домашними  делами. Я понимала, что взрослой девушке нелегко жить в такой семье и в такой тесноте и Женьку немножко жалела. Но это была моя точка зрения, что думала сама Женька, я не знаю.

       Мы с ней родились и росли в одно время, т.е. были, что называется, сверсницами.  Но время - это единственное, что нас объединяло.  Во всем остальном, начиная от внешности и заканчивая образом жизни, мыслей и  тем, что называется «состояние души» мы, говоря по-научному, являлись представительницами разных формаций.

        Внешне я Женьке всерьез проигрывала.  Она не была красавицей, но если, глядя на мое спортивное телосложение, подкрепленное постоянными «режимами»,  бабушка Оля только сокрушенно  махала рукой, украдкой вытирала кончиками платка набежавшую от жалости слезу, и иногда, видимо,  в утешение себе со вздохом приговаривала что-то вроде: «На костях мясо слаще…»,  то Женьку она характеризовала одним словом: «Аппетитная!».  И то правда!  От родителей девушка унаследовала  хороший рост и дородность, по молодости лет еще не перешедшую в излишнюю полноту и рыхлость,  имела округлости и выпуклости во всех нужных местах и впечатление производила!   Картина эффектно дополнялась волнистой гривой волос цвета пшеничной соломы, серыми глазами и розовыми губками на фоне светлой, почти белой кожи.

        И профессию Женька имела соответствующую.  После окончания кулинарно-го техникума она работала кондитером, т. е. сначала выпекала, а потом украшала замысловатыми кремовыми розочками, сахарными фруктами и узорами из взбитых сливок  вкуснейшие торты и пирожные.  Женькиной профессии я ужасно завидовала.  Из-за постоянных ограничений  даже любимыми эклерами в шоколадной глазури я могла лакомиться очень редко.  А тут ешь сколько хочешь, хоть каждый день!  Как-то, к слову, я поделилась этой мыслью с Женькой.  Она в ответ очень удивилась и сказала, что видеть эти изделия не может, а от профессии ее вообще «с души воротит» - родители заставили, а сама бы в детский сад пошла или медсестрой.  Тут  удивилась я, потому что была уверена, что  уж здесь-то полная гармония.  Ведь и сама Женька всегда ассоциировалась у меня с каким-то кондитерским изделием, этакая малина со сливками, излучающая здоровье и девичьи грезы.

        И вот тут-то получалась загвоздка, сводившая на «нет» все Женькины передо мной  преимущества и убивавшая все девичьи грезы в самом зародыше. Будучи любимицей, которую холили и лелеяли всеми имеющимися в распоряжении семьи способами, Женька в полной мере «огребла» и оборотную сторону этой любви – она не только не имела никакой, даже самой малой свободы, но и имела четко предписанную  родителями судьбу.

        Где-то, чисто по-житейски, это можно было понять.  Желание престарелых родителей успеть устроить жизнь младшенькой «наилучшим образом» не выглядело нелепо. Вот только саму Женьку никто не спрашивал. Мать с отцом поступали по старинке, как, наверное, в свое время поступили и с ними.
 
        «Наилучший образ» материализовался в невзрачном пареньке из крепкой крестьянской семьи все из той же родной деревни.   Всезнающая коммуналка поведала мне, что еще в младенчестве родители с той и другой стороны «разло-мили пряник» над детскими колыбелями и с тех пор строго следовали уговору. Мнения и оценки в этом вопросе разделились.  Кто-то, как и моя бабушка, считал, что жених «положительный» и Женьке повезло, кто-то сетовал, что девке сломали жизнь.  Но, честно говоря, всерьез коммуналку Женькина судьба не занимала – сказывалась и здесь все та же отчужденность.
 
        Женьке будущий муж совсем не нравился.  И немудрено. Парнишка был ни-какой. И внешне и по жизни. По жизни - послушный сын своих родителей, чье мнение, как и Женькино, в расчет не принималось.   Внешне - молчаливый, весь,  от одежды до волос безлико-серый.  Рядом с Женькой он выглядел как сгусток осеннего тумана, готового разлететься в брызги  от легкого взмаха руки.  Красила парня только белозубая улыбка.  Она так серьезно все меняла, что казалось, будто из-за спины выглянул двойник и занял его место. Но это было всегда так мимолетно, о чем-то своем и уж точно не про Женьку – при взгляде на нее в парне ничего не менялось, несмотря на всю девичью «аппетитность».

        Женька, воспитанная в строгости и беспрекословном подчинении, в этом вопросе пыталась бунтовать.  Конечно, выбор у нее мог быть.  Пару раз я видела вполне интересных молодых людей, провожавших ее до дома.  Однажды бунт вообще зашел далеко – молодой человек проводил ее до дверей коммуналки и они долго стояли на лестнице.  Но на этом все и закончилось.  Мать выскочила на лестничную площадку, в присутствии парня очень грубо отхлестала Женьку по щекам и утащила домой.  Больше ее никто не провожал, а свадьбу сыграли на полгода раньше, чем планировали.

        Как и полагается, перед поездкой в ЗАГС молодые показались коммуналке. Одеты оба были хорошо, как определила коммуналка - «богато». На Женьке было длинное, с кринолином, платье и модная тогда шляпа вместо фаты. Жених не отстал – черный костюм даже как-то припрятал обычную серость и придал немного взрослой солидности.  Но не было главного – радостной приподнятости,  затаенного ожидания перемен и всего того, что молчаливо объединяет молодых в предчувствии другой, взрослой жизни.  Родители с обеих сторон, тоже принаряженные,  стояли тут же, гордо оглядывали своих чад и  явно радовались успеху  давно задуманного дела.

        После свадьбы пара  в коммуналке появлялась редко.  Жить они перебра-лись в другую квартиру в том же доме - родителям какими-то путями  удалось «расширить» жилплощадь в связи с увеличением семьи.
 
        Выдав дочку замуж,  оба супруга как-то резко сдали. Складывалось впечат-ление, что они выполнили свою главную задачу,  выдохнули,   и вместе с выдохом из них ушла часть жизни.   С Анны Ивановны  резко спала осанистая дородность, она как-то осела, стала меньше ростом  и  на глазах превращалась в  грузную одышливую старуху.  Всерьез стал подводить слух.  Она жаловалась соседям, просила советов, но те только молча пожимали плечами.

        С  отцом было еще хуже – его стал подводить разум. После свадьбы работу он оставил, внешне сильно похудел, весь обвис телом и одеждой.  С соседями почти не разговаривал, сделался еще угрюмее, выходил редко и при встречах сверлил всех острыми, как две иглы глазами из-под ставших еще более лохматыми бровей. Его сторонились и даже начали опасаться. В кухню он теперь почти не заходил, сразу шел в кладовку, открывал ключом свой шкаф и с грохотом перебирал инструменты – топор, молоток, пилу-ножовку и какого-то страшного вида клещи. Выглядело это странно и неприятно. В такие моменты никто из соседей в кладовку старался не заходить.  Потом он и вовсе слег.  Жена плакала, ухаживать за больным в условиях коммуналки дело непростое.  Соседи вздыхали, но помогать как-то никто не бросался.  Отсылали к врачам.  Участковый терапевт, немолодая, хорошо знакомая и уважаемая  коммуналкой женщина,   долго сидела у больного, а, выйдя, на молчаливый вопрос соседей только развела руками – возраст. В больницу, несмотря на просьбы жены, Василия Андреича  не забрали.  Сама она не справлялась, из комнаты стал сочится тяжелый запах нездоровья и старости.   В целом, выглядело все это очень грустно.

        Я не могу утверждать, потому что  сама к тому времени уже работала и дома бывала только по вечерам, но как-то не помню, чтобы Женька активно принимала участие в жизни родителей.  Видимо, не так-то просто, прожив всю жизнь в любви и заботе, теперь эту заботу возвращать. В коммуналке я видела ее очень редко.  Иногда забегал зять, чем-то помогал по-мужски.    Старшая дочь и уже вполне подросший  внук тоже посещениями не баловали. Казавшийся нерушимым монолит не выдержал тяжести проблем и дал трещину.

        В оправдание Женьке надо сказать, что и своих забот у нее к этому времени прибавилось - как и полагается «правильной» семье точно в срок у них появился маленький ангелочек мужского пола – белокурый кудрявый малыш с розовыми губками бантиком.  И удивительно, как бы в противовес семье, вполне улыбчивый и жизнерадостный.
 
        Когда и в нашей семье появился ребенок, мы с Женькой иногда пересека-лись в парке во время прогулок.  После рождения сына она изменилась – стала полнее, «аппетитность» как-то сгладилась,  на ее место  подкрадывалась будущая рыхлость.  В отношениях с мужем ничего не поменялось, житейское  «стерпится-слюбится» не работало.  А парень-то как раз изменился в лучшую сторону, в нем стало больше от взрослого мужчины, припрятались неприметность и серость и чаще проявлялся «двойник», особенно при общении с  сыном.

        Глядя на них я думала, что возьмет верх – размеренная жизнь с уверенностью в завтрашнем дне и покорностью судьбе, как раньше родителям или вдруг случится чей-то бунт и тайфун новых эмоций разрушит кажущуюся такой спокойной и надежной пристань?

        Собственно, на этом вопросе мы и расстались.  После отъезда по оставшимся связям я что-то узнавала о бывших соседях.  Аннушка, Верочка, Александра Алексеевна, даже Клавка снова на какое-то время оживали в моей памяти. А об этой семье,   мне никто ничего никогда не рассказывал. Они как будто исчезли.   И это подтверждало ощущение, которое возникало у меня еще при жизни в коммуналке – большинство жильцов из старого довоенного поколения  при переезде соседей, если бы таковой случился, вздохнули бы с облегчением и постарались  забыть и о них и о том, что никогда не обсуждалось.  Я не знаю, о чем речь.  Строить догадки не хочу.  Одно знаю точно – я никому не судья. И, если в жизни встречаются ситуации, которые ставят человека перед очень непростым выбором,  я, желая их избежать,  повторяю то, что, стоя  перед иконой,   шептала на ночь моя бабушка: «Господи, Пресвятая Богородица, спаси, сохрани и помилуй», - и от себя добавляю: «И вразуми…».