Берёзова чурочка

День пригожий стоял, солнечный. Косил Иван травушку в поле, да напевал светлым голосом. Хорошо на сердце ему, ладно! Разнеслись, разгулялись по полю, повисли широкой простыней ароматы сладко-духмяные, не надышаться! Оперся молодец на косу, дух перевести, да взглядом повел вкруг. Благодать! Глянь-ка, кругом тако ж все при деле, каждый работу свою знает. Даже самый махонький муравьишка, и тот суетится, спешит куда-то, тягает цельный день щепы, себя тяжелее. «Чудно как. И откуда ей, букашке той малой, муравьишке, знать чего да как делать надобно. Головушка –  с маковую росинку, а дворцы-то какие строят, всё в ходах да в лазах, ладно да в аккурат» -  думал Ваня, да глядел на шустрого муравьишку, что по руке его в волосьях путался, словно в лесу дремучем.  Сдул муравья Иван, плюнул на ладони, да снова за работу принялся. «Вжих, вжих, вжих» - мерно твердила коса своё. Ложится вповалку разнотравье мягким сукном, хоть бери да тки из него рубаху - необычную, волшебную, Ярилину рубаху. Кто рубаху такую наденет - вмиг помолодеет. А кто – со изнанки, тому – пора от мамки, от подола ейного, на дорогу житейную, взрослую, становиться.

Всё бы хорошо, да вот, напоследок дня огорченье приключилось. Не приметил Ваня за трудами, гнезда жаворонка, да прошелся по нему косою острой. Пискнуло что-то в траве густой, затрепыхалось и смолкло. Опустился на колено молодец, глянул, а то – жавранёнок, надвое перерубленный. «Экая нелепость ведь! Не добрый знак…». Работать больше не стал, побрёл домой с косою на плече. А на душе - камень, муторно, что жизнь  махонькую зазря сгубил.

Изба у Ивана не велика, да с виду пригожая, ладная. Прошлой весной с отцом ставили, а к лету  переселились – он да жена молодая, Прасковья. На сносях уж. Взял он в жены девицу хорошую, из соседнего села. Скромная, хозяйственная, заботливая, на все руки мастерица-рукодельница. Сиротою была Прасковья. Отец ее со службы не воротился, почил в земле турецкой. Братья, в голодный год померли один за другим. А мать, от болезни тяжкой поиссохлась годом позже. Жила Параня последнее времечко одна, в старой, покосившейся на один бок дедовой избе с одряхлевшей крышей. И никому дела не было до сироты той, об житье ее не справлялись. Веселые компании с гармонью дом ее стороной обходили, а на вечерках, Прасковья, всё в сторонке просиживала без внимания. Кому нужна такая невеста? Удалые парни, себе молодиц присматривали - с толком да с выгодой. А с нее то, чего взять? Сирота - одним словом. Ни приданного, ни хозяйства. Сарафан, да и тот в заплатках.

Да вот, Иван, не из таковых был. Раз, позвали его друзья на вечерку в соседнюю деревню. Нагрянули они компанией шумною, с пряниками медовыми да шутками веселыми в избу одну; песни пели, хороводы водили до самой зорьки рассветной. Тут они и встретились  светлыми взглядами, Иван да Паранюшка. Подарила она ему платочек расшитый, с бахромою, а на нём - лебедь белая плывет. Понял Ваня тогда, что сердце своё взамен отдал.

К вечеру, услуживала Прасковьюшка мужу за столом, справлялась, как день прошел. Как на порог ступил он, так сразу почуяла, что не ладное на душе его. Поведал Ваня, как жизнь птичью ненароком загубил. Плохая примета в том, жаворонку вред принесть.

- Не печалься, милый, прими всё как есть. Али знал ты, что так выйдет? Не вини себя шибко, сокол мой ясный.
А на сердце у Ивана всё не спокойно, словно, змея где-то в глуби притаилась, беду вещует. Ночью не спалось ему, с бока на бок ворочался. А как уснул под утро, сон видел. Будто, косит он траву в поле, да так же, жавранёнка надвоё рассекает косою. Наклонился он к нему, глядит, а то не жавранёнок, а младенец, в рубаху его завернутый, искровленную. Слетала с небес птица светлая, садилась рядом и молвила так:
- За жизнь моего птенца, отдашь жизнь своего мальца, первородного. Как родится сын, снеси его до заката Солнца в гнездо моё, да уходи прочь. Так лишь вину свою сгладишь, со всего рода твоего проклятие. Будут еще у вас дети, будете жить ладно, богато. А коль ослушаешься меня, Иван, не принесешь в нужный срок сына своего - захворает он болезнью неизлечимой, лютой, и на седьмой день, как пропоют последний раз вечерние кочеты, помрет. Помрут и те, кто вослед ему родятся. Горькой доле быть, попомни слова мои.

Только хотел Иван возразить птице, тут и сон прочь... В избе было светло. От маленького окошка по полу стелись выбеленные мазки рассвета. Было слышно, как усердно выводил распев свой соловушка, как вторили ему иные голосистые пташки. Прасковья, уже хлопотала у печи, ловко орудуя ухватом. «И чего только не приснится. Чушь какая-то!» - подумал он, вытирая мокрый, холодный лоб – «Чушь! Не верю! Не отдам!»

Проходили день за днем. В доме Ивановом - совет да любовь, хозяйство спорится: собран добрый урожай, полон амбар сена для скотины на зиму, дров запасено впрок. Хозяин наладил небольшую гончарню, успел уж немало утвари наработать: кувшинов, горшков, кружек, кринок, мисок. К осени можно и на базар везти, торговать - барыш добрый будет.

Жили не тужили молодые, с умилением в сердце ожидали первенца. Старуха-повитуха, глазом косым поблёскивая, говорила, сплёвывая взаплечь - молодца по животу видать.

Было, в ночь одну, заработался Иван в гончарне. Слышит, Прасковья его зовет, надрывно как-то. Сразу понял всё. Прибежал, видит, сидит жена на лавке, у печи, за живот держится, дышит часто. На полу ухват да горшок с кашей в россыпь, не донесла.
- Беги за повитухой, соколик мой… час пришел …
Обернулся мигом, да всю ночку из угла в угол промаялся. Лишь к утру дознался, что Прасковьюшка сына ему родила.
В избе всё утихло. Пахло кислыми щами, гречневой кашей и материнским молоком. В резной, ярко расписанной витым обережным узором люльке, укутанный отцовой рубахой, мирно почивал Ждан. Так решили назвать своего сыночка родители. Головушка Прасковьи покоилась на широком Ивановом плече. Бережно поглаживая взмокшие волосы любимой, он ощущал ее теплое, степенное дыхание. «Вот оно - счастье, вот она – благодать!» - думалось Ивану. И вдруг, почему-то, вспомнился ему былой странный сон, где птица-мать пророчила смерть сыну его, новорожденному. Всё поплыло перед глазами, нутро заволновалось, затряслось зыбкою трясиною. «Чушь, это всё! Глупый сон! Прочь из моей головы! Прочь! Не отдам тебе его! Никому не отдам!»

На другой день, нежданно-негаданно, с малышом хворь приключилась. Всё тельце его, с темени до пят, покрылось большими чирями. Грудь не берет, плакать – не плачет, лежит тихонько, словно кукольный, из воску слепленный. Приходил знахарь, поглядел, да только головой покачал с сожалением скорбным.
- Не жилец ваш сынок на этом свете, плохи дела.
Черной копотью печной повисла печаль во Ивановом дому. Плачет Прасковьюшка над колыбелью сыновьей, знахоря за знахорем в дом зовут. Да все они руками разводят. Говорят, «порча страшная, сильная», и снять им ее невмоготу. Молись, да на бога уповай…

Шли дни чередой. Иван в гончарню уходил, да хоть как-то, за работой, думы свои тяжкие развеивал. Уснул раз за кругом, и видит сон. Та же птица-мать прилетала, вновь человечьим голосом молвила:
- Сегодня, день шестой, Иван. Завтра, как зайдет Солнце за лес, за  высокую гору, как пропоют последний раз вечерние кочеты, умрет сын твой.
Просыпался Иван с криком буйным, рычал, словно дикий зверь в клетке, от бессилья своего, от горя тяжкого… ронял горшки наземь, бил утварь с размаху о стены, разносил всё в мелкие черепки.
- Не отдам, слышишь! Не отдам, тебе сына!
Падал ниц, из сил выбившись…
Горе на двоих – полгоря, говорят старики. Приходила, укладывала Прасковьюшка на колени свои головушку буйною, мужнину, утирала платком шелковым руки в кровь избитые, да тихонько плакала. Поведал ей Иван о сне своем, о птице вещей, и о проклятье ее. Думали они, гадали, да ничего вернее не придумали, как отнести по утру сыночка ихнего во широкое полюшко, во гнездо жаворонка. Что будет с ним – кто знает, да только, лишь бы жил сынок их, Ждан.

Тихо, рысью по ковру из еловой хвои, подкрался рассвет. Заходили в избу. А там, малыш их голосок подает. Глянули родители на него, а сынок  - вновь здоров и пригож, как яичко - гладок да чист; ни ранки, ни пятнышка на нем не видать. Вот так диво!

Пеленала в последний раз Прасковья сына в отцову рубаху, кормила грудью набухшей, целовала на прощанье. Всё глядела- выглядывала  из окошка своего, во след Ивану, покуда не скрылась за пригорком его алая рубаха.
Вдалеке, над сосновым бором, кто-то разлил густой ягодный кисель. Растекся кисель по краюшку иссиня-голубой скатерки. Ох, уж и кот, проказник! Прыгнул на стол, в горшки да в крынки нос совал, всё сметанку высматривал, да кисель случаем опрокинул. А за киселем - яичко хвостом смахнул, белым. Покатилось яичко по тарелочке, а с тарелочки - на льняную скатёрочку, а со скатёрочки – на тисовую лавочку, а с лавочки - на дубовый пол. Так и разбилось. Слизал кот белок, а желток не успел. Пришла бабка Лукерья, руками размахалась на проказника, дверью хлопнула, села да разохалась. Загляделась, как Солнышко ясное из-за гор, из-за леса выплывает...

Нашел Иван в поле, то самое, гнездо злополучное. Целовал сыночка своего, прощался. И только уходить собрался, птица вдруг прилетала. Всё та же. Молвила такие речи:
- Вижу печаль твою, Иван. Да моя печаль, птичья, не меньше твоей будет, человечьей. Оставь сына мне на 33дня и 33ночи. Верну его тебе, коль наказ мой исполнишь до срока. А не исполнишь – не видать тебе, Ждана твоего повек. Будет он со мной, жаворонком в небе летать, над полями да над нивами; весточку о весне людям сносить.
- В чем же будет наказ твой, государыня птица?
- Держи путь свой на полночь сторону, к морю Студеному. На море том, остров есть, а на острове – гора высокая. На горе – сосна вековая, необхватная - к самому небу вытянулась кроной своей пышной. На верху сосны той, вековой - гнездо свито, соколиное. А, во гнезде том, забава детская - чурочка резная, не большая – не малая, березовая. Бери чурочку ту, да неси в дом свой, клади в сыновью колыбель. Отворяй все окна в дому, да все двери настежь. Коль поспеешь в срок - прилетит сынок к вам, жаворонком, по весне ранней. Лишь чурочки коснется – человеком обернется. Прощай!

Как вернулся домой Иван, рассказал всё жене своей, да котомку укладывать взялся в дорогу дальнюю, неведомую. Скоротал ночку в объятиях милой, а на утру – в путь.
Покатилась, побежала дорожка клубочком невидимым, на сход сторону. Стелется, то – лентой узенькой, то – полотнищем широким; через мосты рубленные, через города да селения людные, по лесам, по долам, по топким болотам… денно и нощно. Много ли, мало ли верст прошагал, проехал на подводах Иван по дорожуньке той, много ли лаптей износил – неведомо. А ведомо то, что кота днём одним повстречал. Угодил кот лесной лапою в капкан охотничий – бьется, вертится из стороны в сторону, бедолага, высвободится не может. Стало жаль Ивану кота. Вытряхнул из котомки своей вещички и накинул на кота ее, чтоб не изранил он его в ярости. Затем, расклинил опившуюся кровию «железную пасть», да вызволил животинушку. Стоял в сторонке, всё глядел, как убегал котейко в лес дремучий на трех лапах своих, а четвёрту поджав.
 
К вечеру, набрел молодец на избушку - то ли лесничего, то ли разбойничью, то ли ведьмову. Окна у нее позабиты вкрест были - ни дверей, ни замков; ни слуху, ни духу человечьего. У дома – черепа скотьи на палицах. Ходил молодец вкруг да около, да всё дивовался. Не по себе стало Ивану. Понял, что ведьмово то жильё. И только он собрался обойти избу стороною, как из дымохода старуха показалась. Нос крючком, глаза огоньком светятся, на голове волос копна куделью не чесанной. Обнюхивалась бабка во все стороны, вертела головой, словно зверь дикий.
- Не бойся Иван, не причиню вреда тебе. Добром тебя пожалую, за добро твоё, за то, что котейку моего из беды вызволил. Проходи в избу, гостем будешь.
- Да как же я, бабушка, в избу-то твою войду? Ни дверей, ни окон у нее нет.
- А потому и нет, соколик, что гостюшки ко мне давненько уж не хаживают, всё сторонкой  проходят владеньице моё. Не для кого мне, двери растворённыя держать. Полезай наверх!

Расхохоталась, словно ворона закаркала. Бросала лестницу из тугой лозы свитую. Собрался Иван духом - «эх, была не была!», да и полез вверх. Как ступил на крышу, глянул в широкий дымоход, а там уж лесенка деревянная внутря ведет. Проходил в избу. Точно, ведьмово логово. Кругом травы всяки да коренья понавешаны, жабы да змеи сушенные…  А на лавке кот лежит, тот самый, лапу зализывает. Признал кот спасителя своего. Подходил, об ноги гостя терся, хвост трубою.
- Куда путь держишь, соколик? – молвила ведунья.
- К Студеному морю иду, бабушка, да на остров, что на море том, нужда есть переправиться.
И поведал ей Иван о беде своей. Слушала старуха да глядела в зеркальце своё, берестой оплетенное.
- Вижу, Иванушка, я и остров сей, и гору высокую, и сосну вековую, необхватную, на горе той. Вот и гнездо соколиное. Во гнезде - два птенца сидят,  чурочкой резной забавляются. Не большая та чурочка, не малая, березовая. Нелегко тебе придется, молодец, ох нелегко. Сокол-птица та – грозная. Не тот это сокол, что в поле полётывает, мышей да ящирок поискивает, серого заюшку высматривает. Сея птица – с человека в рост, человечьим мясом лакомится, а птенцов своих – глазьми людскими подчует. Ни стрелой, ни ножом булатенным не сразить ее, только пуще разгневаешь птицу ту, буйну головушку потеряешь. Да ты не тужи, лиха беда начало. Помогу тебе я.

Оторвала старуха, из связки рыб вяленых пескарика голову, плюнула на нее трижды, нашептала что-то и подала Ивану.
- На острове том, под горою, где сосна растет вековая, озёро есть - круглое как блюдце, а водою – словно руда кровушка. В озере том – рыбы видимо-невидимо. Справь удило крепкое из ивовой ветви, сядь на берегу озера того, на зорьке рассветной, наживи голову пескаря на крючок кованный, да жди поклёва. Только помни - не всяка рыба тебе сгодится. Первым – окуня серебристого вытянешь, златопёрого. Не твоя это рыба, отпусти ее. Другая – щука зубастая будет. И ее с крюка сыми, да обратно в озеро брось. А третьим – сом-рыба клюнет. Гляди, не упусти его, а то не видать тебе удачи! Как вытянешь сома на берег - режь голову усатую, да в котомку клади свою, а печенью его потчуйся. Силёнок у тебя втрое прибавится. Полезай смело на сосну высокую, во гнездо соколиное.  А как почуешь соколиный крик, не убойся. Прячь головушку свою унутря рубахи, а поверх нее - сомову станови. Вырвет на лету сокол-птица рыбью голову, вопьется в нее когтями страшными, да сядет во гнезде своем пировать, птенцов кормить. А ты, лежи смирно, что убиенный, не шевельнись. Как только улетит птица, бери чурочку березовую да беги прочь, поспешай.

- Бабушка, а как же мне на остров перебраться тот? Чай, не по студёной водице вплавь.
- Вот топор тебе. Как к окиян-морю придёшь, ищи дуб в  обхват шириной. Пои его водицей ключевой, клади хлеб да соль в корневище, прощенье проси. Берись за топор да приговаривай:
Руби топор топорище
лодку са дубовым днищем,
с клепцами сосновыми,
с веслами новыми.

Будет тебе, и лодка ко времени, внучек. Только помни, время упустишь - смерть свою сыщешь. Коли настигнет в погоне тебя сокол-птица, на острове том – поминай как звали. Сядешь в лодку, отплывешь в море – нет грозной ее власти над тобою.
На рассвете, благодарил Иван ведунью  за приют, за напутствие доброе, материнское, да в дорогу отправлялся.

Быстро сказка сказывается, да не быстро путь-дорожка схаживается. Не один денек, не одну ноченьку шёл молодец по краю доселе неведомому, пока, не выбрался к Студёному морюшки. А по берегу моря того, как и по земле той сход стороны, валунов раскидано кругом – не счесть; от мала до велика. Какие – мхами поросли, какие – завитками причудливыми измалёваны, исчерчены. На один глядишь валун, видно – рыбу диковинную; на другой – птицу сказочную; на третий – образ девичий. Брёл Иван вдоль морюшка, вдыхал грудию полной свежий морской воздух, да разглядывал те камни диковинные, думал про себя - «вот так искусница, Мать Сыра Земля наша!»

Умывал Иван лицо своё водицей морской студёной, да и о переправе подумывать стал. Долго гадать не пришлось. Рос у самого берега дуб – в обхват рук. Кланялся, молодец,  дубу тому вековому, поил его водицей ключевой, хлебом да солью пригощал. Доставал топор ведьмин, говорил заветное присловье:
Руби топор топорище
лодку са дубовым днищем,
с клепцами сосновыми,
с веслами новыми.

Не успел Иван вымолвить последнего слова, как топор из рук его выскользнул да пошел рубить: то справа, то слева, то вдоль, то поперек. И часу не прошло, как лодка новешенькая перед ним стояла. Вот так диво! А еще больше сдивовался парень, когда лодку на воду спустил, да на весла налёг. А вёсла-то сами, без силы человечьей гребут! Ай, да бабушка, ай да сподручница! Ухмыльнулся в ус, да почивать лёг. А, как о берег лодочка упёрлась, проснулся. То ли в новый день было, то ли в нонешний – кто знает. Еще с берега, как на остров ступил Иван, увидел на горе высокой, лесом поросшей - сосну-великана. Устремилась сосна та стрелою в небо. Крона её в облаках спуталась, а корни – змеем огромным по земле извивались.

Взошел он на гору высокую, сел у озера с кровь-водицей. Сладил удилище себе из ивовой ветви, наживил голову пескаря на крюк кованный, да закинул в воду. Недолго ожидать пришлось. На первый поклёв вытянул окуня, златопёрого. А чешуйки у того окуня - из чистого серебра, словно монеты увесистые, одна в одну. Так и сверкают в лучах солнечных, переливаются. А глаза у того окуня – всё камни самоцветные, красы невиданной. Хотел было Иван окунька оставить себе, ободрать его. Глядишь, цельна мошна серебра наберется, да каменья те задорого продать можно. И только подумал об этом, как видит в зеркале чешуек окунёвых, не своё отражение, а лик сыночка родимого проявился, Ждана. Вместо рук у того - крылышки, а вместо ног – лапы птичьи. Бросил Иван тут же рыбу в воду, словно горячий горшок из рук. «Не за серебром сюда шел я».

Закидывал в другой раз удилище своё. На  другой поклёв  – щуку зубастую доставал. А у щуки той чешуйки - из чистого золота, огнем горят, полыхают! А в глазницах ее - камни самоцветные, еще краше да поболее будут, чем у окуня того, серебрянного. И вновь, пуще прежнего захотелось Ивану щуку ту драгоценную ободрать, да мошну свою золотом набить. Да только помыслил об этом, как видит в золоченых чешуйках, не своё отражение, а сынишку своего, Ждана, в рубахе окровленной. «Не за золотом сюда пришел я». Снимал с крюка щуку зубастую, отпускал ее.

Бросал во третий раз удилище Иван. А на третий-то поклёв - забурлило, вспенилось Кровь-озеро, согнулось ивовое удило вдвое, лишь чудом удержал его молодец. До ночи боролся он с рыбой той, ну а с ночи - до зорьки рассветной. И только с восходом Солнца сдалась рыбина, в изморе своём. Был то – сом усатый, с человека в рост. Резал Иван сому голову, ел печень рыбью, да не узнавал себя. Силушка в теле так и распирает! Нипочём и до неба самого вскарабкаться!

С ветки на веточку, с сучочка да на сук, долез Иван до гнезда соколиного. А в гнезде том, черепков человечьих-то – видимо-невидимо, а косточек-то молодецких –  не перечесть. Находил Иван среди костей чурочку березовую, клал ее в котомочку, доставал голову сом-рыбы, поверх своей ставил. А свою, родимую, внутрях рубахи прятал. Тут и, на ловца, сокол-птица прилётывала. От взмаха крыльев ее - ветры буйные взволновались, от крика ее – зверь лесной притих, птицы петь перестали. Приметила сокол-птица добычу в гнезде своем, разгневалась, разъярилась, да и впилась метко в голову рыбью когтями вострыми. Повалился Иван словно замертво, лежит не шелохнётся. А птица, тем временем, пировать зачла. Один глаз – одному птенцу скормила, другой глаз – другому. Сама же – голову рыбью пообклёвывала до кости. А наевшись, улетела.

Вскочил молодец на резвы ноженьки, да вниз, что лист с клена полетел, только успевает ветви в руках перебирать. А как ступил на землицу, бежал без оглядки к берегу морскому, где лодка его ожидала. Нахмурилось небушко, загремел гром небесный, засверкали молнии частые. «Время упустишь, смерть свою сыщешь» - звучало в голове ведьмово напутствие. А берег уже вот, рукою подать. Тут, видит Иван, на опушке старый дуб огнем полыхает, молнией пораженный. Хотел было он дальше бежать, глядь, а на пути его большой змей явился; в кольца скручивается, молвит по-человечьи:
- Постой Иван, не пробегай стороною. Помоги мне в беде моей, я в долгу не останусь. В корнях дуба детёныши мои. Упала ветка горящая, перекрыла лаз. Не дай им погибнуть в огне, добрый человек.
Глянул Иван назад, нет ли погони, да рукой махнул: «Эх, была не была!». Снял с себя рубаху, смочил в ручье, разорвал надвое, да на руки намотал, словно рукавицы. Брался за пудовую ветвь во первый раз – пообжег кудри свои русые. Сдвинул ветвь на вершок. Брался за ветвь во второй раз – пообжег бороду свою густую. Сдвинул ветвь на аршин. Брался за ветвь огненну во третий раз – пообжег тело своё белое. Сдвинул ветвь на сажень добрую. Тут и полезли змеёныши во все стороны, кто куда спасаться.

- Благодарю тебя Иван. Да помни, я в долгу не останусь, сгожусь тебе ещё.
А Иван, со лба пот утер, махнул змею рукой на прощанье да поспешил к берегу морскому. Прибегает, глядь, а лодки-то нет! Разгулялось Студёное море, расплескалось волною, солетались ветры буйные, срывали лодочку его с привязи. Хоть, в омут с головою! Как тут быть!?

А птица-то, сокол, воротившись в гнездо своё, всё уразумела, разгневалась. Догонять обманщичка пустилась. Летит - зло покрикивает, глядит - клювом острым пощелкивает. Вот, уже узрела она Ивана, вот уже закружила над его головушкой, когти страшные навострив.
Вдруг, откуда не возьмись, змей у ног Ивана появился, тот самый змей с пожарища лесного. Перебирает змей на хвосте своем уздечку конскую, серебряную. Молвил змей по-человечьи:
- Не бойся, Иван, грозной птицы. Помогу тебе я, как и ты, мне помог давеча. Возьми, Иван, уздечку серебряную. Кого, уздечка сия хоть раз коснется, того и зауздает на всю жизнь.
Был змей, да и след его простыл.
Взял молодец уздечку в правую руку, а топор из-за пояса - в левую. Встал наготове.
- Двум смертям не бывать, а одной не миновать!
А сокол-птица уже к самой земле на волосок, уж когти ее в головушку молодецкую метят мгновением. Улучил случай Иван, да кинул в нее уздечкой серебряной. Тут и чудо случилось! Отскочила птица, как от щита невидимого. Упала наземь, сложила покорно крылья свои, склонила буйную голову к ногам хозяйским, а уздечку в клюве подает. Иван, уж было, топором замахнулся, рубиться думал, да вовремя опомнился. «Ай да змей, ай да угодничек!»

Зауздал Иван сокол-птицу уздою серебряной, сел верхом да и полетел по-над морем Студеным во родимый край. Стихла непогодушка,  стихли и ветры буйны, окиян-море успокоилось. Явилось Солнце святое на небесах. Птицы запели в радость. Летит Иван над миром и всё дивуется. Вот он каков мир, с птичьего-то взора! Вот она, Земля наша мати, кормилица!

Не успел Иван по сторонам оглядеться, как уж к деревне родной подлетели. Вот и дом свой приметил.
- Опускайся-ка ты, птица грозная, на двор мой. Да не пужай люд честной зазря. За службу благодарю, и неволить более не стану тебя. Лети своей дорогой, к малым детушкам. В добрый час!
Садилась сокол-птица на Иванов двор, кланялась ему до земли, да улетала в обратный путь. А Иван, прямиком в дом. Тихонько вошел в сени, видит, сидит у окошка Прасковьюшка, да сладким голосочком своим напевает что-то, куделю прядёт. Сел и он на лавку, заслушался.

Экой ты Ваня, да розудала твоя голова
Что-ль головушка, Ваня, да твоя,
Сколь далече уезжая Ваня от меня?
Уезжая ты Ваня от меня,
На кого жа покидая бедную меня,
С кем я буду эту зиму зимовать?
С кем прикажешь лето красное ходить-гулять?
Гуляй, гуляй, моя любушка бедна одна
Я уеду, жить во дальни ох и города.
Не приеду, не приеду к тебе года два…

День то я плачу, ночь на разуме тебя держу…

Выпала тут, будто ненароком, чурочка березовая из котомки и  покатилась по горенке. Услыхала-то девица, оглянулась, да на радостях так и ахнула! Вмиг бросилась милому на шеюшку, и ну целовать его, миловать. А чурочка, тем временем, всё кружится по полу, всё вертится - раз, да в колыбель закатится. А милые того не замечают, знай себе милуются. Не приметили они, и как в окошко жаворонок молодой залетел. Вдруг, слышат, то ли плачет кто, то ли щебечет, то ли смеется детским голосочком тоненьким. Удивились, что бы это? А как глянули в колыбель, так и возрадовались чуду-чудному. Лежит там сынишка их, Ждан, белы рученьки к родителям простирает, улыбается.  И радости той в доме конца и краю не было…

2016г.
О.К.