Дневники I-26-б Чтец и литератор Глеб Сергеевич Ла

Дневники I-26-б Чтец и литератор Глеб Сергеевич Лапшин

Михайловское-Пушкинские горы

На улице я долго разговаривала с Глебом Сергеевичем Лапшиным, мы говорили о Ермоловой, об актрисе Ольге Гзовской, о многом. Г. С. сказал: «Женщины стареют с 40 лет, мужчины с 50 лет».

Мимо нас прошёл брат Осипа Мандельштама – Евгений Эмильевич, высокий седой барин с интересным породистым лицом, с голубыми глазами. Он долго смотрел на Г. С., проходя мимо нас. Разговор наш с Г. С. происходил около книжного магазина.

Читаю о Блоке. «Наследника нам не оставил он». Мандельштам, Ахматова, Цветаева, Пастернак – не наследники. (Почему? 2010 г.)

Вернулись Володя и Е. М., Володя причащался 4 августа. Отец Василий сказал, что Володе надо жениться, и что на Покров он будет его венчать.

Ничто не встрепенулось во мне, когда я слушала это. Я дала Е. М. деньги для о.Василия, чтобы он молился о Володе, о.Василий сказал, что будет молится и обо мне: «Я положу её в свое сердце», он сказал, что не сразу пройдёт Володина болезнь. Володя спал, когда я зашла к ним.

Зашла к Г. С., он лежал на постели, спросил: «Это доктор?», - имея в виду меня. Он пошутил, что тоскует обо мне, сказал, что очень чувствует людей. Недавно после панихиды в храме Г. С. сказал мне: «Кто-то обо мне помолится, когда я умру?»

Хочется романтики, поэзии, трепета сердца.

В 28 лет Блок пишет о своей старости. Он, как Лермонтов, рано узнал людей. Щемит сердце от Блоковских стихов. Как я люблю его. Бедный, как он страдал все годы. В любви должны быть равенство, свобода и отвага.

"Чехова принял всего, как он есть, в пантеон своей души и разделил его слёзы,  печаль и унижение" (Блок). «Я надеюсь всё-таки оставаться человеком и художником. Если освинеют все, я на всех плюну и от всех спрячусь». (Блок - матери).

Чехов о Венеции: «Русскому человеку бедному и приниженному, здесь, в мире красоты, богатства и свободы не трудно сойти с ума. Хочется навеки здесь остаться, а когда стоишь в церкви и слушаешь орган, то хочется принять католичество».

Пришла Люба Пучнина – дерзкая и воинственная.

Не хочу быть экскурсоводом. Страстишки человеческие в разгаре, а я хочу покоя,  чистоты и тепла. Здесь этого нет, здесь легко осуждают друг друга. Люба – сорванец, речь умна, но груба и засорена, она говорит,  что очень устала.

Кто–нибудь, любя свою родину, писал ли о ней так, как Блок после приезда из-за границы: «Я ослепительно почувствовал, где я, это она – несчастная моя Россия, заплеванная чиновниками, грязная, забытая, слюнавая, всемирное посмешище. Здравствуй, матушка!»

Люба говорит о ком-то: «Наговорив друг другу кучу мерзостей, - она меня в порошок стирала, а я её, мы помирились».

По рассказам Г. С. о. Валентин Амфитеатров очень горевал о том, что его сын неверующий, много плакал и ослеп от слёз. Г. С. видел как-то на Пасху лицо о. Алексея Мечёва, лицо его было таким духовным и светлым, что Г. С. был поражён.

Отец Алексей был прозорлив. Во время службы однажды ему помогал его сын о. Сергий, несколько раз о. А. сказал сыну, чтобы он надел скуфейку, как только о. Сергий её на голову надел, чуть ли не в тот же миг со стены сорвалась икона и упала ему на голову. Мы ещё вспоминали с Г. С. Владыку Антония Блума.

Потом Г. С. читал присутствующим свою статью о Есенине. И то и другое мне понравилось: статья – поэзией, своеобразием мышления, языка и стиля, чтение – благородством и выразительностью.

Голос Г. С., несмотря на его весьма пожилой возраст, молодой, страстный,  глубокий. Этот человек мне всё более интересен, у нас взаимная симпатия друг к другу. Наши души разговаривают безмолвно, чего нет у нас с Володей.

Володя пьёт все эти дни. Моё пребывание здесь толку не принесло, его гонит от меня прочь его болезнь. Мы с ним не подружились, я несу какой-то странный крест любви к нему.

Галя, ничего не предпринимай, говорю я себе, ничего не говори Володе, простись сдержанно. Если будет надо, он тебя и в Москве найдёт. Любовь моя к нему сейчас умирает, образ души его чистой гаснет, он для меня закрыт. Я устала, я сказала ему, что мне пора уезжать. Он среагировал бурно, сказал, что я свободна и могу ехать куда хочу, долго выговаривал мне.

Его задели мои слова об отъезде. Я ответила: «Тебе не нравится, что я уезжаю, а что ты мне предлагаешь?» Он молчал. Как ни странно, я услышала от него, когда собралась уходить, узнав, что он решил выпить: «Ну, куда ты пойдёшь?» И добавил: «Может быть, с твоей лёгкой руки я перестану пить». Я: «Откуда ты знаешь?» Володя: «Так мне кажется». (Он перестал пить, удачно женился, но умер в течении 7 минут от серечного приступа. 2010 г.)

Ходили с Володей к друзьям его, на обратном пути он шёл, обнимая меня за плечи некоторое время и что-то рассказывая. Долго мы с ним разговаривали на кухне, он подошёл ко мне, обнял за шею, поднял на руки, стал целовать. «Я теперь тебя не стесняюсь», - сказал он мне.

«Любишь ты меня?», - спросил он. Сны мои о нём стали сбываться. Я всё время во всём, что касается Володи, испытываю разочарование. Но я боюсь повредить ему,  как–нибудь обидеть его.

Человеческого тепла в наших отношениях нет, болезнь его всё губит. Он всё время пьёт. «Я ни о ком не молюсь. Если выберусь из этого состояния – буду молиться», - сказал он. У него нет сил молиться ни душевных, ни физических. «Если я не брошу пить, я погибну», - сказал он ещё.

«Откуда Вы, прелестное дитя?», - спросил меня у подъезда Г. С., рядом стоял полупьяный Володя. Г. С. продолжал: «Я же в Вас влюблён. Предлагаю Вам руку и сердце». Все смеялись над этой его шуткой.

Когда Володя был увлечён моей сестрой, он всегда приходил туда, где она была,  чтобы видеть её, хмель не мешал ему в этом. А меня он не ищет, уходит от меня.

Чувствую себя скверно. Я в подавленном состоянии. Почему божественная моя любовь к нему превращается в желание отдохнуть от него? Где же она? Значит, не выдерживает душа испытания личности человеческой.

Под этой оболочкой горит образ Божий, но я вижучто он затемнен болезнью. Моей любви нечем дышать, она умирает. Осталась только молитва о нём. Зачем же было дано предчувствие счастья в общении с ним? Чтобы поддерживать во мне молитву?  Если бы я была святой, молитва моя имела бы силу. У меня была воля – быть с Володей. Я не достигла этого. Он не осознает меня, я для него незначительная деталь, почти ничто.

Был у нас с Инарой Г. С., читал о Пушкине и Оскаре Уайльде. Мне нравится, как он говорит, он человек старой культуры, хорошего воспитания, талантливый,  обаятельный.

Володя не заходил к нам несколько дней. Наконец, мы увиделись у него, сидели втроём долго с Е.М., я больше молчала. Е. М. ушла.

Мы рассказывали друг другу разные истории. В. смотрел на меня, чего раньше почти не было. В глазах его были вина и смущение. Я собралась уходить.

Володя: «Можно я закурю?» Я: «Да». Он начинает опять целовать меня. Я сказала на сей раз, что люблю его. «От любви до ненависти один шаг», - сказал он. На это я возразила: «Я не знаю ненависти». Он: «Вы в этом уверены? Это Вам кажется. Я не знаю, что такое любовь». Я: «Это дар Божий. А ты зачем меня целуешь без любви?» Он: «Если бы не было любви, я бы не целовал. Теперь – ничего не говори». Поцелуи продолжались, я была спокойна.

Он сказал: «Не знаю, как выйти из этого состояния». Я советовала ему чаще исповедоваться, поехать в Москву и поговорить с о. Владимиром. Я сказала, что мы скоро расстанемся. В ответ он молчал.

Я просила его писать мне, когда я уеду, просила молиться обо мне, просила,  чтобы он в данную минуту помолился о себе. Он перекрестился и сказал: «Господи,  помоги мне не продолжать (пить)».

Он успел мне сказать, что у него больна нервная система, оттого он замкнут, когда трезв. Он хочет молчать, так как запас слов истощён. Он сказал, рассказав мне две назидательные истории о верующих, что он знает где чёрное. Он не ощущает себя, не чувствует свою душу. Мы очень много с ним сегодня говорили о его болезни в прошлом году, о Ване Клиберне, о Растроповиче, о певце из Ленинграда с дивным голосом Олеге Погудине, говорили о животных, о насекомых, о кактусах,  об Альберте Швейцере. Володя помнит всё, что я раньше рассказывала ему, я обрадовалась этому.

Я сказала ему, что я должна думать за нас двоих. Он ушёл спать к матери. Кроме поцелуев слава Богу ничего не было.

Мне сказали, что месяц назад Володя говорил кому-то, что совершенно равнодушен ко мне. Слёз у меня нет почти. Желание скорей уехать отсюда. Я испытываю унижение. Не хочу его видеть. Куда мне убежать от людей, чтобы оплакать моё горе? Володю осуждали, говорили, что он очень изменился к худшему.

В храме видела Г. С., мы с ним съели пополам освященное яблоко. Мне с ним легко, как с родным человеком. Какая-то общность душ? Вчера Г. С. говорил Инаре, чтобы она деликатно сказала мне, чтобы я не связывала свою судьбу с Володей,  рассказывал ей страшные вещи про своего соседа-алкоголика.

Неужели я, наконец, вырвалась из плена? Е. М. советовала мне проститься с Володей. «Ведь больной человек... Это Вы от гордости не хотите его видеть». «Он в этом не нуждается», - сказала я. Мне стыдно, я не хочу, чтобы он видел моё лицо.

Я заснула днём, проснулась со странными мыслями в голове: земля наша показалась мне ничтожной пылинкой в Космосе, и человеческая жизнь ужели стоила того, чтобы СЫН БОЖИЙ БЫЛ РАСПЯТ НА КРЕСТЕ?

Я чувствую ужасное унижение. Много плакала. Володя – это не Боря Талесник, не Одик, с таким человеком дружба невозможна. Помыслы мои были чисты.

Приходил Г. С., мы долго разговаривали с ним. Я не знаю ещё своей души, её падений, взлётов, её возможностей. Есть в ней неведомая мне сила. Сейчас у меня такое ощущение, будто я внутренне пригвождена к кресту, сердце истекает кровью. Я что-то искупаю сейчас.

Я спросила Г. С., много ли он в своей жизни встречал трагических натур. «Нет.  Ахматова – начало Апполона, Цветаева – трагическая, Дионисиевское начало,  Пушкин – Апполона, Лермонтов - Дионисия». «Есть ли у нас народ?», - спросила я.  «Нет». «А Марфа Ивановна?» «Таких мало осталось». «А мы с Вами?» Г. С.: «Мы – не народ. Мы - интеллигенты».

У каждого человека своя Голгофа. Страшно жить. Какое одиночество.

«Когда не вглубь сердец разбитых,
Куда Христу сойти?»

Приходила Е. М. Володя ей сказал, что он меня не обижал, не отталкивал, что он не хочет терять со мной отношений. Я написала Володе прощальное письмо,  написала, что мы свободны располагать собой, как нам угодно. «Если хочешь – пиши, приезжай, но трезвым. Пьяным тебя видеть не хочу...»

Мне легче, но с утра в душе тихая боль. Е. М. сказала  мне такую фразу Володи: «Если я в крайнем случае женюсь на Гале, в Москву я не поеду».

Прощайте, Святые Горы (Половина жизни моей кончена). Стояла у могилы Пушкина – это место святое. Со Светой Мельниковой экскурсоводом еду в Питер. Тоскливо смотреть на людей. Моя родина на Небе.

Питер

Я люблю Володю и благодарю Бога за эту любовь. У Светы Ворониной с Сашей контакта нет.

Галя Рыбкина - моя двоюродная сестра проницательна, во многом она права, но она меня не совсем понимает.

Встретилась я с Тамарой Артемьевой второй раз в жизни, нам есть о чем говорить.  Виделась с Лютей и её дочерью Леной, рисовала Лену, у неё изумительные глаза.  Пела свои песни, голос был у меня гибкий и выразительный, в такие минуты петь для меня – наслаждение.

Была у Гриши Ковалёва, читала ему вслух стихи Баратынского, Вити Мамонова, Станислава Красовицкого. Мы с ним встречаемся так, как будто расстались 3 минуты назад. Он чуток и хитёр. Говорит громко, ругается, каламбурит.

Тамара Артемьева сказала мне: «Я не хочу тебя терять». И я никого не хочу терять. Она думает о самоубийстве, это для неё и сладостно, и свет.  Я объяснила ей, что с этим надо бороться.

Пустынька под Елгавой в Латвии

Еду в Монастырь к отцу Тавриону. Он меня узнал, сказал: «С приездом», лицо у него доброе, он улыбается. Проверяют паспорта, расширили столовую. Кто-то говорит: «Раньше корову имели, свиней, хлеб делали, шесть детей имели,  вышивали, ткали – всё успевали. Пожалста, пожалста... А сейчас – бельё в прачечную, детей в ясли, хлеб в магазине покупаем, а времени всё нет и ругаемся. Во как времечко на времечко не сходится. Не благословлённые, не крещённые, не венчанные. Один ребёнок, а молока нет. Вот как без благодати Божией». Ещё: «Ни крестов, ни постов, ни моления – и жизни нет».

Володю поручаю Богу и Божией Матери. Хочу молчать. В 3 часа была у Батюшки, он прост в обращении, с ним легко себя чувствуешь. Я рассказала ему о Володе. Батюшка сказал, что это у него страсть (пьянство), сказал, что ничего случайного нет, записал его имя, чтобы о нём помолиться. Денег с меня не взял. Об о. Дмитрии Дудко он сказал: «В наше время – терпи и молчи. А иначе хуже сделаешь.  Поторопился он».
 
Когда я не люблю людей, я во мраке.

Встаем в 5 утра, в 8 утра служба кончается. Меня донимали мысли о смерти, я хотела умереть, чтобы быть с Христом,  чтобы не страдать больше на земле.

Мой рисунок. Я рисовала Володю.