Триптих

1
 – Ты извини, но это чушь собачья! – Игорь стукнул кулаком по столу. – Твой приятель – дебил. Да-да, дебил, ни больше, ни меньше. Ведь он оправдывает своё бессилие, а то и дремучую лень. Вкалывать надо во все лопатки, тем более нам, мужикам. А всякие там «философии» – мура...
 Честно сказать, я пожалел о начатом разговоре – и дёрнул меня чёрт за язык! Ну зачем, в кои-то веки встретясь с бывшим одноклассником за рюмкой чая, заводить речь о каких-то старорежимных абстракциях, об альтруизме? Конкретика, и желательно в баксах, – вот девиз дня. И я ничего не имею против, иначе буду раздавлен железными реалиями. Куда мне до Игоря, до его абсолютного достатка, – и всё равно даже по бедности я согласен с требованием времени: каждый должен рассчитывать на себя.
 Моим оправданием была исчерпанность «светской» части беседы. Хотя мы достаточно хорошо знали обстоятельства наших жизней и даже ощутили разделяющий холодок (во всяком случае, до третьей рюмки), – но всё равно снова обменялись нейтральными фактами: работа, здоровье, увлечения. Дружим мы со школьной скамьи, по-соседски росли в бараках, сообща мечтали о свершениях (он – в физике, я – в технике), почти одновременно женились и стали отцами, так к же одновременно (странные сближения!) развелись; ну а дальше – у каждого своя стезя. Наш завод обанкротился, и я ушёл в сторожа; Игоря по удачному знакомству определили в замы гендиректора процветающего НИИ. Нам обоим за шестьдесят, но разный достаток наособицу отражён в нашей телесной конституции: Игорь – кряжист и упитан вплоть до отменного живота; я – высок и тощ и при этом сед, как лунь. Но меж нами антагонизма нет: чего делить, коль суждено по заслугам? Правда, меня исподволь покусывает некий червячок: Игорь повторно женат на молодой сотруднице, обзавелся четырёхкомнатной квартирой, дачей, иномаркой – всем, что предписывает джентльменский набор. Мне хвастать нечем: живу бобылём при самостоятельных детях в отдельной коммуналке в соседстве с бабой Маней, имею законные четыре сотки, а что до заветного транспорта, обладаю стареньким, облезлым велосипедом... Но вопреки многомудрому Марксу, меж нами антагонизма нет.
 И неважно, что в затяжном одиночестве о встрече настоял я; что сидели мы в близлежащем от Игорева НИИ кафе; что мой визави всё чаще поглядывал на часы.
 – Извини, старик, обещал супружнице не задерживаться... А приятель твой очень неправ. Для него это плохо кончится...
 Я смотрел на его розовое лицо, на солидную, по моде выбритую лысину и согласно кивал.

2
 Да и как не согласиться? – мой новый знакомец действительно плохо кончил. Он обретается на закрайке поселкового леса в халупе, сооружённой из подручных материалов. Но его не назовёшь пресловутым «бомжом» – пусть и без официальной прописки, но местожительством обеспечен! Простите мою бестактность: сам того не желая, поглумился над несчастным человеком; но верьте – он мне симпатичен.
 Да, он живёт чем Бог подаст; да, он копается в мусорных ящиках (только ранними утрами, когда улицы пусты); наконец, он неопрятен и не благоухает дорогим одеколоном; но при всём этом он – человек особенный и не преувеличу – одарённый.
 Не стану лгать, я убедился в этом не сразу. Месяцами встречал его то на улицах, то у магазина, то на лесной тропе; не сторонился, но и не приближался, и всё-таки однажды первым поздоровался и с удивлением убедился, как для него это важно. В другой раз поделился с ним остатками хлеба, а на Пасхе поднёс стакан портвейна. Так завязалось наше приятельство, возможно, на посторонний взгляд, странное.
 Не стану в подробностях рассказывать его грустную историю; во-первых, чтобы не отвлекаться; а во-вторых, надо ли повторять, увы, общеизвестное: нелепую судимость, происки алчной родни, бездомность? Это самое и подтвердил Ваня (хорошее имя для лесного отшельника!). Не скрою, горжусь тем, что единственным из поселковых шабров побывал в Ванином убежище. Оно оказалось гораздо основательней, чем воспринималось издали. Проходя укромной тропой, я не раз видел это приземистое строение, прилепившееся к старой берёзе; вокруг рос орешник, и это значительно искажало очертания халупы. На самом деле она оказалась основательней, чем думалось: кроме фанеры, Ваня использовал разномастные доски и добротные деревянные рамы, ныне поголовно заменяемые пластиковыми. В последний раз, в светлой осенней глубине, строение предстало иным: я сразу оценил высоту и вместимость помещения; в правом углу находился топчан, застеленный двумя сносными одеялами, была и подушка – несвежая, но, видимо, вполне пригодная к использованию; рядом стоял самодельный столик и старый кухонный табурет. И всё-таки больше всего меня удивила (вы не поверите!) Ванина библиотечка из десятка книг. Хотя ничего удивительного: я сам нет-нет да собираю полиграфическую продукцию возле наших мусорных закутков.
 В общем, Ваня располагал вполне сносным жилищем, что словесно и подтвердил, улыбаясь в рыжую, диковатую бородищу и светясь лукавыми зелёными глазами. В его внешности было нечто лешачье, только не зловредное, а полудетское. Выпивая совместный портвейн, Ваня говорил буднично, бестрагично. Так мы благополучно усидели добрую «бомбу», и в конце встречи Ваня ни с того, ни с сего заговорил о сокровенном:
 – Меня считают отбросом общества. Всё верно: я таков и есть. Ну и что? От скотской жизни скоро помру. Да, я хрупок, как стёклышко. А ты, земляк, а твои соседи, а все жители посёлка да и всего города разве не хрупки? Все как один... И мне жалко – не себя, а других, всех сразу... Только не смейся, я и ушёл в лес, чтобы никому не мешать. Мне ничего не надо, а вам всего мало. Ну, так берите, пока живы, и мою долю! Не отказывайтесь, не брезгуйте, берите...Не хотите? Ну и ладно. А мне всё равно хорошо, потому что не жалко...

3
 Вскоре Ваня исчез, а халупу кто-то сжёг.
 Не знаю, взял кто-либо из шабров его бытийную долю, – только я до сих пор не забываю его. Возможно, в силу судьбоносного случая. Неожиданно мне позвонил сын институтского однокашника Виктора Дубинова и сокрушённо сообщил: отца без операции выписали домой. Не может быть! Витька, жизнелюб и балагур, выдающийся ходок по дамской части – и в шаге от могилы?!
 Я помчался на другой конец города. В прихожей его жена Вика, некогда красавица, по которой вздыхал не один курс, а теперь притихшая и полуседая, молча показала глазами на Викторов одр. На ослепительной подушке, повыше плоско лежащего одеяла я увидел мелкое старческое личико, настоль костистое, что, казалось, не могло быть живым... Слабым, почти нездешним голосом больной попытался отшутиться:
 – Вот ленюсь, как турецкий паша... Кайфую...
 И я вконец растерялся, не зная, что говорить и делать. Не помню точно, кажется, бездарно потоптался подле кровати, промямлил что-то о «благополучном исходе», вручил бесполезные гостинцы. И стало так стыдно, оттого что бессовестно здоров. Не стану описывать, как растерянно прощался с заплаканной Викой, как долго одевал пальто, не умея попасть в правый рукав – всё это неважно. Много важнее то, что я внезапно увидел на холодных заснеженных улицах.
 А увидел я хрупких, временно живущих земляков, спешащих по очень неотложным делам, в этот миг просто наиважнейшим, от коих зависят удачи, а то и судьбы. И стало до слёз жаль, и захотелось раздать себя до нитки или на худой конец навсегда уйти в сторону, чтобы, не дай Бог, не помешать, не перейти дороги.