Страж порога

Другим достались простреливаемые участки
и наши призывы не уступать ни пяди.
Чеслав Милош
И любой сон каждого человека воплощается как чья-то чужая явь.
М. Павич, «Хазарский словарь»



Samson_1954
Ну, кажется, началось! В добрый час!

Zavulon
Началось, как же. Закатай губу…

MarylinMurlo
Надеюсь, у нашего дорогого правительства хватит яиц, на этот раз.

Zavulon
Вот они, железные бейцы для правительства

Bagira
Радуетесь очередной войнушке? Ну-ну…

Samson_1954
Мы не радуемся войне. Но и не боимся.

Bagira
Ну, ясный перец, не боитесь! Воевать же не вам…
Rembo2
Замочить всех и палесов и леваков падругому не понимают ни те ни другие   

 Samson_1954
Я готов взять оружие и идти воевать хоть сейчас! За свои слова я отвечаю!
Bagira
Бла-бла-бла…  Знаете, что никуда вас не возьмут, старый вы пень.
 Fira_Altalena
Аркаша, да что ты вообще время тратишь на эту сволочь пацифистскую. Порядочный человек с этой левотой даже по нужде на одном гектаре не присядет.
 Samson_1954
Да, видимо тут не с кем разговаривать. Ну как объяснишь человеку, что тут или мы их, или они нас? Некоторые забывают, что мы живем в прифронтовом государстве. Мы бастион цивилизации и морали в море средневекового варварства. Если не дадим отпор, не заставим бояться – нас просто съедят.
Аркадий Натанович нехотя оторвался от монитора и одним  духом допил остававшийся в чашке чай с лимоном. Эти дискуссии стоили ему много нервов, но он просто не мог оставаться в стороне, когда речь шла о судьбах страны. Он считал себя солдатом идеологического фронта, и с гордостью нес свою вахту.
Кнопка уже некоторое время проявляла беспокойство, поскуливала и пыталась обратить на себя внимание. Время прогулки давно уже настало. Аркадий Натанович тяжело вздохнул и, кряхтя, стал натягивать обувь.   
***
   


На свежем воздухе

Улица встретила Аркадия Натановича влажной духотой и боевыми возгласами пенсионеров, забивавших козла за одним из деревянных столов, в центре парка. Отпустив Кнопку, которая, деловито переваливаясь на коротких кривых лапках, побежала обследовать кусты, он тяжело опустился на скамейку. Невидящими глазами глядя на деревянный стол, содрогавшийся под костяшками домино, он оттачивал про себя аргументы, долженствующие убедить оппонентов, раскрыть их подслеповатые глаза на очевидные, понятные всякому непредвзятому взгляду вещи. Внешний мир доходил до его сознания невнятными гулом и постукиванием, прорываясь иногда отдельными фразами. "Миротворцы! Вы не миротворцы, а самоубийцы! Это ж надо, какой односторонний, людоедский гуманизм!" Кот подбирается к группке воробьев, почти распластавшись по земле, не сводя с цели немигающего взгляда. "Жизнь это борьба, а не дипломатический прием. Не съешь ты, съедят тебя. Нужно прекратить это нытье о праве. Прав тот, у кого есть сила. Эта боязнь войны, это слюнявое жизнелюбие любой ценой – отличительная черта дряхлеющих цивилизаций. Они понятны у европейцев, капитулировавших перед исламофашизмом,.. Эх, знал я одну, было это в восьмидесятом… или семьдесят девятом?.. нет, восьмидесятом, еще Олимпиада тогда была… но мы – мы молодая, энергичная нация, еще не израсходовавшая свой пассионарный запас, и мы не отдадим за "здорово живешь" наши выстраданные ценности. Мы будем сражаться!.. Я тогда в Пицунде был, в санатории, по путевке, ну а она… В Пицунде он был! И при чем это здесь? Как, все-таки, далеки эти люди… Да, о чем я? Мы не сдадимся, да. А крысы – пусть уходят с корабля! Мы только плотнее сомкнем ряды. И примем бой!"
Полнокровный, жизнерадостный голос заставил его прислушаться: "Тут все боялись марокканцев с ножами, пока не приехали одесситы. Четыре семьи держали весь Бат Ям вот тут", - вся компания с уважением посмотрела на сухонький волосатый кулачок, продемонстрированный говорившим. "Можем, значит, когда захотим", - подытожил старичок в висячих морщинах, со скорбным выражением лица.

- Занятные люди, не правда ли?

Аркадий Натанович хмуро посмотрел на странного человека средних лет, внезапно оказавшегося рядом с ним на скамейке. 
 
 - Что же в них занятного?
- Ну, люди вообще занятны, а эти – представляют прямо таки кричащий диссонанс с интерьером.
- Что вы имеете в виду?
- Ну, вы же прекрасно понимаете, что я имею в виду. Мы с вами, вот, сидим под пальмами, на земле, которая видела филистимлян и финикийцев, и наблюдаем сценку, которая могла бы происходить, скажем, в Воронеже. Разве это не занятно?
Все в этом человеке - его странно гладкий, смуглый лоб, длинные, напоминавшие цветом стальную проволоку волосы, манера говорить, подсюсюкивая и подхихикивая собственным фразам – чрезвычайно раздражало Аркадия Натановича. Без видимых причин, нутром он чуял: это враг! 
Между тем, дискуссия вокруг домино продолжалась. - "Я одного не пойму: зачем посылать туда солдат? Почему просто не разбомбить этот клоповник? Сравнять все с землей?", - в затерянных среди висячих морщинок глазах и губах отражалась уже вселенская скорбь. – "Ну, как, там же "мирные жители", весь мир вой подымет". – "Эх, - вступил обладатель жизнерадостного голоса, - вот у нас во дворе того, кто не по понятиям был, выводили на пустырь и объясняли что к чему. И никто не вякал."
- Наверное, нужно тех самых одесситов туда послать. Навели бы порядок не хуже, чем в Бат Яме, - фыркнул длинноволосый хмырь.
- Не вижу тут повода для зубоскальства, - отрезал Аркадий Натанович, не в силах справится с раздражением, - Людей волнуют судьбы страны.
- Судьбы, значит. А вы вот тоже считаете, что нужно просто взять и разбомбить?
- Нет, я как раз считаю, что нужно послать солдат.
- Вот те раз! Не ожидал. Это, чтобы меньше было жертв среди мирного населения?
- Нет там никакого мирного населения, - холодно процедил Аркадий Натанович.
- То есть, все террористы, с пеленок. Ну да, это, как раз, понятно. Непонятно зачем солдатами рисковать, когда можно просто раз-бом-бить, - Длинноволосый противно зажмурился от удовольствия, произнося это слово.   
Аркадий Натанович презрительно покосился на него.
- Затем, что мы не американцы, которые воюют, не выходя из кондиционированного кабинета. Мы должны показать, что не боимся смотреть своим врагам в лицо. Это во-первых. Затем, что риск это часть солдатской профессии, затем они и нужны, чтобы защищать других, рискуя собой. Это во-вторых. И затем, наконец, что риск не так уж и велик. Что могут сделать террористы, вооруженные стрелковым оружием против суперсовременной армии? Не такую уж и большую цену придется заплатить. И это в-третьих.
- Как здорово вы все расписали! – притворно восхитился Длинноволосый. – По пунктам. Но позвольте спросить, вы ведь, принимая во внимание, прошу прощения, возраст, не военнообязанный? Следовательно, за подвигами своих солдат будете наблюдать, как раз, из кондиционированного помещения? Впрочем, раз уж вы заранее мужественно согласились с ценой, которую придется заплатить, собственно, и не важно откуда вы будете наблюдать.
- У каждого…
- … своя роль в этом спектакле, - подхватил Длинноволосый, перебив Аркадия Натановича. – Одни должны удобрить этот мир, а другие одобрить его, так, кажется?
Аркадий Натанович изумленно посмотрел на своего собеседника, и только сейчас заметил, что у того глаза разного цвета.
- Только на вашем месте, уважаемый, я не забывал бы о существовании режиссера, который может распределение ролей и пересмотреть, - Длинноволосый цыкнул языком. – Что он, время от времени и делает. 
- К-какого еще режиссера? – Аркадий Натанович был совершенно сбит с толку.
Собачий лай напомнил ему, что увлекшись спором, он забыл о Кнопке. Аркадий Натанович оббежал глазами сквер – Кнопки нигде не было видно. Он засвистел, потом встал, и стал звать ее по имени. Безрезультатно.
- Может она побежала на стройку? – Длинноволосый смотрел на него долгим, внимательным, сочувственным взглядом. – Собаки любят это место.
Предположение показалось правдоподобным, и они зашагали вместе через сквер, туда, где сквозь деревья виднелся замерший строительный кран. За сквером начинался пустырь. Это были места, знакомые Аркадию Натановичу с детства. Сюда они с друзьями убегали с уроков играть в футбол. Теперь он вспомнил откуда знает Длинноволосого. Ну конечно, это же их учитель истории, как бишь его? Тот самый, к которому они испытывали довольно странную смесь любви и презрения. Которого они выслеживали после школы до дома и бросали камешки в окно на первом этаже, что бы посмотреть, как он будет ругаться. О котором говорили, что вечерами он пьет и играет в домино, под домом. Интересно, почему он совсем не изменился с тех пор? Они дошли до школьного забора, такого знакомого, в бетонную клетку, и решили перелезть через него, чтобы не обходить. Как только они перемахнули на другую сторону, из-за угла школьного здания молча выскочил огромный черный сторожевой пес. Аркадий Натанович бежал что есть духу, чувствуя за собой горячо дышащий темный ужас. Он успел пересечь школьный двор до забора на противоположной стороне, и мгновенно перелетел через него, но раньше, чем успел перевести дух, увидел собаку, обогнувшую забор и стремительно несущуюся к нему. Аркадий Натанович прыгнул в ручей с темной водой и лихорадочно работая руками и ногами переплыл его, а потом, боясь обернуться, юркнул в металлическую трубу, ведущую куда-то под землю, и пополз сквозь нее. Он полз и гадал удалось ли отделаться от ужасного преследователя? Куда ведет труба? Станет ли она спасением или ловушкой? По мере продвижения, стены становились уже, стискивая его. Он чувствовал их прикосновение, и это не было прикосновение металла – они были мягкими, покрытыми слизью. Стенки обхватили его, так, что он не мог больше двигаться и стали ритмично сокращаться, проталкивая его вперед. Охваченный ужасом, он ждал, чем это закончится. Наконец, последняя мощная конвульсия вытолкнула его наружу, на яркий слепящий свет. Аркадий Натанович почувствовал, что под ним нет опоры, что он падает, и падению этому нет конца, и отчаянно закричал…   
***
Под шелест дождя

Он проснулся от собственного натужного, раздирающего грудь крика и сел в постели… Постели не было. Под ним был защитного цвета спальный мешок, расстеленный на голом бетонном полу. Вокруг, на таких же спальниках, лежали и сидели люди в форме защитного цвета. Что это? Неужели он проснулся в другой сон? Или из яви в сон, что еще хуже? Какие же глупости лезут в голову после ночных кошмаров! Но что же с ним, все-таки? Он осмотрел себя: на нем были армейские брюки, со множеством набрякших карманов, и черная термическая футболка с длинными рукавами. Все это пахло какой-то мшелостью, с примесью машинного масла и мокрого цемента. Тело было не его. Проведя рукой по животу, он ощутил плоскую твердость. Все телесные ощущения были иными. Мышцы упруго пружинили, во всем теле было давно забытое ощущение легкости.   В приступе паники, он принялся ощупывать лицо – и с холодным ужасом ощутил под ладонями чужой ландшафт, покрытый упругой кожей.   
- Гляньте, кто проснулся! – темнолицый солдат с бритой головой и резко обозначенной ямочкой на твердом подбородке бесцеремонно оперся о плечо Аркадия Натановича и плюхнулся рядом с ним, изобразив лицом смертельную усталость, - Валялся тут, как жмурик, Джахнун уже собирался проверять пульс. 
- Я то? – высокий, худой йеменец уселся напротив, - да по мне, пусть этот русский медведь совсем копыта откинет, я даже не почешусь, - проговорил он, преувеличенно подчеркивая восточный выговор и послал Аркадию Натановичу воздушный поцелуй.
Аркадий Натанович ошеломленно переводил глаза с одного на другого.
- Ну и погодка, инааль-динак! – проговорил йеменец, - Ну почему нельзя воевать в хорошую погоду?
- Не с нашим счастьем брат, - сказал солдат с ямочкой на подбородке.
- Я… сейчас… Мне тут… в туалет нужно, - Аркадий Натанович кое-как натянул ботинки, повертел в пальцах шнурок, который, почему-то выходил только с одной стороны, и не придумав что с ним сделать, запихал его за край ботинка и торопливо встал.
- Эй, брат, - окликнул бритоголовый, - оружие забыл.
- А, да-да, - Аркадий Натанович поднял со спальника маленький, оказавшийся очень легким автомат, и удивившись привычности этого жеста, одним движением перекинул через плечо, и вышел под моросящий дождь.
Ему необходимо было побыть одному. Туалет для этого вполне подходил. Вид армейской базы, увиденной сквозь мелкое сито дождя, удручал: серость бетона, колючая проволока, грязь…
- Извините, где здесь туалет?
Уже посередине фразы Аркадий Натанович заметил погоны и запнулся. Офицер? Как к нему обращаться? Отдать честь?
Но офицеру, видимо, церемонии были ни к чему. Удивленно скользнув взглядом по Аркадию Натановичу, он молча махнул, показывая направление. Аркадий Натанович подошел к прямоугольному бетонному бараку, выкрашенному синей краской. Дверь была открыта внутрь. Внутри – жирная грязь, размазанная по полу. Узкий проход, с одной стороны которого пять или шесть кабинок, с другой – длинный металлический умывальник с несколькими кранами. Над умывальником – зеркало, настолько непроницаемо тусклое, будто сделанное не из стекла, а из того же металла, что и умывальник под ним. Аркадий Натанович выбрал самый прозрачный участок и провел по нему рукавом: из тумана зазеркалья на него встревоженно смотрело чужое, молодое лицо.   
 Дождь, грязь, бетон.

Бетонный прямоугольник был полон грязными, небритыми людьми, в зеленых и черных флизовых куртках, одетых поверх формы. Они сидели на грязном бетонном полу, прислонившись к стене, ожидая своей очереди, или стояли, наблюдая за стреляющими, которые лежали на кусках картона, распластавшись по-лягушачьи. А вокруг – бесконечный мелкий дождь все размывал и размывал землю в серое, под цвет неба, месиво. 
Аркадий Натанович воспитывался в благоговении перед ЦАХАЛом. Само это слово было окутано романтическим флером и ассоциировалось с дерзкими операциями, презрением к общепринятым нормам и высокими технологиями. Он смаковал публикации, в которых симпатичные девушки в чистенькой форме обнаруживают террористов и одним нажатием кнопки ликвидируют их. И вот он лежит в жидкой грязи, на куске картона и стреляет по картонным мишеням, прикрученным проволокой к вертикальным железным штырям. Попадания отмечаются фломастером. Пока смятенное сознание Аркадия Натановича пыталось справиться с волной непривычных ощущений, тело чувствовало себя как рыба в воде, с правильностью автомата производя, видимо, привычную для него, работу. Он вставлял рожок, передергивал упругий затвор, целился, задерживал дыхание, мягко спускал курок, не забывая при этом подаваться вперед – так, чтобы горячие гильзы, выбрасываемые автоматом стреляющего слева, в каком-нибудь метре от него, падали на спину или ногу, а не в лицо или за шиворот.
Сюда же им принесли обед: консервные банки с тунцом и пачки мацы. Они ели, сидя на полу, положив тунец между двумя листами мацы, подождав, пока сухое, ломкое тесто пропитается маслом. Позже Аркадий Натанович поймет, что то же меню ждет их на ужин и на завтрак.
А вечером Аркадий Натанович стал свидетелем коллективной молитвы. Распространяемые в социальных сетях фотографии молящихся солдат, покрытых небесно-голубыми талитами, обративших одухотворенные, сосредоточенные лица к Богу Израиля, всегда вызывали живой отклик в его душе. Вот, через мгновение молитва закончится, и руки этих славных парней, цвета нашего юношества, протянутся к оружию, и подлый враг испытает всю мощь их десницы. Вместо этого, он увидел просто бормочущие фигуры, вразнобой раскачивающиеся в сгущающейся темноте, под моросящим дождем. Зрелище было напрочь лишено величия и пафоса. Проза жизни. Одна из трех ежедневных молитв.
Зажглись фонари. Раскачивание и бормотание прекратились, но люди не расходились, происходило какое-то брожение, образовывались и распадались группки. Вдруг раздался громкий возглас и движение оформилось, получило направление, а гул голосов обрел ритм. Сплетя руки на плечах, люди двигались по кругу и каждый раз новые лица оказывались в желтом пятне фонарного света и исчезали в темноте. Пели, кажется, какой-то псалом: "Аль-тира, Исраэль, аль-тира!", -  повторялось рефреном.
"Не стреляй, Израиль", - перевел про себя Аркадий Натанович. – Да! Да! Не стреляй! Хоть бы все это закончилось! Хоть бы "они" там договорились и жизнь вернулась бы на круги своя!"

***
Vade retro!   

Еще тогда, в туалете, отойдя от первоначального шока, Аркадий Натанович обдумал свое положение. Приходилось признать факт, небывалый, немыслимый, но, к сожалению, неоспоримый: сознание Аркадия Натановича, его, скажем так, душа оказалась в теле какого-то мальчика, солдата-резервиста. Причем тело это, безусловно, знакомо окружающим, которые воспринимают его как своего знакомого, связанного с ними определенными отношениями.
Осознав положение, нужно было понять, что теперь делать. Жаловаться было бесполезно. Не мог же он, в самом деле, пойти к кому-то и рассказать, что произошла инкарнация, и он, на самом деле, не тот, за кого его принимают! Помимо своей воли, Аркадий Натанович оказался вброшен в условия, в которых ему отныне приходилось жить и действовать. Выбора не было, а вопросы были. Вопрос первый: что же теперь происходит с телом Аркадия Натановича? И вопрос второй, гораздо более животрепещущий: что делать сознанию Аркадия Натановича, оказавшемуся в чужом теле, посредством которого оно теперь воспринимает мир, живет в нем, страдает и радуется? Это чужое тело, временно (будем надеяться) ставшее его, призвали на войну. Тело это могут ранить, могут убить, и вместе с ним потухнет навсегда сознание ни к чему не причастного Аркадия Натановича. Или не потухнет? Ему предстояло действовать в полной неизвестности, в чьей-то чужой игре, ни цель, ни даже условия которой не были ему известны… Оставалось ждать, и надеяться на лучшее.
А пока, Аркадия Натановича мучили одиночество, тоска и скука. Да, одиночество, как это ни странно, учитывая то, что он ни днем, ни ночью не оставался один. Его окружали чужие, незнакомые и непонятные ему люди. Некоторым из них была знакома его, так сказать, внешняя оболочка: они хлопали его по плечу, заводили разговор, задавали вопросы, на которые он не знал что отвечать. Слишком все это отличалось от привычного ему круга общения: работников редакций русскоязычных газет, пожилых сверстников, с которыми он встречался за рюмкой водки и "френдов" из социальных сетей.
Он с непреходящим удивлением наблюдал этих людей, таких разных и в то же время объединенных чем-то общим. Здесь были вязанные кипы и тель-авивская золотая молодежь, эфиопы и русские, гортанный говор йеменцев звучал вперемешку с тяжелым американским акцентом, заскорузлые ладони фермеров с Голан стискивали вялые пальцы программистов из Раананы. И все это невообразимое вавилонское смешение радостно обнималось, похлопывало по плечам и понимало друг друга с полуслова. Это была иная вселенная, существовавшая, как оказалось, бок о бок с тем мирком, в котором обретался Аркадий Натанович. Все здесь было другим, чем он привык: люди и отношения между ними, ценности и приоритеты, даже законы пространства и времени.
Помимо отчужденности, его пребывание в этом, новом для него мире, сопровождалось чувством недоуменного разочарования. Все здесь было не таким, как он представлял себе. И самым "не таким" были люди. Они кричащим образом не соответствовали его представлению о защитниках Отечества. В сформированном "Эксодусом" представлении Аркадия Натановича ЦАХАЛ населяли молодые Полы Ньюманы - высокие, загорелые и белозубые, жизнерадостные, отчаянные и презирающие опасность. То же что он видел вокруг: пухлый, похожий на плюшевого мишку Полонский, костлявый, желчный Джахнун (одно имя чего стоит!) или почти пятидесятилетний Мейдани, с полуседой бородой, космами спускавшейся на впалую грудь – казались ему насмешкой над любимым, бережно лелеемым образом. Все чаще казалось ему, что этот мир  карикатурных солдат, картонных мишеней и бутербродов с мацой был просто мороком, злой насмешкой, созданным злокозненным незнакомцем со скамейки специально, чтоб поглумится над ним. Главным же воплощением этого морока был комвзвода Нив – маленького роста, почти дистрофического сложения, с торчащим длинным кривоватым носом на узком лице, он одним своим видом вызывал у Аркадия Натановича приступы отвращения и бессильной ярости. Этот хитроглазый бесенок, этот диббук осквернял своим прикосновением самое святое: мало того, что он носил на своем хилом инфернальном тельце оливковую форму, облагороженную поколениями героев - он был офицером, командиром, первым среди лучших! Это было наглядное, ходячее, облеченное плотью и кровью, глумление над святыней. Vade retro!   
***
Искры во тьме

Аркадий Натанович сидел в автобусе и смотрел в окно. Дождь перестал. Он смотрел, как высокий, худой старшина, наклонившись над маленьким круглым командиром роты, что-то сердито втолковывает ему, а тот, недовольно морщась, слушает. Два солдата, с красными от напряжения лицами, несут деревянный, видимо очень тяжёлый ящик. Шедший сзади попал ногой в лужу, поскользнулся и выпустил свой край; передний, которому падающий ящик защемил пальцы, чертыхнулся и отскочил в сторону. Ящик тяжело упал в грязь. После двух дней беспрерывной работы (дожив до 58 лет, он не представлял, что сутки могут вместить в себя столько часов, что за это время можно так много успеть, и что человеческое тело в состоянии это выдержать), было так приятно сидеть в тепле и бездействии, и просто наблюдать за жизнью в окно автобуса. В промасленной, вонючей форме, он сидел и молча смотрел в окно на эту, уже затихающую, деятельность. Автобус отвезет их в мошав на границе, откуда полк должен будет выйти на войну. А до этого им обещали дать час-полтора погулять по городу. После трех бесконечных дней бесприютности, слякоти, надоевшего до тошноты тунца с мацой - предвкушение этого мимолетного отпуска грело сердце Аркадия Натановича. Этот короткий интервал между уже прошедшими тяжелыми днями и предстоящей пугающей неизвестностью были необходимы ему, как глоток воздуха ныряльщику. Теплое и чистое кафе, горячая еда, будничная, неармейская атмосфера – казались ему атрибутами Царства Небесного.   
 - Всем смирно! – в автобус поднялся Кфир. Он по-шутовски отдал честь и остановился в проходе между сиденьями: Значит так, - он сделал серьёзное, нахмуренное лицо и заговорил басом, подражая чтению инструктажа, - план операции следующий: Полонский, ты заходишь справа, Джахнун заходит слева, Максим подкрадывается сзади. Мы захватываем пиццерию и .., - он обернулся на чей-то голос и, некоторое время, стоя на ступеньках, разговаривал с кем-то, бывшим снаружи. Потом он повернулся, выражение его лица изменилось – он больше не смеялся, на подбородке резче обозначилась твёрдая ямочка. Он прижался к перилам, давая дорогу, и, с трудом протиснувшись мимо него, в проходе остановился Галили, заместитель комроты. Галили был красен, на бритой  голове проступили капельки пота, и на мгновение, показалось, что он как-будто чем-то смущен. 
- Ой, нет! - простонал сидевший рядом Полонский, - сейчас он скажет, что планы изменились.
- Парни, это… в общем, планы изменились, - с потерянным видом промямлил Галили.
- Я уже достаточно времени в армии, чтобы видеть их насквозь, как облупленных, - процедил Полонский сквозь зубы.
- Вы все уже достаточно времени в армии, чтобы понимать что к чему, - Галили энергично прочистил горло, - в общем, мясо будем кушать после войны.
Его шутке никто не улыбнулся. Единственное светлое пятно оказалось замазанным жирной кляксой, упавшей с пера какой-нибудь крупной шишки. В автобус внесли пакеты с консервами и несколько пачек мацы, при одном взгляде на которые Аркадий Натанович почувствовал позыв к рвоте. Он замкнулся в мрачном молчании.
Автобус выехал на шоссе. Быстро темнело. А за окном – своим чередом шла жизнь. Автобус то и дело деловито обгоняли машины, бросая красно-желтые блики фар на влажный асфальт. По обеим сторонам дороги мелькали дома. Мелькали и пропадали, и оставались позади. Загорались окна. Со всех сторон их окружала жизнь, такая влекущая и такая равнодушная. Никому нет до них дела: ни этим, спешащим по своим делам машинам, ни людям, живущим там, в уютном свете, по ту сторону окон. И каким-то призрачным, нереальным казался среди всего этого автобус, с его характерными армейскими запахами, со снаряжением, сваленным в проходе – островок бесприютной армейской атмосферы посреди всеобщей уютно-самодовольной жизни. Так странно и неприятно было чувствовать, что ничего не изменилось вокруг. Только они ушли на войну.
Въезд в поселок по какой-то причине закрыт. Нужно идти пешком. Если уж не везет, так не везет до конца. Все вышли из автобуса и, таща на себе снаряжение, побрели через вязкие дюны, поросшие редким колючим кустарником. Впереди мелькали какие-то огни, доносился собачий лай, и они шли на свет и на звуки. Аркадий Натанович не мог избавиться от странного чувства, будто все происходит в каком-то сне, от которого он никак не может проснуться. Вот еще недавно он сидел в своей теплой квартире, где любимые вещи были расставлены на привычных местах, и Кнопка лизала его уставшие пальцы, когда он снимал обувь. А теперь, он бредет в темноте по песчаным дюнам, неся на себе армейское снаряжение… Впереди показалась эвкалиптовая роща. Теперь, к огням и звукам добавился запах дыма, пробивавшийся откуда-то из-за деревьев. Идя на запах, они вышли на поляну. Две пожилые женщины хлопотали над широким деревянным столом, расставляя одноразовые тарелки с салатами, между которыми лежали золотистые горки пит. Рядом дышал краснеющими углями мангал, и на нем горячо шипело мясо, дразня острым, дымным запахом.
- А-а, вот и они! – протянул старый тролль, видимо, хозяин волшебной поляны, поднимая голову над мангалом.
- Добро пожаловать, дорогие! Для вас, всё для вас! – пропела пожилая фея, с характерным йеменским акцентом.
Поляна наполнилась движением и гомоном. Весело затрещал костер. Мелькали руки, держащие тарелки, питы, передававшие банки с салатами. Радостные возгласы встречали поспевшие на решетке гамбургеры и острые мексиканские сосиски.
Наполнив питу, Аркадий Натанович уселся на холодный, влажный песок, поближе к костру. Вонзив зубы в горячую, истекающую соком мякоть, он испытал чувство, давно потерянное в житейских закоулках: вот она, жизнь. Так просто. Тепло, еда, товарищи… Он с нежностью, не знакомой ему прежде, смотрел на сидевших вокруг костра людей. Таких разных, но объединенных общей судьбой. Впервые Аркадий Натанович заметил какие оленьи глаза у раздражавшего его своей шумной, восточной говорливостью Джахнуна: большие, влажные, опушенные мягкими ресницами. Он с удивлением увидел сколько беззащитной ранимости в этом крикливом, казавшемся ему толстокожим, человеке. В чертах Мейдани он, наоборот, рассмотрел сталь: твердый очерк губ и подбородка, глаза, которые могут быть неумолимыми, глаза фанатика. Пляшущий свет костра, как будто, выхватывал самое главное, самую суть человека: глаза Джахнуна, руки Кфира, улыбку Полонского, опуская все второстепенное и наносное.  Глядя на сосредоточенно жующего Нива, Аркадий Натанович впервые увидел в нем не офицера, более или менее соответствующего его представлениям о командире, а человека - очень молодого человека, подверженного всем слабостям молодости и человечности, и тем не менее принявшим на себя груз ответственности. Такой ответственности, которой сам Аркадий Натанович никогда не знал – за человеческую жизнь и смерть.
- Я вот что думаю, - раздался каркающий голос Мейдани, - вот, живи мы, скажем, в какой-нибудь Германии, и вызвали бы нас в армию… Ведь, наверняка, порядка было бы намного больше, и планы не менялись каждые пять минут, и еды бы запасли заранее, сколько нужно. Но ведь и такого, - он сделал широкий жест рукой, как будто обводя поляну, с ее троллями, феями и темными силуэтами шумно насыщавшихся резервистов, - в какой-нибудь Германии тоже не могло бы произойти.
- Полонский, - прервал его Кфир, - может хватит уже набивать брюхо? Еще немного и оно не влезет в БТР.
Совершивший уже три ходки к мангалу Полонский задрал рубашку и, подняв над головой руки с питой, исполнил танец живота. Опустившись на песок, он улыбнулся самой обаятельной в мире улыбкой, и любовно похлопал себя по пузу:
- Хабиби, я не для того потратил столько трудов, отращивая его, чтобы здесь пустить все добро на ветер.
Вскоре, оживление стало затухать – усталость брала свое. Люди укладывались прямо на песке, подложив под голову разгрузки. Постепенно все затихало.   
 Аркадию Натановичу, не смотря на разлитую в теле усталость, не хотелось спать. Он чувствовал непривычное возбуждение и, в то же время, какую-то умиротворенную гармонию со всем окружающим. Странно, что это, почти религиозное по природе своей переживание,  пришло к нему именно здесь, на этой богом забытой поляне, среди холода, грязи и бесприютности, за мгновение до войны. Хотя, странно ли? Когда в последний раз облупленный потолок квартиры не заслонял от него звездное небо? 
Он сидел у костра, бездумно впитывая его тепло, кутаясь, как в покрывало, в эту ночь, в ее запахи и звуки. Он с небывалой силой испытывал чувство жизни - все его пять чувств были распахнуты ей навстречу. Кто-то уже улегся спать, прямо на песке, положив под голову разгрузку, кто-то продолжал сидеть, переговариваясь вполголоса, или молча глядя на костер. Живое, беспокойное, потрескивающее движение завораживало и тревожило одновременно. Умиротворение прошло. Неумолимо приближалось утро, а с ним – неизвестность, опасность. Об этом нельзя было не думать, глядя как искры, одна за другой, отрываются от пламени и исчезают в темноте…
***
В темноте

Короткий всхлип влажной почвы, когда в нее, легко, как нож в масло, входит солдатская лопатка, тяжесть мешков, наполненных этой землей, по одному в каждой руке, развороченная тяжелыми гусеницами грязь, жирно поблескивающая на солнце – таким этот день останется в его памяти.
Обедали они привычным тунцом с мацой, сидя на свеженаполненных мешках.
Пока все ели, Кфир остановился возле мешков и с сосредоточенным видом молча похлопал по ним своей большой коричневой ладонью. Когда внимание сосредоточилось на нем (склонность к театральности, которую Аркадий Натанович успел уже заметить), он сказал, с вызовом: "Вот чего-чего, а пули я не боюсь".
Все продолжали молча есть, ожидая что последует за этим заявлением.
- В конце концов, это всего лишь маленький кусочек железа, - Кфир сел, и жестом попросил передать консервы, - Он делает в тебе маленькую дырочку, и либо убивает, и тогда ты ничего уже не чувствуешь, либо не убивает, и тогда тебя вылечат, - продолжал он, накладывая содержимое консервной банки на лист мацы.
- Кфир, не порти аппетит. У нас и так не слишком стоит на этот тунец, - сказал Джахнун. 
- Как-то Оси, с которым я служил, получил пулю в задницу, - охотно поддержал разговор Полонский, имевший в запасе нескончаемое количество историй о своих бывших сослуживцах. – Над ним прикалывалась вся рота. Называли его Форрест Гамп. А когда, недели через две или три, он вернулся, все выстроились в очередь, чтобы посмотреть на его знаменитую попу. Оси спустил штаны и показал входное отверстие – в верхней части бедра. Это было просто синее пятнышко, как от ожога сигаретой. Ему повезло, вообще-то – пару сантиметров правее, и он бы лишился самого главного… Потом он повернулся и показал место, где пуля вышла – внизу поясницы, прямо над ягодицами. Там было красное, развороченное мясо. Даже спустя несколько недель. Больше над ним никто не смеялся…
- Ему повезло, что пуля была от калаша, - сказал Мейдани, с каркающим смехом. – Она не путешествует внутри, как М-16. Тогда бы он точно без детей остался.
- Что за люди! – Джахнун с размаху шлепнул недоеденный бутерброд в кулек с мусором.
Аркадию Натановичу тоже расхотелось есть. Он живо представил себе удар пули: раскаленный кусочек металла, рассекающий пространство со скоростью нескольких сот метров в секунду, встречающий на своем пути живую плоть, равнодушно проходящий сквозь все, что встретится на его пути: сердце, глаз, желудок, оставляя крохотную ранку, равную своему диаметру, и выходящий с противоположной стороны, увлекая за собой мясной фарш, кровь, обломки костей…
Мешки с землей для защиты от пуль! Двадцать первый век! Самая технологичная армия мира! Боже мой, боже мой – какой дурной сон… И неотвратима та минута, когда он вынужден будет доверить свою жизнь неуклюжему, тупорылому левиафану, чьи борта пробивает даже обычная пуля, попавшая под прямым углом. И вся надежда будет на эти мешки, наполненный жирной, липкой грязью…
Солнце начинало уже бледнеть и опускаться за песчаные холмы, когда длинная вереница бронетехники, с лесом бело-голубых и красно-белых флагов, дрогнула и сдвинулась с места. Жители мошава собрались проводить их, передавали еду, говорили что-то ободряющее, некоторые женщины плакали.
На всех лицах одно и то же выражение: вот оно, началось! (Как у Толстого: страшно и весело, - вспомнилось Аркадию Натановичу)
Поселок, с его цветами, протянутыми руками и горячим запахом жаренного мяса оставался позади, и скоро все потонуло в пыли и грохоте. Некоторое время они сидели на крыше БМП, глазея на сочные салатовые поля и темные пятна оливковых рощ. Потом было приказано всем зайти внутрь. Движение замедлилось. Они приближались к цели.
Люки задраены. Внутрь не проникает ни крупинки света. Лишенные зрения они обратились в слух. Тишина, наполненная ревом мотора и скрежетом гусениц по асфальту, длится и длится. В кромешной тьме мигает красная лампочка какого-то прибора. Смотреть больше некуда, а глаза есть, и этот мигающий  огонек неудержимо притягивает их. Они существуют в странном, замкнутом на самом себе мире, будто выпавшем за пределы пространства и времени.
Аркадий Натанович чувствовал, как немеет правая нога, на которой кто-то сидел. Мучительно хотелось поменять позу. Рев двигателя стал глуше, скрежет гусениц – реже. Движение замедлилось, то и дело останавливаясь, и тогда повисала тишина, нарушаемая кряхтеньем, когда кто-то пытался согнуть ногу или выпрямить спину. Аркадий Натанович не выпускал из рук автомат - прикосновение к его прохладному металлу действовало успокаивающе. В воздухе повисло мучительное напряжение. Они, по-видимому, уже находились в пределах города. Было обещано ожесточенное сопротивление, но ничего не происходило. Внезапно, снаружи раздались торопливые одиночные выстрелы, а за ними - несколько нервных, захлебывающихся пулеметных очередей.
***
Город. Ночь.

Город спит. Причудливое переплетение извилистых улиц, привалившихся друг к другу домов, набросанных без порядка, без плана - еще более фантастическое в застывшей тишине ночи, в скудном свете ущербной луны. Мертвая тишина. Здесь нет ночной жизни. Здесь часто попросту нет электричества. Город умирает с наступлением темноты, чтобы ожить с первыми лучами солнца, когда в сером предрассветном воздухе поплывет призыв муэдзина.    
Они идут друг за другом, глаза следят за окнами и крышами, дуло сопровождает взгляд. Стараются быстро проходить боковые переулки, не поворачиваясь к ним спиной. Темнота и тишина смыкаются над ними. Город настороженно следит из-под опущенных жалюзи, закрытых ставен, наглухо заколоченных ворот.
Наконец, нужный дом. Окружают его. Глухую тишину взрывает оглушительный стук в дверь, от которого, кажется, дрожит весь дом, и голос, выкрикивающий в мегафон арабские слова: открыть дверь! Всем выйти наружу! Голос продолжает, раз за разом, повторять одни и те же фразы, усиливаемые мегафоном, стук продолжает сотрясать дверь. А улица продолжает безмолвствовать. В доме напротив дрогнул ставень, и прикрылся плотнее. Что происходит там, за этими серыми стенами ? Сколько глаз следит сейчас за ними?
Наконец, дверь открывается. За ней заспанное старушечье лицо, в платке до бровей. Короткий обмен фразами на арабском. Шабакник говорит громко и отрывисто, старуха огрызается раздраженно. Шабакник повторяет несколько раз одну и ту же фразу, требовательно повышая, с каждым разом, голос. Старуха исчезает за дверью, и через несколько минут, один за другим, выходят двое мужчин, лет по сорок. Один маленький, сухощавый, с нервным взглядом, второй – высокий и полный, со спокойным, значительным выражением лица. Мужчин отводят в сторону, солдаты заходят в дом. 
Слышится детский плач, приглушенный женский голос успокаивает ребенка. Солдаты растекаются по дому, осматривая комнаты, открывая шкафы, выдвигая ящики. Несколько потерявшийся среди этой деятельности Аркадий Натанович, заглянул в комнату, в которой были собраны женщины и дети. Они сидели на полу, на цветастых подушках. Кроме сердитой старухи, там были еще усохший, равнодушный к происходящему старик,  с коричневым морщинистым лицом мумии, тонувшим в куфие, две женщины среднего возраста, с похожими смуглыми, сонными лицами, молодая девушка, сидевшая в углу, насупившись, яростно вскидывая, время от времени, темные глаза, подросток с черным пушком над мясистыми губами и несколько детей разного возраста.
Сопровождавший их седой офицер раздумчиво посмотрел на подростка:
- Сколько ему лет? – спросил он на иврите, обращаясь к женщинам. Они забормотали, качая головами.
- Сколько ему лет? – с трудом подбирая слова, повторил он по-арабски.
- Пятнадцать.
Офицер повернулся к Аркадию Натановичу:
- Возьмите его тоже.
Аркадий Натанович растерянно повернулся и положил руку на плечо мальчика, в которого тут же вцепились с двух сторон старуха и одна из женщин, и одновременно сердито и умоляюще залопотали. Аркадий Натанович не знал, что делать, но ему уже спешили на помощь. Мальчика вывели в коридор, стянули запястья пластиковым шнуром, завязали глаза и помогли сесть на пол, прислонившись спиной к стене. Обыск продолжился.
Когда, минут через пятнадцать, Аркадий Натанович, бесцельно бродивший по дому, с интересом разглядывая особенности незнакомого быта, вернулся в коридор, он увидел, что мальчик извивается у стены, мучительно кривя губы. Кфир наклонился к нему, проверил пульс. “Немного перетянули, но кровь циркулирует, значит все в порядке.” Растер ему руки: “Придется потерпеть”. Обыск уже закончился. Мальчика подняли с пола и вывели на улицу. Двое мужчин, тоже со связанными руками и фланелевыми повязками на глазах, сидели во дворе. Выйдя на улицу, мальчик сказал что-то, и выражение лица крупного мужчины, до тех пор безразлично сидевшего, резко изменилось. Он попытался встать, но один из солдат надавил ему на плечо, вернув на место. Повернув незрячее лицо в сторону мальчика, он что-то торопливо говорил ему дрожащим от беспокойства голосом...
После того, как задержанных увели, они продолжили свой путь. В эту ночь обыскали еще два дома, один из которых оказался мечетью. Аркадий Натанович, наверное, на всю жизнь запомнит настороженный, виток за витком, подъем по нескончаемой винтовой лестнице на вершину минарета, пока дуло оттянувшего правую руку автомата не уперлось в звездное небо.
***
Стены

Широкие металлические ворота, выкрашенные зеленой краской. За ними начинается улица, которую нужно захватить, обойти дом за домом, комнату за комнатой – в поисках террористов, оружия, взрывчатки.
Двое солдат распахивают ворота, остальные врываются внутрь. За воротами – небольшой двор, образованный тремя домами. Направо – лестница, ведущая к домам второго этажа. Трое бойцов сразу взбегают по ней. Остальные рассыпаются по двору, блокируя выходы, двери, следя за окнами.
У входа в один из домов сидит крупная, дебелая женщина, окруженная несколькими детьми. Она дрожит крупной дрожью, потом лицо ее белеет, глаза закатываются и она тяжело оседает на землю. Дети поднимают плач. Молодая девушка в платке, завязанном над самыми бровями, бросается к ней, пытается приподнять, и обернувшись, с ненавистью выкрикивает что-то.
- Вот дура! Только обмороков тут не хватало… Санитар!
Они двигаются дальше. За этим двором – другие, такие же, и тесные улочки, и дома, примыкающие один к другому. Продвигаются медленно, каждую минуту ожидая выстрела, или гранаты из-за угла, из окна, с крыши. Дом за домом. Улица за улицей. Многие дома пусты. В других – только женщины и дети. В городской войне самое опасное место это улица. Поэтому, используя тесноту застройки лагеря беженцев, где дома примыкают один к другому, часто имея общую стену – они передвигаются внутри домов. Занимают дом, пробивают ломом стену, и через это отверстие переходят в следующий, в углу которого сидят женщины с остановившимся взглядом, дети разных возрастов и безучастные старухи, с глазами выцветшими за десятилетия, проведенные в тишине этих полутемных комнат, в пыльных, открытых солнцу дворах. Затем, приходит черед следующей стены. И несколько пар глаз напряженно следят из угла, как откалываются от нее кусочки, и падают на съеденный временем ковер.
- Когда-нибудь, нам придется пожинать плоды той ненависти, которую мы здесь сеем, - говорит Нив, с сожалением глядя на груду бетонных осколков, упавших на аккуратно застеленную кровать.
- Ничего, - отмахивается Кфир, - мы уже пожинаем столько всего, что дальше некуда. Хуже не будет. Каждый должен платить по счетам.
- Жаль только, что платить приходится не тем людям.
Лагерь беженцев, обманул ожидания Аркадия Натановича. Это оказался не палаточный городок, обнесенный колючей проволокой, а скопление бетонных зданий, налезающих одно на другое, постоянно растущее, как раковая опухоль.
Ему подумалось, что самое страшное здесь не временность, а как раз постоянность. Несколько поколений уже выросло в этой тесноте, грязи, пыльной духоте, в темноте вонючих каморок. Несколько поколений, которые не знают ничего другого, и скорее всего не узнают.
Этот день все тянется и тянется бесконечной вереницей дворов, стен, дверей. Начинает темнеть. Они ничего не ели с утра. Мучает жажда. Вода есть только та, что была с собой, во фляжках. Она нагрелась на солнце и отдает горячей пластмассой.
В очередном доме стена не поддается. Лом, вонзенный с размаха в бетон, отскакивает, отколов крохотный кусочек. Аркадий Натанович вопросительно смотрит на Нива.
- Будем взрывать. Только продолбите выемку для взрывчатки.
Дом пуст. Перед тем, как поджечь фитиль, Нив решает, что нужно отодвинуть подальше от стенки шкаф с посудой.
- Если нельзя избежать дыры в стене, хотя бы сохраним им посуду.
Они долго ждали, пока осядет густое облако пыли, поднятое взрывом. Когда, наконец, зашли внутрь, первое, что бросилось в глаза – опрокинутый взрывной волной шкаф, лежащий в осколках посуды.
***
На ночь расположились в покинутом жителями доме. Аркадий Натанович наощупь нашел свободное место у стены, и лег на полу, подложив под голову разгрузку. С улицы в дом не поступал никакой свет, а внутри тьма еще сгущалась. Кто-то зажег фонарик, желтый луч забродил по полу в поисках кого-то или чего-то.
- Эй, с ума сошел, что ли? Пулю просишь? Тут все кишит снайперами.
Луч погас. Тьма сомкнулась снова, она была полна шорохов, голосов. Ему казалось, что он попал на другую планету, в какую-то черную дыру, поглощающую пространство и время.
- Максимка, это ты?
Его соседом оказался Нив.
- Ты видел еще наших?
- Как же, увидишь тут кого-то…
- Да уж, "война это царство неизвестности", - в голосе Нива слышалась усмешка.
- Максимка, что будешь делать после войны?
- Не знаю.., - произнес Аркадий Натанович, после паузы.
- Ладно, спи. Сегодня ночью дежурит третий взвод, нужно постараться отдохнуть, кто его знает, что будет завтра, в этом царстве неизвестности, хрен бы его побрал.
"После войны". Вот, значит, и он побывал на войне. Странно только. Слишком уж непохоже на то, что он себе представлял. Он ни разу не выстрелил, никого не убил, не видел ни лежащие в грязи трупы, ни лезущие  из разорванного живота кишки – ничего из того, что показывают в фильмах. Не поднимался в атаку под градом пуль, и не уносил с поля боя раненых товарищей. Тем не менее, смерть все время была рядом, караулила за каждым углом, каждым окном. Рота поддержки попала в засаду, он слышал происходящее по рации, а потом видел БТРы, вывозившие из боя раненых и убитых. Он уже никогда не сможет забыть это чувство ужаса, при виде прибывающих новых и новых машин, новых и новых носилок. Но это опыт исключительный, а повседневность - совсем не раны и смерть, а холод, грязь, сырость, запах мокрого бетона, непреходящее чувство голода, и надо всем – всепоглощающая усталость.
А еще, отсюда совершенно по-другому видится жизнь, лежащая за пределами войны. Простые, прежде сами собой разумевшиеся, вещи освещаются тихим сиянием потерянного рая: спать на простынях; проснуться ночью и выйти на кухню попить воды; вообще иметь свободный доступ к воде и еде; распоряжаться собой и своим временем; ходить, а не бегать; идти по середине улицы, а не жаться, в поисках укрытия, к стенам; любоваться пейзажем, а не анализировать местность. Он мечтал о том, как выйдет гулять с собакой, и в этой мысленной картине прекрасным было все – и теплый комочек жизни на кривых лапках, и матери, спокойно выгуливающие свои чада, и сплетничающие пенсионеры, и сквер, залитый мягким светом заходящего солнца…
А пока, оставалось только ждать, в надежде выбраться из всего этого живым, но уже непоправимо другим человеком.
***
Круг замкнулся

Автовокзал Натании кипел жизнью. Аркадий Натанович сидел в дешевой, грязной забегаловке за порцией шуармы и смотрел на многоцветную, разношерстную толпу, текущую во всех направлениях в узком пространстве между магазинчиками и рядом автобусных остановок. Вокруг было многолюдно, неопрятно и грязно, но Аркадий Натанович чувствовал только одно: жизнь! Все закончилось, и он жив. Жизнь в нем и вокруг него, и в ней не может быть ничего грязного. Грязна только война. Все прошло. И он свободен. Он может сидеть вот так, весь уйдя в ощущения: горячая сочность мяса, ледяное покалывание кока-колы, популярная песня с тягучими восточными модуляциями, плывущая в неподвижном, душном воздухе, пропитанном испарениями людских тел и кипящего масла…
- Какие молоденькие… - произнес по-русски женский голос за спиной Аркадия Натановича. – Не могу на это смотреть. И самое ужасное, что нет никакой надежды на то, что это последние жертвы. С нашими соседями…
Голоса женщины и ее спутника, издававшего, в основном, покряхтывающие и покашливающие звуки, шли от соседнего столика, прямо за его спиной. Аркадий Натанович не оборачивался. Он сразу понял о чем идет речь: сегодняшняя газета поместила на первой странице фотографии всех погибших в только что завершившейся операции.
– О чем говорить с людьми, стремящимися к смерти? Слишком много в них тьмы. Они не любят жизнь так, как мы - продолжала женщина, судя по всему, с полным ртом. – Мы, поднимая бокал, провозглашаем: "лехаим!" – за жизнь!, а они, не моргнув глазом, посылают своих детей на смерть. Все же, права была умница Голда, когда сказала, что мир наступит только тогда, когда они научатся любить своих детей больше, чем ненавидят нас…
- Да нет же, поймите! - нетерпеливо, с долей раздражения, прервал ее надтреснутый мужской голос. – Вы же умная женщина, а занимаетесь словоблудием.  Оставьте уже их в покое, с их темнотой, грязью и первобытной жестокостью. Не в них тут проблема, а в нас. И именно в нашем пресловутом жизнелюбии, которое не что иное, как слабость. А слабости здесь не прощают. Ее нигде не прощают, - голос был блеклым, немодулированным, срывавшимся то и дело в высокое попискивание. – Залог выживания – в том, чтоб быть сильным. А сила заключается в готовности платить цену за землю, на которой мы живем. И цена эта никогда не может быть слишком высокой – это нужно понимать А мы тут сопли разводим: гибнут солдаты! Какой ужас! Нужно это прекратить! И вот мы уступаем и уступаем, потому что у наших ублюдочных миротворцев попросту кишка тонка, чтобы драться за свою землю, как это делали наши предки, как это делали "Эцель" и "Лехи", чей фольклор, между прочим, проникнут жертвенностью, готовностью отдать свою жизнь…
Аркадий Натанович быстро встал и вышел наружу, по дороге бросив недобрый взгляд на говоривших. Женщине было лет пятьдесят - полная, дебелая, в сиреневом берете, кокетливо сдвинутом на левое ухо, с торчащими верхними зубами, в которых она ковырялась зубочисткой, прикрывая их рукой. Мужчина был примерно того же возраста, маленький, с кругленьким брюшком и кругленьким личиком, с необыкновенно красными, лоснящимися губами, обрамленными выхоленной бородкой.
У Аркадия Натановича было ощущение, будто он объелся какой-то гадости. "Сила", "цена", "тьма и свет" – все это находилось по ту сторону действительности, не имело отношения к темным улицам, глухим окнам, давящему свинцовому небу; к зловонной тесноте лагерей беженцев, горько-сладкому запаху Самарии; к страху, усталости, ожиданию, к медленно оседающей каменной пыли – к тому миру, который корчился, дышал, страдал всего в нескольких километрах и в сотне световых лет отсюда. Все это было безжизненным теоретизированием, особенно отвратительным, от того, что производилось лоснящимися от жира губами, в промежутке между двумя сытыми отрыжками.
      
***   
Он сидел на автобусной остановке, чувствуя, как чудовищное напряжение последних недель отступает, оставляя после себя отупляющую усталость. Он знал, что в нем изменилось что-то, раз и навсегда, но природу и смысл этого изменения ему еще только предстоит понять – потом, обретя расстояние.
- Ну, так что будем делать?
Рядом с ним сидел Длинноволосый.
-Будем думать, - ответил Аркадий Натанович, ничуть не удивившись.
- Это правильно, - согласился Длинноволосый.
Прямо напротив них строилось здание. На лесах копошились рабочие, скрипели лебедки, по трубам вниз с грохотом сыпался строительный мусор.
- Ты знал, что в древности, при закладке нового здания, в фундамент замуровывали человеческую жертву? Нужно было кем-то пожертвовать, чтобы остальные могли продолжать жить.
- Серебряное блюдо?
- Ну, можно и так сказать, - усмехнулся Длинноволосый. – Но тебе волноваться нечего, боги требуют только лучшее, молодое… Так что, живи спокойно…
"А я? Разве я не молод?" – хотел выкрикнуть Аркадий Натанович, но тут, будто выдернули пробку, его сон устремился в черную точку и вытек через нее, как вода из ванной. Он очнулся на вздохе в скверике, на скамейке. Кнопка повизгивая, встревоженно смотрела на него. Аркадий Натанович поднялся. Тело было тяжелым, неповоротливым, мучала отдышка, при каждом движении колыхался живот. Вот и все… Аркадий Натанович вздохнул и пошел домой.