зеленоглазое такси

                Зеленоглазое такси


   На днях сообщалось, что городе N родитель узнал в воспитательнице детсада проститутку по прозвищу Настя Монпасье. Заведующая заступилась за девушку: «работает хорошо, не курит, не пьет, стремится к нормальной жизни»,  и предположила, что на учительницу музыки клевещет ее бывший любовник.
        Подобную  идею о «ночной бабочке» обработал рассказе  "Классная дама" Александр Куприн. Рассказ великолепный, палитра яркая, но лишена, как например, в его же повести «Яма» социальной подоплеки.
     Строжайшая классная дама облачалась по ночам в образ проститутки и выходила на улицу в поисках похотливых мужчин, определяя ярых по хищному взгляду, частому ряду зубов, и скромностью не страдала: после смерти клиента в ее постели, хохотала в лицо прибывшего следователя, который был ошарашен, узнав в ней воспитательницу своей дочери. 
        Героиню Куприна выводила на панель физическая потребность и жгучий  потенциал. А что толкало на это воспитательницу детсада?
 
       Помню 1998 год, дефолт и обнищание. Потеря родителей и неожиданная рискованная женитьба.
       Худенькая,  боящаяся жизни безотцовщина, она поднимала глаза, темные, с туманным налетом, как у ягоды терна в сентябре и, поправляя на груди  упавшие с плеч волосы, наивно сообщала, что замужество  спасет ее и ее маму  от голода.
    К тому времени я и сам потерял работу. И был в отчаянье. Как кормить, одевать, обучать свою взрослую дочь и жену? Я не мыслил, что они, выпускницы школ, останутся без высшего образования.
        Спасал автомобиль – по ночам я мотался по улицам Казани вместе  с другими безработными автомобилистами в надежде что-то заработать.
       Я любил ездить в Ново-Савиновском районе, где выросла жена. Вот угол Декабристов и Волгоградской, городская баня, через двор ее школа с небольшим садом.
       В парке Химиков она раскачивалась на качелях. Между прочим, сказала другой девочке, что сама приехала из Москвы.
        Та сбегала, привела за руку маму, мол, смотри какая – приехала из Москвы!
      - Девочка, зачем ты обманываешь? - сказала женщина, - ведь ты живешь в доме через дорогу!
         - Там живет моя бабушка,- равнодушно отвечала малышка, раскачиваясь. – А сама я  живу  в Москве.
     Девочка не обманывала, она давно мысленно жила в Москве. Кто-то ей рассказал, какие там вкусные конфеты и какие яркие фантики! 
 
         На повороте в сторону Воровского в темноте угадывался силуэт. Это была  девушка. Она подняла руку, я остановил  машину и  приоткрыл правую дверку.
       Темные волосы, распущенные по плечам, стройная, высокая. В накидке. На секунду показалось, что это  моя жена:  приехала сюда к матери, и вот  что-то случилось, и она ищет меня по улицам.
          Я вгляделся – одета со вкусом, даже интеллигентно, театрально  завернула плечи в темно-салатовую шаль. Стоит вполоборота, молодая и стройная, с роскошными волосами, - было в ней что-то благородное, великолепное, этот полуоборот и особенно шаль на плечах как у оперной певицы.
     Я шире открыл дверку, приглашая садиться.
     Но девушка не садилась.
     Не опуская лица в ореол света, падающий из салона, произнесла:
      - Это работа.
     -  Н… ну да, работа, - беспечно отвечал я, хватая вдруг с панели пачку сигарет и за ненужностью бросая обратно на панель.
         -Я работаю, - повторила девушка уже другим,  грудным голосом.
           Она чуть отвернула лицо. Прядь упала на грудь, а  глаза глядели в сторону, темные, с налетом, как у той же росистой ягоды терна.
      И  опять,  теперь уже с жутким холодком в груди, шевельнулась во мне мысль, что это стоит  моя собственная  жена…
       - Я работаю,- повторила  незнакомка.
           Теперь я все понимал...
           Пытался лучше разглядеть незнакомку.  Вульгарного в ней не было ничего.
        - Извините! – сказала она  вдруг. Вероятно, надо было видеть мое лицо.
         Вот она ночная жизнь, обязанность, которая заставляет извиняться. Тогда как должен извиняться мужчина, который не мог в свое время постоять за свою страну, за будущее своих детей и их сверстниц. Это существование сводит с ума – и людей  и тебя самого, когда  крутишь бублик «девятки»  днем и ночью, путая ночь и день,  когда в голове качается вата…  Девушка безработная, наверняка такая же безотцовщина, как твоя жена, которая точно также могла выйти на эту улицу. Она  прячется тут от знакомых, боясь сутенеров и конкуренток, которые могут запросто изуродовать до инвалидности. А ей бы немного заработать, чтоб поесть как раньше ела…
       Я  вынул из грудного кармана смятые рубли.
     - Вот, - протянул ей.
      В ореоле салонного  света  она стояла не шелохнувшись. Не понимая.
      - Возьмите, – повторил я.
     В ожидании моя протянутая рука чуть покачивалась  вверх-вниз.
          - Я отработаю, - проговорила  она.
          - У меня дочь, как вы… жена…
          - Я не могу…
          -Хорошо,  отработаете, - сказал я, -  прямо сейчас!
            Мои  пальцы встретились с ее тонкими, неуверенными пальцами с остриженными, покрытыми красным лаком ногтями…  она уронила деньги на тротуар, присела за ними, отвернув колени…
            Я не мог сразу закрыть дверь.  Рванул с места с открытой дверью и перед тем, как  ее захлопнуть, крикнул:
            -Иди домой!

            Свернул на Гагарина и поехал  по направлению к ТЭЦ. Впереди маячила во мгле исполинская труба с горящими в вышине клюквенного цвета гирляндами.
         Вспоминалась белая птица. Больше голубя, чуть розоватая в отсвете невидимого заката. Она села в поздних сумерках на забор моей дачи.
           Я курил на крыльце и удивлялся: откуда такая белая? И вообще, что за птица?
            Птица тревожно всматривалась в сумерки, затем снялась и улетела.
             Утром я нашел ее в  кустах мертвой. Присел, протянул руку, поднял. Голова птицы запрокинулась:  горло пробито, кто-то  клевал  печень. Как ее туда, где сплошнее прутья,  затащили? Или несчастная сама залезла туда в надежде до утра схорониться?
          Это была чайка. Заблудилась в наших сухопутных местах и погибла.
          Незнакомка сродни этой птице,  отбилась от своей среды. И если ее, одиночку, не погубят как эту чайку, то все одно - она не сможет так жить, будет мучить ощущение собственного падения и память, откуда она; успеха она тоже не добьется, нет хватки, врожденных когтей, да ей и успеха не надо, успех здесь -  подтверждение падения, а у нее все это только - временно, временно, временно…
 
 
           Я свернул и поехал в сторону Голубятникова.
           Фары качали темный проулок. Лужи и палисадники. Волокли тени от пирамидальных груш по шиферной крыше барака, опрокидывали торчащие  лавы голубятен. 
           За поворотом улица тянулась бесконечно. Деревянные дома, яблоневые кусты из-за колючей проволоки. Ночной магазин, сваренный из листов железа и густо вымазанный половой охрой. У входа вместо крыльца лежит в луже буковый поддон, ярко горит дешевая лампочка, дверь настежь, внутри вовсю  играет и мигает цвето-музыка.
           А кругом ни  души!
           Как в расстрелянной таверне.
            Это были места, которые я с роду не видывал и, казалось, не смог  бы завтра днем отыскать.
        Я заблудился в родном городе. Оказался в ночном поле, петлял  по дорожной насыпи среди бурьяна, в тумане угадывал низины болот, древнейшие угодья уток и куликов.
       Насыпь вывела на далекие огни, неожиданно пробившиеся сквозь заросли,- огни Адоратского.
            Оттуда через «французский» мост по южной пустынной трассе поехал  в Ново-Татарскую слободу…
         
        Тихо  петлял у Бухарской мечети, похожей на курицу с отрубленной головой,  лампочка освещала горло в кружевном воротничке, будто в кровавом пухе.
      Зафиксировав руль,  нарезал круги на конечной остановке 6-го трамвая, точь-в-точь как  ребенок, который, раскинув руки, кружится-кружится… - и как от блендера всплывали на поверхность асфальта  брошенные мною когда-то здесь трамвайные билеты, счастливые и несчастливые.
        У  порушенного  медресе, где учились до войны мои тети, провалился в  вековую лужу. Двинулся вдоль развалин  мехкомбината  с квадратными, как в древнем Карфагене, башнями.
       Уже в землю ушел кирпичный этаж школы с деревянной надстройкой, из  этой школы я мучительно ждал кузена в мятом пионерском галстуке, и мы ползали за машинкой на некрашеном, тертом кирпичом, полу у бабушки.
       А вот и небольшая автостоянка. Асфальт умял, утоптал в ничто судьбы трех семей, живших, шумевших здесь когда-то в полуподвальном кирпичном доме-крепыше, похожем на цитадель, о котором уже никто никогда не вспомнит, кроме меня, чья прозрачная тень с помочами наискосок, провожает сейчас взглядом  мою «Самару» с прыгающими, уходящими под крыло колесами - уплывающую в ночи в собственную невозвратную призрачность…
     Автомобиль, переехал скрученные временем рельсы от сырьевой базы к сушопилкам, за железными воротами пахнущими до сих старой древесной пылью, снова вошел в яму, толкал в стороны  маслянистые воды и царапал о песок днище.
       Я все кружил в тех местах, в который раз окаймляя ограду ночного зирата,  все глядел на черные, как нагромождение туч, кроны вековых тополей, из-за которых луна могла осветить только далекое пространство над Волгой.
        Ночь была теплой, бархатной, в отрытое окно ласкала лицо.
         От кладбища по низу струились жасминные запахи и закодированные в  немоте звуки намазов, дрожащих и не иссякающих в звоне,  как зависшая в воздухе песнь вдруг умолкшего муэдзина. И в этом круженье вокруг красных кирпичных стен мазара, в этой неземной системе координат моя нежная мысль ложилась на середину кладбища, ту точку, отмеченную косым стеком луны, где  в свежем еще саване лежали под землей с прикрытыми, будто в дреме,  глазами – тщательно выбритый отец и плотно завернутая куколка мама.
       В светлой  печали поехал я в Отары, которые хорошо знал с тех пор, когда там еще жили цыгане. Катил среди темных окон и кое-где горящих лампочек над сараями. В конце поселка развернулся. И на обратном пути между Отарами и Победилово тихо и мягко въехал в низину - древнюю  пойму Волги,  заросшую до небес лебедой. Остановился и замер.
       Было космически тихо, как в лунном задрапированном кратере.
       Индикатор на приемнике уютно помигивал, как бабочка-светлячок  поднимал и опускал крылья. И на всю жизнь запомнилось - будто это был заказ - в глубине перламутрового маячка приятный голос с дрожащим мужественным тембром затянул песню про «зеленоглазое такси»,  про мое одиночество и утешное сиротство.

               30 января 2016 год