Души в коробке

Протискиваясь сквозь стекло, звёздный свет остывал, и мы разбили окно.  Это большое, пыльное, с шелушащейся рамой око, созерцающее ничто наполненное ничем под мышкой у вечности.

Глубоко внизу среди бумажек, окурков и плевков прошлого дня сумеречный ветер гонял позабытые тени, а мы смотрели, свесившись в пустую глазницу, и нас так манила каменная тишина предрассветного города… Манила нырнуть.

- Давай будем вместе всегда?

- Уже всегда.

- Насовсем?

- Насовсем.

Над плоскими домами небо дрогнуло - это по ту сторону земного шара солнце готовилось к наступлению.

- Раз, два, счёт на время. Я стригу его и брею…

- Измеряю не часами свою жизнь, а голосами…

Воздух и звёздный свет легко теперь касались нас. Было даже слышно, как звенит в космическом холоде Луна, как тугая её почва издаёт мелодичное «тан-н-н-н» в такт колеблющемуся белому сиянию.

Никто не видел нас, никто нас не знал. И мы не знали нас. Мы знали друг друга. Если бы ещё кто-то сказал, что знает нас, это был бы не человек.

Ты положил ладонь на подоконник. Я накрыла её своей. Сланец щекотнул мою ногу и упал в пыльное нутро девятиэтажного склепа, перевернувшись стёртой подошвой вверх. Бетонные плиты стен жадно поглотили глухой звук, едва успел он взвиться над своим родителем.

Скоро ночь должна была сдаться. Скоро свет, громыхая пылающей бронёй, казнит её и рассыплется на радостях по улицам ослепительным звенящим потоком фальшивых монет. Но пока она дышит. И будет дышать всегда. Её игра в смерть – лишь уловка, щелчок пальцами, шкатулка Пандоры, которую свет открывает снова и снова, ибо так ему начертано. Вот почему мы смеялись. Мы смеялись, а стены как безумные жрали наш смех; давясь и отрыгивая, они заталкивали его в свои парализованные рты. Но мы-то привыкли. Мы все тут были заодно.

Старые, старые, старые знакомцы. Закадычные приветствователи. Завсегдатаи этого мгновения.  О, мы стали ими только что. Один даёт, другой берёт… Правда?

А вот и нет. Долги однажды придётся раздать, поэтому стены так непреклонно хранили нас на пороге треклятого дня.

- Во мне что-то жжётся.

- Это душа.

- Не даёт успокоиться.

- Покой это смерть… Вечная смерть. Пустота, которую черпай, вспахивай, рви, смывай – она не родит ни молекулы.

- Слишком горячо.

- Ты есть.

- Нет.

- И я есть.

- Тебе горячо?

- Мне остро. Очень сильно.

- Как будто кровь идёт, да?

- Да… Истекающая мечтами душа…

- Агонизирующая.

- Нет, не так.

- Мечта и агония – суть одно.

- Мы бы умерли сотню раз.

- Будто бы ещё не сотня.

Горизонт натянулся до предела. Звёзды впечатались в чёрное дно своей ловушки и смотрелись, как недоумённо моргающие глаза.

Ветер то влетал в окно, то вылетал, цепляясь за осколки стекла каждый раз. Такой же безразличный к ночи, как свет. Есть у него одно дело – летать. И он летает. И не думает: зачем? почему? ради чего? Не спрашивает ни себя, ни нас - кто научил его летать?.. А мы ему не говорим. Слишком глуп. И вообще он не из нашей компании.

Чёрное над беременным горизонтом налилось синим, и стали возвращаться они.
Согбенные, мрачные, скорбные, бывшие когда-то тенями живых людей, такими же, как мы. Совесть высосала их.

Все думают, она - нечто вымышленное. Все думают, человеческое тело отбрасывает тень потому, что состоит из плотной материи. Это не так.

Где бы человек ни находился, с ним всегда его зло. Его грехи, его ничтожество. И повсюду его застигает свет. Он использует любой шанс, чтобы ворваться внутрь. Он пронзает миллиардом своих ослепительных игл людские наполненные тьмой тела, и эти иглы выбивают, выдавливают её наружу, гонят прочь, за пределы. Но не истребляют. Видя свою тень, человек должен помнить, как близко к нему тьма, как легко с ней соприкоснуться и как мученически тяжело вырваться; как она опасна и безлика, бездушна и безрадостна…

Но люди ещё глупее ветра и не смыслят даже этого.

Потому их так много – в каждом, каждом, каждом сером, окоченевшем коробе вымершего города.

Они прожили свои дни в плоти грязно и бессмысленно. Тоже думали, совесть – только слово. А она являлась к умирающим и конечно пришла рука об руку с эпидемией. Высосала их души. Вот так вот.

Они шагали по лестнице, безглазые, безносые, лишённые ртов и ушей, с длинными плетями рук, волочащимися по холодным ступеням. Словно сделанные из растаявшего пластилина. Ломкие, бессильные, непропорциональные. Они возвращались в квартиры, где некогда обитали их живые тела, - привязанные к ним и к этому месту до тех пор, пока свет не разоблачит ночь вопреки своей собственной судьбе. Во мраке они бродили по улицам, но свет – заметь он таких уродов – не пощадит.

Мы здесь одни такие – обладатели душ.

Быть может, где-то далеко, где-то в выпотрошенных глыбах, затерянный и одинокий кто-то тоже бьёт стёкла. Мы не были уверенны, потому что не могли искать. Нам-то крупно повезло, что мы вдвоём. Две чистые души на один дом это большая редкость. Поверьте.

А они шли. Так медленно. Волочили свои руки по пыльной мертвенности лестниц, и даже колючая пыль была к ним равнодушна - лежала не шелохнувшись, не мысля о том, чтобы вскинуться вверх.

Так было день за днём, день за днём. Когда всходило гордое пылающее солнце, и город падал ниц, казалось, будто он замер глубоко в призрачной бездне древнего, таинственного сакрального океана. Да. Свет как лакмусовая бумага: окунается в пустоту и проявляет её, открывает её. Город на дне. Город, над которым занесена мозолистая, грубая длань правящего времени. Изувеченное тело в крематории за мгновение до того, как рассыпаться впрах, объятое и успокоенное сверкающими языками.

Может, и стоит прошептать спасибо в спину эпидемии за то, что нам довелось видеть этот город таким.

- Эй, оно сошло с лестницы!

- О!

Тощая бесплотная плеть вяло оторвалась от пола и обратилась к нам.

Тень, одна из сотен, вдруг вынырнула из ледяного потока мёртвых.

- Она причинит боль?

- Мы испытали уже всю боль. Пусть и не пробует.

Сумрачный силуэт приблизился, вытягивая уродливое подобие руки, и коснулся подоконника между нами. Несколько мгновений на рубеже ночи и дня обретали они эту способность – ощутить на жалкие секунды твёрдость и иллюзию материи.  Но никогда, никогда тени не пользовались этим. Зачем? Чувство – квинтэссенция жизни – становилось для них, осуждённых и высосанных, предрассветной пыткой.

А может быть, и нет.

Мы лишь видели то, чего не видели никогда прежде.

Тень плавно и тяжко провела чёрным пальцевидным отростком линию в пыли, укрывшей обшарпанный подоконник. Затем так же тяжко подняла свою руку, опустила и снова провела линию. Она писала. Мучительно, натужно и навзрыд выводила буквы вопреки ветру, что совался в окно, грозя порушить непрочные холмики их пылевых границ.
Но её секунды прошли. Небо вдруг разродилось, и, прорвав низкие облака, золотые копья впились в пространство, озарили мир и распяли стоящий перед нами силуэт. Тень замерла, а потом подняла безликую голову прямо навстречу свету. Он рвал её, и она стала вся пористая и таяла, корчась, как если бы то был не свет, а кислота.

Мы смотрели.

Не прошло  минуты, а свет уже исполнил свой же собственный приговор.

И вышел в окно, оставив на осколках стекла скорбные капли чистого сияния.

Ты зевнул.

- Видел казнь – видел всё.

Ветер метнулся в нас. Зло пронизал и завыл где-то под крышей. Мы глянули вниз, на подоконник, где пыталась оставить послание преступившая порядок тень. Мы увидели.

И сидели долго-предолго, глядя на корявые буквы, наполовину стёртые глупым порывом глупого ветра. Город вдруг застонал, и мы ощутили, как уходим вместе с ним в ослепительную пучину. Где-то ревела большая вода и глухо рокотали раскалённые недра, где-то разбивали окна, а перед нами рассыпались на ветру буквы неоконченных слов, сотканные из отходов круговорота.

Мы совершили невозможное.

«Вы ж…»