Песни смерти

Песни смерти

Брас торопился. Он понимал, что времени совсем не осталось – за ним придут если не сегодня, то завтра. Земля мягкая, это хорошо, но вот камней многовато попадается. Брас проклинал себя за нерешительность и слабоволие, когда лопата лязгала об очередной валун, что притаился в сырой земле. Как он мог так долго ждать! Ведь знал, что Тэдрик Вепрь не станет молчать, прознав про возвращение еретика. Да, он еще вчера уважаемый купец Брас Мореход теперь еретик. Что они понимают! Святые близнецы покарают демонов и очистят черные души. И душу Тэдрика, и всех чад его и домочадцев!
Бывший купец отбросил лопату – яма уже достаточно глубокая. Он присел над свертком. Дрожащими пальцами развязал веревку, откинул края льняной ткани. Вот она, величайшая ценность, что когда-либо доводилось держать в руках Брасу. Да разве сравняться с этим все те богатства, что привозил он из дальних странствий? Ладони купца вмиг вспотели. Сглотнув несуществующую слюну, он поднял с грязной тряпицы то, что собирался до поры припрятать на топком берегу.
Стопа Фривара. Брас держал отрезанную стопу одного из близнецов. Она была теплой, живой! А уж сколько времени минуло с той страшной ночи, когда спасая Святых близнецов, они расчленили их и каждый взял по куску, чтобы схоронить в разных концах Морелесья и Долины Безымянной реки. Непроглядной дождливой и холодной ночью бежали они звериными тропами с горы Вилфрит, бесплотными тенями ускользая из-под самого носа Светлых воинов и проклятых жрецов. Сейчас Брас понимал, где ошибся. Не надо было ему возвращаться, но тоска по семье оказалась сильнее. Правы были Ольнир и Фривар, когда говорили, что нет у них никакой иной семьи, кроме той, что дали Святые близнецы. Да что уж теперь скорбеть!
Утерев слезу, он завернул стопу Фривара в напитанный кровью лен, обвязал бечевкой, и опустил на дно ямы. В тот же миг из-за березовой рощи, со стороны Белой Заводи донеслись крики. Неужто пришли? Брас покрылся липким потом. Семья ни в чем не виновата – это его выбор, и только его. И выбор верный! Схватив лопату, купец-еретик принялся закапывать святую плоть.
Брас Мореход и предположить не мог, что не один он оказался в этот ночной час на топком берегу. За мшистыми вековечными валунам схоронилась и наблюдала за ним юная девица. Она вовсе не следила за купцом, не пыталась вызнать его страшные тайны. Просто  эта ночь как нельзя более подходила для сбора черноягодника, что растет вдоль топких берегов Ленивой. В эту ночь черноягодник наливается колдовскими соками, столь необходимых для приготовления почти двух дюжин отваров.
Своего соседа-еретика и отцовского врага, девица заприметила случайно. Наверняка прознал, что идут за ним Светлые воины, вот и решил ценности припрятать. Сердце девушки замерло от предвкушения. Вот оно, нежданное счастье. Брас со своим семейством сгинет в застенках, и только она будет знать о купеческом кладе! Девица понятия не имела, что сосед-еретик решил вовсе не золотишко схоронить, а плоть человеческую.
Брас между тем закопал стопу Фривара, спустился к реке, зашел по щиколотку в холодную воду, размахнулся, да и швырнул лопату. Та и сгинула с тихим всплеском на илистом дне Ленивой. Теперь никто не прознает, что он делал этой ночью. Пришло время возвращаться.
Девица не скоро поднялась из-за валуна, ибо с раннего детства отличалась терпением и осторожностью лесной хищницы. Она и сама не знала, когда вернется за кладом – но ни братьям, ни отцу уж точно ни слова не скажет об увиденном!
Молчать и выжидать – это юная Гудлауг, дочь Тэдрика Вепря из древнего купеческого клана, прекрасно умела.
* * *
 
Ранним утром, когда Морелеьсе еще было укрыто плотным туманом, Дунлаг нашел Лейва-оборотня встревоженным и сверх всякой меры возбужденным. Как оказалось, магический зов некоей ведьмы пробудил егопосреди ночи. Нервический блеск кошачьих глаз не оставлял никаких сомнений и надежд – они выезжаем немедленно.
Причины, что заставляли дядю Дунлага покидать чащобы Морелесья, бывали обычно одной природы: как иной добрый знахарь с превеликим тщанием собирает редкие травы, так Лейв-оборотень любовно собирал человеческие трагедии. Словно мотылек, летел он на пламя новой кровавой загадки, не взирая на очевидные опасности.
Этот раз исключением не стал. На постоялом дворе «Три ручья» поселилась Смерть.
И вовсе не из тех тихих, мирных смертей, что приходят в туманные предутренние часы к дряхлым старикам. Не была нежданная постоялица и красноглазой да клыкастой, как иные ее сестры, что подстерегают неосторожных путников на глухих лесных тропах и у торфяных болот. Смерть в «Трех ручьях» обладала сладкозвучным голосом, неслышной поступью и дивным умением рождать в головах жертв терпко-пряные любовные грёзы, причиняя муки душевные и телесные.
Матушка Айлин, хозяйка заведения и та самая ведьма, что пробудила Лейва, ночь за ночью проводила на коленях перед алтарем богини Ниелины, покровительницы изгнанников, сирот и черных вдов. Молилась она об избавлении от грешных мыслей. Курились сладкие благовония, окутывая черный оникс скульптуры призрачно-сизым покровом, а бедная женщина слезно просила богиню отвести неведомое зло.
Ибо зло это подкрадывалось пугающе близко. Нежная, зовущая песнь густой патокой вливалась в узкую щель под дверью, рождая в исстрадавшейся душе желания столь сильные, что ввергали хозяйку постоялого двора в крайнее смущение. Айлин давным-давно позабыла, что может испытывать подобное. Да и вообще – испытывала ли хоть когда-нибудь? Память отказывалась дать ответ.
Когда затухал Небесный Огонь, Айлин самолично закрывала дверь на тяжелый ржавый засов и подпирала ее для верности кочергой, но лишь сила молитвы удерживала ее на коленях. Руки дрожали, а душа рвалась прочь из пропахшей сушеными травами и благовониями комнаты. Хотелось сбросить засов и бежать навстречу песне, в объятия сладкоголосой Смерти. Окунуться в нее как в животворящий ручей, отдаться силе желания и будь, что будет!
Хотя, стоит честно признать, дело было не только в молитве, но еще и в богатом жизненном опыте старой ведьмы: уж кому, как не ей известна сила черного колдовства и навязанных желаний!
– Молишься? –  так в те тревожные дни насмешливо-скрипучий голос из-за плетеной ширмы начинал успевший стать привычным полуночный разговор.
Айлин вздрагивала, хотя прекрасно знала: в комнате кроме нее лишь матушка Рута – старинная подруга и повариха постоялого двора.
– Молюсь, – сухо отвечала Айлин, – и тебе не мешает.
– Ага, – Рута скептически хмыкала, – что-то до сей поры боги моим молитвам  не шибко внимали.
Подруги замолкали. Одна бормотала проклятья и вертелась на пропитанном потом матрасе за ширмой. Вторая, стоя коленями на бархатной подушечке, пропевала-проговаривала молитвы.
– А песня-то, какая сладкая, – голос Айлин предательски дрожал, – будто сама любовь поет!
– Тебе-то почем знать, как любовь поет? Часто она тебе сладкие песни пела? Я вот точно знаю: хочешь отыскать короткую дорогу к могиле – полюби! Самый сладкий звук любви, что я слыхала – это треск костей моего муженька, когда я всадила в его плешивую голову топор.
– Дура ты, Рута, – меланхолично выдыхала на это Айлин.
Она утирала бегущую по старому руслу глубокой морщины слезу, и радовалась, что подруга-насмешница не видит нелепого проявления слабости.
– Так ведь это у тебя ума на двоих, а мне лишний груз без надобности, – сообщала Рута.
Так они и перешептывались, ночь за ночью переставляя фразы и слова. И разговор помогал лучше молитвы. Грешные мысли чуть отодвигались, уступая нагретое местечко липкому страху. Айлин точно знала – утром найдет на постоялом дворе очередной труп. И снова ломай голову, куда его девать. И хорошо, если это будет кошка или собака.
Хозяйка постоялого двора уже давно прокляла  день, когда явилась та девица, тихая да скромная, со взглядом затравленной волчицы и тугим кошелем. Вот с нее все и началось. И ведь сразу в душе старой ведьмы что-то дрогнуло: словно почувствовала – нельзя ее пускать. Да как же не пускать, когда постоялый двор едва концы с концами сводит? Так тугой кошель все и решил.
 В ночь смерти немногословной странницы впервые и услышали они это губительное пение.
Накануне приезда Лейва с племянником Рута осторожно спросила:
– Ты часто про ту девку вспоминаешь?
Можно было ничего не уточнять и не договаривать: долгие годы совместных скитаний научили женщин читать мысли друг друга. Когда-то познакомились они на шабаше Белого Ковена. Рута-Хромоножка, что скрывалась в лесах после убийства благоверного, и Айлин, схоронившая к тому времени двух мужей. «Черная вдова», как прозвали ее общинники, привела Руту к себе: накормила, обогрела и оставила в услужении. А потом неожиданно зачах третий муж Айлин, купец знатный да богатый. И поползли слухи, что во всем виновата Айлин да ее хромоногая подружка. Едва спаслись они от обезумившей толпы.  Долго скрывались в непролазных чащобах, а потом и вовсе горными тропами с группой таких же изгоев перебрались через Драконий Хребет, и бежали из северного Благословенного королевства. А помог им в том горном переходе да блуждании по Морелесью Лейв-оборотень, о скором появлении которого Айлин усердно молилась.
– Ночи не проходит, чтобы я о ней не вспоминала. Это ведь с нее все пошло. Она привела зло в этот дом. Ничего, скоро Лейв с племянником явятся, все пойдет по-прежнему. Я точно знаю – он всегда нас выручал.
– Ага. Видала я таких дядьев и племянников. – Рута громко зевнула.
– Не хочешь молиться – съешь что-нибудь. – Еда всегда помогла Руте-Хромоножке унять тревогу и изгнать дурные мысли.
Из-за ширмы раздался громкий хруст яблока.
Айлин прошептала очередную молитву во славу Ниелины-Заступницы, когда поняла – что-то изменилось. Прислушалась и воскликнула:
– Песня стихла!
И правда – ни единого звука не доносилось более из-за двери.
– Смерть нашла новую жертву, – меланхолично проговорила с набитым ртом Рута.
– Радуйся, что не мы та жертва. И хватит жрать. Ты всю нашу кладовую себе под кровать перетащила? Спать давай.
Айлин с трудом поднялась с колен. Хрустнули-скрипнули старые кости. Доковыляла до постели.
Завтра приедет Лейв-оборотень. Она точно это знала. Чувствовала.
Собственно «завтра» уже изо всех сил пробивалось сквозь ночную темень.
* * *

Постоялый двор «Три ручья» как и городок Белая Заводь, на подступах к которому его выстроили, располагался в местности до чрезвычайности унылой: вид безлюдной пустоши мог вселить тоску в душу самую жизнерадостную. Лишь редкие плакучие ивы  вдоль топких берегов одного из притоков Безымянной, речки Ленивой, да могучие курганы, – вечная память о позабытых героях прошлого, – немного разнообразили бесприютно-печальный пейзаж.
Когда путники добрались до «Трех ручьев», вдоволь налюбовавшись дремотно-хмурыми видами, Лейв поспешил оставить Дунлага.
– Главное – это осторожность! – Дядя перехватил руку юноши, когда тот уже было собрался постучать в разбухшую от сырости дверь.
В мгновение ока Лейв обратился в пушистого дымчатого кота и скользнул за угол главной двухэтажной постройки, отправляясь на разведку.
Тяжеловесный сумрачный дом в два этажа весьма гармонично вписывался в безрадостный пейзаж. Словно уставший от жизни старик, он с равнодушной безучастностью взирал на пустошь маленькими подслеповатыми оконцами. К первому этажу примыкала конюшня, а просторный прямоугольный двор с двух сторон от ветра  прикрывали высокие амбары. Они казались куда крепче просевшего дома.
И пока Дунлаг наслаждался мелким моросящим дождем в пустынном дворе, его дядюшка изучал обстановку. Пробравшись в дом через приоткрытое окно кухни, он далеко не сразу избавился от кошачьего облика, предпочитая скользить за женщинами незримой и неслышной пушистой тенью.
Как выяснилось, утро для матушки Айлин и матушки Руты наступило поздно. Еще совсем недавно Айлин вставала с рассветом и принималась хлопотать по хозяйству, но ночные бдения у домашнего алтаря внесли заметные коррективы в распорядок «Трех ручьев».
Серыми тенями, вздрагивая от каждого шороха, сонные женщины бродили по «залу» – вытянутой, чисто убранной комнате с большим круглым очагом, длинным столом в окружении дюжины колченогих табуретов,  и низкими резными скамьями вдоль стен. В иной день жаркие язычки пламени уже бы весело плясали в очаге, а стены комнаты сотрясал грубый хохот заезжих купцов. Может быть, даже какой-нибудь осипший менестрель блеял бы слезную балладу. Теперь же здесь царила тишина.
Друг за другом, не замечая пушистого соглядатая, женщины просеменили на кухню – второму помещению в "Трех ручьях", где имелся очаг.
– Как думаешь, – спросила Айлин, поглядывая на лестницу, – он просто спит или мертв?
– Может спит, а может мертв, – рассудительно заметила Рута.
На кухне Рута-Хромоножка принялась разводить огонь в очаге. Айлин на несколько мгновений замерла у низкой запертой двери. Бледные губы шептали неслышные Лейву слова, а дрожащие пальцы скользили вверх-вниз по старому дереву. Дверь окрасилась мерцающим лиловым светом: хозяйка постоялого двора снимала заклятье.
Узкие створки со скрипом отворилась – на пороге стоял взъерошенный рыжеволосый мальчишка.
Женщина сразу заметила содранную кожу на пальцах и сбитые костяшки.
 – Что, выйти пытался? – строго спросила она, глядя в бледное, помятое лицо отрока. Вокруг его запавших глаз залегли темные круги.
– И вам доброго утра, – буркнул мальчик и поспешил сбежать с кухни.
– Не нравится он мне в последнее время, – пробормотала Айлин, – да я и сама себе не нравлюсь в последнее время.
Языки пламени уже облизывали медное брюхо большого котла. Рута полностью погрузилась в кухонные хлопоты, но Айлин не находила себе места.
Ровно до тех пор, пока с подоконника не донеслось требовательное мяуканье. Огромный желтоглазый дымчатый кот насмешливо поглядывал на суетящихся женщин.
– Лейв! – облегченно выдохнула Айлин.
– Ну, сейчас начнется бесстыдство, – буркнула Рута.
Кота окутало плотное молочно-белое облако. Он выгнулся и быстро увеличился в размерах. Вокруг шипящего животного взметнулся бешеный вихрь сверкающих искр-пылинок. Все прекратилось также внезапно, как и началось. Исчезло облако, растаяли искры, а на широком подоконнике восседал крепкий молодой мужчина. В воздухе еще плавали клочья кошачьей шерсти, прилипая к влажному нагому телу.
– Я же говорю – бесстыдство!
– Милая Рута, я оборотень, и будучи котом, сумку с одеждой никак носить не могу. Зато эта самая сумка есть у моего племянника, Дунлага, который уже давно топчется у дверей вашего милого заведения. Что-то поздно вы нынче день начинаете! Рута, если ты позовешь Дунлага, то смущаться больше не придется ни мне, ни тебе.
– А кто тут смущается? – фыркнула Рута, но за Дунлагом все же отправилась.
– Как же долго я тебя ждала! – выдохнула  Айлин.
– Ну, и что тут у вас приключилось? – Лейв широко улыбнулся, глядя на растерянную, готовую разрыдаться старую ведьму.
Айлин знала, что старый друг не любит слез, криков и заламываний рук, а потому быстро и без лишних слов изложила суть проблемы. А сводилась эта самая суть, к тому, что за последние дни на постоялом дворе "Три ручья" случилось два трупа.
Первый труп – девичий. Некая Уна, по ее же словам дочь некоего Борута Скорохода, разорившегося купца, явилась на постоялый двор в начале сезона Первого Зерна, и прожила до конца сезона Урожая, когда и скончалась при весьма странных обстоятельствах: в ночь ее смерти женщины впервые услышали странное сладкозвучное пение. При этих словах Айлин густо покраснела, и про стыдные образы Лейву ничего не сказала – не смогла. В конце концов, она старше молодого оборотня раза в три, и говорить о таком не приучена. Даже с близкими друзьями. Что до Уны, то была та не многословна, но нередко предлагала помощь на кухне. А то и запросто подмести могла – наверное, от скуки. Как бы там ни было – девица не белоручка, это хозяйка постоялого двора сразу отметила.
Уже на следующую ночь после ее смерти они обнаружили труп монаха, брата Асварда, что отправился в паломничество, и на свою беду заночевал в "Трех ручьях". И снова обитатели постоялого двора слышали прекрасное зовущее пение. Вот тогда Айлин и заподозрила неладное. Ведьмино чутье подсказало: не обошлось здесь без черной магии. И стали женщины закрываться на тяжелые засовы и возносить молитвы Ниелине.
А еще были трупы животных – цепного пса и старой кобылы. Это уже после Уны и Асварда.
Последние фразы короткого рассказа услышал уже и Дунлаг, когда переступал порог кухни вслед за Рутой-Хромоножкой.
– Мы тогда и Ярека, мальчишку-конюха, запирать стали, чтобы не выкинул чего, – закончила за подругу Рута. – Вот он, твой племянник.
* * *

Больше всего на свете Дунлаг не любил сочувственные взгляды, но, время от времени, ловил их на себе. Сердце в такие мгновения бешено колотилось, кровь приливала к голове – он знал, что густо краснеет, и ненавидел себя за это. Слишком мало времени прошло после трагических событий в Туар-Нуадат.
Вот и в тот самый момент Айлин вперила в него именно такой взгляд. Травянисто-зеленые глаза с желтыми крапинками смотрели внимательно и сосредоточенно. На бледном, блеклом от времени лице они казались невыразимо яркими, вовсе не старушечьими. В каждой морщинке воскового лица, в бледно-розовых подвижных губах, в бесконечных суетливых движениях и даже в выбивающейся из тугого узла упрямой пряди читались хорошо знакомые вопросы: как там Немира? Как ты пережил все это? Неужели и правду хочешь стать оборотнем?
Мало того, что юноша плохо переносил повышенное внимание к собственной персоне, так он в любом случае не мог ответить ни на один из этих вопросов.
Ибо Дунлаг тогда еще ничего не знал про мать, запертую в Башне Забвения.
Не понимал, как  пережил все это.
Понятия не имел, чего хочет на самом деле.
Куда приятнее оказалось насмешливое равнодушие матушки Руты – приземистой пожилой дамы с  выступающими острыми скулами и хитро прищуренными  маленькими темно-карими глазками. Из-за острого носика и крупных передних зубов она напоминала большую серо-коричневую мышь. Рута суетилась вокруг котла, всячески демонстрируя, что все происходящее ее мало волнует.
Она разливала травяной отвар с густым сладко-цветочным запахом, и с весьма сосредоточенным видом нарезала рыбный пирог. Айлин между тем пыталась припомнить какие-либо подробности.
Пирог лишь на пару мгновений отвлек их от трагических смертей. Он оказался очень вкусным – румяно-ароматным, в меру пропеченным, сдобренным терпкими травками. До того момента Дунлаг думал, что не любит рыбные пироги.
– Так, проблему я уяснил, – проговорил Лейв, проглатывая кусок. – Мы имеем два трупа, если не считать животных. Куда вы их дели?
– Кого? Кобылу с псом?
–  Монаха с девицей.
– А ты пироги с чем, по-твоему, ешь? – поинтересовалась Рута.
Дунлаг поперхнулся – кусок пирога застрял в горле. Кровь отлила от лица, юношу затошнило. А Лейв даже бровью не повел.
– Так, и в чем подвох? И перестаньте мальчика пугать. Пироги рыбные, это очевидно.
– Рыбные то, они рыбные, не поспоришь, – покладисто согласилась Рута, – только когда ты в последний раз в наших прудах таких жирных змееголовов видел?
– Лейв, – вмешалась в разговор Айлин, в очередной раз заправляя выбившуюся прядь в узел, – ты пойми, если б мы сообщили Совету старейшин в городе, то по округе сразу бы поползли слухи, что на постоялом дворе "Три ручья" творится неладное... нам тут и без того не легко живется. Вот мы и сбросили их в пруд. Сначала бедняжку Уну, а потом и монаха. Все остальное змееголовы сделали. И нам проблем меньше, и рыбку подкормили. Да, на счет Уны – это не самоуправство какое! Ну, не совсем самоуправство. Мы тогда нашему старшему жрецу, Дагусу,  все честно доложили. Про песнопения те ничего, разумеется, не сказали – думали, то не важно. Да, может, они и вовсе нам приснилось или послышалось. Дагус опечалился, – Уна оказывается успела с ним дружбу свести, – и разрешил похоронить. Предложил даже мужиков прислать, только мы его уговорили молчать. Заверили, что сами справимся. Холмик соорудили, а тело в пруд бросили – чего добру то пропадать, в земле гнить? А как монах помер, так мы перепугались и уже никому ни словечком не обмолвились. Очередной пир змееголовам устроили, и вся недолга. Вот про него-то, Асварда этого, как раз никто и не спросил.
– А потом пришел этот, нынешний наш постоялец. Мы ему честно намекали, чтобы поискал иного ночлега, но он уперся. Лицо его уж больно знакомое. Наверняка в городе встречались. Да только я в Белую Заводь очень редко хожу – делать мне там особо нечего. Потому, даже если и виделись, так я все равно не вспомню, кто он.
– Да точно он из местных, – добавила Рута. – На рынке его вроде как видела.
Речь шла о единственном постояльце "Трех ручьев" – по описанию женщин, темнокудром юноше с неизбывной тоской в густо-зеленых глазах. Когда накануне одинокий всадник заехал во двор, Айлин испытала к нему острый приступ жалости и мягко посоветовала ехать в город, и поискать приют там. Увы, он оказался не только бесконечно печален, но и непроходимо упрям – пожелал остаться.
– Отстань от него, – шепнула тогда Рута подруге, – видишь – не жилец он! В глаза ему глянь  – парень умирать приехал.
Так они и оставили его в покое, хотя предположение Руты о намерениях гостя и возмутило Айлин:  что оу них тут – Поле Смерти какое, или храм Манеим Плакальщицы, куда съезжаются смертельно больные? Впрочем, постоялец заплатил сверх положенного, и она затолкала подальше и возмущение, и жалость.
– Ладно, пошли, осмотрю комнаты того монаха и девушки. Заодно с вашим постояльцем познакомлюсь.
– Если он еще жив, – бросила Рута.
Оставив недоеденный кусок пирога, и совладав с тошнотой, Дунлаг поплелся за весьма оживившимся дядей. Каждая новая загадка приводила Лейва-оборотня в невероятное возбуждение, а пироги – в благодушное настроение. В сочетании же это давало просто волшебный результат.
Торжественную процессию возглавила матушка Айлин, за ней семенила Рута-Хромоножка, следом вышагивал сытый и едва ли не мурлыкающий Лейв. Дунлагу же оставалось плестись в хвосте, вовсе не разделяя дядюшкиного энтузиазма. В последнее время юноша вообще предпочитал из Морелесья не выезжать, да и страсти к приключениям не испытывал. Картины кровавых жертвоприношений в Туар-Нуадат все еще преследовали его по ночам, потому и желание лицезреть новые трупы никак не возникало. А в  том, что трупы будут в обязательном порядке, можно не сомневаться. Куда лучше было остаться в сердце колдовских чащоб, и изучать свойства трав под присмотром заботливых друидов.
Узкая скрипучая лестница вывела их на второй этаж. В маленький тесный коридор, где едва ли могли разминуться два человека, выходили пять дверей.
– В той, дальней, – Айлин махнула рукой на торцевую дверь, – и жила Уна. Это самая большая комната. Но девица хорошо платила, да и гостевала дольше прочих.
Справа от комнаты злосчастной Уны оказалась комната ничем не приметного, по словам женщин, брата Асварда – монаха-паломника, столь не ко времени решившего переночевать в "Трех ручьях".
Дверь в комнату нового постояльца оказалась сразу у лестницы. На стук никто не ответил. Дунлаг украдкой бросил взгляд на хозяйку: Айлин заметно побледнела. Зато Рута пожала плечами и развела руки – мол, "а чего вы ожидали": похоже, она не сомневалась, что тот мертв.
– Его здесь нет! – удивленно сообщила хозяйка, когда толкнула незапертую дверь и заглянула внутрь.
– Смотрите! Дверь в комнату Уны приоткрыта! – воскликнула Рута.
Она уже хотела войти, когда оказалась перехвачена Лейвом. Глаза оборотня в сумраке тесного коридора сверкнули ярко-зеленым.
– Подождите, – прошипел он.
Женщины вздрогнули от этого шипения. Если бы в тот момент он был не в человечьем, а кошачьем обличье, то мягкая шерсть всенепременно встала бы дыбом. Дунлаг никогда не мог понять, кого на самом деле в дяде больше – человека или кота.
Лейв бесшумно скользнул в комнату. Поскольку никаких звуков далее не последовало, остальные осмелились переступить порог.
Айлин не лукавила и цену не набивала – комната действительно оказалась большой и светлой, в два окна. Вдоль дальней стены, напротив входа, выстроились в ряд три кованых сундука. Их накрывали две медвежьи шкуры, превращая в широкую лавку. В углу примостился грубо сколоченный стол и пара табуретов. Натренированный дядюшкой взгляд мгновенно отметил небольшую, но дорогую серебряную чашу со сложным узором их причудливых цветов, пару книг в бархатных окладах и сплетение хрустальных бус на столе.Напротив сундуков, по правую руку от двери расположилась широкая, зовущая ко сну, кровать. 
Все здесь радовало глаз, если не считать нагого трупа на полу у кровати.
У Дунлага сразу возникло впечатление, что ночью в комнате шла яростная борьба. У стола валялись осколки глиняной вазы, пол был усеян  цветами вперемешку с клочками одежды, будто содранной с бездыханного молодого человека.
– Что он здесь делал? Это тот самый, новый постоялец! Его не должно быть в этой комнате! – Айлин казалась удивленной не столько наличием трупа, сколько его месторасположением.
– Ох, боги! Гляньте-ка, тоже голый, как тот монах! Да ведь и Уна в подранной рубахе лежала! Срам то какой! – пробурчала Рута, впрочем, без особого возмущения в голосе.
– Похоже, здесь была драка, – задумчиво проговорил Лейв, – и откуда цветы?
– После Уны и не выкинули. Так они здесь и стояли, – пояснила Рута, – жалко выкидывать стало. Столько дней прошло после ее смерти, а они еще и не распустились.
– Да мы вообще здесь ничего не трогали, – поспешно добавила Айлин, – тут везде ее вещи. Постояльцы, как ты успел заметить, в очередь не выстраиваются, на комнату никто не претендовал.
Лейв задумчиво изучал клочки одежды.
– Рвали, словно зубами. – Оборотень присел рядом с телом. – Он давно окоченел. Будто и не этой ночью убит. Кожа холодная и деревянная. Что это? – Лейв склонился над покойным, и принюхался.
– Отойдите от тела! – от грозного раскатистого голоса все вздрогнули и, в тот же миг отпрыгнули в центр комнаты, в испуге оглядываясь на дверь.
Рута едва не наступила на Лейва. Тот издал короткое шипение и поднялся. Лишь многие дни наблюдений за дядей позволили Дунлагу заметить, как тот что-то выхватил из скрюченных пальцев трупа, и спрятал в карман штанов. Похоже на клочок пергамента.
Дверной проем загородила массивная плечистая фигура. Кустистые брови незнакомца сошлись к переносице и грозно шевелились.  Крючковатый нос и взъерошенные черные волосы делали его похожим на рассерженного ворона.
"Ворон" явился не один, а в сопровождении дюжих дружинников. Выбитые на панцирях гербы  – голова вепря на белом поле – указывали на их принадлежность к какому-то клану. Вот только к какому – Дунлаг понять не успел: комнату захлестнула волна всеобщего помешательства. Дружинники заполнили помещение, в миг ставшее тесным и маленьким. Из-за едкой смеси человеческого и конского пота сводило горло. "Ворон" накрыл нагое тело покойника шерстяной накидкой, и принялся изрыгать проклятия вперемешку со скорбными стенаниями и угрозами. Серые глаза сверкали недобрым блеском, обещая хозяйке и всем ее постояльцем невиданные кары. Кое-кто из дружинников даже потянулся за мечом.
– Кто вы и что вам надо? – Матушка Айлин грозно нахмурилась. – У вас нет здесь власти!
– Я Брагдар, сын Витодрага! – пророкотал "Ворон".
– Клан Белого Вепря, если не ошибаюсь? – Лейв смотрел на герб на панцире воина. – Купеческое семейство? – Последнее уточнение прозвучало откровенной насмешкой.
– Я же сказала, что у них нет здесь власти – это даже не общинные земли! И уж тем более, не земли вашего купеческого семейства! За границей города действуют лишь законы Храма! – удовлетворенно выдохнула Айлин, и заправила свободолюбивую прядь в узел.
– Вы не должны прикасаться к этому телу! – Брагдар решительно сжал рукоять меча, но тут же смешался.
Глаза воина расширились: он в удивлении взирал на золотой перстень-печатку на безымянном пальце Лейва. Он поспешил поклониться, сдержанно, но вполне учтиво:
– Приношу свои извинения, не ожидал увидеть здесь человека из клана.
– А как же он? – Лейв кивнул в сторону трупа. – Вы же за  ним явились? Откуда знали, что он мертв?
Брови Брагдара скорбно изогнулись.
– Мы не знали – за живым пришли. Это наследник торгового клана Белого Вепря. Единственный. По крайней мере, по прямой линии. Мы должны были выехать вместе в Туар-Нуадат, но Вебранд покинул дом вчера ближе к вечеру. Непонятно зачем. Приказал нам явиться сюда сегодня утром и никак не раньше. Сказал, будет ждать у «Трех ручьев». Мы не могли ослушаться приказа господина! Это страшный удар для клана! Но если это убийство – виновный будет найден.
На миг Дунлагу показалось, что в уголках глаз сурового воина сверкнули слезы.
И тут, распихав дружинников, в комнату вкатился большой зеленый шар. Уже в следующее мгновение стало ясно, что это не шар, а полный и одышливый господин в широких зеленых одеяниях, по подолу расшитых золотыми колосьями – указание на служителя Всеброга. У жреца все было круглое – не только обширное брюхо, но и лысая голова, и мясистые уши, и, даже, бледно-голубые глаза.
– Бедные, бедные дети! – прорыдал толстяк, взмахнув руками в опасной близости от носа Брагдара.
– Жрец Дагус! А вы то что здесь забыли! – в отчаянии возопила Рута, которую оттеснили в самый дальний угол и почти размазали по стене: после появления жреца в комнате было не развернуться.
На зеленом,  под цвет священных одеяний, лице толстяка, выступили крупные капли пота. На мгновение он словно бы лишился дара речи, а потом заговорил неразборчивой скороговоркой:
– Мы должны были встретиться с ним… с господином Вебрандом. Сегодня. Он прислал записку вчера, пригласил.
–  И для чего вы все здесь ему понадобились поутру? – хмыкнул Лейв. – Что, старший жрец всегда приходит по первому зову?
– Нет, только если этот зов исходит от столь высокородного господина и скреплен печатью клана Белого Вепря. Мы, знаете ли, ближайшие соседи. Со всеми вытекающими... – Жрец бросил быстрый взгляд в сторону Брагдара.
– И даже не знаете зачем? – Лейв сделал вид, что не заметил презрительную гримасу воина.
– Понятия не имею.
Поток незваных гостей старшим жрецом оказался не исчерпан: на пороге появился новый персонаж в таких же, как у Дагуса, широких зеленых одеяниях с золотым шитьем. У Дунлага закралось подозрение, что этот последний имеет примесь крови цвергов: маленький, рыжий, лопоухий, с подвижно-угловатым лицом и до крайности суетливый. Вот только без бороды.
Для него в комнате уже места не нашлось. Оставив бесполезные попытки распихать широкоплечих дружинников, человечек принялся подпрыгивать в дверном проеме, пытаясь привлечь внимание Дагуса.
– Достопочтенный Дагус! Достопочтенный Дагус! Нам нужно торопиться! – Он размахивал руками, а маленькое лицо отражало все возможные оттенки беспокойства. – Мы же ничего не успеем!
– Это младший жрец Раковор, – пояснила Айлин, – а сегодня начинаются Священные Дни Всеборга. Будет праздник, – и уже обращаясь к Дагусу, громко, с напором произнесла: – возможно, достопочтенный Раковор прав – у вас впереди трудный день. Если этот несчастный юноша, – она кивнула на труп, – собирался устроить на нашем постоялом дворе званый обед, то мы об этом ничего не знаем.
В комнате стало невыносимо душно. Хотелось как можно быстрее покинуть помещение, еще недавно казавшееся просторным.
– Да, думаю нам всем пора заняться своими делами. День сегодня не из легких, – пробурчал Брагдар, утирая пот с широкого лба. Присутствие Лейва немного успокоило разгневанного и опечаленного воина: он уже не рвался вершить суд, не разбираясь, кто прав, кто виноват. Обведя мутным взором присутствующих, тихо добавил: – для всех нас. Мы доставим тело матери. Госпожа Гудлауг пригласит лучших магов из Туар-Нуадат – уж они-то точно скажут, кто или что стоит за его смертью.
– Только помни, Брагдар, сын Витодрага, – эти женщины находятся под защитой моего клана. И госпоже Гудлауг это передай, – проговорил Лейв-оборотень.
Небесный огонь уже был в зените, когда, толкаясь и бурча под нос не то молитвы, не то проклятия, жрецы, матушка Айлин и матушка Рута вывалились из комнаты. За ними последовали Дунлаг с Лейвом. Насупленные дружинники Брагдара принялись деловито сновать между комнатами Уны и Вебранда.
– Дядя Лейв, откуда ты знаешь этих странных женщин? Они что, правда ведьмы? – Вопросов в голове юноши крутилось много, но именно эти первыми пробили путь к языку, едва ноги переступи порог отведенной им комнаты.
Здесь помещались две узкие кровати, один деревянный сундук и табурет. Нехитрое убранство в сравнении с комнатой покойной Уны.
– Это давняя история. Я помог им бежать из Благословенного королевства, что к северу от Драконьего Хребта. Мы называем их Верхними землями. Матушка Айлин три раза была замужем – двое были купцами, а последний содержал корчму.
Дунлаг любил слушать дядюшкины рассказы – Лейв умел самую незамысловатую историю расцветить яркими красками, превратить в героическое сказание. Вот и сейчас передо юношей раскручивались шелковые ленты чужих жизней, полных боли и страха.
Мать всегда внушала Айлин, что замужество – это самое великое счастье для женщины, потому как одной в жестоком мире выжить невозможно. Айлин растворялась в каждом муже без остатка – помогала, чем могла, вела хозяйство, а еще занималась знахарством, к которому имела немалый талант. Он и привел женщину к знакомству с ведьмами Белого Ковена, за что в последствии и поплатилась. И словно какое проклятье преследовало ее – все мужья умирали до срока, в расцвете сил. Поползли слухи, что это она их в могилу свела. Тогда и припомнили ее знакомство с ведьмами, прозвали  Айлин Черной Вдовой. Ей пришлось исчезнуть не только из города, но вообще уйти из Верхнеземья. С караваном купцов она покинула пределы Благословенного королевства и ушла за Драконий Хребет, в долину Безымянной реки. Здесь, на границе Морелесья, на перекрестке торговых путей, недалеко от городка и открыла постоялый двор "Три ручья" – благо сохранила нажитые тремя мужьями деньги.
Бежала не одна, а с подругой – Рутой-Хромоножкой, которую боги семейным счастьем тоже обделили. Вышла она замуж по огромной любви, но ревнивый муж глаз с нее не спускал да избивал ее за малейшую провинность. Однажды, защищаясь, она убила его, а после подожгла дом и бежала в лес, где и повстречалась с Айлин на одной из сходок Ковена. Общее несчастье стало хорошим началом долгой дружбы.
 – Значит, они обе ведьмы, да еще и убийцы?! Как ты можешь им помогать?! Вдруг, Айлин и правда виновата в смертях всех мужей, а Рута так и вовсе получается, ничего не скрывает!
– Мальчик, откуда в твоем голосе столько осуждения? Еще недавно твой мир сводился к семейной городской усадьбе и храму, а сегодня ты уже берешься судить других? Все, кто дошел до долины Безымянной Реки имеют право на второй шанс. Жизни этих женщин хороший урок для многих. Прекрасные чувства ведут к жестокому разочарованию, а порой и к смерти.
Лейв замолчал. Испытывая неловкость за необдуманные слова, Дунлаг поспешно сменил тему:
– Что ты нашел в той комнате. В руке покойного. Я видел…
– А ты наблюдательный. Записка, и весьма странная. – Лейв протянул мятый кусочек пергамента.
Юноша с удивлением прочитал нехитрые стихи:
Тому, кто пил любви нектар,
Водою жажду не залить.
Цветы, – души моей пожар, –
Попробуй чувством напоить!
– Вот, дорогой Дунлаг, прямое свидетельство того, как отупляет столь прекрасное чувство, как любовь! Не вздумай влюбиться: начнешь писать нечто подобное – и на собственное отражение смотреть стыдно станет!
В комнату заглянула Рута-Хромоножка:
– Они ушли. – Только после этих слов Дунлаг осознал, что уже довольно давно не раздается тяжелая поступь дружинников за дверью. – И тело забрали. Это на тот случай, если вам надоело языками чесать, и возникло желание делом заняться. А я тоже пошла – хочу на праздник посмотреть.
В комнате Уны, где нашли тело Вебранда, и правда было чисто. Дружинники убрали все, включая разбросанные по полу цветы и осколки глиняной посуды. Лейв скептически усмехнулся:
– С каких это пор дружинники клана занимаются уборкой?
– Может, это из-за тебя? Ты же сказал, что эти женщины находятся под защитой. Вот ссориться с аристократом и не захотели.
– Вряд ли. – Лейв пожал плечами. – Посмотрим, что они нам оставили.
Вещи покойной на первый взгляд остались нетронутыми. Поражал порядок в сундуках: словно одежду вынули, осмотрели, а потом аккуратно сложили назад. Простые платья некрашеного льна, что пристало носить служанке, соседствовали с дорогими шелковыми нарядами.  Положение девицы вызывало массу вопросов. Скромна, работы не боится, при этом дорогие наряды. Если она из богатого сословия, то никогда бы не опустилась до простого льна. А если из бедного – то откуда деньги на шелковые платья?
– Ну, деньги, допустим, можно украсть, – рассуждал Лейв, разложив одежду Уны на кровати. – Потратила сворованные деньги на шелковые платья, бусы из горного хрусталя и осталась сидеть на постоялом дворе? Мы имеем дело с безумной?
Осмотр комнаты несчастного Вебранда не дал никаких результатов: дружинники забрали все, если молодой человек вообще что-то с собой брал.
В комнате монаха-паломника обнаружился лишь том "Молитвы в пути", а под кроватью – заплечный мешок с латанной льняной рубахой и костяным гребнем.
 Настала пора поговорить с мальчишкой-конюхом.
Ярек по прозвищу Ветерок только назывался конюхом: за неимением иных рабочих рук, отрок выполнял работу самую разную – и дрова рубил, и воду таскал, и за лошадьми присматривал. Айлин во время давней поездки в Туар-Нуадат заприметила тощего вихрастого попрошайку на грязном постоялом дворе. По словам хозяина, попрошайкой мальчишка заделался совсем недавно – после смерти матери, рыночной торговки.  Айлин его отмыла, накормила и с собой привезла. Может, все это и вранье, да только сама хозяйка «Трех ручьев»  твердо держалась именно этой версии появления Ярека, а проверять охотников не нашлось.
В поисках мальчишки Лейв и Дунлаг обшарили не только конюшню, но два толстостенных сумрачных амбара, птичник и сарай. Ветерок все это время спокойно дрых на сеновале. Сонный и испуганный, он долго запирался и не желал ничего говорить.  Потом все же признался, что ночные песнопения не дают нормально спать и сводят с ума. Бедняга вообще хотел убежать, да некуда.
– А что с этим пением не так? – поинтересовался Лейв, чем вверг отрока в великое смущение.
– А вам хозяйка не сказала? – шепотом, глядя куда-то в сторону, спросил пунцово-румяный Ветерок. – Вот и я не скажу.
После нудных препирательств, потный от напряжения мальчик  выдавил, что рождали те песни видения стыдные, потому и говорить он о них не станет. Больше он о том и правда ни слова не проронил. Однако же сообщил о знакомстве покойного молодого постоялеца и  девицы Уны: мальчишка застал их неподалеку. Уна и Вебранд не то ссорились, не то спорили на берегу Ленивой. Вот только слов Ярек не разобрал. Зато видел поцелуй, коим и завершилась бурная беседа. А потом как-то раз он заприметил юную пару в городе, когда те из храма выходили. А значит Дагус или Раковор их тоже должны были видеть, а может и знать.
К вечеру Лейв получил картину странную и пеструю, словно сшитую из многих лоскутков-фрагментов. Три трупа – загадочная странница, монах-паломник и юноша из клана. Все найдены в непотребном виде – в разорванной-разодранной одежде или вообще голышом. Все обитатели постоялого двора в один голос твердят о станных песнях, при этом бледнеют, краснеют и покрываются потом.
Дагус, по словам Айлин, знал Уну. Предположение, что Уну и Вебранда знал кто-то из жрецов высказал и Ярек-Ветерок.  И друг друга покойные молодые люди тоже, как выяснилось, хорошо знали. А еще были нелепые стихи и цветы, каких никому ранее видеть не доводилось, и дружинники, склонные к уборке, и трупы цепного пса и старой кобылы.
Лейв рассуждал в слух, как он это любил делать, призвав в молчаливые свидетели напряженной работы мысли племянника и притихшую Айлин.
– Завтра с утра отправимся к достопочтенному Дагусу. Ему явно есть, что рассказать.
– Это уж точно! – Все вздрогнули от разгневанно-дребезжащего голоса Руты-Хромоножки.
Женщина стояла на пороге кухни, жарко-пунцовая от яростного возмущения.
– Он сегодня чуть весь праздник не загубил. Два раза во время пения священного гимна сбивался. О чем думал – не понятно! Вот будет из-за него неурожай, что с ним горожане сделают? На кол посадят и будут правы.
Перспектива «посажения» на кол старшего жреца осветила лицо Руты нежным внутренним светом, угосив праведный гнев. Она даже улыбнулась, по всей видимости, представив все в красках ярких, взору приятных.
Выслушав краткий рассказ о рассеянном Дагусе и подпорченном первом дне долгого праздника Всеборга, вся компания запила его отваром ягодно-густым и ароматно-терпким, любовно приготовленным Айлин. Наступило время сна.
То была первая ночь, когда обитателей постоялого двора не беспокоили странные песнопения.
* * *

Утром, сообразно намеченным планам, Лейв и Дунлаг отправились в городок Белая Заводь навестить старшего жреца Дагуса.
– Ты не находишь ничего странного во вчерашнем появлении дружинников? – задумчиво поинтересовался Лейв.
– Кроме того, что они прибрались за собой лучше иной служанки? – Дунлаг знал, что дядюшкин вопрос есть лишь свидетельство напряженной работы мысли, и вдумчивого ответа не требует. В таких случаях он сам отвечал на свои же вопросы. Хотя, и не сразу.
Ожидая продолжения дядюшкиных рассуждений, юноша с превеликим любопытством озирался по сторонам: кроме Туар-Нуадат он ведь и городов-то толком не видел! Но даже при столь небогатом опыте, сразу понял, что Белая Заводь его родному городу и подметки не годится.
Миновав пять дворов и корчму, они вышли на рынок, над которым высился храм бога Всеборга – покровителя плодородия, размножения, семьи и всяких плотских излишеств. Хотя, слово «высился» не слишком здесь подходило. Скорее, «пузатился», ибо округлыми внушительными формами напоминал достопочтенного Дагуса.  Венчал его серый купол, придававшей зданию еще большую «упитанность».
На удивление на рынке оказалось шумно и многолюдно. Возможно по причине праздничных дней сюда приехали купы из весьма дальних мест. Дунлаг заметил бородатых цвергов, что раскладывали на прилавках драгоценные безделицы – от бус из горного хрусталя до рубиновых фибул. Были здесь и сумрачные горные эльфы, торговавшие лучшим в этих землях оружием. Но больше всего оказалось эльфов лесных. Эти продавали шкуры невиданных животных, колдовские притирания, мази да бальзамы.
Уже перед самым храмом, после долгой паузы, Лейв-оборотень, как и предполагал Дунлаг, ответил на заданный ранее вопрос:
– Мне вот странным показалась первая фраза нашего сурового воина: «Отойдите от тела». Будто уже знал, что юноша мертв, хотя из-за наших спин видеть этого никак не мог!
Обдумать сказанное Дунлаг не успел – они переступили порог храма.
В расцвеченном мерцающими огоньками свечей и благоухающем сладко-горькими цветочными ароматами гулком, сумрачно-прохладном зале Дагуса не оказалось. Зато обнаружился Раковор. С крайней степенью увлеченности он расставлял у подножия алтаря глиняные горшки с охристо-пламенеющими цветами.
– О, это вы! – радостно приветствовал нас младший жрец. – Решили принести жертву Всеборгу? Это правильно. В эти священные дни сюда многие мужчины приходят. Даже из других городов специально приезжают: жертва Всеборгу и молитва, а потом – ух!
– У нас с «ух!» и без того дела неплохо обстоят, добрый Раковор. А пришли мы в поисках достопочтенного Дагуса.
Улыбка тут же сошла с добродушного лица маленького жреца, да и блеск в глазах угас. Словно кто-то ненароком задул свечу, что горела внутри этого суетливого человечка.
Как оказалось, он был очень обеспокоен состоянием Дагуса. Гимн старший жрец накануне исполнял из рук вон плохо. Многие общинники шептались после, что Всеборг может за такое и обидеться, и тогда не то что «ух», а вообще… Короче, испугались, и дары теперь несут в два раза усерднее. Только вот на Дагуса зло затаили. А сегодня утром старший жрец вообще в храме не появился – и это на второй праздничный день!
– Так, может, он заболел? Предлагаю наведаться к нему домой, – решительно заявил Лейв.
Под водительством Раковора, они направились к небольшому приземистому домику неподалеку, увитому плющом и выстроенному из того же серого песчаника, что и храм.
В дороге Лейв осторожно поинтересовался:
– Скажи, а вчера, когда был найден труп молодого человека, что, достопочтенный жрец и правда получил записку и специально отправился на встречу в "Три ручья"? Или та записка накануне ему передана была?
– Ни про какую записку я не знаю. Вчера же начались Священные Дни Всеблагого Всеборга, и мы успели посетить два ближайших хутора. На первом женщина двойню родила, а на втором корова отелилась. Вот оттуда мы и шли, когда достопочтенный увидел дружинников у постоялого двора. И поспешил туда. Я и сам удивился – у нас ведь без того дел невпроворот было.
Тяжелая, разбухшая от сырости дверь оказалась закрыта изнутри, и на стук никто не отозвался.
Прильнув к окну, Раковор тревожно проговорил:
– Но он точно там. Я отсюда кровать вижу! Он там лежит! Ох, не к добру это!
Справиться с нехитрым замком труда не составило.
Убранство дома старшего жреца было скромным и мало отличалось от обычного крестьянского дома. Вдоль одной стены выстроились кованые сундуки и лари. Ближе к круглому очагу – стол. Дверь в подвал, несколько табуретов и кровать.
И на ней действительно лежал Дагус. И то, что он мертв, ни у кого сомнений не вызывало. Только маленький жрец тоскливо пискнул:
– Достопочтенный Дагус мертв? – а через мгновение издал странный звук – удивительно гармоничное сочетание писка и оханья: – Да что же это твориться! И это в священные дни Всеборга! Нужно позвать людей, – упавшим голосом проговорил он. – И коллегии обязательно сообщить! А кто службу проведет? Вот ведь ужас! Пропал праздник! Разгневается Всеборг – не станет нам житья.
Младший жрец, сотрясаемый не то нервической дрожью, не то безмолвными рыданиями, вскочил на улицу.
Проводив его взглядом сочувственным, но, в то же время, раздраженно-нетерпеливым, Лейв моментально заглянул под кровать.
– Цветы!
Да, они были там. Точно такие же, как и в комнате Уны. А может и вообще те же!  Но если те же, значит, дружинники никуда их не выкинули, а доставили прямиком в жилище старшего жреца. Странно только, что были они свежими, точно их кто-то собрал в ближайшем лесочке пару часов назад. Дунлаг судорожно пытался найти хоть какое-то объяснение происходящему.
– Неужели… – голос дяди внезапно осип и пресекся.
Юноше еще ни разу не приходилось видеть его столь растерянным и испуганно-бледным.
Лейв схватил один цветок и устремился к дверям.
– Так, Дунлаг, слушай меня внимательно: все цветы сожги! – на бегу прокричал он. – Немедленно, слышишь? В качестве образца мне и одного хватит. Нужно кое-что проверить. Если не вернусь к ночи – закройсяв комнате и все проверь – нет ли этих цветов рядом. Все – это значит все: сундуки, мешки, под кроватью! И скажи Айлин, пусть наложит заклятье на твою дверь, чтобы сам, даже если очень захочешь, не смог открыть. Как то, которое она накладывала на дверь мальчишки-конюха. Понял?
– Да, но… – Дунлаг выскочил во двор следом за дядей, но тот уже исчез. Лишь черносмородиновые заросли возмущенно шипели, распрямляя колючие ветки.
Пришлось вернуться в комнату, хотя оставаться наедине с трупом совсем не хотелось. С опаской поглядывая на покойного Дагуса, юноша присел у кровати, и принялся выгребать цветы. Они все оказались нераспустившимися. Огромные  розово-лиловые бутоны были маслянистыми и тяжелыми.
На пол упала тень: в дверях стоял Раковор.
– А это вы! Уже позвали людей? Дядя, кажется, что-то понял. Вот, сказал цветы…
– А твой дядя весьма умен, – голос младшего жреца странным образом изменился и напоминал змеиное шипение, – даром что оборотень!
Последнее, что увидел Дунлаг – это перекоенное злбой, бледное до синевы лицо Раковора. Потом голова взорвалась острой болью.

Сначала вернулась боль. Отупляющая, ритмично пульсирующая, она словно пробудила от тяжкого сна. Вслед за ней явился сырой холод. Руки и ноги были ледяными, да и вообще Дунлаг очень сильно замерз. Последними пришли запахи. Навязчивые и влажно-тяжелые, они настойчиво вливались в ноздри и заполняли легкие. Среди прочих, он распознал кислую вонь сырой шерсти, запах мокрой земли, прелого сена и терпкий запах собственного пота. Было и что-то очень приятное, что никак не желало быть узнанным – незнакомый сладко-пряный аромат. Едва уловимый, но весьма настойчивый.
Осторожно пошевелил пальцами, разгоняя холод и проверяя, сможет ли вообще двигаться.
Может. Он жив и все конечности целы – боль только в голове.
Усилием воли загнав пульсирующую боль в самый дальний угол сознания, открыл глаза.
И от ужаса едва не заорал. Мрак. Непроглядный. Плотный. Бархатно-черный.
Ослеп! Из самых недр онемевшего от ужаса естества прорвался глухой, полный отчаяния, стон.
Прошло несколько бесконечно долгих мгновений, прежде чем стало понятно, что мрак не такой уж и непроглядный. И вовсе не бархатно-черный и плотный, но темно-серый и рыхло-дымчатый.
Юноша поднес руку к глазам. Со зрением все в порядке: вот она – белая и дрожащая рука. Значит, можно и осмотреться. Тело резко перешло в сидячее положение.
Острая боль взорвала мозг. Горло скрутила судорога, рот моментально наполнился сладковатой слюной с металлическим привкусом. Парень едва успел завалиться на бок, как его вырвало.
А следом явилось и понимание того, где  он оказался. Вырвало его не куда-нибудь, а на земляной пол. Тусклый серый свет проникал сверху, сквозь многочисленные щели и через крохотное оконца под потолком. Подвал. Вспомнилось и перекошенное лицо Раковора.
На расстоянии вытянутой руки удалось разглядеть крупное волосато-белое тело – достопочтенный Дагус.
Превозмогая боль, Дунлаг судорожно пытался выстроить хотя бы подобие картины произошедшего, и понять, как отсюда выбраться. Мешал пряный дурманящий аромат. Он явно усилился. Теперь уже осторожно юноша приподнялся на локтях и огляделся.
Цветы! Те самые! Они были аккуратно сложены у подножия узкой крутой лестницы.  Разумеется, серый сумрак мешал их как следует разглядеть, но главное Дунлаг уловил – они раскрывались! Это уже не упругие большие бутоны, но огромные распустившиеся цветы, нечто среднее между лилией и розой.  Определить цвет в полутьме подвала возможным не представлялось, но шелковистая сочность толстых лепестков ощущалась на расстоянии. А они ведь без воды уже несколько суток!
Пьяный дурман окутал его плотным терпко-сладким облаком и все прочие запахи исчезли. Корично-полынный и, вместе с тем, розово-медовый и виноградно-хмельной. Ничего более прекрасного ему никогда не доводилось обонять.
Как никогда не доводилось слышать и столь прекрасных голосов. Только сейчас Дунлаг понял, что серебристая песнь звучит в подвале уже какое-то время. Она усиливалась вместе с ароматом цветов, сладким нектаром заливая подвал дома старшего жреца. И нет больше боли, терзаний, страхов и холода. Есть лишь острое, словно нож желание и бесконечная любовь.  Стыдно-сладкий огонь разгорелся где-то глубоко внутри, и теперь безжалостно пожирал тело. Пальцы рванули рубаху, но резкий звук раздираемого льна потонул в божественных песнопениях.
Из кипы цветов, из лепестков и распускающихся бутонов, вылетели маленькие мерцающие создания. Шелковисто-кружевные трепещущие крылья несли их к юноше. Он не знал их, но любил безмерно. Златовласые человечки, словно сотканные из серебряного света, окружили его сияющим и поющим хороводом. Столь прекрасными могли быть лишь светлые эльфы, но то были не они – слишком малы. Матово-бледные, струящиеся неземной благодатью лица, алые лепестки губ, глаза-опалы – неужели боги могли создать существ столь прекрасных?
– Я люблю вас, люблю! – Дрожащие пальцы срывали с истомленного тела последние покрова, что отделяли его от жителей цветов.
Дунлаг простер к ним руки. Песня достигла самой высокой ноты. Нежные создания устремились к нему. Нагое тело окутала призрачно-шелковая трепещущая ткань.
Десятки острых маленьких зубов ледяными иглами вонзились в горячую влажную кожу, впрыскивая яд. Десятки маленьких тел стремительно наполнялись бурлящей кровью. Тело выгнулось в острой блаженной судороге.
Стекленеющий мутный взгляд успел выхватить в дрожащем сумраке, как  откинулась крышка люка. Вниз по лестнице скользнул Лейв. Рука его метнулась к походной сумке. С громким воплем он бросил пригоршню не то семян, не то песка и в тот же миг подвал залил лимонно-желтый ослепительно-яркий свет.
Крылатые создания издали оглушительный животный вой. Трепещущие тела скрутила острая огненная судорога. Через мгновение они осыпались горстками пепла, но все еще содрогающееся в любовном томлении тело.
Сознание вновь оставило Дунлага.
* * *

Из темноты проступили озабоченные лица Айлин, Руты и Лейва.
– Ты в «Трех ручьях», – поспешил сообщить Лейв.
– Уже целых два дня, – добавила Айлин, – твой дядя крайне безответственен!
Тело вновь сотрясли конвульсии.
– Бесстыдство. – Рута-Хромоножка поджала губы и пошла прочь из комнаты. – Сплошное бесстыдство.
– Я же не знал, с чем мы имеем дело! А про такой яд так и вообще не слышал! – оправдывался Лейв. Потом усмехнулся и добавил: – когда тебя вытащили из подвала, местные жители решили, что на тебя снизошла благодать Всеборга. Если вдруг надумаешь жениться – все женское население Белой Заводи в твоем распоряжении!
– Лейв, прекрати! – Айлин густо покраснела и быстро добавила: – я принесу отвар.
Когда женщина вышла, Дунлаг разлепил губы:
– Кто были те прекрасные создания? – Распухший язык едва слушался, слова давались с огромным трудом.
– О боги! Кажется, я слышу восхищение в твоем голосе? Восхищение теми, кто едва не выпил твою кровь?
– Кровь пьют лишь вампиры… Неужели они и есть?..
– Нет-нет, то были не вампиры. Темные фейри. Удивлен? Есть и такие. Фейри, чья природа была извращена великим злом. Весьма печальная, надо заметить, история. Они живут в живоцветах – прекрасных цветах, на которые следовало сразу обратить внимание. Меня извиняет лишь то, что я видел их впервые в жизни. Ни в долине Безымянной реки, ни в Морелесье они не растут. Встечаются только в Гундландских пустошах, что весьма и весьма далеко от этих мест. Темные фейри не часто питаются кровью, пока цветы пьют соки земли, как и прочие растения. Живоцветы – это дом темных фейри и источник питания. Кровь – пища ритуальная. В определенные, священные для них ночи темные фейри покидают цветы и отправляются на кровавую охоту. Но до рассвета они всегда возвращаются. Долго без своих цветов прожить не могут. Странный союз.
– Тогда в тех местах должны были исчезнуть все люди.
– Во-первых, люди в Гундландских пустошах никогда и не водились. Зато находятся те, кто порой доставляет жертв темным фейри – это степные орки, хозяева тех мест. Приводят туда пленников или рабов, а в обмен получают страшный яд, коему вряд ли когда найдут противоядие. Может, есть и еще что-то – никто не знает, о чем договорились прислужники зла. А, во-вторых, для ритуальных трапез вполне могут подойти и животные. А вот на берегах Ленивой живоцветы оказались, похоже, в силу обстоятельств более чем пугающих. А теперь выпей отвар и спи. У меня еще кое-какие дела. Потом все расскажу.
* * *

Приняв облик пушистого кота, Лейв не утратил острый разум человека – это несомненное преимущество оборотня. Хотя он знал множество грустных историй о том, как животная сущность со временем брала верх над человеческой. И к тому же, был лично знаком с парочкой несчастных. Во всем необходимо соблюдать меру. Вот и в кошачьем облике стоило оставаться лишь по необходимости, и не злоупотреблять даром Лесного Бога.
Сейчас же ему нужно обоняние животного. Только оборотень знает, как невероятно богат и многообразен мир запахов, сколько он может рассказать, о каких великих тайнах поведать. А подчас и попросту помочь выжить: в кошачьем облике Лейв без труда определял ядовитые и целебные травы, отличал съедобное от несъедобного. Это уже не раз спасало ему жизнь.
Пряный аромат, словно тонкая нить, привел его к этой крохотной, сокрытой тенями лужайке почти у самого берега Ленивой. Непролазные колючие кусты, в которых жужжали тысячи пчел и шмелей, вековечные сосны и мшистые валуны – природа словно сговорилась спрятать бархатные живоцветы, что по воле трагического случая проросли там, где не росли с самого сотворения мира. Но не только валуны да сосны с кустарником скрывали цветы. Окружила лужайку и рукотворная колдовская сила – незримая стена встала бы на пути случайного путника, доведись ему продраться сквозь колючки кустов. Лейв, поднаторевший за годы добровольного изгнания в Морелесье в колдовских науках, хорошо знал  это заклятие. «Заклятие пути» вот как оно называется. Установи такое поперек дороги – и ни человек, ни зверь лесной его не преодолеют. Да не просто не преодолеют, а ту дорогу и вовсе потеряют.
Лейв лужайку из вида не потерял, да вот подойти к удивительным цветам тоже не мог. Что ж, придется ждать того, кто установил это заклятье. Ибо этот же человек, а может и не человек вовсе, в ответе за все смерти. Кот потянулся, и привалился пушистым боком к нагретому Небесным Онем валуну. Одно Лейв-оборотень знал точно – если не явится убийца до заката, значит придется уходить: оставаться на ночь рядом с живоцветами нельзя. Сам то он сам к цветам подойти и не может, зато для темных фейри никаких преград не существует. Придется приходить завтра. И так день за днем, пока не явится убийца.
  Лесной Бог любил Лейва, а вот за что – кто же кроме самого бога знает? Долго ждать не пришлось. Треснула тихо ветка, потом другая, зашуршали кусты, зажужжали с удвоенной силой шмели да пчелы. Лейв подобрался и изготовился к обращению – не котом же скручивать злодея.
Кусты зашевелись и раздвинулись.
Есть люди, которых годы красят. Гудлауг была из таких. Точеный профиль мог заворожить любого скульптора и заставить тот час взяться за резец, а каскаду шелковистых серебристо-пепельных волос могла бы позавидовать любая юная девушка.
Женщина повела рукой. С алых губ полилась песня-заговор. Задрожала незримая колдовская стена, высветилась на мгновение золотисто-розовым, и пала. Гудлауг сделала шаг, другой и ступила на заповедную лужайку. Глубоко вздохнула и склонилась к цветам.
Гудлауг оказалась слишком погружена в собственные размышления, а потому не заметила ни пушистого кота, ни искристого облачка, что окутало животное.
– Грустишь о сыне? – усмехнулся Лейв, отряхиваясь от клочков шерсти.
Гудлауг взметнулась бешеным вихрем. Резкий разворот, и что-то просвистело у самого уха оборотня. Кинжал с холодным звоном отскочил от валуна.
– Вот это да! – восхищенно присвистнул он. – Обычного человека ты вне всяких сомнений убила бы, но не оборотня. У нас реакция куда быстрее.
С этими словами Лейв метнулся к Гудлауг. Женщина промедлила лишь миг, но этого оказалось достаточно, чтобы оборотень сбил ее с ног, прижал к траве и выкрутил руки. С яростным шипением Гудалуг вывернулась и попыталась сбросить нападавшего, но тщетно. Раздался треск рвущейся материи – Лейв отодрал рукав ее узорчатого платья и связал ей руки. Лишь после этого откатился в сторону и попытался восстановить дыхание.
Глаза Гудлауг метали молнии.
– Кто ты? Что тебе надо?
– Позвольте представиться, Лейв из клана Горного Орла.
Страх покинул прекрасное лицо Гудлауг – обратился настороженностью, затаился в уголках раскосых глаз.
– А ведь я знаю тебя! Мы виделись в замке короля-жреца в Туар-Нуадат – у меня хорошая память на лица. Особенно на красивые. И я слышала твою историю. Не слишком благовидное поведение для представителя древнего клана.  Когда мне донесли, что некая благородная особа остановилась на постоялом дворе «Три ручья», я почти не обратила на это внимания. Потом мне описали тебя и твоего племянника. Вот тогда я почувствовала что-то неладное. Зачем ты здесь? Что тебе от меня надо?
– Хочу узнать, как и за что ты убила некую девицу Уну, несчастного паломника и собственного сына. А еще, чем прельстила младшего жреца Раковора, толкнув на путь преступления. Хотя, что касается последнего – догадаться не сложно: банальное честолюбие.
– Так и думала. Я слышала про ум и хитрость оборотней. Почему думаешь, я стану разговаривать с тобой? Зачем мне это?
– Все очень просто. Оглянись. Где мы? Разве в твоем доме? Нет, мы на очаровательной лужайке в окружении волшебных живоцветов, свойства которых тебе хорошо известны. Да, единственное доказательство твоих преступлений – лишь то, что ты пришла сюда, но я и не собрался тащить тебя в суд. К тому же, насколько я понимаю, ты уже достаточно наказана. К тому же подворье твое стоит на границах Морелесья. А это, как известно, земля оборотней. К чему ссориться со столь близкими и столь опасными соседями? Король-жрец и жреческая коллегия далеко, а мы близко. А кроме того, чего тебе бояться? Разве ты не все следы замела?
– Бояться? Я бы сказала, что ты глуп, но не сделаю этого, ибо знаю – это не так. – Гудлауг смерила Лейва испытующим взглядом, и на ее прекрасном лице мелькнула тень улыбки. – Ты заставил меня улыбнуться, Лейв-оборотень, впервые после смерти сына. Что ты хочешь узнать? Как я спасала честь клана? Но что может знать о чести клана тот, кто свел с ума старшую сестру? Что может знать о чести клана тот, кто украл жертву с алтаря Великой Богини? Нет, нет, я не пытаюсь обидеть тебя. Да и можно ли обидеть добровольного изгоя, отступника и предателя?
– Гудлауг, если ты не заметила – я уже рыдаю, и жестокие муки совести терзают и без того истерзанную душу. Так может та, что убила собственного сына, наконец, расскажет, зачем она это сделала? Мне следовало догадаться сразу, как я увидел те цветы на полу и прочел записку с нелепыми стихами. Это ведь ты писала, а не твой сын, не так ли? Хотела, чтобы все закончилось как можно быстрее, и Уна не вздумала поставить цветы в воду? Итак, если ты мне все расскажешь, то я отпущу тебя – ты станешь до конца своих дней винить себя за смерть собственного сына, но будешь жива. Или же я же оставлю тебя здесь. Закат уже близко, а ты и сама знаешь, на что способны темные фейри. И поверь, это не простое любопытство – я хочу знать, почем живоцветы растут там, где расти не должны, ибо подозреваю, что за всем этим кроется великая опасность для всех нас.
–  Вебранд был бы жив, если бы не отправился в эту корчму так не вовремя. Он не должен был умереть!
Вот тогда Лейв и узнал историю Браса-еретика, что бежал с горы Вилфрит. Отцу Гудлауг, знатному купцу Тэдрику не составило труда разузнать, где это его главный конкурент бродил пол года. А разузнав – тут же донес на еретика властям. Об одном не догадывался Тэдрик – о том, что принес в Белую Заводь Брас Мореход.
Не знал он о стопе Фривара.
Гудлауг ничего не рассказала отцу о том, что увидела на берегу в ту роковую ночь. Думала, Брас решил припрятать золотишко, прознав про донос.
Брас Мореход со всем своим семейством оказался в застенках Верховного жреца, а Гудлауг так ни на что и не могла решиться: не идти же с лопатой на берег. А год спустя на том месте проросли удивительные цветы – ничего краше Гудлауг видеть не доводилось. Время шло, и пару раз за год на берегах Ленивой стали находить то корову обескровленную, а то и человека. По Белой Заводи поползли слухи о логове вампиров. Тогда Гудлауг и засела за книги. А после – отправилась в Туар-Нуадат, в  Хранилище Мудрости при храме Великой Богини и все про те цветы разузнала. Тогда-то и поняла, какое оружие попало ей в руки. Прислушиваясь к перешептываниям жрецов, а кое-кому просто заплатив, проведала Гудлауг и о возможной причине появления живоцветов на берегу Ленивой: поговаривали, что еретики – адепты Святых Близнецов – разрубили плоть своих вождей, да захоронили в разных частях Морелесья и долины Великой Реки. А там, где куски грешной плоти попали в землю – повылезла всякая гадость. И будто бы захороненная в земле плоть навсегда связала этот мир с миром иным, открыв врата несказанному злу.
Шли годы. Тэдрик выдал Гудлауг замуж за Рина Рыжего, купца из богатого, но угасающего клана – деньги ведь, как известно, к деньгам. После смерти Тэдрика, главой торгового клана стал старший брат, Марх. Да только вот не на долго – не прошло и года, как Белую Заводь потрясло известие о смерти молодого купца. А через пару лет не стало и Рина Рыжего – нашли его обескровленный труп на берегу Ленивой.
Так Гудалауг и возглавила древний и славный торговый клан Белого Вепря.
Кто бы мог предположить, что семя Браса Морехода не сгинуло? Уж кто присоветовал взять в услужение скромную да тихую девицу Уну, Гудлауг даже не помнила. Словно наважденье какое. Может, так оно и было. Девчонка совершенно растворилась среди челяди, внимания к себе не привлекала – вроде как она здесь, а вроде и нет ее.
Когда же Гудлауг застала ее со своим сыном, Вебрандом, то и значения этому не придала – мало ли с какими служанками да рабынями Вебранд может развлекаться. Дни шли, и взгляд сына стал совсем дурной. Гудлауг это не понравилось: в колдовстве она разбирлась неплохо, сразу поняла – Уна приворожила его. Вызвала она девицу, начала выспрашивать, а та только улыбается и нагло так в глаза смотрит. Вот тогда все и открылось. Оказалось, что Уна – внучка казненного Браса Морехода. Мать ее тогда сумела чудом спастись – на тюремный обоз напала шайка случайных бандитов. Дочь Браса воспользовалась паникой и хаосом и схоронилась в канаве, а после пряталась по лесам. Родив дочку, воспитала ее в ненависти к клану Белого Вепря. Вот мерзавка и решила счеты свести, за семью отомстить  и богатства свои вернуть.  Надо было ее сразу убить, но Гудлауг лишь посмеялась над Уной, да и выгнала – решила, что унижение для мстительницы похуже смерти.
– А потом я узнала, что они продолжают видеться, и поняла – нужно действовать. Когда же это мелкое ничтожество Раковор сообщил, что сын сговорился с Дагусом  о брачной церемонии, стало ясно – действовать нужно быстро. Живоцветы и темные фейри – проверенный способ. Подделать почерк сына не великая задача. И вот под дверью «Трех ручьев» стоит корзина с прекрасными цветами от Вебранда. Девчонка сделала все, как я и рассчитывала. Проблема была решена. Раковор должен был «случайно» оказаться на постоялом дворе, якобы по поручению Дагуса зайти к ней в комнату, удостовериться, что она мертва  и поднять шум. Пока старые клуши решали бы, что делать с телом, он бы вынес цветы и сжег их в любом укромном месте. Вот и все! Никто больше бы и не пострадал!  Но нет, толстый боров Дагус накануне куда-то услал Раковора – по каким-то делам Храма! Потому план и провалился. Первым о смерти Уны от хозяйки постоялого двора узнал именно он, Дагус. Когда Раковор вернулся, что-либо менять было уже поздно. Он теперь не мог просто так явиться на постоялый двор и не взывая подозрений пройти в комнату и вынести цветы. Через день Дагус послал почтового голубя моему сыну.
Вебранд рыдал так, что стены тряслись. Я готова была сквозь землю провалиться – и это будущий глава клана?! Прибежал ко мне. Меня он не подозревал. И признался во всем – и что встречался с Уной, и в том, что собирался жениться на ней. Я только сочувствовала и кивала, заверила, что ничуть не злюсь. Вебранд заявил, что едет туда немедленно. Вот тогда я и испугалась – живоцветы были все еще там и голодные темные фейри искали новые жертвы! Напоив сына сонным зельем, я дала приказ Брагдару на заре явиться в «Три ручья» и забрать цветы. Кто-то бы отвлек женщин, а Брагдар прошмыгнул бы в комнату… Только Вебранд опять все спутал. Зелье он так и не выпил и вечером сбежал. Я была уверена, что он спит!
Ну дальше… Дальше нужно было убрать единственного человека, который мог что-то заподозрить – Дагуса. Он готовил брачную церемонию, знал, что она тайная, и наверняка, догадывался о причинах. А значит, мог предположить, кто именно заинтересован в смерти девицы.
– Вот и весь рассказ. – Гудлауг на миг замолчала, а потом испытующе глянула на Лейва. – Готов ли оборотень и отступник выполнить свое обещание?
– Вне всяких сомнений. – Лейв усмехнулся. – Оставаться ночью рядом с цветами крайне опасно – фейри из живых цветов отправляются на охоту лишь в ритуальных целях, но если жертва сама пришла, то ничто их не остановит. Запах крови пробуждает аппетит даже в сытых фейри.
Лейв склонился к пленнице. То, что произошло дальше, вызывало румянец стыда на щеках оборотня еще многие годы. Гудлауг оказалась куда хитрее и проворнее, чем он мог предполагать. Рука ее внезапно вылетела из-за спины – когда именно она освободилась от пут, Лейв так и не понял – сверкнуло узкое лезвие.  Лишь мгновенная реакция, дарованная Лесным Богом, спасла его от смерти. Он дернулся в сторону, острая боль обожгла правую скулу оборотня. Движение тела оказалось слишком резким – он упал в траву и откатился к кустам. Как на зло, в ребро впился острый камень и новая боль на миг парализовала его. Гудлауг этого оказалось достаточно: она  взметнулась и оседлала его, занеся кинжал для последнего удара. 
Их накрыла густая тень. Лейв решил, что это Небесный Огонь скрылся за набежавшей тучей. Но тут Гудлауг глухо вскрикнула и рухнула на него. Оборотень сбросил с себя обмякшее тело убийцы.
На него смотрела матушка Айлин.
– Как ты здесь оказалась? –  прохрипел Лейв.
– Я все же ведьма, забыл? Дунлаг очнулся и сказал, что ты унесся сам не свой. Несложно догадаться, что ты понял, кто за всем этим стоит. Уж я то не раз видала, какой ты становишься, когда встаешь на след. Вот и решила, что помощь моя может оказаться не лишней. Ты ведь слышишь мой зов в дебрях Морелесья? Вот и мне не так уж сложно определить, где ты. И хорошо, что вовремя подоспела. Была бы твоя смерть на моей совести – я же тебя сюда вызвала. Но я все же рассчитывала на большую предусмотрительность с твоей стороны.
* * *

Лейв и Айлин завершили рассказ и теперь вся компания молча смотрела на пляшущие языки пламени в очаге. Дунлаг же пытался вспомнить мелодию той дивной песни, но не мог.
– Так вы что ж, ее там оставили? Она ведь жива наверняка! – заговорила, наконец, Рута-Хромоножка. – Вот, благородные господа могут вытворять, что угодно и все им с рук сходит. Сгубила четверых, совратила с пути праведного жреца, и хоть бы хны.
– Но она заплатила. – Лейв криво усмехнулся. – Мы уходили оттуда на закате, Гудлауг все еще оставалась без сознания. Поверь, она будет очень удивлена, когда очнется.
Утром Лейв и Дунлаг простились с Айлин и Рутой, и отправились назад, в Морелесье. Впрочем, Лейв сообщил, что предполагает в скором времени вернуться. Лицо Айлин осветила улыбка, а вот Рута скривилась.
– Какая грустная история! – проговорил Дунлаг. – Любовь – самое прекрасное чувство на свете – оборачивается смертью. Да какой! От цветов, прекраснее которых не сыскать в целом свете!
– В этом-то все и дело, юноша. Когда видишь что-то прекрасное, сто раз подумай, прежде чем прикасаться: хватит ли у тебя смелости, чтобы этим владеть и сил, чтобы при необходимости отпустить? Да, и нужно будет сказать друидам, пскай либо спрячут ту треклятую лужайку нерушимой магией, либо извлекут из земли то, что питает живоцветы. Хотя, боюсь, какой бы ни был там захоронен кусок плоти, он уже давно разложился и отравил землю.
* * *

Гудлауг очнулась от тупой боли. Она так и не поняла, что обрушилось ей на голову, но сейчас это не главное – она жива. Женщина резко села в мокрой от вечерней росы траве и тут же повалилась назад: ее накрыла волна дурноты. Удар вышел не слабый.
Ноздри втянули сладкий медовый аромат. Он окутывал ее плотным облаком. Боль медленно отступила, а потом и вовсе исчезла. Наверное, можно было встать и идти. И где-то на самой границе меркнущего разума что-то надрывно призывало ее уходить, бежать с этой зачарованной лужайки. Но зачем? Уходить совсем не хотелось. Наоборот, хотелось лежать, вдыхать аромат и слушать… Да, именно слушать! Ни разу в жизни Гудлауг не слышала такой дивной песни. Так может петь лишь сама любовь.
Небесный Огонь угас. Пришло время темных фейри.