Дневники однолюбов

Аннотация: Первая часть содержит описание рабочих будней истинно верующего хозяина магазина в одном из посёлков Подмосковья, его общения с запоминающимися клиентами, злобными надзорными органами, а также размышления об импортозамещении продуктов и Православном футболе. Основано на реальных событиях. Вторая часть: полное отчаяния и безысходности повествование о жалкой судьбе алкоголика-атеиста, случайно узнавшего важную государственную тайну, и упорно не желающего её открывать даже под пытками. Внимание, эта история полна ненависти к окружающему миру и душещипательных моментов. Людям с алкогольной зависимостью посвящается. Основано на реальных событиях.
Две части объединены темой целомудрия и верности мужчины женщине.


Предупреждение: Политические и нравственные мнения главных героев абсолютно не совпадают с мнением автора. Текст содержит небольшое количество жестоких сцен.

Дневники однолюбов

И если вы меня спросите: «Где здесь мораль?»,
 Я направлю свой взгляд в туманную даль,
Я скажу вам: «Как мне ни жаль,
 Но, ей-Богу, я не знаю, где здесь мораль.»
(Майк Науменко)

Часть 1 На позитиве

Глава 1

Держать продуктовый магазинчик на подмосковной платформе – занятие не для слабонервных. Если бы не упование на Господа нашего, я бы уж давно занялся чем-нибудь более прибыльным, стабильным, а главное – предсказуемым. Но ведь кому-то надо продавать качественную колбасу с душистым хлебом, хорошее молоко местного агрокомплекса, глазированные сырки, сделанные по ГОСТу и, чего уж греха таить – приобщать замшелых правдинцев к приличным винам и пиву!

Иногда, когда бизнес идёт неплохо, я настолько горжусь своей работой, что прихожу домой распушив хвост, как павлин, планируя в ближайшем будущем добиться лавров какого-нибудь Галицкого. Меня даже не смущает, что Галицкий в мои лета уже ворочал огромными миллиардами, я свечусь и радуюсь. Однако не по возрасту одаренные детки быстро обламывают, сами о том не ведая. Матвей, погруженный в научные изыскания, на мгновение поднимает глаза от монитора, где  светятся загадочные формулы, и приветствует:

- Здравствуй, па! Судя по радостному виду, не меньше трёх стерлядей сегодня продал?

Выбегает младшая дочь и с ходу начинает прессовать, нет ли чего-то вкусного, сладкого, можно даже из просрочки. Уже вернулась из художественной школы средняя, Женя, гибкая и пластичная, призёр соревнований по гимнастике. Она критически осматривает меня:  разумеется, в классе сплошь дети олигархов да чиновников, а ты кто есть? Барыга деревенский? Смилостившись, она подставляет щеку для поцелуя, но взамен осведомляется:

- Пап, тут у Олега день рождения, я приглашена. Ты не мог бы нам ящик колы подарить?

Я киваю и потихоньку сдуваюсь. Ну почему я не Пелевин, Никас или хотя бы актёр популярных сериалов Аверин? Почему не собираю тыщи фолловеров в сети? Мог бы ведь, если б захотел! Ну ладно, ладно, погодите, сорок четыре года - не безнадёга; вот вроде Морис Дрюон писал, что в этом возрасте папа Иоанн Двадцать Второй ещё был простым сапожником, я запомнил. Ну, это я шучу, я знаю, что Женька меня уважает и ценит.

Навстречу выходит любимая женушка, я обнимаю её и целую в губы, в щеки, вдыхаю теплый аромат её золотистых волос. Она, разумеется, сразу чувствует, что день выдался успешный.

- Что, отделался от санитаров? А тухлую свинину сбагрил?

Я чертыхаюсь, пораженный в самое сердце низменным вопросом, и немедленно прошу прощения; жена, улыбаясь, вытаскивает из медленноварки цельную утку и члены нашей семьи потихоньку подтягиваются на ужин.

Из мечтаний меня вырывает грузчик Вася, здоровенный пожилой таджик в аккуратной, чистенькой синей робе, сшитой в местном ателье по моему заказу. Он заходит в подсобку и глядит преданными глазами – хочется подойти и ткнуть дружески в плечо. Мировой мужик, хоть и мусульманин.

- Хозяина, тут эта приехала, мечендаза, тебя спрашивает. Выдешь или подождёт?

Я стряхиваю с себя мысли о доме, где сейчас Маша, конечно, готовит три порции супа – Дуне, себе и ещё одну на тот случай, если у меня получится вырваться на обед. Ох, вряд ли, работы пропасть,  цены растут, посетители привередничают, поставщик яиц вчера разорился, сплошные «три волнения», как приговаривала моя покойная бабуся.

Мерчендайзером оказался парень ну совсем молодой, лет двадцати двух, наверное. В окошко виднеется его потрепанная вишневая «девятка» с надписью «Лучшие сухарики» на борту. Посетителей в торговом зале немного – у кассы замшелый, угрюмый волхв Степан, неизменно, раз в три дня,  закупающий с неведомой целью двадцать кило гречи, и молодая девица с упаковкой «Живого Подберезовского» пива. Я держу это самое «Подберезовское» скрепя сердце, вот моча мочой – но если самурайски отказаться от таких товаров, прогоришь, как солома в печке. Дешевое, раскрученное, да ещё живое – поговорить можно, если нет собутыльника. С тоской ювелира, вынужденного клепать бижутерию, я провожаю взглядом несмышленую фигуристую покупательницу и топаю общаться с «Лучшими сухариками».

- Добрый день, - я протягиваю руку с удовольствием; парень мне сразу нравится. Сразу видно, что энтузиаст, за свою продукцию переживает и борется. Выбрит, в костюме и хорошим одеколоном пахнет; впрочем, хронический тонзиллит не даёт мне прочувствовать оттенков парфюма.

- Добрый день. Я из «Лучших сухариков».

- Я заметил, - улыбаюсь я. – Хотите, посмотрите пока выкладку, а поговорим лучше в кабинете, чтобы покупателям не мешать. Меня зовут Тимофей.

- Павел,- юноша поднимает бровь – не знаю почему, но большинство торгашей вроде меня предпочитают беседовать с мерчендайзерами непосредственно у прилавка, тем самым раздражая клиентов и комкая общение. Уверен, конкуренты не дураки, и имеют основания поступать так, но я не знаю, какие.  Павел оглядывает стеллажи, где на одном из самых видных мест как раз красуются его крендельки, чипсы и, разумеется, сухарики, одобрительно кивает, и мы уходим в кабинет.

Кабинет – солидно, конечно, сказано. Хотел бы я просторную комнату, с персидским ковром ручной работы на стене, а на нем антикварное ружьё плюс изогнутая запорожская трубка семнадцатого века. Огромный бар с Гленфаркласами Фэмили Кэск, шестидесятилетними Макалланами, и французскими винами Премьер Гран Крю. Ну ладно, ладно, иронизирую; что есть – тоже очень здорово, чего там Бога гневить.

- Присаживайтесь, - предлагаю я гостю. – Чай, кофе, сок? Чего покрепче не предлагаю. Хотя у меня есть классный сидр, сам делал, могу бутылочку с собой дать. Это у меня пунктик такой – его всем дарить, горжусь, понимаете.
Парень немного краснеет, мне становится неловко, я достаю из огромного ящика бутылку упомянутого сидра и вручаю мерчендайзеру. Тот смущенно улыбается, улыбка у него располагающая.

- Так с чем пожаловали? Вы теперь наш район ведёте?

- Да, вот немножко переиграло руководство, раньше Дмитровский район курировал. Как продаётся наша продукция?

- Ну, в целом неплохо. Вот у меня и статистика есть, – я быстро нахожу в компе нужные данные, распечатываю и передаю Павлу. Тот доволен. Ну а если хороший гость доволен, то я доволен тоже.

- Турецкие крендельки «Туту» у Вас хорошо идут, - замечает Павел, посмотрев распечатку. В его тоне я улавливаю некую многозначительность.
- Верно. Неплохое качество, цена сходная. Народ охотно берёт к пиву, да и так просто погрызть. Дети любят.

Павел вздыхает так глубоко, как будто высокая оценка предлагаемой им продукции его разочаровывает.

- Мы предлагаем заменить вам «Туту» более качественной линейкой за ту же цену, - произносит он, ловким движением извлекая из своей торбы палитру ярких пакетиков. – Ознакомьтесь, это бренд «Российский патриот», производство Липецк.

Мне «Российский патриот» не нравится сразу: на пакетиках изображены стреляющие крейсера, бегущие в атаку солдаты и барражирующие вертолеты, всё на фоне развеваемого ветрами триколора. Не то, чтобы я без уважения относился к нашей военной славе, но, будучи отъявленным пацифистом по натуре и по убеждениям, я не вижу смысла размещать воинственные изображения на мирной снэковой продукции. Тут, на Правде, и без всяких крейсеров драк по вечерам хватает, только успевай разнимать.

Павел, несмотря на молодость, достаточно опытный мерч, чтобы заметить моё смятение, он молниеносным движением распечатывает пакетик с грозным вертолетом – «Росийский патриот с беконом» - и предлагает мне продегустировать содержимое. Я сую в рот сухарик и задумчиво жую его, искренне надеясь на лучшее. Однако, несмотря на обязывающее название, гренка явно отдаёт прогорклым маслом.

- Спасибо, но это изделие по качеству сильно уступает турецким, - констатирую  я, с усилием проглотив сухарик – отрыжку мне удаётся сдержать, однако нелегко.

- Продукция сделана в Липецке! – с нажимом произносит представитель «Лусухи».

- Да хоть в Шушенском. Какой мне резон брать за ту же цену товар, который хуже?

Павел окидывает меня недоуменным взглядом. Я не обижаюсь на такие взгляды, в конце концов, выбрав уединенную жизнь в подмосковном посёлке, надо считать справедливым, когда московские обитатели смотрят свысока. Но в данном случае я решительно не понимаю своей неправоты.

- Вы видите картинку? Название? Это же тренд. И, - Павел понижает голос до полушепота, - вместо  проклятой турецкой продукции.

Я тупо рассматриваю вертолёт на пакетике. Честно, Женюга рисует лучше.

- Простите молодой человек, никак не возьму в толк. Какой тренд? Что плохого в турецкой продукции? Зачем на безобидных сухариках с печеньем воинственные рисунки? Да ладно,  неважно. Скажите, какой смысл выставлять вместо приличного продукта дерьмовый за ту же цену? Я ж денег на этом потеряю.

Мерчендайзер глядит на меня с явным сожалением, и мне вдруг хочется позвонить сыну Матвею, тот бы мигом разобрался, где я торможу. Но у Матвея сейчас урок, мы договорились, что во время школьных занятий я его не тревожу. Поэтому ничего не остается, как впериться в настойчивого юношу вопрошающим взором. Тот хмыкает с видом превосходства.

- Вовсе нет, денег как раз выиграете. Вы знаете, что турки сбили наш самолёт?

- Слышал что-то такое, и?

- А о программе импортозамещения? О том, что люди категорически предпочитают отечественный продукт импортному?

Я выдохнул. Вот оно что, чертова политика. И сюда добралась, в наше захолустье. А я уж думал, спрятался в домик.

- Понимаю Вас, Павел, однако буду честен. Мне совершенно без разницы, кто кого там сбил, это пусть президенты решают, цари, придворные или кто там наверху пирамиды. Только неразумный правитель делает много притеснений. А политика импортозамещения – она вроде не в том, чтобы вместо хорошего товара людям плохой впаривать?

Павел встёт, демонстративно выкладывает из кейса мою подарочную бутылку сидра и сухо произносит:

- Людям нужен наш продукт, они по нему тоскуют со времён СССР. В любом случае, с ноября «Туту» мы не поставляем. Заказ на «Российского патриота» сейчас сделаете или по интернету пришлете?

- Не сейчас.

Павел, не прощаясь, вышел, сел в машину и уехал. Странно, такой приятный юноша. Я покрутил в ладони забытого впопыхах посетителем «Российского патриота с зеленью», и, подумав, распечатал пакетик с надеждой, что данный сорт вкуснее. Но нет, и в этом образце отчетливо проступает фирменная прогорклость. Я пожал плечами, вспомнил, что собирался посоветоваться с Матвеем и записал это себе в телефонную памятку. Потом опять пошёл в торговый зал. К сожалению, за последний год количество покупателей несколько снизилось: коллега Жукман, держащий магазинчик на переезде, и коллега Митякин, владеющий строительным рыночком неподалеку, считают, что всё дело в неразумной политике правительства, санкциях, и прочих макроэкономических штуках. Наверняка они правы, я-то в институте так и не доучился. Но покупатель действительно зачастую клюёт лениво, словно, сытый пескарь в жаркий летний день. А ведь я стараюсь. Впрочем, как раз в последние дни  народу вдоволь, вот и сегодня по несколько человек к каждой кассе.

Я, обозревая свои угодья, замечаю, что какая-то благообразная старушка, расплачиваясь за хлеб с Наташей, роняет сдачу, и бросаюсь помочь. Однако, хоть ветхая летами, покупательница оказывается чрезвычайно сметливой и проворной – ловко повернувшись, одной ногой тыкает мне прямо в пах а-ля Синтия Ротрок, а другой намертво прижимает монетки к полу. Я отскакиваю и, с трудом подавляя болевой шок, кошусь на Наташу: у той от смеха на глазах слёзы. Я тоже улыбаюсь, а старушка ловко подхватывает мелочь и, крабовидно, боком семенит к выходу, злобно поглядывая на меня.

- Босс, зачем вы отнимаете деньги у пенсионерок?, - Наташа едва сумела выговорить эти слова и расхохоталась на полную, веселая хохлушка. И отличный, честный работник.

- А что остаётся, Натали? – отвечаю я, потирая промежность. – Скоро детей будет нечем кормить.

Вот так и рождаются нелепые слухи.

Тут в магазин вошла парочка в обнимочку, за ними слесарь Павлов из «Правдавтоматики», и я покинул торговый зал, чтобы не мешаться. В кабинетике я соорудил бутерброд с икрой, которую всё равно необходимо списать из-за истечения срока годности, и принялся изучать яркий, пахнущий типографской краской, буклет «Добросола», компании,  у которой я приобретаю замороженные полуфабрикаты и рыбные деликатесы. Первая страница выглядит как обычно, но на второй ждёт неприятный сюрприз: цены подскочили на четверть, а кое на что аж на треть. Также изменились и названия брендов. То, что раньше именовалось «Гордость Добросола», стало «Гордостью России», лососевая нарезка «Ресторанная» стала « Кремлевской», семга «Северная» превратилась в «Медвежий путь», и так далее.  Мне это совсем не нравится, я имею в виду не переименование, а удорожание. От грустных размышлений насчёт рентабельности меня оторвал, конечно же, Вася.

- Опять мерчендаза пришла, хозяина. Подёшь или подождёт?
Я выбрал движение, хотя не очень-то хотелось. Знал бы, что это Петя Романов, точно бы не пошёл, хотя нет, чего там, пошёл бы. Врать, отмазываться и прятаться нехорошо: боком выйдет, а правду говорить легко и приятно.
Петя Романов продвигает разнообразные дешевые вина, болгарские, молдавские, кубанские и всякую совсем  уж невозможную бурду подмосковных синюшников. Мы с Петей никак не могём понять друг друга: ему не нравится, что я, в отличие от собратьев по ремеслу, не беру на реализацию мерзотные чернила; меня, несмотря на все усилия к смирению, коробит, что Петя называет «вином» откровенные помои. Однако договариваться приходится.

- Привет, Тимоха! – виноторговец младше меня лет на десять, но общается панибратски – да и Бог с ним, даже приятно.

- Привет, Дионисий, - отвечаю я. – На всякий случай, сразу в мильонный раз предупреждаю, что никаких «топориков», «кавказов» и прочей лабуды брать не буду. Это так, если ты забыл. Немного дешевого молдавского могу подписать, но только после дегустации. Я своих клиентов травить не собираюсь. Так что, как рекомендовал распорядитель пира в Кане, показывай сразу доброе вино!
Петя аж прыгает от возбуждения и машет рукой.

- Какие там топорики, какое молдавское? Посмотри, что у меня есть!
Он со свойственным хорошему коммивояжеру энтузиазмом лезет в багажник своего «Жигуля» и достаёт обойму «огнетушителей». Вид у Романова такой, будто это сплошь «Петрюсы» многолетней выдержки.

- Настоящее, аутентичное, крымское!

Я с сомнением взираю на зеленые бутылки. Пару раз бывал в Крыму и после этого несколько скептически отношусь к тамошним апелласьонам. Впрочем, объективность прежде всего.

- Ну ладно, давай хлебнём, что нам отечество даёт. Крым ведь теперь снова наше отечество.

Петя извлекает из кармана блестящий складной штопор, украшенный двуглавым орлом и ловко откупоривает «Севастопольское отборное». Я наливаю вино в дежурный бокал; напиток по цвету напоминает плохо процеженный клюквенный морс, на запах – его же.

- Это что, из клюквы?

Петя оскорбляется.

- Тимоха, ты что? Это автохтонный сорт винограда «Крымский оригинальный»!

Я делаю маленький глоток и чувствую, что, как любят говорить сертифицированные сомелье, вкус полностью подтверждает аромат.

- Ты точно ничего не перепутал? По-моему, это всё же сделано из клюквы.

Петя, возмутившись духом, суёт мне буклет, где черным по белому написано, что продукт гарантированно изготовлен из винограда сорта «Крымский оригинальный». Я недоверчиво листаю книжицу. На последней странице – реклама посещать крымские курорты, но на заднем плане фотографии, демонстрирующей великолепный песчаный пляж, отчего-то виднеется плакат с надписью “Fethiye”, редактор явно недоглядел.

- Прости, Петя, это, если так можно выразиться, вино я не возьму. Собственному чутью и вкусовым пупырышкам я доверяю больше, чем даже официальному буклету.

Петя сопит бульдожьим носом и уничтожает меня пламенным взором. Однако я твердо стою на том, что не хочу обманывать покупателей. Петя матерится, садится в свою ласточку и резко разворачивается, очевидно, с намерением обрызгать меня грязью из-под колёс. Я улыбаюсь: вот прямое доказательство того, что территорию вокруг магазина надо холить и лелеять: в посёлке сплошные лужи, а на нашем пятачке чисто. А вообще плохо, что-то невзлюбили меня мерчендазы.

Я беру недопитый стакан и несу на дегустацию третьим лицам. Продавщица Наташа не пьёт из соображений здоровья, Вася – из религиозных, поэтому я предлагаю «Севастопольское отборное» Никите, веселому проворному парню, работающему у меня третий год.

- Чего изволите, босс? - оторвавшись от фигурного раскладывания колбас, он реагирует на мановение моей руки и проходит за кулисы.

- Вот, отведай-ка.

Никита не в курсе о происхождении жидкости, и разглядывает её с откровенным недоверием.

- Вы ведь не отравите меня, босс? Я честно работаю, не краду.

- Знаю, дружище. Просто продегустируй и скажи своё мнение.

Никита выпивает остатки вина и громко перхает.

- Босс, это забродивший клюквенный морс, да?

- Я пришёл к аналогичному выводу, - отвечаю я, задумчиво рассматривая муть, оставшуюся в стакане.- Ладно, спасибо, возвращайся к своей баранине.

Вернувшись в кабинет, я принялся разбираться с бумагами. Огорчительно, в результатах года проявляется нехорошая тенденция – каждый месяц выручка уменьшается, а налоги и накладные расходы, напротив, увеличиваются. Прибыль за прошлый месяц составила двести тысяч рублей, и почти вся ушла на зарплаты персонала и разнообразные социальные акции. Только я подумал об этих социальных акциях, как Вася снова, вежливо постучав, приоткрыл дверь, чтобы сообщить:

- Хозяина, инвалида пришла, продукту просит.

- Вась, отвесь там ему колбасы немного, хлеба и это, у нас там у йогурта «Нежного» срок хранения кончается, пару стаканчиков дай.

У меня такое впечатление, будто половина правдинских неимущих пенсионеров в моём магазине столуется. Я понятия не имею, как так выходит, что нищих всегда имею вокруг, и они рассчитывают на меня, а не на собес, так или иначе,  человекам тридцати я обеспечиваю более-менее сносное питание, и вовсе не акридами. За это меня исправно ругают местная администрация и официальная районная газета «Маяк Родины»: они считают, что я мог бы кормить стариков черной икрой с устрицами. Тот факт, что ни один владелец магазина на десять верст окрест никому ничего бесплатно не даёт, совершенно не смущает критиков. Ну да ладно, главное люди питаются нормально, а брань на вороту не виснет! Продавать своё имение и раздавать вырученное нищим я не готов, но на что есть силы – буду делать.

Я с грехом пополам разобрался в статистике за последнюю неделю и, подняв глаза к иконе первого епископа Эфесского, помолился.

Приближается вечер и народу в зале прибавилось – люди начинают подтягиваться из Москвы, со службы. Агрессивная женщина лет пятидесяти, по виду опытный бухгалтер или педагог, тщательно полирует Никиту по поводу вмятины на банке шпрот, парень уважительно и спокойно отбивается. В конце концов, бухгалтер не выдерживает неожиданной вежливости и, ничего не взяв, покидает магазин с гортанным воплем: «Я Путину напишу!». Любопытно, почему именно Путину, а не в нашу торгинспекцию, не к ночи будь помянута?

Наташа отвешивает другому, не менее привередливому клиенту, конфеты «Белочка». Судя по шаткости туловища и дрожанию рук, покупатель сам на грани этой самой «Белочки», однако усилием воли держится. Он что-то говорит Наташе, но, очевидно, недостаточно разборчиво – девушка то докладывает в пакетик конфет, то выкладывает, пока, наконец, пияница не машет рукой, забирая, сколько получилось. Таких товарищей к закрытию будет всё больше; водка,  несмотря на пропаганду здорового образа жизни, весьма популярна в наших широтах. Наташа поймала мой взгляд и улыбнулась: да, отличная женщина, и муж у неё очень хороший, работает в конторе местного агрохозяйства. Повезло мне с ней. Я улыбаюсь в ответ.

К вечеру толстяк Кирюша из холдинга «Пивино» привёз пива. Кирюша, в соответствии со своим именем, любит выпить, однако только в нерабочее время. Мы довольно близко сошлись на почве боления за футбольный клуб ЦСКА, и я с радостью вижу, что торговый представитель не только делает мне скидки, положенные для сетевых супермаркетов, но и искренне рад возможности пообщаться. Равно как я рад возможности пообщаться с ним; в нынешнем мире масок такое единодушие редкость.

- Дружище, ты же не привёз мне новых марок типа « Пенистый Путин» или «Шишка Барака»?

- А-ха-ха, - смачно хохочет Кирюша – Чувствуется, и закоулки Московской империи  оказались затронуты всеохватывающим патриотизмом?

Кирюша – журналист-недоучка, поэтому не стоит  удивляться его нестандартному для торгового представителя словарному запасу. С журналистикой  не сложилось по причине излишнего свободолюбия и чрезмерной тяги к объективности, зато МПК приобрел очень толкового продажника.

- Верно, - я не сдержал широкой улыбки, - мне сегодня уже приносили верноподданические сухарики и  крымское вино.

- А, «Севастопольское отборное»? Нам его тоже впаривают, но директор пока держится. Ты пробовал?

- Ага. Мне показалось, оно из клюквы.

- Так и есть. Они покупают мороженую клюкву, добавляют туда испанские виноматериалы – и вуаля, отечественная бурдашка, ответ, так сказать, супертоскане.

- Но это же вроде незаконно, нет?

- Всё, что поступает из Крыма, законно, - веско отвечает Кирюша. – Будь это даже ослиная моча, выдержанная три дня в контакте с дубовой стружкой. Таков изгиб истории. Хотя покупателей, безусловно, жалко.

- Ладно, философ, надеюсь, ты мне пока ослиной мочи не привёз, давай поглядим.

Кирюша разгружает своё вполне достойное пиво, не чинясь, с удовольствием принимает в подарок бутылку сидра. На прощание он предупреждает:

- Ты с этими аспидами поосторожнее. Они всё обложили, чуть что – в суд подают за предательство Родины.  Мы сдуру запустили на пивзаводе бренд «Хмельницкий», типа крафта, тёмное, вкусное, вложили бабла в производство, рекламу дали, пробную партию сварили, этикетки напечатали – всё в утиль. Попробуем теперь его под брендом «Чернышевский».

- Хм, странно, - я нахмуриваю лоб, со скрипом вспоминая школьный курс истории. - Вроде Богдан Хмельницкий как раз Запорожье привёл во власть российской империи, если память не изменяет.

- Не изменяет, ученый. Но подумай, кто разбираться будет, доброжелательный министр Мантуров, что ли? Хмельницкий хохол? Город такой у супостатов есть? Окончание фамилии польское? То-то!

Я медленно, словно заправский коала эвкалиптовый лист, перевариваю информацию.

- Как-то удивительно. Вроде всегда украинцы были братья, а теперь даже «Хмельницкое» пиво не годится.

- Ну и я про то же! Русский мир на марше! Ладно, хватит трендеть, время делать деньги!

С этой любимой присказкой Кирюша вскакивает в свою таратайку и, звонко посигналив на прощание, уезжает. Я зову Васю и мы вместе переносим ящики с пивом в подсобку, к счастью, надписи пока традиционные – «Пильзенское», «Столовое» да «Портер». Я устал и, заметив это, Вася аккуратно, но неумолимо оттесняет меня в сторону и заканчивает переноску сам.

До десяти приходится ещё пару раз потолковать с перебравшими национального напитка и накурившимися национального зелья; наконец мы закрываем магазин, шлепаем друг друга по ладоням и расходимся. Я с удовольствием вижу, что Вася ждёт, пока Наташу заберёт муж на подержанной «Октавии», здоровается с мужем, и только потом двигает в общежитие. Всё-таки команда у меня отличная.

Под влиянием пропаганды я спрашиваю Женюгу, 12-летнюю дочь, где произвели курицу, которую она приготовила на ужин. Милая жена Маша уже почти засыпает после всей возни по дому и нескольких поездок к нуждающимся старушкам; впрочем, дочка отлично справляется без помощи мамы. В конце концов я съедаю вкусную птицу, забыв о её национальной принадлежности, целую одну дочь, вторую, пожимаю руку сыну и мы с женой уходим в нашу комнату. Я бы, пожалуй, не прочь заняться сексом, однако Маша качает головой: « Не сегодня, засыпаю!». Я соглашаюсь, подворачиваю подушку и сразу проваливаюсь в сладкий сон.

Глава 2

Будильник звонит в семь, вот она, неумолимая судьба капиталиста. Я встаю, в состоянии зомби вваливаюсь в ванную, умываюсь, а в дверь уже тарабанят Матвей с Женюгой: им пора на поезд в Москву.

-Мэттью, - спрашиваю я, уступая место рядом с умывальником, - а почему у нас такие плохие отношения с Турцией?

Сын наскоро плещется и, натягивая одежду, читает мне быструю, точную, но малопонятную для сонного ума  лекцию. Матвей заметно умнее меня, причём не меня пятнадцатилетнего, а меня сегодняшнего, не знаю уж, огорчаться такому факту или радоваться. Из лекции я понимаю примерно половину, дети уходят, дружно напутствуя меня больше смотреть либо новостные программы, либо Интернет. То ли по собственной тупости, то ли из-за принципиальной сложности проблемы, я так и не втыкаю, чем опасны вполне качественные турецкие крендельки к пиву.

Жена спит, как и восьмилетняя Дуня; я нежно чмокаю обеих, Дуня не просыпается, а жена спросонья нежно проводит ладонью по моим волосам. Радостный, я отправляюсь в магазин. Сегодня пятница, к вечеру ожидается наплыв посетителей. Все подчиненные уже на месте, мы распахиваем дверь и несколько ожидающих электричку на Москву людей заходят внутрь. Я их знаю, с кем-то здороваюсь, кому-то пожимаю руку, а симпатичная Карина, стройная дама средних лет, трудящаяся завотделом супермаркета «Билла» на Комсомольской площади, подставляет мне щеку для целомудренного поцелуя. Нет, не подумайте, у нас с ней никогда ничего не было, я верен Маше. Просто как-то выручил Карину в стремной ситуации на платформе.

Затейник Никита с хитрым видом вручает мне свежий, оставляющий следы краски на пальцах, выпуск зловредного издания «Маяк Родины» и тыкает пальцем в фотографию, на которой со странного, непривычного ракурса, запечатлен мой «Магазин на Правде» - кажется, будто мусорные баки, находящиеся в пятидесяти метрах, стоят прямо веред входом, чуть ли не загораживая его. Мастерская работа фотографа, конечно, но нечестная – я с возмущением гляжу на Никиту, тот, ловко накладывая покупателю салат, ухмыляется.

- Статейку почитайте, босс!

Я читаю статейку:
«К вопиющей антисанитарии добавляется ярко выраженное презрение владельца пресловутого «Магазина на Правде» к государственной политике,  патриотическим чувствам, которые обуревают сегодня каждого россиянина. Наплевав на предостережения нашего Президента и оскверняя память Героя Советского Союза, погибшего в сбитом Анкарой самолёте, сей лавочник демонстративно помещает на самое видное место своего прилавка коробку с турецкой жвачкой».

Ну нет, ребята, качаю я головой, подходя к этой самой коробке с турецкой жвачкой. Не знаю, что там мы не поделили с османами, а жевательную резинку «Лав из…» я никому не отдам. Эти кубики я дарил Маше ещё когда мы учились в институте, с замиранием сердца читал попавшиеся наивные вкладыши с романтическими рисуночками и замечательными сентенциями.  Я подошёл к Никите и сообщил ему об этом.

- Понимаю, босс, - серьезно отвечает парень, и перекладывает цветастую коробочку на ещё более видное место. По виду он, может, и не тянет на глубокого интеллектуала, но по правильному нутру даст многим большую фору.
Расстроенный статьёй, я зарываюсь в бумаги, близится конец года, налоговая  витает над головой, как говорится – где труп, там соберутся и орлы. Буржуев к ногтю. Хотя какой я, нафиг, буржуй, еле свожу концы с концами. Тут я, к счастью, вспоминаю детей, Машу, дом, постоянных покупателей, и перестаю корчить из себя Иова. Я наполняюсь счастьем, и даже налоговая вдруг кажется чем-то вроде незлобивого мультяшного дракона.

Торговля идёт вполне бойко, к обеду я, наконец, почти разбираюсь с ворохом бюрократической макулатуры, как вдруг в мою обитель вваливается Фрол Бегунков, чиновник поселковой администрации, отвечающий за розничную торговлю. У меня сразу, словно злой маг коснулся палочкой, сводит скулы. Фрол – уникальная личность, которая вызывает у меня физическую аллергию. Я честно стараюсь бороться с неприязнью к этому солидному, хорошо пахнущему дорогим коньяком и французским одеколоном человеку, но не могу себя перебороть. Даже священник Пётр из кулеминской церкви, мой духовник, не знает, что посоветовать, выдавая своё фирменное «мнэээээ…» на каждой исповеди, когда я каюсь в нелюбви к Фролу.

Бегунков несколько лет нудно пытался выклянчить у меня взятку, а когда понял, что я скорее удавлюсь на осине, чем дам, начал довольно изобретательно пакостить, причём так погано, что и вспоминать стыдно. Сейчас, вроде, наши отношения в состоянии шаткого равновесия, однако визиты Фрола мне неприятны. Прости Господи, дай разумения.

- Здравствуйте, Фрол Игнатьич, - приветствую я гостя, но сидр, к собственному стыду, не предлагаю.

- Здравствуйте, здравствуйте, Матвей Алексеич, - скалится острыми зубами, будто щука, Бегунков. – Я на минуту забежал, уточнить, сколько и каких флагов Вы вывесите. Вы получили нашу циркулярную рассылку?

- Каких флагов? Я ничего не получал.

- Возможно, почтальон не дошла, она на больничном. Или Вы сами куда-то задевали.

Я мотаю головой, пытаясь вытрясти из мозгов обрывки налоговой декларации.

- Фрол Игнатьич, что задевал, о чём речь? Поясните, сделайте милость.
Бегунков с толком и расстановкой сопит красным, будто у оленя Рудольфа, носом. Можно подумать, что у чиновника насморк, но я достоверно знаю от коллег по ремеслу, отчего у Фрола пунцовый нос; впрочем, печень у каждого своя, его право.

- Ты в курсе, что в следующую среду День – Народного - Единства?
Он вколачивает слова, прямо как гвозди, создаётся впечатление, будто в среду к нам инопланетяне прилетят. Но пафос пафосом, а я не терплю, когда мне тыкают. То есть я люблю, когда мне тыкают люди, с которыми я рад быть на «ты» - таких подавляющее большинство. От Бегункова панибратства мне не хочется. А ведь объяснений не поймёт, поэтому я просто отвечаю той же монетой:

- Да, Фролушка, любезный, в курсе. Так о каком флаге ты говоришь?
Чиновник сипит, как Вицин в комедии «Джентльмены удачи», ему не нравится явное отсутствие уважения с моей стороны. Тем не менее, выказывать уважение к человеку, которого ты не считаешь заслуживающим уважения – предательство принципов. Как бы высокопарно это не звучало, уж простите.

- А вот о флаге Российской Федерации, который каждый частный владелец торговой точки обязан вывесить на своём заведении. Также очень желательно разместить на видном месте портрет нашего президента Владимира Владимировича Путина.

- И не подумаю этого делать, - отвечаю я. – Во-первых, нет у меня никакого флага Российской Федерации, не говоря уже о портрете президента. Во-вторых, вывешивать на своём магазине я буду то, что захочу, а не то, что мне указывает администрация посёлка. В третьих, когда придёте в следующий раз, пожалуйста, вытирайте ноги, Вы мне весь пол загадили.

Всё же я сбился  на «Вы» и сам себя за это выругал. Пинками бы прогнал кровопийцу! Не хватает мне смирения, соглашусь, но ведь и Христос заклинал не быть теплохладным. Я попытался заковать свой гнев в оковы кротости – ух, как жаль, что любимой нет рядом, она бы помогла. Тем временем Фрол, состроив оскорбленную мину, не попрощавшись, встал и покинул магазин, наследив ещё больше по углам. Я поглядел на иконку и помолился изо всех сил о даровании разума и направлении Божьей волей. Стало намного лучше.

Я выхожу на улицу и глубоко вдыхаю холодноватый осенний воздух, вот и ноябрь на дворе. Люблю я пышное природы увядание, наверное, самое лучшее время года. Откуда-то ветер доносит запах дымка, кто-то жжёт последние палые листья. Как хорошо в посёлке – при мысли о том, что я мог бы сейчас жить в городе и работать в каком-нибудь солидном учреждении, я качаю головой.
Народ уже покатил с работы, то и дело со мной здоровается кто-то из шапочных знакомых. Вернувшись в зал, я вижу, что к Никите и Наташе образовались очереди и встаю за третью, запасную кассу, невероятно гордый тем, что правдинцы ногами голосуют за качество моей торговли. Тщательный отбор поставщиков, соблюдение условий хранения продуктов и вежливое обслуживание всегда окупятся – не только чистой совестью, но и финансами.

- Дайте-ка мне полбатона вот этой колбаски, - просит незнакомая женщина лет пятидесяти с огромной кошёлкой. Я подаю ей колбасу и она подозрительно смотрит на неё.

– Сделано по ГОСТУ?

- Боюсь, что нет, - вздыхаю я. – Говорят, что по ГОСТУ вот эта сделана, но она в полтора раза дороже.

- Безобразие!

- Полностью согласен с Вами, безобразие. Но у меня наценка на неё тридцать рублей за кило, меньше уж некуда.

Женщина недобро глядит на меня, видимо, полагая, что тридцать рублей на кило – чистая обдираловка.

- Путина на вас нет, мироедов. Дерете последние деньги, а зарплаты мизерные.
Она всё же берёт более дорогую колбасу и уходит, обдав меня на прощание холодом; я растерянно гляжу ей вслед. Мироедом меня до сих пор не обзывали.

- Да не обращайте внимания, - успокаивает меня следующая покупательница, смутно знакомая симпатичная женщина в яркой курточке. – Нормальные у Вас цены, ниже, чем везде, а претензии ей как раз к Путину надо предъявлять.

Я улыбаюсь стороннице, хотя и не знаю, кому надо предъявлять претензии, к Путину или ко мне. Наверное, к обоим, оба можем работать лучше. Наконец людской ручеек иссякает, и я возвращаюсь заканчивать бумажные дела. Однако неожиданно, словно чертик из табакерки, в мозги впрыгивает Фрол Бегунков, размахивая флагом Российской Федерации; я трачу добрых полчаса на то, чтобы выдворить его вон из своей бестолковой черепушки, окончательно решив, что никакого знамени развешивать не буду.

Вообще-то я патриот, но умеренный, и считаю так: если флаг нравится, ради Бога, пусть висит, но тогда уж всегда, а не только по праздникам, для показухи, да ещё по запросу поселковой администрации. Может, в своё время я дозрею, проникнусь и вывешу такое гигантское полотнище, что все окрестные магазины обзавидуются, может, мне его Женюга нарисует на ста квадратных метрах, однако сейчас такого порыва нет. А лгать нехорошо и самому себе, и другим. Придя к такому выводу, я ощутил внутреннюю правоту и тут же выбросил противного Бегункова из головы.

После небольшого перерыва последний рывок– подряд две поздние электрички, и я вернулся к кассе. Никита вертелся как белка в колесе, Наташа улыбалась немного измученно, Вася, кряхтя, но молча, в отличие от большинства других известных мне грузчиков, поспевал ворочать ящики.

Увы, берут прежде всего спиртное. Я принципиально не продаю в своём магазине всякие газированные слабоалкогольные напитки, водку за 150 рублей и прочую тошнотворную бодягу, хотя, конечно, тем самым лишаю себя внушительного куска дохода. Как хорошо было бы продавать только качественное пиво, сухие вина и дистилляты, но для этого, вероятно, надо быть святым бессребренником или Маниловым. Я вздохнул:  рад бы в рай, но грехи не пускают. С горечью вижу, как Мартын, крепкий мужик, живущий в многоэтажке неподалеку, покупает два пузыря «Белочки» и недорогой сельди к ней в пару.

- Привет, Мартын, - вежливо обращаюсь я к нему. – Ну что ты эту «Белочку» берёшь, вот попробуй «Деревенского самогона».

Мартын поворачивается, неторопливо фокусирует взгляд, соображает, и видно, что только уважение к правам личности мешает ему послать меня матом.

- За пятьсот рублей? Да ты что, Тимофей? Мне в горло не полезет.

- Ну послушай, - увещеваю я безнадёжно, - этот продукт намного вкуснее и не такой вредный. К тому же я его практически вообще без наценки продаю, а на «Белку» знаешь какая накрутка?

- Такой продукт, - передразнивает меня достойный пролетарий, - я могу у бабки Машки за рынком купить, а водка – это наша национальная гордость!

Отделав меня, таким образом, как Бог черепаху, Мартын удаляется со своей национальной гордостью в пакете; очередь, судя по выражению лиц, скорее поддерживает его, чем меня. Ну что ж, Москва не сразу строилась, рано отчаиваться. Я перехожу к следующему покупателю, который, к моей радости, берёт вообще не выпивку, а торт и развесной чай. Мне этот солидный мужчина, примерно сверстник, незнаком – вероятно, закупается обычно в других местах ; аккуратный, не суетливый, и уголки губ скорее вверх, чем вниз, это верный признак по-настоящему счастливого человека. Знаю, физиогномика ненаучная наука, но я в неё верю.

Я приношу ему торт, мужчина оценивающе смотрит на него, затем проверяет дату выпуска и улыбается.  А то, лакомство изготовлено сегодня, в 14.00, всего восемь часов назад! Знай наших, мы тоже не лыком шиты, не хуже какой-нибудь «Азбуки вкуса». И чай у меня хранится как положено, герметично и в специальном холодильнике.

- Торт хороший? - спрашивает мужчина.

- На мой вкус да. Я всё, что продаю, пробую, это, по-моему, отличный выбор.

Мужчина опять улыбается, и, довольный, уходит. Бальзам на сердце. Тут же возникает стайка припозднившихся девчонок, они алкают «Пепси-колу». Да с удовольствием.

Заходит усталый Шахрух, племянник Васи, высокий и аккуратный таджик, помогавший мне весной спилить две аварийные березы на участке. Почтительно здоровается за руку, берёт кефира, хлеба и конфет. Прекрасный человек, искренне верующий; подобно дяде, свято чтущий указания Корана.
Согласно расписанию, магазин работает до десяти, но нам приходится потрудиться до четверти одиннадцатого, до последнего клиента в зоне видимости. Я выдаю наличными мини-премию всем троим соратникам; завтра вымпел подхватит вторая смена.

Несмотря на поздний час, вся семья в сборе и ждёт меня за чаем, принесенные мной пирожные оказываются весьма кстати.

- Ты в курсе, что Матвей с Женей завтра после учебы должны идти на приветствие Патриарха? – жена, щадя мою усталость, произносит эту фразу как можно мягче, однако я прекрасно ощущаю Машино недовольство.

- Эээээ, прости, дорогая, какое приветствие? Ты имеешь в виду Кирилла, патриарха Всея Руси? Я тут со своим лабазом немного отстал от жизни.

Матвей, не дожидаясь ответа матери, поясняет своим четким, культурным голосом:

- Папа, завтра 20 лет с даты избрания нашего Святейшего Патриарха, по этому случаю проводится торжество, на Красной Площади. Поскольку моя школа вообще самая близкая там, а Женя учится в художественной школе, нам выдали предписание участвовать в митинге по этому случаю. Должны набрать двадцать тысяч ребят минимум.

Женюга, набив щеки эклером, согласно кивает, эта девушка вообще любительница умно помолчать, послушать других и выбрать наиболее верную тактику поведения. Младшая, Дуня, перемазанная кремом, с интересом ожидает от меня решений, желательно острых и парадоксальных. Я гляжу на Машу, но любимая демонстративно прихлёбывает чай, справедливо ожидая действий от отца семейства. На самом-то деле главная в семье – как раз жена, однако иногда ей, логичным образом, надоедает проявлять инициативу. Я приосаниваюсь.

- Товарищи дети, я правильно понимаю, что руководство ваших школ настаивает, чтобы вы после учебы шли на Красную площадь приветствовать Патриарха Московского и Всея Руси?

- Совершенно правильно, - сообщает Матвей, - и ещё петь ему «Многую лету», нам уже и текст раздали. А потом «Россию, священную нашу державу».

Я принимаюсь думать под аккомпанемент жевательных звуков остальных членов семьи.

- А вам хочется приветствовать Патриарха на Красной площади? Это же, наверное, почетно, что именно вас пригласили из мильона московских школьников?  – спрашиваю я, наконец, с надеждой.

- Не хочется, холодно и вообще глупо, к тому же уроков вагон. Пусть приветствуют те, кто имеет непреодолимое желание приветствовать, - решительно отвечает Матвей и ожидающе смотрит на Женю.

- Не хочется, - говорит та скромно, но вполне убежденно.

- А Патриарх будет в такой шапке золотой? С драгоценными камнями? И много слуг вокруг?- звонко вклинивается Дуня, проглотив, наконец, эклера.

- Обязательно в шапке золотой, -рассеянно подтверждаю я. - Ну ладно, я полагаю, что в таком случае вы имеете полное право никуда не ехать. И даже обязаны не ехать, потому что приветствовать кого-либо против желания неправильно.

Маша молчит, но я чувствую, что мои слова ей нравятся, и радуюсь. Мы женаты уже двадцать лет и мысли, чувства, эмоции летают между нами как ультразвуковые волны.

- Мы лучше вместо этого спокойно в понедельник сходим в храмовый праздник на Литургию, исповедуемся и причастимся. Мне кажется, Богу это важнее, - продолжаю я уверенно.

 - Наверняка, - соглашается Матвей, приканчивая своё пирожное, и поднимаясь умыть руки. – Только напиши, пожалуйста, объяснительную для классной, чтобы проблем не было.

- И мне.

Я обещаю сделать это, и мы мирно заканчиваем чаепитие. Я целую Машу, она даёт несколько ценных указаний по необходимым делам на выходные, и получается так, что магазину некоторое время придётся вертеться без моего присмотра. Ну ничего, команда вывезет, а если что, Вася отобьется. Нужные документы нашему удаленному главбуху Вере Павловне я уже выслал, и теперь у меня остаётся немного времени на хобби, пока жена моется. Хобби у меня, считаю, душеполезное: я веду блог о спорте, с христианским уклоном. Я Православный, и в то же время люблю смотреть соревнования, да и заниматься спортом, когда выпадает минутка. В институте я был капитаном футбольной команды, поигрывал и на первенство области, вот так, не хухры-мухры. Свой значок перворазрядника я бережно храню среди прочих реликвий, рядом со свидетельством о регистрации брака, так мне дорога эта память.

Вот я сажусь, открываю свой видавший виды «Леново» с двумя выпавшими клавишами, от которых остались лишь пеньки, и, призвав музу, начинаю строчить. Мыслитель из меня неважнецкий, да и стилист посредственный, но кое-кто блог всё-таки читает и даже комментирует, уже хорошо. Как часто случается с авторами, тема возникает неожиданно: я вспоминаю о том, что в среду и четверг будут матчи Лиги Чемпионов, память немедленно подхватывается и несёт меня в прошлое, в те времена, когда я был свежий, глупый и непоседливый.

"Как я проспал Господа

Во дни важных еврокубковых баталий хочу рассказать связанную с Лигой Чемпионов историю, которая, к тому же является одним из тех моментов, которые окончательно повернули меня, грешного, к Богу.

Дело было в 1999 году, за месяц до описываемого события я, в связи с экономическим кризисом, а наипаче – с невозможностью совмещать Православные принципы с нравами, принятыми у моего работодателя, потерял высокооплачиваемое место и уже начинал ощущать серьёзный недостаток финансов.

26 мая десяток обитателей одного из первых российских футбольных интернет-ресурсов , ныне лет десять как почившего в Бозе Спортклуба , собрались на финальный матч Кубка России, в котором ярцевское Динамо принимало в Лужниках Зенит и его «Невский Фронт». В те времена люди были вроде как-то добрее, терпимее и веселее. Если память не изменяет, перед встречей мы тепло пообщались с известным питерским фанатом Магером (нынче знатным пивоваром), поиграли под ливнем в дыр-дыр на спортплощадке МГУ, а потом выдвинулись на эстадио. По дороге я забился с одним из виртуальных знакомых, которого в реале видел в первый раз, что Зенит победит. При этом данный фанат Динамо был уже настолько «подогрет» украинским кагором, что упорно настаивал на ставке 1:2 в мою пользу, несмотря на то, что я, новоначальный и потому исключительно ревностный Православный, убеждал, что такой расклад ему не выгоден – вот какое тогда было братское общение!

Для меня 200 долларов, которые я мог выиграть, были в тот момент очень привлекательной суммой, и весь первый тайм я провёл в горячих молитвах, но закончился он, как известно, с минимальным перевесом бело-голубых. В перерыве я позвонил (братья, прозвучит тщеславно, но у меня чудесным образом был один из первых сотовых в Москве) своему приходскому приятелю и тот поставил 11 свечей Александру Невскому. Это ли, настрой ли покорителя французов Панова, либо тактический гений Анатолия Давыдова сыграли свою роль, но зенитовцы закатили три безответных гола и обеспечили, казалось бы, меня на месяц пропитанием. Брат-форумчанин, мрачнее тучи, полез в карман и отдал мне 200 баксов – и в третий раз умилюсь, какими высокодуховными и доверительными были тогда люди. Мы выпили пивка и разошлись. Я взял дополнительно пару банок богомерзкого Амстердама Максиматора и пошёл прогуляться до Парка Культуры, чувствуя близко к сердцу, в нагрудном кармашке рубашки, немало пополнившийся капитал – 310 долларов США…

Надеюсь, никто из вас не забыл, что 26 мая 1999 года запомнилось футбольным болельщикам вовсе не финалом российского кубка, а другим эпическим матчем. И вот, вышедши на Садовое Кольцо, я заметил букмекерскую вывеску и, по помрачению, заглянул внутрь. На Баварию давали очень хороший коэффициент даже с нулём (возврат ставки в случае ничьей) – по-моему, больше двух. Тщеславное, азартное сердце взыграло во мне – я, как тот мужик из анекдота про «не смогла», услышал жаркий шепот ангела-хранителя: «Ставь на Баварию!!!» А надо сказать, что Баварии я симпатизировал и собирался в любом случае болеть за неё в том матче. Я собрался поставить на немцев баксов 50, но, разменяв доллары, вдруг взъярился, взволчился, дьявольски обольстился и ухнул в ставку почти всё, что было – 300 баксов. Разум был затуманен, как у Каина.

Когда начинался матч, я молился. Я читал «Отче Наш» без перерыва, потом встык Символ Веры и «Богородица, дева, радуйся». Одной рукой я теребил свой нательный крестик, другой сжимал икону «Неупиваемая чаша». Её я подкинул высоко вверх, когда в самом начале Марио Баслер забил, и глупый Тимофей  уже ощутил в кармане шуршащие шесть купюр. Я молился весь первый тайм, я молился весь перерыв, я молился и потом. Но плоть человеческая слаба, и многочисленные Максиматоры, выпитые в течение дня, сломили её. Недостаток веры, недостаток смирения, недостаток усердия!

Я заснул на 80й минуте. И я до сих пор не знаю, за что покарал меня Господь – за то, что я целый день доставал его своими суетными, ничтожными просьбами – или за то, что я уснул, как уснули ученики его в Гефсиманском саду, когда Он молился о чаше (Вы понимаете, чаша и кубок – одно слово “cup” в английском – не это ли символика?). Он просил их пободрствовать совсем немного, а они не смогли… Он их простил, а Манчестер меня – нет.

Этот случай стал для меня огромным потрясением – и к счастью, не столько материальным, сколько духовным. Я надеюсь, что навсегда понял две вещи – будь неусыпен и не докучай Богу чепухой, только тогда можешь рассчитывать на Его поддержку. Это и был важнейший шаг на моём пути из «церковности» в Церковь."

 Накропав единым порывом сей опус, я критически просматриваю его, нахожу очень странным и малопонятным, но махнув рукой, нажимаю кнопку «Разместить». Я честно написал о своих чувствах, надеюсь, это будет кому-то полезно. А если вредно? Я начинаю размышлять над этим, но тут из ванны появляется моя Машенька в одном пеньюаре. У меня, как всегда захватывает дыхание, хотя вроде бы мы знакомы уже четверть века. Я обнимаю её, и мы идём в спальню. Девчонки уже заснули, Матвей вроде ещё пытается вытащить какую-то информацию из своего мощного компьютера, мы выключаем свет и я спрашиваю:

- Как насчёт супружеского долга?

- Извини, опять не сегодня.

- Жаль, - вздыхаю я, - ну как скажешь, буду ждать и надеяться.

Жена гладит меня по щеке, я целую её руку и буквально через минуту сплю. Снится мне Фрол Бегунков, но не суматошный и надоедливый, а добрый и позитивный. Он несёт хоругвь во главе колонны демонстрантов и с удовольствие распевает «Боже, Царя храни». Рядом с ним вприпрыжку несутся мальчишки; время от времени Фрол останавливается, и одаривает сорванцов шоколадным драже M&M’s.


Глава 3

В субботу с утра все мои дорогие люди, усталые за неделю, дрыхнут без задних ног. Полвосьмого, проснувшись по встроенному будиле, я аккуратно поднимаюсь, чрезвычайно опасаясь разтормошить жену, надеваю свободную, выходную одежду – широкие джинсы, клетчатую рубашку и просторный твидовый пиджак, и, не хлопнув дверью, выхожу. На улице отличная осенняя погода – пусть солнца покуда не видно ниоткуда, однако тепло, парит, ветра нет, температура не ниже десяти градусов. Я подхожу к навесу рядом с сараем и сажусь в нашу подержанную, но весьма ходкую «Зафиру». Мне, несмотря на презрительное мнение иных снобов о том, что «Есть машины, а есть Жопель», наш автомобиль нравится. Недорогой в обслуживании, вместительный, и детей не укачивает. А главное – вполне прост в управлении.

Я, в отличие от жены – водитель аховый. Маша без проблем разгоняется, тормозит, сворачивает на девяносто градусов, вежливо пропускает пешеходов и никогда не теряет хладнокровия. Мне же, по неизвестной причине, досталась чисто пешеходная натура. Скорость свыше восьмидесяти километров в час меня напрягает, а гудки нетерпеливых наездников железных коней зачастую вводят в ступор и каталепсию. Но, слава Богу, наш район не Тверская улица или Садовое кольцо, и моих скромных навыков обычно хватает, чтобы не привозить многотысячные штрафы либо вмятины на кузове.

Я паркую минивэн около магазина. Отлично, ребята уже открыли заведение и начали торговлю. С тех пор, как выпивку разрешили продавать с восьми, по субботам народная тропа не зарастает, вот и сейчас я вижу пару характерных посетителей. Один, в подержанном ватнике, упорно наседает на Алену  с вопросом о том, почему в продаже нет водки «Путинка», другому, более интеллигентного вида, Михаил Петрович отгружает в безразмерную торбу чуть ли не ящик «Хамовнического Экстра».

Эта пара продавцов мне симпатична ничуть не меньше, чем их сменщики. Алена – упитанная хохлушка, получившая российское гражданство и осевшая у нас в Правдинском вместе с двумя малолетними детьми и мужем Богданом, изрядным плотником, вызывающим у меня почему-то ассоциации с Иосифом Обручником. Богдан не дурак отведать горилки, но всегда в меру и только под хорошую закуску, а главное, в надежной компании. Он не так давно срубил мне новую баньку, очень красивая вышла, и цена божеская. Алену из-за её природного оптимизма весьма трудно вывести из себя – неоценимое качество для сотрудника магазина, расположенного рядом с железнодорожной платформой. Невысокая, энергичная и максимально уверенная в себе, она и сейчас легко справляется с ватником и тот, махнув рукой на персоналии, приобретает склянку «Беленькой».

Михаил Петрович – полная противоположность Алёне. Это пятидесятипятилетний сухощавый мужчина, вдовец и анахорет, которого присоветовал мне отец Симеон из Всехсвятского прихода. Петрович тридцать лет тянул, не особо напрягаясь, лямку на оборонном заводе в отделе качества; за всё время, аккурат спустя пятнадцать лет службы, он получил одно повышение: с контролера до старшего контролера. Пару лет назад его застрявшее в прошлой эпохе предприятие наконец продали коммерсантам, сверхквалифицированного контролера уволили по соглашению сторон; тут же сгорела от рака жена, и человек ощутил тягу к переменам. Он пришёл в церковь, стал читать духовную литературу, задумываться, благо кое-какие сбережения позволяли на время соскочить с карусели. В какой-то момент Михаил Петрович понял, что жизнь не закончена, и я его нанял. При всём огромном уважении ко всем своим сотрудникам и неколебимой вере в честность остальных продавцов, этот дядя аскетической наружности – единственная личность в нашей микрокомпании – включая меня самого – в ком я уверен безусловно. Признаю, он, несколько печальный и занудливый, зато исключительно терпеливый и внимательный к мелочам. Будь возможность, я бы, конечно, всю жаждущую молодежь направлял на Аленину кассу, а весь строптивый пенсион – к Михаилу Петровичу; однако есть как есть. Загрузив пиво интеллигенту, сей достойный прихожанин принялся подробно объяснять преимущества латвийской кильки перед подмосковной старушке с растрепанными седыми волосами.Вася уже тоже крутился тут же на подхвате, он работает ежедневно, поставив условием только отпуск в Рамадан.

- Михаил Петрович, все документы у Вас? Если привезут лапшу или мясо, деньги в сейфе, доверенность там же, принимайте сами.

Михаил Петрович важно кивает, и я уверен, что всё будет хорошо. Пожимаю стальную руку Васе, подмигиваю Алёне, и возвращаюсь к машине. Мне надо посетить строительный магазин, газовую службу, завезти продуктов лежачей старушке Полине Ивановне, а также разобраться с Интернет- провайдером, взявшим неприятную привычку регулярно отключать наш уединенный Баскервилль-Холл от всемирной паутины.

Я, как уже говорил, нечасто и без удовольствия выезжаю на шоссе, и всё время удивляюсь происходящему, будто Чебурашка крокодилу Гене. Откуда, Христа ради, взялось такое количество машин с лозунгами «Спасибо деду за Победу», «1945. Можем повторить», а то и вовсе: «На Берлин»? Мне кажется, незачем вспоминать ни к селу, ни к городу страшную войну середины прошлого века, да ещё на дорогах, где и без агрессивных надписей народ сразу хватается за монтировки. Надписи «Трофейный» на немецких автомобилях меня тоже не «улыбают», как сейчас принято выражаться. Я сторонник уважения ко всем нациям, в том числе к своей, так что комплекс обиженного, но воспрявшего, мне не очень нравится. 

Задумавшись, подобно Богу, о судьбах мира, я подрезаю китайский джип «Грейт Уолл», с огромным георгиевским флажком на крыше,  с затемненными стеклами; тот сигналит, как пароход, потом обгоняет меня и притирает к обочине. Я сначала инстинктивно чертыхаюсь, потом прошу прощения у небес и смотрю, что будет. Из машины выходят два крепких молодых парня в вязаных шапочках, одних из них держит руку за пазухой, там наверняка травматический пистолет.  Тоже понятно, наткнуться можно на кого угодно. Обочина пустынна, автомобили бездушными снарядами проносятся к Москве, и вряд ли кто остановится, разве что заснять на телефонную камеру драку. Я чувствую, как мой лоб потеет и как, к стыду, инстинктивно сжимаются кулаки.

- Простите, пожалуйста, я Вас не заметил, задумался, виноват, - громко сообщаю я парням, выходя наружу. – По голове бить не дам, а пару пинков мне, олуху, можете отвесить. Я за руль не так давно сел, как-то коряво получается.

Подрезанные останавливаются и некоторое время с интересом смотрят на меня, потом их настороженные лица высвечиваются улыбками.

- Да ничего, мужик, без проблем, бывает - говорит тот, что повыше, оба отходят, садятся в свой джип и уезжают. Вот, пожалуйста, лишнее доказательство того, что воинственный флаг – ещё не свидетельство непреодолимой злобности.

Предельно аккуратно управляя «Опелем», я подъезжаю к строймагу, и закупаю всё нужное. То есть на самом деле нужного, наверное, половина, однако я беру с большим запасом, чтобы не выглядеть беспомощным перед моей единственной. Мне хочется сделать так, чтобы она увидела, что я всё предусмотрел.
В газовой службе очередь напоминает скандинавского змея Мидгарда. Ещё бы, все в будни корячатся, а когда приходит шабат, отдыхают здесь, под неоновыми лампами «Мособлгаза». Оглядев запредельное скопление недовольных, я поворачиваюсь и бегу восвояси. Попробуем через Интернет.

А вот к старушке Полине Ивановне никакой очереди нет, она, бедная, одному посетителю в неделю рада. Классно было бы устроить её в газовую службу, однако здоровье у прабабки уже не то. Я сижу у неё около часа, слушаю истории, иногда интересные, иногда скучные – но в любом случае искренние, а это главное. Потом выпиваю последнюю чашку дешевого чая, целую пожилую женщину в лоб и становлюсь хозяином своему времени. Когда я спускаюсь по лестнице из старушкиного подъезда, звонит мобильный.

- Здравствуйте, это Тимофей?

- Да, это я.

- Меня зовут Алина Макаева, я представляю пушкинское отделение партии «Единая Родина». Можете ответить на несколько вопросов?

- Могу, конечно, пришлите, пожалуйста, их в письменном виде.

У меня нет особого предубеждения к партии «Единая Родина», но также нет и желания общаться с неизвестной мне Алиной прямо немедленно. Я хочу купить фруктов и вернуться к жене, детям.

- Простите, - голос Алины твердеет моментально, как лабораторный лёд. – А почему Вы не можете ответить на вопросы сейчас?

- Потому что, во-первых, я хотел бы обдумать ответы, а во-вторых, сейчас занят разными другими делами.

- Спасибо, до свидания! – отрезает Алина Макаева.

С моей точки зрения, это невежливо, могла бы как-то мягче попрощаться.  Ну да ладно, предоставив Алине звонить другим, подъезжаю к супермаркету и, взяв тележку, начинаю выискивать то, чем могу порадовать дорогих сердцу людей. Тут только я замечаю, что супермаркет увешан огромными портретами нашего президента и плакатами, агитирующими за него. Плакаты, честно говоря, странные. «Русский Мир во всём мире!» «Владимир Красное Солнышко – наш Президент!» « Польша, Финляндия, Аляска, наши в 2016!». Как-то не так, не люблю подобную категоричность, да и понимаю обеспокоенность поляков с финнами. Американцам с Аляски, наверное, спокойнее – их только зимой можно атаковать, по льду Берингового пролива.

Ладно, как утверждает Матвей, жопа обывателей вроде меня всегда загорается постепенно; я так понимаю, сын имеет в виду, что пока жареный петух не клюнет, мужик не перекрестится.

Все задания Маши выполнены в той или иной степени; я сделал, что мог, пусть кто может, сделает лучше – так говаривали римляне древние. Отправляюсь домой, и попадаю как раз к трапезе. Немало, очевидно, я проникся последними сеансами общения с ревнителями российскости: никак не удаётся избавиться от «Россия, священная наша держава», пиликающей в печенках, будто заезженная пластинка. Впрочем, великолепная куриная лапша и вид Маши моментально делают своё дело: я перестраиваюсь в позитив. Потом мы с девчонками азартно рубимся в «Манчкинов», и лучшего выходного дня я себе и представить не могу.

К вечеру посещаю, ровно подлинный магнат, свой магазин. Алёна подустала от постоянного напора отвязного дачника, зато стойкости Михаила Петровича хватит на десятерых. Вася вспотел, однако улыбается :

- Хозяина, совсем дурная мерчендаза приезжала, громкая, плохой печенье давал, говорило, что поставщик кремля, не стали тебе звонить.

- Молодец. Невежливых мерчендайзеров  отправляйте подальше.

Я подхожу к Михаилу Петровичу и сообщаю ему, что сегодня, как обычно по выходным, магазин следует закрыть ровно в десять, до того, как всякие неадекваты пойдут в отрыв и станут требовать паленую водку.

- Будет исполнено, Тимофей Алексеич, - важно кивает продавец, - он никогда не будет называть меня только по имени, хоть тресни.

Со спокойным сердцем я еду назад, дома немного играю в поняшек с Дуней, гоняю пару партеек с Матвеем в шахматы – результат, разумеется, 0:2, но в первой партии дожил до тридцатого хода; тренирую немного Женюгу в английском и чувствую себя на седьмом небе. Потом мы впятером пьём чай, за окном темным-темно, а у нас в маленьком каминчике горят сосновые ветки, распространяя терпкий аромат смолы. Я потягиваю глинтвейн и гляжу на подругу своих дней, счастье переполняет меня. Господи, благодарю!

Глава 4

Какая замечательная погода выдалась в это воскресенье! Вот она, настоящая хрустальная осень Пушкина и Тютчева. Легкие облака неторопливо плывут по голубому небосводу, ветра нет вообще, прохладно, но не студено. Где-то вдалеке слышится гулкий стук – кто-то уже принялся за работу по хозяйству. Я выхожу на крыльцо, времени полдевятого, рассветает. Сосед справа – бобыль Виталий, пока, наверное, спит; а слева  какое-то  едва заметное шевеление, вероятно, к старикам Хохловым приехали дети с внуками. Надо будет отправить Дуню проведать, она любит играть с их Валей и Верой. Я изо всех сил втягиваю бодрящий сельский воздух – хорошо! Но пора и делом заняться; лениво поупражнявшись немного на лужайке, я отправляюсь готовить завтрак. В моём арсенале не так уж много блюд, но то, что умею, стараюсь готовить от души. Сегодня останавливаюсь на яйцах «Бенедикт», благо яйца имеются наисвежайшие, от птичника Платона с улицы Народной, и масло идеальное, самодельное, жена купила пару дней назад.

Я аккуратно подсаливаю воду, сдабриваю её уксусом и принимаюсь за требующее внимательности приготовление яиц пашот. Когда почти всё готово, на кухню заходит зевающий Матвей.

- Привет, па. «Бенедикт» на завтрак?

- Именно. Надеюсь, возражений нет?

- Нет, конечно, только давай я сейчас прямо съем, ладно?

- Что за спешка? И это, почему мы общаемся одними вопросами?

Сын улыбается.

- У меня сейчас турик по Доте начинается, полуфинал.

- Аааа, ну нет проблем.

Матвей входит в сотню лучших игроков СНГ по этой дисциплине киберспорта. Я несколько десятков раз внимательно наблюдал его матчи, но, к сожалению, мало что понял, кроме того, что игра очень интересная, требующая максимальной концентрации, командного взаимодействия, отличной реакции и немалого стратегического мышления. Болеть очень весело, даже если до тебя доходит только десять процентов смысла происходящего. Матвею уже делали предложения попробовать свои силы в профессиональной команде, однако парень предпочитает закончить свою супершколу, а уже потом определиться; одобрямс.

Он берёт у меня из рук тарелочку с готовым «Бенедиктом», и я с умилением осознаю, что отпрыск уже ростом с меня, вымахает, наверное, под метр девяносто в итоге.

- Кушай, Бегемот, - говорю я мягко.

- Спасибо, па, очень вкусно, - набив рот, отвечает сын. Прикончив деликатес, он моет тарелку и убегает в свою комнату.

- Удачи, - тихо бормочу я вслед.

Потом следует довольно долгий перерыв, только через полчаса за своим завтраком приходит моя любимая, потом вскакивает Дуня. Женюга-хитрюга раньше половины одиннадцатого по выходным подниматься и не думает, нежится в постели. Сегодня имеет право и возможность: так как завтра храмовый праздник в нашем приходе, на Литургию мы сейчас не идём. Я сообщаю Дуне о приезде соседей, девочка радуется. Жена с удовольствием съедает свою порцию, благодарит меня, и меня переполняет восторг. Мы немного болтаем о подготовке к завтрашнему Богослужению и последующему праздничному обеду, потом я собираю футбольную форму и выхожу из дома.

Сначала  в магазин – там всё в порядке, у большинства народа, как обычно, бодун и Михаил Петрович с Алёной, не напрягаясь, обслуживают немногочисленных вялых клиентов. Некоторое время я с хозяйским тщанием гляжу на происходящее. Это мой мир, мои знакомые, моё призвание.

- На футбол? – спрашивает Алёна.

- Ага, - отвечаю я, - Потом заеду.

И лёгкой трусцой отправляюсь на поселковый стадион. Там уже собрались обе команды – коренные жители Подмосковья против понаехавших оппонентов. Матч проходит в обоюдоострой борьбе, и омрачается только нелепым происшествием, которое опишу позже. Потный, ощущающий свой возраст и недостаток тренировок, но вполне счастливый, я бреду домой в сопровождении пары попутчиков. Один из них – дачник Николай – ярый сторонник нашего правительства и из него, то есть из Николая, как из дырявого ведра, так и льются речи на эту тему. Другому дачнику, Илье, как и мне, излияния партнера по команде не кажутся актуальными, но мы слишком устали физически, чтобы спорить.

- Лучше нашего президента нет никого, - разглагольствует беспрепятственно Николай, - И это не нуждается в обоснованиях. Можно долго объяснять, как он поднял Россию с колен, заставил пиндосов считаться с нашей великой державой. Опять же, отвоевал Крым, пригрозил отсель всяким шведам и прочей иностранной сволочи, мы теперь по факту гегемоны Европы. А потом станем и гегемонами мира, понимаете?

- Понимаю, - мрачно отвечает Илья, - что на Новый Год жене обещал в Египет съездить, или хотя бы в Турцию, а теперь хренушки. Только если в Крым разбавленного спирта попить.

Николай долго и презрительно смотрит на недалекого собеседника. Я вспоминаю о «Севастопольском отборном» и благоразумно молчу.

- Пойми, скоро Турция и Египет станут нашими провинциями. Сначала СНГ снова превратится в СССР, а потом мы пойдём дальше. Вся эта шелупонь типа Сирии, Польши, Прибалтики, прочие слабаки, будут присоединены. Не люблю Жириновского, балаболка, но он был чертовски прав, когда сказал, что наша армия скоро омоет сапоги в Индийском океане. Так и будет. А возьми нефть, мерзавцы всё делают, чтобы ударить по нам…

- Ладно, пока, - сказал я, и свернул к дому. Илья бросает на меня жалобный взгляд, но я лишь пожимаю плечами и щурю глаз. Пропаганда и закостеневшие внутри амбиции – такие штуки, с которыми спорить бесполезно. Матвей бы, конечно, тут же прочёл лекцию о Германии начала тридцатых, но я не столь категоричен. Есть и в нашем Путине плюсы, есть и в его противниках минусы, лучше просто положиться на Господа, ему виднее.

Обед уже ждёт; Маша выговаривает мне за то, что уже три часа, дети корчат голодные физиономии, но вот на стол ставится ароматнейший суп – гороховый с копченостями, любимый для всех нас, и шероховатости немедленно забываются. Маша читает благодарственную молитву и мы беремся интенсивно работать ложками. Хорошо обедать в кругу семьи вкусным супом! Съев целую кастрюлю, мы разбредаемся по комнатам. Федина команда, как выясняется, выиграла полуфинал и скоро грядёт решающая битва за попадание на состязание в реале, с некислым, кстати, призовым фондом. Женюга самозабвенно рисует нечто в стиле Чюрлениса, Дуня выстраивает в атаку свою многочисленную армию пони. Мы с женой садимся обсуждать бюджет – занятие для меня не самое приятное, но необходимое.

- Дела не очень хорошо идут, - сообщаю я жене. – Государство, вероятно, решило нас разорить, но я пока не сдаюсь.

- Поросковы уже разорились.

- Мда…

Мы понимающе смотрим друг на друга. Поросковы – семья, которая живёт в коттедже через две улицы. У них тоже был продуктовый магазин, но в нашем районном центре, где власти просто лютуют. Сначала Поросковы специализировались на испанских и итальянских продуктах; после того, как эта продукция оказалась нон грата, попытались сосредоточиться на братской белорусской пище, но всё же не выдержали наступления Вельзевула, проявляющегося в резком падении национальной валюты и снижении покупательной способности населения. Паша Поросков сейчас не вылезает из кредитных судов, его жена пошла в супермаркет кассиром, а дети ходят в школу исключительно потому, что им, как многодетным, полагается бесплатная баланда. Поймите правильно, я не вижу ничего унизительного в работе кассира, у меня, как вы видите, даже есть добрые товарищи среди кассиров, но люди ковали своё благополучие много лет – и вот он, результат. «Твой бездыханный труп низвергли черти в ад», - как пела замечательная рок-группа.

Я показываю жене выкладки и расчёты, она внимательно изучает их. Если, не дай Бог, со мной что-то случится, Маша останется владельцем нашего малого бизнеса, и одна должна будет тащить детей.
 
- Да, похоже, неблагоприятное время, - сообщает любимая, возвращая мне распечатки. Матвей унаследовал математическое мышление от неё, и у меня есть сильное подозрение, что жена вела бы бизнес лучше меня. А может, и нет, есть и Вашего покорного слуги свои плюсы: коммуникабельность, рассудительность, ну и так далее. Даже некоторая присущая мне тормознутость иногда работает в плюс. Блаженны нищие духом не зря поют.

- Я уверен, мы прорвёмся. Если, конечно, Отечество не захочет уничтожить персонально нашу семью.

- Вряд ли. Ничего нельзя исключать, но я уверена, всё будет хорошо.
Меня до глубины души трогает тембр Машиного голоса, он прекрасен. Не знаю, почему, но я готов отдать правую руку за этот голос.

Посчитав, словно состоятельные кроты, наши финансовые и продовольственные запасы, мы отправляемся по своим делам. Жена принимается натаскивать младшую дочь в русском языке, а я беру часок соснуть, как некий персонаж Гончарова либо Тургенева. Сплю неплохо, однако, просыпаясь, внезапно ощущаю себя младенцем, вышедшим из материнской теплой утробы во враждебный мир, полный воинственных лидеров наций, сомнительных поселковых чиновников и привередливых покупателей. Кошмар длится  секунд пять, но оставляет глубокий след.

Тем не менее, я встаю, и вижу, что уже настал вечер. Интересно, как там дела в магазине, но нет никакого желания звонить – будут проблемы, Михаил Петрович, конечно, уведомит. Нет, в магазин не поеду. Я заглядываю в комнату Матвея – тот, сияя, демонстрирует мне большой палец: что ж, грядёт второй финал сына в реальном помещении, в каком-нибудь неплохом кинотеатре или даже на мини-стадиончике, где соберётся несколько сотен – а может и тысяч – фанатов. Что тут скажешь, только вспомнишь бородатый анекдот:

"Отец читает в газете о заработках Месси и Роналду.
 
- Сын, ну что ты над учебниками сидишь, время тратишь? Сходил бы в футбол погонял, что ли!"

Однако Матвей прекрасно понимает необходимость сочетания сложных игр со сложными домашними заданиями, поэтому я радостью отвечаю на его радость, и иду дальше. Женюга всё рисует, вот упорная. Стиль у неё довольно своеобразный, но, как говорится, что-то в этом есть. Дай Бог, дай Бог. Какого-нибудь великого киберспортсмена будут, конечно, помнить довольно долго, а Леонардо или Ван Гог вечны.

Дуня явно недавно закончила урок с мамой – видно, что только начала расставлять своих кукол. Может, вырастет новым Диснеем? Или пойдёт по стопам сестры, рисовать тоже обожает. И поёт неплохо.  Да какая разница, главное, чтобы счастлива была.

Маша каким-то прекрасным чудом успела сделать рулет к вечернему чаепитию, я даже не представляю, как у неё хватило времени.
 
- Поспал?

- Ну да.

- На работу поедешь сегодня?

- Неа.

- Тогда давай чай пить.

И через некоторое время мы садимся пить чай. У нас, наверное, не идеальная семья, но сейчас действительно все лучатся довольством, особенно Матвей. Школа-школой, а выход в реальный финал по Доте – это вам не тухлую сельдь по просрочке списать.  Впрочем, оказывается, не всё столь радужно.

- Как бы Президент Доту не запретил, - неожиданно, якобы ни к кому не обращаясь, говорит наш юный гений.

Следует пауза, все прихлебывают чай. Несмотря на единство нашей ячейки общества, фраза сына, похоже, затронула только меня.

- Это с какого же…, - я откашливаюсь, - перепугу?

- Западное влияние на молодежь, па. Это раз. Утечка денег в компании, подлежащие санкциям, два. Подозрение на распространение вирусов – три. Вред для здоровья школьников от многочасового пребывания за компьютером – четыре. Неуплата российских налогов представительствами компании Valve…

- Достаточно, прокурор, - резюмирую я. – десять лет без права переписки.

- Именно, тем и кончится.

Что-то не то творится в этом мире, но как этому противодействовать? После чаепития мы часок дуемся в настольные игры; Дуня глядит чистыми глазёнками, мы с Машей и Женюгой стараемся единым фронтом выступить против Матвея, но тот, как обычно, уделывает нас, играя вполсилы. Вот породил монстра.
Принимаю душ и, взбодрившись, за несколько минут выкладываю на компьютерный лист впечатления о сегодняшнем футболе, потом всхожу на ложе к жене. Сегодня мы наконец исполним свой супружеский долг, с огромным удовольствием.

История с таджиком

"Сегодня, как обычно по воскресеньям, играли против команды поселковых гастарбайтеров. Кстати, мы опять начали их побеждать и, видимо, лишь благодаря усиленным молитвам, потому что тренироваться мои партнеры больше не стали. Но не в этом дело. Во время игры один среднеазиат, и раньше казавшийся мне паршивой овцой в достаточно послушном Божьем стаде, внезапно взбеленился. Ему, видишь ли, показалось, что один из наших сыграл рукой, хотя отставник-судья ничего не заметил. И вот этот таджик стал поливать арбитра, и нас заодно, отборным матом - всем известно, что хоть кавказцы, хоть азиаты осваивают в России в первую очередь почему-то именно его, а не "Отче наш".

Я подошёл к разбушевавшемуся иноплеменнику и говорю: "Побойся Бога, друг, дети кругом" - действительно, тут же стояли дети, пришли поболеть за своих отцов против смуглых оппонентов. Однако нехристь - язык не поворачивается дать этому человеку гордое звание мусульманина - вместо того, чтобы смириться, ответил совершенно ужасной и богохульной фразой в адрес Господа нашего. Я от этих слов оторопел, а он, распалившись, со злостью саданул по подвернувшемуся мячу. Но! К изумлению, нога дрогнула и попал он не по пятнистому, а врезал носком по земле, и свалился с жутким криком!

Похоже, перелом или как минимум сильный вывих, на простой ушиб непохоже. Видимо, очень больно, и в свою нору-общежитие парня потащили двое компатриотов. Сохрани и вразуми его Боже, и прости за хулу на Духа Святого. Я, конечно, знаю, что Господь не жандарм, что Он долготерпелив и редко воздаёт отмщение ещё в этом мире - да притом так быстро. Но случай этот, не скрою, поразил и испугал, вечернее правило я вчера читал с особым усердием.

Глава 5

Сегодня храмовый праздник в Кулемино, деревне в семи километрах от нас. Вообще наша семья какие-то ненормальные прихожане, поскольку мы примерно с одинаковой частотой посещаем две церкви: в Старом Селе и в Кулемино. Жена, человек искренне Православный, а также идущая у неё на поводу Дуня предпочитают старосельский храм; там отец Симеон, мужчина пожилой, серьёзный, благородно седой. Он любит на исповеди затрагивать глубокие темы, читать длинные нравоучительные проповеди и, вообще, в моём представлении близок к святости, как она изложена в житиях. Вид у него такой, словно он постоянно сокрушается от того, что весь мир погряз во зле.

Отец Пётр из Кулемино, напротив, довольно жовиален.  Он младше меня на пару лет, тоже поигрывает в футбол и не ставит перед собой каких-то нереальных духовных задач. Зато он обустроил храм, и когда утром через классические окна девятнадцатого века внутрь залетают  золотые солнечные лучи, озаряя всё пространство – это величественно: качественные сосновые скамьи, красивые немногочисленные иконы, тщательно навощенный матушкой Еленой с дочерьми пол: в душе просыпается подлинная радость. И я рад, что сегодня мы здесь. Народу не так уж много, всё же будний день, поэтому в основном пенсионеры. Какой-то мужик средних лет привлекает моё внимание, кладя один за другим земные поклоны перед иконой святого равноапостольного князя Владимира.

На исповедь, вопреки традиции и всяким там «Домостроям», у нас сначала идут дети, начиная с младшей. Потом Маша, и последним я, груженый тоннами грехов лесовоз. В этот раз обычно быстрая Женюга общается с отцом Петром долго, прежде чем священник, не сдерживая улыбки, накрывает девчонку епитрахилью. Затем Матвей– довольно быстро, по обыкновению неторопливая супруга – и вот моя очередь.

Я рассказываю отцу Петру историю про таджика, описанную выше, потом распространяюсь про нашу семью и под конец, не сдержавшись, выражаю своё негодование торговыми санкциями. Этот вопрос у исповедника вызывает понятный и жгучий интерес: он, как и футболист Илья, собирался отправить семью в Египет, и не хочет рассматривать возможность отдыха в Крыму. Также он шепотом спрашивает меня, что я, как представитель, так сказать, доморощенного бизнеса, думаю о дальнейшем падении рубля – отец Пётр, поверив епархиальной пропаганде, все свои скромные сбережения хранит в рублях. Я, в помрачении забыв о том, где нахожусь, начинаю пространно делиться крайне пессимистичными соображениями, однако вовремя замечаю ропот очереди, ждущей своего шанса покаяться. Смутившись, предлагаю отцу Петру позвонить мне в любое время дня и ночи, или поболтать на ежемесячном приходском собрании, выкладываю единым духом ещё пару грехов – и, наконец, - надо мной читают разрешительную «Господь и Бог наш Иисус Христос». Будто горючий камень скатывается с груди.

Вдохновленный, я стою на Божественной Литургии рядом с детьми. Дуня следит глазами за веселой игрой зайчиков – удивительно, почти всегда, когда мы приезжаем в Кулемино, во время службы сияет солнце, и лучи, яркие, светлые, мельтешат, согласно талантливой задумке дореволюционных архитекторов, на иконостасе. Женюга явно оценивает певчих с музыкальной точки зрения, а иконы – с художественной. Матвей вслушивается в текст Литургии, в то же время ясно давая своей физиономией понять, что он, скорее, агностик; Маша спокойно молится.

Я не могу назвать себя верующим человеком –  не готов безгранично принять, что Бог-Сын родился от Марии-Девы, ну и многое остальное в Символе Веры, который, впрочем, всегда произношу с сильным чувством и каким-то наслаждением. Однако самое главное – независимо от того, верю ли я в то, Кем являлся Христос, я совершенно точно знаю, что Он был прав.
Лучше, проще и чище жить, стараясь досконально соблюдать заповеди. По-моему, тут точка. Я задумчиво оглядываю храм и замечаю, что давешний мужчина, не сбавляя темпа, продолжает кланяться святому Владимиру; мало того, к истовому молитвеннику присоединились ещё пожилая женщина и молодой парень. Похвальный энтузиазм,  хотя и немного странноватый.

Мы, обновленные духом, выходим из храма, и уже за оградой я вижу на доске для объявлений картинку, где Православный Монарх, ака Президент стоит в обнимку с Патриархом, желая нам, Православным, быть счастливыми. Ну не знаю, как-то не ложится на душу. Мне было бы понятнее, если бы Патриарх с позиций христианства служил противовесом мирской  президентской политике, ну вот как Филипп Колычев Ивану Грозному, к примеру. Впрочем, Патриарх, человек образованный и философски подкованный, безусловно, прекрасно помнит, чем всё кончилось для святителя Филиппа, и не хочет, чтобы его удушил какой-нибудь Песков. С другой стороны, Филипп теперь прославлен золотым нимбом…
Погруженный в эти запутанные мысли, высаживаю семейку у дома. Срываю поцелуй у Маши, и дёргаюсь к своему магазинчику.

Там вроде с первого взгляда всё нормально, однако Наташа смотрит на меня как-то смущенно. Тут же подлетает Никита и возбужденно шепчет:
- Босс, тут какой-то приятель из районной администрации пришёл пять минут назад, Вас  ждёт. По виду – натуральная кровавая гэбня. Чего хочет – непонятно, но Вы поосторожней. Если что – у меня травмат в подсобке.
Он подмигивает, но я, конечно, чувствую, что парню не по себе.
- Не парься, и не такое разруливал. Спасибо, работайте.

Пришелец извне действительно ждёт меня в кабинетике, прихлёбывает чай и выглядит как натуральный выходец из КГБ социалистических времён, в моём представлении. Восьмидесятые-то я застал, а вот с внутренними органами государства пока Господь миловал плотно общаться. Мужику лет пятьдесят, он одет в старомодный шерстяной костюм и смотрит на меня, не мигая, точь-в-точь как Путин или матвеевская подопытная черепаха, кому что ближе.

- Здравствуйте! Тимофей Алексеевич? – немедленно атакует меня немигающий, отточенным жестом протягивая визитку. Я внимательно изучаю картонный прямоугольник, выполненный строго и официально, да к тому же несущий на себе федерального двуглавого орла. «Петров Иван Петрович, Заместитель Главы Поселковой Администрации по Пропаганде и Безопасности». Практически все слова с прописной буквы, вероятно, Важная Птица. Преодолев усилием воли робость, свойственную при подобных визитах каждому рожденному в СССР, я киваю, и сажусь напротив посетителя.

- Да, я Тимофей Алексеевич Лисунков, директор и владелец этого магазина. Чем могу служить? Кстати, я не подозревал, что у нашего Главы администрации есть служба пропаганды и безопасности. Она большая, если не секрет?

- Секрет, - чеканит Петров, и мне становится как-то легче: наверняка пока служба состоит из него одного; впрочем, это может оказаться делом времени.

- Конечно, конечно. Чем же я удостоился Вашего визита?

Петров достаёт из своего черного портфеля папку и раскрывает её. На его губах появляется располагающая, добрая улыбка.

- Да ничего серьезного, Матвей Алексеевич, так, проведать зашёл, посмотреть, что на подведомственной территории происходит, познакомиться.

Я молчу и разглядываю безопасника, понемногу начиная злиться. Христос тоже иногда злился – это я, конечно, не сравниваю себя с Ним, а просто к тому, что эмоции имеют безусловное право на жизнь. Я очень не люблю таких людей-манипуляторов, как Петров, простите. Поэтому не тороплюсь. Главное на любых переговорах – дать оппоненту высказаться первым, даже если он этого не хочет – так меня учили на курсах при Плехановской Экономической Академии, и это вроде бы элементарное правило неожиданно часто помогает мне в жизни.

- Мне сообщили, что Вы не хотите вывешивать флаг Российской Федерации и портрет нашего Президента на Праздник народного единства. Это так?

- Совершенно верно.

Повисает пауза. Я чётко следую указаниям бизнес-тренеров из Плехановки, и Петров, побуравив меня тяжелым взглядом, вынужден продолжать.

- А можно узнать, почему?

- Ну, одна из причин – то, что у меня нет ни флага, ни портрета, их надо покупать, а сейчас ситуация с деньгами очень непростая.

- Интересно. Странно, что у Вас нет таких необходимых вещей. А другие причины?

- Давайте сначала разберёмся с этой. Администрация готова компенсировать мне покупку знамени и портрета?

Петров даёт мхатовскую паузу, а я в душе радуюсь, как дитя: на-ка, выкуси! Тут же вспоминаю о том, где был всего час назад и устыжаюсь.

- Вряд ли, - тем временем оправляется от удара Петров и продолжает гнуть свою линию. – Это Ваша обязанность как представителя частного бизнеса и гражданина!

- Сильно в этом сомневаюсь, никогда ни в каких законах не читал о подобной обязанности. Я налоги плачу – хотите, покупайте на них флаги и портреты и развешивайте на каждом столбе.

Внезапно Петров делает неожиданный финт ушами.

- Вам вообще нравится Президент? – задаёт он резкий вопрос.

- Нет, не нравится, - честно отвечаю я без раздумий.

- Отчего же?
- Очень просто. У меня был год назад покупатель, ну чрезвычайно внешне похожий на президента. Тоже невысокий, с прямым стальным взглядом и в костюме. Похоже, жил где-то на дачах, в районе восьми часов утра ехал на работу и покупал у нас жвачку, колу, или прочую мелочь. А стоило продавцу отвернуться, крал нафиг булки и сгущенку с витрины. Это стало очевидно, когда я у сына занял камеру и посмотрел запись. А то уже на старушку-божьего одуванчика грешил.

- То есть вы хотите сказать, что Вам Президент не нравится, потому что он сгущенку с витрины может украсть?

Я вздохнул.

- Ничего подобного. Если бы у Вас был диктофон, и Вы бы записывали наш разговор…

При этих словах Петров незаметно потрогал внутренний карман пиджака, но я вежливо сделал вид, будто ничего не заметил.

- … Вы бы могли его ещё раз прослушать, и убедиться, что я говорю о том, что Путин ничего у меня утащить не мог, он даже не заходил ни разу в мой магазин. Но, увы, так создан человек, он встречает по одёжке, по внешности. У меня неприятные ассоциации с внешностью нашего Президента. Если Вам интересно, я уже неоднократно молился о том, чтобы Господь снял с меня эту неприязнь, однако пока безрезультатно. Сами понимаете, повесить на магазине портрет человека, очень похожего на того, который крал мои булки, не могу. Вот как вы ловко выудили у меня и вторую причину, школа.

Петров некоторое время дуется, я предлагаю ему чаю, но он отметает этот знак вежливости небрежным жестом.

- Скажите, а как зовут этого Вашего похожего на Путина человека и где он проживает?

Я пожимаю плечами в недоумении.

- Понятия не имею, я его в полицию не сдавал. Просто попросил больше не заходить ко мне, он и не заходит.

Это действительно точно так. Я подошёл к вору и, краснея и запинаясь, но уверенный в собственной правоте и необходимости поступка, высказал ему своё жесткое порицание. «Путин» действительно больше не заходил, может, переместился в более крупные торговые центры района, или просто к Жукману ушёл, Бог ему судья.

Петров некоторое время форматирует информацию, раскладывая, наверное, мою личность по полочкам.

- Значит, Вы отказываетесь вывесить флаг и портрет?

- Ну да, я же сказал.

- Ладно, я думаю, это не последняя наша встреча, - с этими словами Петров пружинисто встал и вышел, не обратив внимания на мою протянутую руку. Вот дела! Прямо как торговый представитель из «Лусухи». Я вышел в торговый зал, и, прочитав сдерживаемое, но яростное любопытство на лице Никиты, подошёл к нему, чтобы вкратце поведать происшедшее.

- Да босс, это здорово, что Вы его умыли кислотой. Но неприятностей вся эта п.здобратия может принести немало, будьте настороже.

- Никита, ну как ты выражаешься, - сморщился я, не терплю мат ни в каких ситуациях. – Однако за сочувствие спасибо.

Многие, знаю, считают меня мягким человеком, пожалуй, так оно и есть. Но существуют люди и поступки, которые мне ненавистны. Да, я в курсе, что ненавидеть нужно не грешника, а грех, однако как же трудно отделить одно от другого! Много раз жаловался духовным наставникам; отец Пётр призывает молиться о даровании мудрости, отец Симеон – стараться разглядеть Божье присутствие даже в самом плохом. Даётся тяжело, но я стараюсь.

До конца дня больше ничего значительного не происходит, и постепенно осадок от встречи с Петровым выветривается. Жена говорит, что я очень счастливый человек: не имею склонности долго переживать неприятности – скорее всего так и есть. Иногда, впрочем, это мне доставляет массу хлопот, так как выкинутые из головы небольшие проблемы зачастую имеют обыкновение внезапно возвращаться, уже грозными, неизбежными и заматеревшими.

Ну ладно, я сторонник примитивного, но удобного принципа:  разбираться с проблемами по мере их поступления. Ещё посидел, подумал и пришёл к выводу, что моё поведение с Петровым было верным, и моя совесть чиста, а это ведь самое ценное. Хорошо бы, конечно, посоветоваться с Машей, но у неё и так забот хватает, не буду грузить ещё своими. Подошёл вечер, я попрощался с подчиненными и отправился домой.

- Паааап, - встречает меня озабоченная Женя, - классная просила тебя ей позвонить завтра утром.

- Что случилось?

- Это по поводу приветствия Патриарха, помнишь?

Разумеется, эта история вылетелау меня из головы, приходится с трудом выуживать её из мусорной корзины мозга.

- Ага. В чём вопрос?

- Ну, - Женюга мнётся, - Она хочет узнать, почему я не пришла.

- А разве ты не сказала Марье Владимировне, что родители не пустили?

- Сказала, вот и хочет с тобой поговорить.

- Ладно, это логично, - обреченно вздыхаю я, тут в комнату дочери заходит Маша, я открываю было рот, но жена слышала наш разговор и с усмешкой качает головой. Придётся-таки мне самому объясняться, ну хорошо, глава я семейства или кто? По случаю спрашиваю у Матвея, нет ли у него закавык насчёт Святейшего; сын, не отрываясь от монитора, пожимает мою протянутую руку и сообщает, что закавык нет, и вообще явились на мероприятие только два человека, законченные двоечники. Что ж, - думаю я, - интеллектуалам хорошо, могут себе позволить фрондировать. Математики-физики – это вам не представители мелкого розничного бизнеса.

После ужина Маша приносит мне бумагу с расходами за прошлую неделю – я читаю и ужасаюсь. Цены растут как на дрожжах, галопируют и не желают соответствовать заявлениям правительства, причём дорожает абсолютно всё, от бензина до апельсинов, идеально синхронно.  Я начинаю сомневаться, что на ближайшие Рождественские праздники мы сможем, по традиции, куда-нибудь выбраться – не то, что в Финляндию, как в позапрошлом году, а даже и в Великий Устюг, как в прошлом; однако оставляю эту грустную думку при себе и даю зарок экономить лучше.

- Ничего, справимся, - улыбаюсь я любимой и выдаю ей необходимые средства. Она смотрит на меня пристально и кивает.

На самом деле, я, может и глава семьи, но кормчий нашего семейного корабля именно Маша. И я, хитрый и ленивый человек, этому очень рад.

Глава 6

Встал рано, сегодня с утра много товара навезут, но, пробегая мимо поселкового отделения Сбербанка, резко сбросил скорость. Надо сказать, мы живём в доме номер 2 по улице Арманд , а в доме номер 5, то есть наискосок от нас, в солидном, трёхэтажном коттедже, обитает благополучная семья Шмеманов. Я очень редко с ними пересекаюсь, потому что евреи – это, сами понимаете, евреи, у них свой круг, своя мезуза, свой профнастиловый забор высотой в три метра вокруг фазенды, и свой стиль общения; к тому же, здороваясь безукоризненно вежливо, и Михаил Семеныч, и Раиса Иосифовна как-то исподволь заставляют тебя остро ощущать собственную неизбранность.

Так вот, сегодня все они: Михаил, Раиса, двое детей, которых я по именам не знаю, так как на улицы те не выходят и учатся в какой-то кошерной частной школе, а также чета Шмеманов старших – два благообразных пенсионера – стоят перед закрытой пока дверью нашего поселкового отделения Сбербанка. Я, безусловно, тороплюсь, но, тем не менее, уверен, что если еврейская семья в полном составе выстроилась куда-то в очередь, узнать причину такого действа точно пригодится.

- Здравствуйте! – вежливо приветствую я Шмеманов.

- Здравствуйте, - отвечает Михаил Семенович с недовольной миной.
Стеснительная натура тянет меня за край плаща, убеждая продолжить свой путь, но я сопротивляюсь.

- Что, в Сбербанке что-то особенное дают?

Шмеман смотрит на меня с неудовольствием, но, наконец, поняв, что я не уйду, пока не утолю своё любопытство, начинает объяснять. Оказывается, вчера вышел закон, по которому нельзя менять валюту на рубли, и наоборот, в размере более 15000 рублей без указания сведений о доходах и прочей канители. Всё это делается в целях борьбы с террористами, которые меняют валюту в огромных количествах, не предоставляя никаких документов.

- А, - догадываюсь я, - Вы хотите поменять денег без волокиты, и поэтому всю семью привели, разумно. Доллары на рубли, если не секрет, посоветуйте?
Михаил Семенович смотрит на меня, как академик Ландау на первокурсника. Мне становится стыдно.

- Понял, извините, конечно, рубли на доллары. Полагаете, тенденция продолжится?

Шмеман-средний опять не удостаивает меня ответа и лишь выразительно пожимает плечами. Достаточно выразительно, чтобы понять, какого он мнения об усилиях правительства по стабилизации курса «деревянного». В этот момент широкие двери банка открываются и Шмеманы «свиньёй» - впереди Михаил Семенович, затем пожилая чета, в арьергарде Раиса Иосифовна с чадами – заходят внутрь.

«Интересно, разрешат ли детям валюту обменять», - выскакивает у меня мыслишка. Наверное, этим детям да. Обдумывая полученную информацию, я продолжаю свой путь. Соседи вряд ли ошибаются, соответственно мелким лабазникам вроде меня предстоит ещё немного подзатянуть осиные талии. Ладно, нет худа без добра – мне, по крайней мере беспокоиться о новых правилах не надо: менять всё равно нечего. Даже если за одного американского орла будут давать сотню отечественных двуглавых – что ж, такова исконная судьба Родины.
Когда я подхожу к магазину, поставщики уже прибыли: во дворике стоит фургончик «Добросола», пикап «Шоколатье», дистрибутора кондитерки и конфет, а также, увы, потрепанный жигуль Пети Романова, рьяного пропагандиста «Севастопольского отборного».

Начинаю я с «Добросола», старого и проверенного партнера; дружески прошу подождать Филиппа-кондитера и отвечаю на рукопожатие Пети – вроде бы, тот не таит на меня зла за наши предыдущие переговоры.
Терентьич - высоченный мужчина немного младше меня, аккуратный и блюдущий своё достоинство. Он из тех немногочисленных «мерчендазов», которые носят костюм и галстук.

- Как дела Ваши, Тимофей Алексеевич?

- Вашими молитвами, Терентий Терентьевич. Что новенького?

- А вот, ознакомьтесь со свеженьким каталогом. Я привёз натурально всё, только сёмги нет.

- Да и не нужна сёмга, по здравом размышлении. Перестали покупать сёмгу, - бормочу я, листая каталог. Мне вдруг становится нехорошо, даже вроде как прихватывает сердце. – Терентий Терентьевич,  да что же это такое? Вот у меня Ваш каталог за прошлую неделю.  Вы сравните цены с этими.

- А что мне сравнивать, Тимофей Алексеевич? Известно, взлетели отпускные цены, от пятнадцати до двадцати процентов в среднем. Рубль-то, того, в глубоком обмороке.

Я продолжаю тупо таращиться в каталог, потом перевожу ошеломленный взгляд на добросола.

- Но у меня и сейчас покупатели жалуются, а по новым ценам вообще кирдык! - я так шокирован, что даже забываю о своей неприязни к разнообразным жаргонизмам.

Терентьич смотрит на меня сочувственно с высоты своих двух метров.

- Конечно, Тимофей Алексеевич, оно плохо. У меня уже в Заветах Ильича и в Зеленоградской не берут, а что делать? Кризис.

Я ощущаю, что хватаю ртом воздух, как скалбинская плотва, усилием воли привожу себя в порядок и даже нахожу в себе силы улыбнуться.

- Нежели даже патриотические названия не стимулируют продажи? «Гордость России» там и прочее?

- Отнюдь, не стимулируют, Тимофей Алексеевич. Даже, - добросолец понизил голос, - иногда наоборот. Слышали, в Мамонтовке Иван Гаврилыч Плюхов свихнулся?

Я напрягаю память, перегруженную многочисленными заботами.

- Это который универсам у остановки держит? Нет, а что с ним стряслось?

- Приехал к нему на прошлой неделе, ещё даже не с обновленным каталогом, он читал-читал, полчаса наверное, как заводной, потом вдруг говорит, знаете, так вежливо: «Терентьич, а сколько у тебя упаковок «Старочеченских» чебуреков в наличии прямо сейчас, пока дешевые?» Ну знаете, это которые раньше «Классические» были? Я удивился, разумеется, потому что их никто никогда не берёт, хоть как назови. Сейчас гимн России на упаковке напечатали, но всё равно не идут. Ну, говорю, упаковок сто, наверное. И вот, представьте себе, распахивает Плюхов двери фургона и давай оттуда чебуреки вытаскивать, коробка за коробкой. А при этом орёт во всё горло: «Беру всё родное, беру всё родное!» Я попытался его остановить, вроде я человек не слабый, но куда там! Он ниже на голову, а отпихнул как котёнка, и вопит, что возьмёт всё родное. Хорошо, народ рядом был, скрутили – и из магазина прямо в психиатрическую.

- Ну, дела, - только и могу выдавить я в полнейшем изумлении.

- Да уж.

- Надеюсь, с Божьей помощью со мной такого не случится. Очень жаль человека. У него семья?

- Точно не знаю, но, по-моему, да.

Я достаю телефон и оставляю в нём памятку. Может, по мере сил, чем-то смогу помочь? Плюхова я видел мельком, но в такой ситуации помощь предложить необходимо. Многого я, конечно, от семьи урвать не смогу, но всё же. Не на районную администрацию же надеяться, увы.

В результате я заметно сокращаю свой первоначальный заказ, беру немного замороженных пицц и обедов, путаясь в идеологически верных, однако непривычных названиях, добавляю чуть мороженой рыбы и, скрепя сердце– креветок с улитками. Улиток у меня за последний месяц приобрели ровно один раз – какой-то нетрезвый, но целеустремленный господин взял аж три упаковки. Зато я сам чрезвычайно люблю этот продукт, как и Женюга – так что не пропадёт.

- Вы единственный клиент после Мытищ, который берёт улиток, - комментирует Терентьич  уважительно. Он не показывает разочарования из-за того, что я оплачиваю намного меньше планируемого, он всё понимает. Хороший человек, что ещё скажешь. Мы с ним прощаемся, и на смену солидному исполину появляется невысокий живчик Филипп, уполномоченный шоколатье нашего района. Тоже человек достойный. Уж не знаю, почему мерчендайзеров, торговых агентов и прочих коммивояжеров иные считают продувными бестиями. По мне, за некоторыми редкими исключениями это люди трудолюбивые, адекватные и вполне приятные.

- Привет! - говорит Филипп, сверкая двумя золотыми зубами. Он лысоват и подвижен.

- Привет. Чем порадуете? Вафли, печенье, халва – всё привезли?

- Абсолютно всё, что заказывали. Кроме, разумеется, турецкой халвы и фиг!

- Фиг? – растерянно повторяю я, однако сразу спохватываюсь. – В смысле сушеных фиг? Очень жаль. А что, турецких продуктов теперь никогда не будет?

Филипп раздумчиво трёт подбородок.

- Ну не скажите. Всё может измениться в любой момент. Я вот работал до этого в виноторговой фирме, запретили, помню, сначала молдавские вина, потом грузинские – сказали в них гадости много, а нынче, пожалуйста, на каждом прилавке. Теперь гадость в украинских. То же примерно и с сыром. Так что, может, через месяц Вас завалим турецкими сладостями. Там виднее, что кому полезно.

Филипп многозначительно тыкает растопыренными коротенькими пальцами вверх, намекая на Думу, Президента, и ещё Бог весть кого. Мне всё это не нравится, потому что я всегда гордился тем, что держу низкие цены на замечательную, тающую во рту турецкую халву; но, видно, так надо, будем торговать азовской жмыховой «Тимошей», тезкой, так сказать. Тем более, сейчас народу не до деликатеса от галатов с эфесянами. Маржа на «Тимоше», конечно, мизерная, но, возможно, объёмом удастся взять. Известно, в трудные времена дешевая халва хорошо идёт.

Я забираю свой заказ, и дарю Филиппу бутылочку сидра. Он с удовольствием принимает презент, и, не желая остаться в долгу, подмигивает мне.

- Слышали, у Вас тут с Нового Года «Честный» открывается? Буквально в десяти метрах от Вас.

Я опять впадаю в шок –  в последнее время я регулярно оказываюсь в этом состоянии, надо что-то делать, пока мотор вытягивает.

- То есть как «Честный» открывается рядом? Где?

- Да вон в том здании. На днях уже реконструкция начнётся, у них всё быстро, одно слово, федеральная сеть.

Я, словно баран на новые ворота, гляжу на упомянутое здание: при советской власти там работал овощной магазин; из прекрасного детства я помню, как картошку, редьку и прочие овощи ссыпали бабушке в сумку прямо сквозь специальное отверстие в прилавке. Лет двадцать кряду здание меняло хозяев – сначала был зал игровых автоматов, потом «Сантехника», а последние годы помещение пустовало – говорят, владельцы просили слишком дорого. «Честный» - это сильно. Конечно, будь я приближен к поселковой администрации, такая новость не оказалась бы сюрпризом, но я не Гвоздь с переездового супермакета и не Володя Митякин с рынка, чтобы  нашего мэра в бане веником охаживать. Бизнес важен, конечно, но личное важнее.

- А Вы откуда знаете? Может, слухи?

- Какие слухи, что Вы, Тимофей? Мы им десять наименований кондитерки поставляем, они уже с нами сроки поставки согласовывали, всё на мази.
Уф, как бы сказала крошка Дуня, живу словно в сказке, чем дальше, тем страшнее. Такой конкурент, как «Честный», вполне может зарезать мою торговлишку, ровно Юдифь Олоферна. Продукт у меня, объективно, намного качественнее, но подороже, плюс у них реклама, плюс акции, плюс узнаваемый бренд.

- Там, у «Честного» владелец вроде племянник депутата, да?

- Точно. И не какого-нибудь, а видного единорода. Честный, ну-ну, а что сделаешь? Тяжело Вам придётся.

Я вижу, что Филипп говорит это без фарисейской закваски, с искренним сочувствием, и крепко жму мужику руку. Ничего, мы ещё поборемся. Есть люди, которым важны не только низкие цены, но гарантированное качество и сердечное отношение. Я вовсе не хочу сказать, что в «Честном» этого нет, мне их сеть нравится. Но должно найтись место на Правде и им, и мне, я надеюсь.
Сердечно попрощавшись с Филиппом, я вынужден перейти к Петру Романову. Он заждался и я, в качестве комплимента, подаю ему чаю, сдобренного мёдом. Он с удовольствием принимает кружку, будто в прошлый раз мы расстались лучшими друзьями.

- Пётр, извините, если Вы опять с уникальными крымскими винами, то прошу Вас, не тратьте времени. Посидим, попьём чаю, но эту продукцию я не возьму.

- Тимоха, ты не прав, - добродушно констатирует Пётр, отхлёбывая чай с громким причмокиванием, - но не в этом суть. Я понял, что ты к крымским винам ещё не готов морально и физически. Но! Посмотри, что привёз.
Романов одним мощным глотком приканчивает горячущий чай, так что я пугаюсь за пищевод мерчендайзера. Нет, всё в порядке; вероятно, Петя исключительно хорошо пролужен изнутри, и такой пустяк, как залп кипятка его желудок воспринимает нормально.

- Привёз Вам сербское вино. Они наши единственные друзья в гейропе.

- Где?

- В гейропе, - терпеливо поясняет Пётр. – В Европе, где полным-полно геев.

Я не люблю гомосексуалистов, поскольку я христианин, однако сильно сомневаюсь, что Европу следует так называть, особенно в свете наших местных скандалов, прости Господи. Чего только про высшие слои власти и даже про архиереев в этом смысле не говорят! Ну да ладно, несёт меня волна житейская не туда, как обычно. Между тем Пётр демонстрирует картонные пакеты сербского вина и щедро наливает белого и красного на пробу. Это, безусловно, не Севастопольское клюквенное, вино дешевое, грубоватое, однако точно виноградное. Цена тоже радует. Несколько смущает только оформление пакетов: на фоне лозы змеятся надписи «Православное белое» и, соответственно, «Православное красное». Мне это кажется в некотором роде поминанием всуе, а с другой стороны, афонские монахи продают же вино с похожими наименованиями. Надо будет с отцом Петром посоветоваться. Отец Симеон, понятно, ничего ободряющего не скажет.

- В принципе, это, конечно, другое дело, хотя меня название смущает. Но пару ящиков возьму каждого. Спасибо.

Мы расстаёмся довольные друг другом; удивительно, как адекватный товар может уладить противоречия. И, соответственно, плохой товар может разрушить даже взаимную приязнь. Есть над чем подумать.

Разобравшись с торговыми представителями, я звоню Марии Владимировне, классной руководительнице Жени. Набирая номер, я думаю о том, что классные руководительницы далеко не всегда являются по-настоящему классными. Впрочем, это не тот случай: молодая женщина любит своё дело, отлично рисует и умеет учить, почему-то я абсолютно уверен, что она попросила Женю напрячь родителей чисто из формальной необходимости.

К счастью, так и оказывается. Мария Владимировна довольно смущенно разъясняет, что с неё спрашивают по детразверстке, я отвечаю, что без проблем напишу заявление, о том, что не пустил дочь на мероприятие, поскольку дочь устала и не хотела. Мы прощаемся на хорошей ноте; голос, кстати, у Марии Владимировны очень приятный, бархатный. Хотя, конечно, не такой, как у любимой.

До конца дня ничего особенного не происходит, приезжают мелкие продавцы, покупатели иногда образуют мелкие водовороты, всё спокойно и чинно. Но скоро  на мою пристанционную площадь шагнёт железной поступью «Честный», и вот тогда мало не покажется.

Я заезжаю за цветами для Маши  и попадаю домой, когда все ребята уже вернулись из школы. Они подходят ко мне с разными вопросами, я по мере сил отвечаю, чувствуя себя библейским патриархом, вроде какого-нибудь Рувима или Гада, тоже многодетных отцов. Потом мы долго беседуем с женой, и снова я со смешанными чувствами осознаю, насколько Маша умнее и глубже меня. Достоин ли я такой женщины?

Уже около одиннадцати я заглядываю в комнату сына – он упорно корпит над какой-то книгой; а ведь и LAN-турнир по Доте на носу, с хорошими призовыми. Как из моих чресел мог выйти такой потрясающий парень? В порыве вечернего вдохновения я достаю свой ноутбук и пишу новую историю.

"Как сын стал Православным болельщиком

Друзья, у  меня две дочери и сын, о котором, собственно и пойдёт речь. Как, наверное, любой отец, когда-то пинавший мячик, я всегда мечтал, чтобы мой парень полюбил футбол. Как и многие другие отцы, я приносил в его колыбель кожаный мяч и старался заинтересовать кроху цветастыми постерами с Зиданом и Матерацци. Потом, когда сын подрос, я пытался перепасовываться с ним в нашем дворике, обучать финтам. Но, к моей грусти, с раннего возраста сын начал проявлять значительно больше интереса к энтомологии и математике, нежели к футболу. Отчасти, конечно, под влиянием моей жены, которая считает футбол, и тем более «тупое глазенье на идиотов с номерами» на экране – бестолковым и вредным времяпрепровождением; большее отвращение она питает разве что к покеру. Так или иначе, к восьми годам мальчик практически никак не проявлял в себе футбольных генов, я расстраивался и уже начинал смиряться.

Тут наступил 2008 год, феерический спурт нашей, ведомой Православным Семаком, сборной на Чемпионате Европы, и мне на некоторое время удалось уловить сына. Зажженный моим энтузиазмом, он поднимался со мной на второй этаж, где прозябает с некоторых пор (о, жена!) в заброшенности наш телевизор, и мы наслаждались великолепной игрой Православной команды… Я думал – вот оно, счастье. Но после страшного удара от испанцев мальчик сник и, хотя с тех пор иногда был готов поговорить со мной об Акинфееве и Хиддинке, опять впал в футбольную дрему. Ужасная беда в матче со словенцами, казалось, совсем вычеркнула игру из списка его интересов.

Но вот пришёл Рождественский пост 2011 года. Я собирался на второй этаж смотреть очередной матч английской премьер-лиги. Увидев, как я надеваю дубленку и шапку (верх у нас не отапливается, и зимой там температура лишь на несколько градусов выше, чем на улице) сын вдруг робко спросил: «Папа, можно с тобой?» Я обомлел, сердце затрепетало. «Конечно, можно», - ответил я дрогнувшим голосом. И мы пошли, и стали смотреть. Я молился в душе, чтобы матч выпал весёлым, чтобы было много голов, чтобы хорошо откомментировал Стогниенко. Я старался объяснить игровые моменты как можно интереснее, шутить над игроками «Челси», всячески развлекать. Вроде получилось – и потом он ещё несколько раз морозился со мной, глядя на топовые европейские матчи. Потом сын заболел, и мама запретила ему тусоваться наверху, потом настала жаркая пора учебы в школе, а потом – Чемпионат Европы-2012.

Как раз перед началом турнира сын уехал в летний лагерь в Болгарию. И вот – я начал получать от него смс-ки: «Кто выиграет?», «Во сколько сегодня матч?», «Как тебе Испания?». Я отвечал на эти послания моментально и обстоятельно, я ликовал. И вдруг – Россия-Греция. Целый день мой мальчик молчал, он переживал, а я молился, чтобы не повторилась история четырехлетней давности. Но вот мобильник запикал, я судорожно нажал на кнопку и прочёл: «Пап, как думаешь, а у наших против немцев есть шансы?» Под нашими он подразумевал – вы понимаете кого. Греков. Тех греков, которые разбили российскую мечту, но остались единоверцами.

В этот момент сердце захолонуло и я осознал, что сын, может, ещё не влюбился в футбол, но он уже сделал намного большее – стал Православным.

«Конечно, сын, у наших всегда есть шансы»…. "

Глава 7

Заботы последних дней, действительные и мнимые, настолько меня закружили, что, встав в 7.40 и увидев, что никто из детей даже не думает подниматься, я преисполнился глубокого недоумения. "Что это, - думал я спросонья, - стихийный бунт против школьной системы? Усталость молодых организмов? Будильники в мобилах синхронно не сработали?" И лишь поморгав глазами с минуту, хлопнул себя по лбу: сегодня же день народного единства! Законный выходной для всех тружеников пенала и ранца. А вот хозяину мелкого продуктового магазинчика хорошо бы, не мешая родным людям спать, посмотреть, что в мире творится.

 В нашем медвежьем углу частных домов весь народ мирно спал, и ничто не свидетельствовало о торжественности дня, а вот ближе к станции я увидел их. Флаги. Портреты. На столбе у перехода через железнодорожные пути развевался огромный стяг: Минин и Пожарский на фоне бело-красно-синего триколора. Я замер, словно застигнутая врасплох луговая собачка, по обыкновению тупя и разглядывая.

Знаменитых купца с дворянином неизвестный художник изобразил стоящими плечом к плечу, Пожарский грозно нацеливал на зрителя меч, а Минин опирался на внушительную дубину. Физиономии могутных героев нации выглядели столь свирепыми, что я ощутил себя беззащитным обывателем, атакованным гопниками. Неизвестно, такого ли эффекта добивался автор рисунка, но привлечь внимание к своему творению ему, безусловно, удалось. Надеюсь, спешащие на поезд граждане не забудут, впечатленные искусством, купить билеты. Дальше -  больше. Повсюду гербы, знамена, изображения президента и вошедшие в повседневный обиход георгиевские ленты. Я нарочно, не заходя в свою лавку, прошёлся до центральной улицы и присвистнул: абсолютно на всех ларьках, торговых точках и даже на единственном правдинском платном туалете развевались символы российской государственности того или иного вида, благо ветреный день способствовал игре полотнищ. Митякин на стройрынке вывесил не менее десяти солидных штандартов, даже прижимистый Жукман разорился на парсуну вождя, въедливо инспектирующую потенциальных покупателей.

Мне стало нехорошо. Не то, чтобы я пожалел о своей принципиальности, мой внутренний нравственный компас уверенно подтверждает, что я поступил правильно, однако всегда очень сложно оставаться в одиночестве. Я оглянулся посмотреть на своё заведение: очень сиротливо оно смотрится, словно бедный родственник, которому не хватило денег на парадный костюм. Ну ничего, делай что должен и пусть будет, что будет. Я помолился, глядя на золотистый крест пристанционной часовни, и несколько воспрял духом.

Надо сказать, отсутствие нарядного убранства не отвратило клиентов: уже часов с девяти они потянулись тонким ручейком. К огромному сожалению, большинству по-прежнему нужна выпивка, притом довольно много, и самой дешевой. Вдобавок, как-то интуитивно чувствовалось, что у людей осталось не так много денег, жировых запасов, кубышек, зерна в закромах. В прошлом году ноябрьский покупатель казался заметно бодрее и радостнее. Я удрученно выслушивал просьбы продать водки и маловыразительного пива; впрочем, скоро меня отвлекли. И началось.

Такое впечатление, что в этот праздничный день каждая служба, имеющая мало-мальский повод проверить мой скромный гастрономчик, сделала это. Глупо жаловаться на несправедливость судьбы, но нашествие СЭСа, пожарников, торгинспекции и  даже ОЗПП в праздничный день – это нелегкое испытание на смирение и покорность воле Господней.

- Зря Вы так с городской администрацией, - сообщил мне негромко Вася, не тот, который мой добрый грузчик, а краснолицый, с пористым носом, представитель пожарной службы. – Они от Вас не отстанут. Ну дадите Вы мне сейчас десятку, на месяц считайте свободны. А что потом? Там уже не смогу ничего сделать, решайте вопрос с Лениным.

В скобках отмечу, что Лениным у нас в посёлке вовлечённые в госпроцессы люди называют администрацию, расположенную по улице Ленина, дом 66.
 
- Не дам я Вам десятки. Многие, конечно, заискивают у знатных, и всякий - друг человеку, делающему подарки, но мне это не подходит.  Даже если бы меня навсегда от проверок избавили. Делайте акт.

Вася-пожарник вздохнул.

- Каким ты был, таким ты и остался. Сделаем акт, отчего же не сделать. Каждый сам выбирает свою судьбу.

С этим утверждением я абсолютно согласен; однако, как и любой афоризм, этот можно повернуть, словно дышло, в любую сторону. Пожарники вообще мастера на такие штуки.

- У Вас не соблюдается принцип совместимости продуктов при хранении в холодильнике, - заявила мне через полчаса представитель санэпидемстанции Вера Христофоровна, довольно, - прости Господи, зловредная тётка, доставляющая уйму хлопот правдинским торговцам.

- Не согласен с Вами, - возразил я. – Смотрите, мясо отдельно, колбасы отдельно, молочные продукты в специальном шкафу, овощи с фруктами тут, для рыбы своё место.

Я уверен в своей правоте. Я даже когда-то писал в программу «Ревизорро», чтобы известный телевизионный борец с нарушениями совместимости продуктов при хранении Елена Летучая посетила мою лавку и вынесла вердикт – но пока не получил ответа; это понятно, Елена Летучая одна, а нашего розничного полка видимо-невидимо на Руси. Однако у Веры Христофоровны свои понятия о добре и зле.

- Тимофей Алексеевич, у Вас творог лежит вместе с сыром, это недопустимо.

- Вера Христофоровна, - начинаю было я защищаться, но вдруг отчетливо понимаю, что недостаточно хорошо знаю санитарные правила в торговле, чтобы тягаться с профессионалом и киваю повинной головой. – Хорошо, пишите акт.

Вера Христофоровна смотрит на меня несколько долгих мгновений, так что я начинаю недоумевать, отчего она не достаёт свой огненный меч, сиречь, ручку, и не заполняет протокол моего правонарушения. Всё не так просто, всё просто не так, как любит повторять мой гомеопат, врач, которому моя семья полностью доверяет и благодаря которому, тьфу-тьфу-тьфу, все мы долгие годы здоровы за совсем небольшие деньги.

- Да ладно, что уж там сразу акт, - так же тихо, как недавно Вася, однако с другой интонацией, говорит Вера Христофоровна. – Вы проследите только, чтобы всё было в порядке. Я же знаю, что Вы для пенсионеров делаете.

Она кивает мне головой и выходит, я чувствую себя посрамленным. Мы довольно давно знакомы, но я почему-то, к стыду, считал её человеком-функцией, неким бездушным механизмом, а так о людях думать не просто безнравственно, но и совершенно глупо. Я в отчаянии вспоминаю, что даже не предложил даме сидра, но поздно: Вера Симоновна уже ушла. Ничего, она вернётся с новой инспекцией и тогда мы, уверен, сможем поболтать по душам. Мне почему-то захотелось даже её поцеловать – без объяснений, без осознания. Наверное, это здорово, - робко думаю я, - когда тебе кого-то хочется поцеловать от полноты душевной.

Торгинспекционную тётю мне целовать не хочется совсем, и мы расходимся злые, как аммонитянин с израильтянином – она не внемлет моим аргументам, а меня, если начистоту, заражает неприязнью татуировка на ключице чиновницы. Открытая блузка – хорошо, и даже красиво, учитывая то, что кожа женщины ухоженная, атласная.  Но татуировка с непонятными знаками японского алфавита, или китайского – меня напрягает. При чём всё такое разноцветное, замысловатое и, по-моему, с эротическим подтекстом. Поймите правильно - я, увы, не монах, я, грешный, очень люблю секс с женой, я считаю плотские удовольствия неизбывной радостью. Но вот этот фаллос, явно подмигивающий между зарослями диковинных иероглифов – он к чему? Хочет ли эта Мария Мельникова, чтобы её домогались? Либо это какой-то тайный шифр нашего районного истеблишмента? Но почему тогда на тело Марии нанесена не  уставная кириллица? Бог весть, много есть в мире непонятного мудрецам; я очень люблю Шекспира, хотя и не могу, как Матвей, цитировать его целыми страницами.

Завершением внезапного шторма правдоискателей – оцените, кстати, игру слов – служит местный представитель общества защиты прав потребителей Максим Степанцов, здоровенный бритый мужик в трениках и неизменной курточке с надписью «Oxford University”. Он, по обыкновению, сильно пьян, но его это нисколько не смущает – тем более, в национальный праздник, когда сам Бог велел уподобиться Лоту.  С посетителем заходит мудрый мусульманин Вася и, скрестив руки, становится у дверей на случай эксцесса – я благодарно киваю, так как помню, что в прошлый раз грузчик своей отменной реакцией спас меня от тотального заблевывания кабинетика этим самым общественником.

Я честно пытаюсь вслушиваться в суть претензий Степанцова, но тот настолько не вяжет лыка, что кроме разрозненных, часто повторяющихся слов «неуважение», «патриотизм» и «срок хранения», разобрать ничего решительно невозможно. Кроме того, Максим, издавая утробные звуки, инстинктивно борется с чем-то грозным, неумолимо подступающим к горлу.
 
- Ну я понимаю, праздник национального единства, все глушат водку - в сердцах не выдерживаю я. – Но ты же пришёл от имени уважаемой организации. Как можно?

Вася приходит мне на помощь и вежливо, но неумолимо полу-уводит, полу-уносит представителя ОЗПП на выход. Я искренне надеюсь, что в этот раз Максим донесёт до дома содержимое своего желудка. Вася возвращается.

- Хозяина, извини, он очень плохой был, ничего?

- Всё правильно, Вася, спасибо, - отвечаю я. – Куда он пошёл?

- Наружу, хозяина, куда не знаю. Он сама не знает куда пошёл.

Я присаживаюсь в кресло. Мне всё это кажется каким-то странным. Да, безопасник Петров имеет полное право не любить меня – хотя бы потому, что он воспитан в строгих традициях вертикальной власти, а Мария Мельникова, напротив, может наносить любые татуировки на всякую видимую и невидимую часть своего крупичатого тела. Максим Степанцов пьёт столько, сколько ему угодно; обращать ли внимание на предупреждения Минздрава о вреде алкоголя для печени, почек и органов пищеварения – полностью на совести употребляющего. Но, по-моему, странный выбор они делают. А им мой выбор кажется странным, замысловато устроен мир. Что ж, главное всё же уважать друг друга. Как я недавно вычитал у известного писателя Сомерсета Моэма: «Немного здравого смысла, немного терпимости, немного чувства юмора, и можно очень уютно устроиться на этой планете». А Господь разберется, кто агнцы, а кто козлища, когда время придёт.

Я внезапно остро ощущаю свою туповатость и радуюсь тому, что благодаря Маше мои дети будут умнее меня и смогут парить разумом. В порыве звоню домой и убеждаюсь, что всё в порядке, они только что сходили погулять; мы обмениваемся виртуальными поцелуями с Дуней и женой. Старшим детям мои поцелуи уже не нужны, и это здорово. Мои родители долго не хотели отпускать меня из-под своего крыла и, видимо, поэтому я теперь звоню им раз в неделю, чтобы справиться о здоровье и поболтать несколько мнут про разные пустяки. Я люблю их и уважаю, но у меня теперь своя семья, и мне совсем не хочется вспоминать мелочную опеку, под которой меня, подростка, они держали. Надеюсь и верю, что мои дети будут относиться ко мне не так, как я к своим папе и маме. Помилуй, Господи, я стараюсь соблюдать Пятую Заповедь.

Народу в магазине, несмотря на отсутствие торжественных причиндалов, становится всё больше. В основном, разумеется, по-прежнему на ходу выпивка и закуска, но берут также торты, а также великолепную копченую ряпушку, только что привезенную специальным гонцом с Онеги. Доставка обходится весьма недёшево, однако чего стоит великолепный дымный аромат! Немного прибыли мне достаётся с этой рыбки, но радость покупателей компенсирует деньги. И домой надо взять полкило рыбёшек. Матвей с женой их очень уважают, Дуняшка тоже может штучку съесть, лишь нежная Женюга нос воротит.

Наконец я чувствую навалившуюся невероятную усталость. Я люблю Россию, но этот день национального единства выжал из меня много соков. Наверное, в Америке или Китае в подобный праздник – а они у каждой уважающей себя нации точно имеются – тоже так же, но вот не нравится, и всё. Нет ни эллина, ни иудея, к чему всё это, к чему границы? И тут же совершенно неожиданно ловлю себя на совершенно еретической мысли о том, что с удовольствием бы дал сейчас Петрову прямого с правой в нос. Молюсь усердно Иисусовой молитвой, попускает, но симптом тревожный. Нельзя становиться злым и мстительным – не будет радости в жизни. Да и потом, что я всё время ворчу, будто старая бабка? Вероятно, возраст поджимает, превращаюсь в противного брюзгу. А ведь ничто не предвещало! Я прощаюсь, даю продавцам по бутылочке сидра, Васе – символическую премию в образе пары ряпушек,  и отправляюсь домой.

Дома мне сразу попадаются Женя и Дуня, жестко разбирающиеся между собой по поводу владения замечательным тюбиком с ярко-желтой акварелью. На самом деле тюбик, безусловно, принадлежит художнице Женюге, однако, младшая дочь тоже очень хочет нарисовать солнышко импортной краской. Я принимаюсь увещевать девчонок примириться, упирая на то, что сегодня день единения всех россиян; к сожалению, мои попытки остаются втуне, а жена-миротворица уехала к подругам, поэтому приходится, увы, силой растащить дочерей по комнатам, чтобы страсти остыли. Когда визги прекращаются, я, пораскинув мозгами и вспомнив царя Соломона, аккуратно делю содержимое тюбика на две части, и даю каждой из художниц просимое.  Повозмущавшись для порядка, они принимаются за дело. Довольный собой, я наливаю кружку отличного, хотя и зарубежного,  пива «Eggenberg» и сажусь смаковать его в кухне. Некоторое время царит тишина, потом на кухню выпить гранатового сока заходит Матвей.

- Как Дота? - благодушно спрашиваю я его.

- Непросто выбрать, кем быть, профессиональным киберспортсменом или математиком, когда у тебя такие успехи и в том, и в другом, - отвечает сын без грамма кокетства и заносчивости. Я смотрю на него и в очередной раз поражаюсь, как это получился вундеркинд. Конечно, я не дурак, и Маша очень умная, но всё же. Сын делает себе бутерброд с белорусским сыром «Король Артур» и уходит. Его место занимает Женя, прервавшая рисование, она пристально смотрит на меня; эти гляделки кажутся мне очень забавными и милыми, но нечестно злоупотреблять терпением подростка.

- Что-то хотела спросить?

- Да так. Странно, сегодня по телеку и по Интернету сплошное это национальное единство, на улице флаги, вроде кажется, что праздник, а я тут общаюсь с подружками – всем неинтересно.  И ощущения совсем не те, что на Новый Год или Рождество.

 Я некоторое время думаю, что ответить; Женя понимает это и ждёт.
- Слушай, ты знаешь, есть такая поговорка: «Если нечто выглядит как утка, плавает как утка и крякает как утка, то это, вероятно, утка и есть». Её приписывают разным авторам.

- Слышала.

- Так вот, это, по-моему, неверно. То есть во многих случаях так оно и есть. Но иногда надо иметь в виду, что некто, с неизвестными нам пока целями, мог создать макет утки, крякающий и плавающий, будто настоящая птица. И чтобы убедиться, что утка настоящая, надо её поймать и разрезать. Часто там не потроха, а колёсики. Господи, наверно ты думаешь, что я брежу, - кошусь я на дочь. – Мысль в том, что очень многое в нашей жизни выглядит очень похоже на что-то настоящее, но на самом деле совсем-совсем другое.

- Да нет, всё понятно. Ты хочешь сказать, что этот праздник – сплошное лицемерие. Ну, такое у нас в школе тоже бывает. Ещё подумаю.

Женя уходит в свою комнату. Так хорошо, что она не циник и принимает мир близко к сердцу; я должен был сказать ей то, что считаю правдой, иначе какой смысл общаться? Она не совсем поняла, что я имел виду, пусть подумает. Я читаю краткую молитву о вразумлении.

И тут же получаю смс-ку от жены с просьбой устранить засор в кухонной раковине, вода, стало быть, не уходит, куда ей положено. Бодро принимаюсь за дело, но задача оказывается действительно challenging, как говорят иностранцы, и когда Маша приезжает домой, я ещё пыхчу. Присутствие любимой придаёт мне второе дыхание и, ловко орудуя сантехническим тросом, я, наконец, пробиваю засор! Потом иду в ванную, мы читаем вечернее правило и идём в постель.

Глава 8

Отгремел шутихами день национального единения, разномастные флаги свернулись в трубочки и заснули до следующего красного дня календаря, насланные безопасником Петровым казни египетские растворились в морозной ноябрьской дымке, подобно призракам. Старшие дети уже покатили в школу. Утомленный вчерашними разборками, я пребываю в лирическом настроении. Свежевыжатый апельсиновый сок – пока могу себе позволить – фирменные яйца «бенедикт» и глазированный сырок: что может быть лучше того чувства, когда в восемь тридцать занимается новый день, ты завтракаешь в просторной кухне, а неподалеку ещё спят жена с дочерью? А если за окном нестерпимо желтое, как вчера на картинке дочери, солнце, и температура пять градусов ниже нуля, и воздух ощутимо хрусток и нежен? Наверное, ничего не может быть лучше. К сожалению, я не Пушкин, не Тютчев, но искренние и восторженные, пусть изрядно кособокие, рифмы сами лезут в голову.

Ещё не добравшись до своего магазина, я вижу картину, от которой сердце падает в желудок: над, казалось, безнадёжно заброшенным зданием гордо реет растяжка «Лучшая сеть Подмосковья. «Честный»! Скоро открытие!», и повсюду возятся люди в фирменной красно-белой униформе. Как нарочно, спартаковские цвета. Я обращаю глаза в небо: оно голубое, красивое, с редкими белыми облачками; где-то там неусыпно бдит Око Господне. Мир прекрасен и совершенен, но как бы не остаться без штанов. Некоторое время наблюдаю с сокрушенным сердцем за тем, как бойко трудятся «честные», потом иду к себе.
Алёна сегодня отпросилась до двенадцати, и Михаил Петрович работает один, иногда используя безотказного Васю. Впрочем, народу не так много, чтобы создать проблемы. Аскет, - как я его про себя именую – работает спокойно и неторопливо, создавая вокруг себя ауру некоей механистической аккуратности.
 
Но неожиданно очередь вдруг разрастается, и я встаю ко второй кассе. Тут придирчиво выбирает сыры Марта Липинская, пожилая дама, проживающая в особняке, оставшемся от мужа, довольно известного художника-анималиста, сделавшего карьеру на портретах котов элитных пород. С аристократической небрежностью, сопряженной, однако, с явным практическим навыком, женщина созерцает витрину. За ней стоят братья Брунцевы, два таксиста, выведшие на прогулку свою маму, Марью Петровну. Мама тяжело больна и с трудом переводит прозрачные старческие глаза с одного сына на другого. Разбираясь с Липинской, я поневоле слушаю диалог таксистов.

- Всё дело в Америке, навязывают пиндосы свою волю всему миру. Зажрались. Обычный таксист вроде нас там десять тысяч баксов в месяц имеет. Прижать их надо, - считает Андрей Брунцев.

- Не в Америке дело, а в арабах, - возражает брат Виктор, – Из-за них вся эта жопа. Надо квоту на нефть устанавливать, и тогда Европа со Штатами сами на поклон к нам придут.

- Да что там арабы, когда доллар уже по семьдесят пять рублей?

- И хрен с ним, почём доллар, вот мясо по четыреста в этом магазе – это жопа.

- Хорошо хоть Крым наш, теперь надо развивать. Опять объединить СССР, тогда экономика не будет вообще от всяких Европ и Штатов зависеть. И с Китаем налаживать отношения. Китай – он тоже на этих миллионеров обижен.

- Ну не знаю, факт тот, что война будет наверняка, и наш президент не отступит. Надо им показать, где раки зимуют, иначе жопа.

Я вздрагиваю. Идея о неизбежной войне представляется мне невыразимо жуткой, никогда не понимал Иисуса Навина. Тем временем братья вдруг синхронно поворачиваются к старушке Брунцевой.

- Мааааать, а что ты-то по этому поводу думаешь? - спрашивает Андрей.
Мне очень любопытно, что ответит Марья Петровна, и я отвлекаюсь от заворачивания кусочка швейцарского сыра. Брунцева глядит абсолютно бесцветными глазами, и прямо чувствуется, как неторопливо поворачиваются шестеренки  у неё в мозгу. Она берёт длинную паузу и, наконец, со вздохом шамкает:

- Жалко.

Братья Брунцевы улыбаются, а я потрясен. Я полностью согласен с Марьей Петровной. Жалко. Очень подходящее и всеобъемлющее слово, которое, однако, может с настоящим чувством произнести либо семидесятипятилетняя Марья Петровна, либо семисполовинойлетняя Дуня. А ведь слово это отражает почти всё, что происходит вокруг.

От размышлений о судьбах мира отвлекает изысканная Марта Липинская, которая с плохо скрываемым раздражением осведомляется, когда можно получить свой ломтик сыра. Я, смущенный, извиняюсь и в качестве комплимента дарю польской аристократке маленькую упаковку сладостей; женщина оттаивает и сдержанно благодарит меня. Кто-кто, а она вряд ли предаст меня и двинет в «Честный», но мало таких людей, очень мало, страшно далеки они от основной народной массы. Сможет ли выжить моё бедное предприятие, рассчитывая на тех, кто предпочитает качество и обслуживание дешевизне и узнаваемым сетевым маркам? Как сказали бы Матвей с Гамлетом – быть или не быть? Время покажет, а Господь поможет, если сочтёт нужным.

Однако на Господа надейся, а сам не плошай – и ближе к обеду я сажусь в свою каморку, включаю компьютер, чтобы  посчитать барыши. И через полтора часа встаю из-за стола, ошеломлённый. Вот оно, отсутствие учёта и контроля, вот оно, разгильдяйство и преступное благодушие. По всему выходит, что я уже неделю торгую себе в убыток! Отпускные цены у половины поставщиков выросли таким образом, что мои розничные цены стали ниже их оптовых.  Да уж. Что там на министра финансов пенять, коли рожа крива. Я, слегка даже пошатываясь, выхожу в зал, где Михаил Петрович добивает меня:

- Тимофей Алексеевич, как Вам доллар?

- В каком смысле? - не сразу схватываю я.

- Ну что же Вы? Подскочил сегодня на пять рублей, уже семьдесят семь рублей.

Я обомлеваю, всегда весёлая  Алёна тоже, судя по лицу, озабочена. Не найдя в себе сил адекватно ответить, я покидаю магазин, чтобы пройтись по заведениям конкурентов. Таковыми в радиусе шаговой доступности я считаю мини-маркет «Русский», принадлежащий Иосифу Жукману, и «Правдинские продукты» Михаила Гвоздева, значительно более известного под кличкой Гвоздь. К Жукману я заглядываю первым и убеждаюсь, что цены в «Русском» примерно на 25% выше, чем в моих владениях. Столько же, как у меня, стоит у него только водка. Зато солёное сало, морской коктейль и креветки – чуть не вполовину дороже. Я горестно качаю головой. Правда, в мини-маркете только один посетитель, но это слабое утешение: наверное, всё-таки лучше мало продавать выше закупочной цены, чем много – ниже неё.

Преодолев переезд, я заглядываю в «Правдинские продукты», гастроном размером побольше, вполне могущий претендовать даже и на гордое имя супермаркета. Его владелец Гвоздь раньше, говорят, служил бригадиром в знаменитой пушкинской группировке , но переборол в своей душе наследие лихих девяностых и занялся легальным бизнесом. Честь ему и хвала, хотя бы за это. Многие правдинцы, впрочем, недолюбливают Михаила за то, что он, выстроив особняк почти на берегу речушки Скалбы, в водоохранной зоне, замыслил и осуществил дерзкий проект плотины, создав у себя во дворе миниатюрную Венецию. Однако из-за плотины, естественным образом, подтопило участки и огороды выше по течению, поэтому в администрации всех уровней власти лавиной пошли жалобы. Гвоздь довольно долго успешно отбивался, пользуясь тем, что глава поселка с ответственным редактором «Маяка Родины» - ему старинные друзья. Наконец, пресловутую плотину взорвал под покровом ночи какой-то правдинский ниндзя, оставшийся, как и положено ниндзя, неизвестным. На этом проект гвоздевской Венесуэлы захлебнулся, на второй заход не хватило то ли средств, то ли решимости.

Цены здесь немного пониже, чем у Жукмана, но всё же заметно выше, чем у меня. Что и требовалось доказать. Я прогулялся вдоль стеллажей и отметил, что сроки хранения Гвоздь соблюдает далеко не столь скрупулезно, как я; да и номенклатура попроще. Что ж, это нормально. Я всегда уважал своих покупателей, искал и старался предложить им жемчужины среди продуктов, но смогу ли я заниматься любимым делом дальше?

Выхожу из гастронома, и ощущаю желание закурить; последний раз такое желание у меня возникало, когда акушерка принимала Машины домашние роды, когда появилась на свет Дуня. Сигареты я, конечно же, не покупаю, ограничиваюсь бутылкой крепкого пива в прилегающем барчике, тоже вотчине Гвоздя. Сикера жидковатая и несвежая, но я почти не ощущаю её вкуса. Как такое могло произойти, кто виноват? Конечно, в основном я, не заметивший крутых изменений последних месяцев, политико-экономических веяний, ослабивший внимание, каждодневно необходимое владельцу ООО. Да, несколько лет всё шло хорошо, но кто-то вмешался. То ли агрессивные турки и украинцы, то ли мировой кризис и падение цен на нефть, а скорее всего собственные халатность и разгильдяйство.

Я возвращаюсь в свой магазин, народ по-прежнему есть, это радует, но уже менее, нежели с утра. Михаил Петрович сообщает мне, что доллар на бирже подрос ещё на полтора рубля, я принимаю данную новость стоически. Скорее всего, я просто не смогу больше торговать импортными товарами. Выглянув в окно, наблюдаю, как рой строителей продолжает расчищать площадку вокруг будущего «Честного», они будто бы строят катапульту, чтобы запустить огромный булыжник в моё предприятие.

Я в отчаянии сажусь за компьютер, связываюсь с нашим бухгалтером, и пытаюсь пересчитать цены так, чтобы торговать стало рентабельно. Очень сильно надо поднять ценники, забыть о всякой благотворительности, и, разумеется, не столь внимательно печься о качестве. Я так не смогу. В «Яндексе» я натыкаюсь на громадное выступление президента, утверждающего, что наша экономика на пороге резкого спурта. Но пока трава вырастет, корова может сдохнуть, а с ней и трое телят, да и сам бык.

Я вдруг отчетливо понимаю, что Господь, до того благосклонно относившийся к моей негоции, посылает очевидное испытание. И в ближайшее время придётся сделать выбор; причины ситуации уже не важны, из них можно лишь извлечь уроки на будущее. Сейчас надо просто сделать так, чтобы не пострадала моя семья – раз, и чтобы выбранный путь был честным – два. Всё просто, как всегда.

Снова погружаюсь в расчёты на пару часов, консультируюсь с бухгалтером и, в конце концов. перекрестившись, звоню Михалику. У него супермаркет на соседней станции Заветы Ильича, и он прихожанин тамошней церкви. Встречаемся мы с ним нечасто, но я чувствую к Михалику искреннее уважение. Помимо того, что он отличный коммерсант, он настоящий христианин, он усыновил двух детей из детдома и на благотворительность тратит намного больше меня, щедра его рука дающего. Он уже немолод, около шестидесяти, и я рад считать его старшим товарищем, а в чём-то и наставником.

- Привет,  Тима, - как всегда, жизнерадостно, откликается Михалик с первого же гудка. Хорошо, что у него просто гудок, а то кому ни позвонишь, играет то «Владимирский централ», то Гимн России. Ничего страшного, конечно, но я привык к длинным гудкам ещё с тех времён, когда с трепещущим сердцем крутил диск, чтобы попытаться назначить свидание Маше. Двадцать пять лет тому назад, когда ещё не было рингтонов.

- Здравствуйте, Михаил Михайлович. Можете говорить?

- Да без проблем.

- Хотел с Вами проконсультироваться. Понимаете, сегодня начал сверять доходы-расходы. И понял, что торгую товарами ниже отпускной цены. То есть, сами понимаете, в убыток.

Михалик хмыкнул, и я продолжал.

- Как-то много разных забот навалилось, да и вроде шло по накатанной, вполне успешно. А сейчас так получается, что в минус, вот.

- Не у тебя одного, дружище, - произнёс Михалик серьёзно.

- Наверное, Михаил Михайлович. Я в политику не лезу, турки там, хохлы, пиндосы, прости Господи, - мне всё равно. Честно, мне Православный американец намного ближе какого-нибудь захожанина с чисто русской родословной. Не важны все эти амбиции…

- Дружище, ближе к делу, - прерывает меня Михалик, и совершенно правильно прерывает, потому что я сам чувствую, что готов зарапортоваться.
 
- Я хочу уберечь свою семью от бедности. У меня есть немного сбережений, пять лет всё же старался, плюс аренда магазина ещё на два года. Я вот думаю, а может, Бог с ним, избавиться от всего, пока не поздно, а?

Михаил Михайлович берёт паузу, я жду. Как хорошо, когда есть собеседники, которые слушают, а не тараторят и не выдают готовые рецепты в виде афоризмов.

- Хочешь продать аренду?

- Пока не решил. Что вы думаете?

- А чего мне думать? Я уже в процессе, Тима.
 
Меня словно толкнули под холодный душ. Не ожидал. А почему? Потому что мало думаю, как говорил мне дедушка, когда сделанные мной деревянные кораблики переворачивались вверх килем.

- В каком смысле Вы в процессе? - блею я.

- В прямом. Продаю дело и переезжаю. У меня тоже немаленькая семья, как ты знаешь, и дедушка должен ей помогать. А с тем, что происходит, скоро внукам придётся помогать дедушке, распевая под баян вирши Газманова в электричках. К тому же тут в СМИ уже появился термин «враги народа», а у меня к этому, знаешь, страх. Пример деда с бабкой пугает.

- Куда же вы едете?

- В Литву, не в Израиль же мне податься с арийской внешностью. Уже приобрёл там в Каунасе магазинчик на паях. Шиковать не придётся, но надёжно. Вот так. Посмотрю на эволюцию русского мира со стороны, надеюсь, Господь простит мне такое дезертирство.

- А как же приход? – спрашиваю я, не думая.

- Приходы есть и в Литве, Тима. Вера – она в сердце и в поступках, а не в канонической территории. Да ты всё сам прекрасно понимаешь.

- Не уверен, подскажите, без совета моё предприятие точно расстроится.

- Ну пора понять, ты же не октябренок. В общем, нечего мне больше сказать, сам думай. Но если так ждёшь совета, то продавай ты свой магазин, тем более в любом случае тебя «Честный» съест и не подавится. Видел «Честного»?

Я киваю, и Михалик понимает, что я кивнул.

- Ну вот. Выводи всё в деньги и дальше решай сам. Я бы с тобой встретился, но времени нет, прости. Христос посреди нас!

- И есть и будет во веки веков, - медленно произношу я и кладу трубку.

Я никогда не завидовал миллионерам, газпромовцам, знаменитым актерам и певцам. Дал им Бог благосостояние – и славно, а если дал к тому же и счастье – замечательно. Мне просто хочется, чтобы моя семья не нуждалась. И чтобы каждый в ней занимался любимым делом. Вроде, если пытаться и работать, это не так трудно, но не всегда. Я ещё раз пересчитываю все цифры. Надеясь найти ошибки – и нахожу их, но они не в мою пользу. Звонит бухгалтер и подтверждает мои расчёты.

Грустный, я иду домой, провожаемый безукоризненно трезвым и всепонимающим взором Михаила Петровича. Пока я не готов принять решение, однако само осознание того, что принимать его придётся, давит. Я рассеянно глажу по голове выбежавшую навстречу милую Дуню, пожимаю руку серьезному Матвею, киваю засевшей за мольбертом Женюге, и обнимаюсь с женой.  Четверг, вечер, все собрались за чаем, предвкушают скорые выходные, а у меня тяжесть на сердце. Я пью чай, болтаю, и вижу, что всем понятно моё состояние; никто, впрочем, ни о чём не спрашивает – домочадцы понимают, что если надо, расскажу сам. Чтобы отвлечься, я захожу в тесную «телекомнатку», где теперь обретается единственный наш «ящик».  Жена согласилась перенести его с чердака, но и она, и дети пользуются исключительно Интернетом, и телевизор, бедный призрак прошлого, месяцами стоит безработным. Я смахиваю пыль с пульта дистанционного управления, пять минут смотрю первый канал, пять минут «Россию», но от бодрых фраз дикторов и чиновников только становится сквернее на душе. Переключаю на спорт, там идёт обсуждение будущего выступления нашей сборной. Тема трогает меня, я рад заинтересоваться, и целый час внимательно слушаю маститых экспертов, рассуждающих о наилучшей, истинно российской тактике. Неожиданно, вопреки всему, меня охватывает горячее вдохновение, я бегу к компьютеру и, неуклюже возясь с графическим редактором, сочиняю новый пост в свой журнал. Удивительно, как этот процесс отвлекает от тяжелых дум, и приводит ум в равновесие.

"Какую игровую схему выбрать православной сборной?

В рисунке футбольной игровой схемы может скрываться особый смысл. Попробую проанализировать несколько популярных расстановок в попытке обнаружить эту тайную сущность.
Несколько устаревшая прославленная венгерской и бразильской сборными в 1950-60-е годы система 4–2–4, представляющая собой не что иное, как иудейскую звезду Давида, противна природе православной команды, но может принести успех сборной Израиля, Аяксу или Тоттенхэм Хотспур.
 
«Даймонд» или «алмаз» 4–1–2–1–2 с ромбовидным построением четверки полузащитников напоминает зловещую сатанинскую перевернутую пентаграмму. Именно у «красных дьяволов» Манчестер Юнайтед мы привыкли видеть что-то подобное.
 
Схема с выраженным опорником, тройкой полузащитников и парой разноплановых нападающих 4–1–3–2 — издевательски перевернутый православный крест — также нам не годится, но часто успешно применяется английскими и итальянскими командами.
 
Типичная для сборной Испании, Барселоны и других команд, приверженных «тики-таке» «тотального футбола» 4–3–3 — тоже далекий от православия папский католический крест.
 
Более-менее приемлемой будет до сих пор часто встречающаяся в построении итальянской сборной и команд с Апеннин жестко оборонительная схема катеначчо 5–1–3–1, образующая «якорный крест».
 
Но истинно православной следует признать модифицированную из 4–2–3–1 (с двумя опорниками) путем выдвижения вперед латералей активную атакующую схему 2–4–3–1 с насыщенным центром и единственным нападающим на острие."
 

Глава 9

Говорят, что утро вечера мудренее, однако, проснувшись, более мудрым я себя, увы, не почувствовал. За ночь резко похолодало, и в порывах северного ветра ясно чувствуется близость суровой зимы. Я выхожу на наше каменное крыльцо, глубоко, с присвистом, вдыхаю ядреную свежесть, издали опять слабо тянет дымком. Через несколько домов, в сарае пожилой четы Морозовых, кукарекают третьи петухи. Вдалеке, через квартал, шуршат покрышки – кто-то из соседей решил, вероятно, поутру отправиться в «Глобус», или ещё какой гипермаркет.
 
Крупная птица парит в голубом прозрачном небе – может, какая-то неправильная ворона, а может, ястреб, изредка залетающий так близко к Москве, отсюда не разобрать. Я ещё раз затягиваюсь чистым воздухом, и понимаю, что совершенно счастлив. Это странно, учитывая события предыдущего дня, но факт есть факт.
Возможно, страна катится в пропасть; возможно, власть имущим застила глаза кровавая пелена; возможно, нефть упадёт до десяти долларов за баррель – однако, это далеко не первый кризис, и не последний; так устроен человек. Вследствие ли грехопадения либо из-за последующих козней диавола, либо просто потому, что диалектика предполагает разбрасывать камни, чтобы потом собирать. Что об этом судить? Года на три сбережений хватит, и можно немного отдохнуть, а потом пойти послужить наёмником, или открыть что-то менее рисковое, аптеку, например, а то и ларёк с беляшами. Зато можно будет проводить время с семьёй. Но это если продать дело, оторвать кусочек сердца.
Неизвестно, сколько я потеряю на передаче аренды, но, конечно, немало. На продуктах, контрактах – тоже прилично. Но основное в жизни – видеть, что главное, а что второстепенное, и я льщу себя надеждой, что живу осознанно.

Я делаю небольшой крюк и захожу в часовню, несколько лет назад выстроенную у станции. Изначально её освящали во имя Сергия Радонежского, который жил и работал не так далеко от нас, буквально в двадцати километрах. Однако сейчас я в изумлении вижу над входом огромную вывеску церковнославянскими буквами: «Часовня Святого Равноапостольного Князя Владимира». С удивлением вхожу внутрь, запуская с собой дуновение холодного воздуха. В неотапливаемом, тесноватом помещении скопилось не менее двух, а то и трёх десятков человек – многие просто неотрывно смотрят на огромную новодельную икону св. Владимира, вывешенную посередине часовни, между двумя стрельчатыми окнами; иные встали перед упомянутой иконой на колени и старательно кланяются; овые барражируют вокруг, силясь пристроить куда-нибудь заблаговременно купленные свечи. Мне тут как-то претит; когда часовня была Сергиевская, и народу молилось не в пример меньше, дышалось чище и свободнее. Однако, видимо, сегодня решительный князь востребован более, чем молитвенный инок, не мне судить.

Я не стал повышать розничные цены, и поэтому в магазине по-прежнему народ. Никита с Наташей трудятся в поте лица своего. Склада по основным товарам длительного хранения хватит ещё на 3-4 дня, и я склоняюсь всё больше к тому, чтобы на этом остановиться. Хлеб, молочные продукты, парное мясо, конечно, уже привезли свежие – но покупатели берут в основном консервы, крупу, сахар; я вижу, что разобрали полностью красную икру, всё же Новый Год скоро, а икра хранится долго, надежное вложение средств. Очень хорошие солёные грибы, которые мне несколько лет возит заветная вологодская фирмочка, тоже все раскуплены, не видно и ряпушки. Около кассы стоит последняя коробочка опальной жвачки Love is, заглянув внутрь, я вижу всего несколько оставшихся прямоугольничков, беру один, разворачиваю, кидаю содержимое в рот, а на вкладыше читаю: «Любовь – это когда вам всегда есть что сделать вместе». Поневоле я улыбаюсь.

Постепенно народ убывает, вероятно, даже демпинговые цены всё-таки недостаточно привлекательны, чтобы народ рисковал оставить последние сбережения в моей лавке. Только какой-то молодой мужчина с красиво подстриженной бородкой пристально и угрюмо смотрит на парную свинину, словно хочет изгнать из неё бесов.

- Босс, у нас тут «Честный» открывается, видите? – отрывает меня от наблюдения за экзорцистом Никита.

- Вижу, конечно. Что хочешь сказать?

- Они ищут продавцов. Вы лучший директор, которого я знаю, с огромным отрывом, но у меня жена молодая, ребенка хотим, понимаете?

- Ты собираешься перейти в «Честный»?

- Вы шутите, босс? Разумеется, нет. Но мне бы хотелось знать заранее, если у Вас какие-то кардинальные планы будут. Мне это важно. Если продолжите бороться – я с Вами.

Я хлопаю парня по плечу и отвечаю, что пока буду держаться, а в ближайшие дни сообщу о планах. Очень хорошую, конечно, с Божьей помощью я набрал команду, обидно, если придётся терять этих людей. Любых людей, с которыми выстроил отношения, терять плохо, даже врагов, а уж товарищей – просто томительно. Понятно, что мы будем встречаться и дружески разговаривать, но нас больше не будет объединять общее дело, общие интересы, грустно до слёз.
Я вижу, как в магазин заходит, потягивая воздух хрящеватым крупным носом, Шмеман Михаил Семеновичи бросаюсь его обслужить. Кто знает, сколько шансов у меня ещё будет постоять за прилавком в роли хозяина?

- Здравствуйте, очень рад Вас видеть, - приветствую я Шмемана.

- И Вам искреннее здрасьте. Скажите, орехи и сухофрукты какие у Вас есть?

- Да разные, вот смотрите, - отвечаю я с удивлением. Мне Михаил Семенович никогда не казался большим любителем орехов, обычно он приобретает молочные продукты и рыбу.

Шмеман скрупулезно изучает цены, просит меня дать фундука и фисташек на пробу, и внезапно изъявляет желание закупить все эти орехи, а ещё грецкие  и курагу, которые имеются у меня в запасе. Однако недавние открытия заставляют меня насторожиться, а не плясать от радости. Мир, к сожалению, улавливает меня в свои сети, делая беспокойным и тревожным.

- А почему именно орехи и курага в таких количествах? – вкрадчиво осведомляюсь я, - праздник, что ли у Вас какой?

Но проницательного Шмемана на орехах пытаться провести так же безнадежно, как старого воробья на мякине.

- Захотелось что-то орешков, а курага, говорят, очень для крови полезна. Вот, вчера Малышева по ТВ рассказывала, очень знающая женщина.

- Пониииимаю, - тяну я, получив сверху сполох озарения, - орехи-то в основном из Турции, и курага из тех краёв, с которыми у нас нет взаимопонимания. Верно?

Шмеман, пожимает плечами, и не может удержаться от очередного мудрого и древнего взгляда, заставляющего меня ощутить себя неандертальцем, замотанным в дурно пахнущую шкуру.

- То есть скоро всё это подорожает раза в два, - продолжаю я тоскливо. – Ну что ж, обязательства купца есть обязательства, Михаил Семенович. Берите по двадцать кило того и другого, остальное, уж простите, оставлю для семьи.

- Думаете продавать дело? –с интересом спрашивает Шмеман.

- А Вы купите?

- Упаси меня Яхве, - отвечает Шмеман, и, помолчав, добавляет: - Но решение, думаю, верное.

Я ценю откровение от столь закрытого человека, киваю, и иду наполнять большие пакеты орехами с курагой. Притащив ношу к прилавку, я передаю потенциальный дефицит покупателю и тут же за ним, повинуясь некоему мысленному призыву, как фамилиары в матвеевской Доте, возникают оба сына, берут ношу и выносят; начальствующий же среди них протягивает мне купюры.

- Спасибо огромное, - Михаил Семенович поворачивается, чтобы, скорее всего, направиться в остальные продуктовые, где, возможно, остались ещё орехи с курагой по сносным, хоть и не столь демпинговым, расценкам.

- Простите, Михаил Семенович, а если честно, Вы не собираетесь куда-то? Ну, на Святую Землю, например?

В ответ на столь наивный вопрос Шмеман поворачивается, пристально глядит на меня, отчего второй раз за день и третий за неделю мне становится нестерпимо стыдно перед ним за вопиющую инертность собственного ума. Шмеман выразительно, точь-в-точь как в прошлые разы, пожимает плечами, улыбается краем мясистого рта, разворачивается и покидает «Магазин на Правде». Почему-то мне кажется, что навсегда. Наверняка, он уже купил билеты на рейс «Эль Аль» со скидкой, и ещё до Нового Года в Правдинском шестью евреями станет меньше.  Этой поздней осенью, как перелетные птицы, потянутся они на юг – но весной едва ли вернутся к оставленным гнездам, их место займут другие уроженцы  теплых краёв, а именно таджики, прочие гоги и магоги. Я машинально вспоминаю ответ Михаила Семеновича на один из своих вопросов, и память, подкрепленная приходскими чтениями,  услужливо продолжает цитату: «Упаси меня Яхве, чтоб я отдал тебе наследство отцов моих». Да уж.

Сегодня пятница, но, несмотря на грядущие выходные, народ кажется каким-то безблагодатным; возможно, это только лишь моё искаженное восприятие, из-за "трех волнений". Посетители рачительно пересчитывают содержимое кошельков, вразброс прицениваются, и часто уходят восвояси, ничего не купив, либо приобретя нечто дешевое, трудносъедобное, наподобие килек подмосковного производства, или недорогой колбасы. Я придирчиво отношусь к своим поставщикам, но всё же не могу позволить себе продавать только продукты высшего качества, увы. Солнце падает к быстрому осеннему закату, а я всё сижу в подсобке и думаю, думаю, мыслишки движутся по кругу со скоростью архимандрита, едущего на велосипеде. Тормоз я, конечно, знатный.

Я снова размышляю, что очень люблю свою работу, своих клиентов, свой маленький магазинчик. Я люблю своих ряпушек, сыры, колбаску, конфетки и даже сало, которое не ем. Я люблю своих сотрудников; а главное, я люблю то, что могу кому-то сделать скидку, порекомендовать достойный продукт, без проблем обменять непонравившееся.  Эти годы в магазине у платформы выдались классными, я был счастлив приходить сюда и радовать покупателей. Но семья важнее всего! И придётся делать выбор, я всё-таки мужчина, глава семьи, а не сентиментальная кисейная барышня. Крушение произошло внезапно, но ведь это не столько из-за депутатов или мирового кризиса, сколько из-за моей недальновидности, придётся платить.

Тут Вася, вынужденно служащий грузчиком-дворецким, приносит мне конверт – в нём извещение от Ленина. Не ожидая ничего хорошего, я изучаю содержимое – конечно, это уведомление о значительном повышении налогов, с января 2016 года. Буквально минут через пять звонит Паша Астахов, мой арендодатель, представляющий структуру, тесно спаянную с поселковой администрацией. Паша мужик не вредный, но очень, как бы сказать, прогибающийся под изменчивый мир; он приветствует меня своим дребезжащим фальцетом:

- Здравствуйте, Тимофей Алексеич!

- Здравствуйте, Павел Евгеньевич! С чем звоните?

- Боюсь, с не очень приятными новостями.

Астахов, наверное, стесняясь, молчит секунд пятнадцать, а потом выпаливает:

- С Нового Года мы вынуждены повысить арендную ставку на 25%, извините.

- Но у меня договор с фиксированной оплатой ещё на два года, - возражаю я по инерции.

- Не совсем так, Тимофей Алексеич, - вздыхает мой собеседник. – В пункте 8.4 прописано, что в случае годовых колебаний курса рубля к доллару свыше 50% арендная плата может быть изменена по усмотрению арендодателя.

- Минутку, пожалуйста.

Я нашариваю в столе свиток упомянутого завета и судорожно пролистываю его.

Действительно, названный пункт имеется. Чрезвычайно предусмотрительно со стороны арендодателя и весьма глупо с моей. Одно к одному, видимо, Господь, по великой милости своей, усердно пинает меня в направлении правильного решения, словно футболист - непокорный мячик к воротам.

- Ясно, Павел Евгеньевич. Давайте встретимся в понедельник, поговорим?

- Конечно, - в музыкальном фальцете явственно проступает нота облегчения. – Звоните, когда вам удобно. Извините за беспокойство.

Конечно, это происки Петрова, а может ещё кого из патриотов; несерьезно я подошёл к теме турецкой продукции и российских триколоров.  Но как к такому подходить серьёзно, скажите? А может, дело в том, что в Правдинском бюджете кончаются деньги, и зимой не на что будет чистить дороги, в том числе ту, которая ведёт к часовне святого Владимира? К своему-то дому почистить дорогу мне приходится заказывать частный трактор. Я наливаю себе стаканчик недорогого, но качественного португальского портвейна; кстати, Вы знаете, что настоящий портвейн должен крепиться только виноградным бренди, а вовсе не спиртом-ректификатом, как делает знаменитая крымская Массандра? Я отнюдь не сторонник утопления печали в тяжелом вине, но от ароматного теплого напитка на душе становится легче.

В конце концов, у меня есть немного сбережений, причём в конвертируемой валюте; есть любимая и, верю, любящая семья; есть дом и, если уж пошло на то, действующая шенгенская виза. Можно впрячься изо всех сил и попробовать получить швейцарские паспорта, как беженцам от тоталитарного режима. Там, говорят, каждому гражданину по две штуки евро платят ежемесячно просто за то, что ты швейцарец, даже безработным.  Это я в шутку, всё же где родился, там и пригодился – это моё мнение; впрочем, абсолютно ничего не имею против эмигрантов, напротив, восхищаюсь их смелостью. Я бы, возможно, тоже мог бы стать гражданином мира – но мне нравятся подмосковные просёлки и огромная липа за окном, и никакие Петровы мою счастливую жизнь не разрушат.

Я чувствую, что дальше в магазине от меня никакой пользы не будет, и прощаюсь с подчиненными. Вася спокоен, на его смуглом каменном лице, словно иссеченном злыми пустынными ветрами, ясно читается: всё пройдёт, хозяина; Наташа, отчасти утеряв природную непосредственность, смотрит на меня со смутной надеждой, Никита подмигивает, как раньше. Я ободряю их взглядом и поднимаю вверх крепко сжатые ладони: это не пустая бравада – если буду закрываться, всем сотрудникам выдам достойную премию, которая позволит им продержаться несколько месяцев.

Дома бурно и весело. Жена общается по скайпу с приятельницами по Интернет-клубу, Женюга рисует вальяжно развалившегося на стуле кота, Дуня смотрит очередную серию поняшек; дверь в Матвееву комнату плотно закрыта – я вспоминаю, что скоро у него соревнование в реале, тренируется. Бог в помощь. Я тихо сажусь на нашей просторной, обшитой янтарным деревом, кухне и завариваю себе чай, ставлю плошку с хорошим медом, от деда Александра Григорьевича с Луговой улицы, у которого мини-пасека. Задумавшись, съедаю всю плошку, чувствую жуткую приторность в гортани и урчание в недовольных ярой фруктозой кишках. Задним числом, вспоминаю: Нашел ты мед, — ешь, сколько тебе потребно, чтобы не пресытиться им и не изблевать его. Воистину, Слово Божье – великий кладезь мудрости, вот как бы всё время держать это в уме.

Глава 10

Я поднимаю всех рано – в этот раз мне хочется оказаться среди первых исповедников – тема важная и, несмотря на то, что не спал почти всю ночь, я готов. Мы садимся в свой минивэн и катим в храм, на литургию. К радости жены и недовольству старших детей, я сворачиваю в этот раз к Старому Селу. Что скажет отец Пётр из Кулемино, я примерно представляю: будь счастлив, славь Господа и делай, как считаешь нужным, не впадай в грех уныния. Напастей серьёзных нет, ты отличный праведный мужик. И семья у тебя одета в двойные одежды, сейчас разрешительную молитву сотворю, и всё будет хорошо. А всем этим баксам, президентам и петровым Господь судия, поверь, это же про тебя сказано «придите, благословенные Отца Моего, наследуйте царство, уготованное вам от создания мира!» Очень он позитивный, отец Пётр, и чрезмерно снисходительно ко мне относится; конечно, это в радость, однако сейчас полезно пообщаться с более глубокомысленным и умудренным священником, способным не только прогнать мою временную депрессию, но и почувствовать её причины.

Мы приезжаем в небольшой деревянный храм на окраине районного центра. Пока ещё гулко отбивают часослов. Дуня с Женюгой отчаянно зевают, за окном полная темень и слабоминусовая температура. В отличие от благоустроенного кулеминского храма, здесь аскетично, грязновато и отопление работает так, что зимой холодно, весной сквозняки, летом душно, а осенью промозгло. Настоятелю отцу Симеону под семьдесят, он часто болеет, но обладает сильной харизмой. Некоторое время я даже всерьёз опасался, что Маша подпадёт под его чары – как ни стыдно признать, но я даже начал ревновать её к этому скрученному артритом человеку. Однако у страха глаза велики, Маша откровенно поговорила со мной, и стало понятно, какой я болван.

Часы скоро заканчиваются, в притвор заходит отец Симеон, тяжело опираясь на резной посох. Первой на исповедь, по традиции, запускаем Дуню, потом остальные, наконец, приходит и моя очередь. Я подхожу к священнику, и начинаю рассказывать ему свои проблемы. Каюсь в смертельном грехе уныния, делюсь сомнениями, и так далее. Отец Симеон согбен, и мне кажется, что я взваливаю на него дополнительное тяжеленное бремя. Он отвечает мне. Мы беседуем минут пять-семь, и я отхожу обратно, к детям, а он приглашает Машу.
Не знаю, правильно ли я сделал, что выбрал именно этот вариант. Слишком стар отец Владимир, изношен и, верю, слишком близок к святости, чтобы полностью прочувствовать муравьиные заботы. Наверное, для него мои метания выглядят примерно так, как для гроссмейстера порывистые ходы любителей-шахматистов в городском парке. Он и рад бы помочь, но сложно спуститься до уровня счетов, закупок и прочего.  Впрочем, про то, что надо стараться расслышать голос Господа сквозь шум электричек – эти слова я понял.

Удивительно, и в этом храме несколько человек столпилось перед иконой равноапостольного князя, резко набравшего известность в последние годы. Эти люди тоже истово бьют поклоны, оставляя почему-то без внимания изображения других святых, моих любимых: например, Макария Египетского или жестоко искушаемого преподобного Антония Великого. Впрочем, кто я такой, чтобы оценивать святых – сама такая мысль вдруг вызывает у меня совершенно неуместную усмешку – как нарочно, в тот самый момент, когда возглашается молитва за Патриарха всея Руси. Маша укоризненно косится на меня, и я, пристыженный, отвожу взгляд.

Мы участвуем в Литургии, причащаемся, подходим ко кресту, потом  я отвожу семью домой, а сам отправляюсь на работу. Я ещё не решил, что делать, и неустанная молитва пока, увы, не позволяет небесному шепоту пробиться через опилки, наполняющие череп.

Никита приветствует меня, глядит проницательно-выжидательно; я делаю ему знак следовать за собой и мы проходим в подсобку.

- Никита, я пока не могу ничего сказать конкретно, тем не менее я гарантирую тебе выходное пособие три оклада в любом случае, - сообщаю я с ходу.

- Понятно, босс, спасибо большое, - отвечает он после паузы. – Когда определитесь, если не секрет?

- В ближайшие дни. А что они тебе предлагают в «Честном»?

- Замдиректора магазина, но там персонала-то всего ничего на огромный зал, а по деньгам в лучшем случае, как у Вас, босс.

- Что ж, возможно,придётся сообразовываться с веком сим, дружище.

-Да уж, босс.

Мы расходимся, недовольные ситуацией, зато довольные честной беседой, а это ведь важнее. Через некоторое время я вылавливаю Наташу и толкую с ней. Она тоже готова ждать моего окончательного решения, и я вижу, что у дивчины увлажняются глаза.

- Ладно, ладно, - треплю я её по плечу, улыбаясь, - жизнь на этом точно не заканчивается.

Да, коловращение жизни идёт своим чередом. Ближе к концу дня заходят братья Брунцевы, заметно навеселе; по субботам они работают только до обеда и, поскольку по роду деятельности вынуждены всю неделю соблюдать сухой закон, сейчас пытаются такую несправедливость компенсировать. Старушка Брунцева опять с ними, несмотря на ядовитое дыхание зеленого змия, братья не забывают о сыновнем долге, молодцы. В этот раз они рассуждают о президенте.

- Смотри, Америка с Европой разошлись, как тётка Тамара с мужем, ненавидят нашего лидера, он им кость в горле, - утверждает Андрей, поводя задумчивым взором по винно-водочным полкам.

- Да они понимают, что рано или поздно президент им покажет, где кто зимует. Хотя пока, конечно, у нас жопа, натурально говно прёт, - отвечает Виктор, сопровождая взгляд брата.

- Это пока. Сейчас импортозамещение полностью в силу вступит, тогда к весне всё очевидно станет, кто где срал. У них там с иммигрантами война идёт, а у нас всё в порядке. И рано или поздно нефть опять подорожает, а?

- С иммигрантами у них пукан рвёт, - соглашается Виктор, и, подумав, добавляет, -а если нефть подорожает, то они точно в полной жопе окончательно. А наш президент молодец.

- И я о том же.

Братья кажутся довольными, потому что пришли к консенсусу, я тоже рад, что они единомысленны, хотя не уверен в том, что они правы. Пока подходит их очередь, удовлетворенный общением с Виктором, Андрей поворачивается к матери:
- Мааать, а ты что думаешь про президента?

Я, автоматически отсыпая полноватой незнакомой девушке ротфронтовских батончиков, шевелю ушами, чтобы разобрать откровение пифии. Та некоторое время фырчит, как будто раскочегариваясь, направляет изумительно прозрачные глаза на сына и негромко выдыхает:

- Забавный.

Брунцевы переглядываются, покряхтывают,  а я едва не роняю батончики. "Забавный". Ёмко, ничего не скажешь. Мудрая женщина из Правдинского. Как этим старицам удаётся так чётко и просто высказывать то, что они думают? Дело ли тут в возрасте или в Даре Божьем? И почему к некоторым людям это приходит уже перед самыми Воротами? Бог весть. Но в любом случае так приятно услышать нежданное, негаданное свежее слово.

Мне звонит Маша, она спрашивает, как у меня дела. Такое случается нечасто, обычно звоню я, а сейчас нещечко набрала мой номер сама. Сердце замирает, точно так же, как двадцать пять лет назад, когда мы были студентами, и я дрожащими от волнения руками поднимал тяжелую трубку. Любовь никогда не проходит, я думаю.

Я отвечаю, что всё в порядке, и что я постараюсь быть дома к восьми часам. По субботам мы любим все вместе соревноваться в какую-нибудь настольную игру; когда настроение задорное, бодрое – в «Активити» или в «Монполию», когда есть желание проявить серьёзное тактическое и стратегическое мышление – в «Цитадель» или в «Манчкинов». Мы обычно объединяемся с женой, Матвей с Женюгой, а Дуня по мере сил консультирует обе команды. Ветераны проигрывают в четырёх случаях из пяти, но я от этого ощущаю только удовлетворение.
Ещё кто-то звонит, номер незнакомый. Я нажимаю «Приём» и слышу хриплый голос, который кажется смутно знакомым:

- Здорово, Тимыч!

- Привет и Вам. А Вы кто? – после паузы добавляю я.

- Миха Гвоздёв это, - поясняет хриплый.

- А, здравствуйте! Даже не знал, что у Вас есть мой номер телефона.

- Общие знакомые дали. Слышь, ты что думаешь делать?

- В каком смысле?

- Ну ты лохом не прикидывайся. «Честный» открывают, слышал?

- Слышал. Михаил, а когда это мы на «ты» перешли, я не помню.

- Я вот только что перешёл, привык так. Можешь тоже на «ты» меня называть, непринципиально.

Не ожидавши услышать такое замысловатое слово от Гвоздя, я сбавил обороты. Ну, в конце концов, если человек хочет быть на «ты», это неплохо.

- Да, Михаил, слышал, и даже видел, его же прямо напротив меня возводят. Ещё мне аренду подняли на четверть, и поставщики прессуют с ура-патриотическим товаром. Но тебя это, наверное, не касается, ты же с администрацией вась-вась?

- Хмммм, - мычит Гвоздь. – Всё не совсем так, изменились правила. «Честный» всю администрацию купил, если ты не в курсе, и «Маяк» заодно. Хрен ли этим п….крылам старая дружба? Бабки всё решают. А насчёт поставщиков – куда мне с сетями тягаться? Слушай, пошли вечером сегодня в баню, обсудим ситуацию. Всё-таки мы представители малого бизнеса, у тебя магазин, у меня магазин. Может, чего надумаем. Времена тяжелые, надо объединяться против кровопийц.
Гвоздь помолчал немного и выдвинул решающий аргумент:

- В бане девочки будут, хе-хе.

- Нет, Миха, спасибо. Здорово, что позвонил, но в баню не пойду. Я в понедельник сам решу, что дальше делать. Если хочешь, сразу тебе сообщу.

- Ясно. Сливаешься, - в голосе Гвоздя нет агрессии, я чувствую, как коллега по ремеслу сник. – Ну да, звони.

- Не грусти, - ответил было я, но собеседник уже положил трубку.

Говорят, когда бушует пожар в джунглях, тигры, антилопы, слоны и мыши бегут вместе, дружной толпой, не обращая внимания, кто кому враг или конкурент. Наверное, Гвоздь сейчас звонит своему злейшему неприятелю, Жукману – впрочем, тот вряд ли возьмёт трубку. Подозреваю, у него билеты на один самолёт со Шмеманом.

Вот такие дела. Подводя окончательные итоги, я ещё немного роюсь в компьютере, составляю сравнительную таблицу, но результаты лучше не становятся. Пора идти. Я прощаюсь за руку с Васей, Никитой, озорно целую ручку у Наташи, и бреду домой. Всё неплохо, просто завтра мне надо принять решение, и, возможно, с новой недели озаботиться началом новой жизни. Каким бы оно ни было, я совершенно уверен в банальной, но истинной формуле: «Что Бог ни делает, всё к лучшему». Может, в ближайший год меня ждёт упорная борьба за свой магазинчик; может, семейные путешествия; может, государственная служба; может болезнь или даже смерть. А может, возвышение в стиле Иосифа и семь тучных лет. И я радуюсь тому, что есть и готов к тому, что будет.

Я сворачиваю с шоссе на красивую тропинку, ведущую к нашему дому, и через минуту вижу ярко освещенные окна: конечно, вся семья в сборе, они занимаются разными нужными делами, но когда я приду домой, жена поцелует меня, и мы начнём настольную игру.

"Ностальгия по настольному футболу

Зашёл тут на днях в воскресную школу при одном из храмов нашего благочиния. Там, как сейчас, к счастью, многие священники делают, оборудована небольшая игровая комнатка для самых маленьких. И в этой комнатке я вдруг заметил подержанный настольный футбол. Не современный цветастый, где надо бездумно и быстро, словно у тебя шило в заднице, крутить ручками -такой у меня есть дома, его дети довольно быстро забросили. А старый, из советского прошлого, с железным игровым полем и упрямыми футболистами на пружинах. Они неподвижно стоят в специальных ямках, куда скатывается небольшой железный "мячик"
В отличие от модной версии, здесь у тебя есть время подумать; если шарик в ямке, он никуда не укатится, он твой навсегда - ну или пока партнеру не надоест смотреть, как ты, наклоняя фигурку игрока под разными углами, рассчитываешь силу удара, чтобы либо со всей дури зафигачить по воротам, либо отдать выверенный пас партнеру в лучшей позиции. Эта игра похожа на шахматы или, в крайнем случае, на бильярд. И, в отличие от современного собрата, в неё совершенно невозможно играть пьяным - если бешено вертеть ручками алкоголь только помогает, то управлять стойкими футболистами дрожащей рукой никак нельзя.

В общем, затеяли мы с одним папашей, кстати, отъявленным спартачом, матч. Игра неспешная и много дум приходило в мою голову. Например, как похож прежний настольный футбол на прежний настоящий, а теперешний - соответственно тоже, на нынешнюю манеру игры. Потом мысль перешла на то, что игроки в настольном футболе советского производства намного более индивидуальны, у каждого своё место на поле и своя ямка, они не нанизаны скопом, как цыплята на вертел. Что они, хоть и поменьше, но несгибаемы.

От ностальгии вдруг перескочил в мыслях к вопросу о том, а позволительно ли, собственно, в ограде храма держать такую искусительную настольную игру и что бы сказал известный своей строгостью святитель Игнатий Брянчанинов касательно подобной практики. Только об этом задумался, как Господь немедленно дал ответ: мой оппонент неловко - или наоборот, ловко - прицелился, с силой отвёл назад своего человечка и рикошетом от другого игрока запулил стальной снаряд точно мне в нос. Не столько больно, сколько неожиданно, я аж подскочил на месте. Сам виноват - не надо всякую ханжескую чушь думать и пытаться быть святее рукоположенного батюшки. "



Часть 2

На негативе

Не могу сказать, люблю или не люблю понедельники. Раньше отношение к первому трудовому дню целиком зависело от взаимоотношений с женой. Забыла ненадолго о моём алкоголизме, смеялась; возможно, даже, на выходных случился секс – понедельник становится радужным, энергичным и многообещающим. Плакала, попрекала, отвернулась к стене, когда я пришёл сказать «До вечера!» - мрак, идёшь на работу как на каторгу. Созависимость, знаете.

Теперь всё проще. Жена выгнала меня в маленькую однушку неподалеку от станции Маленковская, а сама пыталась доказать, что сможет продержаться в нашем подмосковном коттедже. И смогла, безусловно: хоть детей трое, однако сыну 16, умом и самостоятельностью не обижен, да и две дочери кашу варили получше собственной бабушки.

Итак, каждый понедельник одинаково мерзок, точно так же, как одинаково невыносимы остальные дни. Добравшись смрадным общественным транспортом в офис, я налил себе чашку крепчайшего говнокофе, напитка, которого никогда не употреблял, будучи семейным человеком; выпил этого гранулированного дерьма, не ощутив вкуса и двинул в туалет, где привычно опустошил двумя мощными глотками 180-граммовую бутылочку ароматного «Сантори».

Пробираясь на место в опен спейсе, я уловил скользящий взор Штутгарта – управляющего директора офиса. Забавная фамилия, да и еврей он не совсем обычный - впрочем что, собственно, такое обычный еврей? Хороший костюм, фирменные очечки, тошнотные аккуратность и вежливость. Нежный в чем-то характер, тяготеет к эзотерике. Меня в компании держит пока, как держал бы почти любого, кто ему худо-бедно натягивал бы годовой план и готовил приличные отчеты-прогнозы в Брюссель. Я хоть с трудом, на тоненького, однако создаю процент, поэтому изящный жид, морща горбатый нос, терпит мой перегар на совещаниях. Хотя, вероятно, скоро благодушничание закончится; стороной я пронюхал, что Настя-подстилка разыскивает мне замену – непростая задача, впрочем, решаемая. Штутгарт адекватный руководитель – готов терпеть «белую ворону» в команде, пока нет такой же, но классически серой - и он, черт побери, логичен. Кроме прочего, у него есть принципы – я совершенно уверен, что Макс – а прикольное имечко для жида, верно? - не нанял бы на работу Геббельса, даже будучи уверенным, что тот выполнит ему пятилетку за год. Словом, Штутгарт милый парень, справедливый босс,  отличный гражданин; у него прекрасные двойняшки и преданная жена хрупкой комплекции, тоже чернявая и носястая. Иногда он спит с администратором офиса Настей, фигуристой блондой, ну и что?

У нас на корпоративной грядке забавная рассадка клином, прямо «свинья» тевтонских рыцарей из порыжевших учебников истории. Первый стол, самый большой – мой, боярский, за ним два поменьше – их занимают Олеся с Петей, консультанты, в арьергарде три маленьких конторки для ресечеров – всяк сверчок знай свой шесток. Аналогично расположены рабочие места прочих отделов, отчего наш необъятный офис, отороченный голубым ковролином, напоминает клинья летящих в будущее птиц. Так, наверное, видится из своего просторного аквариума энтузиасту Максу.

Я сажусь за свой объемный стол, ясно понимая, что хочу оказаться в другом месте, в другой компании и с другим настроением. Скорее всего, то же самое ощущает большинство моих коллег по всему миру, вот только что с этим делать? А ничего. Ресечер Лена подпрыгивает  к моему вожачьему насесту, чтобы положить под нос три тоненькие папки. Это куррикулумы витэ счастливчиков, с которыми я сегодня проведу интервью, примерно на час каждое. Остальные пять часов мне полагается звонить потенциальным клиентам, искать кандидатов, строить нетворк, коучить молодежь – и, разумеется, обеспечить Центральный Офис апгрейженым отчетом.

Двух девчонок на вакансию финансового контролера в федеральную сотовую сеть я отсмотрел ещё до обеда. Ухоженные брюнетки, у обеих феечек юбки на палец выше колен, обе сдержанно используют косметику, здраво отвечают на стандартные вопросы, предоставляют достойные рекомендации, внятно объясняют причины рассмотрения нового челленджа. На каждую финансистку я накатал превосходные комментарии и передал их Елене – создать резюме для заказчика в особой, запатентованной международной рекрутинговой компанией №1, то есть нами, форме.

На обед со мной последовательно старались навязаться Петя, ресечер-стажер Вера и консультант отдела строительства Маша Маркова, подвижная особа в мини с исключительно качественно эпилированными ногами. Понятия не имею, чего она от меня хочет – как мужчина для девушки её способностей я однозначный «негодяй», проектов совместных со строителями у меня нет. Может, просто на опытное тело потянуло?

Не без жесткости отвязавшись от неприятной компании, сумел пообедать в одиночестве. На ланч я, в отличие от коллег, не хожу в «Якиторию», расположенную в нашем корпусе обширного бизнес-центра. Вот такой гордый папа, как говорила моя малышка, моя милая, дочка несмышленая. Я, несмотря на моросящий дождик, пронизывающий ветер, и тьму в сердце, выбрался из огромного подогретого здания, подземным переходом форсировал Садовое Кольцо и дошёл до маленького эфиопского ресторанчика, притулившегося на задворках транспортной артерии столицы.
 
«Аддис-Абеба» - единственное известное мне аутентичное африканское кафе в Третьем Риме. Я стараюсь обедать там как можно чаще – никто не пристаёт, все обитатели нашего БЦ считают это место не то, чтобы грязным или чересчур странным– просто стремноватым, поэтому сюда не ходят. А мне нравится, идеально подходит для отщепенцев . Зайдя в тесное помещение, завешенное зебровыми шкурами и аляповатыми поделками восточноафриканских самоучек, я с ходу заказал литр тэджа и кетфо особе, миску антисанитарно сырой, остро приправленной говядины. Пока подогревают кислую лепешку инжеру, я уже заглатываю поллитра тэджа и вроде как-то веселее становится. Не легче – веселее, это большая разница. Укусывая сочное кетфо, я думаю именно об этом, о веселье в моей жизни.

……………….

Секретарша, пухленькая пензячка Ирина, ко мне относится с искренней симпатией: я всегда обращаюсь к ней на «Вы», никогда не устраиваю истерик по поводу не туда направленных кандидатов, а помимо прочего, иногда дарю приятную мелочевку. На фоне остальной нашей тусовки пираний, выгляжу, в общем, дедушкой Сантой. Поэтому Ирина и предупредила меня своим бархатным голоском о том, что кандидат уже ждёт. На мобильнике до интервью оставалась ещё четверть часа, поэтому я спокойно дошёл до стола, распечатал резюме Ивана Ивановича Иноземцева, и между делом, вытащил из закромов тумбочки шкалик «Хайленд парка»; сунул его в карман, ещё не зная, употребить  ли оркнейский нектар до или сразу после собеседования. Но такого рода решения в голове алкоголика вызревают быстро: я промаршировал в туалет и добавил ещё пятьдесят грамм к ста восьмидесяти, плещущимся в желудке с утра. Не меньше 0.7-0.8 промилле показал бы сейчас экспресс-тест, полагаю.

Если  Иван Иванович и чует благородные солодовые пары, когда я вхожу в переговорную и сажусь напротив,  то никак этого не выказывает. Это крупный, наголову выше меня мужчина, выглядящий ровно на свои сорок пять. Что-то в нём сразу настораживает меня – рекрутмент жуткая штука; даже если всё обрыдло, если ты засыпаешь, мозг автоматически фиксирует мелочи, выбивающиеся из колеи «адекватности».

Вероятно, Вы не в курсе, однако адекватность – ключевое понятие в работе консультанта по подбору персонала, адекватность – это наш флаг, гимн и икона. Впрочем, сложно, на самом-то деле, разъяснить, что вкладывается в это понятие. Я бы определил так: разумное соответствие твоих ожиданий и требований тому, что может предложить тебе окружающий мир.

Поговорив с пришедшим минут пять, я полностью утвердился во мнении о том, что кандидат неадекватен, хотя и пытается скрыть это.

- Что является ключевым финансовым показателем деятельности производственной компании?

- CAPEX, безусловно.

- Главная, на Ваш взгляд, компетенция менеджера?

- Умение делегировать полномочия.

- Наиболее перспективные в экономическом плане страны Европы?

- Германия, Албания, вся бывшая Югославия.

- Как относитесь к нашей текущей внешней политике?

- Не всё понимаю, но смысл есть. Слежу пристально

- Как Вы видите себя через пять лет?

- Не там, где сейчас.

Ну не смешите, это речь не финансового контролера на 150 тысяч месячного дохода, но человека, который может себе позволить не только кое-что знать, но и мыслить, кристаллизовать, а потому отвечает предельно лаконично – с такими персонажами обычно сталкиваются в executive search, a не на моём уровне подбора middle management & qualified specialists. Даже если не брать во внимание пиджачок, галстук и ботинки, вроде бы скромные, но из той ценовой категории, которую я себе никогда не смогу позволить. Понятно, на листе бумаги нельзя передать интонаций, мимики, всего невербального, однако у меня быстро возникает  твердое убеждение, что Иван Иванович пытается напялить на себя чужую шкуру, и шкура эта ему категорически маловата, словно человечье обличие таракану из «Людей в черном». Побеседовав ещё минут десять сверху, я решаюсь высказаться прямо – возникла у меня такая привычка после переезда на Маленковку, высказываться прямо. Утратил немного церемонность.

- Иван Иванович, простите великодушно, что-то никак не получается у меня Вам поверить. Понимаете, Вы очевидно overqualified на данную позицию, это бросается в глаза. Нет?

- Вам решать, - собеседник невесело улыбается и косит в сторону грустным серым глазом. В этот момент я испытываю новое, сильное изумление – мне вдруг становится очевидно, что кандидат, скорее всего, не совсем в себе.
 
Пригляделся – батюшки-светы, и правда. Как это я сразу не приметил – впрочем, чему тут удивляться, что увидишь, когда с утра бухаешь, а в голове перманентный туман? Ведь полный комплект: нездоровый блеск глаз, легкий тремор пальцев, беспричинная полуулыбка и даже – точно – потливость лба. Всё это, разумеется, оттеняется солидностью кандидата, очевидными умом, эрудицией и манерами, но ошибиться невозможно. Я здорово разозлился, на себя и на посетителя.

- Иван Иваныч, не прогневайтесь, честно скажу, что я думаю, ладно?
Кандидат покивал и ухмыльнулся так по-мальчишески озорно и беззаботно, что у меня от ненависти аж скулы свело.

- Готовы признать, что Вам эта должность не нужна? Вы, судя по всему, зарабатываете минимум на порядок больше, чем то, что мы предлагаем, разве не так?

- На два порядка, пожалуй, - блаженно улыбаясь и неожиданно обдав меня ароматом некоего элитного одеколона, поправил собеседник.

- Чудесно, очень за Вас рад, как полагается говорить в таких случаях. Соблаговолите тогда сказать, зачем пожаловали? Я согласен, что моё время ни фига не стоит, скорее это я должен Вам доплачивать за общение, но?

- Лёша о Вас отлично отзывался…великолепно…восторженно.

Я пристально оглядел Ивана Ивановича. Все мы, те, кто проводит и проходит собеседования, в определенной степени ненормальны – трюизм. Однако в моём собеседнике чувствовался не временный сбой, не вирусная программа, а системная ошибка, вот как у меня. Которая может, как известно любому школьнику, вывести куда угодно – вплоть до синего экрана смерти.

- Лёша? А кто это, поведайте? Я его знаю?

- Лёша Рябинников. Он сказал, Вы его устроили в РусСвин, он очень, очень хорошо Вас вспоминал.

Иван Иваныч – хотя какой он, скорее всего, Иваныч - задумчиво принялся кивать головой, благожелательно глядя на меня. Леша Рябинников? Точно, имелся такой, одна из самых ярких историй в моей белесоватой карьере.

- Знаю Рябинникова. Ему сделали оффер в РусСвине, но в последний момент, когда он уже уволился, прежнее руководство обвинило его в растрате на какие-то сумасшедшие мильоны, верно? Ничего не путаю?

- Именно, именно. А вы его спасли. Репутацию, а может, и жизнь спасли. Мой брат. Он сказал, Вы единственный настоящий христианин, которого он в жизни видел. Для него это не слова, понимаете, он же в Бога по-настоящему верил.

- В бога, говорите, во вседержителя, творца неба и земли? Ну-ну. С его точки зрения эта херня вполне могла выглядеть так. С моей – я просто хотел любой ценой запихнуть Алексея в Гвинею, чтоб прокормить мою семью. Гонорар по тем временам гигантский, считайте кризис 2008 года, с заказами полный швах. Так что просто доказал, что на него клевещут, чтобы отомстить за предательство корпоративной миссии ; обычная крокодилья история с Лимпопо. Спасал я свой гонорар, а вовсе не его жизнь.  Хотя, конечно, сил положил немало; впрочем, всё окупилось в итоге. Кстати, если он Ваш брат, чего у вас фамилии разные? И почему «верил»?

Солидный мужчина сверкнул глазом:

- Вы считаете, пойти против интересов работодателя – это предательство?

- Отнюдь. Мне совершенно пофиг на корпоративные интересы, и лояльность работодателю для меня пустой звук – только это между нами, умудренными мужами, профанам не говорите. А при чём тут Ваше посещение?

- В нём есть определенный смысл, гарантирую - качнул седеющей головой фальшивый кандидат. – Кстати, Вы знаете, что случилось с Алексеем в Африке?

- Знаю, что испытательный срок прошёл хорошо, это шесть месяцев. В 2009 РусСвин перестал с нами сотрудничать, так что не обессудьте. Перехватили молодые и наглые конторы, с процентом поменьше. А я, честно, не из тех волшебных рекрутеров, которые ежемесячно звонят успешным соискателям и дружат с ними семьями. Так что говорите сами, что там случилось?

- Леша заболел лихорадкой и умер четыре года назад в Гвинее, в Россию доставить на лечение не успели.

Я посмотрел вверх, на потолок. Эта новость  не стоит медного грошика по сравнению с моими проблемами, и мне не к чему это скрывать. Вот так.

- Очень сочувствую, наверное, прививка не сработала, подобное случается. Вижу четко, то он Вам был очень дорог. Но я по-прежнему не понимаю…

Солидный мужчина степенно поднялся со стула, подошёл ко мне и мягко, доверительно, приобнял за шею.

-Благодарю, рад был пообщаться, спасибо за время. Я Вам вечером пришлю обновленное резюме. Может, всё же пригодится куда-то.

Я ненавижу, когда меня кто-то обнимает, кроме жены или детей – даже если это хорошо пахнущий, состоявшийся мужчина старше меня. Но объятие оказалось быстрым и легким, через мгновение Иван Иванович оказался у двери, чтобы проникновенно сообщить на прощание:

- Пришлю, Вы разберётесь. Леша не ошибся. Не провожайте, спасибо.

И исчез за дверью, снова зыркнув. Некоторое время я смотрю на закрывшуюся дверь, потом мотаю чугунной головой и лезу за мобильным, узнать время. Блин, всего четыре, ещё битых два часа бултыхаться. Я тяжело, по-стариковски,  встаю, выхожу из переговорной и возвращаюсь на своё рабочее место.

- Ну как кандидат? Отправлять будешь? – осведомляется любопытный Петя.

- Во всяком случае, не ранее, чем он пришлёт обновленное резюме. Кажется, он псих.

- В каком смысле псих?

- А вот в самом прямом, которых в дурке держат.

Я повернулся к подчиненному спиной, и Пете оставалось только прекратить расспросы. На меня снова накатила тоска; чтобы отвлечься, я открыл спортивный сайт и принялся изучать статью про ближайший турнир по смешанным единоборствам.

До конца рабочего дня, натурально, позвонила взбалмошная эйчарша из «Евросистемы», чтобы вдоволь повозмущаться моей медлительностью в поиске аналитика, потом звякнули один за другим два настырных «вечных» кандидата, упорно, нудно и раздражающе тоскливо гундевших о том, что являются великолепными, уникальными специалистами, посему  я обязан немедленно организовать им встречи с заказчиками. Ага, держите карман шире, волчья сыть, травяные мешки. Насколько мог вежливо, я послал тупиц в глубокую задницу, и стал заполнять неизбежную базу данных – уже стукнуло полшестого.
 
Ровно в шесть я встал, накинул куртку, попрощался с продолжающей корпеть группой и ушёл. Ещё один бессмысленный рабочий день позади, ещё один безрадостный одинокий вечер впереди, чудесно. Я на автомате зашёл в торговый центр и пересчитал наличность. Пятнадцать штук, на карточке ещё где-то столько же, получка в четверг. Существовать можно, теперь бабла более чем достаточно.  Можно даже скопить на поездку в европы, ха-ха. Раньше каждый месяц я посылал восемьдесят процентов заработанного жене, и обязан был впасть в полную нищету, но поскольку все мои личные расходы – алкоголь, немного еды и редко что-нибудь из одежды,  денег худо-бедно хватало. Я, не торопясь, спустился по травалатору в супермаркет, где приобрёл бутылку ржаного «Деревенского самогона», баночку хрена, пару жестянок селедки и полкило холодца. После чего немедленно покинул центр города, направившись в свою запущенную берлогу на Маленковской.

Эта маленькая, темная квартирка с немытыми окнами досталась мне от родственника; тот умер, мудро не произведя на свет наследников – как жаль, что я хранился не в его мошонке. Единственный позитивный момент малометражного пристанища - вид из окна на захолустную окраину парка «Сокольники».  Раньше взгляд на освещенную солнцем природу иногда поднимал мне настроение, однако сейчас на дворе ноябрь, да к тому же вечер, радости от зрелища пронизываемых ветром полуголых берёз немного. Сняв плащ, я зашёл в ванную помыть руки, потом взял свои покупки и хмуро уселся за столик в кухне. Нарезал холодец, открыл хрен и селедку. Самогон пошёл отлично. А на душе поют черные дрозды. Я попробовал отправить смску жене – послание кануло в пустоту. Раньше она не хотела отвечать, а теперь просто не может.

Глава 2

Просыпаюсь я, впрочем, с рассветом, вполне трезвомыслящим. На донышке аккуратного штофа ещё плещется прозрачный, сладко пахнущий «самогон», я выливаю эти остатки в стакан и с наслаждением выпиваю. Ничто из доступных мне плотских удовольствий близко не сравнится с первой утренней порцией качественного алкоголя. Капля жидкости каким-то образом попадает на внешнюю сторону стакана и медленно ползёт вниз, точно слеза; такая же слеза сочится из моего правого глаза, он почему-то всегда скорее на сырость, чем левый. Я чувствую себя полуиздохшим Уинстоном Смитом, цедящим джин «Победа» в эпилоге романа. Разница только в том, что никакому Старшему Брату до меня нет дела.

Когда я появляюсь в офисе, энергичная жизнь бурлит вовсю и, витающий повсюду дух адекватности, завидев мешковатый твид, как бы изумляется: «А ты почто так долго спишь? Какой из тебя на хрен рекрутер? И где шелковый галстук, наконец, балда?». Я прохожу сквозь оценивающе-неодобрительный взор Штутгарта, сажусь за стол и включаю компьютер. Вероятно, мой вид не слишком дружелюбен, потому что никто из группы не здоровается со мной глаза в глаза, ребятишки бубнят «Привет», отворотясь в стороны, каждый в свою. «Сплошное вранье алкоголика», - сказала бы жена. Нормально, мне другого и не надо.

За ночь на корпоративную почту накапало с пару десятков писем. Большая часть – обычный спам от рассыльных и обучающих контор, пара никчемных  резюме, подробное деловое письмо от тупого, как глухарь, индийского коллеги, с которым мы ведём долгоиграющий проект, отказ требовательного кандидата Беликова от нового оффера, всякая немыслимая труха. Здесь же и послание Ивана Ивановича Иноземцева, с заглавием «Резюме» и двумя файлами.

«Большое спасибо за встречу и Вашу доброжелательность. Как договаривались, высылаю Вам обновленный вариант резюме с приложениями, которые Вам могут пригодиться. Очень прошу принять во внимание, что данная информация строго конфиденциальна. Большой удачи Вам».

Присланное Иноземцевым резюме до запятой совпадает с тем, которое у меня уже есть. Лениво убедившись в этом, я вдруг понимаю, что не принял обычной утренней дозы антидепрессанта и, незаметно для окружающих, выудив из ящика свежий шкалик, отлучаюсь в туалет. Шотландский огонь немного согревает тело и полирует  раскаленной торфяной наждачкой острые, режущие заусенцы души.

Во втором файле оказались три страницы, забитые цифрами и нечасто перемежающими их аббревиатурами, вместе похожими на секретный код из шпионского романа. Некоторое время я изучал послание, пока четко не осознал, что оно не предназначено для того, чтобы я его расшифровал. Это чрезвычайно экономит бесполезное время, понять, что дальнейшие усилия – пустая трата сил. Я вылез из почты и стал просматривать новости, начиная, как обычно, со спортивных. Там царила чушь несусветная– скучные манчестерские дерби, какой-то вшивый казахстанский нокаутер, похождения блудливых соотечественников в НХЛ, прочая гадость. Чисто случайно, отчаявшись, я забрался в раздел бизнеса и тут же пришёл в недоумение.

На заметку насчет того, что погиб какой-то чиновник президентской администрации, я бы, конечно, не обратил внимания – чай, эффективных госменеджеров не подбираю, Аркадий Дворкович или прочая мразь по ночам не беспокоит. Если бы не муха, севшая на верхний левый угол монитора, если бы не муха. В этом самом левом углу я, проследив мутным взглядом насекомое, заметил малюсенькую фотку. Сначала я подумал, будто эта фотка изображает Ивана Ивановича Иноземцева, но, прочитав соответствующую заметку, обнаружил, что речь не о нём, а о Иване Захаровиче Рябинникове, виднейшем чиновнике, отвечавшем в правительстве за «финансово-экономический блок». Иван Захарович выбросился из окна ранним утром, наверное, в черноте перед самым рассветом, и разбился насмерть. Интересно, право: если бы при нашей встрече спросили, кто из нас это сделает первым, я поставил бы на себя. Но Господь – он располагает.

Прикрыв новостной сайт, я проверил время получения резюме от «Ивана Ивановича» - 00:45. Возможно, мне он отправил последнее письмо в своей жизни – причина гордиться, хе-хе.

Следующий час я, совершенно забив на работу, подходящих с разными вопросами коллег и всё остальное, исследовал в Интернете жизнь, судьбу, деяния Рябинникова. Получив достаточно информации, я, удивляясь собственному бессмысленному энтузиазму, скачал полученный от покойника файл на флешку, а затем тщательно удалил папки полученных и отправленных писем в «Аутлуке». Флешку сунул в карман и покорно стал ждать развития событий, время от времени проглядывая новостную ленту. А там события развивались быстро. Рябинников, по уточненным Яндексом сведениям, оказался ближайшим соратником предыдущего управделами Администрации, отстраненного от дел, бежавшего в Англию и там кем-то умерщвленного, а может,  почившего без принуждения – у макак на верхних ветках такие непонятки  в порядке вещей. Политологи, аналитики, комментаторы исправно, будто версификаторы, наперебой выдавали разнообразные версии смерти Ивана Захаровича, её причин и возможных последствий – я не успевал переваривать, тем более, что никогда не интересовался политикой, а потому 90% упоминаемых фамилий мне ни о чём не говорили. Кроме того, что мне хотелось их немедленно забыть.

Тем не менее, к обеду пропитый мозг понял достаточно, чтобы откатить операционную систему на неделю назад, лишив потенциальных хакеров даже теоретической возможности найти в компьютере остатки полученных за последнее время сообщений. Я выполнял операции автоматически, глядя на себя со стороны – коллизия, в которую мне пришлось угодить, не слишком меня тревожила и занимала. Потом спокойно пообедал в «Аддис-Абебе», выбрав дорогое ассорти эфиопских блюд; теперь можно вообще не экономить, теперь можно оторваться на язвительном желудке.

Вернувшись с обеда, я обнаружил, что работать невозможно: компьютеры атаковали неизвестные хакеры, пришедшие  из неведомых бездн сети; оба наши паршивых ИТ-шника, Ваня и Даня, корячились в поте лица, чтобы понять в чём дело. Я воспользовался ситуацией, чтобы выпить ещё сто грамм, и чуть осовел. А ближе к концу дня меня вызвал в свой аквариум Штутгарт. Первой мыслью в туманную голову пришло то, что «полезный жид» наконец-то нашёл русскому алкоголику замену и собирается обсудить условия расставания, но вышло, как обычно, не так, как ждёшь.

Вид у Макса был озадаченный и деловой.

- Как самочувствие? – осведомился он, вежливо замаскировав этим эвфемизмом вопрос о том, могу ли я адекватно воспринять его слова или уже набрал критическую массу этила в крови.

- Спасибо, ничего, подагра вроде отпустила.

В скобках надо бы заметить, что помимо прочей всякой дряни, во мне ещё живёт это ползучее заболевание, уже искалечившее мне правую кисть руки, обе ступни и локоть безобразными тофусами.

- Сплендид! Тут мне только что позвонили из «Газнефти», хотят вроде дать нам серьезный заказ.

- Прекрасная новость. Хотя тема же вроде для Каретниковой. Что за вакансия?

- Не сказали, но они настаивают, чтобы на переговоры приехал ты.

Я понатужился, но тщетно, мозги свалялись, ровно войлок. За стеклом аквариума народ, временно не имея возможности пользоваться скайпом, вовсю наяривал по телефонам.

- Странно, что они меня знают, ты не спросил, откуда?

- Нет, в любом случае желание клиента – закон. Так что надо ехать, ждут тебя уже сегодня к шести. Сможешь? Контакты вот.

- Как-то необычно. Напоминает историю Хомы Брута, нет?

Штутгарт на секунду напрягся – он, скорее всего, с раннего детства читал только деловую литературу.

- Знаешь, не совсем понял, о чём ты.

- Ну, знаешь, в «Вие» у Николая Васильевича Гоголя - там тоже примерно так начиналось. Только я не помню никакой панночки и скачек под луной. И Халявы не помню, и хлебных мякишей. Ладно, всё понял, поеду.

Босс, известный аккуратист и даже щеголь, с сомнением оглядел меня.
 
- Слушай, а костюм другой у тебя здесь есть?

- Нету.

Штутгарт вздохнул и махнул рукой с выражением сострадания на интеллигентной еврейской физиономии. Свою выездную попонку не предложил, лошак носатый.

«Газнефть», контора – кровопийца российского народа, располагается, как известно, на Калужской, в отдаленном квартале углеводородных миллиардеров и сонмов их присных, поэтому выезжать следовало немедленно, как полагается голодному хедхантеру-волку. Я кое-как привёл себя в порядок, умылся, взял парочку наших рекламных проспектов, проверил наличие визиток, ручки, фирменного блокнота, буклета, корпоративного значка,  причесал растрепанные волосы чужой расческой и отправился в путь. Из бизнес –центра я вышел через кафе, быстро пересек автостоянку, очутившись на небольшом, фантастически загаженном пустыре – одном из тех говенных мест, которые можно встретить повсюду в центре роскошной столицы.  Здесь, под чахлой липой, я быстро разрыл фекальную почву швейцарским ножиком и закопал флешку, предварительно обернув её куском целлофановой обложки. Не думаю, что в таком месте кто-нибудь сможет отыскать. Воровато оглядевшись по сторонам и не заметив никого подозрительного, я отряс ноги, помыл в лужице руки, и зашагал к метро.
Большинство моих коллег, когда едут к клиенту, берут такси за корпоративный счет. Я  не амбициозен, я предпочитаю метро, несмотря на давку, переходы и то, что тебя никогда не довозят прямо до нужной двери.

Чувствуя себя исключительно хреново, я вышел на нужной станции оранжевой ветки и не торопясь – быстро я ходить не могу из-за упоминавшегося недуга – потопал к огромному, высоченному зданию «Газнефти». Оно, посрамляя Фаросский маяк, виднелось за несколько километров, порождая в умах завистливых людей думы о безудержной роскоши, несправедливо высокой оплате труда и дорогом одеколоне. А мне без разницы.

У охранников на входе и симпатичных ресепшионисток мой потертый пиджак, ботинки китайской марки «Крокс» и помятое лицо доверия не вызывают, однако пропуск уже заказан сверху, поэтому привратной челяди ничего не остаётся, как с улыбкой пропустить засаленного гостя. Один из мириады лифтов легко вознёс меня на 32-й этаж, вотчину местного отдела персонала. Там, под мазней неизвестного художника-абстракциониста, располагался свой собственный мини-ресепшн, откуда меня забрал красивый молодой человек, представившийся Алексеем. Он провёл взъерошенного посетителя в богатый конференц-рум, и, ловко соорудив белоснежную улыбку, попросил минутку подождать. Я ответил оскалом своих 23 зубов, давненько не знавших стоматолога, и мы расстались, совершенно не поняв жизненные ценности друг друга.

На смену Алексею пришла особа более серьезного пошиба: львиноголовый седеющий мастрояни чуть постарше меня, сопровождаемый быстроглазым помощником лет тридцати. Директор по персоналу Наиль Абдулович Бутохтин и Сергей Сергеевич Дворский, специалист по обучению и развитию, как свидетельствовали их визитные карточки. После обмена верительными грамотами, краткой презентации и прочей белиберды, львиноголовому кто-то позвонил на мобильный, и они вместе с Сергеем Сергеевичем покинули помещение, сообщив, что со мной захотел поговорить один из директоров компании.

Фотку директора я вроде где-то когда-то видел, он, кажется, очень богатый человек. Некоторое время мы разглядывали друг друга – я сидя и равнодушно, он – стоя и с любопытством.

- Здравствуйте!

- Здравствуйте. А куда столь поспешно исчезли директор по персоналу и специалист Сергей?

- Мне бы сначала хотелось поговорить с Вами самому. Честно говоря, мы Вас вызвали не совсем из-за подбора персонала, вернее, совсем не из-за него.

- Простите, - я немного приподнялся на стуле, - а Вы кто?

Он вздернул бровь, но представился.

- Слушаю Вас внимательно.

Миллионер – или миллиардер, вряд ли смогу определить, я не Штутгарт – несколько секунд разглядывал меня с сожалением, но совсем не с таким, как наш корпоративный еврей. У того во взгляде просвечивали сочувствие и даже нечто вроде безнадежной попытки понять; здесь этим и не пахло. И хорошо, я бы тоже с удовольствием этого директора напротив убил.

- Я довольно занятый человек и сразу перейду к делу. Вы по ошибке получили один документ,  который Вам не предназначался.

- Серьезно? - я ехидно улыбнулся, одновременно выкладывая небьющийся козырь: проворно достал из внутреннего кармана твидового ветерана фляжку «Сантори» и тут же ополовинил её. - Что за документ?

Люди редко могут состязаться с многолетним лисом-оборотнем; в поведении газнефтяника изменилось буквально всё – он моментально переоценил ситуацию. Респект.

- Похоже, Вы  прекрасно понимаете, что за документ.

- Может, догадываюсь, но у меня заверенные военкоматом нестабильное сознание и дебильное воображение. Вы расскажите, если всё-таки есть время, конечно.

- Рябинников Иван приходил к Вам в офис вчера, а сегодня ночью отправил файл. Там документы, о которых идёт речь. Скажете, не понимаете, о чём я говорю?

- Отнюдь. Действительно, получил такое странное послание. В одном файле резюме, в другом  непонятные цифры какие-то. Зачем отрицать, зачем крутить, зачем неправду говорить, как сказал один мой знакомый чурка?

Я глядел олигарху прямо в глаза тусклым взглядом; олигарх моргнул.

- Прекрасно. Перешлите нам, пожалуйста, этот файл. Это собственность нашей компании.

- Не могу, не обессудьте. Я его стёр. Не понял, что такое, и стёр на хрен. Нам постоянно масса вирусов приходит, сами понимаете, надо быть бдительным.
Некоторое время мы тупо рассматривали друг друга. Я уже понял, что директор, вероятно, гениальный жулик или финансист, но никак не эксперт в добывании информации из отчаявшихся алкоголиков.

- Стёрли?

- Ну да, разумеется, эрэйзировал, зачем мне спам? И, если честно, по-провайдерски, я вообще не могу понять, чего Вы паритесь, уж простите великодушно за жаргонизм. У Вас же наверняка есть копии и так далее.
Директор снова моргнул, ну а я понял, что получил только что ответ на единственный важный вопрос. Им зачем-то необходим именно этот файл, нет у них копий, и боятся они вовсе не того, что я нечто разглашу. Им просто смертельно необходимо то, что прислал мне Рябинников. Вот  же ребята лажанулись, что сначала заслали любителя, хе-хе.

- Услышал Вас. Если Вы не против, я сейчас приглашу коллегу, он тоже хотел бы поучаствовать в нашем разговоре, - олигарх, не дожидаясь моего согласия, нажал кнопку мобильника. Безусловно, маститому дяде пришла в голову та же мысль, что и мне, но позже, а значит, напрасно. В этот момент я пожалел, что алкогольные пары мешают остроте моего ума – впервые за несколько лет.
Мгновений через двенадцать в конференц-зал зашёл мужик-средовек, на лице которого даже мне, откровенному лоху в плане общения с органами нашего изъеденного червями государственного тела, явно привиделось комитетское прошлое. Надо сказать, я спокойно отношусь к ФСБ, КГБ, НКВД, или как там ещё именуют сиё объединение несчастных психопатов. Да, безусловно, в эту жопу идут параноики, жестокосердные ВДАшники и маньяки, но они же тоже часть сдыхающего человечества. Проблема-то не в них, а в том Ктулхе, что их породило, как говаривал Кэп. Так или иначе, против желания, я тут же познакомился с Петром Сергеевичем; он не дал старому потрепанному рекрутеру визитки и не назвал своей должности, однако, вероятно, служил одним из топ-менеджеров всемогущей газнефтевской службы безопасности. Нахмуренные брови, изучающий взгляд Фомы неверующего с перстом в ранах Господних, равно как великолепная буратинная выправка не давали права усомниться в компетентности этого «человека».

Петр Сергеевич, видимо, обожал настольный теннис в кэгэбэшных санаториях; а, возможно, в его дерьмоведомстве некогда разрабатывалась мегасекретная пинг-понговая методика допроса –того, что, как и мы, они предпочитают называть собеседованием.

- Вы готовы ответить на некоторые вопросы?

- На некоторые - однозначно.

- Иван Рябинников к Вам вчера приходил?

- Похоже, да. Только он назвался Иваном Иноземцевым. Я уже потом сопоставил, когда увидел объявление о самоубийстве.

- Что он говорил?

- Описывал свой опыт в финансах, в корпоративном управлении. Про брата его, которого я устроил в РусСвин, и который погиб в Гвинее… Душевно пообщались.

- Он говорил что-нибудь про зарубежные счета?

- Чьи счета?

- Какие-либо счета?

Мне в этот момент захотелось выпить, да ещё стало как-то скучно, поэтому я позволил себе сбавить темп беседы и вдумчиво оглядеть конференц- холл по периметру. Три картины тут тоже выглядели бездарной модернистской пачкотнёй, и от этого злость стала меня переполнять.

- Нет, ни про какие счета он не говорил. Знаете, Петр Сергеич, мне с Вами надоело общаться, я могу с Вашего разрешения откланяться? Раз уж не даёте заказ на подбор персонала?

- Ни разу, - особист сверкнул фирменной «волчьей ухмылкой» сквозь тараканьи усы. – Вы будете сидеть, пока я Вас не отпущу.

Олигарх, на которого никто из нас более не обращал внимания, тихо встал, неуверенно кивнул головой и покинул помещение. Как часто бывало, кипящая злость бодро сменилась в моём разуме дичайшим, мрачным весельем. Дождавшись, пока член совета директоров вышел, я скопировал, как смог, хищную улыбку противника и тихо, приватно спросил:

- И что же ты, морда барсучья, онанист упорный, делать будешь, если я сейчас просто встану и уйду?

Про морду барсучью я придумал не сам – мне о том, что государевы лизоблюды бурно реагируют на это обзывательство, сообщил как-то родной дед, сидевший в лагерях за утерю государственного имущества ещё при Отце Народов. Судя по реакции Петра Сергеевича, с тех пор в сознании краснопогонной накипи ничего не изменилось. Не громче меня он в ответ прошипел:

- Сдохнешь в 24 часа и расскажешь всё, что захочу, падла.

- У-ти путин, какой грозный усатик. Ты досье моё почитай, у тебя там в аналах наверняка имеется. Может, мозги вправит.

Петр Сергеевич пошевелил усами, втянул и так впалые щеки. Эххх, ему бы сейчас кнут да клещи ноздри вырывать, знатный персонаж опричнины. Я сплюнул сквозь зубы, вбок, постаравшись, чтобы он это заметил и оценил. Разговор получался конструктивный. К уважению, Петр Сергеевич всё же смекнул, что коса нашла на камень.

- Не боишься, да? – он забавно возвёл вверх карие глазки.

- Вообще нет. Если позволите, Вы мне напоминаете такого днищенского голливудского актеришку, Николаса Кейджа. У него, какую бы роль он ни играл, всегда выражение лица, будто он всеми силами терпит жесточайший запор. А у Вас с пищеварением всё в порядке?

У людей наподобие моего собеседника, думаю, если что и не в порядке с пищеварением, они никогда не признаются, разве что проктологу. Noblesse oblige. В общем, Петр Сергеевич справился. Сделав пару-тройку ниндзя-стайл вдохов-выдохов, он поинтересовался, готов ли я пройти полиграф прямо сейчас. Мне надоело препираться с этим чудаком, поэтому я согласился, выговорив себе возможность сходить в туалет. В роскошном, воистину убергазнефтевском туалете, я принял на грудь заначенную половинку самогона и, ухмыляясь, словно «Веселый Роджер», отправился на свидание с могучим аппаратом производства фирмы Lafayette.

- Вы родились в городе Полушкино Московской области?

- Да.

- Вы работаете рекрутером?

- Да.

- Вы гомосексуалист?

- Нет.
……………………………………….
Тестирование, как обычно, заняло около двух часов и порядком меня вымотало: захотелось спать и видеть сны. Сны, как писал один из забытых мной авторов – единственное отдохновение умирающей души. Или это говорил у нас за чаем один из приглашенных женой священников?

Около десяти вечера Петр Сергеевич со мной распрощался; с ходу они явно не сумели понять результаты тестирования, так что решили временно избрать политику выжидания: для планктона поведение дефолтное. Перед уходом меня ненавязчиво, но весьма тщательно обыскали, вплоть до проверки трусов – я не протестовал, а они ничего не нашли, помимо пениса, конечно. Жаль, что я пока не опустился до того, чтобы менять трусы раз в месяц – им было бы поделом.
Следить за мной пустили минимум трёх шпиков – это те, которых я в состоянии крайней усталости и окосения – зашёл в «Перекресток» за добавкой – смог определить; возможно, трудилось больше. Да какая разница. Я давно пришёл к выводу, что другие люди всегда думают о тебе намного больше, чем тебе кажется, что они думают. В начале двенадцатого я приплелся домой и убедился, что квартиру тщательно перерыли. Искали вполне деликатно, однако вонючие следы опоссумов резали даже мое дилетантское око – вероятно, идеально эти болванчики работают исключительно в шпионских романах. Демонстративно пожав плечами темному окну, я забрался в холодную кровать. Интересно, хорошо ли меня обозревают камеры? Обидятся ли наблюдатели, если я подрочу, или развеселятся? Не засыпалось до двух, однако под конец изломанный организм взял своё, и я провалился в страшные сны про семью.

Утро за окном напомнило стихи любимого поэта, хотя осень уже давно потеряла девственность, хрустальный день ещё не наступил, и оставалось довольно много времени до лучезарного вечера, если он вообще меня встретит. Съев небольшую порцию тщательно выдержанного в холодильнике бекона и запив её очередной порцией дистиллята, я нацепил пресловутый твидовый пиджак, чтобы очертя голову ринуться на работу. Пертурбации предыдущего дня, вот честно, практически вылетели из хмельной головы.

Однако ненадолго: я даже не успел, погруженный в свинцовые  думы, увидеть такой знакомый вход в метро. Кстати, этим приятным, хоть и холодным утром, моя подагра не по сезону разыгралась, ступать приходилось чрезвычайно медленно, неуверенно, вызывая законное возмущение спешащих на каторгу прохожих.

Итак, до теплого влажного андеграунда я не добрался, меня решили подвезти. В удобном для госбандитов месте, за трамвайной остановкой, тормознул неприметный серебристый «Опель», из него выпорхнули два крепких парня, которые, не чинясь, споро затолкали меня в салон автомобиля. Я не сопротивлялся, лишь указывая короткими стонами на причиняемое моим драгоценным тофусам неудобство. Если вы не в курсе, то даже когда обострения нет, продвинутому подагрику непросто сгибать ноги, подниматься по ступенькам, а зачастую и поворачивать голову.

В машине сидел, помимо двух заталкивателей, высокий мужчина лет тридцати пяти с ярко-рыжей шевелюрой. Такую я раньше только в Ирландии видел, и даже там она воспринималась как экзотика.

- Привет, канело - поздоровался я с ним, немного отдышавшись. – Куда направляемся?

Рыжий повернулся с переднего сиденья и агрессивно посмотрел на меня. Ему, очевидно, хотелось сунуть мне в зубы, но инструкции такой не дали. Поэтому кельт просверлил меня взглядом, точно рекламная интерсколовская дрель 50-миллиметровую фанерку, и презрительно отвернулся. Бока юных качков, стискивающие меня с обеих сторон, были жесткие и неприятные. Никакого сервиса, что ж, им это ещё аукнется в жизни наверняка.

Высадились мы в центре, насколько я понял, между Лубянкой и Кремлем, и пришли в здание имперского ампира. Несмотря на ранние часы, я уже начал уставать. И свирепеть. Красная пелена, доставшаяся мне в наследство от предков-вятичей, понимаете. Застилает глаза, включает режим берсерка и стопорит голос цивилизации.

- Эй, конвойный,- обратился я к идущему впереди парню.  – Как насчёт окурочка или хотя бы рюмочки?

Мне не дали ни окурочка, ни рюмочки, зато менее, нежели через минуту я предстал перед очередным чиновным красавцем. Странно, когда мельком мне удавалось глянуть какой-нибудь сериал, крепкие герои с рублеными чертами лиц, восседающие в кабинетах спецслужб, казались нормой; сейчас эти придурки выглядели пародиями.

- Имя своё назовите.

- А ты кто? Своё назови.

Белобрысый мужик, похожий на известного актера Бориса Щербакова, обиделся и подошёл ко мне, возможно, желая проявить своё превосходство затрещиной. Я тут же бросился на него, и мы сплелись в пляшущий клубок.

- Охрана! – завопил «Щербаков», почувствовав глубокий укус в плечо – прости, аппетитный друг, я не брезглив. – Охрана, скорее!

Крепкие парни подскочили довольно быстро и, оторвав меня от белобрысого, кинули в кресло, не забыв сцепить запястья наручниками за спиной. Один из охранников собирался на всякий случай остаться в кабинете, однако начальник нетерпеливым кивком отправил его обратно в ларец. После чего, потирая укушенное плечо, сел напротив меня.

- Вы какой-то бешеный. Зачем Вы полезли драться?

- Ярость одолела, прям как красная пелена застит глаза. Со мной такое бывает, с детства. Так Вы представитесь?

- Меня зовут Александр Павлович.

- Ну прям царь благословенный. Александр Павлович, знаете, в наручниках за спиной сидеть очень некомфортно.

- Сами виноваты. Не полезли бы кусаться – сидели бы с комфортом.
Я вздохнул.

- Тоже верно. В таком случае давайте побыстрее к делу. Что Вам от меня нужно? К Вашему сведению, я уже пять минут как должен быть на рабочем месте, в офисе.

- Вы прекрасно знаете, что нам от Вас нужно. Текст, который Вам по почте сбросил Рябинников.

У меня после схватки разболелось правое колено – иногда именно так начинается многодневный приступ.

- Можно воды немного? Гомеопатическую горошину растворить. Только достаньте, пожалуйста, у меня из нагрудного кармана пиджака. Там две коробочки, пульсатилла и литиум, Вы мне пульсатиллу киньте.

Поразмыслив, Александр Павлович налил полстакана вода из стеклянного графина, будто сошедшего с экранов старого советского кино про чекистов, и растворил там лекарство.

- Спасибо, воды многовато, это на будущее. Знаете, если Вы не в курсе, меня вчера проверяли на полиграфе. Я на все вопросы ответил, что не так?

- Верно, ответили, - блондин, показывая изысканное умение работать на чистом столе, сунул руку куда-то вниз, и произвёл на свет несколько листков бумаги. Мне тоже всегда хотелось научиться такому фокусу, чтобы впечатлять спесивых кандидатов, однако, к вечной досаде, получалось неуклюже. Хотя как иначе – ловкость рук при застарелой подагре невозможна.

- Ответили, - повторил цапнутый без удовольствия. – Но толку с этого чуть. Мне кажется, кстати, вы сами это прекрасно знаете. Особенность Вашей психики, да?

- Ну да. Хронический алкоголизм и пара душевных травм сделали своё дело. Поэтому у меня в голове спутанные реакции и ещё масса разных подвохов для товарищей вроде Вас. В сущности, мне давно место в асилуме, но пока не разоблачили, считаюсь ограниченно адекватным.

Блондин разглядывал меня, словно какого-то полураздавленного жука, аватара Грегора Замзы.

- И чему Вы радуетесь? Мы же Вас сгноим в застенках, если не сознаетесь, где документы.

- Тому радуюсь, что Вам, поросятам обосранным, под кожу залез и хлопот доставил. Скажите, а Вы в каком звании?

- Майор юстиции. На адвоката не претендуете?

- Обойдусь без крапивного семени, добрый человек.

- Ясно, значит, добровольно говорить ничего не будете?

- Александр Павлович, Вы не поверите, но я понятия не имею, чего Вы от меня хотите. Всё, что мне прислал этот проклятый соискатель, я стёр.

Майор юстиции только хмыкнул – очевидно, даже спутанные реакции не позволили мне скрыть от полиграфа всё. Ладно, тем интереснее. Вошла охрана, меня отвезли на лифте в небольшую комнату а-ля номер эконом-класса в турецкой гостинице и, к счастью, сняли наручники. Я поймал себя на том, что теперь ясно понимаю, отчего в кинофильмах задержанные всегда с наслаждением потирают запястья после освобождения от «браслетов».

Поскольку мобильник у меня, естественно, отобрали, я оказался лишён всякой возможности предупредить Штутгарта или кого-то из своей группы о том, чтобы меня сегодня не ждали. А также не имел возможности почитать в интернете о результатах вчерашних матчей в НХЛ или хотя бы поиграть в кубики. Книг в обставленной по-спартански комнатке не имелось, и несколько часов я провёл, витая в жутких завихрениях собственной памяти. Потом принесли обед, состоявший из куска пиццы, сосиски в тесте и пластиковой бутылки со «святым источником». Не шотландский виски с хаггисом, однозначно.

Окон в моей одиночке тоже нет, и я могу только догадываться о том, что уже наступил вечер. Когда уже засыпал, супостаты наконец родили решение, как со мной поступить дальше, прислали конвой и куда-то далеко повели, через длинные коридоры, бетонные лестницы и крепкие двери с магнитными ключами.
Оказывается, злодеи не бросили своих попыток выведать истину насильственно. В просторном помещении, полном медицинской аппаратуры зарубежного производства, палач в белом халате впрыскивает мне – справедливости ради, практически безболезненно – какой-то официально разрешенный наркотик. Разумеется, не попробовать на жестоковыйном клиенте последнюю разновидность верикасерума было бы верхом самонеуважения для Структур. Не возражаю.

Получив укол, я практически мгновенно впал в полное беспамятство и провёл в нём, похоже, не меньше часа. Что уж там я наговорил за это время, не знаю, однако судя по рожам «врача», Александра Павловича и ещё трех солидных мужиков, которых я впервые увидел при пробуждении, самозваных правдоискателей моё подсознание не удовлетворило.

- Не вышло? – слабым голосом спросил я, и ожидаемо получил в ответ испепеляющие взгляды. Впрочем, один из солидных мужиков нашёл в себе мужество криво улыбнуться.

- Нет, ни черта не вышло, - сообщил он мне вежливо, его толстые красные губы шевелились точно как у карася, пойманного мной на реке Скалбе в 1984 году. – Такого не относящегося к делу бреда я не слышал никогда, поверьте.
Уникально. Но имейте в виду, Вам всё равно придётся всё рассказать, так или иначе.

- Я тебя потом поцелую. Если захочешь, - ответил я, теряя сознание.

Мозг снова включился, когда меня уже вернули в прежнюю комнатушку. Наверное, был час быка. Мне созвучно это время, самые глухие, самые черные, самые длинные минуты ночи. Тишина. Никакой звук не пробивается сквозь толстые стены дореволюционных казематов, а ведь где-то внизу тяжко стонут пытаемые, им вторят несчастные духи невинно замученных здесь ещё при демоне Сталине. И крошечная комнатка, как скорлупа и центр мироздания, как оболочка микрокосма. Не отрывая головы от плоской, жесткой подушки, я покачал тяжелой головой и снова погрузился в тревожные сны.

Видимо, проспал я минимум до восьми, поскольку разбудил меня свежий Александр Павлович, с неизменным отныне эскортом из двух бойцов.

- Доброе утро, - приветствовал он меня. – Как настрой?

- Спасибо, вроде неплохо, Вашими усердными молитвами, - степенно отвечал я, не вставая с постели. – Сейчас бы шкалик самогоночки, а?

- Ответите, где документы, получите самогоночки. И самого лучшего шотландского виски тоже.

- С Вами реально трезвенником станешь. Я правда ничего не знаю.

- Ладно, тогда завтракайте. Потом продолжим.

Я отведал сосиску с дурно приготовленным омлетом, и Александр Павлович, яко болотная хмарь, возник снова.

- Вас захотел увидеть ещё один человек, - сообщил он, - Это генерал Петр Петрович Еремеев. Называйте его «генерал», иначе будет беда.

- А «игемоном» можно называть? Так веселее.

- Нельзя.

Два амбала подхватили меня под руки, снова нацепили проклятые наручники и погнали вдоль коридоров, словно барана кизлярского племзавода на заклание.
Генерал Еремеев, как и думалось, объявился грузным красномордым и низкорослым толстячком пенсионного возраста, с рожей типичного удмурта или коми.

- Здорово, старикашка, - приветствовал я его. – Апоплексический удар не страшит?

Александр Павлович, предусмотрительно и грамотно вставший сбоку, сделал мне страшные глаза, хотя очевидно едва удерживался от смеха. Как говорила моя жена, безумие заражает. Впрочем, генерал, несмотря на комическую наружность, на поверку был не так уж глуп.

- Привет! – отозвался он вежливо, давая знак освободить мне руки. – Садитесь, пожалуйста.

Когда он разглядывал меня, «тараканьего» импульса я не ощутил и оттого проникся к Еремееву определенной симпатией.

- Не хотим, значит, признаваться? Упорствуем, так сказать.

- Не в чем мне признаваться, Ваше превосходительство. Кстати, а Вениамин Еремеев, популярный  нападающий нижегородской «Волги», не Ваш родственник? Отличный игрок и похож, знаете, лицом.

- Нет, не родственник, увы, - казалось, генерал действительно огорчился этому факту. – Но я тоже футбол люблю. Играли?

- Кандидат в мастера, пылил, пока вот подагра не скрутила.

- Хм, сочувствую. Мой тесть от подагры уж и ходить не может, так сказать, правда ему за восемьдесят.

- Ну, в таком возрасте большинство уже и без подагры уже не ходит. Скажите, а Вы кем приходитесь всей этой ****обратии? На погляд, Вы человек приличный, хоть и со звездой во лбу. Мнилось, наша проблема коммерческого толка, а тут вроде как ФСБ…

- ФСО, - поправил толстячок. - Я заместитель директора, кстати.

- Круто. Так я вскоре и до президента доберусь. Большая честь для второсортного рекрутера.

- Ну, что-то настоящего энтузиазма я в Вас не примечаю из-за этого. Издеваетесь, так сказать?

- В некотором роде. Это спонтанная реакция на ошеломление от того, что мной заинтересовалась охрана президента.

- Не любите Президента?

- Так сказать, у нас было слишком мало возможностей узнать друг друга. Но раз уж речь зашла, я могу предложить Вам полное признание, что бы это ни значило, в обмен на услугу от этого самого президента.

Заместитель директора встрепенулся, и тут же одернулся. Всё-таки очень нужны им эти файлы. Вот штука!

-Что же за услуга?

- Внимайте: если в прямом эфире первого канала, в прайм-тайм президент отсосёт у премьер-министра, я сразу расскажу всё, чего Вы хотите.
Несмотря на очевидную адекватность, генерал несколько затупил.

- Отсосёт, это что Вы имеете в виду? – тихо спросил он после паузы. - Надеюсь, так сказать, не в прямом смысле?

- В самом прямом, вот как в порнофильмах. Или ладно, пусть наоборот, премьер-министр отсосёт у президента. Это скидка, получится совсем не то, но Вы мне по душе, готов смириться. Возможно, это принесёт Вам маршальский жезл.

Генерал некоторое время взирал на меня бесстрастно, потом улыбнулся краешком губ. Решительно, этот пенсионер небезнадёжен. Смайлик.

- Вот так, значит?

- Так сказать.

- Ну тогда прощай, боец.

- Прощайте, мон женераль. Желаю вам победить на вашем Ватерлоо.

Еремеев встал и вышел, тут же вернулись амбалы, опять надели на меня наручники и испарились. Минут через пять появился злющий Александр Павлович.

- Безусловно, я и не надеялся, что Петру Петровичу удастся Вас уговорить. Но ему очень хотелось. Теперь, дружище, мы перейдём к более жестким методам.

- В батоги пустите? Вы, наверное, уже не раз  читали мои истории болезни. У меня в любой момент печень отказать может, да и сердце тоже. Обмен веществ нарушен, зубы плохие. Скопычусь, а Вам отвечать.

- Мы попробуем, всё-таки. У нас мастера есть
.
Опять вошли сержанты, меня подняли пинком и повели.

……………………………………………………………..

Всего день, по моему внутреннему календарю, у российских спецслужб заняло убедиться в том, что я непригодный объект для пыток. Моментально теряю сознание и ничего не боюсь. В гестапо, полагаю, сдались бы не ранее, нежели через неделю – кто тут эргономичнее, решать будущим поколениям военных ученых.

Тело болело неимоверно, душа, напротив, пела. Давно мне не уделяли столько внимания. Когда я очнулся после быстрого, кошмарного сна, в комнату зашёл незнакомый круглолицый мужик средних лет в отличном сером костюме. Да, кстати, блондинистого Александра Павловича я больше до сих пор не встречал – вероятно, начальство посчитало, что мне будет с ним нехорошо. Либо просто прикончили, как не оправдавшего ожидания – кто этих коррумпированных придурков знает.

- Здравствуйте, меня зовут Роман Евгеньевич Батурин, - представился вошедший ласковым тенорком.

- И Вам всего хорошего, - отвечал я, поворачиваясь в кровати набок, чтобы лучше видеть посетителя. Тот расплылся в улыбке. Насколько я мог разглядеть – алкоголь сильно пошатнул моё зрение – это был человек среднего роста, без особых примет, шатен, вполне располагающий к себе и обладающий дивным умением делать плавные жесты, а-ля настоятель елоховского собора.

- Вы имеете полное право послать меня куда подальше, и будете в чём-то правы.

К елейным голосам у моей жены всегда была слабость, и в Её честь я решился стать предельно вежливым.

- Отчего же? Я всё понимаю, родина – для быдла главный приоритет. Но, честно говоря, мне не нравится, когда меня жестоко пытают. К тому же, я чувствую смертельную опасность для жизни, а в то же время понимаю, что умирать по чужой воле пока не хочу. Вы какое ведомство представляете?

- Никакого, - пророкотал шатен замечательным, баюкающим ухо тенорком. – Я просто доверенное лицо.

- Это хорошо, когда Вам доверяют. Лицо тоже неплохое, без лести. И чего же изволите? Помазать меня снадобьем, исцеляющим раны плоти и души?
- Этого я не могу. Но, поскольку Вас не удалось сломать иными способами, мне поручили с Вами договориться. Вы как?

- Да я двумя руками за, если удастся поладить. Говорите.

Батурин прошелся несколько раз взад-вперёд по моей комнатушке.

- Миллион баксов, - вдруг сообщил он, повернув ко мне голову и подмигнув.

- Гигантская сумма по нынешней гиперинфляции. Восемьдесят миллионов полновесных рублей! Никогда не думал, что будет шанс подержать в руках.  За что?

Мне, после долгого ворочания, удалось очень удачно подоткнуть подушку, и я следил за перемещениями Батурина с наслаждением.

- Разумеется, за то, что Вы нам предоставите файлы, которые Вам переслал Рябинников.

- Да полноте, любезный. Вы же сразу после этого меня прирежете.

К чести доверенного лица, оно не стало с ходу отрицать моё предположение.  Жена вот всегда зверела на отрицания  алкоголика, не любил их и первый мой спонсор в АА, позднее умерший от водки Богдан; я спокойнее, но благодаря Ей как-то незаметно тоже полюбил четкость. Батурин, придя внезапно к консенсусу с самим собой, остановился в шаге от моего одра.

- Зачем нам Вас резать, после того, как мы договоримся?

- Конкретно Вам совершенно незачем меня резать, но так всегда полагается. Могу проговориться. Да и вообще буду лишний в теме, нет? Меня всегда попрекали тем, что я никому не нужен, может, зациклило.

Роман Евгеньевич не обиделся, остановился, и задумчиво поглядел на меня.  Поглазев секунд двадцать, он, по-птичьи скосив красивую голову, спросил:

- Вы никому не верите?

- Знаете, Батурин, - я приподнялся на своём ложе, несмотря на то, что отбитые подручными Александра Павловича ребра неистово сопротивлялись, а тофусная правая рука подавала остальным членам ярый пример непослушания, - знаете, это совершенно неважно, поскольку я никак не могу Вам дать того, что Вы просите.

- Послушайте, но нам же совершенно очевидно, что документ Вы получили. У нас пятьдесят аналитиков работали целые сутки. Разработали таблицу, 87 процентов за то, что Вы поняли значение поста от Рябинникова и куда-то спрятали текст. Наши аналитики не ошибаются.

- Точно как миллионы мух, - устало пробормотал я. – Сколько у вас времени?

- В каком смысле?

- Сколько у вас времени, до того момента, когда информация Рябинникова станет ненужной? Иначе, сколько дней до того как вы полностью обделаетесь?

Плохой хороший человек Батурин вышел наружу и, вероятно, с кем-то переговорил, может даже и с президентом. Вернулся резким и напористым.

- Три дня – максимум. Потом мы Вас на хер расстреляем.

- Эка Вы своё мурло показываете. Всегда все такие вежливые, а как «Титаник» тонет, жди свалки на шлюпках.

Батурин не принял шутки.

- Последнее предложение. Три лимона баксов, смена фамилии, если хотите, гражданства, гарантия неприкосновенности. Искренне советую – берите, пока дают.

- Спасибо большое, - я скривил мерзотную рожу. – Три миллиона, когда речь наверняка идёт о миллиардах. Держите карман шире.

- А сколько Вы хотите?

Думаю, они радостно согласились бы на миллионов сто. А может, и больше. Но мне на хрен не нужны миллионы с тех пор, как я не с семьей.
 
- Дайте мне листок и ручку, я напишу Вам список людей. Это мои добрые знакомые, можно сказать даже друзья. Ваш единственный шанс – если кто-нибудь из них меня уговорит. Иначе – пфффуууу миллиарды, здравствуй негодование православного монарха.

Хорошо на самом деле, что они выбрали Батурина – он такой нежный и ласковый.  Да ещё более-менее неглупый. Другие идиоты бы в ответ на ультиматум избили меня снова; я могу терпеть боль, но ведь это не означает, что она мне нравится.

- Вы серьезно?

- Абсолютно. И принесите мне две бутылки «Деревенского самогона». Желательно «Рожь», можно «Ячмень». Или «Перца с чесноком», полугара от Родионова, знаете? Это самое главное. Иначе, клянусь прахом  дорогой мамы, попрощаетесь с летописями Рябинникова навсегда. Ещё хватит меня всё время в кандалах держать, обещаю вести себя спокойно.

Кипящий негодованием, но не теряющий достоинства, Батурин повернулся и ушёл. Странно, всю жизнь я веду себя как свинья, а мне попадаются неизменно прекрасные люди-апельсины. Послушаешь какого-нибудь сослуживца: кругом одни чернозадые, упыри, скотины и злопыхатели. У меня всё наоборот, окружающие прелестны. Только от этого ни фига не легче. Дерьмо жевать -всё равно в какой компании.

Через пять минут милый тюремщик вернулся с бутылкой полугара, стаканом и канцелярскими принадлежностями.

- Это же, натурально, «Рожь и пшеница», - возмутился я, - А я просил «Перец и чеснок». Читать разучились, Батурин?

- Другого не было.

- Ладно, пока проехали, но скорее найдите то, что просил, либо сотрудничество не сложится.

Я, ворча, налил себе прозрачного, будто слеза ребенка, напитка и глушанул разом полстакана, похорошело. Быстро накидал список и торжественно вручил его Роману. Тот впился в листок цепким взором профессионала.

- Прошу прощения, я только ФИО написал и должности, контакты уж сами разнюхайте, на то вы и псы государевы.

- Вы хотите, чтобы все эти люди приехали сюда?

- Вообще, я предпочёл бы встречаться с ними в отдельном кабинете ресторана «Турандот», но принципиального значения это не имеет. Тащите их, скажем, по двое в день, в любом порядке.  Я готов с ними поговорить, их послушать, остальное – на Ваше усмотрение.

- Но их восемь человек.

- Значит, уйдёт четыре дня, а не три. Что нам с Вами одна капелька наших слезливых жизней в дожде вечности, а, Батурин? Кстати, раз забрали телефон, принесите хоть часы какие-нибудь. Только со стрелками, электронные не терплю.
Я махом допил стакан и, отвергая дальнейшие препирательства, уставился на крашенную неприятным желтоватым цветом стену комнаты.

Глава 3

Первого приглашенного привезли уже к пяти в этот же день. Так я и думал, что это окажется выздоравливающий алкоголик Пётр, мой последний спонсор в АА! Он появился, как обычно, в своём старомодном черном костюме, худой и сутулый, похожий на гробовщика из старого голливудского вестерна. Батурин, приведя посетителя, тут же удалился наблюдать за встречей по скрытым камерам в компании своих 50 аналитиков.

- Привет, брат, - Пётр сердечно обнял меня. – Ишь, куда тебя засадили. Что это за место?

- Понятия не имею.

- Ну понятно. Мне тут объяснили в общих чертах, чего они от тебя хотят. Я сразу решил поехать, вот с работы отпросился.

- Ценю.

В этот момент Пётр вдруг осознал, что от меня пахнет полугаром и, скосив глаза на столик, увидел там почти пустую бутылку.

- Эхх, брат, - скорбно произнёс он. – Всё в срыве? Возвращаться в программу не пробовал?

- Нет, что-то не тянет. Мало того, о собраниях с дрожью думаю, такая фигня, понимаешь. Да вообще, многим братьям бы сейчас с удовольствием морду набил, если честно.

- За что? – Пётр улыбнулся гниловатой улыбкой, которую, вероятно, мнил мудрой.

- Лицемеры они, ханжи и бестолочи в массе. Прости, если задеваю твои чувства.

- Ты же понимаешь, что это обесценивание у тебя? Могу я как-то помочь?

- Не, спасибо, ты уже напомогался мне по самое не балуй, когда подвизался моим спонсором.

Я сделал шаг к чопорно сидевшему на столе человеку, и тот несколько напрягся.

- Помнишь, брат Пётр, наши задушевные ночные беседы по телефону, посиделки в кафе за кружечкой чая? Радость от юбилеев трезвости, от того, что проработан очередной шаг? Помнишь, как, не побоюсь этого слова, торжественно звучала в твоих устах синяя книга, когда ты по памяти мне зачитывал целые куски глубокомысленных поучений Билла У? Помнишь ли, как мы скромно, но бодро праздновали Новый Год в помещении реабилитационного центра «Надежда»? Хорошее было время, да?

Пётр грустно смотрит исподлобья, его анорексичное лицо выражает явную неприязнь к пьяному бреду, исторгаемому мной.

- Только всё это, брат Пётр, оказалось чепухой и мистификацией. Нету, вероятно, никакой высшей силы, способной избавить нас от зависимости. Никто на самом деле не может совершить пятый шаг, сиё недоступно хомо сапиенсу. Все срываются. Одни начинают пить, другие лгать, третьи воровать, четвёртые вот просто медленно доживают и издыхают, как ты.

- Это в тебе алкоголь говорит. Ты сам это понимаешь. Получается, ты просто не сделал второго шага. Не хочешь съездить в центр, поговорить с Олегом?

- О нет, мой роботообразный друг. А как дела в твоей семье, как жена, вернулась? Как сын, простил?

Пётр пожевал губами, но промолчал. Я с готовностью подколол его:

- Что же ты не даёшь волю эмоциям, алкоголик Петр? Проявление эмоции, как тебе лучше меня известно – одна из главных черт, отличающих выздоравливающего. Очень странно, что у меня с этим лучше, чем у тебя.

- Ты сказал им, чтобы меня сюда привезли, чтобы ты мне все свои обиды высказал?

- Отнюдь. Ты же слышал, зачем они тебя пригласили. И почему-то решил приехать. Или это такой двенадцатый шаг?

Пётр не полез в карман за ответом; это свойственно алкоголикам, что болеющим, что выздоравливающим – если губы могут шевелиться, дело за отмазками не станет.

- Я просто захотел помочь, всё-таки считаю, мы не чужие люди друг другу.

- Что они тебе обещали, если не секрет?

- Денег. Они как-то узнали, что у меня напряг с финансами, и про жену с ребенком тоже знают. Но ты же понимаешь, что я не из-за денег приехал?

- Понимаю. Ты, продвинутый брательник, приехал из – за того, что искренне считаешь, будто я присвоил что-то чужое и должен это чужое отдать. Наверняка ты, до того как убедиться в том, что я пью, даже недоумевал, как это я не хочу отдавать нечто мне не принадлежащее. Однако, увидев полугара, всё расставил по своим местам. Нет?

Возникла пауза. Я слишком хорошо знал, какие мысли крутятся в зомбированной башке Петра, тот же напряженно думал, как бы правоверно ответить. Наконец, додумался.

- В общем, да. Извини, но это чистой воды отрицание, всё то, что ты говоришь. И то, что взял чужое – ну это же алкогольное сознание в чистом виде. Не надо врать самому себе.

- Это ты точно подметил, постная рожа.Врать самому себе не надо. Я и не вру – я же тебе сказал, что разуверился в высшей силе, в  братьях – заметь, не в самой программе, а во всей этой бредятине и лжи, которые меня окружали в диспансерах и задних комнатах церквей. И, соответственно, я просто хочу сделать этим пленившим меня каннибалам огромную пакость. Это мне доставит чрезвычайное удовольствие, поверь. Намного большее, чем любое спикерское собрание с оратором – мудрецом двадцатилетней незапятнанной трезвости.

- Понимаешь, брат, тебе надо самому протрезветь, тогда разговор будет конструктивней…

- Долго ждать придётся. Лучше скажи, ты-то от программы получил то, за чем пришёл? Получил от высшей силы, как ты её понимаешь, счастье даром, не ушёл обиженным?

Пётр приосанился, и стал ещё больше похож на гробовщика. Или на воплощение Мрачного Могильщика – могильщика наших мечтаний и надежд.
 
- Знаешь прекрасно, я вернулся в семью, я работаю, хожу на группы, у меня 6 лет трезвости – о чём ты спрашиваешь? Программа вернула мне всё, что я потерял за десять лет, пока пил.

- Круто. Солёный огурец стал свежим, рад за тебя. Жена, значит, вернулась, а сын простил, так?

- Надеюсь, что так, брат.

Я усмехнулся, подошёл к столику и, не обращая никакого внимания на страдальческий вид коллеги-алкоголика, допил полугар прямо из горла.

- Ни фига не так. Кто из нас призывал не врать, а? Жена к тебе вернулась телом, но душой не вернётся никогда, будь уверен. Про дух молчу, что это такое только высшая сила знает, но никому не скажет, потому что нет её, приятель. И сын никогда не простит. Склеить миску невозможно, как только в неё наливают горячую воду, она начинает протекать;  вот признаться в этом трудновато, нет? Или всё на измененное сознание спишешь, изнасилованный ты мозг?

Гробовщик даже запыхтел. Вряд ли на самом деле имело смысл продолжать с ним дискуссию, он был недоступен, точь-в-точь перевернутый вверх дном сосуд. При мысли о сосуде я подошёл опять к бутылке «Ржи и пшеницы», однако та предъявила мне гулкую пустоту. Надо заказать Батурину сразу десяток, что ли. Хотя, однозначно, «Деревенский самогон» мне по духу намного ближе, необходимо заставить мерзавца найти этот дистиллят. Всегда хотелось варить свой самогон, жить в деревне скромным джентльменом с красным носом – но проклятый кисмет не дал. То есть удалось пожить в деревне, даже с любимой семьёй, но далеко не так долго и не так счастливо, как задумывалось. Рая не вышло.

Пётр наконец переборол себя и, словно заводная игрушка-робот, взялся за очередную унылую попытку преодолеть препятствие.

- Ладно, брат, моя цель – только донести весть, или, в твоём случае, её повторить. Я уверен, что у тебя опять появится желание бросить пить, приходи тогда сразу и звони. Сейчас что-то могу для тебя сделать? Может, - он понизил голос, - сообщить куда следует?

- Не надо никуда сообщать. Возвращайся в свою душную квартирку к жене, которая притворяется счастливой, несмотря на теснящее сморщенную грудь отчаяние, к сыну, который якобы забыл все унижения, которые терпел от пьяного отца. К соседям по лестничной клетке, от которых в лифте несёт пивом. А завтра – в этом своём похоронном сюртуке просиживай задницу на посильной для инвалидов работе. Успехов. Читай "Синюю книгу". Кстати, ты знаешь, что Билл У. перед смертью требовал виски и умер с проклятием тем, кто ему его не дал?

Пётр нерешительно встал, положил на столик маленький картонный прямоугольник и направился к двери.

- Пока, брат. Пусть Высшая Сила поможет тебе.

- Спасибо, что зашёл.

Дверь открылась, и выздоравливающий алкоголик покинул мои апартаменты. Я подошёл к столику, чтобы бросить взгляд на картонку, оставленную спонсором – разумеется, визитка АА.

Батурин появился в дверях и мрачно осмотрел меня.

- Не вышло, Роман Евгеньевич, - сообщил я ему весело, - впрочем, Вы уже, безусловно, сами это знаете. Не получилось у нас конструктивного диалога. «Я жив,  он мертв – о чём нам говорить?» - как писал поэт.

- Я не понял, зачем Вы его пригласили.

- Мы с Вами условились, как будем сотрудничать, объясняться по новой после каждого пришедшего у меня нету желания. Да и времени – я бросил взгляд на принесенные недавно в комнату часы, - уже восемь. Принесите мне несколько бутылок «Деревенского самогона», сегодня. Я выполняю свою часть договоренности честно, выполняйте свою.

- Чушь какая, - закачал головой Батурин, - Мне кажется, мы зря пошли Вам навстречу. Вы поговорите с ещё одним из Вашего списка часов в девять?

- Нет. Я устал, и раз не могу уйти, то просто посплю. Полноцветные и стремительные сны алкоголика – это всё хорошее, что у меня осталось. Но завтра можете приводить с утреца. Самогон жду.

- Бред, просто бред, - повторял Батурин, уходя.

Совершенно справедливо. Однако я уже долгие годы живу в бреду, а последние месяцы в кошмаре, которого такие, как Батурин, представить себе не могут. Они, Батурины и их вожаки, сумели мастерски подстроиться под реальность, поэтому, очень вероятно, спокойно помрут в постели, будучи прадедушками, окруженные сонмом сострадающих родных; или на заслуженной пенсии, в наилучшей экипировке, сорвутся в ущелье при дорогостоящем восхождении на Килиманджаро; или блаженно  утонут в тёплом море тонганского побережья. В крайнем случае, на своей топовой иномарке они попадут в аварию и откинут копыта мгновенно, безмятежно. Этим чертям хорошо, а мне плохо, но вот случайно выпал отличный шанс дать успешной швали просраться – воспользуемся же им на все сто.

Мне в то же время искренне жаль непутевого Петю, своего экс-наставника; он несомненно заблудился в трёх соснах. «Сухая трезвость» такая хрень называется, я знаю. Как там у классиков: «Жертвы сухой трезвости совершают Первый шаг относительно их пристрастий, но не делают Первый шаг относительно жизненных проблем». Пётр мне как-то рассказывал про супругу и про своего отпрыска, поэтому я прекрасно представляю, что творится сейчас в их тесной распашонке на Черемушках. Возможно, его ад даже жутче моего, хотя такое, кажется, трудно представить. Но ведь лишь кажется, мы все извиваемся на вилах, а бесы, перешучиваясь, несут нас к кипящим сковородам. Ещё здесь.
Зашёл Батурин и с выражением лица, карикатурно скопированным у Петра, поставил мне на столик две бутылки самого настоящего «Деревенского самогона Рожь». Хоть что-то настоящее в этом мире, полном фантомов. Выросший на плодоносном тлене моих предков злак был сброжен, дистиллирован, разбавлен и упакован в красивые штофы с медным тиснением. Дед наверняка хотел, чтобы я выпил этот сок земли. И побольше.

Вняв прошедшему через года властному голосу, я ополовинил бутылку и, немного пошатываясь, отправился в постель. Я стал много спать последнее время, сон стал главным моим прибежищем. Уже давно мне снятся всякие ужасы, а в последний месяц творения моего подсознания можно вообще показывать на экранах кинотеатров с адекватным предупреждением «Мы не ручаемся за Вашу жизнь и здоровье при просмотре данной ленты». Однако человек не блоха, привыкает ко всему; многое из отвратительного приобретает даже притягательность. Вот и я теперь всегда с нетерпением жду ночи, когда замелькают яркие сюжеты, иногда длинные, иногда короткие; иногда те, от которых просыпаешься в холодном поту, иногда другие, нагоняющие смертельную тоску.

И редко-редко такие, после которых я просыпаюсь целеустремленный, энергичный, уверенный, что мне ещё 17, и вся жизнь ещё впереди. Но хмель свободы выветривается одним рывком, когда ты ещё не успел открыть глаза. И когда ты понимаешь, что не свежий, свободный юнец, а одинокая руина, бредущая к могиле, становится совсем тяжко.

Глава 4

Разлепив глаза, я вдохнул неплохо кондиционированный воздух слабой грудью. За ночь «заржавело» левое колено, однако спалось здесь не хуже, чем дома. Если так можно выразиться про Маленковскую. Ну-ка, что день грядущий нам готовит? Первый глоток самогона - лучшая вещь в жизни – прошёл отлично, пробудил и согрел.

Не успел я толком одеться, как в комнату зашёл Батурин сопровождаемый богатырём, несшим поднос с чем-то вроде английского завтрака: яичница, пара жареных колбасок, фасоль, хлебцы и джем. Плюс стакан апельсинового сока.

- Спасибо, - искренне поблагодарил я, - намного лучше, чем каша-размазня или ещё какая баланда.

- Начальство распорядилось, я бы Вас на сухих корках держал. Питайтесь быстрее, там уже пришёл посетитель.

- Кто таков?

- Шахрух Кыдбиддинов.

- Ишь ты, - прокомментировал я невнятно, потому что интенсивно, но в то же время осторожно жевал своими подгнившими зубами твердую колбаску, стараясь не причинить серьезного вреда пародонтозным деснам, - как ловко запомнил. Батурин, можно я к тебе на «ты» буду обращаться?

Роман поиграл желваками, однако промолчал, что я счёл согласием.
- Отлично. Веди его через десять минут. Да будь наготове, Саша человек вспыльчивый, может вдруг драться полезть. Свободен.

Не секрет, что все чучмеки, проживающие в РФ, делятся на две категории. Многие ошибочно думают, что на легальных и нелегальных, но на самом деле официальная регистрация малоценна – разграничивать надо лишь мирных и немирных. Мирные, коих большинство, спокойно тусуются по своим сараям, раскиданным по необъятной стране, вечерами пожевывают дрянной насвай, неторопливо превращающий их в слабоумный скот. Днями они корячатся на фазендах дачников, выполняют примитивные работы на стройках, грузят тяжести в магазинах, ну, всё сами знаете.  Немирные их собратья бандами нападают на виллы и даже небольшие складские комплексы, насилуют русских девушек, выходят разбойничать на большую дорогу и принципиально не появляются на миру без острого корда за пазухой.

Разумеется, пока я жил за городом, общаться приходилось в основном с мирной разновидностью сих морлоков. Лишь изредка удавалось издали заметить  встрепанного чучмека-хищника, огородами пробирающегося по своим криминальным делам.

Шахрух, предпочитающий называть себя Сашей для удобства неверных ушей, формально вроде бы принадлежит к жвачной породе. Однако внутри, в душе – кстати, как он мне поведал, имя Шахрух якобы и означает «душа», лень проверять в гугле -  он полностью соответствует типажу  сашек Македонского и Невского. Это мускулистый атлет ростом выше меня на полголовы, то есть за метр восемьдесят, смуглый и узловатый, словно чинара, и очень себе на уме, даже насвай не жрёт. Когда мы с женой привезли от фермера пару центнеров свинины, оказавшийся поблизости Саша внезапно отказался поднести запрещенное Кораном мясо. Не берётся он, гордец аульный, за унавоживание огорода, чистку канализационной траншеи и прочую дурно пахнущую работу. Впрочем, копает ямы и ломает старые сараи неплохо, только неистребимая злоба мерцает в антрацитовом глазу.

Я всегда, пока мы жили с любимой и детьми в нашем шалашике, был либерален к чучмекам, в отличие от соседей, которым, вероятно, стоило бы родиться плантаторами на каком-нибудь Барбадосе времён полковника Бишопа. Соседи пытались отжать у среднеазиатов каждую копейку, собачились с ними по пустякам, меняли рабсилу как перчатки, тратя силы и время. Впрочем, какая на хрен это трата – силы и время поселковой плесени?

Я всегда считал, что лучше заплатить бумажку, нежели расходовать себя на лишнюю минуту общения с таджиком или киргизом. На узбека ещё можно потратить несколько мгновений из уважения к древней цивилизации, Улугбеку и Навои. Хотя умники говорят, что Авиценна родился вроде таджиком – ну да леший с ними, средневековыми узкоглазыми, теперь они всё равно выродились. Так вот, я редко спорил с работниками-чучмеками, и оттого они предпочитали работать на моих пятнадцати сотках, тем более, что время от время я одаривал грязных попрошаек то потертым одеялом, то найденными на чердаке дедовскими ботинками.

А Шахрух не хочет подержанных ботинок и подачек. Возможно, он тайный ламедвовник, и борец за Великую Таджикскую Империю. Он требует минимум две штуки за день, а то и две пятьсот за трудные задачи, и не торгуется.  Работает усердно для чучмека, поэтому пользуется определенным спросом. Также, по слухам, он воздерживается пользовать одиноких пенсионерок, в отличие от многих своих соплеменников, копящих на том рублишки.
Саша, неуверенно озираясь, заходит в комнату. Для гастарбайтера он чрезвычайно смел, однако, сейчас озадачен, может, даже напуган.

- Привет, Саша. Спасибо, что пришёл.

- Здравствуй, - чучмек жмёт мне руку, что опять же несвойственно его племени. Говорит он по-русски довольно чисто. – Невозможно было не прийти, привели. Иначе говорят, сразу отправим домой поездом. Они кто?

- Да неважно. Они тебе сказали, почему я здесь сижу?

- Да, но я не понимаю. Ты им денег вроде должен, при чём тут я?

- Не совсем денег, - терпеливо объяснил я, - а ты тут, потому что я попросил тебя обязательно привести.

- Зачем? Тут копай-ломай разве надо делать?

Я же говорю, необычный чучмек, от павиана отличается. С понятным русскому сахибу чувством юмора.

- Забудь. Лучше скажи, как там в поселке, ваши там не вымерли?

- Я в Мытищах работаю, дом строю, в поселке не бываю почти. Знаю, у тебя беда была…

- Что ты знаешь, чучело? Я тебя об этом не спрашивал, вот и молчи. Работы много? Садись, разговаривать будем. Чай с чабрецом, извини, не употребляю.
Саша неуклюже провалился в кресло. Кстати, часто Вам приходилось видеть по-человечески сидящего среднеазиата? Не на корточках или на какой-нибудь сраной куче кирпичей, не в седле доисторического велосипеда, а вот в кресле или хотя бы на стуле? Я, кажется, сейчас первый раз такое узрел.

- Скажи мне честно – тебя ведь предупреждали, чтобы ты говорил честно?

- Мне сказали, когда вели.

- Так вот, скажи честно, как тебе нравится в России и что ты о нас, своих природных хозяевах думаешь?

Саша замялся, и поглядел вбок, как обычно делают его соотечественники, когда накосячат в рытье канав – то есть почти всегда.

- Давай, чурка, выкладывай, а то домой. А перед этим почки отобьют, знаешь, что такое почки? Нет? Это вот тут, сбоку. Писать кровью будешь, короче. Я вот тебе для затравки скажу, что я вас ненавижу, хотя и пользуюсь.

- Мы тоже вас не любим.

- Отлично, поведай же мне, нелепый потомок Фирдоуси, отчего? Мы Вашим семьям с голоду умереть не даём, кормим весь ваш Урюкистан. У тебя семья есть?

- Есть жена, двое детей.

- Вот. Они бы размоченным кизяком питались, если бы не мы. Вы нам ноги лизать должны, выше аллаха ставить. А вы, понимаешь, «не любите», - передразнил я Сашин акцент.

Саша, несмотря на то, что звериным чутьем ясно чувствовал опасность и давление незнакомой обстановки, стал потихоньку вскипать, будто лагман у хорошего повара. Чучмек зло посмотрел мне в глаза.

- Да потому что у вас много таких, которые руками ничего делать не могут. И жадные все почти. Ещё часто думаете, что мы не люди.

- А вы разве люди? – изумился я. – Знаешь, басмач мой Саша, почему я вас ненавижу? Потому что вы заполонили мои любимые романтичные подмосковные просёлки, потому что, зайдя в магазин, не могу продохнуть от вашего вонючего пота, потому что мне за дочь страшно было, когда она вечером из школы шла. Потому что наглеете вы с каждым годом, дерете втридорога – знаешь, что такое втридорога, скунс? Раньше были смирные, ручные, а теперь заматерели, оборзели. Стали водку пить, матом ругаться. В общем, переняли у белых господ всё самое худшее, а своё лучшее растеряли. Понял, нечистая ты морда?

- Я не нечистая морда!

- А кто ты? Морда и есть. Когда ты мылся в последний раз? Ладно, ты у нас особенный, наверно, ханских кровей. Может и мылся на прошлой неделе. Но идея в том, что меня от вас тошнит. Понятно, что есть в вас народная нужда, что мне в лом вскапывать грядки или забор ставить, но тошнит ведь, физиологически тошнит. Грязные, наглые, бормочете по-своему, и повсюду толчетесь. Повсюду копошитесь, будто черви в тухлятине.  Раньше иду на электричку – дачники попадаются, поселковый сброд всякий, сплошь русские, привычные. А теперь с утра – одни чучмеки. Мне противно. ПРОТИВНО!!!! – заорал я, встав прямо напротив Саши. Тот не остался в долгу.

- А ничего без нас не можете, - из-за волнения его несильный, но мерзкий акцент стал намного заметнее. – Ничего не делаете. Наши даже баб ваших трахают, потому что у вас не стоит хрен. Мы с вас больше денег брать будем, посмотришь. Ничего делать не сможете. Понял? Я ещё думал ты нормальный человек, а ты говно!

Я очень рад подобному всплеску откровенности и чуть не приплясываю от восторга.

- Скажи мне, откровенный чурка, ты сколько бабла в месяц получаешь, и сколько отправляешь в Чуркистан?

- Нет такого слова – Чуркистан!

- Хорошо – сколько отправляешь на родину? А то всегда зловонные очереди во всякие коннект-банки. Какой процент от заработанного? Понимаешь, что такое процент?

- Понимаю, в школе учился. Четыре рубля из пяти высылаю. Пятьдесят тысяч заработал, сорок послал.

- Воооот, ты хороший чучмек, добрый, совестливый. А другие семью в ущельях бросили, а сами тут пьянствуют и ничего не высылают. Знаешь таких? Не пора вам всем урюкам назад двинуть, а?

- Кто тогда работать будет, - Саша наконец дал себе волю и явил презрительную ухмылку. – Кто тебе тачку отвезет, кто яму копает? Сам-то вон еле ходишь, в буграх весь. Водку пьешь, помрешь скоро, а еще говоришь.
Я подошёл к столику, налил и выпил самогона.

- Не водку, а самогон, разница большая, хотя тебе, питекантропу,  она и недоступна. Там отстойный ректификат, а здесь благородный дистиллят. Да не крути так башкой круглой, всё равно без толку. В целом насчёт меня ты прав. Но тебе-то самому не противно быть отбросом помойным? Третьим сортом? У себя в каком-нибудь Перджанде ты бы был на деревне первый парень, красавец, рукастый, пенисастый, а здесь ты кто? Гаст-ар-байтер. Понимаешь, мурло, что такое гастарбайтер? Не стыдно, вместо того чтобы пустынную родину поднимать, мне, инвалиду, жопу подлизывать?

Не отвечая, Саша бросился на меня. К счастью, он не выступает в UFC и поэтому не может срубить немощного оппонента одним ударом. Однако, прежде чем в комнату ворвались Батуринцы, помять меня он таки сумел.

- Спасибо, - поблагодарил я группу поддержки, прижавшую чучмека к полу. Тот выкрикивал какую-то угрожающую фигню на родном языке.  – Уведите недотыкомку, пожалуйста, и дайте сто плетей. И по почкам его, по почкам обязательно.

Увели. А я, с наслаждением пропустив ещё полстаканчика, лёг в кровать и воззрился на потолок. Действительно ли я их ненавижу, смуглых пришельцев? Пожалуй, да. Но значительно больше, чем их en masse, я ненавижу вот этого конкретного Шахруха, наступившего себе на горло, медленно, но неизбежно, становящегося Сашей. Ещё несколько лет – и от его гордости, от его сильной личности не останется и следа, он сольется с безликой толпой, курсирующей между нашей средней полосой и теплыми краями, между супермаркетным дерьмобатоном за 15 рублей и ароматным пловом. А может, его дикая натура взбунтуется, он сбросит оковы кротости, чтобы присоединиться к немирным чучмекам, резать зажравшихся бледнолицых и угонять их скот? Надеюсь, сегодня я дал ему смачного пинка в этом направлении.

Заходил Батурин, вежливо спросил, всё ли у меня в порядке с головой и пообещал после обеда нового гостя. Надсмотрщик тоже ненавидит меня, уже не по должности, а по велению души. Он с удовольствием кинул бы меня в пыточную, накачал препаратами или начал резать пальцы и прижигать мошонку – но трусливое начальство боится потерять меня, а со мной - столь ценную информацию. Этот конфликт чувства и долга злит моего тюремщика, заставляя его нервничать и переживать о работе даже в кругу семьи – если она у него есть, конечно.

- По почкам отбуцкали наглеца?

Батурин не отвечает. Возможно, этот болван в самом деле уверен, что Саша лучше меня. Эх, силы бы мне, рычага, чтобы этот мир со всеми Батуриными, сашами и прочими гнидами поднять и разбить о Солнце. Но сил нет, последние их остатки уходят в больные суставы, а мразь тем временем продолжает весело плодиться. И мудрый часовщик, удовлетворенно посвистывая озорной мотивчик, благосклонно взирает на сей лучший из миров. Интересно, кто придёт следующим, уж не святой ли отец?

На обед подали гороховый суп с копченостями и сосиски с картофельным пюре, вероятно из местного буфета. Для подагры сущий яд, впрочем, я всё равно не соблюдаю диету. С удовольствием запив колбасные изделия порцией самогона, я стал не торопясь прогуливаться в отведенном мне ограниченном пространстве. Не исключено, что хозяева замка разрешили бы мне побродить где-нибудь на воздухе, но что-то даже желания нет. Мысли теснились в голове, выпихивая друг дружку, сплошь уродливые и жестокие.

Глава 5

Нет, третьим стал не святой отец, а моя первая любовь Лена Полуляшенко. Последний раз живьем я видел её лет пятнадцать назад, если не больше – встретились в электричке. С тех пор она заметно изменилась, однако, к удивлению и даже некоему разочарованию, не расплылась и не обрюзгла. Как-то я в приступе тоскливой ностальгии рассматривал фотки в «Одноклассниках» и ужаснулся тому непотребству, в которое превратились многие из моих сверстниц, вполне симпатичных на выпускном вечере. У Пилюльки хоть талии, конечно, уже нет в помине, но девка ведь и в юности отличалась приятной округлостью фигуры. Целлюлитная, конечно, неимоверно, но в одежде выглядит довольно употребительно, на мой взгляд. Появилась она в черных брюках с оттопыренной попкой и в вязаной кофточке, обтягивающей ещё не окончательно переспелые груди. Черненькие глазки подернулись дымкой трудного опыта, однако прежний блеск в них можно угадать. Подержанная – да, безусловно; сморщенная кляча – нет, будем объективны. Если бы не жена, думаю, могло бы и до эрекции дойти.

- Привет, - улыбнулся я, когда Батурин, состроив скабрезную рожу, закрыл дверь. На этот сеанс, готов поручиться, придёт ещё пятьдесят лишних аналитиков – хватит ли всем мониторов?

Лена некоторое время осматривалась, потом улыбнулась в ответ. Зубы странные – большая часть идеально отбеленные, а на два или три, похоже, не хватило
денег.

- Интересно устроился. Друзья у тебя прикольные – хватают и везут. Прямо как принцессу.

Она засмеялась. Звонкие колокольчики прошлого потрескались, обнаружилась хрипотца, но в целом неплохо.

- Это ни разу не друзья. Разве они тебе не сказали? Я – заточенный в темнице принц, и романтическая принцесса может его вызволить.

Однако Лена не стала принимать игру, она вообще прагматичная особа.

- Смешно. Я так поняла, это ты попросил их меня привезти. Зачем? Это какие-то фсбшники, что ли? Чего от меня надо?

- Нуууу, мне захотелось тебя увидеть, может за коленочку тронуть. Извини.

- Хватит дурака валять, не на уроке Иринки-литераторши. Что нужно?

- Поговорим немного, и ты уйдёшь отсюда с богатыми дарами. Богатых даров похитители не сулили?

- Сказали, что заплатят. О чём поговорим?

Я смотрел в её черные очи и вспоминал давно пройденное. Девятый класс, тягучие напевы гармони в штанах, принуждающие мастурбировать по два раза за день, случайные взгляды, вздрагивания и томления –  трепетную жизнь подростка. Которая гибкая, тонкая, растущая – такая противоположность заскорузлой и рассыхающейся, которую я доживаю сейчас. С другой стороны, школа. Я терпеть её не могу.

- О тебе. Можно? Они сказали, сколько бабла дадут? Тебе деньги вообще нужны?

- Нужны, даже очень. Они не сказали, сколько. Они это вообще кто?

- Да не пофиг ли? Проси штук десять зеленых, думаю, дадут. Если меня угобзишь, разумеется. Я стал важной птицей, понимаешь. Внезапно. А твои дела как?

- Ты серьезно насчёт десяти штук?

- Абсолютно. Если, конечно, с тобой хорошо, мило поговорим. Секс не имею в виду, пожалуй.

- Шутишь, - её глазки-черносливки налились сладким соком. За десять штук она мне не только минет сварганит, но и абонемент даст на полгода. Мастерство не пропьешь. – Кто в кризис столько заплатит за разговор с обычной девушкой?

- С обычной, думаю, никто. Вот с той, которая мне понадобилась – запросто. И больше заплатят, но не хочется тебя развращать.

- Развращать? – Она снова улыбнулась; надо признать, что и в 40 с хвостиком пухленькие губки бывают соблазнительны, да и вообще чувствуется в бабе полячка,  nomen est omen. Перевёл нарочито похотливый взгляд на её бедра: брючки не скрывали рыхловатую сочность, пока не переходящую в желейность.

- Развращать финансово, Ленок. А ты вообще рада меня видеть, нет?

Женщина повела в меру вздернутым носиком, раздумывая, как выгоднее ответить. Десять штук – серьезная приманка, на медведя сгодится, не только на такую бобриху.

- Наверное, да. Хотя обстоятельства странные. Я только на обед собралась…

- Хочешь самогоночки?

- Нет, спасибо. Не пью днём.

- Это с каких это пор? Помнится, на выпускном налакалась дрянного ликёра.
Лена поморщилась. Раньше эти морщинки у носика её красили, теперь же розоватый пятак уже всё-таки несколько порист и вяловат, так что вышло непрезентабельно.

- То было раньше. Это ты алкоголиком как был в школе, так, вижу, и остался.

- Айндойтлих. Ты мне расскажи, где живешь сейчас, что делаешь.

Пилюля покосилась на мою руку, зависшую со стаканом прозрачной жидкости, но перечить не стала.

- Живём с мужем в Бутово, там несколько кварталов коттеджей построили.

- Да ну? Это же, вероятно, неимоверно дорого, иметь коттедж практически в черте столицы? Неужели олигарха сумела захомутать? Поздравляю, завидую черной завистью.

- Нет, тоже скажешь. По программе молодой семьи льготная ипотека, в 2011 въехали.

- Молодая семья. Романтичненько. Мы ведь с тобой одногодки, у тебя ДР вроде в июне. Как это удалось отхватить такой подарочек судьбы?  Они молодость семьи по возрасту души определяют?

Лена посмотрела на меня с недоумением и неприязнью. Но этим не проймёшь – так на меня всю жизнь смотрят.

- Мы четыре года назад поженились, сразу дочка родилась, вот и удалось.

- Круто. Кто же сей принц, польстившийся на твои увядающие телеса? И даже в тебя не побрезговавший кончить, как я понимаю.

Если бы не обещанные бабки, она, конечно, повернулась бы и ушла. Но я-то уверен, что за такие деньги Пилюлька и передо мной раздвинет ноги, что бы там я ни плёл нарочито оскорбительного. Тем не менее, несколько мгновений достоинство мильфы боролось с благоразумием. Последнее ожидаемо взяло верх.

- Странно, мне кажется, ты раньше был намного вежливее. А мой муж – менеджер по продажам в крупной западной компании.

- Звучит гордо. Сколько ему лет, этому счастливчику, который может еженощно тобой наслаждаться?

- Тридцать пять!

Пилюлька вызывающе оглядела меня, мрачного и больного старика. Встреться мы на улице, её взгляд, конечно, лучился бы откровенным превосходством, сдобренным презрением. Но в непонятной комнате непонятного учреждения темноглазая прелестница вела себя с благоразумной опаской, свойственной шлюхам, как мне кажется. Я раздумчиво наблюдал за ней. Ничего по существу не изменилось в её ценностях, в её характере, даже внешняя привлекательность не совсем ушла. Это был тот же человек, который вызывал у меня, шестнадцатилетнего, бетонный стояк, муки ревности и ночную бессонницу. То, что она сейчас замужем, могло бы, по-хорошему, придать пикантности, влить мужскую энергию, вызвать желание, тягу к соблазнению. Однако ничего подобного – я оставался мертв и неподвижен, словно металлолом. Странно, обычно импотенция тела наступает значительно раньше импотенции сознания. А у меня получилось наоборот.

- Вот как?- я наигранно всплеснул руками, изображая восторг. – Искренне счастлив за тебя. – То-то ты не так уж обмякла, я, признаться, думал, что уже совсем заплыла жиром. Ляжки у тебя и в школе были жирноваты, да и пузико тоже.

- Ты меня сюда позвал, чтобы вот такую хрень нести? Глупо как-то.

- Не, Ленчик, вовсе не затем. И даже не для того, чтобы повспоминать о том, как мы заперлись в кабинете физики, когда остались дежурными, или о выпускном вечере, помнишь выпускной? Когда ты пришла в таких ажурных беленьких колготочках? Это всё подростковая хрень, всё в прошлом. Нет, вот я например, хотел узнать, скольких ты через себя пропустила с десятого класса и по сию пору. У меня внутренний спор с самим собой: больше ста или меньше ста?

Пилюля фыркнула. Когда-то же мне казалось, что у этой девушки отличное чувство юмора и присутствует здоровая самоирония!  Интересно, я тогда ошибался, или великолепные свойства характера выветрились под напором безжалостного потока дней, как под пескоструйной машиной?

Она напряженно выпучилась, размышляя, стоит ли отвечать, и если отвечать, то правду ли. И, будучи, в общем, курвой неглупой, быстро сообразила, что правда ничем особым не грозит, зато приближает к заветному призу. Можно будет пуститься с молодым мужем и маленьким ребенком в интересное путешествие по теплым странам – на всю зиму. Помню, она всегда мечтала путешествовать, вроде  Ассоли. Хотя нет, вроде Асс-юли, попка у неё всё же зачетная, ха-ха.

- Ста не будет, если тебе так интересно. Вот уж не знала, что ты обо мне вспоминаешь, тем более насчёт того, сколько у меня мужиков перебывало.

- Отчего же? Возможно, это был ключевой момент моей жизни. Если бы мы с тобой сошлись, всё бы двинулось по другому маршруту. Это была стрелка судьбы. Ты такая сочная, трахательная, да и поговорить не дура. Я, пьющий с отрочества, однако способный и перспективный. Так сколько мужиков? Плюс-минус один, более приблизительные ответы не принимаются.

Зависла пауза, Ленка на самом деле, всерьез, считала все члены, проникшие за двадцать семь лет в её лоно. Вот у людей проблемы.
 
- Ты, конечно, ненормальный, но по-моему, сорок. Где-то около того. Доволен? Или, может, по именам перечислить?

Интересно, не будь её лицо таким смуглым, оно бы хоть немного покраснело от стыда? Вряд ли. Странно всё же, что я мог так хотеть эту подстилку. С другой стороны, 16 лет – есть 16 лет, некоторые сверстники вообще не выдерживали давления спермы и впендюривали бабам за пятьдесят.

- Было бы здорово. Можешь? Это прибавит пятьдесят процентов к твоему гонорару.

- Нет, не могу, - сообщила Пилюля, подумав. Я с интересом смотрел на её сапожки, очень качественные, европейские, открывающие щиколотку. Щиколотка, правда, уже не радует, слоновья. Хорошая, да и банально стильная одежда зачастую придаёт женщинам иллюзорной привлекательности.  Моя жена никогда не носила такого дерьма.

- Жаль. Тогда сообщи страдальцу, сколько раз в жизни ты получала оргазм. Ну, то есть я имею в виду настоящий оргазм, а не такой, знаешь, мини-кончальчик, когда хоп, разрядилась и забыла. Феерический, с небом в алмазах, а? Когда тебе хотелось смеяться, выть и плакать. Мечту всякой женщины из романов в бумажных обложках. Сколько раз, пожалуйста?

Всё-таки Лена непроходимый тормоз. Удивительно это осознать именно нынче, ведь старшеклассником, я умел думать в разы быстрее, четче, острее; знаете, я вообще немалые надежды подавал – и в то же время Лена мне казалась незаурядной личностью.  Что теперь об этом париться? Время летит вперёд, по верному утверждению советского композитора Свиридова, который однажды спьяну написал героическую сюиту за полчаса. Нам, бестолочам, остаётся лишь изумляться происходящему.

Лена смотрит на меня пристально. Я уже где-то тут упоминал, что на меня регулярно смотрят как на противное насекомое, которое убить или выкинуть страшно – большое, мохнатое и ползает рывками. Но в данном случае пауза меня озадачивает. Почему не вспомнить, сколько раз ты улетала от удовольствия? Я не понимаю затруднения и откровенно встречаю Пилюлин взгляд своим.

- Какого хрена тебе это надо? Ты что, до сих пор пригораешь из-за того, что меня не трахнул?

- Леночка, милая,  будь благоразумна, конечно, нет. То есть в школе я, конечно, мечтал тебя трахнуть, но разве я похож на маньяка, который жалеет о том, что не отшпилил девку вместе с четырьмя десятками соратников? Я ж не китаец и не провёл на необитаемом острове полжизни, чтобы кидаться на этакую мерзотину. Я свой член уважаю и берегу.

- Очень смешно. Тогда чего надо-то?

- Просто пообщаться. Я тут собираю тех, на кого интересно посмотреть, а то со мной редко кто хочет искренне беседовать. Вот, гордись, тебе выпало.
Елена сделала каменную рожу. Поэтому мне пришлось напомнить:

- Про бабло не забывай. Так что там насчёт оргазмов? Надо ответить. Кстати, как говорила моя жена – от честного ответа тебе самой станет намного лучше. Это первый шаг понимания собственной сущности, во как.

- Ну и где сейчас твоя жена?

- Очень далеко. Будешь про оргазмы вспоминать? Кстати, сразу упреждаю, что здесь натурально детектор лжи есть, в любой момент могу задействовать. Или не говори, но тогда тю-тю зеленые.

- Ясно. Не было у меня оргазмов. Удовлетворён?

Я уже давно почему-то догадался об этом, к тому же ответ мне вовсе не интересен, поэтому я гляжу на Пилюлю сурово и бесстрастно. У неё тоже явно нет  желания расплакаться, она сосредоточена и целеустремленна. Я подхожу к столику и глотаю необходимое снадобье.

- Хелен, а ведь со мной у тебя наверняка был бы оргазм, и не раз. Но ты же бл..ь, сама понимаешь.  Сорок мужиков – это серьезно. Точнее, сорок мужиков – это забавно. Нет? Хотя да, по нынешним меркам, возможно, это и есть целомудрие.

- Ну, по крайне мере, я нагулялась в молодости, сейчас на мужиков не тянет.

- Сё аргумент. С другой стороны, говорят, если женщину пользуют уймы разных пенисов, здоровье такой женщины подвергается риску. Не слышала? Известная теория, хотя хз, насколько справедливая. У тебя как со здоровьем?

- Тьфу-тьфу-тьфу, вроде ничего. А у тебя? Вид как у кактуса.

Я рассмеялся от души.

- Подколка засчитана. Мне пора помирать в обозримом будущем, какое тут здоровье? Скажи, дорогая, а понимающий муж не попрекает тебя прошлым, ему искренне безразличны  все эти парни, валявшиеся в твоей постели? Не претит? Или, наоборот, возбуждает?

- Ему важно, что сейчас мы вместе, и я ему не изменяю. А прошлое есть прошлое, у каждого свои грешки.

- Грешки? – я внимательно посмотрел на бутылку – самогона там оставалось едва на глоток, нехорошо. – Сорок незарегистрированных посетителей в дырке – это грешки? Интересный подход. Муж у тебя великолепный.  Он, вероятно, суфий или вообще святой. Сорок членов, и из этой клоаки рождается ему наследник. Реально надо быть философом.

Лицо Лены застыло, потеряв разом всякую привлекательность, пусть обязанную кремам с притираниями. Теперь она выглядела, как злая старая хохлушка.

- Ты думаешь, что выведешь меня из себя? – спросила она своим хрипловатым голосом. Тридцать лет назад эта легкая хрипотца звучала в моих развесившихся ушах круче самых впечатляющих вздохов из немецких порнофильмов.

- На хрена мне это надо? Я просто хочу понять, чем ты жила эти годы; а больше всего интересно, потерял ли я что-нибудь от того, что у тебя сорок, а не сорок один. Понятно?

- Конечно, понятно. Просто жалеешь о  том,  что меня не трахнул, когда была возможность. Я же помню, ты очень хотел, но не решался. Мальчик такой домашний, всё ждал, ну и не выждал.

- Ну да, согласен. Потому тебя дефлорировал Марат Низамов, ну а дальше пошла по рукам. А насчёт возможности – ещё скажи мне, что за бабки сейчас мне прямо тут минет не сварганишь, в попку не дашь или ещё чего похуже – всенепременно поверю, скромница ты наша.

Мы злобно глядели друг на друга с полминуты, потом я расхохотался.

- Батурин, что ты думаешь, по поводу этой мокрощелки?

Однако из стены не пришло ответа, Батурин только слушал и усердно записывал. Человек-функция. Таково, скорее всего, будущее всего человечества, аминь.

- Кто такой Батурин? – спросила Пилюля на автомате. Она уже устала, выглядела вздорной и недовольной.

- Это тот мужчина, который тебя привёл. Он сейчас за нами наблюдает посредством скрытых камер. Может, надеется, что до секса дойдёт, а может, наоборот, он пуританин и против внебрачного общения тел. А ты как? Раз уж не получилось тридцать лет назад в туалете. Сейчас?

- Ты совсем ненормальный.

- Я адекватный. Эй, Романо Батурини, пер фаворе, забери эту шлюшку.

Практически моментально дверь открылась, и даму пригласили на выход.

- Не давайте ей ни копейки, если мы рассчитываем на сотрудничество, - злорадно напутствовал я моего Хадсона Лоу, - а ещё наипаче врежьте розгами по пяткам до свинячьего визга, чтобы прочувствовала тему, проститутка замкадовская. Эй, и ещё самогона!

Прошло полчаса, и Хадсон Лоу появился снова.

- Денег не дали прошмандовке? - осведомился я сурово.

- Нет.
- А по пяткам розгами?

- Тоже нет. Я подумал, Вы это не всерьез.

- Что ж, понятно. Давай тогда договоримся, чтобы ты всё-таки выполнял мои просьбы, если я не скажу магическое слово «невсерьез», ладно? Первое невыполнение - соглашение расторгнуто.

- Хорошо.

- Спасибо за бутылку, годится. На сегодня я устал, можете мне сюда принести большой телевизор, хочу посмотреть, что в мире творится. И Лига чемпионов опять же.

Взгляд Батурина наливался злобой, и я решил подбодрить мужика.

- Не смотри на меня, ради всевышнего, как на дегенерата. Меня это ранит. Вы всё ближе к цели. Я доволен и благодарен тебе и твоим хозяевам. Всё будет хорошо.

Глава 6

Я действительно устал. Мне глубоко неприятны все эти люди, которые приходят, говорят,  уходят, но других неоткуда взять. Ярости необходимо дать выход, иначе меня разорвёт в клочки, словно глубоководную рыбу, вытащенную на поверхность океана. Коловращение отвратных персонажей даёт возможность выплеснуть то, что ядовитой пеной лезет из-под крышки кастрюли. Экс профундис.

Хобгоблины принесли телевизор и моментально настроили каналы, хорошо. Программы только общедоступные, бесплатные, но мне их вполне достаточно на этот вечер. Давно не смотрел ничего, кроме спорта, для разнообразия пощелкать ленивкой прикольно. Не принадлежу к тем высоколобым брюзгам, которые считают, будто телевизор вреден – да, он, конечно,  сворачивает мозги как кипяток - яичный белок, но не более, чем вся остальная жизнь. Участвовать в обеденных беседах коллег, читать вывески магазинов или покупать замороженную пиццу не менее вредно. Телевещание, по мудрому речению капитана очевидности, лишь ещё одно из бесчисленных средств, помогающих человеку сделать то, к чему он настойчиво стремится – максимально эффективно самоуничтожиться.

По центральным каналам, как оказывается, власти, престолы и силы демонстрируют только два вида передач: телесериалы и новости. Я прекрасно помню - если это не ложная память – что импортные телесериалы, дружно презираемые советскими гражданами за тупость, вдруг ворвались в повседневную рутину, помню слезливую «Рабыню Изауру», помню фееричную «Санта-Барбару», помню глуповатую «Просто Марию». Помню, как стали появляться отечественные 100+ серийные эпопеи, слабенькие и уродливые, словно недоношенные младенцы. Выяснилось между делом, вскользь, что люди, если дать им определенную, тщательно ограниченную, свободу выбора, везде одинаковы – и на Руси, и за океаном. Они просто любят мыльные оперы.

Новости за последнее время, вестимо, конъюнктурно изменились, как, собственно, и полагается новостям: 90% времени идиоты-ведущие надрывно повествуют, как плохо на Украине, а также в капстранах и как прекрасно у нас, остальные 10% занимают культура, погода и спорт. Помню, так было при Брежневе, только, разумеется, вместо Украины чехвостили загнивающий Запад. Потом разоблачать стали отечественные порядки,  потом заклятым врагом стала злобная Грузия, но теперь мы опять воюем с Океанией, и вроде как всегда воевали именно с ней. Люблю Оруэлла, надо перечитать. Однако, знаете, наша версия Старшего Брата мне не нравится, какой-то мелкий, с выродившимися чертами лица, гумозный. Нелепый.

Утомившись от новостей и отрывков из кондовых сериалов, я переключаюсь на интеллигентский канал «Культура», где транслируют балет «Лебединое озеро». Как любой балет, творение знаменитого педика немедленно погружает меня в глубокую медитацию. Мне кажется, я недалёк от конца пути, что я джармушевский Блейк, вползающий в индейскую деревню, навстречу хароновой лодке. Никого не осталось из тех, с кем бы хотелось перемолвиться по-настоящему, по-доброму. Некоторые мертвы всего несколько дней, некоторые – века, а среди живых остался один хлам. Я честно искал, но когда поиски бессмысленны, необходимо рано или поздно дать себе в этом отчёт и выбросить иллюзии в мусоропровод. Они там долго громыхают.

Огорчает ли меня, что никто не заплачет, когда я покину сию юдоль, что хоронить меня придётся за казённый счёт, рядом с кладбищенской свалкой? Ничуть. Наоборот, искренне радует мысль о том, что никакая сволочь не пойдёт с постным видом за моим гробом из крашеной фанеры. Уж не знаю, останется ли моя ненависть прорастать в земле или каким-то образом выберется наружу, чтобы, в угоду безумным идолопоклонникам, отправиться в ад. Какая разница. Ничего не страшно, хуже не может быть нигде.

Мы с женой как-то ходили к семейному психологу, седеющей симпатичной женщине лет пятидесяти, не вызывавшей у меня гнева. Она честно старалась помочь нам разобраться в отношениях, дать новый шанс. Звали её, помнится, Таня.
- Когда рассказываете, обращайтесь не ко мне, а к партнеру, - был её всегдашний рефрен. Я поворачивался к жене и старался выговорить то, что скопилось в глубине. Жена тоже пыталась. Но партнерами стать так и не удалось. Я слишком люблю, а жена слишком обижена на меня. Паллиативы не сгодились.

Но время тогда выдалось неплохое. От психологини возвращались через парк, иногда даже покупали мороженое, любимая изредка позволяла себе скупую улыбку. Эти жалкие пятнадцать минут до метро несколько раз наполняли меня безграничным счастьем. Как когда наберешь ледяной воды за щеку, чтобы успокоить дуплистый зуб. Но вода теплеет и нерв снова непереносимо, дергающе, болит. А теперь он перестал болеть, умер.
Вообще, любил ли меня кто-нибудь когда-нибудь? Теперь точно не любит, но, может, раньше, когда рядом были дети – кто-то из них? Младшая девочка, мой Цветочек Маленький – ты ведь любила меня, правда? Ты даже заболела, когда я съехал в эту проклятую однушку, ты плакала и просила маму, чтобы я вернулся. И так радовалась, когда я привёз тебе куклу, играла потом только с ней, пыталась звонить мне каждый день со своего детского мобильничка… Пьяные слезы снова текут по моим щекам, мне больно так, как никогда не сделают Батуриноподобные. У Смита не было детей, у него даже жены не было, была только Джулия, которую он предал. Мы с ним ревём вместе. Но моё спиртное лучше, чем его джин. У нас ничего не осталось, всё сметено и кругом только новояз, воронье и гробы.

Мать тоже думала, что она меня любила. «Я его обожаю», - говорила она моему отцу, бабкам, знакомым, встречным, поперечным – каждому, кто имел терпение выслушать. Мне исполнилось сорок, а она при встрече всё лезла с нелепыми поцелуями, норовила погладить по редеющей шевелюре и спрашивала, есть ли теплое пальто на зиму. Ни хрена, это, конечно, не любовь, а самый классический, самый свирепый и беспощадный материнский эгоизм, говорит наш мудрый кэп. Брр-р, аж передергивает, когда вспомню эти посещения по выходным, от которых жену кидало в дрожь. Мать была образованной женщиной, доктором наук, считала себя интеллигентной, но внутренность имела воистину душную, ограниченную донельзя. Наконец, жена заставила меня поговорить со свекровью ультимативно, мать удалось отвадить от дома, будто вампира чесноком. Что ж, жизнь всем воздаёт сполна – когда мать умирала, полностью став растением, я не чувствовал ровным счетом ничего, кроме облегчения – ни жалости, ни горечи, ни привязанности. Она не любила меня, я не любил её. Да и фиг с ней.  Про таких матерей уже прочувствованы мильоны мыслей и написаны тысячи томов проницательными психологами да талантливыми беллетристами.

Мне немного за сорок. Я могу ещё запросто встретить хорошую красивую женщину, вступить в новый брак, не остаться одиноким, иметь секс, возможно, даже завести других детей. Я ухмыляюсь – и так хорошо, что напротив нет зеркала. Это только кажется. Реальная жизнь прошла, остался только тяжкий похмельный сон, который плавно, безболезненно, перейдёт в смерть. Как бы опровергая мысль о безболезненности, резко закололо в районе печени и я выпил ещё рюмку. Вроде как помогло.

Я мотаю свинцовой от самогона головой, чтобы прогнать сон и переключаюсь на спортивный канал; там как раз играет гимн Лиги Чемпионов. С детства любимый, ЦСКА пытается выстоять против англичан, и я изо всех сил болею за красно-синих лошадок. Однако моя поддержка, как всегда и всем, бесполезна – в упорной вязкой борьбе мы проигрываем 0:1. Я выпиваю свой «ночной колпак» и падаю в сны.

Глава 7

Стремительно же я привыкаю просыпаться в этой уютной самодовлеющей  комнатке, которой не хватает только окна с видом на Тихий океан. И к голубому экрану, как поэтично говорили раньше. Отворяю мутные зенки полдевятого, гружу в пищевод  масенькую, на донышке, приветственную дозу самогончика, включаю первый  канал – ни дать ни взять образцовый отец какого-нибудь зажопинского семейства на старте выходного дня.

В голубом экране кто-то в дорогом костюме опять вещает о страшной заморской угрозе. Не надоедает же им. Я сладко потягиваюсь - тут же жестко откликаются плечо, и колено с готовностью вторит. Исключительно злобная болезнь подагра, жестокая и подлая, хотя многим нравится, ведь она, хотя постоянно мучит, зато процесс умирания растягивается на много лет.

Нет, жалко, что комната без окон, надо всё-таки попроситься на прогулку. Понятно, ничего радостного на улице нет – секущий ветер, хлопья твердого снега, грязища на тротуарах. Хорошо не думать о работе и о пути на неё. Я выпил вторую, и ощутил приподнятость духа. В голову пока не закралась обычная послеобеденная тупость, я резво отковылял к умывальнику, сполоснулся, почистил зубы. Скоро принесут завтрак.

Однако гость появился ещё до завтрака. Позвольте представить: отец Симеон Сочников, настоятель Всехсвятского храма, платонический возлюбленный моей жены. Нет, девы, утрите вспотевшие ладошки, данный служитель культа вовсе не статный тридцатилетний красавец с роскошной гривой, смахивающий повадками на Арамиса. Отец Симеон – ровесник моих родителей, очень больной ревматизмом старик, то ли седовласый, то ли в дешевом парике. Я хорошо с ним знаком, поскольку жена постоянно таскала меня в его храм; чтобы угодить ей, я не один сезон исповедовался, причащался и выказывал всяческое расположение к православию.

- Здравствуйте, - радушно приветствовал я священника. – Повесьте рясу вот сюда, отче, здесь тепло и уютно. Садитесь, пожалуйста. Как там на улице?
Отец Симеон аккуратно согнул тонкие ноги, сел на стул и, по обыкновению, одарил меня продолжительным мудрым взглядом.

- Дождь моросит, пасмурно, погода не очень. Осенняя.

- Приятно слышать. Было бы весьма обидно сидеть тут, если бы светило солнце и пели соловьи. Как Ваше здоровье?

- Спасибо, вот недавно из больницы выписали. Подлечили.

Мы некоторое время помолчали.

- Что ж, отец Симеон, о Вашем здоровье весь приход молится, а также духовные чада в рассеянии, непросто Вам будет копыта отбросить. Что все эти безумные тетки станут без Вас делать? Потому своему сердцу Вы не хозяин, будут Вас на записках о здравии держать, наподобие капельницы.

- Как Богу будет угодно. Мне сказали, ты позвал меня, я, правда, не понял, что тут за ситуация. Чем я могу помочь?

- Да неважно, какая ситуация. Помочь мне нечем. Кстати, а чего это мне все вокруг предлагают помочь? Мне вот в голову не приходит предложить кому-то помочь. Это значит, что я плохой или что мне хуже всех?

Священник промолчал.

- Батюшка, а Вы в Боге-то не разуверились?

- Нет, - отец Симеон покачал седой тыквой, - я понимаю, что ты пережил страшную трагедию в жизни, но Иисус Христос – единственный, кто может дать утешение. Он же повсюду, он между нами. Надо просить, надо жить по-христиански, по заповедям – будет утешение…

- Да ладно, - я присвистнул. – Я же всю эту чепуху от Вас уже слышал по любому поводу. Когда жаловался на работу – будь с Христом, это главное. Когда рассказывал об отношениях с женой – будь с Христом, он наладит. Когда о выпивке – верь в Христа, он управит. Теперь что – Христос воскресит? А впрочем, экую чушь я несу, от Вас заразился. Лучше скажите мне, Вы замечали, что моя жена к Вам неравнодушна?

Отец Симеон нервным движением поправил очки. Я уставился ему прямо в стеклышки.

- Мне кажется, я в какой-то степени заменил ей отца…

- А мне вот кажется, что Вы заменили ей мужа. Нет, отче мой, я в Вашей исключительной стерильности нисколько не сомневаюсь. Вы, может, своей попадье вообще никогда не изменяли. Или изменяли? Ну неважно, тем более, что по состоянию бренной плоти, полагаю, Вам технически невозможно сексом заниматься, даже если вдруг бес попутает? А? Или сможете извернуться?
В ответ на мои обличения смиренный отец Симеон привычно включил «режим кротости», наблюдая за ужимками грешника с глубоким, искренним состраданием, любовь к падшим так и светится в его глазах. Я криво ухмыльнулся – видали мы уже такое.

- Принимаю молчание за признание того, что не сможете. И вот бедная жена, которой противен муж-алкоголик, находит утешение в Вас, Ваших словах, взорах, корявых ревматических движениях, но логичным образом конвертировать эту страсть в захватывающее дух единение тел не имеет возможности. Не подло ли, пастырь? Или Вы обо всём этом не имели представления? Ну, заклинаю именем Христа, молвите!

Ну, - тихо ответил отец Симеон и ласково улыбнулся мне, - получается, ты раньше ходил ко мне на исповедь, а теперь хочешь, чтобы я исповедовался?

- В каком-то смысле. Мне кажется, всякому священнику очень полезно исповедаться атеисту хоть раз в жизни. Правда, сейчас все священники сами атеисты. А зачем Вы сюда приехали? Опять меня хотели исповедать? Отпустить мои грехи?

- Эти люди пригрозили, что будут большие неприятности для прихода. Убедительно очень говорили. Но я бы и так поехал, всё-таки считаю тебя нашим прихожанином.

- Даже после того, что я тебе сейчас наговорил? Истинно, жена была права, ты святой. Ну тогда отвечай скорее, знал или нет, что моя жена тобой увлеклась. Кстати, ты такое современное произведение отечественной литературы, «Бог дождя» называется, не читал?

- Нет, я мирскую литературу почти не читаю. А кто его написал?

- А чёрт его знает, какая-то унылая телка бесталанная. Там вот про роман священника с прихожанкой, тоже платонический, кажется. Так знал или нет?
Отец Симеон, казалось, как-то постепенно пригасил озаряющий его нимб и смутно ответил, что заметил некие признаки.

- Так что же ты, пень трухлявый, напрямую ей ничего не сказал? Глазки закатывал, увещевал, призывал прощать ближних семижды семь раз. Кому, на хрен, это нужно, ты думаешь, мы, лохи, Библию не читали?
Всехсвятский поп, смущенный порывом моей ненависти, аж подался на стуле назад.

- Я хотел, чтобы в Вашей семье всё стало хорошо, чтобы Христос помог вам…

- Что за бред ты несешь, попец? – я пришёл в ярость. – Она всего лишь мечтала, чтобы ты с ней поговорил откровенно о себе, своих чувствах, о неминуемом конце. Об отношениях. Ну и тела твоего жаждала дряблого. Она хотела тебя духовно, душевно и физически. А ты что? Василия, блин, Великого цитировал? Тьфу, лицемер и теплохладная медуза!
Отец Симеон, к его чести, на мгновение понурился, однако древняя,  опытная религия не дала его в обиду – вдруг он, напитавшись духа святаго, воспрял и пошёл в контратаку.

- Христос определяет отношения. Надо быть с Ним, жить в Нём, идти в церковь, тогда всё станет ясно и понятно. И хорошо. Он вокруг, во всём, надо только присмотреться, полюбить, почувствовать…

- Да ты, батя, прямо Франциск подмосковный, - прервал я лопочущего благочестивый бред   старца. – Оставь ты беседы о Христе, я о другом толкую. Почему ты не сказал ей, бедной доверчивой девчонке, правды? Почему не поговорил откровенно? Чего боялся? Благочинного, что ли? Перевода в Магаданскую епархию за соблазнение малых сих? Так ведь коллеги твои чуть не в алтаре трахаются; кого интересует тесная душевная связь? А теперь не жалеешь, что струсил?

Отец Симеон горестно покачал головой. На самом деле, он вполне себе неплохой человек, более-менее адекватный для своего удивительного ремесла, подвизающийся настолько честно, насколько хватает ускользающих сил.  Мягкий и много думавший пожилой, изможденный мужик, бурлак от православия. Однако его ханжество злило меня.

- Что молчишь? Я по секрету скажу – эти ребята местные легко и без малейшего раскаяния сожгут твою церковь, если я попрошу. А я попрошу. Так что давай, поведай скорее, и разойдёмся.

- Что ж, - после паузы довольно внятно произнёс всехсвятский настоятель, глядя на свои форменные иерейские сапоги, - я подумал, что Господь наш Иисус Христос сделает, как нужно, я молился за тебя, за неё…

- То есть ты испугался и возложил всю ответственность на того парня, которого никому не видно - констатировал я. – Жена плакала и бесилась, разрывалась от чувств, а ты знай молился. Действительно, круто и смиренно. В полном соответствии с твоими проникновенными проповедями, баран.

Чернорылый моргнул под очечками. Сильно ли он потеет в подряснике? Проповеди, надо сказать, Сочников любил читать обширные, минут на двадцать, рассудительные, но одновременно горячие, воспламеняющие сердца а-ля Златоуст. О том, чего от нас ждёт бог, как мы далеки от совершенства, и как следует жить, чтобы удостоиться рая.  Он искренне скорбел и негодовал, глядя на свою паству, ему хотелось, чтобы приход был новозаветно евхаристическим; увы, перед амвоном статуями застыли пожилые пенсионерки, размышляющие о скидках на крупу в «Честном», неудовлетворенные мужьями и любовниками  бабы, вроде моей жены, и мелкие уродливые мужчины, воняющие застарелым потом. Я махнул рукой. Священник глядел на меня сквозь линзы выцветшими пуговками глаз.

Эх, отец Симеон, отец Симеон. Ты ведь обычный советский инженеришко, якобы прозревший в перестройку подобно Савлу; а теперь усталый несчастный пенсионер, жалкий, разваливающийся кумир вырождающегося малого стада. Спотыкающийся, но упорно бредущий по наезженной дороге козёл-провокатор. Мне вдруг стало так противно, так гадко, что застившая глаза красная пелена ненависти развеялась, оставив за собой лишь презрение и неприязнь. Так иногда тупое опьянение дрянным пивом проходит от глотка виски бочковой крепости.

- Ладно, батюшка. Ты ничего не мог сделать, ты уже обдумываешь диалог со святым Петром; ты опал, как твой дружочек в штанах, а зачем-то пытаешься зажечь в людях искру. Ты никчемная пыль, которая хуже, чем откровенные безбожники в рясах – им просто пофиг, они материалисты. А ты кто?

- Я верю в Христа, - пробормотал отец Симеон, и тут я впервые обратил внимание на его морщинистые руки; они слегка дрожали, и на них виднелись пигментные пятна. Да, похоже, только агрессивными молитвами преданных овец этот пастух держится в сантиметрах от старухиной косы - возможно, против собственного желания.

- Да уж, тебе ещё хуже, чем мне, если такое возможно. Проваливай к своей пастве, дури им пустые головы глубиной своего духа. Веселых тебе отпеваний и увлекательных исповедей. А на прощание напомню тебе историю. В прошлом году, зимой, я слёг с приступом подагры – уж оставлю за скобками сейчас, что сам виноват – ладно? Так вот, я лежал и не мог двинуться, а тем временем у нас ворота обвалились. На болоте живём, знаете, когда почва промерзает, все столбы туда-сюда водит. И приехала моя бедная одинокая жена к вам в, прости господи, общину, и металась там, кто бы ей помог – к старосте, к отцу дьякону, к сотрапезницам – и все ей порекомендовали молиться. Ни одна паскуда не предложила подъехать и помочь. А ты куда-то исчез, как всегда в случае опасности. Тоже, наверно, молился.  Кто там из святых заступников за строительство отвечает? Пшёл вон! Вон!

Отец Симеон глянул на меня жалобно, приподнимаясь. У него тоже нет причин жить, но, в отличие от меня, он вынужден бороться за каждый новый день – Христос терпел и нам велел. Парадокс. Он жадно цепляется клешнями за бога, словно Микки Рурк в «Отходной молитве», а бог, как известно из фильма, очень твердый и скользкий.

Я не знаю, что сказать вслед сей уходящей пародии на «несвятого святого» -  ну конечно, талант боговдохновенного Шевкунова или иного Православного Писателя придал бы отцу Симеону неземную поступь, как придал её многим другим маразматикам и нетопырям. Однако для меня настоятель лишь старый глупый калека, который, тяжело ступая, надевает на ходу демисезонную рясу, горбясь, отворяет дверь комнатушки.

- Отец Симеон, - окликаю я его, и он, вздрогнув, послушно останавливается, поворачивается, явно надеясь, что я всё же, окстившись, испрошу благословения – приходя с женой, я всегда делал этот дурацкий жест «ручки лодочкой». – Отец Симеон, скажи, а ты читал, что наш с тобой правящий митрополит – злостный педик? Факты неопровержимы. Есть соображения по такому поводу? Не помоечно во рту, когда предлагаешь за него помолиться?

Батюшка осеняет себя крестным знамением, которое так и не пригодилось мне, и переступает порог. Ему плохо, впрочем, и мне не лучше. Одно понятно твердо – никакого Христа между нами нет, как никогда не было. Умер этот наивный дяденька две тысячи лет назад, сгнил, и превратился в прах. Я замечаю, что подержанный идол моей жены впопыхах забыл на вешалке свою скуфейку и, пользуясь тем, что дверь за посетителем ещё не заперли, выбрасываю головной убор далеко в коридор. Мне не по себе от того, что жена предпочла общение с этим доходягой общению со мной. Насколько же я должен быть отвратен и плох! Я рычу в мерзко выкрашенную стенку и прикладываюсь к горлышку бутылки. Батурин, молодчага, перестал мелочиться, и аккуратно снабжает меня топливом – хвала.

Почему всё же люди вроде сами по себе достойные и добрые, а на выхлопе – сплошной зловонный пук? Почему вся эта перхоть человеческая осыпает землю, коптит небо, гадит воду, поганит воздух? С каким восторгом я прикончил бы этого старикашку, мерзкую шлюху Пилюльку, чурку Сашу, Петра, Батурина. Все виноваты. Почему я не живу восемьдесят лет назад, в эпоху кровавого отца народов? Я бы сделал всё, чтобы стать прихвостнем какого-нибудь Ежова или Берии, отправлять бы всю эту человеческую накипь тоннами в огонь, в лёд, в унитазы. Всех, всех подряд.

Я часто дышу, бешено колотится сердце. Ненависть, обильно политая самогоном, делает своё дело, и я понимаю, что мне может понадобиться врач. У шарлатанов из поликлиник я не бывал лет двадцать, обходясь гомеопатией, и не собираюсь впредь попадать в руки коновалов, поэтому делаю несколько глубоких вдохов и ложусь на кровать. Отец Симеон, несмотря на слабость телесной оболочки, обычно сам водит машину – и я от души желаю ему врезаться в столб или, ещё лучше, сбить кого-нибудь насмерть и лишиться напоследок сана. От мысли о том, что этот валух в львиной шкуре скоро так или иначе сдохнет, мне становится лучше, и даже проклятое подагрическое колено вроде немного отпускает.

Проходит немного времени, появляется Батурин и некоторое время молча смотрит на меня. Я отвечаю ему расфокусированным взглядом: глаза вроде направлены на него, но контакта нет. Моё зрение давно испорчено то ли алкоголем, то ли наследственностью матери, носившей всю жизнь толстенные очки – и это хорошо: если бы у меня было острое зрение, позволяющее видеть окружающий мир контрастно, в мелочах, я бы давно уже выпил яд.

- Что, кардинал Батурини, - осведомляюсь я негромко, - боишься, что помру и унесу в могилу вашу несчастную тайну? Не, брат, я ещё на твоих собственных похоронах попляшу, я это жопой чувствую.

Батурин нервно дергает плечом и выходит; я улыбаюсь ему вслед.


Глава 8

Школы я с детства терпеть не могу - ненавижу, снёс бы все разом до основания и посеял бы на пустырях желтые одуванчики. Это, по-моему, учреждения, расчетливо подготовляющие граждан к рабству и ненормальной дисциплине. Детсад, школа, армия – всё для того, чтобы мы тухли на своих рабочих местах, соблюдали субординацию и тянулись к совершенно ненужным знаниям. Школы – дерьмо.

Эти очевидные вещи  я говорю к тому, что следующим ко мне приводят бывшего одноклассника по классу «Г» Юру Митякина. У Юры живописно подбит глаз и расквашен нос, он клацает наручниками, и я вопросительно глянул на Батурина.

- Не хотел ехать, говорит, важная встреча, - поясняет тот с безразличной миной.

- Ясно. Тогда оставьте наручники.

Тюремщики вышли, а Юра принялся бешено вращать глазами; доведя себя до экстаза, он заорал:

- Что за х..ня? Зачем меня привезли? Вы, бл…, об этом пожалеете!

Ещё в подростковом возрасте у Юры сформировалась неприятная особенность – когда он приходит в возбуждение, то начинает плеваться что твой верблюд, этакий слюномётчик. И сейчас он едва не застал меня врасплох, хотя сидел не ближе двух метров. Я брезгливо посторонился.

- Ну что ты орёшь, фонтан неисправный? Это не бандиты, а вполне официальные лица, не надо им угрожать. Поговорим немного, и домой отправишься, так или иначе. Глаз сильно бо-бо? А носик?

Я подошёл к Юре и, пользуясь его беспомощностью, от души щелкнул по окровавленной носопырке. Юра взвыл и разразился взрывом матерщины.

- Не надо материться, - строго заметил я. – А то уползешь отсюда калекой.

В провонявшей кислыми щами школе нашего районного центра друзей я не завёл. Иногда от безысходности тусовался с некоторыми одноклассниками, с дебилом Юрой в том числе. Он был сильнее меня, потому иногда приходилось терпеть затрещины; впрочем, несмотря на пролетарскую вспыльчивость, Митякин не исконно злобен. Учился он паршиво, но пестрящий тройками аттестат не помешал в середине девяностых открыть фирму стройматериалов и, пройдя сквозь многие тернии и волчцы, стать более чем обеспеченным предпринимателем – назло кретинам-учителям, которые считали, что Юре предстоит закончить жизнь под забором. Школьные учителя обречены всегда ошибаться в своих предсказаниях, потому что практически все школьные учителя –клинические идиоты, других на эту работу не берут. Хех, я пребываю в щенячьем восторге, наблюдая, как наши гнилые  пенсионерки, химичка и физичка, с красными носами, закутанные в невообразиые вуали, собирают пустые бутылки у вокзала.

- Ты что делаешшшь?- прошипел Митякин, не имея возможности схватиться за ушибленный нос. На глазах у него выступили слезы боли и саможалости. – Совсем рехнулся?

- А давай не будем говорить обо мне, окей? В обратном случае тебе терпелки не хватит. Нос, глаз, ухо – это ж полная фигня. Вот попрошу, и тебе морковку к чертям отрежут. Нехорошо получится, тру?

Юра первый из приглашенных, к кому я испытываю не столько ненависть, сколько отвращение. Это слюнявое хайло, самодовольство, трое детей от трёх разных жён, тупая ограниченность и ублюдочная гордость за свою мелочную торговлишку. В юности безмозглый пушкинский крепыш тоже любил выпить, но со временем остепенился и теперь наверняка позволяет себе хорошенько приложиться только по праздникам. А ещё мне всегда не нравилось, что у Юры воняют носки -  так резко, что нужен угольный противогаз. Когда я приходил к нему в гости и Митякина-мать, сморщенная, старообразная женщина, усаживала нас за стол, чтобы предложить бутерброды из черствого хлеба с заветренной «Докторской», эти самые носки разили так, что невыразимо хотелось блевать. Прикрыв глаза, чтобы не видеть жабью харю, я продолжал:

- Просто поговорим с тобой, и отпустят. Может, они сказали, им хочется получить от меня некий артефакт – смекаешь, Юрец, что такое артефакт?

Поэтому они выполняют все мои желания, словно хоттабычи; например, захочу я, чтобы тебя скормили льву в зоопарке – и скормят в мгновение ока, андерстенд?
Юра, собираясь с тугими мыслями, поводил очами, точь в точь Тарас Бульба, привязанный к столбу.

- Ну чего пупилами ворочаешь, дубина стоеросовая, в душу поворачиваешь? Не на тарасовском строительном рынке, поди, - насмешливо сообщил я. – Яйца не отшибли, когда сопротивлялся? Эх, упустил, надо было попросить, да уж ладно, проехали. Как живется, можется, Юрец? Не сказался ли кризис на бизнесе? Или ай-яй-яй?

- Ты больной. Мне отец твой говорил что-то такое, теперь понятно. Это мы где сейчас?

- По факту, в застенках гестапо или около того. Ощущаешь себя в большой и непосредственной опасности? Так и должно быть, сучок ты обглоданный. Будешь ерепениться – сразу в простыню и прямиком в Тибр, ну, то есть в Москва-реку, на пропитание солитерным лещам. И перейдёт твоя лавочка к подмастерьям, а детей твоих на мороз в одних трусиках - оно же тебе не надо, верно?
До меня опять донеслось противное амбре его носок. Или носков? Я когда-то учился на факультете русского языка и литературы, но ничего не помню. Тьфу, и окна же нет, чтобы проветрить помещение!  Митякин сумел наконец остановить беспорядочное вращение идеальных геометрически зрачков и пялился на меня как мог осмысленно, уже плюс. Я изучал его как сколопендру, изумляясь, что представитель рода хомо сапиенс может так выглядеть.

- Слушай, Юра, а ты носки часто меняешь? – не выдерживаю я. – Они у тебя, когда на ночь снимаешь, не стоят колом, вроде как у Чапаева?

- Меняю почаще, чем ты!

«Почаще» - определенно не то слово, которое Митякину стоит часто произносить: слюни разлетаются во все стороны.

- Это вряд ли, дружище. Ты вот что, успокойся. И отвечай, пожалуйста, на вопрос о том, как сказался на строительном бизнесе кризис. А то удавят аки Филиппа Колычева, абсолютно серьезно говорю. Не надо меня злить, я и так вполне в кондиции… Вдохни глубоко здешнюю спертую пневму, постарайся смиренно осознать, что ты мизерная букашка, которую раздавят, как только захотят. Только абсолютная откровенность, добродушие, готовность к сотрудничеству могут спасти твою щелеватую задницу. Андерстенд?

У Митякина, помимо прочей имбецильности, совершенно нулевые способности к языкам, в школе он неизменно получал тройбаны по английскому лишь благодаря мне. Однако слово «андерстенд» олигофрен наверняка знает, хотя бы из модных сериалов, которые смотрит, сидя в полном клопов кресле под шикарным пыльным ковром.

- Бизнес не очень, но на хлеб с маслом хватает. Доволен?

- Ни капельки. Был бы доволен, если бы ты разорился, неудачно застрелился и долго мучился, а твои многочисленные жены с детьми пошли по миру.

Юра злобно фыркает, но удерживается от комментариев. Мудро, коммерция его обтесала, как морская вода окатыш. Я хлебнул самогоночки и назидательно продолжил.

- Вот никому почему-то не нравится слушать правду. А ведь то, что мы ежедневно говорим друг другу – или скорее враг врагу – полная шелуха. Тыщи слов, которые ничего не значат, хоть и приятны. Неужели хуже внять нелицеприятной, однако, идущей от сердца речи?

- Ты алкоголик и совсем свихнулся! Что тебе надо?

Я задумался. А чего, действительно, мне от этого младенца надо? Хм. Боли, пожалуй, страха, смерти и чтобы его гроб по дороге на кладбище уронили в грязь. Но подождём.

- Скажи мне, дружище, ты обеспечиваешь всех своих бывших жен, детей?  В общем, весь гарем?

- Да уж могу себе позволить.

- Это очень хорошо, стране нужны солдаты. Доволен своей жизнью?

- Очень даже, - Юрец причипурился, насколько это было возможно в его положении.

- Ездишь регулярно за границу? Помнишь, в школе мечтал? Сколько стран посетил?

Митякин таращится на меня, пытаясь догадаться, где тут ловушка – он ещё в классах убедился, что я довольно изобретателен, хоть мышца и не упруга. Но ловушки никакой нет, я задаю первые всплывающие в мозгу вопросы, полностью дав волю подсознанию, клубящейся там неистовой ярости. Гость пожевал губами; даже мое слабое зрение позволяло видеть тошнотные пузырьки слюней в уголках его губ, вонь перепрелых ног по-прежнему гуляет в тесной комнатке.

- Восемнадцать. И что?

- Значит, мечта исполнилась. И я слышал, у тебя два сына, ты тоже вроде как-то говорил, что хотел сыновей. Здорово. Скажи, а чего так часто жен-то менял? Сколько вообще баб перепробовал?

- Немало! Импотенцией не страдаю.
 
- Это сильный аргумент. Не нашёл пока такую, у которой поперёк, нет? Тупорылый ты какой-то, скучный, Юра, даже странно, что тебя в девяностые не замочили. Плоский, бессмысленный. Однако живучий и довольный, прямо колорадский жук. В Колорадо не бывал, нет?

Митякин молчит.

- В Колорадо не бывал, сучий потрох? – заревел я так, что самому жутко стало. – Или жить надоело?

- Не бывал.

- Не бывал, значит. А не соизволишь ли милостиво сообщить, почему ты меня притеснял в школе, несколько раз ударил, требовал помогать с домашними заданиями, сопровождать тебя во время перемен? Даже, помню, деньги отнимал? Разве это хорошо?

Митякин помотал лысеющей головой – когда-то у него была плотная русая шевелюра.

- Ну что ты щами болтаешь, окорок? Я вот рыдаю. Ты у меня три рубля отжал, которые мне родители на покупку ножика дали. Я так мечтал о ножике, знаешь? Пришлось соврать, что потерял бабки; мне, конечно, потом ножик купили, но не тот, который хотелось. Возможно, это событие определило всю мою дальнейшую судьбу, как та раздавленная бабочка у Бредбери. Следишь за мыслишкой, олух? О Бредбери слыхал?

Из носа оппонента медленно сочилась кровь; зрелище чрезвычайно меня радовало. Нет, всё же слишком медленно. Я подошёл и, насколько мог, размахнувшись, врезал по лицу Митякина ногой, сам чуть не упав и почувствовав резкую отдачу в подагрическом колене. Юрец удержался на стуле, но кровь резвее потекла на его синюю рубашку и стильные джинсы.

- Вот, совсем другое дело, - я отошел от скрежещущего зубами одноклассника.
 
– А то головой мотать взялся. Слушай, а может, тебе правда член отрезать? Нашлепал детишек, вполне достаточно уже. Как думаешь?

Странно, раньше Юра любил поговорить, а сейчас превратился прямо в блаженного Тита, молчальника козельского. Я обошёл Митякина, и на некоторое время завис у него за спиной; он сжался –это правильно, начинает понимать; я продолжил движение.

- Тот ножик действительно был мне очень важен, мой сенбернаристый товарищ. О, ещё вспомнилось, как мы с этими поросятами-близнецами, как их – один вроде Кирилл, а второй – ну?

- Илья, - проворчал Юра под моим понукающим взором.

- Точно, Илья. Вот, я с вами, тремя недоумками, пошёл на озеро гулять зимой в субботу , уже в сумерках, как сейчас помню. Тоска, знаешь, сердце щемила – домой неохота, там мать со своей навязчивой опекой и папаша с законным бокалом пива за матчем торпедонов. Он, прикинь,  за «Торпедо» болел, надо спросить при случае, почему. И когда мы проходили мимо горки, ты на неё меня столкнул, я упирался, но не выстоял, покатился вниз, отбил жопу. До слёз. Помнишь?

- Не помню, - ответил Митякин. 

Может быть, с чего ему-то помнить? Я вздохнул, проглотил ещё стопочку. Не хватает категорически грибков соленых, надо обязательно указать Батурину.

- А я вот помню. Это всегда так: жертвы запоминают о страданиях намного больше, чем мучители. Если бы ты, орангутан, прочёл хотя бы десятую часть того, что я, то знал бы. Я тогда поклялся отомстить, и уж прости, клятву свою намерен сдержать.

Митякин дошёл наконец до настоящего испуга, неспособный понять, шучу я или всерьез.

- Ты, это, сказал, если поговорю с тобой – отпустите. Такой разговор был.

- Ну да. Тогда я ещё в раж не вошёл. А вот чем больше тебя вижу, тем  сильнее ненавижу. Упс, ты стихи никогда не сочинял?

- Нет. Эээээ, то есть, один раз сочинял, Эльвирке.

Эльвира Гизатуллина была топ-красоткой нашей песочницы, память услужлива. Мои тестикулы  эта хрупкая татарочка с просвечивающей атласной кожицей не наполняла густотой, а Митякин, помнится, пытался соваться к ней с быдлоромантикой. Всему тому стукнуло почти тридцать лет. Я рассмеялся.

- А почему Эльвирке, а не Эльвирочке? Разве так дам сердца рыцари погоняют? Не оценила?

- Нет, - Юрец опять брызнул слюной, я наклонился к нему и принюхался. Как могут самки жить с самцом, от ног которого так несёт? Был бы Митякин крысой не по призванию, а по рождению, первая же лиса сожрала бы его, определив со ста шагов – впрочем, у крысы всегда есть шанс.

- Жаль. У вас получились бы весьма интересные дети – гибрид гоблина и эльфа. Ну да ладно, утомил ты меня, дорогой гендиректор торговой компании. Интересно, заметит подмосковный строительный рынок потерю бойца?
Мой голос, наверное, становится всё жестче и злее, это пугает Митякина.

- Ты про что? – вопрошает он с испугом; на букве «Ч» разлетаются очередные слюни и заряд носочной вони.

- Про то, что за всё необходимо платить. За ножики, горки, за то, что смеешься над тем, что одноклассник читает Тургенева. Как-то так. Ты полагаешь, всё это пустяки, всё это давнина стародавняя, а реальность только в том, что цены на гвозди растут, в путевках на Мальорку и в алиментах? Хренушки, это события маленького мира, как бы сказали Ильф с Петровым. В большом мире ножичками, горками и Тургеневым ты себе уже приговор заработал.

- Какой ещё приговор?

- Мой туповатый однокашник, запомни, буква «Щ» - твой злейший враг, особенно когда ты близко к собеседнику. Впрочем, это уже не имеет значения.
Я подхожу к Митякину ближе и, вытянув руку так, чтобы уберечься от возможного бешеного укуса, опять щелкаю его по носу. Он шипит от боли.

- Да, значения не имеет. Ты понимаешь, что это значит, шпатель? Только не пытайся повторить, слюны не хватит, зашкваренный.

Мне забавно видеть, как Митякин медленно обдумывает мои слова. Мне весело. Я вижу, что к этому идиоту наконец приходит осознание, как через  мутное стекло, гадательно, как ему становится нестерпимо страшно.

- Ну и что ты хочешь сказать? Почему значения не имеет?

- Да потому, что ты уже труп. И будет у тебя гроб повапленный на славу. Знаешь, что такое повапленный, нет? Не важно. Говорил же про ножичек, про горку, про шлюх твоих многочисленных – пришла пора платить.

Юрец, не окончательно принимая реальность, корячится, будто осенняя карамора. Тоже дело – ноябрь уже на дворе.

- Ты что хочешь делать? Ты сумасшедший!

От обилия шипящих слюни брызгают до потолка, забавно.
 
- Как что? - пожимаю я плечами, - Разумеется, избавить мир хоть от одного иждивенца. Не под силу мне уничтожить миллион таких митякиных,  хоть и чрезвычайно обидно. Вас ведь шесть-семь миллиардов клопотни, тараканья, тлей – где бы найти дихлофоса? И куда девать ваши поношенные оболочки, чтобы вся планента не загнила?

Я сверлю бывшего одноклассника взглядом, демонстративно кошусь на его носки, зажимая нос. Потом подскакиваю и ещё раз бью его по сопатке. Вооооот, вижу, понимание ширится в его бараньем взоре. Пауза, мы созерцаем друг друга, я – медленно кивая, с насмешкой, Юрец – кажется, с ужасом.

- И что дальше? - голос его дрожит, но в речи по-прежнему многовато шипящих, а потому слюны.

- А уже всё, - отвечаю я и вдруг ору во всю глотку:  -Батурин! Сюда!
Митякин  затравленно озирается, он сломлен. Я не садист, я не хочу видеть, как здоровый мужик будет плавать в своей моче, в кале и в крови, ползать на брюхе, просить разрешения расчленить собственных детей, только чтобы его пощадили. Юрец, безусловно, заслуживает подобного обращения, но меня такое зрелище не привлекает. Заходит Батурин.

- Убейте его, по возможности болезненно, и принесите мне, пожалуйста, его голову, - вежливо обращаюсь я к тюремщику. Тот таращится на меня выразительными глазами и переводит взгляд на Митякина. Митякин дрожит, а потом каменеет, словно тролль на солнце.

- Что-то непонятно? – осведомляюсь я. – Если хочешь получить данные, убей этого придурка и принеси мне его голову. Разве это так сложно?

Батурин переводит взгляд с меня на Юрца, потом выходит, вероятно, чтобы проконсультироваться с начальством. Губы Митякина двигаются, он хочет что-то возразить, но пухлые губешки не слушаются;  я наслаждаюсь этим. Возвращается Батурин с двумя подручными, они смотрят на меня и, получив утвердительный кивок, хватают Митякина. Тот орёт во всё горло какую-то дребедень. Его уводят, я наливаю себе ещё немного. Через полчаса заходит Батурин, не скрывая отвращения, приносит мне голову Митякина в большом стеклянном сосуде и ставит её на столик. Я тихо радуюсь.

Наступает вечер, мне осталось пообщаться ещё с тремя людьми – если, конечно, можно этих прямоходящих называть гордым словом «люди». Или наоборот, слово «люди» стало ругательным? Над этим размышлять лень, и я выпиваю ещё рюмку. Интересно, я очеловечиваю этот самогон. Он горячий, но в то же время мягкий и адекватный. Он намного понятливее и умнее тех животных, с которыми я общаюсь. Странно. Алкоголик Пётр долго мог бы распространяться по этому поводу, но, к счастью, этого придурка нет поблизости. Я подхожу к голове Митякина и внимательно смотрю на неё. Глаза слюнявого одноклассника вытаращены, лоб наморщен, шея отрезана неровно – вряд ли какая телка сейчас на него польстится. Интересно, кто-нибудь забрал его носки на сувенир? Обходя колбу, замечаю на затылке клок выдранных волос – вероятно, потерял в последней драке, легко не сдался, молодец.

Любопытно, строительная шарашка Митякина называлась «Матада» - я так и не успел спросить, почему, вылетело из головы. А вообще интересно. На станции метро «Павелецкая» имеется торговый комплекс «Громада», рекрутером я сотрудничал с такими конторами, как химконцерн «Ревада», делал массовый подбор для «Левада-центр»… Мат ада, Гром ада, Рев ада, Лев ада – такие названия вряд ли доводят до добра. Хотя ведь бога нет. Всё позволено.
Настенные часы показывают восьмой час. Я снова обхожу стеклянный сосуд, любуясь головой Юрца. Батуринцы, вероятно, аккуратно слили кровь – спасибо им за это,  жидкость прозрачна. Вода? Я с трудом откупориваю банку и слышу явный запах спирта – спасибо, фирма веники не вяжет; мне хочется сказать «спасибо» своим тюремщикам; поднимаю большой палец и демонстрирую его всем телекамерам. Потом беру ручку и пишу записку, чтобы Митякина унесли – я прям как Иродиада, показали один раз, и достаточно. Ложусь в кровать и думаю о жене, о детях. 

Глава 9

Пока я спал, черепушку неудачливого хозяина строительной лавки унесли – пожалуй, я поторопился, сегодня опять с удовольствием полюбовался бы таким символом тщетности нашего бытия. Чем вам не Йорик? Правда, к счастью, его губы я не целовал,хе-хе. Интересно, сколько же там, в этой закопанной флешке миллионов? Или миллиардов? И знает ли Вождь Нации о том, какие злодейства творятся, чтобы немножко компенсировать падение цен на нефть? Ну если не Вождь, то хотя бы какой-нибудь Замвождя или даже ЗамзамаВождя, сколько там ступеней вниз в этой лестнице, ведущей вверх? Двадцать? Пятьдесят? Я верю Кафке: даже тот, кто на пятьдесят ступеней отстоит от Вождя, с почтением отдавая честь подошвам его ботинок, может одним мановением руки решить судьбу любого обывателя.

Вот, кстати, на ловца и зверь бежит. Не просто зверь, а шакал, гроза прерий – или где там шакалы водятся? Самогон всем хорош, кроме того, что памяти не прибавляет. Так или иначе, сейчас, по словам Батурина, ко мне пожалует настоящий депутат. Я не был до конца уверен, что такую птицу удастся залучить, но мои хозяева, вероятно, почти всемогущи; только сломить волю одинокого больного пленника не в их силах.

Депутат – это  в девичестве наш родной пушкинский предприниматель Вася Мясков. Тут масштаб не митякинский, масштаб государственный.  Пацан даже вроде в какой-то комиссии по этике участвует. Депутат – и комиссия по этике, вдумайтесь, самый короткий анекдот после «еврея-дворника». Впрочем, не стоит терять нить повествования, в Интернете каждый инсект, когда совсем ошалеет от собственной тупости и бездарности, может почитать, что думает о депутатах и депутатстве прогрессивная часть российского общества. Я терпеть не могу правящую партию, не меньше Уинстона Смита. Оппозиция тоже дерьмо, если она вообще существует. Всё это бред, суета и томление пыжащегося на стульчаке духа.

Васю я ненавижу не лениво, как его хозяина, его коллег и его холуев. Я ненавижу его страстно, и потому меня несказанно радует, что он пришёл. Заходит он в комнату с важным графским видом, смешным в сочетании с обезьяньей рожей и паучьей фигурой. Нет, это не лавкрафтовский гибрид мощной гориллы и какого-нибудь мохнатого птицееда, забудьте; это нелепая помесь мартышки и косиножки. Знаете, что такое косиножка? Ещё в молодости, учась в параллельном классе, Вася поражал длиной конечностей,  маленьким сморщенным личиком, вечной нервной дрожью - никто тогда и представить не мог, что такая образина не помешает ему войти в число государственной элиты, время от времени ручкаться с самим Православным Монархом и Его Первым Министром, крутить миллионами, издавать идиотские законы. Депутат он, конечно, не первого сорта, не Жирный, не Кобзец, однако и не какой-нибудь там замухрышка-пенсионер из комуняк. Молодой, перспективный. Интересно, играет ли эта сволочь по-прежнему на литаврах– родители, помню, несмотря на яростное сопротивление, отдали его в музыкалку. На литавры, зацените. Не фортепьяно, не флейта, даже не паршивый контрабас. Литавры.

Так вот, заходит он, с серьезной миной озирается, исполненный как бы немого вопроса и недоумения, одетый в серый костюмчик этак за миллион рублей. И тут я, не говоря худого слова, подскакиваю к этому голенастому  пифику – и со всей дури засаживаю в пятак. Хорошо пошёл!

- Ты что? Ты что? – орёт депутат, отступая; я, собравшись с силами, бью вдогонку корявый аперкот – и Мясков, суча тонкими ножонками, валится навзничь. Ух, здорово! Теперь мне легче. Я пробиваю соккер-кик прямо в мерзкую обезьянью рожицу, она резко откидывается назад. Депутат стукается затылком о стену и, похоже, теряет сознание. Я всаживаю ещё два удара носком ботинка супостату в худые щечишки; большой палец ноги, бедняга, взрывается болью – похоже, сорвал тофус. Я ковыляю к постели, сажусь на неё и перевожу дух. Впервые за многие месяцы я ощущаю чистую, беспримесную радость. Мясков лежит неподвижно, возможно, он издох, также возможно, что его худенькое, но жилистое тулово ещё цепляется за жизнь, пока зловредный мозжечок в отключке.

Забегает фраппированный Батурин в сопровождении неизменных Фобоса с Деймосом, спутники  жонглируют складными носилками, споро погружают на них легкого депутата и удаляются, не выражая эмоций. Батурин опускается на стул – похоже, я доставляю ему много хлопот, это тоже великолепно - зажрался ординарец, пора понервничать, растрясти сало.

- Зачем Вы это сделали? – спрашивает он устало. – Это же депутат, не какая-нибудь бабка из соседнего подъезда, не этот Ваш строительный ИПшник. Что делать, если он копыта откинет?

- Ну закопаете где-нибудь. А нет, выбросьте на помойку, там ему самое место. Пусть вороны клюют.

- За что Вы его так ненавидите?

- Ээээ, ну, однажды он на своём лимузине и с охраной на джипе очень неудачно перегородил дорогу спешащей пожарной машине, меня это фрустрировало. Да и вообще подонок такой, каких даже в думе российской мало.

Батурин покачал головой. Этот бюрократ, очевидно, повидал многое, но пляшущий в моих глазах огонь ненависти пугал его.

- Осталось двое, - напоминаю я. Батурин качает головой.

- Татьяна Перова не сможет появиться. Она умерла неделю назад.

- Серьезно? Вот это поворот. Надеюсь, у неё разорвало кишки, когда она тужилась в сортире? Или, может, в подъезде напал таджик, изнасиловал, а потом задушил, чтобы не оставить свидетеля? Хотя нет, отставить таджика, даже чурка на такую страхолюдину не польстится. Наверное, она отравилась паленым виски и умерла в страшных мучениях, нет?

- Нет. Автокатастрофа, столкнулась на машине с грузовиком, гололедица была. Скончалась в больнице.

- Тоже неплохо. Гололедица – это отлично, молодец гололедица . Страдала долго?

- Знаете, не выяснял.

- Ладно, я немного подумаю, и дам тебе знать, кем заменить эту уродину. Значит, пока остался один папаша?

- Сегодня доставим.

Я кивнул головой.

- Тогда до золотого ключика вам, негодяям, останется совсем немного.

Оставшись в одиночестве, я выпиваю в три глотка стакан самогона. О, надо обязательно попросить Батурина принести хорошего виски, ну хоть Гленфаркласа, Фэмили Кэск из 60-х. Обожаю мармеладный вкус этого спейсайдовского нектара. Что я налегаю на дешевый продукт, когда могу насладиться премиальным? Как-то лишь сейчас пришло в голову.

Значит, Татьяны Перовой не предвидится; жаль, эту стерву я бы довёл до истерики, а потом бы пару раз пробил головой в стенку, будто мячиком – интересно, оказались бы в её дырявом котелке хоть какие-нибудь мозги? Ну да ладно, в конце концов Танюша сейчас не в Париже на Всемирной выставке, а уже тщательно обгладывается могильными червями. Интересно, спасла реанимация депутата, либо всё же направился обсуждать меня с Митякиным, да и с той же Перовой. Дай бог, дай бог, хотя, как показывает история, народные избранники живучи. Это странно, впрочем, наш русский мир весь зазеркален. Благодаря таким паукам, как Мясков, и таким экспериментальным арахнологам, как Главный патриот, страна похожа на бешеную собаку, которая кидается на прохожих с лаем, норовя укусить всё, что не нравится, а не нравится бешеной собаке, как известно, всё. Тьфу! Придя в осознание, я смачно плюю на пол; ещё две тысячи лет назад качественные люди, поумнее любого из ныне живущих, сообщили, что думать о политике – презренно, а меня всё равно понесло. Вот вам узловатый подагрический фак, господа белый и черный президенты. Презики бэушные.

- Сосите, сукиииииии! – ору я в бессилии, нимало не заботясь о том, что телекамеры примут вопль на свой счёт; к ним это тоже относится. Как бы я хотел собрать этих злодеев на один «Титаник»! А с ними и девяносто девять процентов остальных. Миру нужна великая чистка; поможет ли она, не знаю, но нужна, нужна. Одна проблема – куда же всё-таки девать миллионы тонн мертвой органики? Распадающиеся трупы нарожденной олигофренками биомассы заразят всё вокруг. Меня неожиданно пронизывает окончательное понимание того, что Тани Перовой не будет, что я не смогу раздробить её калмыцкие скулы об унитаз, и я продолжаю жалобно выть.

Глава 10

Отец заходит в комнату и глядит на меня. Я созерцаю его в ответ, и вижу пожилого сударя, вполне стройного и спортивного. У него двухдневная щетина цвета перца с обильной солью, аккуратный седой бобрик, презентабельный вид, неплохая осанка и одежда. Он по-прежнему работает инженером-проектировщиком, посещает фитнесс-центр, а иногда выбирается поиграть в хоккей. Если его не убивать палкой, он проживёт ещё лет двадцать обязательно, порода крепкая; его предок, мой дедуля, оттрубил до девяносто пяти и лишь затем сошёл во ад на радость родным. Бабка, жена деда, померла в девяносто девять, абсолютно безумная. У обоих просто закончился бензин, никаких смертельных болезней.
- Добрый день, папа, - говорю я, продолжая вглядываться в посетителя. Мы одного роста, веса. телосложения, и вообще довольно похожи внешностью. Иногда я ловлю себя на том, что мои интонации, жесты очень смахивают на поведение родителя. Что намного хуже, жестами подобие не ограничивается. А так, ребята, этого персонажа моей комедии дель арте я ненавижу больше всех на свете. Наверное, ничего странного, во многих семьях бывает.

Отец упирается гляделками в стенку комнаты, стенку оттенка младенческого кала, потом переводит туманный взор на меня. Не, он не алкоголик, он не дурак выпить хорошего – согласно его первобытным органолептическим навыкам – коньяку, но ни разу не алик; от того ещё более отвратен. Вся его жизнь состояла из постоянного укрывательства собственных чувств, регулярных ****ок с сослуживицами, поездок с цифровой камерой за границу и чтения разнообразных газет, а впоследствие – политических Интернет-сайтов. Эта падаль исковеркала мою юность.

- Привет! – отвечает папахен, бодрясь и нервно улыбаясь, - как ты тут оказался? Что за организация?

Он часто улыбается в сомнительных ситуациях. Наверное, если бы хулиганы резали меня на его глазах, он бы тоже криво улыбался, страшась сойти с места и побежать за подмогой.

- Твоими молитвами, организация серьезная. Разве они не сказали, зачем послали за тобой?

- Сказали, говорят, у тебя есть какая-то нужная информация, но я как-то не понял. Ты объясни, что происходит.

- Не вопрос. Они пытаются выбить из меня определенные сведения, а я поставил условием пригласить ко мне несколько человек, которых я ненавижу, тогда они получат своё.

- Зачем? – отец явно несколько пугается.

Стойкость никогда не была его сильным качеством, к своим пятидесяти годам, когда наконец почил «социализм», папаша стал даже гордиться правдолюбием. «Ну не знаю, как ты», - говорил он своим немногочисленным товарищам, - «а я, если попаду к профессионалам, сразу выложу всё, что знаю. Пыток не смогу терпеть, уж извините». Это звучало очень честно, особенно учитывая то, что отцу никогда не грозили никакие пытки, и выкладывать ему было абсолютно нечего, кроме собственноручных чертежей всяких болтов и гаек. Зато товарищи кивали с пониманием, неспособные разобраться, стали  бы они сами терпеть пытки или нет. Забавно.

- Ты испортил мою жизнь, папа. И я хочу, чтобы ты за этот грех заплатил сторицей. Нет, сторицей нереально, чушь несу. Хотя бы адекватно.
Старикашка теряется, шевелит седыми висками и надеется, что я пошутил. Но ни хрена.

- Я молчу о том, сколько раз ты матери изменял, заметь. Мне это всё равно, мать вполне заслужила, однако…

- Не трогай маму, - шипит папаша, ещё не хватало ему сейчас прийти в негодование. Вот клоун.

- Помолчи, а то под ногти иголки загонят так, что жупельное КГБ детским садиком покажется. Продолжу, внимай. Мне жутко не нравится, что ты заходил в мою комнату без разрешения, заставлял меня пылесосить проклятый ворсистый ковёр – который я ненавидел – раз в неделю, и вдобавок не давал мне вдоволь карманных денег.  Да, и отправил в секцию бега, а я ведь изо всех сил сопротивлялся, нет? Но ты же якобы глава семьи, не смог отступить, верно? Авторитет важнее того, что думает единственный сын? Или не единственный? Сколько на работе ****ей окучил?

Я шлю отцу самую скверную из своих улыбок, а они все у меня теперь не очень. Будь в теле столько же сил, сколько энергии в моей ненависти, я бы тут же разорвал старого подлеца на куски и выпил бы теплой крови. Мать, конечно, я ненавидел так же сильно, но та умерла овощем, последние полгода ходила под себя и не узнавала большинство родных, а последнюю неделю, после комы, её сотрясали адские муки. Она получила своё. А этот мерзавец? Всё в моих руках.
- Послушай, папа, а тебе хоть немного стыдно за свою пакостную жизнюшку?
Отец пыжится и думает, что ответить. Он любит ослоумничать в более простых ситуациях, а под прессингом всегда теряется. Позволило же мне гомеостатическое мироздание произойти из детородного органа подобного ничтожества.

- Хочешь рюмочку для храбрости? – якобы сжаливаюсь я над его сединами, но отец мотает головой. Он, вероятно, глубоко потрясён и обижен. Ему хочется посмотреть футбол и оказаться подальше отсюда. Где-нибудь на Мальдивах. А что, деньжата у него водятся, есть баблецо на долларовых депозитах, от деда осталась солидная дачка, да и пенсия не так плоха. Живи себе и в ус не дуй, свободно и безмятежно.

- А я вот выпью, а то совсем сложно на тебя смотреть.  Осознаешь, суслик, что из—за вас с мамашей я вышел в мир зашуганным, неуверенным в себе лузером? Что я выбивался из сил, чтобы преодолеть это ваше душное наследие, всю эту грязную шелуху, которую вы напихали в мою душу? Что именно из-за вас, вампиров, распался мой брак? Осознаешь, гнида?

Отец взволчается, хочет дать отповедь, но натыкается на мой пламенный взор и предпочитает хранить молчание. Тут он виртуоз. Обиженные глазенки долу, ладная фигура выражает глубокое возмущение, даже белесая щетина, кажется, встаёт торчком на щеках, словно иголки остриженного немолодого ежа. Я подхожу к предку вплотную и, саркастически кривя губы, подробно изучаю старика. Я прилагаю титанические усилия, чтобы не убить родителя на месте, огрев бутылкой «Полугара» по кумполу.

- Мало того, что вы с матерью не жили сами, и мне не давали жить, так вы ещё и у жены моей кровушки попили цистерну. Детям привили собственные комплексы. И ты, пердун, считаешь, что это тебе так сойдёт с рук? Что будешь последними годами жизни наслаждаться, да по курортам ездить, молодых пенсионерок соблазнять. Пхххх!

От злости у меня перехватывает горло. Но бить мне его неохота – он жалок, ничтожен, труслив, как заяц, старый, морщинистый заяц с вечно робким сердцем. Нет, я понимаю, что не всем в отцы достаются герои духа и плоти, но этот слизняк! За что? За что? Голова уже гудит, поднялось треклятое давление, а я всё гляжу и гляжу, и отец терпеливо сидит, избегая встречаться со мной глазами – наверное, считает, что не стоит беседовать с пьяным. Через несколько минут он тяжело вздыхает. Этот лицемерный вздох добивает меня, и отправляет вновь к столику с эликсиром.

- Отец, - тихо говорю я, - а тебе, старому уже человеку, не страшно, что ты такую червячью жизнь прожил? Даже не червячью, жизнь колорадского жука, вот такого, в полосочку, как твоя любимая рубашка, знаешь?

- Я живу хорошей жизнью, - отвечает папаша. Вероятно, он сам так думает. Мне нечего больше сказать ему, меня воротит от мысли, что во мне течёт его кровь, что мне так не повезло с этими нечистыми генами. Я делаю знак, и через несколько секунд заходит Батурин.

- Дайте ему сто палок по спине и выгоните голого на мороз, - устало приказываю я. Вошедший смотрит на меня мгновение, потом направляется к отцу и вежливо подталкивает его к двери. Старик поднимается, бросает на меня полный упреков и жестковыйности взор и исчезает навсегда, я абсолютно уверен, что никогда не увижу старого развратника.

Я недоволен встречей с человеком, больше всех исковеркавшим мою жизнь, но я чувствую, как моя ярость утихает, и одновременно нарастает боль в колене. Я становлюсь посреди комнату, прямо под неяркой люстрой, поднимаю голову вверх и снова начинаю истошно выть; шестидесятиваттная лампочка слепит глаза. Мне приходит в голову идея: раз у меня нет сил уничтожить этот худший из миров, придётся уничтожить себя, больше находиться тут нет никакой возможности. Впервые я обдумываю эту очевидную мысль с практической основательностью, обдумываю терпеливо, пока не убеждаюсь, что это единственный выход. Логичный выход, полностью следующий из  течения всей повести моих временных лет; крайний предел, куда привела меня ненависть. Мне становится несравнимо легче.
Камердинер возвращается, я вопросительно смотрю на него. Он подтверждает, что отец в настоящее время получает свои батоги, а потом будет выкинут на свалке в Бирюлево, покоцанный, но живой. Я безразлично киваю головой.

- Всё, список кончился, - напоминает мне Батурин, морща налитую, словно перезрелая хурма, ряху.

- Нужен ещё один человек, согласно договору, - парирую я, и прежде чем Роман – вот ведь тоже имечко – успевает возразить, продолжаю: - И давай, чтобы времени не тратить, это будешь ты.

Батурин пожимает плечами, наверное, в его верноподданическом мозгу придворного исполнителя соперничают мысль об успешном выполнении сложного задания и боязнь того, что я разберусь с ним, как с Мясковым. Но не ему решать. На часах только шестой час пополудни.

- Иди, посоветуйся с сионскими мудрецами. Если всё нормально, у вас сегодня же есть возможность овладеть тайными знаниями древних, я поделюсь с широкими массами секретом магистериума.

Возможно, Батурин и не совсем помнит, что такое магистериум, но смысл фразы он улавливает и двигается вон из комнатушки, влекомый неведомой судьбой. Будто Розенкранц либо Гильденстерн, которые, правда, уже мертвы. Я бросаю взгляд на столик и говорю Батурину в спину:

- Да, и разговаривать начнём, когда тут будет виски Гленфарклас, Фэмили Кэскс шестьдесят четвертого года. Впрочем, ладно, не обязательно шестьдесят четвертого, можно любого года из пятидесятых или шестидесятых. Они в Москве есть. Запомнил марку?

Батурин бурчит что-то невразумительное и оставляет меня наедине с бешено вращающимися, словно белье в барабане стиралки, мыслишками. Чтобы немного замедлить их назойливый бег, я тянусь к горлышку самогонной бутылки, и тут обнаруживаю, что болезнь под шумок  уже сковала весь большой палец правой руки, а также частично указательный, тот, на котором красуется смахивающий на небольшую помидорку спелый тофус. Очень кстати. Скорее всего, через пару дней я стану совершенно беспомощен, слягу на полтора-два месяца и мне, возможно, потребуется сиделка. Нет, уже не потребуется, не понадобится под руку водить меня в сортир, а на пике обострения подкладывать судно. От этого приступа я, наконец, ускользну; такая приятная мысль растягивает мои губы в резиновую ухмылку. Я предвкушаю Гленфарклас.


Многим людям, или, вернее сказать, животным в облике людей, недоступна прелесть виски. Для этих лемуров продукция казенного спиртзавода привлекательнее «того же самогона, только шотландского, тьфу!». Олигофрены даже не понимают, чем самогон отличается от современной водки, ректификация от дистилляции, и что такое солод, элементарщины не понимают. Будь я всевластным тираном, я бы поголовно казнил этих уверенных в своём тупом невежестве скотов.  Даже не скотов, просто инфузорий, которые не пробовали ничего слаще ароматизированной олифы; их требуется давить, безразлично, систематически, не испытывая эмоций. С эмоциями я бы уничтожил тех, кто думает, будто «Джонни Уокер» либо «Баллантайнс» - хороший виски, и смакуют, причмокивая, эту дрянь, на 80 процентов состоящую из той же кондовой водки. Такие нелюди ни холодны, ни горячи, воистину. Они проповедуют в слепоте, будто весь виски одинаков, и тем смущают даже немногих, способных к возрастанию.

Я отпиваю глоток нектара, глоток великого, многосложного, клубящегося Гленфаркласа пятидесятилетней выдержки. Много лет я кормил в одиночку четверых любимых людей, плюс себя, поэтому довольно редко мог отведать столь вкусное и дорогое. Я пытаюсь компенсировать прошлое, как могу, маленькими порциями осушая стакан. Следовало бы попросить снифтер, чтобы не бесчестить шедевр знаменитой вискикурни, но теперь уже не до того.
Батурин заходит с некоторой опаской и садится на стул, всем видом показывая, что готов общаться. А я не готов, я только готовлюсь, тепло разливается вдоль моих жил, и я беру длинную, тягучую паузу, следя за прерывистым дыханием, напоенным вересковым медом, испарениями речушки Спей и воспоминаниями о лучшей стране в мире. Там, в Глазго и Уике, в Киркволле и Броре, я побывал всего один раз в жизни, всего неделю, единственную неделю, когда мою ненависть как будто заволокло пеленой из радуги.

- Батурин, я очень утомился, - сообщаю я наконец, с трудом целясь зрачками в глаза собеседника. Каким-то образом я чувствую, что этот немолодой солдат империи устал не меньше моего, расстроен и сердит. Он впервые отвечает мне прямым взглядом; правда, не выдерживает долго и опускает голову.

- Я не буду тебя оскорблять, как всю эту камарилью, которую ты видел. В сущности, я бы и саму эту шваль не оскорбил сейчас, наверное. Все вы стоите того, чтобы от вас живых отрезали кусочки плоти, поджаривали и самих заставляли есть, никакого сомнения. Но за эти чертовы дни мне стало ясно – это пахота в море, борьба нанайских мальчиков, или любые бесполезные дрочева, которые только существуют. Что ты думаешь?

- Про что? – глаза Батурина бегают, но чиновник благоразумно соблюдает осторожность, помня о награде, которая на корпоративных небесах.

- Да вот про то, что ты видел, и наверное не раз пересматривал, со своими аналитиками. Про эту ватную пену, которая тут бродила, про меня, вообще про мир?

Батурин обдумывает ответ больше тех нескольких секунд, которые я отвёл, и это загадочным образом решает загогулину о миллиардах Рябинникова, или кому там изначально эта тухлая чешуя принадлежала.

- Матч окончен, ваше говно проиграло - констатирую я.

- В смысле?

- Я не скажу вам, где то, что вам нужно, ты слишком долго думал над ответом. Проваливай и повесься.

Батурин смотрит на меня, как смотрел бы любой гоминид, стоящий на самой низшей ступени развития – он ни в чём не повинен; становится муторно, и я отворачиваюсь к столику с волшебным Гленфаркласом. Насколько же творение может быть лучше своих создателей , удивительно. Когда я, напившись бочковой крепости, поворачиваюсь, этот олух ещё здесь.

- Аудиенция закончена, дружище. Передай своим кукловодам или, скорее, марионеткам, что я ничего им не скажу. Вали отсюда, падаль!

Я, презрев боль во всех суставах и мышцах, бросаюсь  вперёд и Батурин, отскочив, поспешно ретируется.

………………………………………………………….

То, что случилось со мной потом – наверное, рассказывать не стоит. Они снова пробовали меня пытать, поили сыворотками, сквернословили, отчаивались и вновь обретали призрачную надежду. В конце концов, они поняли, чего я жду от них и бросили меня в каком-то сыром подземелье умирать. Так что флешка с посланием Рябинникова всё так же лежит закопанная, на том гадком пустыре – если её не отрыла какая-нибудь настойчивая псина. Рано или поздно этот кусочек пластика с железом найдут и пресыщенный археолог будущего, повертев его в руках и презрительно хмыкнув, отбросит пережиток прошлого в сторонку, радуясь, что прогресс давно шагнул вперёд и столь примитивные устройства остались лишь в стародавних мемуарах.
Мне не выжить, и, наверное, я рад этому. Плохо только то, что сейчас я опять слышу голос сына. Громкий, тоскливый, голос испуганного ребенка из моей мобилы.

- Папа, мы горим, я не могу добраться до двери! Папа, мы задыхаемся, помоги! Помоги!

Прощайте навсегда, цветочки маленькие.