Кто такой Гарри Константинович Мазуров

Сегодня мне приснился такой странный сон, удивительный сон, в котором я впервые увидела его живым. Мы с друзьями как будто гуляли по центральной площади города Гродно и увидели толпу людей, среди которых он стоял с растерянной улыбкой. Я ужасно обрадовалась и сказала:
- Смотрите, да это же он, это он, Гарри Константинович Мазуров.
И побежала к нему. А он, как обычно, посмотрел на меня вскользь достаточно равнодушно. Потому что не узнал и не вспомнил, как всегда. И мы все потом гуляли с такими огромными бумажными цветами, как когда-то давным-давно, в детстве, на первомайские праздники. И с воздушными шарами. Прекрасная погода была и чудесное у всех настроение. А он всё удивлялся и оглядывался по сторонам: «Где это я? Что происходит? Как я сюда попал?»
А потом мы все весело пошли к нему в гости. И это уже не была маленькая квартирка, а чудесный рассвеченный бирюзой зал с длинным столом, накрытым белоснежной скатертью с пышными салфетками. Ещё на столе стояли большие стеклянные кубические вазы, сквозь стенки которых просвечивались крупные красные тюльпаны. Это выглядело очень элегантно. Он продолжал оглядываться в изумлении: «Да что же это такое? Что всё это значит?» Ещё мы что-то ели очень вкусное, салатового цвета. А дальше я проснулась. И решила написать одну умопомрачительную историю.
Когда мне был один год, я уже достаточно уверенно держала в руке шариковую ручку. Например, в дневнике брата я расписалась на каждой странице. А дальше понеслось само собой. В три года я рисовала уже достаточно остроумные рисунки, не только домики и человечков, но всяких фантастических зверушек, растения и героев сказок.
В детстве я как-то не особенно задумывалась о том, что у меня какой-то там талант. Я это воспринимала, как нечто само собой разумеющееся. Кто-то любит макароны, кто-то собак, а я рисовать. Однажды к нам в гости пришла одна тётя, мамина необычная подружка. Она посмотрела на меня с моим блокнотиком и сказала:
- А нарисуй меня!
Я помню, что я очень удивилась. Наверное, я тогда ещё никогда не пробовала рисовать с натуры, а именно что-то существующее в пространстве. Я слишком привыкла изображать своё воображение, наверное. Тем не менее, у меня получился неплохой портрет. Взрослые даже изумились и примолкли, а мама моя призадумалась. Она мне говорила потом:
- Детка, ты же не хочешь стать художником, правда? Художники – это такие ужасные грязные люди, у них вечный беспорядок дома и в головах. Они все ненормальные. Придурки. От них плохо пахнет, детка.
Когда мы шли по улице, мама мне показывала какого-нибудь чудовищного бомжа и объясняла:
- Смотри! Это художник.
Мама, наверное, хотела, чтобы я усвоила, что художником быть глупо и стыдно. Тогда я стала прятаться. Рисовать уходила в другую комнату, рисунки прикрывала книжками и журналами. По крайней мере, я перестала делать это на людях. Надо сказать, не так уж много времени у меня было свободного. Как любой приличный ребёнок, я проводила его на улице с друзьями, плюс всякие секции, танцы и спорт. Мои родители старались меня развивать всесторонне, как можно дальше задвинув эту историю с рисованием.
В первый раз на художественную выставку я попала в двенадцать лет. Боже мой! Мне кажется, я смогла бы сейчас воспроизвести с лёгкостью всё, увиденное мною в этом микроскопическом душном помещении! Я была очарована, я увидела, как можно играть с линиями, цветом и формой. «Я так не смогу», - подумала я тогда. И даже не расстроилась, потому что не придавала этому особого значения и смысла. Фигурное катание, например, казалось мне в равной степени недоступным. Нет, я, конечно, видела иллюстрации в книжках и репродукции знаменитых художников. Но у меня и мысли никогда не возникало, что я могла бы уметь так же. Это был мир совершенно иной, нечеловечески далёкий, невозможный.
Школьные уроки рисования я почему-то не помню, помню, что контрольные по черчению и геометрии я успевала сделать и дать списать одноклассникам, иногда оба варианта. Ещё помню приятный случай с тестированием на образно-пространственное мышление. Оказалось, что я умею свободно «в голове» вращать объёмные предметы. А это очень сложно, оказывается, даже для студентов архитектурных вузов.
Впрочем, я не придавала особого значения достижениям в этой области. Мне уже тогда хотелось стать врачом. Медицина мне казалась ещё более невероятным занятием и уж точно куда более полезным. Химические формулы и биологические объекты я мысленно вращала и фрагментировала ничуть не хуже, профильные предметы знала лучше учителей, благодаря хорошим репетиторам. А на предметах непрофильных я продолжала рисовать свои карикатурные картинки, достаточно плоские и пошлые. Мне, как отличнице, это делать разрешалось.
Надо сказать, справедливости ради, однажды мама села со мной рядом и спросила:
- Ты уверена, что хочешь поступать в медицинский?
- Конечно, нет. Я хочу поступать в Академию Художеств в Санкт-Петербурге.
Мы вместе посмеялись над удачной шуткой. У меня всегда было хорошее чувство юмора. И хороший вкус. Конечно, в медицинский я поступила «одной левой». Если кто-то думает, что студенту первого курса нечем заняться, то это далеко не так. Особенно, если ты семнадцатилетняя девушка. То есть, надо понимать, насколько сильным было желание моё заниматься искусством, если я смогла выделить на это время и деньги. Из своей микроскопической стипендии, что характерно.
Это объявление я увидела случайно на остановке общественного транспорта, и оно долго не выходило у меня из головы. Студия ИЗО для взрослых! Конечно, я туда сразу пошла, на первое занятие. А как же.
«Вот уж точно, вертеп. Скопище придурков. Ни одной нормальной рожи!» - размышляла я в ужасе, разглядывая таких же как я болванов, пришедших по объявлению. Потом с очень важным видом вплыл какой-то странный человек с брезгливым и значительным выражением лица и попросил нас сесть в кружок. Он сказал, что его зовут Гарри Константинович. Мы должны были по очереди представиться и рассказать, для чего сюда пришли. Он всё время закатывал глаза и вздыхал, слушая очередной бред. Руки он сложил «замком» на колене. Его квадратные пальцы все время шевелились. Мне тогда казалось невероятным, что эти пальцы способны на ловкие фокусы. Кроме того, меня не покидало ощущение, что я нахожусь в обществе анонимных алкоголиков. Большинство составляли старшеклассники с пивасиком, которые явились с целью подготовки к поступлению, но здесь присутствовали и настоящие алкаши, как я.
«Я пью в одиночестве, тайно от всех. Я пришла сюда совершенствоваться и достигнуть вершин в области употребления крепких спиртных напитков!» Никто не понимал, отчего я корчилась от смеха на своём стуле. У меня всегда было хорошее чувство юмора, повторюсь.
Когда я сказала, кто я такая, они все на меня уставились недоверчиво. В нашем обществе особое отношение к медицине, но прочувствовать это может только медик. «Ишь ты! – прочла я в устремлённых на меня глазах, - спирту им медицинского не хватает!»
Занятия должны были проходить два раза в неделю, и вот, подготовив всё необходимое, я явилась на первый в своей жизни академический урок рисования. И поняла, что, в общем-то, никому здесь нет до меня дела. Потому что учителя окружило плотное непробиваемое кольцо требующих внимания юных художников. Я сделала независимый вид, прикнопила белый лист к прямоугольной деревяшке и гордо побрела искать объект. Надо сказать, в студии было три комнаты. В первой от входа комнате находились простенькие гипсы, например, геометрические фигуры и всякий подобный хлам. Во второй были барельефы. А в третьей гипсовые слепки с античных статуй и всякие уродливые фигуры, изобретённые специально для обучения искусству. Я выбрала самое красивое, презрительное и белоснежное лицо, взяла стул, водрузила на него дощечку и принялась за работу. Это был не кто-нибудь, а Бельведерский Аполлон! Тогда я этого ещё не знала, но в выборе этом, несомненно, проявился мой хороший вкус. Я так думаю.
Мне и раньше приходилось рисовать портреты, но я это делала в основном «по памяти» и в миниатюре, изображая одноклассников и друзей. Конечно, я умела рисовать лица, особенно же мне нравились глаза. Поэтому я взяла и нарисовала в центре левый аполлонов глаз! И принялась дорисовывать лицо. Мне это ужасно понравилось и так захватило, что я потеряла счёт времени и даже немножко отключилась от окружающего. Если кто-то не знает точно, как выглядит Бельведерский Аполлон, то я объясню, что у него сложная причёска. Как будто «бантик» из волос на голове. И я вижу, что у меня этот «бантик» нифига в лист не помещается. Шея помещается отлично, а бантик нет! Две девчонки, которые рядом со мной Аполлона рисовали, постоянно залихватским жестом измеряя что-то при помощи карандаша,  уже начали с меня хихикать довольно злобно. И тут я стала свою уверенность терять. Тем более, что Гарри Константинович уже распределил постепенно рой диких пчёл по трём разноуровневым ульям и прохаживался, пытаясь контролировать педагогический процесс. Позже я поняла, что у него такие передышки случались крайне редко. Его обязательно кто-нибудь хватал за рукав и тянул к себе, чтобы получить оценку и совет по поводу своей работы, причём ещё пятеро искоса следили, когда он освободится, чтобы проделать то же самое. Если же он вдруг останавливался сам и начинал что-то вещать, все тут же бросали свои рисунки и скапливались вокруг обсуждаемого «шедевра», потому что из нашего учителя начинали сыпаться бриллианты и жемчуга в наши открытые, постепенно перестающие хрюкать рты.
Именно это со мной и случилось, на первом же занятии. Когда он увидел мои неприятности с бантиком, он даже испугался. У меня было такое чувство, что я в храме громко сквернословлю и богохульствую. Причём священник стоит у меня за спиной.
- Боже мой, в первый раз в жизни вижу, что человеку столько дано при том, что он совершенно ничего не умеет!
В тот день я многое узнала, в том числе о том, что такое композиция и как надо размещать объект в листе. Как это важно правильно сделать, чтобы не пришлось выбрасывать работу.
- Ты обязательно нарисуешь Аполлона, - сказал Гарри Константинович, - потом. А пока тебе рано. Пойдём.
И меня с позором изгнали в комнату для новичков. Я шла и думала, что если меня заставят рисовать геометрические фигуры, я умру прямо на месте. В крайнем случае, уйду, чтобы никогда не вернуться. К счастью, для меня было выбрано маленькое яблочко на квадратном основании. Самое замечательное в этом яблочке было то, что оно максимально далеко отстояло от входной двери и как бы намекало, что у меня есть маленький шанс перебраться на второй уровень. Или даже на третий. Когда-нибудь. Ах! Я это яблочко с лёгкостью воспроизведу, даже если меня ночью разбудить. Оно у меня позже нашло место на двух картинках, это чудесное яблочко. Я каждую вмятинку и выпуклость на нём изучила, пристальным своим взглядом. А взгляд у меня очень пристальный, в этом многие уже успели убедиться.
Впоследствии в этой студии я испытала миллион открытий и озарений. У меня было такое чувство, что я всю жизнь пыталась изобретать велосипед, и вдруг попала на автомобильный завод. Надо сказать, что я была благодарной ученицей, легко схватывала и впитывала, а кроме того, без конца экспериментировала. По воскресеньям мы занимались акварельной живописью в условиях естественного освещения, и я хорошо помню, как я постепенно стала ощущать цвет. Это волшебное чувство мало с чем сравнить можно! Цвет то буйствовал во мне, то уходил в мягкие переливы, то топорщился контрастами, то прозрачно светился на белом. Уже теперь, с высоты своего возраста, я думаю, что наблюдать за мной было одно удовольствие!
Гарри Константинович был человеком необыкновенным. Он к нам относился, как к существам высшего порядка. Мы прекрасно чувствовали собственную значимость, благодаря ему.
- Вы важны! – утверждал он пафосно. – Нет ничего в мире важнее искусства!
Иногда он собирал нас в кружок и делился своими размышлениями о жизни в целом. Я клянусь, со мной никогда больше никто так не разговаривал. Наверное, он обладал каким-то гипнотическим воздействием на людей.
- Вы должны учиться воспринимать искусство. Вы обязаны читать поэзию. Ходите в оперу! Изучайте литературу. Посещайте музеи. Путешествуйте! Ваша задача – бесконечное стремление к развитию и самосовершенствованию. Помните, каждый из вас особо ценный человек, Художник!
Конечно, ученики его любили, а он ими гордился. О лучших он нам часто рассказывал, на стенах висели рисунки избранных, а сам он постоянно носил джинсовую куртку, изрисованную и исписанную шариковыми ручками. Взгляд его был грозен и величественен, передвигался он всегда с достоинством. В его присутствии мы никогда не позволяли себе болтать или хохотать, или безобразничать, просто из уважения и преклонения, не из-за страха. Потому что в студии была обстановка исключительно свободная и творческая. Я бы даже сказала богемная.
Мне было с чем сравнивать, ей богу. В моём родном вузе один из преподавателей называл меня с подружкой проститутками в баре, другой курил на экзамене, выпуская дым мне в лицо, третий по-человечески слезливо умолял нас бросить медицину ко всем чертям, если мы не хотим стать тупыми ничтожествами. А четвёртый вообще не являлся на занятия, предоставив нас самим себе. Иногда я думала, что было бы неплохо, если бы нашёлся хотя бы один здравомыслящий человек, который разговаривал бы с нами по-Мазуровски. То есть, о том, что нас надо носить на руках. И целовать в зад. Хотя бы по одному, раз в год, на день медика.
На скучных лекциях и занятиях я развлекала себя рисованием. Однажды лектор застукал меня за этим делом и решил поиздеваться. Он меня вызвал к доске, дал листок и сказал срисовать храм с календаря на стене. Я невозмутимо попросила ватман и карандаш. Довольно мстительное удовольствие я испытывала, надо сказать. Я работала всю пару, даже на перерыв не выходила, чтобы вручить ему в конце концов довольно профессионально выполненную копию. Ха! Надо было видеть его лицо! К слову, лекцию я запомнила идеально.
В студии я передвинулась на второй уровень и даже приобрела какой-никакой авторитет у ребят-студийцев, которые иногда группировались посмотреть, как я рисую; с их слов, я это делала как-то необычно. Гарри Константинович молча меня не замечал, просто давал мне новые задания, не комментируя. Я старалась ответно не привлекать слишком много драгоценного внимания. Учитель всегда старался нас мотивировать на самостоятельную работу и просил приносить домашние рисунки. Это, конечно, было ужасно страшно, потому что все немедленно сбегались смотреть на разложенные на полу «шедевры». Новоявленный эксгибиционист краснел и корчился, получая справедливые, не всегда лестные оценки. С какого перепугу я решилась вступить в секту извращенцев, я не помню. Наверное, мне захотелось услышать хотя бы слово в свой адрес. Нельзя сказать, что я уж совсем лишена амбиций. Или я просто дошла до определённой точки на этом отрезке, не важно. Я принесла не так уж много рисунков. И в первый раз за всё время попросила его посмотреть. А он опять разозлился и покраснел; по-моему, он даже ногами топал. Во-первых, он не понял, как и чем я это рисовала. Во-вторых, я не отказалась от экспериментов с композицией со времён злополучного бантика. В-третьих, он позвал своих студентов-дизайнеров и стал их стыдить.
- Посмотрите, - говорил Гарри Константинович, - она учится в медицинском университете. И успевает дома рисовать! А вы?
Оказывается, он помнил, кто я такая. Я так удивилась, что дальнейший разгром меня не особенно обидел. А потом он открыл свой журнал и спросил мою фамилию. И поинтересовался тихонечко, плачУ ли я за студию. Я стояла как громом поражённая. До какой же степени нужно быть рассеянной идиоткой, чтобы не знать о существовании журнала! Хорошо хоть чеки я аккуратно складывала в кошельке и немедленно вынула целый ворох. Я до сих пор не знаю, то ли он меня не замечал в действительности, то ли стеснялся спросить. Всё-таки человек он был довольно деликатный, а я дамочка с характером, меня мужчины всегда побаивались. Надо сказать, с художниками у меня вообще как-то не сложилось. Нет, у меня, конечно, к тому времени уже был любовник, но ни к медицине, ни к изобразительному искусству он никакого отношения не имел. Но это уже совсем другая история.
С тех пор Гарри Константинович начал мне давать задания на дом, а я начала их выполнять. Он заказывал мне рисовать всякие дамские безделушки на натюрмортах, и я с удовольствием писала акварельные этюды со своего письменного стола. Иногда он бурчал довольно строго, что предназначение женщины это в первую очередь семья. Что касается меня, то я должна медициной заниматься. При этом он никогда не позволил себе высказать сожаление или сомнение. Он очень деликатный и тонкий человек был, повторюсь. И если и были у него «любимчики», то обязательно мальчишки «не от мира сего», с глазами, устремлёнными в небеса. Он позволял себе ненавязчиво их хвалить и выделять. При всём при том, что он обожал живой талант, он умел хорошо его чувствовать, направить и развить. Он был учитель «от бога», и точно знал, чего в состоянии добиться в искусстве каждый подопечный.
В студии я уверенно переместилась на третий уровень и влилась в маленькую компанию взрослых студийцев, постепенно переходя в разряд «старожилов». Я заметила, что взяла практически всё, что могла и хотела, и мне иногда становилось скучновато среди учеников. Даже жаль стало времени на занятия, тем более, я уже подрабатывала медсестрой в больницах и находила новые авторитеты среди практикующих врачей. Учёба захватила меня, и студию я забросила. А после мне пришлось на несколько лет уехать из города. А ещё я вышла замуж, но дети у меня как-то не появлялись.
До меня доходили слухи о том, что «народную» студию Гарри Константиновича Мазурова собираются закрыть. Но я была уверена, что власти города и ученики, некоторые из которых стали довольно известными и состоятельными художниками, обязательно придумают выход, найдут помещение, помогут с переездом. Они все должны были хорошо понимать, какое это бесценное сокровище нашего города, нуждающееся в том, чтобы его защищали и оберегали. Я не знаю, делали что-либо ученики Мазурова, чтобы сохранить студию, или нет. Я честно не знаю. Когда я вернулась в Гродно и устроилась работать на станцию скорой помощи, однажды, совершенно случайно, на остановке я встретила старую знакомую, которая стала самостоятельно вести детскую студию ИЗО в Доме творчества молодёжи.
- Ты знаешь, что студия закрылась? С ужасным скандалом. Гарри Константинович получил инфаркт.
Она рассказала мне, что он живёт один, и родственников в городе у него нет. Знаешь что, сказала я:
- Знаешь что, а пошли-ка к нему в гости!
Мы собрались вчетвером, достаточно взрослые уже женщины, и пошли его навестить. Выглядел он ужасно, болезнь изменила его до неузнаваемости. Совершенно беспомощный больной человек, практически развалина, не узнавая нас, он старался сохранить перед нами былое величие и достоинство. В квартире его было холодно, голодно и грязно, для того, чтобы проявить гостеприимство, он нагрел воду в огромных кастрюлях и расставил их по комнате. Пар наполнял комнату сыростью, от чего вся картина казалась ещё более жалкой. У него, видимо, произошло защитное помрачение рассудка, усугубившееся болезнью сердца, и он рассуждал об Италии и Франции, сидя на хрупком табурете в своём убогом жилище. Глядел он на нас угрожающе и растерянно одновременно. Я листала его медицинскую карточку с кардиограммами и совершенно ясно видела, что жить ему осталось совсем недолго. И почему-то я догадалась, что он это прекрасно понимает. Мы к нему ещё ходили, по очереди, и домой и в больницу, и наверное, это стало известно его покровителям. Потому что всё же на глазах стало что-то меняться постепенно в лучшую сторону. Только было уже поздно, к сожалению. Он умер в одиночестве, после чего два дня пролежал в своей квартире. Потом его соседка рассказывала мне, ощупывая меня проницательным быстрым взглядом, что ночью он громко кричал, и что-то грохотало в его комнате. Продолжалось это довольно долго, и крики были почти не человеческие. На её звонки и стук в дверь он не открыл, а приказал ей убираться. Я помню, как мы достаточно быстро сбежались к нему тогда, и кто-то поспешно сунул мне документы. А потом я осталась с этими документами в руках. И ещё какой-то человек рядом со мной был, невысокий и щуплый, жаль, я не запомнила, как его зовут. Он достаточно мужественно сказал, что нам придётся заниматься похоронами. Я помню, как мы вдвоём ездили и бегали по городу, то в морг, то в собес, то ещё по каким-то адресам, чтобы подтвердить, что на элитном старом кладбище у Мазурова есть место в самом центре рядом с матерью. И вновь по кругу, в морг и в администрацию кладбища. Иногда я даже начинала падать духом со своих каблуков, но мой спутник как-то уверенно и твёрдо меня поддерживал.
Конечно, у меня на тот момент был знакомый в похоронной конторе. Как у любого уважающего себя врача со «скорой». И он тоже моментально согласился мне помочь. Он даже взглянул на меня как-то особенно тепло, когда я ему объяснила ситуацию. А мой таинственный спутник смотрел на нас с мало скрываемым восхищённым благоговением.
Потом к нам присоединился ещё один ученик Гарри Константиновича, довольно успешный и знаменитый в нашем городе художник. И уже за его спиной дело пошло гораздо лучше и быстрее. По крайней мере, на похоронах именно он всем распоряжался и стоял впереди, принимая на себя все взгляды и рукопожатия пришедших проститься с великим человеком и произнёс заключительную речь. С его стороны это был достойный и мужественный поступок. Похороны были скромные и людей не слишком много. Наверное, плакала только я одна, не помню. По крайней мере, чувствовала я себя отвратительно. А мой друг из похоронной конторы сунул мне наручные часы. И приказал, чтобы я их оставила себе на память. Мне было неловко, но я спрятала эти часы в сумку вместе со свидетельством о смерти, спорить я была уже не в состоянии, а устраивать базар мне не хотелось. Потом эти часы очень долго валялись у меня в тумбочке, но в один не слишком прекрасный день я их извлекла на свет, очистила от органической грязи, завела и… с тех пор я их ношу, как драгоценный талисман, подбирая хорошенькие ремешки. Они мне очень дороги, эти очень простые часы. И память об этом необыкновенном человеке мне тоже очень дорога.
Ровно через год после похорон я родила сына. Когда мне позвонили насчёт годовщины, я как раз находилась в роддоме. Поэтому, совершенно не знаю, как там всё прошло, но то, что меня все поздравляли, было очень приятно. Интересно то, что когда я узнала о своей беременности, мне приснился мёртвый Мазуров. Иногда я думаю, что он мне помогает откуда-то из своего потустороннего мира. По крайней мере, мне приятно так думать, даже если я ошибаюсь.
Памятник мы ему тоже поставили, сообща. Довольно красивый памятник получился, в очень хорошем месте. Он изображён улыбающимся на чёрном фоне, хотя я лично считаю, что жизнь его закончилась преждевременно. Он был слишком беззащитен перед обрушением маленького мира, в который он вложил всю свою жизнь без остатка. Скорее всего, он не видел возможности жить дальше. Он не вынес этой потери. А мы не смогли его отстоять перед городом. Нам надо было, наверное, коллективно стучаться в исполком, обратиться в газеты и на телевиденье. Хоть что-то надо было делать, наверное. Это равнодушное предательство очень трудно себе простить. Ему, я думаю, было очень больно осознавать, что ученики его бросили в трудный час.
Фотографии Мазурова в интернете я не нашла, к сожалению. Фотографии, которые есть у меня на его документах, мне не нравятся. Они не отражают истинную его сущность.
Иногда судьба сталкивает между собой людей для каких-то определённых целей. Возможно, это своего рода испытание. Говорят, что бог строго испытывает тех людей, которых больше любит. Я думаю, что каждый вызов судьбы имеет огромное значение. Важно не упустить этот момент и не отвернуться. И тем более не уговаривать отвернуться кого-то другого. Мне кажется, это слишком огромная ответственность, принимать решения за кого-то, даже если собственные решения человека кажутся со стороны абсолютно ошибочными. Точно так же глупо ждать от других, что кто-нибудь примет какое-то важное решение за тебя.
На сегодняшний день эта история не является законченной, я так считаю. Поэтому я не ставлю в ней точку. Мне кажется, мне ещё будет что рассказать.
…
Послесловие.
Ольга Маро. Как Маро и Зверев* рисовали льва.

Художник Зверев был комедиант!
Пускай он не носил на шее бант,
Пусть свой берет он на бок не ломил,
Но публику изрядно веселил.
Художника встречает зоосад,
Вот Царь зверей привлёк пытливый взгляд,
Зрачки скрестились! Проиграв дуэль
И подчиняясь, замер грозный зверь.
Склонилась над эскизом голова:
Художник Зверев нарисует льва!
Не шевелясь и обнажив оскал
Стояла публика. И лев стоял.

Художница готовит холст и свет.
Песочный лев мерещится в траве.
Маро решила рисовать живьём!
И в зоопарк отправилась за львом.
Какая жалость! Сыто разомлев,
Лежал спиной к девчонке наглый лев.
Упрямо гриву гладит пара глаз.
«А ну вставай!» - последовал приказ.
«Ты что, совсем?» - последовал вопрос.
Лев, хорохорясь, принял пару поз.
Шёл диалог, отсрочился финал.
Стояла девочка. И лев стоял.

*Анатолий Зверев. В этом стихотворении описаны две абсолютно реальные истории. Одна из которых произошла публично, вторая – наедине.