Очищение

Повесть

1
Учитель истории одной из средних школ, тридцатиоднолетний Валерий Никитич Кочкин сидел в мягком кресле, поджав под себя ноги, и с упоением дочитывал последние страницы романа-эссе Владимира Чивилихина "Память". По-разному восприняли эту вещь критики, но ему она была интересна.
В дверь позвонили. Вставать не хотелось. Опять, наверняка, пришла соседка-астматичка просить несколько капель санорина или галазолина, для очистки вечно забитого своего носа. Мама как раз дома. Она сама и разберется с ней.
 Но в прихожей неожиданно раздался знакомый мужской голос.
- Здравствуйте, Любовь Николаевна. Лерка дома?
- Дома, дома. Проходи к нему, Сережа.
Да, это был его друг Сергей Корзин. Валерий вспомнил, что они еще на прошлой неделе договорились встретиться в этот день и пойти на открывающуюся в краеведческом музее выставку старинных предметов, обнаруженных во время археологических раскопок на территории их области. Сергей, видимо, прождал его у кассы добрых два часа и вот не выдержал, приехал к нему. Ох, сейчас и достанется ему на орехи. Валерий закрыл книгу и зажмурился. Когда он открыл глаза, дверь его комнаты отворилась и в дневном проеме выросла одетая в черный свитер и брюки стального цвета, могучая и статная фигура Сергея.
- Хорош, гусь! – пробасил Сергей. – Я, как идиот, весь продрог у этих чертовых касс, а он тут в кресле развалился в белых тапочках да книжечки почитывает.
- Ну, во-первых, тапочки у меня не белые, а бежевые, - улыбнулся Валерий, выпрямляя ноги и погружая их в тапочки, мирно почивавшие на паласе возле кресла, - а во-вторых, извини, брат, ну честное слово, забыл. Когда садился, думал – полчасика почитаю и пойду. Да вот, зачитался.
- Зачитался. А как же выставка?
- Да сходим мы на эту выставку, обязательно сходим. Она ведь открылась только.
- Что читаешь-то хоть?
Сергей подошел к Валерию, взглянул на корешок и, надув щеки и высунув кончик языка, издал неприличный звук.
- На что ты черепки променял, Лерка?
- Каждому свое, - обиделся Валерий. - Тем более, что в этой книге немало говорится и о черепках.
- Не знаю, о чем там говорится немало, но только вот о семье своей он говорит, на мой взгляд, слишком много.
- Ну, и что же здесь плохого, не понимаю? – удивленно произнес Валерий.
- Ну, во-первых, это нескромно. А во-вторых, возводит свою семью в ранг идеала и на ее истории строит историю всего государства.
- Извини меня, - перебил друга Валерий, – но в нашей литературе немало случаев, когда семья писателя становилась основой повествования. Например, Лев Толстой или Максим Горький. С другой же стороны, если смотреть на литературу с твоей позиции, то Николай Островский был еще более нескромен, ибо в своем романе описал всю свою жизнь и жизнь семьи, возведя ее в ранг идеала.
Не найдя что сразу ответить, Сергей некоторое время молча смотрел на друга.
- Так то же время какое было, - наконец нашелся он. - То же настоящий учебник революции.
 - А "Память" – настоящий учебник истории, - улыбнувшись, ответил Валерий. – И времена, описываемые в ней, самые что ни на есть исторические. И нам с тобой, как историкам, неплохо было бы ее, книгу, хорошенько изучить, - Валерий сделал небольшую паузу и затем продолжил. - И потом, почему ты считаешь, что на истории одной семьи нельзя проследить историю всего государства? Да если бы каждый человек написал историю своего рода, представляешь, какой универсальный, уникальный и прекрасный получился бы учебник истории. У меня, например, давно зародилась мечта – пробежаться по следам своих предков. Да вот, не знаю, с чего начать. Да и времени не хватает.
- Ну что же, когда соберешься и осилишь сей труд, с удовольствием почитаю талмуд под названием "История семьи Кочкиных", - усмехнулся Сергей. - Хотя занятие это будет, кажется, прескучнейшее.
 - Думаешь, в истории моего рода не было ничего примечательного?
- Уверен! Что может быть примечательного у человека, отец которого водитель самосвала, а дед – полковник милиции?
- А то, что у этого водителя самосвала есть боевая медаль "За отвагу", а у полковника милиции наверняка тоже имеются какие-то заслуги перед страной, неужели не примечательно само по себе? – обиделся Валерий.
Это почувствовал и Сергей. 
- Ну, не серчай, брат, - примирительно сказал он. – Я же пошутил.
- Плоские у тебя шутки, как сказала бы моя бывшая жена.
- Ого! И жену свою бывшую вспомнил, - захохотал Сергей. – То-то икнется ей в самом неподходящем месте.
В этот момент дверь в комнату Валерия открылась и вошла Любовь Николаевна.
- Обедать будете, холостяки?
- Ты голоден? - Валерий взглянул на Сергея.
- Да вообще не помешало бы, - согласился тот.
- Я хотела подождать Никиту Николаевича, да он что-то задерживается, - Любовь Николаевна направилась на кухню
Друзья последовали за ней. Сев за стол, они молчали, пока Любовь Николаевна наливала в тарелки щи. Горячий пар поднимался до самого потолка и растворялся в пожелтевшей от времени штукатурке.
- Не часто вам, Сережа, приходится есть горячие щи, признайтесь? – налив себе в последнюю очередь, Любовь Николаевна присела за стол рядом с сыном. – Холостяцкие обеды, я знаю, часто проходят в сухомятку.
- Ну что ты, мам, - вступился за друга Валерий. – Сергей неплохо готовит сам. И уж щи, во всяком случае, сварить себе всегда сможет.
- Не о том речь, сможет или нет, - возразила Любовь Николаевна. – Я говорю о том, что для одного себя и готовить не хочется. Ведь правда, Сережа?
Но Сергей ответить не успел. Щелкнул замок входной двери и в квартиру с шумом ввалился Никита Николаевич, отец Валерия. Высокий, для своих лет довольно стройный мужчина с вечными шутками на устах, он был своим парнем в любой компании. Вот и сейчас молодые люди, при виде его, заметно оживились.
- О, вся компашка-бражка в сборе, - воскликнул Никита Николаевич. - Приветствую тебя, мой юный друг, и в твоем лице всю советскую науку.
Никита Николаевич протянул Сергею руку и тот крепко, по-мужски, пожал ее, улыбнувшись.
- Иди умывайся, да садись к столу, - Любовь Николаевна доставала из кухонного шкафа новые тарелки и приборы.
- Даже с людями поговорить не дашь. Чуть что, и сразу за стол.
Добродушно ворча, Никита Николаевич отправился в ванную и включил воду. Вытерев лицо и руки, он прошел на кухню и сел на свое любимое место – спиной к окну. Некоторое время все ели молча. Но Никита Николаевич вдруг на мгновение задумался и, совершенно неожиданно для всех, засмеялся. Ложка тряслась в его руке, словно барабанная палочка, готовая тут же, если ей подставят барабан, отстучать дробь. Сергей из-за этого едва не подавился, поперхнувшись и закашлявшись, и Валерий тут же услужливо стал стучать его по спине.
-  Ну, это невозможно, - сердито проговорила Любовь Николаевна. – Ты даже при гостях из каждого обеда устраиваешь цирк.
- Прости меня, Любаша, но я просто вспомнил, как у нас на автобазе вчера хохма случилась, - ничуть не смутившись, ответил Никита Николаевич.
- Оставь свои хохмы до послеобеда, - Любови Николаевне стало стыдно за мужа перед Сергеем, хотя он и был в этом доме уже почти своим.
Женщина интеллигентная, работавшая врачом, она всю совместную жизнь пыталась привить своему мужу хорошие манеры, но безрезультатно. Никита Николаевич был твердо убежден в том, что хорошие манеры у человека те, при которых он не чувствует себя скованным. Когда же человек должен вести себя так, словно запрограммированный робот, он и чувствует себя воспитанным роботом, а не человеком с хорошими манерами. И Любовь Николаевна махнула на мужа рукой, посвятив себя целиком воспитанию сына. К тому же, все их знакомые давно привыкли к повадкам Никиты Николаевича, и даже находили в них нечто от патриархальной человеческой самобытности.
- Пап, ну и что же за хохма случилась у вас на автобазе? – Валерий любил, когда отец рассказывал смешные истории из жизни.
 Причем, что интересно, все в семье прекрасно знали, что Никита Николаевич абсолютно ничего не выдумывает, рассказывает всегда только то, что произошло в действительности, но подает это в таком ракурсе, что от смеха удержаться не может никто.
- Валера! Ты-то хоть не уподобляйся клоуну, - недовольно проворчала Любовь Николаевна.
- Ладно, мать! Ты кого стесняешься? Сережку, что ль? - вступился за сына Никита Николаевич.- Так он давно уже свой человек в нашем доме.
- И правда, Любовь Николаевна, ну что вы сердитесь, - Сергей добродушно взглянул на хозяйку.
- Я только к тому, что щи простынут, - настаивала на своем женщина.
- Да что щи в сравнении с тем, что отчебучил Васька Тишкин, - довольный поддержкой мужской половины, забасил Никита Николаевич. – Золотником он у нас на автобазе работает, дерьмо, значит, по канализациям собирает…
- Фу, как не стыдно! За столом, во время обеда, - Любовь Николаевна не выдержала и вышла из-за стола.
- А я уже, кажется, рассказывал, что полгода назад от этого Васьки невеста чуть ли не прямо из загса сбежала, - не обращая внимания на жену, продолжал Никита Николаевич. – Так вот, случайно узнает наш Василий, что невеста-то эта себе другого хахеля нашла и даже замуж за него выходит. Свадьба на прошлой неделе была в доме у невесты, потому как хахель, видать, бесквартирный. А жили они на первом этаже. И что же делает наш Васька? Заводит свою машину, едет к дому невесты, снимает шланг и просовывает его в окно, благо, оно открыто было. А потом запускает  всю эту технику, которую за день насобирал…
Дальше он уже рассказывать не мог – подбиравшийся все это время к его горлу хохот наконец-то вырвался наружу. Не смогли удержаться от смеха и молодые люди.
- У людей горе. Какой-то мерзавец им праздник испортил, а может быть и всю жизнь переломал, а они заливаются, - Любовь Николаевна, стоявшая все это время за кухонной дверью, укоризненно покачала головой.
- Оно-то конечно, - Никита Николаевич перестал смеяться. – Смешного здесь мало. Но как представишь, как жених с невестой и вся их компашка-бражка по шейку в дерьме, как в водах Черного моря, плавает, так никакого удержу нет.
Новый взрыв смеха потряс кухню. На этот раз улыбнулась даже Любовь Николаевна.

2
Юрий Иванович Севастьянов вернулся домой довольно поздно. День был перенасыщенным, интересным, но изматывающим. Шутка ли, целый день провел с секретарем ЦК и его супругой. Такое запоминается надолго.
- У нас гость, Юра, - встретила его жена, помогая снять пальто.
- Не до гостей сейчас, Тонечка. Устал чертовски, - Юрий Иванович снял ботинки и окунул ноги в удобные, легкие шлепанцы. - Сейчас бы ванну принять да на боковую.
- А ты прими ванну. Гость подождет, - улыбнулась Антонина Васильевна.
- Кто приехал-то? - начиная догадываться, полушепотом спросил Юрий Иванович, поглядывая на дверь своего кабинета.
- Саша Корзин.
- Сашка? – забыв об усталости, Юрий Иванович поспешил в кабинет.
- Сашка! Приехал!
Друзья обнялись.
- Сколько лет, сколько зим?!
- Да уж, наверное, лет с десяток не виделись. Только вижу, не вовремя я, - Александр Петрович смущенно вздохнул. – Тоня сказала, что ты в высочайшей командировке…
- Был, был, - засмеялся Юрий Иванович. - Слава богу, в один день управился.
- Устал, наверное?
- Не то слово. Но ничуть не сожалею об этой усталости.
- Интересно было? Расскажи, если силы есть.
- Расскажу обязательно, Саша. Только знаешь что, пойдем-ка, чайку попьем. За столом и речь складней получается.
Они вышли из кабинета.
- Тонечка, ты бы нам чайку согрела, - позвал жену Юрий Иванович.
- Уже кипит! - отозвалась с кухни Антонина Васильевна.
- Ну, ты у нас молодец, - мужчины вошли на кухню и Юрий Иванович, увидев на столе бутылку хорошего вина, нарезку салями и сыра, и торт, потерев друг о друга ладони, довольно воскликнул:
- О-о! Какой чудесный торт. И вино прекрасное. Ну, теперь уж совсем как праздник.
- Это Саша постарался.
- Надо же было хоть чем-то подсластить свой нежданный визит, - улыбнулся Александр Петрович.
Сели за стол. Юрий Иванович по-хозяйски разлил вино в бокалы, Антонина Васильевна поставила на стол холодные закуски, разрезала торт.
- Так какими судьбами ты в Москву-то попал? – спросил старого друга Севастьянов.
- Да вот, на семинар заведующих кафедр советской истории приехал. За обменом, так сказать, опытом.
- Понятно! Учиться никогда не поздно. Как говорится, ученье свет, а неученье – сумерки.
- А как сам-то? - спросила Антонина Васильевна. – Как жена, дети?
- Живем потихоньку. Дочка, вот, месяц назад замуж вышла. Сын – уже кандидат наших наук. Только вот жениться не хочет. Говорит – семья и наука – понятия несовместимые.
- Это он по молодости, - улыбнулся Юрий Иванович, разливая вино в бокалы.
 Все засмеялись. Затем чокнулись и выпили за встречу.
- У нас в этом смысле все нормально: и дочь науку вперед толкает, и внучке уже четвертый год идет.
- Да я уже знаю об этом. Мы с Тоней хорошо поговорили, пока ты на цековских лимузинах разъезжал.
- Да, Юра, кстати. Мы ждем, пока ты нам о своей высочайшей командировке расскажешь,- Антонина Васильевна каждому положила в блюдце по кусочку торта и глянула на мужа.
- Да что, собственно, рассказывать. Позвонили в институт из ЦК, попросили выделить знающего специалиста, который мог бы Москву показать и о Москве рассказать. Ректор указал на меня. Вот и все.
- Это как раз только начало, Юра, - подхватил Корзин.
- Ах, ах, прямо детектив хотят услышать, - заулыбался Юрий Иванович и пригладил рукой немногие оставшиеся на голове волосы.
Некоторое время он молчал, попивая чай и закусывая тортом. Затем с серьезнейшим лицом начал рассказ.
- Знаете, дорогие мои, я счастлив, что мне так повезло. Я целый день общался с людьми, обладающими высоким уровнем культуры и интеллекта. Ведь, согласитесь, не каждый секретарь ЦК, да еще член Политбюро, пожелает проехаться по Белокаменной с целью познакомиться с ее историей, с памятниками московской, а значит и древнерусской старины.
- Перестань, пожалуйста, говорить загадками, Юра, - попросила жена. – Ты о ком говоришь?
- О Горбачеве Михаиле Сергеевиче.
- А откуда он? - поинтересовался Корзин.
- Из Ставрополя они с женой. Причем, интересно, оба заканчивали МГУ. Он – юридический, она – философский. Но это еще не все. Работая первым секретарем крайкома, Михаил Сергеевич закончил и местный сельскохозяйственный институт.
- Два высших образования – это же сейчас большая редкость, - удивленно заметила Антонина Васильевна.
- Какие люди у нас в Политбюро появляются. Да к тому же молодые, - улыбнулся Александр Петрович.
- Это радует, что ты, Саша, таким образом, и нас тоже к молодым причислил, - Антонина Васильевна дружески похлопала Корзина по плечу.
Тот недоуменно посмотрел на нее, потом на Севастьянова. Юрий Иванович улыбнулся.
- Да, Саша, чувствуешь разницу? Нам с тобой пятьдесят с хвостиком, так нас все называют стариками. А им пятьдесят с хвостиком – так еще, мол, зеленая молодежь.
Все засмеялись.
- Но самое замечательное в том, - продолжал Севастьянов, - что эти люди покорили меня незаурядным логическим мышлением, прекрасным вкусом и способностью сопоставлять порою трудносопоставимые даже для специалистов памятники различных эпох, стран и направлений. Так, во время нашего посещения одного из московских старинных особняков работы итальянского зодчего Михаил Сергеевич на несколько минут задумался, а затем сказал, что подобный архитектурный стиль он уже где-то встречал и, кажется, это было в Венеции. "Да, да, - живо подхватывает Раиса Максимовна. - Это здание очень напоминает то, венецианское. Вы не были в Венеции, Юрий Иванович?" - спросила Раиса Максимовна меня. "Нет, к сожалению", - отвечаю. "Обязательно поезжайте, посмотрите. Убедитесь сами". "Я обязательно воспользуюсь Вашим советом, Раиса Максимовна, - говорю, – и съезжу в Венецию. Но только мне это сделать несколько труднее, чем вам". Поняв свою оплошность, Раиса Максимовна, вместе с супругом, звонко, весело засмеялась.
   Все трое тоже улыбнулись. Антонина Васильевна налила каждому очередную чашку душистого, крепко заваренного индийского чаю, а Юрий Иванович, слегка переведя дух, продолжал рассказ.
- Я не удивлюсь, если Михаил Сергеевич в недалеком будущем станет генсеком. У него для этого все данные и, причем, прекрасные. Много мы с ним говорили о болевых точках нашего общества. И чувствовалось, что это и его боль, что не ради звонкого словца он мне говорил все это.
- Дай-то бог, - вздохнула Антонина Васильевна.
- Только жесткими мерами, говорил Михаил Сергеевич, и можно встряхнуть, вывести из застоя (да, да, он сказал именно ИЗ ЗАСТОЯ!) наше общество. Строгая дисциплина, безукоризненное выполнение своих заданий; не сладкая лесть, а уничтожающая критика, не спание в креслах и на рабочих местах, а кипучая созидательная деятельность, не спиртовые компрессы, а трезвый образ жизни – вот лекарство, способное вылечить наше прекрасное, всемогущее (и не оттого ли всепрощающее?) общество. А то куда уж дальше катиться? Подумать только: наша страна обладает самыми мощными ресурсами в мире, самыми мощными трудовыми и промышленными резервами, мы первыми вышли в открытый космос, одними из первых нырнули в бездонные глубины мирового океана, первыми в мире поставили атом на службу человеку, но до сих пор не сумели заставить самого человека работать на благо человека. Пьянство, расхлябанность, безалаберность, всепрощение, пресмыкание, лебезение, лесть – вот главные пороки нашего общества, мешающие ему выйти на самые передовые рубежи мирового развития.
Юрий Иванович замолчал, переводя дух. Обвел жену и друга теплым взглядом.
- Знаете, у меня в душе все переворачивалось во время этого разговора. Если бы это говорил не секретарь ЦК, то… Словно бы с человеком из другого мира поговорил.

3
   Пятилетка "пышных похорон" завершилась. В марте 1985 года состоялся внеочередной мартовский пленум ЦК КПСС, на котором состоялись выборы генерального секретаря. Как и предвидел Юрий Иванович Севастьянов, на этот пост был избран его осенний собеседник Михаил Сергеевич Горбачев, избран с большим трудом, с перевесом всего в один голос. Настолько прочно укоренился даже в высших эшелонах власти традиционный образ окостенелого социализма, что многие члены политбюро по старинке вручную катили локомотив истории, не понимая, видимо, что уже наступил век всеобщей механизации и автоматизации.
За мартом был апрель, с его основополагающими апрельскими тезисами образца 1985 года. С этого все и началось. Те, кто еще четыре года назад зашторивал окна в вагонных купе и старался изо всей силы раскачивать состав, создавая видимость движения, теперь кричит во всю глотку, что поезд выбился из графика и безбожно отстал. И причиной этого отставания были слишком длинные стоянки не на станциях, нет, а на перегонах и полустанках, а то и вовсе срывали состав с рельсов. Что это именно они двадцать лет назад взнуздали не в меру разгулявшегося, как им казалось, жеребца социалистической демократии и поменяли его на квелую клячу социалистического догматизма и всеуспокоенности. Именно в таких людях и кроется наибольшая опасность в поворачивании флюгера в другую сторону.
Очередные бурные аплодисменты оторвали Юрия Ивановича от его нелегких мыслей. Он сидел на всесоюзном совещании заведующих кафедр по общественным наукам и целый день внимал речам разнородных ораторов, ожидая своей очереди для выступления. Урывками он снова и снова просматривал тезисы своего выступления, постоянно что-либо исправляя, поправляя или изменяя в них. Но главная мысль по-прежнему не имела своих четких очертаний и он надеялся только на случай, который часто приходит на выручку в самый последний момент. И момент этот наступил для Юрия Ивановича тогда, когда он приближался к президиуму, чтобы подняться на высокую трибуну и перед всем миром изложить свои взгляды на жизнь. Взойдя на трибуну, он немного помолчал, окончательно собираясь с мыслями, и обвел глазами заполненный зал. И уже через миг уверенно зазвучал его голос, усиленный микрофоном.
 - Тут вот, товарищи, за несколько ораторов до меня выступала всеми нами уважаемая академик Юлия Георгиевна Завадская. Она очень четко и уверенно живописала нам состояние дел в философской науке, науке, без которой в современном обществе обойтись просто невозможно. Совершенно справедливо Юлия Георгиевна заметила, что вот уже добрых полтора десятка лет эта наука, как и все наше общество, топчется на месте, ибо она немыслима без связи с жизнью, а связи эти давно порвались. И ученые наши ничего не сделали для того, чтобы хотя бы попытаться найти эти связи. Совершенно справедливо Юлия Георгиевна клеймила косность и несостоятельность ученых, но вот… Но вот я лично хотел бы, чтобы товарищ Завадская ответила мне на такой вполне резонный вопрос: скажите, пожалуйста, как могло так получиться, что в период застоя всей науки, когда не было совершено ничего выдающегося, вы, Юлия Георгиевна, получили звание академика? За что, простите? – в зале наступила гробовая тишина. – За то, что вы ничего не делали? Или за то, что вы делали вид, что вы что-то делаете? Вы упрекали коллег в потере связи с жизнью, но где, простите, связь между вашими нынешними словами и прошлыми делами? Говорить красиво, особенно сейчас, чтобы понравиться, мы все умеем. Чему-чему, а этому как раз нас очень усердно и старательно учили нас, а теперь и мы учим в вузах.
Юрий Иванович сделал паузу и в этот момент зал взорвался аплодисментами и одобри-тельными возгласами. Юрий Иванович был  удовлетворен и доволен собой. Главная мысль, родившаяся мгновенно и в последний момент, прозвучала четко и ясно. Он знал, что подобные слова задели за живое многих и эти многие не простят их ему, как не простит и Завадская, поднявшаяся со своего места и в сопровождении нескольких сторонников покинувшая зал. Но он их не боялся. Его голос продолжать звучать с трибуны все так же уверенно.
- Теперь позвольте, товарищи, несколько слов сказать и об истории. Это наука о прошлом, но без нее немыслимо настоящее и невозможно будущее, ибо история – признанная учительница жизни. Однако в нашей стране, скажем честно, эта учительница учит из рук вон плохо. Я не буду сейчас, как некоторые предыдущие ораторы, рисовать удручающие картины того, что было упущено. Скажу лишь о том, что пора менять устоявшиеся взгляды на историю Отечества. Менять, пока не поздно. Мы уже начали говорить об ошибках, допущенных в семидесятые годы, но все еще молчим о годах тридцатых и о годах пятидесятых. И молчим непонятно почему. Как ни горька правда, она все же лучше сладкой лжи. Пора нам уже выбрасывать из школьных учебников и монографий красивые исторические сказки и смело вводить туда незабвенные исторические были.
И снова раздались аплодисменты.

4
Валерий поправил пиджак, внимательно осмотрел себя в последний раз и открыл дверь директорского кабинета.
- Вызывали, Ирина Викторовна?
- Да, да, Валерий Никитич, просила зайти.
Директриса затянулась "Дымком" в последний раз, потушила окурок о днище пепельницы и отложила учебник в сторону.
- Вы не забыли, Валерий Никитич, о том, что завтра школа отмечает сорокалетие Победы?
- Как можно, Ирина Викторовна, забыть о таком.
- И ветерана, стало быть, вы пригласили?
- Я вас когда-нибудь подводил, Ирина Викторовна?
Директриса улыбнулась.
- Ладно, ладно, не обижайтесь. Я для перестраховки. Я потому и возложила всю подготовку на вас, что вам верю. Однако мне не нравится, что вы темните до последнего дня и не говорите мне, КОГО вы пригласили.
- Кто же заранее говорит о сюрпризах, Ирина Викторовна.
Валерий улыбнулся и доверительно взглянул на директрису. Та тоже ответила улыбкой.
 Но, если честно, Валерий и сам очень переживал, как-то завтра пройдет праздник. Ведь он пригласил в школу не кого-нибудь, а своего отца. Сумеет ли тот обойтись без своих выкрутасов? За это ведь его, Валерия, потом по головке не погладят. Поэтому и хотелось сейчас Валерию побыстрее закончить разговор на эту тему. Он поднялся.
- Я вам еще нужен?
- Да, - неожиданно для него ответила директриса и оценивающе взглянула на Валерия.
Валерий снова сел, а Ирина Викторовна порылась на своем столе и нашла какую-то бумажку-записку.
- Тут вот Ася Ивановна жаловалась на вас. Говорила, что вы эстетически разлагаете ее учеников.
- Не понял, - насторожился Валерий. Он знал, что от этой русички можно ожидать всего.
- Она говорила, что вы ее восьмиклашкам что-то неприличное о Пушкине рассказывали.
- Ах, это, - засмеялся Валерий. - Что же тут неприличного? На одном из уроков Вовка Авдеев спросил меня, правда ли, что Пушкин увлекался вином и женщинами. Я ответил, что совершенно верно.
- Ну, как раз вот этого-то вам и не стоило говорить детям, Валерий Никитич, - наставительно произнесла директриса.
- Почему, не понимаю? Ведь это же правда.
- Потому что это дети. Мало ли, что мы знаем. Да, Пушкин был не ангел, а Некрасов вообще карточный шулер, да, к тому же, еще и жену у лучшего друга, Панаева, отбил. Но детям этого знать не надо! Для них главное – это высокое искусство великих поэтов, а не их личная жизнь.
- Но поэты тоже люди, а даже дети понимают, что у каждого человека, помимо видимой, есть и невидимая, личная жизнь, - не соглашался Валерий с упреками. – К тому же, дети в скором времени становятся взрослыми. Мы же тоже с вами когда-то были детьми, Ирина Викторовна, а теперь вон какие вымахали.
- И нас с вами в то время, когда мы были детьми, ничему подобному не учили.
- И вы об этом не сожалеете?
- Это уже другой вопрос, - улыбнулась Ирина Викторовна. - Впрочем, хватит об этом. В следующий раз я направлю Асю Ивановну прямо к вам.
- Не пойдет, Ирина Викторовна, - засмеялся Кочкин. - Она меня боится.
– Вы так думаете?
- А вы у нее самой спросите.
- Впрочем, ничего удивительного в этом нет, если принять во внимание, что Ася Ивановна – старая дева, - улыбнулась и директриса и тут же, заметив, что Кочкин снова собирается встать, добавила:
- И последнее, Валерий Никитич. Сколько лет вы у нас работаете?
- Да вот, в будущем году юбилей будет – десятилетие.
- И за все это время у нас к вам претензий не было?
- Вам виднее, Ирина Викторовна. Но к чему это вы?
- Хочу предложить вас на должность завуча по оргработе.
Валерий поймал не себе пристальный взгляд директрисы и слегка отпрянул назад. Это было для него полной неожиданностью. Он не сразу нашел, что ответить.
- С-спасибо за доверие. Но, я думаю, что в нашей школе есть более достойные учителя, чем я. Та же Ася Ивановна, например.
- Это вопрос решенный, Валерий Никитич. У меня все! Можете идти.

На следующий день Валерий встретил отца у парадного крыльца школы. Тот был в торжественном черном костюме с прицепленной на груди медалью. Даже в парикмахерскую перед этим заглянул. И все-таки выглядел отец как-то странно. Таким собранным и тихим Валерий его еще не видел. Хотя на улице было довольно прохладно, на висках и на лбу у Никиты Николаевича серебрился пот.
- Что случилось с тобой, пап?
- А что? – удивился Никита Николаевич.
- Да какой-то ты не такой. Тихий какой-то.
- А-а! Так это… волнуюсь я, - улыбнулся дрожащими губами Никита Николаевич. – Странно, правда? Старик Кочкин волнуется! Так все-таки дети.
- Ну, успокойся. Дети-то они уже не маленькие.
- Зря ты меня на это дело уговорил. Ну, какой из меня герой?
- Ничего, отец. Юбилей Победы, сорок лет! Этот праздник тебе должен запомниться надолго.
Они вошли в здание школы и направились к актовому залу.
- Здравствуйте, Валерий Никитич! – поздоровались две подружки, обогнавшие их.
- Здравствуйте, девочки.
Никита Николаевич усмехнулся.
- Тебя, вон, по батюшки величают. А я, седой уже весь, до сих пор в Никитах хожу.
- Это значит, тебя все еще молодым считают, - дружески похлопал сын по плечу отца.
У входа в актовый зал они остановились.
- В общем, пап, как договорились. Ты не волнуйся, рассказывай, как умеешь. Только прошу тебя, без твоих штучек.
- Ладно,- подмигнул уже успокоившийся отец.
- И еще одно – никто не должен знать, что ты мой отец. Сам понимаешь, если вдруг что-то сорвется, да еще узнают, что ты мой отец ...
- Ладно, ладно. А представлять-то ты меня как будешь?
- Это мои трудности. Ну, идем, а то, вон, уже директриса встречать вышла.
Они пошли навстречу Ирине Викторовне. Валерий поймал секундное замешательство директрисы, родившееся у нее в глазах, когда она взглянула на старшего Кочкина. Но это продолжалось именно секунду, ибо уже в следующий миг она изобразила на лице улыбку и протянула Никите Николаевичу руку для приветствия.
- Здравствуйте. Я директор школы Ирина Викторовна.
- Добрый день. Никита Николаевич, - представился Кочкин-старший. - Много ли детей будет?
- Лучшие ученики шести старших классов, - Ирина Викторовна не скрывала удивление по поводу этого вопроса, но Валерий тут же развеял это удивление.
- Никита Николаевич волнуется очень. Ему первый раз придется выступать перед такой молодежной аудиторией.
- А-а, ну с этим все в порядке. Дети у нас смирные и внимательные. Проходите, Никита Николаевич, на сцену, садитесь за стол.
- На сцену, значит? Ага! Театр одного актера будет? Ясненько.
- Да, что-то вроде этого, - засмеялась Ирина Викторовна, а когда Никита Николаевич отошел, удивленно посмотрела на Валерия.
- Кого это вы нашли, Валерий Никитич? Где же полная грудь орденов? Где армейская закваска?
- Ирина Викторовна, я думаю, что ребятам уже все уши прожужжали: Герой Советского Союза, кавалер орденов Славы… У меня сложилось впечатление, что дети наши думают, что на фронте воевали только Герои Союза да орденоносцы. Они даже представления не имеют, что был на войне и простой солдат-трудяга, который, кстати, и тянул на себе основную лямку войны. И этим солдатам-трудягам тоже есть что вспомнить и есть что рассказать молодым. А Никита Николаевич всю войну партизанил. В сорок первом ему всего четырнадцать лет было, а когда медаль получил – едва шестнадцать минуло. Это же возраст тех, кто его сегодня слушать будет.
- Не обижайтесь, ради бога, Валерий Никитич. Это я так, для перестраховки.
Она взглянула в зал.
- Ну, кажется, уже все собрались. Пожалуй, можно начинать.
- Да, да, я иду.
Валерий направился к сцене, а Ирина Викторовна села в первом ряду, где уже обосновались некоторые учителя. Валерий подошел к отцу и шепотом спросил:
- Ты готов? Мы уже начинаем.
- Давай, сынок, - Никита Николаевич кивнул, поправил галстук, который он одел по этому случаю, и прокашлялся в кулак.
Валерий подошел к краю сцены и торжественным тоном в микрофон произнес:
- Дорогие ребята! Все вы прекрасно знаете, что страна наша готовится к празднованию великого и замечательного праздника – славного Дня Победы. Сорок лет назад в поверженном Берлине, городе, в котором началась война, был подписан акт о безоговорочной капитуляции фашистской Германии. 9 мая 1945 года Великая отечественная война закончилась. Но все мы знаем, какой дорогой ценой досталась нам эта победа – мы заплатили за нее двадцатью миллионами жизней. И вот сегодня, накануне этого светлого праздника, мы пригласили к себе замечательного человека, партизана, принимавшего участие в освобождении нашего родного города, Никиту Николаевича и попросили его рассказать о тех незабываемых днях. Пожалуйста, Никита Николаевич.
Ирина Викторовна, сидевшая как раз напротив, захлопала в ладоши. За ней зааплодировали другие. Валерий повернулся к отцу, подмигнул ему ободряюще и сошел со сцены. Никита Николаевич встал, подошел к краю сцены и глянул в зал. Его снова прошиб пот. По шоферской привычке он утерся тыльной стороной ладони, и совсем уж было собрался говорить, но тут откуда-то из задних рядов донесся петушиный, ломающийся голос какого-то мальчишки.
- Дядь, а как ваш орден называется?
 Учителя замерли. "Свистунов!" - пронеслось в голове у Валерия. Дружки Свистунова хихикнули. Но Никита Николаевич, сам шутник, нашелся быстро. Ему даже понравилось такое начало.
- А орден мой называется – медаль "За отвагу".
- А, а я думал "Золотая звезда".
На этот раз даже дружки не хихикали. Ждали, что будет дальше.
- Ну, какая ж это звезда, - спокойно и весело ответил Никита Николаевич. - Звезда, она, чтоб ты знал, пятиконечная, а это самый настоящий кругляшок. Тебе, наверное, издалека-то плохо видать? Сел бы поближе.
Тут даже среди учителей в первых рядах прошло оживление.
- Тебе, вот, сколько годков, сынок? - продолжал Никита Николаевич.
- Шестнадцать уже, - ответил Свистунов.
- Во как! А я как раз в твои шестнадцать эту "звезду" и получил. Время такое было, ребятки, что за партами сидеть было некогда. Война шла и фриц землю нашу здорово обидел. Вот и шли мы, пацаны, в бой с этим фрицем, чтоб отплатить ему сполна за все обиды.
Отец разговорился, Валерий это хорошо почувствовал. И все-таки ему обидно стало, что какой-то там Свистунов позволил себе такую выходку с его отцом. Он встал и, стараясь не стучать каблуками по паркету, прошел в конец зала. Глазами поймал Свистунова. Тот сидел с краю в предпоследнем ряду. Подойдя к нему, Валерий наклонился и зло прошептал:
- Свистунов, еще одна подобная выходка и я буду с тобой разбираться иначе и в ином месте.
Всего на мгновение их взгляды скрестились, но и этого было достаточно, чтобы Валерий прочитал в глазах ученика испуг.
А Никита Николаевич продолжал свой рассказ.
- Я родился в этом прекрасном городе. Но родители мои перед началом войны работали в Москве. Когда началась война, как говорят, от греха подальше решили отправить меня из Москвы в деревню Восьму, что всего в двенадцати километрах отсюдова. Мало ли что, думали они. Москва ведь была главной целью немцев и, хоть и верили, что ее врагу не сдадут, но сомнения все же оставались. А тут маленькая, забытая богом и окруженная лесом деревушка – неужто фрицы на нее покусятся. Да к тому же, деревня – не город, там и огород, и садик свой, и корова. В деревушке той доживала свой век моя бабушка по матери. Вот к ней-то меня и отправили. Помнится, я ужасно не хотел из столицы уезжать. Там же все мои друзья оставались. Но отец, он у меня строгий был, настоял. И вот приехал я в деревню и, можете себе представить, через два месяца ее заняли немцы. Я еще и освоиться-то, как следует, не успел. Пришлось осваиваться уже при немцах. Сразу, откуда ни возьмись, прихлебатели разные появились, старосты, полицаи и прочая сволочь. А были в Восьме двое пацанов, сверстников моих, с которыми я успел уже подружиться. И решили мы в партизаны идти. Лес, благо, за околицей был. Но не тут-то было. Деревня наша, оказывается, должна была стать важной стратегической точкой немцев. Поблизости они решили построить тайный аэродром для малых бомбардировщиков. И немцев понаехало туда – тьма. Деревню окружили, охраняли днем и ночью, ни войти, ни выйти без ихнего пропуска нельзя было. Но мы твердо решили уйти в лес. А тут указ – все жители деревни от четырнадцати лет и старше обязаны ежедневно выходить на работу на строительство аэродрома. А нам с ребятами как раз четырнадцать стукнуло. Пришлось подчиниться. Но нет худа без добра. Стали мы всё примечать да запоминать. И впоследствии это нам здорово пригодилось.
Если вначале каждый из сидящих в зале думал, кто о чем, то уже к середине рассказа Валерий стал замечать, что он все более увлекает школьников. Валерий успокоился – кажется, все пошло гладко. Отец, молодец, не подвел. Директриса вроде бы тоже неудовольствия не выражает. И Валерий со спокойной душой, в который уже раз, принялся слушать воспоминания отца.
   - А убежать в лес нам удалось при довольно интересных обстоятельствах. Мишка Федирко, один из нашей троицы, разнюхал, что к лесу легче всего можно пробраться по речке. Речушка узенькая – в самом широком месте метров тридцать всего будет – и неглубокая – метра полтора максимум. Так вот, очень часто часовые, охранявшие берег реки и изнывавшие от обильной жары, расслаблялись, оставляли на берегу одежду и автомат и шли купаться. В этот самый момент и можно было, прячась за деревьями да за кустами, пробраться к прибрежным плавням и там дождаться момента, когда немец накупается и вылезет на берег. После этого можно было бесшумно нырнуть в реку и вынырнуть уже на другом берегу. Так, кстати, как мы потом узнали, делали и наши селяне, подавшиеся в лес. И вот, забрались мы благополучно в плавни, ждем, когда немец накупается. А он, собака, купачий попался. Видно, по воде сильно истосковался. Мишка Федирко не выдержал, высунул голову и тут же обратно влез. А в глазах чертики танцуют. Оживились мы, смотрим на него с надеждой.
- Придумал чего? – шепчем.
- Ага, придумал, - так же шепотом отвечает Мишка, а потом, приблизив свой рот к нашим ушам, выдал свой план.
А план его состоял в следующем. Там, где купался немец, на дне лежала большая коряга, об которую не один мальчишка царапался. Возле этой коряги лежал и кусок проволоки. Мишка решил поднырнуть к этой коряге, взять эту проволоку и подцепить к трусам немца. В этом, правда, был огромный риск – что, если немец почует неладное или просто обнаружит Мишку? Ведь расстреляет сразу. Но зато, если получится, хохма будет мировая!
Ребята в зале захохотали.
- И вот, Мишка нырнул. Мы, не сводя глаз, следили за немцем. А сердечки у нас, словно голубки в силках, бьются. И вдруг немец нырнул. Мы едва в реку не упали. Что, если он под водой глаза откроет? Пропал Мишка! Но тут немец, как ошпаренный, вынырнул, бешено замахал ручищами, загорланил что-то по-своему и понесся к берегу. Тут и Мишкина голова показалась. Глотнул он воздуха и опять нырнул, и только возле нас в плавнях вынырнул. А немец орет. Выскочил на берег – глядь, а трусов-то на нем и нету. В воде остались, за корягу зацепленные. Мы от ржачки едва животы не надорвали, а смеяться громко нельзя. Уткнулись мы друг другу в животы и воем. А немец по берегу бегает, видать, своих зовет.
На этот раз не только школьники, но и учителя смеялись громко и заразительно. Никита же Николаевич продолжал, как ни в чем не бывало.
- Вдали голоса послышались. Немцы вроде. Э-э, нет, думаем. Пора дёру давать, а то ежели немцы вздумают берег прочесывать, плохо нам придется. Вошли мы в воду, брод нащупали и давай вперед. Только оглянулись еще раз на немца. А он уже успокоился, одеваться начал. А трусы его, наконец, оторвались от коряги, всплыли и поплыли по течению.
Никита Николаевич замолчал, достал из кармана брюк платок, вытер лицо и шею, вспотевшие от перенапряжения, дал всем вволю насмеяться и, когда все успокоились, продолжал.
- Так мы попали к партизанам. В боях участвовали, немцев стреляли. Но главной нашей задачей была связь между партизанами и подпольщиками, действовавшими на немецком аэродроме. Много раз переправлялись через реку в том самом месте, чаще в одиночку – так безопаснее. И всякий раз, вспоминая тот случай с немцем и корягой, смеялись.
Осенью сорок третьего года подошли к нашему городу советские войска. Немецкий аэродром действовал с двойной, с тройной нагрузкой. Продвижение наших войск несколько приостановилось. Авиация наша пыталась обнаружить аэродром, но он, спрятавшийся в лесу, был надежно защищен. И тогда командиру нашего отряда приказали помочь регулярным частям. Нас троих, поскольку мы лучше всех знали подступы к аэродрому, и послали солдатам в помощь. Повели мы за собой две роты пехоты, а за ними еще одна рота легких самоходок двинулась. На танках там не пробраться было. Появление наших солдат для немцев было полной неожиданностью. После короткого боя аэродром был взят, ни один самолет взлететь не успел – самоходчики свое дело знали туго. Меня в том бою в ногу ранило, а Мишку Федирко, - Никита Николаевич на секунду замолчал, опустив голову, - убило его. После этого боя нам троим и вручили медаль "За отвагу". Вернее, вручили двоим, а Мишку наградили посмертно…
Оба довольные, отец и сын Кочкины, возвращались домой. Никита Николаевич нес в руке большой букет цветов и то и дело прикладывал его к лицу, нюхал и улыбался.
- Ну, пап, тебе бы с твоими талантами мемуары писать.
- Тоже скажешь, мэмуары. Знал я тут одного… мэмуариста, так лучше не надо.
Никита Николаевич улыбнулся очередному своему воспоминанию, но потом взглянул на сына и сказал:
- А знаешь, Лерка, я аж взопрел.
Но Валерий ничего на это не ответил. Он сейчас собирался с духом, чтобы задать, наконец, отцу вопрос, который он не решался задавать долгие годы. Все как-то не к месту было. Да и знал он, что отец не любил говорить на эту тему и матери запрещал. А тут Валерий решился. У отца сегодня день праздничный, хороший, авось не обидится.
- Пап, можно тебе один вопрос задать?
Никита Николаевич лишь мельком взглянул на сына и снова спрятал лицо в цветы.
- Знаешь, сынок, не часто мне в моей жизни цветы дарили. Да, пожалуй, что сегодня впервые… А вопрос? Валяй!
- Пап, скажи, пожалуйста, почему ты, совсем мальчишкой партизанивший, и то награду имеешь, а дед Николай, отец твой, полковник милиции…
- Не надо, сынок, - остановил его Никита Николаевич, но в голосе его не было неудовольствия.
Они молча прошли еще несколько метров, затем остановились. Никита Николаевич заглянул сыну в глаза.
- Ну что ж, может ты и прав. Как ни горька правда, но лучше ее знать всю сегодня, чем питаться впоследствии порой нелепыми слухами… - Никита Николаевич тяжело вздохнул. – Не всем выпала счастливая судьба, Лерка. Не всем полковникам довелось полками да дивизиями командовать. Вот и моего отца, деда твоего, значит, за какие-то провинности отрядили быть… Как бы это сказать попроще, - он замялся.- Короче говоря, он должен был следить за порядком в армии и докладывать о своих подозрениях вышестоящим. Была на войне и такая профессия, сынок… Извини, больше не могу об этом.
Они снова тронулись. Помолчали. Никита Николаевич легонько тронул сына за локоть.
- Кстати, сколько лет ты у бабушки не был?
- Много, - не задумываясь, ответил Валерий.
- Старая ведь она. Съездил бы к ней. Может подсобить чего надо.
- Съезжу. Этим летом и съезжу, - пообещал Валерий.

5

Полузаброшенная деревушка Восьма, раскинувшаяся в живописном месте на правом берегу одноименной речушки, несшей свои воды к Оке, на вершине высокого холма некогда была цветущим уголком земли. Сейчас же едва половина крестьянских изб была обитаема. В другой половине люди жили лишь налетом, в летние месяцы, и тогда жизнь там несколько оживлялась. Особенно, когда поспевала земляника. Такова, увы, судьба многих сотен и даже тысяч российских деревушек, расположившихся по всем закуткам необъятной страны.
По ту сторону речки на еще более высоких холмах простирался густой лес, обильный на ягоды и грибы. И вот сюда-то, преодолев сотни верст, наезжали в изобильную пору москвичи, туляки, жители многих окрестных больших и малых городов.
Единственная улочка, родившаяся вместе с деревушкой, холмистая и неровная, кривляла и извивалась то вправо, то влево, то вниз, то вверх, соединяла собою десятка два домов. Автобусы сюда не ходили и нужно было топать ногами с полчаса, а то и больше, от Иваньково, главной усадьбы колхоза, в который входила и Восьма. А в весенне-летне-осенний период обильного влагоизвержения трудно было добраться в конец деревушки и на машине. Даже вездеходная "Нива" и та пробуксовывала. Вот и приходилось зачастую в такие дни заезжим гостям-автолюбителям оставлять свою технику близ шоссе, а самим, облачась в сапоги или просто разувшись, добираться до своего обиталища пешком.
В эту-то глухомань и приехал в июле Валерий Кочкин. Благо, погода была сухая и можно вполне благополучно, сохранив свой лик горожанина, добраться до самого предпоследнего по правой стороне улочки дома. Деревушка, хоть и мала, но, чтоб из одного конца ее пройти в другой, добрые четверть часа отнимет. Можно было и сократить путь, пройдя через яблоневый колхозный сад, который частично уже начали вырубать и засевать под ячмень и рожь, но Валерий так давно не бывал в этих краях, что боялся заплутать и еще больше удлинить свой путь. Потому и пошел по улочке. Вот, наконец, и знакомый, рубленый, почерневший от времени дом с проржавевшей жестяной покатой крышей и кирпичной трубой. Здесь и доживала свою жизнь отцова мать, восьмидесятилетняя бабушка Наташа, вдова полковника госбезопасности в отставке Николая Анофриевича Кочкина.
- Никак к тебе гость пожаловал, Наталья, - проговорила подруга бабушки Наташи, такая же старуха, как и она, сидевшая рядом с ней на лавке перед избой.
   Бабушка Наташа близоруко прищурилась, вглядываясь в приближавшегося Валерия.
- Внучок, никак? Валерик? - не веря своим, вдруг заслезившимся, глазам пробормотала бабушка Наталья.
- Он самый, бабуля, - улыбнулся Валерий. - Извини, что столько лет к тебе не наведывался. Все некогда было. Здравствуйте.
Приветствие это относилось одновременно к двум старушкам. Ответив Валерию, бабушкина подруга встала.
- Ну ладно, Наталья, заболталась я с тобой, а у меня дела.
- Ты заходи, Сима, как скучно станет, - вослед ей сказала бабушка Наталья.
-Зайду.
- Пойдем в избу, что ль, Валерик.
Бабушка Наталья довольно легко для своих лет и своего грузного тела поднялась и, открыв калитку, направилась в дом. Валерий пошел следом.
- Ты не обращай внимания на беспорядок, - начала извиняться бабушка, войдя в избу. - Это я перетряхиваю свой старый сундук. Перед смертью порядок в доме нужно навести.
- Что ты, ба! Рано о смерти тебе еще думать.
- Я хоть и женщина, Валерик, но уже в таком возрасте, что мужские комплименты мне безразличны, - махнув рукой, бабушка Наташа засмеялась. - В этом году уже девятый десяток разменяла. Ты голоден, наверно?
Валерия поражали сохранившиеся высокосветские манеры бабушки и ее правильная, недеревенская речь. Да это и не удивительно – ведь большую часть своей сознательной жизни она провела в Москве, общаясь с людьми с хорошим положением. Все это не могло так скоро забыться, несмотря на то, что она последнюю четверть века безвыездно провела в деревне.
- Да нет. Разве что немного бы перекусил, - ответил Валерий.
- А многого у меня и нет. Не для кого готовить. Дети с внуками редко навещают меня. Так и живу всухомятку.
Валерий молча выдержал незлобивый выпад в свой адрес, тем паче, что он уже сидел за столом. Пока Валерий ел, бабушка безотрывно смотрела на него своими бесцветными, слезящимися от слабости глазами. В тот день они наговорились вволю. Больше, правда, говорил Валерий. Бабушка лишь изредка задавала вопросы. О родителях (отце с матерью), о его бывшей семье – жене Ольге и сыне Артеме, который в этом сентябре пойдет в школу, о том, почему развелись так быстро – всего через пять лет. Валерию трудно было отвечать на эти вопросы – неудачно сложившееся прошлое постоянно мучило и его самого. Почему развелись? Запросами не сошлись. Он с детства привык жить скромно, а жена постоянно требовала деньги себе на наряды. А на учительские сто двадцать пять не особо разгонишься. Встал выбор – или школа, или жена. Он выбрал первое. Школу он любил больше. Да еще, пожалуй, очень любил сына. Но самый гуманный в мире советский суд решил, что ребенку лучше жить с непутевой матерью, чем с любящим отцом. На том они и расстались. Видит ли он сына? Да, конечно. Он довольно часто забирал его из сада, подолгу гулял с ним, а потом, скрепя сердце, отводил его в дом тещи, звонил в дверь и, когда слышал щелканье звонка, быстро убегал. Однажды Тёмка ему предложил: "Папа, давай убежим. Я слышал, как однажды бабушка сказала маме: "Держи мальчишку, как бы он к отцу не сбежал". А мамка ответила: "Пусть бежит, удерживать не стану". "Ну и дура", – ответила бабушка". И после этого они с Артемом долго плакали, но все-таки решили, что пока убегать не стоит… Встречается ли он с бывшей женой? Валерию не хотелось отвечать на этот вопрос. Ведь за эти три года, как они расстались, он на мир (и на семью) стал смотреть совсем другими глазами. А от прежнего брака в его душе остался горький осадок, который не вытравить никакими лекарствами…
  Валерию вспомнился один эпизод. Прошло немногим более полугода, как они расстались. Свыкнуться с этим они еще, как следует, не успели и иногда даже названивали друг другу. Тем более, что их соединял сын. Валерий как-то пришел к Ольге. В кармане у него был билет для Артема в кукольный театр. И в этот день он собирался отпросить сына у тещи, которая сразу же после развода крепко взяла дело воспитания Артема в свои руки. Но ни тещи, ни Артема дома не оказалось. Дверь открыла Ольга. Она была в коротеньком домашнем халатике, пышущая жаром и пахнущая духами. Валерий сразу определил, что она принимала ванну. Не ожидая увидеть бывшую жену в таком чересчур домашнем виде, он несколько смутился и замялся.
-Тебе чего? - стараясь придать своему голосу как можно больше грубости, недовольно спросила она.
- Не того ждала? - Валерия задел этот грубый тон.
- А тебе какое дело? - она резко захлопнула дверь перед самым его носом, но от двери не отошла.
 Постояв секунду, Валерий снова позвонил. Дверь Ольга открыла сразу, но загородила ее собою так, чтобы Валерий войти в квартиру не смог.
- Чё надо-то? - бросила она.
- Пусти, я не к тебе, я к Тёмке.
- Нет его.
- А где он?
- Нет его дома, говорю.
- Врешь! Ты прячешь сына от меня! – неожиданно закричал Валерий.
Он попытался протиснуться в дверь, но Ольга навалилась на нее всем телом и, с трудом, но удерживала. Они сейчас дышали друг другу в лицо и лица их имели до того зверские выражения, что, если бы их в этот момент сфотографировать, потом они себя узнали бы с трудом.
- Я позову на помощь соседей! - кричала она. - Я милицию вызову! Взломщик дверей! Грабитель!
- Похитительница детей! Мамочкина юбка!
- Подлец! Вон из чужого дома!
Благо, в этот момент никого из соседей не было дома, а то бы они вволю посмеялись над подобным. Впрочем, может они и были дома и смеялись тихо, за закрытой дверью, наблюдая сцену в дверные глазки;.
- Темка! Папку твоего не пускают! - горланил Валерий.
- Щас Темка за десять километров услышит тебя и примчится на твой зов.
Оба уже запыхались, но продолжали делать каждый свое дело. От физической нагрузки и постоянных движений халатик у Ольги распахнулся, обнажив ее розовое тело, по которому как-то сами собой, непроизвольно скользнули своими расширенными зрачками карие глаза Валерия.
- Ворота свои захлопни, шлюха! - прорычал он глухо.
Толком и не вникнув в смысл фразы бывшего мужа, Ольга разобрала только последнее слово и это ее так задело, что она, размахнувшись, залепила Валерию такую звонкую пощечину, что у того засвистело сразу в обоих ушах, а из левого глаза, на сторону которого пришелся удар, выскочила разноцветная радуга. Но зато в этот момент сила отпора Ольги значительно ослабла и Валерий, навалившийся на дверь всем своим телом, с призвуком растворил ее и, не удержавшись на ногах, полетел вперед, захватив с собой по пути и оторопелую Ольгу. Так они со всего маху и грохнулись на пол, застонав от боли, – она снизу, он сверху. А дверь, стукнувшись о стену, самортизировала и сама собой прихлопнулась. Пока они летели, какое-то скрытое подсознание подсказало ему подставить свою руку под ее голову, чтобы таким образом хоть немного смягчить удар. Когда же они упали, его губы как-то неуклюже, с налета уткнулись прямо в ее открытый рот именно в тот момент, когда она собиралась закричать, и вместо крика у нее получился звонкий, смачный поцелуй на грани укуса, который Валерий получал редко даже в пору своей семейной жизни.
То, что произошло потом, они, пожалуй, так и не смогли бы никогда объяснить. Почувствовав соприкосновение еще недавно таких близких тел, они совсем обмякли. И неудержимое молодое желание повлекло их друг к другу неотвратимо. Они едва смогли добраться до дивана…
А потом, месяца через два после этого, в квартире Кочкиных зазвонил телефон. Никого дома не было, и Валерий сам снял трубку. Узнал голос Ольги. Он был каким-то растерянным или беспомощным.
- Что случилось? - недовольно спросил Валерий. Он простить себе не мог ту минутную слабость, оттого и злился на бывшую жену.
- Я беременна, - без обиняков сказала Ольга.
- Поздравляю! - с ухмылкой бросил Валерий.
- Я беременна от тебя, - невозмутимо ответила Ольга.
- Ты уверена?
- Не валяй дурака! Неужели ты за пять лет совместной жизни так и не понял, что я не способна с размаху броситься под любого мужика, чтобы только удовлетворить свою плоть?
- За полгода могла найти и не любого, - безразлично заметил Валерий, но внутри у него что-то заныло.
- Могла бы, ты прав, - в ее голосе почувствовалась досада.
- Ну, так в чем же дело?
- А дело в том, - Ольга заплакала, - что я не знаю, что мне теперь делать: идти на аборт или рожать.
Валерий, задумавшись, молчал. Вот тебе, бабушка, и юрьев день. Еще этого ему не хватало.
- Что же ты молчишь?- плаксиво спросила Ольга.
- Думаю.
- Раньше надо было думать, когда этим самым занимался с разведенной женой.
- Ну, положим, тебе бы тоже тогда же не мешало об этом подумать, - огрызнулся Валерий и бросил трубку.
Ему весь день не давала покоя эта весть. Целую неделю он порывался позвонить Ольге, узнать, как дела, но боялся при этом нарваться на тещу. Так и не позвонил. Не звонила и Ольга. Но, судя по тому, что она по истечении положенного срока так никого и не родила, Валерий совершенно правильно рассудил, что Ольга сделала аборт.

6
На следующий день Валерий помогал бабушке вытряхивать ее старинный (доставшийся ей по наследству от матери), тяжелый железный  сундук. Ковры и платки, зипуны и платья, сорочки и кофты – чего только не было в этом видавшем виды сундуке. Все это Валерий брал в охапку и нес на задний двор, где бабушка Наталья все это расстилала на траве, вздыхая и бормоча что-то себе под нос. Пыль из сундука поднималась столбом, не успевая выходить в открытое настежь окно, обволакивая нимбом голову Валерия. Он уже не раз чихал, давясь нафталинным запахом, но послушно делал свое дело. Вот и дно показалось. Но что это там лежит? Никак тетрадка?  Валерий нагнулся и вытащил со дна сундука самую обыкновенную школьную тетрадку в линейку, не известно какого цвета, ибо листы от времени давно пожелтели, а краски выцвели. Валерий привычным жестом учителя быстро пролистал ее. Обесцветившиеся чернила еще раз сказали ему о том, что пролежала тетрадь на дне этого сундука не одно десятилетие. К тому же, она густо пахла нафталином и Валерий, поморщившись, положил ее на подоконник раскрытого окна. Пусть выветрится запах.
Последний раз глянул Валерий на дно сундука. Увидел еще одну вещь – какую-то деревянную шкатулку. Вытащил ее, покачал в руках. Внутри что-то задвигалось и зазвенело. Он открыл крышку. Вот это да! Ордена: два - "Боевого Красного Знамени", "Красной Звезды", "Знак почета", несколько медалей и почетных знаков. Чьи же это? На дне, под наградами лежали красные корочки наградных удостоверений. Валерий вытащил одно, открыл, прочитал: "Награждается батальонный комиссар госбезопасности Кочкин Николай Анофриевич…"
- Дела-а! Оказывается, мой дед – орденоносец. Ну, уж об этом отец мог бы и сказать.
Валерий недовольно покачал головой, закрыл шкатулку и положил ее на подоконник, рядом с тетрадкой.
Работы было много. Он наносил из колодца воды, полил огород. Колодец находился не так далеко, но дорога к нему была крайне неудобной – туда нужно было спускаться, а оттуда, с полными ведрами, подниматься круто вверх, да еще петлять по узкой тропинке между огородами. В одном месте следовало залатать жестью крышу, чтобы не протекала. Наконец, сходить в сель-маг за покупками, а это далеко – в самом Иванькове. Под вечер настолько умаялся, что так бы и завалился спать до самого утра. Бабушка, понимая это, уж и не трогала его вечером. Она тихонько ушла в свой закуток за русской печью и, довольная тем, что внук ей хорошо помог сегодня, вскоре заснула. А Валерий, несмотря на усталость, ворочался, не мог заснуть. Он знал за собой это – когда он за день чертовски устанет и будет жаждать отдыха, сон к нему мог не приходить и по полночи. Стало душно. Он встал, подошел к открытому окну глотнуть воздуха. Оперся о подоконник, и рука его легла на тетрадь, ту самую, которую он с утра, вытряхивая сундук, достал оттуда и положил проветриться. И тут его пробрал интерес: что ж это за тетрадь лежит на самом дне сундука, упрятанная под целую гору тряпья. Он взял в руки тетрадь, подошел к кровати, накинул на голые плечи одеяло и вышел в сени. Там легко отыскал керосиновую лампу, зажег ее, вышел на заднее крыльцо и устроился поудобнее. Тотчас же вокруг лампы начали уви-ваться рои мух, мотыльков и мошек. Не обращая на них внимания, лишь изредка отгоняя особенно надоедливых, Валерий раскрыл тетрадь. Мелкий, незнакомый почерк, да еще выцветшие чернила затрудняли чтение. И все-таки Валерий сумел разобрать, что это был чей-то дневник. Да и стоявшая на первой же странице дата: "1937 год", - подтверждала это. Валерий углубился в чтение и то, что он вычитывал там, потрясало его настолько, что не было сил оторваться и перевести дух. Сон уже давно покинул его тело и витал где-то неподалеку, ожидая своего часа.

"1937 год.
… Трудно по прошествии стольких лет вспоминать все, что случилось с тобой в далекое время первой зрелости. И все же, когда душа болит, когда рана кровоточит и ноет сердце, молчать невыносимо. Гораздо легче высказаться и уйти на покой, не теребить более ни себя, ни людей. Хватит, немало мы потеребили их в свое время. До сих пор не могу себе этого простить. Впрочем, от прощения себя тем людям легче не станет…
Когда с 27 сентября 1936 года руководить аппаратом НКВД стал Николай Иванович Ежов (переведенный на эту должность с поста председателя ЦКК), моя звезда быстро пошла к зениту. Коля Ежов, мой сослуживец еще по саратовской базе радиоформирований и близкий товарищ, умел ценить дружбу и помнить хорошее. Он взял меня к себе и сразу же продвинул по службе далеко вперед. Если переводить все тогдашние ранги в нынешние звания, то я за полтора года промчался от обычного старшего лейтенанта до знающего себе цену майора. К тому же, я стал чекистом. В мою задачу теперь входило блюсти порядок в нашей стране. Об этом не раз говорил, выступая перед нами, товарищ Сталин, этому учил меня и Ежов. Я словно бы другими глазами взглянул на мир. Там, где мне раньше казалось все розовым и безоблачным, теперь розовость потускнела, а небо покрылось тучами. Я был свидетелем "великих процессов", когда судили Бухарина, Зиновьева и Каменева. Каждый из них держался по-разному: Зиновьев чуть не плакал, Каменев молчал, Бухарин вел себя едва ли не как Георгий Димитров на Лейпцигском процессе. На всю жизнь врезались в мою память прощальные слова Бухарина на суде: "Смерть не имеет смысла, если умирать без покаяния"… И именно тогда я впервые понял, до последней поры моего тела прочувствовал и осознал, что такое "враги народа". И еще я понял, что им не может быть пощады. В этом я соглашался полностью с прокурором Вышинским… Я вышел из здания суда после вынесения приговора удрученным и просветленным в то же время. Удрученным потому, что я впервые открыл для себя всю правду о нашей социалистической действительности, о том, что внутри нее развелось много врагов, пытающихся взорвать ее и одним махом покончить со всем тем, чего достиг наш народ под руководством нашего великого и любимого вождя товарища Сталина. Просветленным потому, что я понял, что, пока товарищ Сталин жив и стоит у руля партии, ни одному врагу социализма пощады не будет.
Зачем я пишу обо всем этом сейчас, спустя много лет? Не знаю. Возможно, потому, что хочется облегчить душу и исповедаться перед… Нет, не перед смертью. Помирать пока не собираюсь, хотя, работая в органах, могу лишиться жизни в любой момент. Просто я очень устал. Прошлое гнетет мою душу. Чувствую, что грядет что-то страшное, в котором и мне отведена своя роль… Говорят, самая почетная смерть для артиста – смерть на театральных подмостках…
А потом меня вызвал к себе Ежов и сказал: "Хватит, дорогой тезка, присматриваться. Пора начинать работать самостоятельно". И поручили мне вести первое дело: какой-то студент-философ оскорбил преподавателя-коммуниста, обозвав его неучем, не знающим марксизм и недостойным называться коммунистом-большевиком. Обозвал он его при студентах, поэтому свидетелей было предостаточно, да, впрочем, и дело было достаточно ясным и простым. Но… Когда я вызвал студента на первый допрос, меня поразило его мужество, поразила уверенность в правоте своих мыслей и убеждений. "Человек, считающий, что товарищ Карл Маркс родился уже вполне сложившимся коммунистом и на протяжении своей деятельности не менял своих взглядов, есть недоучившийся интеллигент, не достойный не только обучать студентов, но и вообще носить гордое звание марксиста-ленинца", - заявил он мне при первой встрече. Признаться, я был далек от философии и не мог в этом смысле поспорить со студентом по существу, но и меня задело его высказывание о том, что товарищ Маркс с годами менял свои взгляды. "Не хотите ли вы сказать, молодой человек, - ответил я ему на это, - что товарищ Карл Маркс был непоследовательным коммунистом?" Этот юнец взглянул на меня своими ясными очами и ответствовал: "А он никогда и не был коммунистом в нашем понимании". "Что-о? - у меня глаза на лоб полезли, но слова "в нашем понимании" позволили мне за них зацепиться. – Что означает "в вашем понимании"?" "Когда они с Энгельсом разворачивали свою деятельность, ни в одной стране коммунистической партии еще не было. Поэтому Маркс с Энгельсом и любили часто повторять: "Мы – социалисты!"… Я понял, что передо мной сидит тип, который с пят до головы покрыт крамолой. Дело принимало все более интересный оборот. На последующих допросах выяснилось, что студент мой начитался в подлиннике (значит, на немецком языке!) каких-то якобы ранних произведений Маркса, находившегося тогда якобы под сильным влиянием Гегеля и какого-то Бауэра. Вот она и зацепочка! Студент свободно владеет немецким языком. Что отсюда выходит? А то и выходит, что он вполне мог общаться с немцами.  Общение с немцами косвенно подтверждает и тот факт, что он где-то достал подлинные (на немецком языке!) произведения якобы товарища Маркса. В общем, клубок завертелся, когда я все это тихо и спокойно объяснил подследственному. Уже поняв свою оплошность, студент приуныл, философствовать перестал, начал говорить то, что нужно было следствию. Нити от него потянулись к другим. В итоге, в ссылке оказались сразу  три человека. Это считалось огромным профессиональным успехом следователя – группа заговорщиков. Так довольно удачно закончил я свое первое самостоятельное дело. За ним последовали другие.
Все шло хорошо, пока… Пока я не получил папку с досье на … Михаила Сергеевича Маркова. Руки мои дрожали, когда я открывал эту папку. Да, всякие сомнения развеялись, когда я увидел приложенные к делу фотографии. Это был он – Миша Марков, сын тети Зины, мой двоюродный брат. Я устало прикрыл глаза. И передо мной живо возник образ брата, человека с удивительной судьбой, всего в жизни добившегося своим трудом, не сгибавшегося при трудностях, не расслаблявшегося при удачах. Сероглазый, большеротый. Ему страшно шла улыбка, скрадывавшая этот недостаток, и он щедро улыбался всем, даже своим недругам. Но что случилось? Неужели и он… враг? Этого не может быть. Нет! Ведь Михаил очень гордился своей партийной книжкой, которую он получил в дни ленинского призыва в партию в 1924 году, берег ее, как зеницу ока, ни на миг не оставлял ее, где бы то ни было, брал ее повсюду с собой, даже в баню... Да, была у Михаила такая странная привычка - раз в месяц обязательно ходить в баню… И еще – потеря бдительности. В это тоже верилось с трудом, ибо, пожалуй, главной чертой Михаила (уж я-то его знаю отлично) была именно бдительность… Ночь я провел бессонную. Ворочался с боку на бок. Часто вставал и травил себя табаком беспощадно. Наташа из-за меня тоже не спала, но лишних вопросов задавать не стала, спасибо ей. И только маленький Никита безмятежно спал в своей кровати.
Наутро я, твердо решивший отказаться от этого дела, пошел на прием к Ежову. Маленький, гладко выбритый и аккуратный во всем, Николай Иванович принял меня сразу. Когда я изложил ему суть моего визита, он ответил тут же, не задумываясь, словно готовился к отповеди заранее: "Это была моя идея поручить тебе вести это дело". "Но ты понимаешь,-  возразил я ему,-  что у меня еще слишком мало опыта, чтобы вести такое дело. Шутка ли, ведь Марков – секретарь губкома. И потом… он мой брат". "Именно поэтому, Николай, я и хочу, чтобы ты вел дело, - ответил Ежов.- Подумай сам, после такого дела ты сразу окажешься на виду. Для тебя же ведь стараюсь. А опыт? Где же его и набираться, как не на таких делах. А то, что Марков твой родственник? В этом тоже есть внутренняя логика. Во-первых, ты сразу исключаешь себя и свою семью из роли свидетелей. Сам понимаешь, в таком деле проверяются не только все родственники подследственного, но и родственники его друзей. А проходить по такому делу, даже свидетелем, далеко не всегда приятно. Во-вторых, таким образом, ты сразу вычеркиваешь себя из числа подозреваемых в случае, если делом Маркова заинтересуются в ЦК, а в ЦК заинтересуются обязательно, ведь Марков – кандидат в его члены. И, в-третьих, тем, что ты ведешь это дело, ты доказываешь всем, что являешься беспощадным борцом с врагами народа и социализма, даже если эти враги – твои родственники". За многие годы общения с Ежовым я привык к его стилю беседы, и даже перестало меня коробить порою неправильное акцентирование отдельных слов. Некоторым это нравилось, в этом видели близость «железного наркома» к народу, других – раздражало, ибо считали это недостатком образования Ежова. Из этой речи наркома я понял, что он меня «вяжет». Но, все же, мне не хотелось сдаваться без боя. "Ну, а если Марков – не враг, - не сдавался я, - если, действительно, у него партийную книжку  вытащили карманники?" "Он был в это время в бане. И был, по всей вероятности, нетрезв". "Марков не пьет", - возразил я и почувствовал, что Ежов начинает раздражаться. "Нужно доказать, - он сделал ударение на последнем слове, - что он был нетрезв. И вообще, нужно сделать так, чтобы он сам во всем признался".  В чем должен был признаться Михаил, я знал прекрасно – как-никак не первый год работаю в этом учреждении. Кому нужно, чтобы Марков во всем признался, я тоже спрашивать не стал. Раз это слово произнесли, значит – это нужно было ТАМ. И еще я понял одно – я зачем-то нужен Ежову, потому что ПРОСТО ТАК он с такой настойчивостью уговаривать меня не стал бы. Боясь окончательно вывести наркома из себя, я попрощался и ушел. На следующий же день я выехал на место, чтобы там уточнить и выяснить все детали и велеть перевезти Маркова в Москву, на Лубянку.
С тех пор, как я стал работать в НКВД, мы с Михаилом не виделись. Иногда, правда, перебрасывались короткими письмами. Поэтому я с трепетом ожидал нашей первой встречи – хоть и не было в моих письмах никакой крамолы, но сам факт переписки с врагом народа – уже ФАКТ. И я с самого начала ненавязчиво пытался выяснить судьбу писем (разумеется, подобное не протоколировалось), но Марков меня успокоил – все письма он сжигал сразу же по прочтении – вот она, удивительная марковская бдительность!
Трепет мой усугублялся тем, что встречаться мы должны были не на равных. Я по эту сторону закона, а он – по ту. Это сейчас, по прошествии многих лет, я начинаю понимать, что по эту сторону закона как раз находился именно он, а не я. Но тогда я думал совсем иначе. Тогда мне стало страшно, что один мой неверный шаг в этом деле, и я окажусь по одну сторону с ним. Об этом мне не сказал при нашей встрече Ежов, но это я почувствовал, когда Михаила привели на первый допрос. Увидев меня за столом следователя, он остолбенело остановился.
- Вот так встреча, - негромко и растерянно произнес он, когда конвойный вышел, оставив нас наедине. - Я понимаю, что обстановка сейчас не та, но я все равно рад тебя видеть, Коля.
- Садитесь, - как можно более жестче сказал я, стараясь избегать его глаз.
Он рад меня видеть! Впрочем, и я тоже. Но даже я не возьмусь теперь описать чувства, владевшие мною в тот миг. Он был таким же подтянутым и бодрым, как и прежде, вот только лицо его покрывала густая темная щетина да куда-то бесследно исчезла его щедрая улыбка, обнажив слишком большой рот.
- И все-таки я рад, что мое дело будешь вести ты, - глухо сказал Михаил и сел. - В этом случае, я уверен, что истина будет раскрыта.
Я молча раскладывал перед собой бумаги для ведения протокола.
 - Ведь ты же веришь, что я чист и невиновен перед партией?
Я молчал.
- Неужели и ты мне не веришь, Коля? - отрешенно спросил Михаил, но по его интонации я почувствовал, что у него еще теплилась надежда.
Конечно, я верил Михаилу, но скажи я ему об этом и мог бы вполне оказаться рядом с ним по ту сторону закона. В ответ я лишь осмелился поднять голову и встретиться с его глазами, по-прежнему светлыми и открытыми.
- Узнав о том, что с тобой случилось, я сам попросил твое дело, - неизвестно зачем солгал я. - Я ведь знаю тебя прекрасно и уверен, что вместе мы быстрее докопаемся до истины.
На этот раз промолчал Михаил и только как-то тяжело вздохнул. Мне даже показалось, что он не поверил мне. Но время было приступать к допросу, и я спросил:
- Как все произошло, Михаил? Рассказывай, по возможности, с малейшими деталями.
- Да, да, - выдохнул он и начал свой рассказ.
 Михаила люди любили, любили за его доброжелательность, отзывчивость, сердечность. Своих он в обиду не давал, если видел, что человек не виновен. Даже в ЦК не боялся говорить об этом. И в то же время немало было у него и недругов. Особенно из тех, кто любил кляузничать и делать свою карьеру за счет других. И даже странно, что он был таким. Ведь жизнь его часто и безжалостно била. Его отец, махровый черносотенец, член савинковского "Союза возрождения России" после провала белого дела подался на Запад. Жена его, Зинаида Маркова, нашла в себе мужество порвать с мужем и осталась одна с Мишей в голодной и разрушенной России. В двадцать два года Михаил женился, но прожил с женой всего лишь полтора года – она умерла во время родов. Прожив немногим более полугода, умер и рожденный ею мальчик…
Обо всем этом мне пришлось забыть напрочь, когда Михаил начал говорить. Я слушал его внимательно, стараясь не пропустить ни одной детали. Нужно было найти ту соломинку, за которую можно было бы ухватиться и вытащить Михаила из грязного болота клеветы. Но… все играло против него.
Я тогда, может быть, впервые напрямую столкнувшись с этим, не осознавал еще силы пущенной на полные обороты машины репрессий, главной целью которых, как это ни страшно, было полное уничтожение тех людей, кто делал революцию. Лишь сейчас, спустя много-много лет, я понял это. И еще я понял – если в 1917 году в России была установлена советская власть, то в 1937 году она была свергнута. И поняв это, я теперь не знаю, как мне быть: гордиться тем, что я коммунист, или презирать себя за то, что когда-то вступил в партию? Ведь не будь партии, не было бы Сталина, а не будь Сталина, не сидел бы передо мной сейчас "враг народа" Михаил Марков…
Как всегда, тридцатого числа Михаил пошел в баню. Как всегда, ему приготовили отдельную кабину. Он разделся, вошел в парилку. Банщик был вместе с ним. Когда попарился и вышел из парилки, вещи были на месте. Отдохнул, оделся, пришел домой и только тут обнаружил пропажу партбилета…
Еженедельно о ходе следствия я докладывал Ежову по его просьбе. Месяц он выслушивал меня довольно спокойно, а потом раздраженно спросил, не хочу ли я, случайно, оправдать безнравственный поступок бывшего коммуниста и бывшего секретаря губкома Маркова? Я понял, что спасти Михаила нет никакой возможности. Кроме того, мне стало страшно за себя – ведь в этом деле решалась моя карьера (которая, кстати сказать, после этого все равно несколько приостановилась) – или вместе с Михаилом лес валить, или идти вверх по служебной лестнице. Признаюсь честно, я не тщеславный человек, но моему складу характера чужда и такая черта, как мужество. Поэтому я выбрал последнее и разломил соломинку, за которую отчаянно хватался несчастный Михаил. Процесс над ним был показательным – его судили в том городе, где он секретарствовал, и рядом с ним сидели его бывшие соратники. Дали ему десять лет ссылки в колымских дебрях. И это, как оказалось, был для него не самый худший вариант. Жил он на поселении в некоей деревне Рябушки (или Андрюшкино, точно уже не помню). Связь моя с ним на том и порвалась, хотя я и пытался выяснить его судьбу. Вроде бы он там, в Рябушках, и умер. Уже потом, после процесса и осуждения Михаила, я докопался до конца всей этой истории с партбилетом – один из работников бани был секретным сотрудником НКВД. Он-то и выкрал партбилет, выполняя задание своего начальства. Вскоре и самого этого сексота замели, лишние свидетели никому были не нужны…"

Дочитав до этих строк, Валерий отбросил прочь все сомнения – это был дневник его деда, Николая Анофриевича Кочкина, в котором тот поведал потомкам о своем малопривлекательном житье-бытье. Трудно передать, что чувствовал Валерий во время чтения – ведь открывалась для него совсем новая, доселе неведомая страница жизни не только его семьи, но, пожалуй, и государства. К тому же… К тому же, был в этом дневнике и еще один поворот – судьба его троюродного деда Михаила Сергеевича Маркова, о котором он, Валерий, вообще даже никогда не слышал, ибо ни родители, ни старики о нем не то что никогда не рассказывали, но вообще не упоминали это имя. Валерий смотрел в тетрадь, исписанную  густым, мелким почерком и тело его пронзала острая дрожь.
Едва успев переварить первую часть дневника, он углубился в чтение второй, не менее интересной и, одновременно, страшной.

"1939 год.
Хочу еще раз вернуться к вопросу о мужестве, точнее, о его отсутствии. Видимо, это удел многих людей моей профессии.
Был в моей жизни момент, о котором я до сих пор вспоминаю с содроганием всего тела. Момент этот длился всего неделю, но хватило мне его на всю жизнь. За эту неделю я стал совершенно седым. А ведь мне тогда не исполнилось еще и сорока. Не знаю, как и писать об этом. А писать надо! Говорят, когда горем своим поделишься с другим, оно вдвое меньшим станет. А об этом я еще не рассказывал никому. Никому! Даже Наташе.
 В декабре тридцать восьмого во главе НКВД встал Берия. За что сняли Ежова (точнее, перевели в наркомы водного транспорта) точно никто не знал. Известно было только одно: что его вскоре объявили врагом народа и расстреляли. Несколько недель у Берии ушло на его вживание в новую должность. Потом началось что-то страшное. В то время, как вне стен Лубянки выходили на свободу многие, получившие или готовившиеся получить срок от людей Ежова, внутри самих этих стен сотрудники, выдвиженцы Ежова, начали исчезать один за другим. Никто не знал (даже работая в НКВД!), куда они девались, ибо не было над ними никакого суда. Я понял, что мой роковой час тоже не за горами. На всякий случай, попрощался с женой и сыном. Оба плакали у меня на плечах.  Да и у меня комок в горле стоял. Я впервые осознал тогда, именно в тот момент, всю мерзость того положения, в котором оказалось НКВД после начальствования Ежова. И мне казалось совершенно справедливым, что всех ставленников Ежова постигла участь их же недавних жертв… Но ведь меня тоже подобрал Ежов! И не только подобрал, но и сделал майором и заместителем начальника сектора. Ну и что? Несмотря на все это, он мне не доверял. Практически ни одного серьезного дела я не провел без его надзора и попечения. Особенно усилилось его недоверие ко мне после дела Маркова. И об этом все знали. Допускаю, что Ежов пытался сделать из меня нечто наподобие  игрушки-марионетки… Решение пришло ко мне быстро и неожиданно. Я сел за стол и написал на имя нового наркома докладную записку, где изложил все, как было… Вернее, все, как мне хотелось бы, чтобы было. В конце я сделал приписку, что и в дальнейшем буду прилагать все силы для поиска и поимки врагов народа, клятвенно клялся в верности родине и уверял Берию, что он не ошибется во мне. И еще я добавил, что главная ответственность за допущенные ошибки лежит на начальнике нашего управления генерал-майоре Прибавине, любимце Ежова. Главная трудность, однако, состояла в том, как бы переправить эту докладную записку лично Берия, минуя Прибавина, что было серьезным нарушением Устава и прыжком через голову своего начальника. Впрочем, выход был найден. Я записался на прием к народному комиссару, и личная встреча с ним позволяла мне миновать Прибавина. С необъяснимым трепетом и обуявшим все мое тело ужасом я вошел в кабинет Берии. Он сидел за столом и что-то писал. Мельком взглянув на меня, он кивком указал на стул. Я сел и стал ждать.  Он кончил писать, снял со своей мясистой переносицы очки в металлической оправе и поднял на меня глаза, заглатывающие человека целиком. "Что у вас?" - спросил он тихим, но грубоватым голосом. Я встал на дрожащие ноги и, непроизвольно чеканя шаг, подошел к столу и положил свою докладную записку. Измерив меня с ног до головы, он снова надел очки и стал читать, словно и забыв про меня. А я все это время простоял перед его столом по стойке "смирно". "У вас еще что-нибудь?" - спросил он, кончив читать. "Никак нет!" - ответил я каким-то не своим голосом. "Хорошо, разберемся". На этом наш с ним разговор и закончился. Я вышел из его кабинета подавленный, проклиная тот день и час, когда я появился на свет. В таком состоянии я прожил еще два дня.  А потом ко мне в кабинет вошел Прибавин. Как-то странно взглянул на меня. Сердце у меня екнуло. Что-то должно было произойти. "Пойдем, нас вызывает нарком", - к удивлению спокойно и тихо произнес он и тут же вышел. Я пошел следом. Идти нужно было бесконечно длинными коридорами, подняться этажом выше. На лестничной клетке окно выходило во двор. И тут я впервые уловил доносящийся оттуда странный шум. Скосив глаза, я заметил, что во дворе стояли гусеничные тракторы. Много тракторов. И все с работающими моторами. Окно, раньше часто открывавшееся, сейчас было закрыто наглухо. Меня подмывало спросить об этом новшестве Прибавина, но чувство стыда и виновности перед ним удерживало меня. А он шел молча впереди и словно бы ничего не замечал. Мимо проходили сотрудники, здороваясь, он же в ответ лишь кивал. Вот, наконец, и приемная. Нас встретил секретарь Берии, коротко поздоровавшись, и без лишних слов открыл двери кабинета наркома.
Берия стоял у раскрытого окна и смотрел на улицу. Услышав хлопок закрываемых дверей, он обернулся и, увидев нас, закрыл окно и вышел на середину кабинета, протягивая руку Прибавину и мне. Я впервые увидел Берию рядом с собой. Невысокого роста с высокими залысинами на лбу, короткие черные волосы и такие же черные, злые глаза. Квадратный, тяжелый подбородок придавал всей его фигуре какой-то ужасающий привкус. Хитрый, коварный взгляд наркома скользнул по мне и тут же утонул в искусственном полумраке огромного кабинета.
- Садитесь, - коротко бросил нарком.
Мы сели на стулья, следя за каждым его жестом. Он подошел к своему столу, выдвинул верхний ящик и достал оттуда несколько листов бумаги. Затем приблизился с ними к Прибавину и остановился.
- Ты как, Иннокентий Александрович, доволен ли Кочкиным? - спросил он, глядя прямо в лицо Прибавина сквозь толстые линзы очков.
Тот, не ожидая подобного вопроса, несколько замялся.
- Понимаю, понимаю, - засмеялся Берия. - Вопрос не совсем тактичный, но вполне своевременный. Вот, ознакомься, - он протянул Прибавину бумаги.
Я побледнел. Наши стулья стояли довольно близко и я узнал свой почерк. Это была моя докладная записка наркому. Для меня в этот момент мир взорвался. Это был мой конец. Прибавин читал молча, держа бумагу дрожащими пальцами, боясь выказать нам свои эмоции.
- Ну, как тебе нравится эта курва? - нарком понял, что Прибавин дочитал до конца.
- Я не знаю, Лаврентий Павлович… Не понимаю, зачем он это сделал.
- Советую тебе арестовать его и узнать, почему он это сделал, - Берия закончил свою речь смачным матом.
Они разговаривали так, будто меня совсем и не было рядом с ними. Я весь съежился, вжался в свой стул с высокой спинкой. Берия подошел к столу, нажал на кнопку звонка. Дверь тотчас же открылась, и на пороге появились два лейтенанта, словно ждавшие этого сигнала. Лейтенанты подошли ко мне. "Вы арестованы", - сказал один из них. Я не видел никого и ничего. Я встал, расстегнул ремень, протянул его конвойному, и меня увели. Почему-то я вспомнил в этот момент, как в какой-то книге по истории прочитал, что русский царь Николай Первый на одном из приемов сказал шведскому послу: "Надо будет, я арестую половину нации, чтобы не заразилась вторая половина".
  Теперь я понял, почему во дворе наркомата все двадцать четыре часа в сутки работают моторы тракторов. Когда ломают людям кости и выворачивают суставы – они кричат. Когда в подвалах после трехдневного томления тебя, после безоговорочного "признания в преступлениях", расстреливают – звуки выстрелов заглушаются рокотом моторов…
Через день меня должны были расстрелять. Я уже знал об этом. Обиднее всего, что об этом никогда не узнают мои родные. И на могиле моей никогда не распустятся цветы. Да и могилы у меня не будет… Вдруг дверь моей камеры-одиночки открылась и вошел… Прибавин. Я вскочил, по привычке вытянувшись перед ним. Заметив это, он горько усмехнулся: "Не та обстановка, Николай Анофриевич, чтобы честь друг другу отдавать". "Чем обязан вашему визиту, Иннокентий Александрович?" Прибавин молча прошелся по камере, словно привыкая к обстановке, затем сел на жесткий, наглухо привинченный к полу стул. Взглянул на меня и долго, оценивающе рассматривал мою физиономию, словно отмечая про себя произошедшие во мне изменения. Я и сам чувствовал, что в этот момент был жалок.
 - Хочу спросить у вас, Николай Анофриевич, что побудило вас написать ту докладную записку?
 - Страх, - спокойно и не задумываясь, ответил я.- Исключительно страх за себя и за свою семью.
Что произошло в следующий момент, я тогда, да и позже, не мог понять. Я упал перед Прибавиным на колени и, брызжа слюной, стал умолять его: "Я жить хочу, Иннокентий Александрович! Спасите меня. Умоляю вас, спасите. Век рабом вашим буду…" "Прекратите!" – Прибавин вскочил и подбежал к двери. Затем остановился и вновь взглянул на меня. Во взгляде его я прочитал сочувствие и жалость. "Я попробую поговорить с наркомом", - тяжело вздохнув, произнес он и вышел. Время тянулось убийственно медленно. Каждый час вбирал в себя несколько десятилетий. Но, кажется, кончился и этот день. Прибавина не было. Сон не шел. Что толку спать перед смертью: ни смысла, ни успокоения. Меня покинули даже призрачные надежды на спасение. Наступил новый день, последний день моей жизни. Едва наступят сумерки, за мной придут. Принесли похлебку. Отказался. На тот свет лучше отправляться с пустым желудком – червям меньше жратвы будет, меньше будут тебя тревожить. Ну вот, кажется, и по мою душу… Железная дверь открылась, вошли двое конвойных. "Идемте!" - только и сказали. Я встал и послушно пошел следом. Завели меня в большую камеру, отличавшуюся от моей не только размерами, но и ярким светом.
То, что я увидел там… Нет, наверное, те, кого я увидел там… Короче, передо мной стояли Прибавин и Берия.
Взглянув на своего начальника, я все понял. Я упал на колени, подполз к наркому и вдруг из моих глаз потекли слезы. Я не помню, что я говорил тогда, не слышал, что говорил он мне. В памяти осталось только то, что я истерически хватал его за китель, лобызал начищенные до блеска носки наркомовских ботинок…
Меня помиловали. Прибавина через месяц расстреляли. В подвале, под рокот тракторных моторов.Только теперь я понял, почему – жалостливые люди Берии не нужны. А вот мои коварство и решительность (а, может быть, даже и способность к унижению) его, вероятно, подкупили. У меня с тех пор в минуты сильных стрессов и волнения начинает трястись голова…"

7
Бабушка Наталья по своей старческой привычке вставала с петухами. И тут же начинала хлопотать по хозяйству. Но в это утро, пройдя на задний двор, она увидела необычную картину: прислонившись к дверному косяку на заднем крыльце, укутавшись в одеяло, спал ее Валерик. Рядом стояла давно потухшая керосиновая лампада. У ног его лежала оброненная серая ученическая тетрадь, повлажневшая от утренней росы. По близорукости своей бабушка тетрадь не заметила, а потому и подивилась подобной картине, не поняв до конца ее сюжета. Но будить внука не стала – выспится, сам проснется. А проснулся Валерий не скоро. Бабушка успела подоить и выгнать на выпас козу, кур накормить, прополоть несколько грядок, приготовить завтрак. Едва присела отдохнуть в большой комнате у окна, стукнула на заднем крыльце дверь и послышался голос Валерия. Тут же появился и он сам, сонный и все так же укутанный в одеяло. В руке он держал тетрадь.
- Бабушка, что я вчера нашел на самом дне твоего сундука!
Он подошел к бабушке и сел рядом на скрипучий, старинный, как и сама хозяйка, диван.
- Неужто самоцвет какой? - улыбнулась бабушка.
- Гораздо более драгоценную вещь, - серьезно ответил Валерий. И протянул бабушке свою находку.- Вот эту тетрадь.
Несмотря на возраст, бабушка Наталья не страдала забывчивостью. Едва взглянув на протянутую ей тетрадь, она тут же вспомнила всю ее историю. Лицо ее вытянулось, стало серьезным и задумчивым.
- Что это, бабуль?
Бабушка, задумавшись, помолчала. Потом тихо заговорила.
- Так вот, где она была. А я ее искала в свое время… Трагическая история у этой тетрадки, Валерик. Я ее, можно сказать, от огня спасла.
- Расскажи, пожалуйста, бабушка, - попросил Валерий, но бабушка тяжело вздохнула и покачала головой.
- Завтрак простынет.
- Какой там завтрак, ба. Ты что, смеешься? Неужели ты думаешь, что я ночью читал этот дневник за тем, чтобы утром сжевать его за завтраком? - и добавил уже тише и спокойнее:
- Успею я позавтракать, ба. Я ведь историк, а тут сама история в руки прыгает. Да мне в рот ничего не полезет.
Бабушка улыбнулась.
- Ну ладно, слушай… То, что дедушка твой, Николай Анофриевич, выйдя на пенсию, начал дневник писать, я узнала случайно. Точнее, писать он его начал еще в последние годы своей службы. Тогда, в пятьдесят шестом году, многие люди на мир стали иными глазами смотреть. Много кой-чего мы узнали. И Николай Анофриевич решил душу свою на бумаге излить. А потом, в шестьдесят третьем, уже на пенсии будучи, он однажды домой очень радостный пришел. Весь даже светился. Я к нему – в чем дело, спрашиваю. Думаю, может хлебнул лишнего… Жизнь у него ведь тяжелая была, вот и заливал иногда раны душевные водкой… Но в тот день он трезвым был. А только очень радостный.  "Мать, - говорит, - поздравь меня. Я писателем стал". "Как писателем?" - не поняла я. "Ну, не совсем писателем, - сконфузился он. - Мемуары я написал о своей жизни. И в издательство отнес. Объяснил там, в чем дело. Схватились они за них – очень, говорят, ценная вещь". Какое издательство, я, конечно, не помню, да и мемуары свои он мне читать не давал. Нечего, говорит, моим корявым почерком себе глаза портить. Вот напечатают книжку, тогда сиди и читай себе на здоровье. Так и жили мы с того дня ожиданием. Вскоре пришел и ответ из издательства, просили зайти для уточнения некоторых деталей. Как я потом узнала, Колю попросили кое-что убрать из рукописи. Скрепя сердце, он это сделал. Но это было только начало. Конец же был печальным. Приехал он в Восьму злой. Схватил свои бумаги, положил у печки и стал разводить огонь. Я пыталась заговорить с ним, он в ответ только рычал. А потом начал швырять в горящую печь все свои дневники. Я пыталась хоть что-то спасти, но удалось мне незаметно вытащить только вот эту тетрадку. Через месяц к нам прибыли с обыском. Искали рукописи. Не нашли ничего. Коля все сжег. А тетрадь эту я тогда спрятала так, что и сама не могла потом найти. Оказывается, она была на самом дне моего сундука. Так твой дедушка едва не стал диссидентом, - горько усмехнулась бабушка. - И только потому, что хотел людям поведать правду. С тех пор он к столу вообще не подходил.
Несколько минут только тиканье настенных часов да редкое жужжание мух напоминало о жизни в этом доме. Валерий встал, прошелся по комнате, молча, сосредоточенно думая. Затем спросил:
- И что, действительно, больше ничего не осталось из записей деда?
- Ничего, - вздохнула бабушка. – По крайней мере, я о том не знаю.
- Жалко, ох как жалко. Ведь это же настоящий… - Валерий искал слово для определения "настоящего", но, так и не найдя, заключил:
- Сейчас бы это напечатали.
- Не знаю.
- Разреши мне, бабуль, взять эту тетрадь себе, - Валерий подошел к бабушке и взял ее пухлые, огрубевшие от ручной домашней работы руки в свои большие ладони.
- Бери, бери, Валерик. Кому же все и достанется после моей смерти, как не вам. Пусть и Никитка почитает, и поймет, что у отца его была нелегкая судьба, и далеко не всем он мог распоряжаться в своей жизни сам.
- Я не понимаю тебя, бабуля, - Валерий выпустил бабушкины ладони и посмотрел на нее. – Что, отец с дедом были в ссоре?
- Были, были, родной мой, - голова бабушки Натальи затряслась, глаза повлажнели. - Тебя не удивляло разве, что мы с дедушкой твоим жили у столицы под боком, а вы все сотни верст от нее?
- Меня, собственно, это никогда не волновало, - пожал плечами Валерий. - Я об этом даже как-то не задумывался.
- Что ж, для тебя, может, это и лучше было. А вот для Николая Анофриевича, дедушки твоего… Ты ведь знаешь, наверное, что мы Никитушку, отца твоего, во время наступления немцев на Москву в Восьму отправили, к матушке моей, покойнице ныне, царствие ей небесное.
- Ну да, знаю.
- Так вот, по окончании войны Никитушка вернулся в Москву. Годков-то ему еще восемнадцати не было, а на груди боевая медаль сияла. То-то радости было. Праздник настоящий. А потом, слово за слово, разговорились они с отцом, и выяснил Никитушка, что Николай Анофриевич во время войны довольно непривлекательную роль играл: в СМЕРШе служил. Обиделся сильно. Три дня ни с кем не разговаривал. А потом снялся и, даже мне ничего не сказав, уехал куда-то. Как потом выяснилось – в твой родной Томилин. Лет пять он отца не признавал. Общался с ним только через меня. Чего мне стоили эти пять лет, Валерик! Потом немножко поостыл, женился, а потом ты появился. Но по-настоящему отношения между твоим отцом и дедом так до конца и не наладились. И о мемуарах деда твой отец ничего не знал и по сей день не знает. Сам не говорил и мне строго-настрого запретил.
Бабушка Наталья помолчала немного, забывшись.
- Так что, думаю, твоему отцу тоже полезно будет прочитать хоть маленький кусочек из истории жизни своего отца.
Бабушка взглянула в окно. Солнце, пробиваясь сквозь густые серые тучи, неумолимо катилось к своему зениту, к такой точке, которая бывает подвластна далеко не каждому человеку в маленькой земной жизни.
- Ох ты, господи, совсем ты меня заболтал, Валерик, - махнула рукой бабушка Наталья. – Завтрак-то совсем остыл.
- Ничего, ба, - усмехнулся Валерий. - Иногда бывает полезно съесть холодную пищу, чтобы не обжечь кипятком свое нутро.


8
«Сталин медленно, болезненно сгорбившись, ходил по своему кабинету на Ближней даче в Кунцеве. Несмотря на то, что в комнате было жарко натоплено, вождя знобило. Он чувствовал недомогание. Это было тем более дуивительно, что вчера, 28 февраля, он хорошо провел вечер в компании четверых своих наиболее приближенных товарищей – Берии, Маленкова, Хрущева и Булганина. Отвлекся от невеселых мыслей, гнетущих его в последнее время. Как-то странно стал вести себя Каганович. Не нравится, видите ли, Лазарю, политика по отношению к евреям. Самому-то чего не хватает? Да, пришлось когда-то заставить уйти из жизни его брата Михаила, ну, так ведь для острастки. Не он первый, не он последний. Что ж, видимо, пора уже браться и за него самого всерьез… И другие туда же. Даже Берия, этот мусаватистский шпион…
Сталин съежился. Ему вдруг ясно привиделся лик Лаврентия, спрятавшийся за круглые, толстые линзы пенсне. Пожалел он его после мингрельского случая. А надо было отправить его туда, куда сам Берия отправлял других. Уж не сговорились ли они там, в президиуме? Надо бы разобраться с этим.
Сталин постоял. Склонил голову. Полюбовался некоторое время дубовым узорным парке-том и медленно направился к окну. Чуть отодвинул штору рукой и глянул в ночной сумрак, едва освещаемый бледной луной да густыми шапками снега, покрывшими красивые фигурки туй. Снова эти прихотливые южанки не выдержали крутых московских морозов. Снова придется их вырубать и на их место сажать новые. И снова до следующей весны.
Надо бы узнать, как там продвигается дело врачей. Кто бы мог подумать! Врачи-убийцы! Теперь он понимал, почему так сопротивлялся прописанному врачами режиму Ленин. Не это ли явилось одной из причин смерти Ильича? В самом деле, не яд же, который он, Сталин, принес уже умирающему вождю. А ведь он, Сталин, двадцать лет поверял этому презренному убийце Виноградову все свои затаенные боли и печали, поверял ему свои душевные тайны. Надо же, этот профессор-эскулап советовал ему, вождю всех народов, хотя бы на время уйти с политической сцены и заняться своим здоровьем. И он, Сталин, даже не сразу раскусил весь этот заговор. Да ведь они хотели убить его, как убили пять лет назад Жданова, единственного человека в Политбюро, которому он полностью доверял. Уж не приложил ли свою лапу и к этому Лаврентий?
Сталин вспомнил, как он в первых числах ноября прошлого года вызвал к себе в кабинет министра МГБ Игнатьева и его заместителей, Рясного, Гоглидзе и Рюмина и предъявил всем им очень серьезные претензии по ходу следствия арестованных врачей Лечебно-санаторного Управления Кремля.
- Почему я до сих пор не вижу никаких результатов по этому делу? – спросил он эмгэбешников и тут же, в своей манере сам и ответил на поставленный вопрос. - Потому что следователи работают без души. Потому что они неумело используют противоречия и оговорки арестованных для их изобличения, неумело ставят вопросы, не цепляются как крючки за каждую даже мелкую возможность, чтобы поймать, взять в свои руки арестованного. Я никогда не имел ни тени сомнения по делу врачей Лечсанупра и считаю, что это действительно действовала организованная террористическая группа и именно благодаря политической беспечности, близорукости и благодушию работников МГБ, граничащих с преступлением перед партией и правительством, эта группа своевременно не была разоблачена. Установилось определенное представление, что чекисты потеряли доверие партии и правительства и что большая группа работников МГБ утратила политическое чутье, среди чекистов много карьеристов, шкурников, бездельников, ставящих свое личное благополучие выше государственных интересов.
Сталин был раздражен из-за плохого самочувствия и слова из его уст вылетали, наполенные желчью.
- Необходимо ко всем арестованным врачам применять меры физического воздействия. Бить, бить, смертным боем бить! И на руки надеть наручники!
 - Товарищ Сталин, но некоторые арестованные, как например, Вовси и Коган, дают показания и без применения репрессий, - осмелился вставить фразу Гоглидзе.
И его тут же поддержал министр Игнатьев:
- Товарищ Сталин, в МГБ наручники не применяются.
Лучше бы они молча проглотили все слова вождя. Сейчас же лицо Сталина покрылось пятнами гнева, зрачки пожелтели.
- Вы политические слепцы, бонзы, а не чекисты!.. – Сталин закончил фразу смачным матом. – С  врагами так нигде не поступали и не поступают, как вы. Вы что, хотите быть более гуманными, чем Ленин, приказавший Дзержинскому выбросить в окно Савинкова? У Дзержинского были для этой цели специальные люди – латыши, которые выполняли такие поручения. Дзержинский не чета вам, но он не избегал черновой работы, а вы, как официанты, в белых перчатках работаете. Если хотите быть чекистами, снимите перчатки. Чекистская работа — это мужицкая, а не барская работа. Если не вскроете террористов, американских агентов среди врачей, то будете там же, где и Абакумов. Я не проситель у МГБ. Я могу и потребовать, и в морду дать, если вами не будут выполняться мои требования. Мы вас разгоним, как баранов! Устроим всенародную чистку от вельмож, бездельников, перерожденцев!..
От этих воспоминаний у Сталина слегка закружилась голова, перед глазами поплыли разноцветные круги. Озноб переменился жаром. Под коленями началась мелкая дрожь. Собрав в кулак последние силы, Сталин направился в дальний угол комнаты, где рядом с кожаным диваном, на котором он в последние годы, пребывая в Кунцеве, любил спать, стояла маленькая тумбочка с набором лекарств, которые Сталин, после ареста врачей, выбирал себе сам. Над диваном на стене висела в простой деревянной рамке фотография, на которой была запечатлена маленькая девочка, кормившая из соски козленка. Но силы вдруг резко покинули его и он, не дойдя двух шагов до дивана, упал спиной на мягкую темно-красную ковровую дорожку. Он почувствовал, что подняться сам уже не сможет. А кричать, звать прислугу или охрану не умел. Да и никто не услышит его слабый голос за двойными дубовыми дверями. И только чуть приподняв голову, он печально посмотрел на дощечку с кнопкой звонка, устроенную на тумбочке. Впрочем, даже при возможности он не нажал бы эту кнопку. Он не допустит того, чтобы кто-нибудь видел его, вождя, лежащим на полу. Вот отлежится, встанет, тогда и позвонит.
Ему почему-то сейчас вспомнилось, что он где-то читал, как умирала, сидя на унитазе, императрица Екатерина II. Сталин улыбнулся. Нет, такая смерть ему не грозит. Впрочем, это были сказки для высоконравственных читателей. Он-то знает истинную причину кончины Екатерины.
Судорога прошлась по его телу: ведь он стал думать сейчас о смерти. Неужели он и вправду умирает? Но ведь он еще не все довершил, не все указания дал. К тому же, еще вчера, на том вечере, он чувствовал себя прекрасно. Нет, это просто старческая хворь. Он снова печально взглянул на кнопку звонка, затем стекленеющими глазами прошелся по комнате – стол, стулья с высокими спинками, несколько столиков по углам. На одном из них патефон. Что он слушал в последний раз? Забылось. Он любил и понимал музыку. В детстве, учась в духовной семинарии, был неплохим хористом. Кстати, верующие, говорят, перед смертью причащаются. Ему всегда нравилось, когда отпевали покойников… Взгляд его перешел на стены. Они были от пола до потолка обиты коричневыми деревянными панелями. Он специально приказал сделать такие же панели, как и в Кремле. И тут вдруг в умирающем мозгу пронеслось сравнение его комнаты с деревянным гробом. Глаза его повлажнели и закрылись.
В двенадцать часов дня, как и всегда в это время, чай и легкий завтрак для Сталина был готов. К этому времени вождь просыпался и, совершив утренний туалет, вызывал звонком свою старую домработницу Валечку или кого-нибудь из дежурных, которые и приносили ему завтрак. Но Иосиф Виссарионович сегодня не звонил. Немало встревожившись (Сталин всегда был пунктуален и точен), дежурившие офицеры охраны все же решили немного подождать. Но миновали уже час и второй, а кабинет Сталина отзывался молчанием. Дрожащей рукой набрали телефонный номер начальника личной охраны генерала Игнатьева, сменившего незадолго до этого, казалось, вечного Власика. Узнав о случившемся, Игнатьев тут же явился в приемную, но войти в кабинет Сталина без разрешения того тоже не решился. А вдруг вождь работает? Тогда никому не сносить головы. Затем все же осмелился постучать в дверь. Раз, другой. Молчание. Вытянутые побледневшие лица собравшихся и внутренняя дрожь. Наконец, решили позвать Валентину, много лет убиравшую апартаменты Сталина, которая, единственная, могла входить к нему без предварительного разрешения. Ей сунули в руки поднос, вскрыли двери и она вошла. Тут же из кабинета донесся звон разбитого стекла. Женщина выскочила назад, держа поднос в опущенной дрожавшей руке. Она была бела, как мел.
- Батюшка наш, Иосиф Виссарионович, лежит, - ответила она на немые вопросы окруживших ее телохранителей и прислуги.
- Как лежит? – спросил ее майор, бывший фельдшер-ветеринар, к услугам которого Сталин нередко прибегал в последний месяц, когда он полностью отказался от врачей.
- На полу, - еле выдавила из себя женщина.
Генерал Игнатьев первым вбежал в комнату и замер посередине, пораженный открывшейся картиной – вождь лежал на полу, одетый, всего в нескольких шагах от дивана. Вслед за генералом вошли и остальные и тоже замерли в нерешительности: непонятно было – спит ли вождь, или он без сознания. Преодолев страх, к нему все-таки подошел тот самый майор-врачеватель. Он и определил, что Сталин при смерти…»
Юрий Иванович Севастьянов откинулся на спинку стула, вынул из пишущей машинки очередной только что законченный лист с текстом, перечитал его и удовлетворенно положил в папку к остальным листам. По просьбе одного из издательств он работал над книгой о Берии. Точнее, о событиях начала пятидесятых годов. Сначала ему казалось, что следует писать монографию, но, собрав материал, посидев в спецхране библиотеки имени Ленина и в архивах КГБ, куда ему устроили допуск, благодаря ходатайству его друга Никольского, да и связям в ЦК, он понял, что лучше все облечь в художественную форму. И самому будет, где развернуться, и читателя это больше привлечет. И название книги уже родилось – «Полоса неизвестности». Для событий 1953 года самое оно.
 
9
Тревожный телефонный звонок разбудил среди ночи Никиту Сергеевича Хрущева, который едва начал забываться во сне. Присев в постели, он снял трубку и, с трудом разлепляя глаза, усталым голосом прохрипел:
- Хрущев слушает!
- Никита Сергеевич, это Игнатьев. Срочно приезжайте в Волынское. С Хозяином плохо.
Это подействовало не хуже холодного душа. Сон сняло, как рукой. Если звонит сам Игнатьев и говорит, что со Сталиным плохо, значит, Сталин уже не жилец на этом свете. Хрущев встал, начал одеваться в потемках, чтобы не тревожить жену. Но Нина Петровна сама зажгла ночник.
- Что-нибудь серьезное опять? – с тревогой спросила она.
- Сталин умирает, - только и произнес Хрущев.
Тут же мгновенно позвонил Маленкову. Тот сообщил Берии и Молотову. Берия мгновенно сориентировался в возникшей ситуации. Прежде, чем отправиться в Кунцево, он позвонил туда. К телефону подошел дежуривший в то время майор Рыбин.
- Звонит Берия, - майор, однако, и без этого узнал громкий, с грузинским акцентом голос. – О болезни Хозяина никому не говорите и не звоните.
Так вчетвером они и поехали в Кунцево (тогда еще московский пригород) на Ближнюю, как ее называли, дачу Сталина, в которой тот почти безвыездно жил всю войну и в послевоенные годы. Чуть позже подъехали Микоян с Кагановичем, также уведомленные кем-то из охраны, или уже своими товарищами по Политбюро.
Черные правительственные лимузины свернули на дорогу, ведущую сквозь невысокий, но достаточно густой еловый лесок к сталинской даче. Она, от фундамента до крыши окрашенная в темно-зеленый цвет, полностью сливалась с вечнозеленой окружающей ее растительностью. Точно так же были замаскированы и дома охраны и другие необходимые строения. В три часа ночи 2 марта машины остановились в глухом тупичке у самой дачи и высшие руководители партии и страны, ступив на узкую бетонную дорожку, обрамленную густо посаженными туями (большинство из которых вымерзло за зиму), направились на последнюю встречу с вождем. Они не разговаривали и даже пытались не смотреть в эти минуты друг на друга. Каждый из них думал в это время о своем будущем, но все вместе они держали в мыслях слова, сказанные Сталиным незадолго до этого: «Останетесь без меня, погибнете. Вот Ленин написал завещание и перессорил всех нас». Сталин никакого завещания не писал. Об этом все они знали. Он просто занялся в последние полгода своей жизни переоценкой ценностей в Политбюро и слова о ссоре сказаны им были не без умысла – именно этого и добивался Сталин, упразднив на XIX съезде Политбюро, и создав вместо него Президиум ЦК, а в составе Президиума – Оргбюро, имевшее целью коллективное руководство партией после смерти Сталина. А чтобы окончательно избавиться от идеи вождизма в Оргбюро, он вывел из его состава наиболее авторитетных членов – Молотова и Микояна, вошедших в состав ЦК еще при Ленине. Остальные же пусть дерутся, пусть ссорятся. Он же, Сталин, навсегда останется в памяти народной вождем, равным Ленину, и даже выше Ленина…
Перед дверью кабинета вождя Маленков снял свои скрипевшие ботинки и, держа их подмышкой, вошел вслед за остальными. Все они стояли возле дивана, рядом с борющимся со смертью Сталиным. А умирал он в страшных мучениях, задыхался. Врачей не было – для этого теперь необходимо было только распоряжение приехавших. А они не спешили с этим. Когда помощник коменданта кунцевской дачи Лозгачев попытался добиться того, чтобы к Сталину были срочно вызваны врачи, Берия осадил его:
- Ты что наводишь панику? Видишь, товарищ Сталин крепко спит. Не поднимай шумиху, нас не беспокой и товарища Сталина не тревожь.
Лозгачев тут же вышел, оставив прибывших гостей наедине с Хозяином.
Ближе всех к вождю стоял Берия. Лицо его, обрюзгшее, с тяжелым двойным подбородком, казалось, выражало то ли удовлетворение, то ли нетерпение.
- Мучается, а помирать не хочет, - неожиданно произнес Берия. – Думает, наверное, кого бы за собой потянуть?
Берия слегка повернул голову на своей толстой шее и сверкнул стеклышками очков не понятно, в чей адрес. Остальные, затаив дыхание, молчали.
Сталин зашевелился, тихо, жалобно и беспомощно застонал и вдруг как-то резко затих. Молчание длилось несколько минут. Берия неслышно подошел к самому изголовью Сталина и, склонившись над ним, заглянул в его лицо. Оно было бледным, неподвижным и излучало мертвящий холод.
- Тиран умер! – среди этой тишины неожиданно громким и радостным показался каркающий голос Берии.
Все вздрогнули и отшатнулись. Берия торжествующе посмотрел на своих, теперь это уже совершенно ясно, соперников в борьбе за власть. Но его крик словно бы разбудил и умирающего вождя. Он открыл глаза и зашевелился. Лицо Берии перекосилось от испуга. Он снова повернулся лицом к Сталину, упал перед ним на колени, схватил его остывающую, усыхающую руку в свои жирные ладони и стал целовать ее.
- Не умирайте, Иосиф Виссарионович! Как же мы будем без вас? Ведь мы же не сможем, погибнем.
У каждого из стоявших сзади, возникло чувство гадливости и стыда. Они молча переглянулись друг с другом и опустили глаза. Позади всех, у самой двери послышался женский плач – это плакала дочь Сталина Светлана, пожалуй, единственная в тот момент из присутствующих здесь, в этой комнате, не понимавшая, что в ней происходило.
Сталин снова затих. Берия поднялся на ноги, отряхнул с колен невидимую пыль и отошел от дивана. Хрущев, Молотов и остальные пошли к выходу. Проходя мимо Светланы Сталиной, они выражали ей (кто как умел) свое соболезнование. Выйдя в приемную, Хрущев сказал Игнатьеву:
- Срочно врачей к Иосифу Виссарионовичу!
Дежурные тут же бросились к телефонам. Врачи прибыли к Сталину лишь спустя тринадцать часов после случившегося с ним удара. «Все засуетились, спасая жизнь, которую уже нельзя спасти», - пронеслось в голове у Светланы.
Хрущев обернулся, в последний раз желая взглянуть на дверь, отделяющую всех их, руководящих партийцев, от умирающего вождя, и тут же обратил внимание, что Берии в приемной нет. Неужели он уже, незаметно для всех, уехал, или остался там, в кабинете Сталина, один на один с вождем? Недоуменно переглянулся с Микояном. Тот тоже ничего не понимал. Но в следующий момент тяжелая, дубовая дверь, обитая кожей, открылась и из кабинета Сталина вышел довольный Берия. Пройдя, словно не заметив ее, мимо Светланы Сталиной, Берия направился к выходу, бросив на ходу своему помощнику:
- Хрусталёв, машину!
У Хрущева ёкнуло сердце: ведь он знал, что у Берии при себе (на всякий случай!) всегда была ампула с ядом. Все члены Президиума тоже пошли к выходу и Хрущеву ничего иного не оставалось, как последовать за ними.
Разъезжались парами. Первыми уехали Маленков с Берией. За ними Молотов с Кагановичем. Микоян, садясь в одну машину с Хрущевым, произнес:
- Берия поехал в Москву брать власть.
- Как только эта сволочь дорвется до власти, он истребит всех нас, он все начнет по новому кругу, - ответил Хрущев.
Хрущев лишний раз убедился, что его слова оказались пророческими. Не так давно, беседуя с самым близким своим товарищем в Президиуме, министром обороны Николаем Булганиным, Никита Сергеевич спросил его:
- Ты знаешь, какая ситуация сложится, если Сталин умрет? Ты знаешь, какой пост хочет занять Берия?
- Какой?
- Он хочет стать министром госбезопасности. Если он им станет, то это будет началом конца для всех нас… Что бы ни случилось, мы абсолютно не должны допустить этого.
- Совершенно с тобой согласен, - кивнул Булганин.
- Что будем теперь делать? – прощаясь с Берией, спросил Маленков.
- Действовать! – ответил тот, растянув свой рот в усмешке. 

10
В день отъезда в воображении Валерия возник образ деда. Среднего роста, широкоплечий, с волнисто-пепельными, некогда каштановыми волосами, круглым лицом и мягкой улыбкой. Валерий вспомнил, как дед часто сажал его рядом с собой и начинал рассказ о своей жизни. Но он, мальчишка, часто пропускал слова деда мимо ушей. Как сейчас он сожалел об этом. Ведь дед любил и умел рассказывать. Да и было ему что рассказать.
4 марта, в среду, все советские газеты опубликовали правительственное сообщение:
«Центральный Комитет Коммунистической партии Советского Союза и Совет Министров Союза ССР сообщают о постигшем нашу партию и наш народ несчастье – тяжелой болезни товарища И.В. Сталина.
В ночь на 2 марта у товарища Сталина, когда он находился в Москве, в своей квартире, произошло кровоизлияние в мозг, захватившее важные для жизни области мозга. Товарищ Сталин потерял сознание. Развился паралич правой руки и ноги. Наступила потеря речи. Появились тяжелые нарушения деятельности сердца и дыхания».
Очевидно, готовя это сообщение, посчитали, что будет лучше, если Сталин умрет в своей московской квартире, а не на даче. Впрочем. суть от этого не менялась. А вот содержание сообщения при внимательном прочтении вызывало, по меньшей мере, недоумение: как, например, можно было определить потерю речи после того, как «товарищ Сталин потерял сознание»? К тому же, люди, хорошо помнившие  (хотя бы из регулярных бюллетеней) течение болезни Ленина, не могли не обратить внимания на сходство содержания бюллетеней о состоянии здоровья Ленина и Сталина: то же кровоизлияние в мозг, та же потеря речи, тот же паралич правой руки и ноги. Даже потом, когда саркофаг Сталина будет стоять в мавзолее рядом с Лениным, сразу обращало на себя внимание положение правой руки Сталина – оно было идентично ленинскому. Разумеется, делалось это неспроста. Даже после своей смерти Сталин доказывал, таким образом, свое равенство с Лениным.
Бюллетени о состоянии здоровья Сталина публиковались до 16 часов 5 марта. В этот же день в 21 час 50 минут, как было опубликовано, «после тяжелой болезни скончался Председатель Совета министров Союза ССР и Секретарь Центрального Комитета Коммунистической партии Советского Союза Иосиф Виссарионович Сталин».
Сталин умер при так до конца и не выясненных обстоятельствах. 12 марта саркофаг с забальзамированным телом Сталина был установлен в мавзолее на Красной площади рядом с Лениным. Март 1953 года выдался холодным. Однако это не помешало тысячам советских людей проводить Сталина в последний путь. При этом, сотни из них были покалечены при невероятной давке. Его оплакивали миллионы. Плакали рабочие и крестьяне, фронтовики и деятели искусств. Плакали и политические заключенные, познавшие все тяготы лишений в колымских дебрях и лесах республики Коми. Точнее, плакали те, которые считали себя невинно осужденными, которым казалось, что, если бы великий вождь узнал об их горькой участи, он восстановил бы их честное имя. Те, которые знали, или хотя бы догадывались об истинных причинах их ссылок, не плакали. Не того следовало оплакивать. Как не плакали и военные инвалиды, заброшенные по велению Сталина на Дальний Восток для лечения в местных грязях, где они умирали тысячами.
Лаврентий Берия был одним из последних людей, заставших генсека еще живым на кунцевской даче. Более того, в последние минуты жизни Сталина Берия остался с ним наедине, с глазу на глаз. Сомнений не было почти ни у кого – слишком высоким было положение Берии при жизни Сталина, а после смерти генсека звезда его стала расти еще стремительней. Берия уже видел себя стоящим у руля государства и уже потирал руки, предчувствуя скорую расправу над теми, кто еще не так давно отстоял от него на недосягаемом отдалении. Снова заторопились товарные теплушки с надписью "холера" и с усиленной охраной из Грузии в Восточную Сибирь. Под видом борьбы с эпидемией "будущий вождь" устранял земляков, слишком много знавших о нем того, чего никто не должен был знать.
Берия, как и обещал Маленкову, начал действовать.
Еще за несколько часов до официального сообщения о кончине вождя стараниями Берии и Маленкова в Свердловском зале Большого Кремлевского дворца началось совместное заседание ЦК, Совета Министров и Верховного Совета СССР. Уже за час до открытия в зале собралось больше половины его участников. И весь этот час многосотенный зал молчал. Молчал, хотя мно-гие из этих людей знали друг друга и им было, о чем поговорить. Молчал, хотя многие из этих людей касались друг друга плечами, смотрели друг другу в глаза. Каждому из этих людей, как и многим миллионам и миллионам советских граждан, упорно не хотелось верить в то, о чем сооб-щали медицинские бюллетени. Никому не хотелось об этом думать, не хотелось и разговаривать об этом с другими, потому что казалось, что нельзя говорить о Сталине просто как о старом, вдруг тяжело заболевшем человеке. Пугало больше всего то, что он без сознания; была несокру-шимая вера в то, что стоит только ему прийти в сознание, и он осилит болезнь, победит ее, как побеждал до этого всех врагов своих, врагов народа и государства. Да и к сообщениям врачей многие относились теперь если не с пренебрежением, то с большим недоверием. Ведь следствие по делу врачей-убийц еще не закончилось, и как знать, может быть кто-нибудь из медиков, под-писывающих сейчас эти бюллетени в печать, тоже замешан в этом деле…
Из задних дверей Свердловского зала вошли и сели за стол президиума десять человек, в руках которых в эти дни сосредоточилась вся власть в стране и в партии – Берия, Маленков, Молотов, Каганович, Хрущев, Микоян, Булганин, Ворошилов, Сабуров и Первухин. Для внимательных наблюдателей это не прошло незамеченным. Ведь Сталин рекомендовал Президиум в составе двадцати пяти человек и, в составе Президиума, оргбюро в составе девяти чеовек. А тут, еще при нескончавшемся вожде, нарушалась его воля – Президиум был сужен до десяти человек, а Оргбюро упразднено вовсе. В состав президиума были введены, нежданно попавшие на последнем сталинском пленуме в опалу, но по-прежнему авторитетнейшие партийцы – Молотов и Микоян.
Заседание открыл Георгий Максимилианович Маленков. Он говорил заранее продуманные слова о том, что, несмотря на тяжелую болезнь товарища Сталина, жизнь требует четкого руководства страной, ибо пребывать в неопределенном положении нельзя – не только внутренняя, но и, главное, международная обстановка не позволяют делать этого. Поэтому необходимо теперь же, не откладывая, сформировать правительство   и произвести все необходимые назначения, связанные с этим. После этого Маленков предоставил слово Берии. Берия был немногословен – он предложил назначить Председателем Совета Министров Маленкова, человека, который после XIX съезда возглавил Секретариат ЦК. Маленков же потом назвал четырех своих первых заместителей – Берию, Молотова, Булганина и Кагановича. Но Берию назвал первым. И всем было понятно, что это отнюдь не дань алфавитному порядку.
Замысел Берии в том и заключался, чтобы всю власть сосредоточить в руках Совета Министров. Поэтому и не мудрено, что в составе Президиума остался всего лишь навсего один секретарь ЦК – Хрущев. Хрущева же и назначили после смерти Сталина Председателем комиссии по организации похорон. В те годы это совсем не означало автоматического избрания на пост генсека. И лучшим тому свидетельством факт, что на траурном митинге с речами выступили Маленков, Берия и Молотов.  В день же похорон, 9 марта, гроб у изголовья несли всё те же Маленков и Берия.
9 марта саркофаг с забальзамированным телом Сталина был установлен в мавзолее на красной площади рядом с саркофагом Ленина. Но саркофаг Сталина был больше и торжествен-нее.

11
Затянувшись стрельнутой сигаретой, Сашка Свистунов ждал, когда к нему подойдет Ханыга, Уркина "шестерка", которого он уже заметил у противоположного конца соседнего дома. В последнее время Свистунов все больше отлынивал от сборищ, которые устраивал вышедший полгода назад из колонии для несовершеннолетних Васька Чегорко, по кличке Урка. Собрав вокруг себя окрестную шантрапу, он тут же принялся обучать ее нехитрому искусству уголовников. Верховодил он с упоением и вскоре влияние его начало распространяться (к ужасу родителей!) и на детей из "благополучных" семей. К таковым относились и Свистунов, и Катя Мезенцева, с которой Сашка дружил вот уже почти два года. Подростков всегда притягивают сильные личности, даже если сила их весьма сомнительного характера. Так уж издавна почему-то повелось.
После встречи на вечере, посвященном дню Победы, где выступал Никита Николаевич Кочкин, что-то в душе Сашкиной перевернулось. Его задели слова ветерана о том, что тот в ше-стнадцать лет имел уже медаль "За отвагу", а он, Свистунов, мол, больше чем на глупости, в свои шестнадцать и не способен. Он, Свистунов, может! И докажет это всем, и себе самому, в том чис-ле. Но сначала нужно развязаться с Уркой. А это дело сложное. Нет, он не боится Урки. Занятия боксом позволяли ему никого не бояться, но… И Катю нужно обязательно вытащить из этого дерьма, пока Урка окончательно не испортил девчонку.
Ханыга подошел к Сашке с язвительной улыбкой на бесцветных губах. Его еще по-детски юное лицо, к которому ни разу не прикасалась бритва, было обезображено толстым багровым шрамом через всю левую щеку от ноздри до мочки уха – след от недавней разборки с соперни-чающей группировкой.
- Пгивет, Свисток! - прокартавил Ханыга, протягивая Сашке свои желтые от злоупотребления табаком пальцы. - Как живется?
- Спасибо за заботу, Ханыга, - скривил в усмешке рот Сашка. - Чего надо-то?
- Угка пгосил пегедать, что ты ему пегестаешь нгавиться.
- А я не девка, чтобы ему нравиться.
- Ты че, совсем спятил? - испугался Ханыга. - Он же пыгнет тебя пёгышком, коль что не так, и будь здогов.
- Не пырнет, струсит. А пырнет – снова сядет.
- Ему что: сядет – выйдет. С него спгос маленький.
- Ладно, дело говори, - нахмурился Свистунов.
- Угка вечегом будет ждать тебя в нашем пегеулке. Он хочет еще газ пговегить тебя в деле.
Свистунов задумался. Как хотелось ему сейчас расквасить нос этому Ханыге (вот уж действительно – ханыга!) и плюнуть на этого Урку. Жить себе нормальной жизнью: читать книги, ходить в кино, на дискотеки. Ведь он уже десятиклассник. Через год нужно выбирать дорогу в жизни, настоящую дорогу. А Урка – это не дорога, это тупик. Сашка, в общем-то, всегда это по-нимал и связался с Уркой больше так, для интересу. Молодая душа зачастую жаждет острых ощущений. Но когда он связывался с Уркой, то не задумывался над тем, что развязаться – куда сложнее. И все же, он развяжется. Поэтому он и пойдет сегодня в переулок, чтобы лично встретиться с Уркой.
- Ладно, скажи Урке – приду, - отрезал Свистунов и отвернулся, давая понять Ханыге, что разговор окончен.
Разговор с Уркой не получился. Он настаивал, чтобы Сашка в этот вечер показал себя в настоящем деле – ограбил прохожего.
- Если крупную рыбку выловишь, развяжемся с тобой, - завершил свои угрозы Урка, поигрывая ножом перед Сашкой.
На самом же деле расчет его был простым: если Свисток попадется на карманном воровстве, он будет привязан к Урке навеки. Но Сашка об этом сейчас не думал. Он стоял на своем.
- Ты развяжешься не только со мной, но и с Катькой, - требовал он.
Урка громко засмеялся, обведя взглядом свою компанию, таких же зеленых юнцов, каким был и он сам, и Свистунов.
- С Катькой развязаться будет труднее, - произнес он, продолжая смеяться. - Она сама этого не хочет.
- Сегодня не хочет, завтра захочет, - настаивал Сашка.
- Ша, братва, товар идет, - прошептал один из тех, кто стоял на стреме.
Вся компания тут же затихла. Урка выжидательно посмотрел на Сашку. Тот стоял, не двигаясь. Урка кончик ножа приставил к Сашкиному боку так, что у того под кожей запеклась кровь. Решившись, Сашка пошел навстречу ничего не подозревающему человеку. Урка с дружками прижались к стене дома и молча следили за каждым Сашкиным шагом.
Переулок был темным. Электричества здесь не было почти никогда – лишь две блеклые лампы на две сотни метров, и в ночное время местные жители предпочитали обходить этот переулок стороной. Даже милиция сюда не наведывалась – она ведь тоже знает места, где ей появляться нежелательно. Сначала здесь бродил рецидивист Свира со товарищи, теперь вот это место облюбовал Урка (вероятно, до нескорого еще выхода Свиры на свободу или до своего свидания со Свирой там, где все переулки темные).
Мужчина с толстым портфелем в левой руке приближался. Сашка приостановился. Не вовремя судьба завела его в это злачное место. Интересно, много ли у него с собой добра? И вдруг Сашка замер. В полумраке переулка лицо прохожего показалось ему знакомым. Это был учитель их школы Валерий Никитич Кочкин.
Да, это был Валерий. Полчаса назад он прибыл на местный вокзал из Москвы и пешком направился домой. Пройдя этот переулок, он сокращал дорогу домой на добрые десять минут, что для него, уставшего в дороге, было немаловажно. Но, когда он увидел идущего навстречу мужчину (в темноте ведь лица не видно), сердце у него учащенно забилось. Он не был слабым человеком и природа не обделила его силой, но всегда неприятно себя чувствуешь, когда во мраке тебя поджидают неизвестные лица. Хорошо, если всего лишь попросят прикурить, а то ведь сейчас мода пошла – чуть что и в морду норовят ударить.
Валерий тоже узнал Свистунова и от сердца у него отлегло. Он ускорил шаг и улыбнулся.
- Свистунов?! Ты что здесь делаешь в такое время?
- Здравствуйте, Валерий Никитич, - нерешительно произнес Свистунов.
У него вдруг мелькнула мысль: не отомстить ли Кочкину за ту угрозу на вечере, которую, кстати, слышали и некоторые ребята. Ведь вот оно – иное место! Но он тут же отогнал от себя эту мысль. Тогда он, действительно, повел себя не лучшим образом.
Валерий не стал дожидаться ответа на свой вопрос и пошел дальше, оставив Свистунова позади. Сашка замер. Если учитель поравняется с Уркой и его компанией, то…
- Валерий Никитич, подождите, - закричал Сашка и неожиданно нервно закашлялся.
Валерий вздрогнул от этого окрика и заметил, как в тот же момент от стены дома метрах в тридцати от него оторвалось еще четверо и пошли к нему навстречу. Он все понял. Оглянулся на Свистунова.
- Валерий Никитич, бегите назад. Это Урка. Он же ни перед чем не остановится.
- Урка? Вот и хорошо. Давно жаждал с ним познакомиться.
Валерий, естественно, никогда не слышал этого имени. Но показать перед учеником свой страх – такого Валерий не мог себе позволить. К тому же, он втайне надеялся, что все обойдется. И все же шаги Валерия стали более медленными и неуверенными, хотя он и продолжал идти вперед. Тогда Свистунов решился. Допустить, чтобы избили и ограбили его учителя, он не мог, у него все-таки еще не потеряно чувство совести.
Он мгновенно просчитал расклад сил – с Уркой было четверо, их – двое. Ладно! Ханыгу можно отбросить сразу – он рассыпется после первого же удара. Трое против двух. Не так уж и много. Только вот… Станет ли Кочкин драться? И в этот момент Валерия словно бы осенило. Он остановился, повернулся к Свистунову лицом и от чего-то громким шепотом спросил:
- Как, Свистунов, и ты тоже с этим… Уркой?
Но Сашка не успел ответить. В этот момент свой голос подал Урка.
- Ты чё, Свисток, кореша встретил?
- Ага, - тут же нашелся Свистунов. - Давнишний мой корешок. Может, пустим его, а?
- А вот проверим, что у него в портфельчике, и пустим, - вполне добродушно ответил Урка, почувствовав на себе молящий взгляд Свистунова.
Урка подошел к Валерию, мельком пробежал взглядом по его лицу и тут же опустил глаза на толстый портфель.
- Ну-ка, корешок, открой-ка чемоданчик.
Валерий оценивающе смотрел на Урку. В общем-то плюгавенький юнец, ниже него чуть ли не на полголовы с обвислыми плечами и несоразмерно длинными руками. Почему его боятся пацаны? Ведь в его фигуре не чувствовалось никакой физической силы.
Не дождавшись ответа, Урка решил было самостоятельно открыть портфель, но Валерий резко и решительно отдернул руку.
- Прежде всего, я не твой корешок. И открывать, как ты выразился, чемоданчик чужим людям не намерен. Прежде нам не мешало бы познакомиться, - Валерий протянул Урке руку. - Валерий Никитич.
- Урка, - осклабил свой полубеззубый рот Урка и, не ожидая никакого подвоха, пожал руку Валерия.
В этот момент Урке показалось, что на небо внезапно выскочила полная луна и осветила весь этот мрачный переулок ярким светом. Он не успел толком сообразить, что случилось, как тут же оказался на коленях и из груди его вырвался крик боли. Уркины дружки от неожиданности вздрогнули и отступили на шаг.
- Больно же, … твою мать, - завопил Урка, наконец сообразив, что Свистков кореш хорошо заученным приемом заломил ему до хруста большой палец.
- Понимаю, - как можно мягче ответил Валерий, - но ты же сам захотел со мной познакомиться.
- Ой, бля, руку сломаешь, - продолжал вопить Урка.
Валерий подержал его так еще несколько секунд, раздумывая, что же делать дальше. Но нет, с таким отродьем деликатничать не стоит. Оно понимает только грубую физическую силу. Валерий резким рывком притянул Урку к себе и в самый нужный момент выставил вперед свою острую коленку. Клацнули и заскрежетали и без того редкие и гнилые зубы и тут же Урка повалился на асфальт, захрипев от боли.
- Кто еще желает познакомиться? - добродушно спросил Валерий, протягивая руку.
- Нет, спасибо, - шаркнул ногой Ханыга. - Нам лучше так и остаться незнакомцами.
- Как хотите, - пожал плечами Валерий. - Тогда разрешите нам пройти.
Валерий подождал, пока дружки валявшегося на земле Урки расступились.
- Пойдем, Свистунов.
Сашка задумался. Идти ему с Кочкиным или нет? С одной стороны, прекрасный случай развязаться с Уркой, а с другой… И все же Сашка пошел. Валерий шел, не оглядываясь, будучи уверенным в том, что Свистунов последует за ним. И уже через несколько метров Сашка догнал его.
- А здорово вы его, Валерий Никитич, - восхищенно произнес Сашка.
- Ты о чем?
- Об Урке.
- А, пустяки. Какой это соперник! Главное – показать таким людям, что ты их не боишься. И тогда справиться с ними не так уж и сложно.
- Но знайте, Урка вам этого никогда не простит.
И тут Валерий остановился. Внимательно всмотрелся в Сашкино лицо.
- Ты очень сильно удивил меня, Александр. И давно ты снизошел до таких друзей?
- Можно об этом не сейчас, Валерий Никитич? - опустил глаза Свистунов.
- Родители знают?
- Конечно, нет.
- Да-а, Свистунов, или как там они тебя? Свистком, что ли, прозвали? Ты вот боишься, что они мне не простят. А тебе?
И словно бы в подтверждение этих слов до их ушей донесся истерический крик пришедшего в себя Урки:
- Слышь, Свисток, жди в скором времени привет от меня. И корешку своему то же передай!
Сашка негромко и, Валерию показалось, даже невесело засмеялся.
- Ничего, Валерий Никитич, у меня ведь первый разряд по боксу. Меня просто так не возьмешь.

12
Никита Николаевич, прочитав дневник, плакал. Ему стало жалко отца. Только сейчас он понял, как был неправ в своем отношении к старику. Впрочем, и гордость отца не позволяла тому объясниться с сыном. Теперь уже повернуть назад невозможно ничего.
- И что ты собираешься делать с этим дневником, сынок? - спросил Никита Николаевич.
- Не знаю, - пожал плечами Валерий. - Может быть, попробовать опубликовать его?
- Опубликова-ать? - махнул рукой Никита Николаевич. - Ты же сам говорил, что деда чуть не посадили из-за этого.
- Времена сейчас другие, отец.
Никита Николаевич вздохнул.
- Да мы все больше только говорим о том, что времена сейчас другие, сынок. Люди-то прежние остались. И не могут они по мановению волшебной палочки тотчас переменить свои взгляды на абсолютно противоположные.
- Напрасно ты так говоришь, пап.
- Ну, не знаю. Ты ученый, тебе виднее.
Но Валерию еще не раз пришлось вспомнить слова отца. Он был вынужден согласиться с ним. Видимо, жизненный опыт отца оказался более надежным мерилом обстановки в стране, чем превосходные мечтания политиков. Рукопись дневника Николая Анофриевича Кочкина никто печатать не брался. В областном журнале отказ мотивировали тем, что у них нет оснований верить, что автором этого дневника на самом деле является очевидец этих событий. Может быть, все это придумал сам Валерий, но тогда у них, в редакции, нет оснований верить, что такие события были на самом деле. Ведь по прямому счету, это клевета на партию и КГБ, а это чревато последствиями не только для него, автора, но и для всего коллектива редакции в целом. Валерий спорил, горячился, доказывал, приносил подлинник, но понимал, что это все слова и пустые отговорки. В издательстве ему тоже отказали, посоветовав лучше поработать над стилем. Валерий понял, что люди просто боятся. Указы вышли новые, но стереотипы остались старыми.
Почти отчаявшись, он пришел к Сергею Корзину. Он и его отец были учеными-историками (первый - кандидатом наук, второй – доктором) и, с помощью их степеней, Валерий надеялся все-таки пробить этот дневник в печать. Ведь не для себя, не для личной выгоды он старался, в конце концов. И Сергей, и Александр Петрович прочитали рукопись на одном дыхании. Оба они сказали, что, несомненно, НЕОБХОДИМО опубликовать, необходимо для ныне живущих, но еще более необходимо для тех, кто будет жить после. Однако Александр Петрович при этом добавил, что ПОКА это напечатать невозможно. Люди еще не перестроились, как следует. Мышление у них пока еще больше реагирует на запрет, нежели на дозволенность. И все же он решил помочь Валерию. Он тут же вспомнил своего московского друга Юрия Ивановича Севастьянова, вспомнил их разговор в Москве, когда Александр Петрович был на совещании заведующих кафедр.
- Есть у меня в Москве хороший друг, - сказал старший Корзин Валерию. - Историк милостью божией. Говорил он мне однажды при встрече, что работает он сейчас над книгой о пятидесятых годах. Ищет и собирает документы, свидетельства, воспоминания. Дам-ка я тебе, Валера, адресок его и письмецо черкану. Если выберешь время, съезди в Москву. Уверен, Юрий Иванович как раз тот человек, который может тебе помочь.
Валерий поблагодарил. Но пыл его остыл. Только теперь он понял, как трудно войти в литературу простым молодым ребятам, если даже такой дневник не хотят печатать по каким-то конъюнктурным соображениям.
И все же он твердо решил съездить в Москву к Севастьянову. Это был последний шанс, а Валерий с детства привык в любом деле использовать все шансы до единого.

13
Берия сидел в своем двухэтажном особняке на улице Качалова довольный ходом событий. Все пока шло так, как он задумал. Он стал формально вторым человеком в государстве, фактически же он уже давно был первым. Фигура Маленкова была хорошим прикрытием для него.  Все знали, что Георгий или, как его называл Берия, Егор давно ходит в его лучших друзьях. Пусть так и считают. Одним из достоинств человека Берия всегда считал умение выбирать себе нужных друзей. Но придет время и Маленков займет подобающее ему место. Эта никчемная толстая пус-тышка уйдет в небытие. Доволен был Берия, что ему, наконец, удалось отыскать хороший ошейник и для старого пса с «каменной задницей» Молотова. Он будет едва ли не козырной картой Берии в грядущей игре. Вот на него поставить можно и нужно. Даже несмотря на то, что Сталин перед смертью обложил его дерьмом. Но при свежем ветре дурной запах быстро улетучится. Ведь Молотов – еще из ленинской гвардии.
Кто опасен для него? Лазарь Каганович? Он побежит за тем, за кем сила. А сила за ним, Берией. Знаем мы этих лазарей! Клим Ворошилов? У старого маршала слезы на глаза наворачи-ваются, едва он услышит имя Берии. К тому же есть надежды, что тот уже давно понял, что танки с конницей с шашками наголо не атакуют. Анастас Микоян? Этот хитрый лис-армянин ненавидит его, но и боится. Нужно развивать этот страх дальше. Тем более, что досье у него на семью Микоянов все больше распухает. Никита Хрущев? Он хорош для танцев, песен и анекдотов, но не для большой политики. Слава богу, во главе России еще не было ни одного мужика, а тем более шута.
Пришло время приступить и к конкретным действиям. В качестве первого шага была амнистия.
Так уже было однажды, когда в ноябре 1938 года Берия сменил на посту наркома внутренних дел Николая Ежова. Начал он с того, что тут же амнистировал многих, кого Ежов ухватил своими «рукавицами». Это не прошло незамеченным. Народ поверил, а этого и добивался Берия, что новый нарком внудел не будет хватать кого ни попадя. Прежде он досконально разберется в его деле. Даже выдвиженцы Ежова в какой-то момент вздохнули свободно. И в самом деле, Берии повезло в том смысле, что все громкие процессы, или их коренные истоки (над Каменевым и Зиновьевым, над Пятаковым и Радеком, над Бухариным и Рыковым, над Тухачевским и Якиром), прошли до него. Таким образом, он был в глазах народа чистым, незапятнанным кровью бывших соратников Ленина. Он тогда, встав у руля НКВД, практически перестроил его внутреннюю структуру. Вот и сейчас он начал с того, что сразу же ликвидировал повинное в послевоенных репрессиях министерство госбезопасности, создав новое министерство внутренних дел, состоявшее из двух составных частей – КГБ и собственно МВД. Разумеется, он, даже став первым (из четырех первых) заместителем Председателя Совета Министров, не мог лишить себя удовольствия и стать первым министром вновь созданного министерства. Таким образом, в его руках вновь оказался огромный аппарат внутренних войск, что, по его плану, должно было сыграть немаловажную (если и не первостепенную) роль.
Первым делом Берия решил преподнести подарок (разумеется, не без глубокого умысла – ведь это была его козырная карта) своему коллеге по Президиуму ЦК, едва не растоптанному Сталиным, Вячеславу Молотову. 10 марта, на следующий же день после похорон Сталина (и совпавшего с этим днем рождения Молотова) Полину Семеновну Жемчужину, жену Вячеслава Михайловича, арестованную в 1949 году во время гонений на «безродных космополитов» (а если выражаться яснее – на евреев), вызвали на очередной допрос. Но не к следователю, а к самому Берии. Она не знала еще о смерти Сталина и потому готовилась к худшему. Но Лаврентий Павлович неожиданно вышел из-за стола, подошел к своей гостье, обнял ее и воскликнул:
- Полина, ты честная коммунистка!
Жемчужина от такого потрясения упала на пол, потеряв сознание. Однако ее быстро привели в чувство, дали немного отдохнуть и отвезли на дачу к мужу.
3 апреля все газеты опубликовали сообщение о прекращении «дела врачей» и о снятии с медиков всех обвинений. Более того, к уголовной ответственности были привлечены наиболее рьяные следователи во главе с Рюминым. Ведь народ знал, что, Берия, возглавил органы внутренних дел. Значит, главная заслуга в прекращении дела врачей принадлежит ему, Берии. И для того, чтобы еще больше убедить в этом народ, Берия приказал специально подобрать документы по «делу врачей», порочащие Сталина и МГБ и выставляющие его, Берию, борцом за справедливость и, тем самым, поднимающие его авторитет среди членов ЦК, а значит, и среди всех партийцев. Около недели члены ЦК могли знакомиться с этими документами в Кремле, в двух специально отведенных для этого комнатах. Документы свидетельствовали о непосредственном участии Сталина во всей истории с «врачами-убийцами». Там были и показания уже арестованного начальника следственной части бывшего МГБ Рюмина о его разговорах со Сталиным, о требованиях Сталина ужесточить допросы. Были там показания и других лиц, всякий раз непосредственно связанные  с ролью Сталина в этом деле.
Потом чтение было резко прекращено, но оно свое дело, как и предполагал и на что и рассчитывал Берия, сделало.
И все же одно угнетало Берию – не властен он более продлять сроки политическим. А ведь у многих ссылки кончались. И они вполне заслуженно могли требовать многого. Берия понимал, что теперь, после смерти Сталина, политические (если, конечно, их в свое время окончательно не сломили его добры молодцы в лагерях) молчать не станут… Поэтому и решился он на широкую амнистию… уголовников.
Вошла Нина Теймуразовна, жена. Берия снял пенсне и бросил на нее косой, близорукий взгляд. Спросил по-грузински:
- Ты готова?
- Готова, - ответила она также по-грузински.
Несколько странным выглядел этот брак – между сыном простого бедного крестьянина Павла Берии и представительницей грузинской знати, урожденной княжной Ниной Гегечкори. Правда его мать, Марта Джакели, как утверждали, состояла в каком-то отдаленном родстве с княжеским родом Дадиани, и, соответственно, по матери же троюродным братом Лаврентия Павловича был Павал Рафалович Бермонд Авалов (князь Авалишвили). Впрочем, революция семнадцатого года стерла все классовые различия.
Они собрались идти в театр. Нечасто позволял себе это Лаврентий Павлович (он больше любил посещать спортивные мероприятия), но, когда позволял, любил, чтобы все было обставлено пышно. Новое платье жены, новый, светлый его костюм, празднично украшенная ложа в театре, море цветов. На спектакле должен был присутствовать и Маленков с супругой. Содержание спектакля его мало интересовало. Он даже забыл спросить его название. Его больше занимал грядущий разговор с Маленковым, во время которого и будут обсуждены все детали амнистии (разумеется, лишь в тех рамках, в каких позволено будет Маленкову войти в курс дела). И только после этого они подсунут на подпись указ об амнистии Ворошилову, председателю Президиума Верховного Совета.
Кстати, по той амнистии на свободу вышло более одного миллиона человек (конечно, не только уголовники, но и осужденные не более, чем на пять лет, по хозяйственным делам, а также женщины и старики).

14
Сашка Свистунов появился на даче Кати Мезенцевой неожиданно. Они не виделись уже больше недели и договорились по телефону встретиться здесь, на даче, завтра. Дача пустовала, поскольку родители Кати уехали в отпуск в Крым, а престарелый дед безвылазно сидел в городской квартире. Позвонив Кате домой, он застал там одного деда, который и сообщил ему, что Катя на даче. И Сашка, плюнув на все, решил тотчас же поехать туда. Ему было не понятно, почему Катя избегает его, отказывается от встречи с ним. И вообще, она в последнее время стала какой-то странной.
Открыв калитку и ступив на зацементированную дорожку, ведущую к дому, Сашка сразу понял, что там кто-то есть. Его это еще более удивило и насторожило. Из дома, помимо Катиного, доносились еще чьи-то, мужские, голоса. Окна были закрыты и поэтому разобрать, о чем разговор, Сашка не сумел. Почувствовав жгучую ревность, он тут же присел, хоронясь среди кустов сирени, обхватывавших с двух сторон дорожку, и так, на корточках, пробрался к дому под самые окна. Найдя окно Катиной комнаты, он поднялся и, стараясь быть незамеченным, заглянул туда. То, что он увидел, было настолько неожиданным, что на какое-то время дыхание у него перехватило.
Катя лежала голая на кровати, ногами на подушке, свесив голову вниз и весело и, как показалось Сашке, истерически смеялась. Перед ней стоял Урка в одних трусах и как-то неестественно сильно размахивал руками. Потом он подошел к стоявшей у кровати тумбочке и что-то взял в руки. Сашка пытался разобрать, что именно. Но когда Урка склонился над Катей, Сашка понял – у него в руках шприц и сейчас случится непоправимое: он введет Кате внутрь наркотик. Решение созрело мгновенно. Резким движением локтя он разбил стекло и закричал не своим голосом:
- Урка, не смей!
Это прозвучало, словно взрыв бомбы. Урка и Катя вздрогнули. Шприц вывалился из рук и рассыпался, ударившись об пол. Урка в следующий миг повернулся к окну, а Катя громко, истерически засмеялась. Сашка рванул на себя раму, открыл окно и через несколько секунд уже стоял посреди комнаты. Но тут же получил страшный удар табуретом по голове. Бил Ханыга, которого Сашка не заметил раньше.
Cашка очнулся через несколько минут. Руки у него были связаны за спиной. Ханыга стоял сбоку и идиотски ухмылялся. Катя, накинув на голое тело халат, сидела на кровати с отрешенным от белого света лицом, с бегающими, расширенными зрачками карих глаз. В этот момент Сашка понял, что он опоздал. Он перевел взгляд на Урку, который стоял перед ним, поигрывая финкой.
- Ну что, корешок, за сдачей пришел? – осклабился Урка.
Сашка, стиснув зубы до судороги, молчал.
- Ты, помнится, о Катьке беспокоился. Доказывал, что я ей не нужен. Ну, вот сейчас мы и спросим у нее, нужен я ей или нет.
- Ты лучше спгоси у нее, нужен ли ей Свисток? - подал голос Ханыга.
- И об этом спросим.
Урка подошел к Кате, взял ее за подбородок тремя пальцами, поднял лицо.
- Ну-ка, скажи нашему корешу Свистку, хочешь ли ты со мной развязаться?
- Отстань, Урка, - голос у Кати был грубый и какой-то надрывный. – Зачем шприц разбил?
- Это не я. А вот он, - Урка рукой показал на Сашку.
Катя перевела взгляд на Свистунова и, рывком головы освободившись от Уркиных пальцев, встала. Подошла к Сашке.
- А, это ты, Свисток! Не ко мне ли пришел? Я ведь помню, как ты меня один раз лапнуть хотел…
Сашка вздрогнул, поймал Катин взгляд, но тут же, заметив в нем бессмысленное безумие, опустил глаза. Попытался освободить руки, но безуспешно.
- Катя, ты… - Сашка не узнал свой дрожащий голос.
- Ты зачем шприц разбил? Чем мне теперь колоться?
Совершенно неожиданно для Сашки, Катя бросилась на него, схватила за волосы и со всей силы начала их рвать. У Сашки от боли круги пошли перед глазами. Катя кричала. Урка с Ханыгой ржали. Сашка понял, что Катя сейчас себя не контролирует. Она может его в этот момент даже убить и ничего не почувствует. И он решился. Выбрав момент, когда Катя несколько ослабила свой напор, он изловчился и толкнул ее плечом. Она отлетела в сторону кровати и упала, ударившись головой о ее спинку. Это привело ее в чувство. Она закричала:
- Что же ты стоишь, Урка! Он же меня чуть не убил!
Урка перестал ржать и ощерился.
- Это так ты с любимой бабой обращаешься?
- Клянусь тебе, Урка, - сквозь зубы цедил Сашка, - если я отсюда выберусь живой, свободы тебе не видать.
- Легавым заложишь? - хмыкнул Урка. – Но это лишь в том случае, если выберешься живой. А пока ты здесь…
Урка покрутил губами, почмокал, поработал языком, не открывая рта.
- Ну-ка, кореш, сними-ка с него штаны, - кивнул Урка Ханыге.
Но едва Ханыга придвинулся к нему на шаг, Сашка дал ему ногой под дых.
- Это тебе за табуретку, сволочь.
Ханыга согнулся, схватился за нижнюю часть живота, выпучил глаза и открыл рот, стараясь заглотнуть как можно больше воздуха, но дыхание сперло и из груди его вырывался всего лишь глухой хрип.
- Ах ты, сука, наших бить, - Урка подскочил к Сашке, хорошо заученным движением продел ему между ребер лезвием финки и тут же выдернул его.
 Голубая Сашкина рубашка в том месте тут же побурела. Сашка застонал.
- Урка, ну сними с него штаны, мне так интересно, - бормотала Мезенцева, уже окончательно поймавшая кайф. - Это же так интересно: Свистунов – без штанов.
- Может его еще и на тебя положить, - снова ощерился Урка. - Надоело мне с ним возиться. Я еще ему за тот темный переулочек не отплатил.
Урка перебрасывал нож из одной руки в другую и презрительно сплевывал. И тут наконец-то Ханыга пришел в себя.
- Угка, только не насмегть его, а? - визгливо попросил он.
- Еще чего. Было б за кого на мокруху идти. У меня для него другой расчет имеется.
Урка немного помолчал, словно выбирая Сашке кару. А у того глаза налились кровью, он малыми шажками, спиной вперед подошел к стене и оперся о нее. Ему сразу сделалось легче. Урка оживился.
- Ну-ка, Ханыга, снимай с него штаны, если Катьке так хочется.
Катька захлопала в ладоши, а Ханыга опасливо смотрел то на Урку, то на Сашку.
- Снимай, снимай, не боись, не тронет он тебя больше. Я придумал, он сейчас собственной малофьей умоется. Иди сюда, Катька.
Ханыга робко, осторожно подошел к Сашке, расстегнул пуговицу и молнию. Сашка уже не сопротивлялся. Ему не было больно. Обида жгла его сердце.
- Иди сюда, Катька. Помощь твоя нужна, - снова позвал Урка.
Но Мезенцева уже спала. Не замечая этого, Урка взял свою финку за лезвие и, взвесив ее в ладони, со всего маху ударил Сашку рукоятью по самому чувствительному месту. В глазах у Свистунова потемнело. Он грохнулся на пол, потеряв сознание.

15
Уже который год лето в Москве выдается дождливым и прохладным. Солнечных дней было так мало, что москвичи даже перестали ворчать по этому поводу – привыкли к непогоде. Привыкли, но надежды на солнечные лучи не потеряли и ежедневно, по вечерам, приникали к ра-дио- и телеприемникам с тем, чтобы прослушать сводку погоды на завтра. Вот уж поистине – са-мые постоянные и надежные слушатели Гидрометцетра – это москвичи. И не верят – слушают, и верят – слушают. И ругают – слушают, и иронизируют – слушают. И вздыхают – слушают, и машут рукой – все равно слушают. Для чего? Для того, чтобы завтра друзьям или сослуживцам говорить: "Вчера обещали…" Или: "А они все обещают…" Или: "Ну, кто прав-то оказался? Я или они?"
Валерий уже десять минут, согбенный от злого, холодного ветра и покрытый черным большим зонтом, топал прямо по лужам (обойти их не было никакой возможности) по Малой Филевской и ругал, на чем свет стоит, и погоду, и название улицы: "Ничего себе Малая! Какова же тогда Большая Филевская? Ни конца, ни края не видно". Но вот, кажется, и нужный дом. Лишь войдя в подъезд, Валерий сразу определил – этот дом из разряда, как их называют, престижных. У них в Томилине недавно тоже один такой дом построили. Лишним тому подтверждением стала поднявшаяся навстречу ему старушка-консьержка.
- Вы к кому, молодой человек?
- Я?.. – от неожиданности у Валерия вылетела из головы фамилия. - Я к этому… как его… Я приезжий.
- Вы приезжий, и не знаете, к кому приехали? – улыбнулась старушка.
- Я же говорю, к этому… К Юрию Ивановичу, - наконец успокоился Валерий. - К Сева-стьянову.
- Квартиру знаете?
- Конечно, - он порылся в карманах и вынул помятую записку, развернул ее и прочитал. - Вот, пятая.
- Пожалуйста, проходите.
Валерий, поднимаясь по лестнице на второй этаж, думал о том, что для поддержания культуры и порядка в подъезде, такое дежурство, конечно, хорошо. Но не мешает ли эта система дежурств в подъездах личной жизни некоторых его жильцов? Ибо, увы, все мы живые люди – одни прячутся, другие – всё видят.
Валерию повезло. Юрий Иванович был дома и тут же, после первого звонка, открыл дверь. Удивление Севастьянова длилось не больше секунды.
- Вы к кому, молодой человек?
- Я, собственно, к Юрию Ивановичу. Севастьянову.
- Юрий Иванович – это я. А вы кто, прошу прощения?
- Я из Томилина. Валерий Никитич Кочкин. Учитель истории. У меня письмо от Александра Петровича Корзина.
- Вот оно как? Ну, тогда милости просим.
Севастьянов открыл дверь пошире, пропуская гостя внутрь. Валерий тщательно вытер ноги о половик перед дверью и еще раз стряхнул зонтик. Только после этого вошел.
- Извините, что не сразу впустил. Терпеть не могу нежданных гостей, потому как времени у меня катастрофически не хватает и сегодня выдался один из редких свободных дней.
Юрий Иванович предложил гостю тапочки, тот послушно разулся, причесал перед зеркалом мокрые от дождя волосы, оправил пиджак и взял в руки портфель.
- Прошу в кабинет, - Юрий Иванович рукой указал на небольшую комнату и сам пошел вперед.
- Простите, ради бога, я много времени у вас не отниму, - Валерий послушно проследовал за хозяином. – Но Александр Петрович сказал, что вы именно тот человек, который может помочь с публикацией одной важной для меня вещи. Вы – моя последняя надежда.
- Да вы пессимист, молодой человек. Присаживайтесь.
Валерий сел в кресло, поставил портфель на колени.
- Я не пессимист, я реалист, Юрий Иванович.
- Реалист – это разочарованный оптимист, - улыбнулся Севастьянов. - А значит, ему свойственно пессимистическое настроение… Кофейку не откажетесь?
- Спасибо! - смутился Валерий.
- Спасибо – да, или спасибо – нет?
Валерий густо покраснел, не зная, как себя следует вести в такой ситуации.
- Ну ладно, ладно, Валерий…?
- Никитич. Можно и без отчества.
- Хорошо, Валерий без отчества, - Юрий Иванович подошел к Кочкину и ободряюще похлопал его по плечу. - Не тушуйтесь вы. Пойдемте лучше на кухню. Я ведь сейчас один на хозяйстве. Жена в гости поехала к подруге. Пока кофе заварится, мы с вами и переговорим.
Валерий встал, держа в руке портфель.
- Чувствую, чувствую, что в портфеле что-то важное, но, поверьте мне, здесь с ним ничего не случится.
- Вы в Москве впервые? - Юрий Иванович колдовал с кофейником.
- Вообще-то нет. Бывал несколько раз.
- А Корзина откуда знаете?
- Учился у него. И потом, его сын, Сергей, мой лучший друг.
- Тогда понятно.
Юрий Иванович поставил на стол вазу с печеньем и конфетами, а также сахарницу.
- И что же это за вещь, о которой печется сам Александр Петрович?
- Вот, прочитайте.
Валерий протянул Севастьянову письмо Корзина, которое он вытащил из портфеля. Пока тот читал, Валерий с любопытством осматривал кухню, а затем уставился в окно.
- Интересно! Очень интересно!
Севастьянов сложил письмо несколько раз, сунул его в карман рубашки и выключил засвистевший кофейник. Разлив кофе в чашки, он поставил все на поднос, поднял его и вручил гостю.
- Ну-ка, несите все это в кабинет, Валерий без отчества. И показывайте мне свою рукопись. Чувствую, что и сегодня отдохнуть от дел у меня не получится. Кстати, я сейчас работаю над одной книгой, а там фигурирует некто Николай Анофриевич Кочкин. Не ваш ли родственник, случайно?
- Это мой дед… родной. По отцу.
- Вот как? Ваш визит, поистине, молодой человек, становится все интереснее. Возможно, не только я вам, но и вы мне чем-то поможете.

16
Юрий Иванович Севастьянов сидел за своим рабочим столом в домашнем кабинете, обложившись книгами, папками, листами, исписанными от руки и отпечатанными на машинке. Что-то листал, выискивая нужное, записывал в свою амбарную книгу, затем отодвигал ее и снова листал и листал. Даже не услышал звонка в дверь. И лишь когда его окликнула жена, поднял голову, снял очки и устало на несколько секунд прикрыл глаза, помассажировав их сверху вниз указательными пальцами обеих рук.
- К тебе молодой человек, - повторила жена.
- А, Валерий без отчества, - Юрий Иванович дружелюбно усмехнулся и вышел из-за стола, протягивая руку навстречу гостю.
- Как устроились в гостинице?
- Спасибо, хорошо. Я вообще человек неприхотливый. Но гостиница, в самом деле, хорошая и, кстати, не очень дорогая.
- Это Антонину Владимировну благодарите. У нее везде связи, везде свои люди.
- Да ладно тебе, Юра, - засмеялась Антонина Владимировна. - Кофейку сделать?
- Обязательно!
Юрий Иванович дружески подтолкнул в спину Валерия, приглашая его в кабинет. Они, как и в прошлый раз, удобно устроились в креслах друг напротив друга.
- Вы даже не представляете, Валера, какой кладезь вы откопали в бабушкином сундуке.
- Спасибо, Юрий Иванович.
- Да это вам спасибо! Знаете что? Я тут порылся в своих архивах и записях (а я работаю еще и над монографией о работе НКВД в тридцатых годах) и нашел очень много интересного и для меня, и для вас.
Севастьянов встал, подошел к письменному столу, взял свою амбарную книгу с записями и вернулся в кресло. Положил книгу на журнальный столик, перевернул несколько страниц, поводя по строчкам пальцем.
- Вот! Во-первых, полковник Кочкин Николай Анофриевич, то бишь дед ваш, 1901 года рождения, действительно существовал и действительно началу своей карьеры обязан Ежову. Вот только сослуживцем он назвал его зря. Здесь было нечто иное. И, возможно, гораздо более интересное. Но об этом как-нибудь в другой раз.
Антонина Владимировна внесла поднос с кофе и сладостями, переставила все на журнальный столик.
- Спасибо, Тонечка.
- Не стесняйтесь, Валера, угощайтесь, - Антонина Владимировна взяла поднос и снова вышла, прикрыв за собой дверь кабинета.
- Во-вторых, зацепила меня судьба секретаря губкома Михаила Сергеевича Маркова, - Севастьянов сделал маленький глоток кофе и отставил чашку. - Поверьте, Валера, я работал в архивах ЦК КПСС и КГБ – передо мной прошли судьбы сотен таких марковых, не в обиду вам будь сказано. Но ваш дальний родственник – человек действительно удивительной судьбы. У меня не было времени более тщательно проверить все факты, но пока я обнаружил его следы среди первостроителей Норильска. А это значит, что его не расстреляли сразу. Следовательно, если он не умер где-нибудь на лесоповале или в какой-нибудь шахте, то, возможно, и отсидел положенный ему срок и вышел на свободу.
- Юрий Иванович, а как быть с публикацией дневника моего деда?
Севастьянов взял чашку вместе с блюдцем и откинулся на спинку кресла, отхлебывая кофе маленькими глотками.
- Вы обязательно хотите это опубликовать?
- То есть? - Валерий растерянно посмотрел на Севастьянова.
- Понимаете, Валера, в принципе, в нашем институте сейчас готовится к изданию сборник архивных документов 20-х-30-х-40-х годов. Я – один из составителей этого сборника и, конечно же, могу поместить туда и дневник вашего деда с некоторыми комментариями. Но, поверьте мне, большого удовлетворения ни мне, ни вам это не принесет. У меня к вам есть деловое предложение.
Севастьянов внимательно посмотрел на гостя. Тот раздумывал, переваривая сказанное, и, впервые за все время, откинувшись на спинку кресла, выдохнул:
- Я весь - внимание.
- Вы мне начинаете нравиться, молодой человек.
Севастьянов улыбнулся, поставил блюдце с чашкой на стол и хлопнул себя по коленям.
- Вы никогда не думали заняться наукой? Защитить диссертацию, например?
- В-вы знаете, - Валерий пожал плечами и отрицательно кивнул головой. - Пож-жалуй что нет. Мне нравится моя работа учителя. И сложившийся порядок вещей меня вполне устраивает.
- Но хотя бы работать с документами умеете?
- Обижаете, Юрий Иванович. Конечно! Я же дипломную работу писал. Да у меня, кстати, и публикации есть в печати… Одна, то есть, публикация.
- Вот! - Юрий Иванович поднялся и стал прохаживаться по кабинету. - Очень хорошо! С публикацией я вам помогу. Но хочу вам предложить поработать в архивах, пообщаться с бабушкой, с отцом, найти сослуживцев вашего деда. Словом, побольше узнать и о деде вашем, и о Маркове. Подготовьте книгу. Может быть чисто документальную, может быть с элементами беллетристики.
- Это трудно, - задумался Валерий.
- Безусловно! Но интересно. Кстати, пригласите в помощники и Александра Петровича Корзина, и сына его, вашего друга. Он ведь кандидат исторических наук, не так ли?
- Так! Это мысль. Спасибо.
- А первый шаг помогу сделать вам я. У меня приятель есть… Короче, Юлий Борисович Никольский. Главный редактор нового журнала "Новости разведки и контрразведки". Контора, то бишь редакция его, находится в том самом здании на площади Дзержинского, в прошлом Лубянской, где работал и Николай Анофриевич Кочкин. Не хотите туда попасть?
- З-зачем? - Валерий даже съежился в своем кресле.
- На экскурсию, всего лишь на экскурсию, коллега, - Юрий Иванович залился веселым смехом.
- Впрочем, для вашего нового дела это очень пригодится. Так сказать, личные впечатления для автора лишними никогда не бывают, - Юрий Иванович перестал смеяться и похлопал Валерия по плечу. - Не бойтесь, теперь туда не только впускают, но и выпускают оттуда без проблем. Во всяком случае, пока.

17.
Напротив дома, где жил Берия (в самом конце улицы Качалова), стоял обыкновенный московский домишко, выстроенный еще в XIX столетии, в котором в столетии ХХ-ом устроили обыкновенную же московскую коммуналку, каковых до недавнего времени в Москве еще были тысячи. В одной из комнатушек на втором этаже теснилась семья Арефьевых, старшая дочь которых, Света, заканчивала в том году девятый класс в школе, где учились только девочки. На Большой Бронной, в такой же коммуналке, жила ее подруга и одноклассница Варя Прямикова. Часто девушки бегали друг к другу в гости, но больше любила бегать к подруге Варя. Почему? Потому что окна комнаты Арефьевых находились прямо напротив дома, в котором жил Берия. И девушки, уже достаточно изучившие распорядок дня, знали, в какое время выходит Берия на улицу. Знали, и когда он выходит на прогулку. А Лаврентий Павлович любил один прохаживаться по вечерам пешком по своей и соседним улицам. Ему казалось, что этими прогулками он приближает к себе, недоступному, рядовой московский люд. Была, однако, в этих прогулках и совсем другая, гораздо более низменная цель.
Света с Варей во все глаза следили за подъездной дверью, боясь пропустить выход Берии. Они уже были одеты – в ботинках, пальто и вязаных шерстяных шапочках. Портфели же стояли у самой двери. Не первый раз проделывали они этот трюк, но каждый раз испытывали наслаждение от встречи с таким человеком. Рассказов об этом хватало на целую неделю.
 Телохранители, денно и нощно дежурившие у дома, зашевелились, начали разгонять не в меру разгулявшихся прохожих. Те отскакивали от  телохранителей, как от чумных.
- Пора, - прошептала Светлана.
Они подбежали к двери, схватили портфели и выскочили в коридор.
- Мамочка, я к Варе! – крикнула Светлана матери, хозяйничавшей на кухне.
- Смотри, недолго, - откликнулась мать.
Но девушки ее уже не слышали. Они летели по лестнице вниз. А у двери их подъезда стоял, повернувшись спиной, огромный детина в штатском – телохранитель. Впрочем, и к такому повороту подруги оказались готовы. Они, пригнувшись и выставив вперед голову, шмыгнули с двух сторон мимо детины. Тот и моргнуть не успел. Но уже в следующий момент он в один прыжок настиг подруг и железной хваткой ухватил обеих за задники пальто.
- Куда мечетесь! – прикрикнул он на них сердито с явно слышимым кавказским акцентом. – Нельзя сюда.
- Дяденька, пустите, - в унисон запищали обе. – Мы к подружке идем заниматься. Нам в школу завтра идти, а уроков не знаем.
И, словно в подтверждение этого, они выставили вперед портфели. В этот момент из дома на улицу вышел Берия. Посмотришь внешне, ничем не отличишь от обычного рядового служащего. Широкополая шляпа обвислыми полями налезала на уши, пальто сидело на нем мешковато. Мягкие складки одежды располагали к себе. Берия умел нравиться другим (которые, разумеется, близко его не знали).
- Пустите, дяденька, пожа-алуйста, - клянчили девушки.
Поймав не себе колючий взгляд Берии, телохранитель вздрогнул и опустил руки. Почувствова свободу, подружки улыбнулись и, переглянувшись побежали вперед. Берия шел неспешно, по-хозяйски. С трех сторон (двое сзади и один впереди) на приличном от него и друг от друга расстоянии шествовали все видящие и ко всему готовые телохранители.
Обогнав Берию, девушки чуть приостановились и повернулись к нему лицом. Лица их сияли, сердца готовы были выскочить наружу. Увидев, что к ним решительно и быстро направился передний телохранитель, девушки, ничуть не испугавшись, дружно сделали книксен и, улыбнувшись, защебетали:
- Здравствуйте, Лаврентий Павлович!
 Обрюзгшее, лоснящееся от жира лицо Берии изобразило подобие улыбки. Он узнал их.
- Здравствуйтэ, дэвушки.
Получив ответ Берии, девушки умчались делиться радостью со всеми знакомыми, а сам благодетель продолжал неторопливое, чинное шествие по улице. Перейдя через дорогу, свернул в Столовый переулок. А там ему навстречу по противоположной стороне улицы быстро шла невы-сокая, стройная голубоглазая девушка с круглым лицом и светло-каштановыми волосами. На ле-вом плече у нее была красная кожаная сумочка. На голове лихо, но не вызывающе, заломленный красный берет.
Берия остановился. Несколько секунд, пораженный смотрел на девушку. Она мельком бросила на него взгляд, но, не узнав его, ускорила шаг. Он кивнул головой, словно здороваясь, и продолжил шествие.
Девушка свернула на улицу Герцена и тут ее настигла белая «Победа». Резко затормозив, «Победа» остановилась и из задней дверцы выскочили на тротуар двое хорошо одетых атлетического вида молодых людей. Окружили девушку с двух сторон. Один из них тихо произнес:
- Извините, девушка, вы не могли бы проехаться с нами?
- В чем дело? – нервно и нарочито громко вскрикнула та.
Проходившие мимо люди либо тут же сворачивали в соседний переулок, либо вдруг вспоминали, что им нужно зайти в магазин, либо переходили на другую сторону улицы. И все – опустив глаза.
- Просим вас, не поднимайте лишнего шума, - все так же тихо говорил первый.
- Пройдите в машину, - настойчиво произнес второй.
- Вы знаете, кто я? Только попробуйте меня тронуть, я сообщу обо всем папе, и вы за все ответите.
Но молодцы не стали ее больше ни просить, ни слушать. Они попросту взяли ее с двух сторон за локти и затолкали в машину. Всю дорогу она кричала и требовала остановить машину. Но молодцы железными клещами своих рук так цепко сжали ее, что она не могла пошевелиться. И девушка под конец сникла. Замолчала. Заплакала.
Ее привезли в какой-то новый район Москвы. В лифте подняли на какой-то этаж. Завели в какую-то шикарно обставленную квартиру. В комнате с широкой кроватью, шифоньером и ночным столиком ее оставили одну и дверь закрыли на ключ.
- Я требую, чтобы меня выпустили! Я требую, чтобы мне разрешили позвонить отцу! Вы за все ответите! Вы знаете, кто мой папа? – она стучала своими маленькими кулачками в дверь, срывая голос.
И тут дверь открылась и на нее глянуло довольное лицо Берии с засаленными жирными губами. Постояв у двери, он вошел в комнату.
- Отвечать за все буду я. Если есть за что отвечать, - сухо произнес он. – А вот кто ваш папа, которым вы нас так пугаете, меня очень интересует.
Конечно, девушка узнала его. Сколько раз видела на фотографиях это лицо, да и воочию приходилось – на приемах, на которые иногда ее брал отец.
- Итак, кто же ваш папа? – снова поинтересовался Берия.
Он закрыл за собой дверь. Снял пиджак. Повесил его на вешалку в шифоньере.
- Секретарь горкома Ильин, - выдавила из себя девушка.
Она, кажется, начала что-то понимать. Краем уха слышала от отца и его друзей о кое-каких забавах Берии. В том числе, и о забавах с понравившимися ему женщинами.
- Отпустите меня, Лаврентий Павлович. Слышите? Отпустите меня домой.
Она упала перед ним на колени, обняла его за ноги и заплакала, глядя снизу в его глаза. Берия несколько мгновений стоял, не шевелясь. Потом резким, заученным движением согнулся и, рывком оттолкнув девушку от себя, бросил ее на кровать. Девушка стала дрожащими руками оправлять платье.
- Неужели ты думаешь, что я тэбя оставлю в своем гареме? – злая усмешка высветлила золотые зубы Берии…
Берия тяжело поднялся с кровати, влез в халат и пошел в ванную. Девушка, укутавшись в одеяло и закрыв лицо руками, рыдала. Выйдя из ванной, Берия открыл дверцу шифоньера и стал одеваться перед зеркалом. Поправил галстук. Лицо его еще больше оплыло от удовольствия. Одевшись, вышел к своим телохранителям. Те уже накрыли стол всевозможными яствиями. Было, разумеется, и грузинское вино.
- Випьем, друзья! За нашу молодую подругу, дочь бившего секретаря горкома Ильина, - Берия поднял наполненный вином фужер.
Едва он прикоснулся губами к теплому краю хрусталя, как в соседней комнате, в той, где находилась девушка, раздался звон разбитого стекла. Телохранители, отставив фужеры, бросились туда. Берия даже не вздрогнул. Он спокойно допил вино и потянулся к тарелке с заливной рыбой. Телохранители вернулись. Сели на свои места, выпили вино. Лишь после этого первый сказал:
- Выбросилась из окна.
Берия доел заливную. Вытер губы салфеткой.
- Жаль! Дэвка хорошая была, настоящая. Видно отэц ее хорошо воспитывал.
Берия был доволен. Число изнасилованных им женщин и девушек давно перевалило за две сотни, но останавливаться на достигнутом он не собирался. Особенно ему нравилось проводить время в компании жен и дочерей высокопоставленных лиц. В последние годы это доставляло ему не меньшее удовольствие, чем репрессии над их мужьями и отцами. Так зачем же лишать себя удовольствия? Тем более, что и многие из этих дамочек сами непрочь были лечь с грозным наркомом в постель, ища в этом и свою выгоду.

18
   Сашка Свистунов спал на больничной койке, повернувшись лицом к стене. Голова его была перебинтована не только сверху, но и под подбородком. На левой руке наложена шина. Чуть ниже груди, с правого бока приклеен большой пластырь.
Было жарко и легкая простынь слегка прикрывала его ноги. Уже третий день Сашка находился в больнице. На боли особенно не жаловался. Да особой угрозы его здоровью и не было, если не считать легкого сотрясения мозга, свернутую скулу и открытый перелом руки.
Проснулся Сашка от того, что почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд. Он открыл глаза, несколько секунд полежал, не моргая глядя в стену. Затем повернулся на спину и увидел сидевшую у его кровати на стуле в накинутом на плечи белом халате Катю Мезенцеву. Он тут же спрятал левую руку под простынь, но от резкой боли выпрямился и застонал. Перед глаза-ми словно комета взорвалась. Катя мгновенно поднялась и накрыла его простынью до самых плеч, аккуратно положив сломанную руку сверху.
- Зачем пришла? - превозмогая боль, тихо спросил Сашка.
Катя оглянулась вокруг. Палата на шесть человек была заполнена лишь наполовину. Один Сашкин сосед с переломанной ногой на вытяжке читал какую-то книжку, другой, накрывшись с головой простыней, по-видимому, спал.
- Зачем пришла, спрашиваю, предательница? - повторил свой вопрос Сашка.
- Я – не предательница, - также тихо ответила Катя.
- А кто же ты?
- Саша, прости меня. Я была сама не своя, не понимала, что делала, - в ее глазах появились слезы.
- Ага, ты была в коме, когда к тебе на дачу причапал Урка.
- Он обманул меня.
- Да, ты такая наивная… И наркотик он всадил тебе обманом.
- Меня его сестра, Лина Чегорко, из параллельного класса попросила на пару дней спрятать брата на даче. Его якобы искали какие-то бандиты. Или милиция. Я уже не помню
- Ну и дура же ты!
Катя снова оглянулась, не услышал ли кто последние Сашкины слова. Но один сосед по-прежнему читал, другой спал.
- Санька, я два дня собиралась с духом. Никак не могла решиться прийти.
- И не надо было приходить.
Катя закрыла лицо руками и заплакала.
- Кто в больницу меня привез? - после небольшой паузы спросил Сашка.
- Ханыга вызвал "скорую". Он больше всех испугался, как ни странно.
- Ничего странного. Ханыга по натуре шестерка и ему все равно, перед кем шестерить. Сегодня он горшок из-под Урки выносит, а завтра… когда я разберусь с Уркой… будет мою задницу подтирать.
- Саша, боюсь, я за тебя. Урка – не тот человек.
- Урка вообще не человек. Он – подонок. И можешь ему передать: я поправлюсь и обязательно убью его. Слышишь?
- Я ничего передавать ему не буду. Он для меня и так уже умер. И убивать тебе его необязательно.
- Я его убью не ради тебя, не обольщайся, а ради всех наших пацанов и девчонок.
- Не связывайся с ним, Санька, - Катя продолжала плакать, вытирая глаза и нос платочком.
- Да пошла ты!
Катя помолчала, успокаиваясь и беря себя в руки.
- Я тебе яблоки принесла.
- Ага, спасибо! Вернешься домой, позвони Ханыге, пусть приходит сюда и пережевывает мне яблоки, а потом с ложки вскармливает.
Катя только сейчас сообразила, что жевать жесткие яблоки Сашка пока не может.
- Ну, с ложечки кормить тебя могла бы и я.
- А почему ты думаешь, что мне это было бы приятно?
Глаза у Кати снова повлажнели.
- Я понимаю, тебе сейчас больно и ты имеешь полное право оскорблять меня. Но я хочу, чтобы ты знал, что ты мне… что я тебя… Ты мне оч-чень н-нравишься.
Катя встала со стула, постояла немного рядом с кроватью, словно раздумывая, потом повернулась и быстро вышла из палаты, ни разу не оглянувшись. Свистунов сделал глубокий выдох, снова повернулся к стене и закрыл глаза.

19.
Никита Сергеевич Хрущев в последнее время плохо спал. Мысли постоянно набегали одна на другую и не давали спать, порождая бессонницу. Прошлой ночью, например, ему вспомнился эпизод девятимесячной давности, когда он с семьей приехал отдыхать на Черноморское побережье Кавказа. В то время там же отдыхал и Берия. Узнав о приезде Хрущева, он предложил ему проехаться по Абхазии. Берия рассказывал гостю о родных местах, показывал достопримечательности. Когда поднялись на перевал, сделали последнюю перед Сухуми остановку. На смотровой площадке устроили завтрак. Затем подошли к краю площадки – замечательный пейзаж открывался сверху. Вдали синело море. Внизу раскинулся земной рай, облитый щедрым на ласку в этих местах солнцем.
- Какой простор, Никита, - проговорил Берия, раскинув руки. – Давайте построим здесь наши дома, будем дышать горным воздухом, проживем сто лет, как старики в этой долине.
Хрущев почувствовал, что Берия напрягся в ожидании его ответа.
- А стариков куда денем? – спросил Хрущев.
- А переселим куда-нибудь, - не задумываясь, ответил Берия.
Хрущев был взбешен.
И Никита Сергеевич прекрасно понимал, что, ежели он не начнет действовать первый, не начнет действовать никто. Ведь практически сейчас Хрущев один остался в ответе за партию в Президиуме. К тому же, все прекрасно знали, что на каждого члена ЦК и Президиума Берией бы-ло заведено дело, в котором, как главное, было выделено участие в репрессиях. И этот бериевский «колпак» действовал на всех разлагающе, сковывал волю и силы бороться, заставлял заранее признать себя обреченным. Разумеется, было у Берии досье и на Хрущева и его семью. Но живой и энергичный характер Хрущева не позволял ему скисать без борьбы.
В марте месяце 1953 года в Москву был переведен на должность заместителя министра обороны маршал Советского Союза Георгий Константинович Жуков, которого еще в 1946 году Сталин убрал из Москвы, назначив командующим Одесским военным округом. Берия подкапы-вался под Жукова уже давно, еще с довоенной поры. В тридцать восьмом году его спасла от ареста только блестяще проведенная военная операция на реке Халхин-Гол. Затем Жукову помогла слава непобедимого полководца второй мировой. Но от этого неприязнь к нему Берии не уменьшилась. Наоборот, возросла неимоверно, совокупившись со страхом, что Жуков затмит его, Берию. Впрочем, все было взаимно. Следовательно, в лице Жукова Хрущев получил вернейшего союзника в борьбе с Берией. Разумеется, одного Жукова (даже если учесть, что за ним стояла ар-мия) было мало.
Уверен был Хрущев и в своем ближайшем друге, члене Президиума, министре обороны Николае Александровиче Булганине. Впрочем, вполне мог положиться он и на Микояна, хотя тот поначалу и юлил. Пришлось поехать с ним за город и прогуляться по лесной опушке.
- Я знаю Лаврентия Павловича с 1919 года, на моих глазах он вырос в крупного партийного работника. Нельзя же вот так вдруг убирать заслуженного деятеля. Ведь он еще не совсем потерянный…
Хрущев не утерпел, выругался.
- Тебе ли, Анастас Иванович, говорить такое о Берии? Ты же сам прекрасно знаешь, кем был Берия в 1919 году. Вспомни телеграмму Кирова.
Когда представитель Советской России при меньшевистском правительстве Грузии Сергей Миронович Киров узнал о тайных связях Берии с меньшевистской охранкой и азербайджанскими мусаватистами, работавшими на англичан, Лаврентию Берии ничего не оставалось делать, как бежать. Но вслед за ним в Баку в особый отдел 9-й армии спешила телеграмма: «Из Тифлиса бежал изменник Берия Лаврентий. Арестуйте немедленно. Киров».
После этого Микоян, хоть и остался при своем мнении, но сказал, что противодействовать аресту Берии не будет.
Основные трудности были с Маленковым и Молотовым. Уже в первые после смерти Сталина дни эти двое сгруппировались вокруг Берии и вся троица, благо, стоявшая во главе Совета Министров, вершила в стране все дела. И все же Хрущев рискнул. Пришел к Маленкову и все ему выложил. В конце концов, не только противники Берии, но и его сторонники должны были понимать, что если этот отпетый негодяй и политический авантюрист окажется на вершине власти, то ни им никому не сдобровать, ни стране, которая может прийти не известно, к чему. Маленков думал долго, мельком поглядывая на Хрущева своими заплывшими от жира глазками. Ведь риск был огромен. Что, если Хрущев специально допытывается его реакции с тем, чтобы потом подать все эти сведения на блюдечке Берии. Но нет – и тон, и поведение Хрущева говорили о том, что намерения его самые серьезные. И потом Георгий Максимилианович отлично знал о взаимоотношениях этих двух людей.
- Да, этого допустить нельзя, - наконец согласился Маленков. – Но нужно это сделать таким образом, чтобы не получилось еще хуже.
 - Позволь это мне взять на себя, - удовлетворенно произнес Хрущев. – Ты должен будешь всего лишь объявить об аресте Берии на заседании Президиума.
- Хорошо, я сделаю это.
- Значит, я могу быть спокоен?
- Я не привык бросаться словами, Никита.
Хрущев тут же отправился к Молотову. Старый партиец и неглупый, но запуганный человек, Молотов давно тяготился своей близостью с Берией. Делал он это исключительно из-за страха перед ним, как раньше, также исключительно из-за страха, пресмыкался перед Сталиным. Ведь именно Берии Молотов был «обязан» арестом жены, как был обязан и унижением из-за своего бессилия и полной зависимости от его воли при освобождении Полины Семеновны. И Вячеслав Михайлович был рад представившейся возможности низвергнуть тирана.
Когда Хрущев встретился с Ворошиловым, то, к своему удивлению, заметил, что старый маршал, ставший после смерти Сталина Председателем Президиума Верховного Совета, заискивает и лебезит перед ним, Хрущевым, которого и сам раньше считал шутом. Все же Никите Сергеевичу не хотелось придавать этому серьезного значения. Это могло отвлечь от основной цели визита. Поговорив о делах насущных, Хрущев, глядя в глаза Ворошилову, прямо спросил:
- Хочу вот, Клим, услышать твое мнение о Берии.
Глаза Климента Ефремовича забегали, часто замигали. Он улыбнулся, и было видно, с каким трудом далась ему эта улыбка.
- Прекрасный человек, Лаврентий Павлович. Талантливый и мудрый руководитель, замечательный ленинец и ближайший соратник товарища Сталина. Я всегда считал таким Лаврентия Павловича и никто меня в этом не переубедит.
Хрущев поднялся с кресла и с сожалением посмотрел на Ворошилова.
- Не то говоришь, Клим. И, главное, не тому. Здесь ведь никого нет, кроме нас с тобой. Думаю, что и для тебя не является секретом мое отношение к Берии. А завел я речь о том, что пора уже поставить точку на деятельности этого подлеца и хама. Я говорил с товарищами из Президиума. Все они сходятся во мнении, что Берию следует арестовать. И чем раньше, тем лучше. Пока не натворил он непоправимой беды.
Ворошилов опустил голову. Некоторое время молчал. Затем закрыл лицо ладонями и за-плакал, как набедокуривший мальчишка. Хрущеву стало жаль его. Но слов утешения не говорил. Давал время Ворошилову самому взять себя в руки. А пока медленно ходил по кабинету.
- Я видел, Никита, как Берия обхаживает тебя, - произнес Ворошилов, успокаиваясь. – Думал, вы с ним заодно. Не верил, а думал. Да, я давно опасаюсь этого человека. Он способен на все.
Немного помолчали. Теперь уже Ворошилов сам ловил глаза Хрущева. Вдруг он резко вскочил.
- Да я готов сам, один арестовать этого авантюриста! – закричал маршал, нервно передернув шеей, на которой тут же вздулись вены.
- А вот этого не надо, - охладил его пыл Хрущев. – Этим ты можешь все испортить. Ведь Берию голыми руками не возьмешь. В смысле арестов, он всех нас, вместе взятых, за пояс за-ткнет.
- Да, я погорячился немного, - окончательно успокоился Ворошилов. – Нервы сдавать стали. Сам понимаешь, какова наша жизнь… Постоянно на взводе. Но на меня рассчитывай полностью, Никита Сергеевич.
Последним был Каганович. Но с ним было проще всего, ведь Хрущев хорошо изучил его еще в тридцатые годы, когда работал под крылом у Лазаря в Московском городском комитете партии. Узнав, в чем дело, Каганович без обиняков спросил:
- А как большинство? За кем пойдет большинство в Президиуме?
- Большинство за арест, - коротко ответил Хрущев.
- Тогда и я согласен.
Рисковал ли Хрущев, затевая все это? Безусловно! Он прекрасно знал, как, впрочем, и все остальные, всесилие и могущество Берии. И стоило хоть кому-либо из посвященных (или бесчис-ленных соглядатаев и ищеек Берии) всего лишь намекнуть тому о разговорах Хрущева, и от Ни-киты Сергеевича не осталось бы даже пыли. Но все без исключения сдержали свое слово и спло-тились вокруг секретаря ЦК. И вот уже подмосковная дача Хрущева превратилась в своего рода штаб-квартиру заговорщиков. Чуть ли не ежедневно в разные часы приезжали туда Молотов, Во-рошилов, Маленков, Булганин. Все они либо уединялись с хозяином в укромном месте, либо, что бывало чаще, уходили к реке (с удочками или без). Обсуждались все нюансы. Тщательно разраба-тывались малейшие детали операции.
Разумеется, основную часть операции, то есть собственно арест, предстояло провести во-енным. Потому и был маршал Булганин самым частым гостем Хрущева, потому и была поручена Николаю Александровичу  самая сложная задача – подобрать верных офицеров и генералов, спо-собных с честью выполнить поставленное перед ними задание.
Был у Хрущева и весьма рискованный план – найти верного сторонника в ближайшем окружении Берии. Разубедить его в этом не смог никто.

20
Печально известное во всем мире огромное серое здание на площади Дзержинского. Именно памятник «железному Феликсу», первому чекисту советской России, и заменил украшавший Лубянскую площадь фонтан, поивший своею водою всю близлежащую округу. Каждого человека берет оторопь, едва он только приближается к этому зданию.
Сохранилась даже такая байка, когда в двадцатые годы в Москву из провинции приехал один человек к своему московскому родичу, и по дороге домой им пришлось проехать по Лубянской площади, провинциал, указывая на серую каменную громадину, спросил у москвича (вероятно, зная о том, что до революции семнадцатого года в этом здании находилась государственная страховая контора):
- А это, наверное, Госстрах?
- Нет, это госужас! – не без внутреннего содрогания ответил тот.
Такова, увы, реальность, существовавшая десятилетия: все (разумеется, кроме сотрудников) старались обходить это здание десятой дорогой. И ни один человек без надобности добровольно туда не заходил, как бы ни называлась на тот момент располагавшаяся там контора: ВЧК, ОГПУ, НКВД, МГБ, КГБ, ФСК, ФСБ…
А вот Валерию Кочкину (будет рассказывать дома – никто же не поверит) довелось войти туда по собственной воле.
Сделав, на всякий случай, пару кругов вокруг этого здания, он, наконец, нашел нужный подъезд и с трудом открыл массивную дверь. Как и предупреждал его Никольский, у входа стояли два дюжих, с бычьими шеями, коротко стриженых прапорщика в форме с синими погонами, но без фуражек.  Валерий взглянул на часы. Встреча была назначена на десять тридцать. Он пришел минуты на две пораньше.
 - Здравствуйте! Я договаривался. Сюда должен подойти Никольский Юлий Борисович.
- Как ваша фамилия?- спросил один из «прапоров».
- Кочкин. Валерий Никитич.
Прапорщик заглянул в лежавший перед ним список. Нашел нужную фамилию, поставил напротив нее галочку.
- Подождите, пожалуйста.
- Хорошо, хорошо.
И в этот момент двери лифта открылись, и из него вышел невысокий, щуплый мужчина лет сорока пяти с приличной лысиной, усами и бородкой. Увидев Валерия, он улыбнулся и тут же направился к нему.
- Валерий Никитич?
- Он самый. А вы-ы Юлий Борисович?
- Так точно! Дайте, пожалуйста, ваш паспорт. Дежурный отметит, и пойдемте.
Кочкин протянул паспорт тому самому прапорщику, который и отметил его в списке. Прапорщик полистал паспорт, сверил фотографию с оригиналом.
- Что в портфеле?
- Только личные вещи.
Неизвестно почему у Валерия задрожали пальцы, когда он открывал замок у портфеля и показывал содержимое. Второй прапорщик заглянул в портфель. Первый вернул Валерию пас-порт.
- Проходите.
Когда дверь лифта закрылась, Валерий даже облегченно выдохнул и тыльной стороной ладони вытер капельки пота, выступившие на лбу.
- Страшно в этом здании-то? - улыбнулся Никольский.
- Да есть маленько.
- А-а. Это только начало. Хотите прямо в лифте еще одну страшилку покажу?
- Чего ж в лифте-то страшного? - недоуменно пожал плечами Валерий.
- Ну, как чего? Вы обратили внимание, сколько в этом здании этажей?
- Да… Много. Честно говоря, не посчитал, - виновато улыбнулся Валерий.
- И неважно. Главное, что много, как вы верно заметили. А теперь обратите внимание сюда, - Никольский показал на кнопки. - Сколько здесь кнопок?
- Три.
- Правильно! - засмеялся Никольский. - Этажей много, а кнопок всего три.  Одна – первый этаж, откуда мы с вами едем. Вторая – третий, куда мы с вами едем. А третья – куда?
- Не знаю, - посерьезнел Валерий.
- То-то и оно! А третья кнопка – в пытошную.
Валерий совсем скис. Лифт остановился. Никольский жестом показал Кочкину на выход и сам вышел следом.
- Я вижу, я совсем вас запугал, - снова улыбнулся Никольский. - Успокойтесь, ради бога. Этот лифт сделали, когда председателем КГБ стал Юрий Владимирович Андропов. Так вот, тре-тья кнопка как раз и ведет на этаж, где был его кабинет.
Они шли по длинному коридору. И вдруг Валерий осознал, что, возможно, когда-то по этому же коридору вышагивал его дед, Николай Анофриевич. Возможно, именно здесь он шел вместе с генералом Прибавиным на встречу с новым тогда еще наркомом, Лаврентием Берией… Вышли на лестничную площадку. И тут Никольский поровнялся с Валерием и  слегка потянул его за рукав, притормаживая.
- Взгляните в окно, - негромко произнес Никольский, кивком головы указав направление. - Видите квадратную площадку?
- Вижу.
- Можете на минуточку задержаться и рассмотреть ее. А потом, в моем кабинете, я вам кое-что расскажу про нее. Видите, со всех сторон стены и почти нет окон?
- Да, действительно.
- Ну что же, пойдемте дальше.
Вскоре они подошли к нужной двери, Никольский вынул из кармана ключ, открыл ее.
- Прошу!
Кабинет был огромный, но практически пустой: большой массивный стол, стулья, кресло для отдыха, большой же (под стать столу) шкаф и сейф. Вот, в общем-то, и вся мебель. Да еще у дальней от стола стены располагался стеллаж, на котором в беспорядке были навалены какие-то бумаги, газеты, журналы, книги.
- Присаживайтесь! - Никольский указал Валерию на стул и сам сел напротив, как раз на свое место за столом.
- Ну-с, Валерий Никитич. Мне товарищ Севастьянов в общих чертах рассказал о вас и о вашем деле. И я так понимаю, вы хотели бы получить какое-то мое содействие в поисках следов поступков вашего родного деда Николая Анофриевича Кочкина и вашего дальнего родственника Михаила Сергеевича Маркова?
- Именно так, Юлий Борисович. Был бы вам признателен, если бы вы отыскали хоть что-то.
- Ну, здесь, в этом здании, точнее в архивах КГБ, можно при желании отыскать все, что угодно, вплоть до челюстей Гитлера.
- Не понял, - затряс головой Валерий.
- Да вот, взгляните на фотографию, - Никольский выдвинул нижний ящик своего стола, достал оттуда обыкновенную папку с веревочными завязками, развязал их и довольно быстро отыскал нужный снимок.
Валерий взял его в руки и его немного покоробило. На чьей-то ладони лежала нижняя че-люсть с коронками и довольно плохими зубами.
- О боже! Что это?
- А это та самая челюсть Адольфа Гитлера. Кстати, а ладонь, на которой она лежит, это ладонь вашего покорного слуги.
- И не противно держать было?
- А что делать? Руководством было приказано опровергнуть появившиеся на Западе слухи о том, что Гитлеру удалось спастись, а покончил с собой его двойник. Вот и пришлось нам пока-зывать миру то, что ни при каком желании и ни при каком внешнем сходстве невозможно повто-рить двойнику – зубы нацистского фюрера. Обо всем этом я, в частности, написал в нашем жур-нале, но… Я бы хотел его сделать массовым, организовать его раскрутку и подписку, однако мне делать это настрого запретили. Вот я и являюсь главным редактором журнала, который широко известен, но только в очень узких кругах.
- Зато работа у вас интересная.
- А это вне всякого сомнения… Вы можете мне оставить ваши бумаги, чтобы я поработал с ними?
- Да, конечно! Я сделал копии, как мне и сказал Юрий Иванович.
Валерий достал из портфеля и протянул Никольскому стопку бумаг. Тот взял их, быстро пробежал глазами, что-то тут же отметил в своем большом блокноте, лежавшем раскрытым на столе. Несколько минут молча еще читал, потом поднял глаза на гостя, встал и подошел к нему.
 - Ну что ж, рад был знакомству с вами, - Никольский  протянул руку для прощания.
- И я тоже очень рад, - Валерий тоже поднялся и пожал руку. - Как мне связаться с вами, узнать о результатах? Я ведь не москвич.
- Я вам дам свою визитную карточку. Недельки через две перезвоните.
Никольский взял со стола верхнюю из целой стопки визитку и протянул Валерию.
- Пойдемте, я вас выведу отсюда, - Никольский взялся за ручку двери и вдруг, что-то вспомнив, остановился.
- Да-а, я же вам обещал рассказать про внутренний дворик Лубянской тюрьмы. Не знаю, читали вы Солженицына или нет, но он в своем "Архипелаге Гулаг" пишет именно об этом дво-рике, о своих прогулках по нему и впечатлениях об этом. Но он ошибается в главном, и вы в этом убедились сами: он гулял не по земле, а по крыше третьего этажа внутреннего здания. Сидел же он на первом этаже. Вот и создавалось впечатление, что его и сотни его… - Никольский замялся, - коллег, назовем их так, держали в подвалах Лубянки, а гулять водили наверх.
- Это чертовски интересно! - покачал головой Валерий. - И действительно для моей книги о деде может пригодиться.

21
 Дождь в Томилине лил уже третьи сутки. Август месяц, а природа уже пахла осенью. Без зонта, плаща или ветровки на улицу лучше не высовываться. Дороги, и всегда-то плохие, еще больше размыло. Асфальт был скользкий, как лед. Свинцово-серое небо быстро старило день, от-чего темнело рано. Без крайней нужды люди из дому не выходили – только на работу да в мага-зин.
Евгения Николаевна, мать Ольги, вышла из магазина и подошла к остановке. Всего лишь две короткие автобусные остановки – один квартал – в солнечные дни она с удовольствием всегда ходила домой пешком. Но мокнуть под проливным дождем, от которого даже зонт не спасал, ей сегодня не хотелось. Лучше уж подождать минут пять-десять автобус, а там нужная остановка – прямо напротив подъезда.
Она подошла к краю тротуара, высматривая автобус. Стояла не очень долго. Затем спряталась под навес. Двое молодых людей, накинув на голову капюшоны, курили. Еще одна пожилая женщина все вздыхала, ругая вполголоса и непогоду, и долго отсутствующий автобус.
- Да идет, вроде, - оглянулась на женщину Евгения Николаевна, снова подойдя к краю тротуара.
- Целых десять минут не было.
- Зато сейчас, наверное, сразу два идут.
То, что произошло в следующий момент, никто из стоявших на остановке так и не понял. На большой скорости, не сообразуясь с погодой и мокрым асфальтом, неслась машина – синие "жигули" шестой модели. В этот момент какая-то девчонка перебегала через дорогу. Улица была пустой. Водитель резко нажал на тормоз, но лысая резина не очень-то слушалась. Машину повело сначала в одну сторону, затем в другую. В конце концов, ее развернуло таким образом, что задняя часть вылетела на тротуар. Как раз на то место, где стояла Евгения Николаевна. Удар получился не столько сильным, сколько резким. Евгения Николаевна только и успела охнуть, отлетела на два метра в сторону остановки, ударившись еще и об нее, а сумка с продуктами полетела в другую, прямиком к курившим парням, облив одного из них разбившимися при столкновении яйцами.
Подъехавший в этот момент автобус едва успел затормозить, слегка примяв левое переднее крыло "жигулей" и в то же время блокировав водительскую дверцу…

Валерий твердо решил "похитить" Темку у матери и отвезти сына хотя бы на пару недель перед школой в Восьму к бабушке Наташе.  Пусть перед школой подышит свежим воздухом и поест свежих овощей с фруктами. А Валерию нужно было еще раз навестить бабушку и попы-таться разговорить ее: может быть, хоть чем-то сокровенным поделился с ней дедушка Николай.
Благо, погода наладилась, свинцовые тучи рассеялись и все снова вспомнили, что на дворе еще лето. Это облегчало Валерию жизнь. Темка наверняка будет бегать во дворе и его будет про-ще поймать.
Окинув взглядом двор, он увидел бегающих мальчишек и среди них русую головку сына. Ни Ольги, ни ее матери, как он ни высматривал, во дворе он не увидел. Подойдя поближе к дому, отыскал взглядом знакомые окна на третьем этаже. Форточки и сами окна были закрыты. Воз-можно, никого из женщин не было дома. В таких случаях, Темке всегда вешали на веревочке на шею ключ от квартиры, чтобы не потерял. Ну что ж, день складывался удачно и, скорее всего, можно будет обойтись без нежелательных встреч, а значит, и без скандала.
- Тёмка! Тёмка!- покричал Валерий.
Артем увидел отца и, радостный, со всех ног бросился к нему.
- Папа пришел! – Артем улыбался, высвечивая лишившийся двух передних зубов рот.
- Тёмушка! – Валерий присел, обнимая сына и целуя его в лоб и носик.
Затем отстранил его от себя, желая получше рассмотреть чумазую мордашку сына. Все-таки несколько месяцев его не видел. Взгляд упал на висевший на шее на резинке ключ. Значит, действительно, дома никого не было.
- А зубки-то твои где? Подрался, что ль?
- Да не-е! Как бабушка говорит, ветер высвистел.
Здесь Валерий понял, что просто у сына  молочные зубы меняются на постоянные, и он успокоился.
- Как ты здесь, сынок? Не скучал по папе?
- Есть маленько! - мальчишка смутился  и прижался к Валерию, обняв его за шею. - А ты пришел проведать меня?
- Конечно! Я же без тебя еще больше скучаю. У тебя хотя бы мама есть и бабушка, а у меня никого.
- Ха-а, пап, у тебя тоже мама есть и папа, - Артем отошел на шаг.
- Есть! - улыбнулся Валерий. - К твоему сведению, у меня и бабушка есть.
- Бабушка? - не поверил Артем.
- Ну да, а чего ты удивляешься? – Валерий поднялся и ласково посмотрел на сына, продолжая улыбаться. - Ее зовут Наташа и живет она далеко в деревне.
- Но если она тебе бабушка, тогда кто она мне? - все еще недоверчиво спрашивал Артем.
Валерий взял его за руку и они медленно пошли вдоль дома.
- А для тебя она прабабушка. Но она любит тебя не меньше, а может даже и больше, чем мы все.
- Ха, но она же меня совсем не знает.
- Ошибаешься, дружок! Очень даже знает. И фотография твоя у нее на стенке висит. Где ты еще совсем маленький, трехлетний.
- А ты не врешь?
- Нет, я вообще никогда не вру, если ты не забыл.
Валерий шел, разговаривая с сыном, и смотрел по сторонам – не покажутся ли Ольга с ма-терью. А потом остановился, присел перед сыном и посмотрел ему в глаза.
- Темка, а поехали в деревню, к бабушке Наташе, а? И сам во всем убедишься.
Артем думал долго, минуты две, морщил лоб и смешно почесывал нос.
- Ну ладно, поехали. Только маме надо сказать.
- Маме? - Валерий встал. - Маме я, пожалуй, сам и скажу. Ну, конечно, а то она волноваться будет.
Валерий повернулся, чтобы продолжить путь, и тут увидел вдалеке Ольгу. Валерий ма-шинально сжал руку мальчика сильнее, с твердым намерением ни за что не уступать его сегодня матери. В конце концов, не может же ребенок все лето просидеть в городе. Нужно хоть ненадолго вывезти его на природу.
Артем тоже заметил маму и вдруг остановился. Валерий посмотрел сначала на Ольгу, по-том на Артема.
- Ну, дружок, смелее! Ты чего остановился? – подтолкнул Валерий мальчика, но тот стоял, как вкопанный.
- Мама идет, - сказал Темка.
- Ну и что? Ну, мама, - Валерий отчего-то занервничал. - Ты что, маму свою давно не ви-дел?
- Но она плачет.
Валерий пожал плечами и снова взглянул на Ольгу. Та была уже совсем близко, и Валерий действительно заметил, что она периодически подносит носовой платок то к глазам, то к носу.
«Ольга в своем репертуаре. Психическая атака номер раз!» Валерий думал, как бы получше отреагировать в этой ситуации. Но все разрешилось само собой.
- Мама! – Артем вырвался из рук отца и в его возгласе послышались плаксивые нотки.
Он подбежал к матери и обнял ее за талию. Ольга обняла сына одной рукой, другой то гладила его по головке, то утирала слезы. И при этом смотрела на Валерия. Тот приблизился на несколько шагов и, наконец, понял, что что-то стряслось.
- Здравствуй! - поздоровался он.
- Здравствуй, Валера.
- Ты знаешь, мне плевать на то, что ты скажешь, но я решил Темку, хотя бы на неделю, отвезти в деревню к бабушке Наташе.
- Я думаю, для мальчика это будет даже лучше.
- Неужели? - не поверил своим ушам Валерий. - Ты принимаешь решение, даже не посоветовавшись со своей мамочкой?
- Моей мамочке сейчас все до лампочки.
- Не понял.
- Она уже третий день лежит в реанимации. Ее сбила машина. Врачи говорят, что шансов немного. Я взяла отпуск за свой счет, чтобы сидеть с ней и даже сама хотела тебя просить при-смотреть за Темкой.
«Бог все-таки наказал тебя за твои проделки!» - пронеслось в голове у Валерия, но у него хватило такта не говорить гадостей о теще вслух. Он просто промолчал.
- Да и вообще мальчику лучше пока ничего не знать, - Ольга взяла сына за руку и, наклонившись, поцеловала его в щеку.
- Ну, так мы пошли? - Валерий хотел было позвать Темку, но перехватил удивленный взгляд Ольги.
- Как, ты разве не зайдешь к нам?
- Зачем? - насторожился Валерий.
- Но мне же нужно собрать Темку.
- Пап, пошли к нам в гости, - поддержал мать обрадованный сын.
Валерий усмехнулся.
- Ну, пошли, коли не шутите.
Не любил Валерий бывать в этой квартире. Слишком много плохого было связано с ней. Не мог забыть Валерий, как сразу после рождения Темки теща стала больше ворчать на него, Валерия, все время чего-то требовать и при любой возможности отстраняла его, отца, от воспитания сына. Бывало и такое, когда отец скажет одно, а бабушка совершенно противоположное и бедный ребенок поначалу не знал, что делать. Потом, правда, сообразил, что можно слушать того, чьи слова ему больше нравились в данный момент. Валерия это бесило, начинались перепалки с Ольгой. Та металась меж двух огней, что не могло не сказываться на ее внешнем виде. Они стали попеременно жить то с ее родителями, то с его. В конце концов, Евгения Николаевна настояла на том, чтобы дочь развелась со своим мужем. 
Возможно, для проверки чувств это и было необходимо, но больше всех пострадал при этом их общий сын Артем, на несколько лет лишенный полноценной семьи (ведь бабушка, как бы он ее не любил) никогда не сможет заменить мальчишке отца.

22
Едва ли не на третий день после выписки из больницы Сашка Свистунов пришел в спортзал, в который не заглядывал уже много месяцев. Рука все еще побаливала, но он, тем не менее, начал дома легкие тренировки и сегодня решил, что пора возвращаться в спортзал.
- Привет, Саня! - встретился ему по пути Сергей Крикунов, с которым он раньше любил спарринговать. - Решил в гости к нам зайти?
- Привет, Серый! Да, шел мимо, дай, думаю, зайду.
Они слегка приложились друг к другу кулаками, так они всегда здоровались.
- Иванычу на глаза лучше не показывайся. Зол он на тебя страшно, - крикнул вдогонку Сергей.
- Разберемся, - не оглядываясь, ответил Сашка.
Он шел именно к своему тренеру, Виктору Ивановичу Шевченко, возлагавшему на Сашку большие надежды, и всегда твердившему всем, что Александр Свистунов в его группе – самый большой талант, и, при соответствующем старании, вполне может выбиться в большие мастера. Вот только сам Свистунов никак не хотел стараться. Возможно, потому, что не было в его орга-низме жилки лидера. Не умел он (или не хотел?) собраться в нужный момент, хотя многие ребята сами хотели идти за ним. Но…
Вот и зал, где занимался со своей группой Шевченко. Сашка взялся за ручку двери, собираясь открыть ее, и вдруг оробел. А что, если, и правда, Иваныч при всех выгонит его. Крутой тренерский нрав был общеизвестен. Да и потом, в данном случае, тренер будет прав.
И все же Сашка решился. Он вошел в небольшой зальчик и едва не был сбит с ног бегавшими по кругу парнями.
- Так, хорошо! А теперь упражнения на растяжку. Живо, живо! - скомандовал тренер и тут увидел Сашку. - Почему посторонние в зале?
- Я не посторонний, Виктор Иванович.
- Ба-а! Кого я вижу? Никак сам Свистунов к нам пожаловал?
Шевченко подошел к Сашке и окинул его опытным взглядом специалиста с ног до головы.
- Здравствуйте, Виктор Иванович! - Сашке было стыдно смотреть в глаза тренеру, и он опустил голову вниз. - Я хочу стать чемпионом.
- Ты-ы?! - тренер захохотал. - Мальчик, тебе сколько лет? Обычно с такими словами ко мне приходят семи-восьмилетние пацанята, у которых еще все впереди… Занимаемся, занимаемся, не сачкуем, - Шевченко успевал следить и за тренирующимися.
- Виктор Иванович, пока я лежал в больнице, у меня было время обо всем подумать. И я хочу попросить у вас прощения. И еще раз заявляю: я хочу стать чемпионом.
На этот раз Сашка не стал прятать глаза и решительно посмотрел в лицо тренеру.
- Желание такое у тебя было всегда, но, к сожалению, оно не всегда соотносилось с твоими стремлениями. Одну возрастную группу ты уже пропустил.
- Теперь все будет по-другому.
- Не верю я тебе больше, Сашка. Уходи, не мешай мне работать.
Шевченко повернулся к тренировавшимся и скомандовал:
- Закончить разминку, построиться!
Сашка уже на ходу поймал тренера за руку.
- Иваныч! Дайте мне последний шанс!
Голос Свистунова стал жестким и требовательным. Шевченко остановился, в изумлении покачал головой и развернулся на сто восемьдесят градусов. Взгляды их встретились. Долго, несколько минут, они молча изучали друг друга.
- Хорошо! - кивнул головой тренер. - Последний шанс я тебе дам. Приходи в зал будешь тренироваться с новичками. А там посмотрим.
 - Спасибо, Виктор Иванович, - радостно улыбнулся Сашка.

23
Бабушка Наталья разговорилась только в последний день, когда Валерий приехал в дерев-ню за Тёмкой. Видимо, нежданно вновь обретенный правнук окончательно растопил сердце ста-рой женщины. Она поскребла по сусекам своей памяти и вспомнила кое-что из того немногого, что рассказывал ей о своей работе муж Николай.
Уложив Артема спать и убедившись, что он заснул, бабушка с внуком вышли на заднее крыльцо. Вечер был тихий и звездный. Лишь цикады со сверчками нарушали тишину, да иногда на разных концах деревни перебрехивались между собой собаки. Воздух был удивительно чистым и Валерий просто блаженствовал, наслаждаясь им.
- Дедушка твой скрытный был человек, - заговорила бабушка Наталья. - Да и то сказать, работа у него была такая. Это сейчас воркуют все, о чем попало. А тогда чуть что не то скажешь (даже дома) и жизни можешь лишиться, невзирая на чины и заслуги. Сегодня ты, скажем, нарком или генерал, а завтра – враг народа. И не отмоешься. А Николай Анофриевич не был наркомом, да и до генеральских чинов не дослужился. С такими, как он, вообще разбирались очень лихо: ча-са в два-три ночи приезжал «черный воронок» и…
- Тем не менее, дедушка был полковником, - перебил ее Валерий, - и, судя по дневнику, не совсем последним человеком в министерстве. Немало интересного он видел, и даже принимал участие в некоторых исторических событиях.
- Ну, не знаю, помогу ли я тебе, Валерик, но единственное, что могу вспомнить, так это похороны Сталина в шестьдесят первом году. Да и то, Николай мне рассказал об этом только по-тому, что в стране поспокойнее стало. Уже ни за кем по ночам не приезжали.
- Погоди, погоди, бабуль! - замахал руками Валерий. - Какой шестьдесят первый год, если всем известно, что Сталин умер в марте пятьдесят третьего?
- То-то и оно, - кивнула головой бабушка Наталья. - Умер Сталин, действительно, в пятьдесят третьем, но тогда его положили в мавзолей к Ленину. Но потом был ХХ съезд партии, развенчание культа личности. Затем как-то, незаметно для всех, 7 ноября 1961 года показывают демонстрацию на Красной площади и вдруг все видят – на мавзолее написано всего одно слово: "ЛЕНИН". А ведь до этого было: "ЛЕНИН. СТАЛИН". К этому уже все привыкли и вдруг такое… Я, помнится, тогда даже не поверила своим глазам. Обратилась к мужу. А у него редко когда бы-ло хорошее настроение. Обычно он ходил хмурый, либо серьезный. А тут улыбается, настроение хорошее, даже шутить начал. Ну, я, видя такое дело, к нему подлизываться стала: "Расскажи да расскажи. Объясни да объясни!"  Махнул он рукой, обнял за плечи (а мы, помню, на диване сидели в гостиной), поцеловал в щеку и так буднично сказал: "Ну, ладно, слушай!"
Ну, вот. Так, в деталях я уж не помню, Валерик, ты уж извини меня, старую. Но все, что осталось в памяти, тебе и расскажу.
Валерий вынул из заднего кармана джинсов блокнот и ручку и приготовился записывать.
- Главное, бабуль, вы не торопитесь. Рассказывайте не спеша, тогда и больше вспомнится.
- Да уж, постараюсь. Ну вот! Обнял, значит, меня Николай и говорит: " Открою тебе большую тайну. Я сейчас служу в должности заместителя командира Отдельного полка специ-ального назначения комендатуры Московского Кремля. Как видишь, не самый последний человек в государстве. То есть, кое-что вижу, кое-что делаю, кое-что знаю". 
- Я уж молчу, боюсь прерывать его, а то передумает, как не раз уже бывало, - вздохнула бабушка Наталья и утерла сухие глаза уголком платка. - А сама думаю, хоть бы телефон не зазво-нил, или в дверь кто… Но мне повезло. Тот вечер мы провели только вдвоем, и он выговорился, наверное, за все время. Рассказал не только, чему сам был свидетель, но и что услышал от генерала Конева, своего командира, и самого коменданта Кремля, как бишь его?.. Кажется, Веденин фамилия.
Дальше бабушка Наталья уже не отвлекалась и вела рассказ как бы от лица своего мужа (как ей запомнилось), а Валерий строчил скорописью, стараясь не пропустить ни единого слова.
"31 октября завершился XXII съезд КПСС. Перед самым закрытием съезда первый секретарь Ленинградского обкома партии поставил вопрос о выносе тела Сталина из мавзолея. Страх от сталинских репрессий у многих уже повыветрился. Ведь после смерти его прошло почти девять лет, да и после ХХ съезда – почти пять лет. Вот и получалось, что культ лично-сти осужден, а сама личность продолжала лежать в открытом саркофаге, привлекая внимание миллионов людей со всего мира. И вопрос о захоронении Сталина поэтому выглядел вполне логичным. Делегаты съезда проголосовали за захоронение единогласно. Но мы узнали об этом еще до съезда.
Коменданта Кремля генерал-лейтенанта Веденина неожиданно вызвали на Новую площадь, к самому Хрущеву. Оттуда он приехал весь бледный. Пока мы судили-рядили, к чему бы это, он сам приказал собрать у себя часть генералитета Кремля и особо доверенных старших офицеров, в число коих попал и я.
- Я только что вернулся, как вы знаете, от Никиты Сергеевича, - начал свое выступление Веденин. - Товарищ Хрущев сообщил мне, что, вероятно, на съезде партии будет принято решение о перезахоронении товарища Сталина. Решением Президиума ЦК КПСС создана комиссия из пяти человек во главе с Николаем Михайловичем Шверником, председателем Президиума. Кроме него, членами комиссии назначены товарищи Мжаванадзе, Джавахишвили, Семичастный, Демичев и Дыгай. Мне поручено определить место для захоронения. Речь может идти либо о кремлевской стене, либо за мавзолеем, где покоятся самые видные деятели партии. Необходимо срочно принять решение. Товарищ Семичастный попросил меня подобрать людей надежных и особо проверенных. Я остановил свой выбор на вас и, думаю, излишним будет напоминание о том, что всё, о чем здесь говорится, не должно выйти наружу ни при  каких обстоятельствах.
Мы были в шоке. Наши мысли и наши языки словно парализовало.
Место захоронения вскоре было определено, а Шверник пояснил, как тайно организовать вынос тела из мавзолея. Поскольку 7 ноября предстоял парад на Красной площади, то под предлогом репетиции парада ее следовало оцепить, чтобы туда никто не проник. Оставалось ждать решения съезда.
Моему непосредственному командиру, генералу Коневу было приказано в столярной мастерской сделать из хорошей сухой древесины гроб. Его обтянули черным и красным крепом. Затем от комендатуры Кремля было выделено шесть солдат для рытья могилы и восемь офице-ров, старшим из которых был я, чтобы вынести сначала саркофаг из мавзолея в лабораторию, а потом опустить гроб с телом в могилу. Так что, могу про себя сказать, что я похоронил Сталина.
Всю маскировку на Красной площади обеспечивал начальник хозяйственного отдела комендатуры, полковник Тарасов. Ему предстояло закрыть фанерой правую и левую  стороны за мавзолеем, чтобы место работы ниоткуда не просматривалось.
Так вот, мы взяли саркофаг и понесли его вниз, в подвал мавзолея, где размещается лаборатория. Там с саркофага сняли стекло и забальзамированное тело Сталина осторожно переложили в гроб.
Да, кстати, Шверник распорядился снять с мундира вождя всех народов Золотую Звезду Героя Соцтруда, а золотые пуговицы заменили на латунные.
Когда гроб с телом закрыли крышкой и я вбил последний гвоздь, Шверник и председатель Совмина Грузии Джавахишвили зарыдали.
Наконец, опустили гроб в могилу, стены которой, кстати, обили фанерой, закопали ее и сверху положили плиту из белого мрамора с надписью: "СТАЛИН ИОСИФ ВИССАРИОНОВИЧ. 1879-1953".
После этого, поздней ночью, члены комиссии и наше руководство вернулись в Кремль, чтобы подписать акт о перезахоронении Сталина, а мы вместе с научными работниками лаборатории остались в мавзолее ждать их возвращения и команды, поставить саркофаг Ленина на центральное место, где он и стоял до смерти Сталина".

24
Ближе к лету Берия вдруг четко осознал, какую огромную ошибку (точнее, грубейший просчет) он совершил в марте, выбирая себе тактику для борьбы за власть. И он понял, что ошибку эту исправить уже почти невозможно. А виноват во всем был… Сталин. Точнее, государственный механизм, построенный Сталиным до начала пятидесятых годов и в пятидесятые годы вдруг им разрушенный.
Всю жизнь Сталин ассоциировался у народа с понятием "партийный вождь": в первую очередь он возглавлял партию, хотя добрых полтора десятка лет он и не был генсеком, а потом уже правительство. И люди привыкли искать правды и защиты не в Совнаркоме (или Совмине), а в ЦК партии. И судьбами людей распоряжалась партия (во главе со Сталиным), а не Совнарком или Президиум Верховного Совета. Сталин же перед смертью, стремясь уничтожить в самом зародыше идею нового вождизма, по собственному желанию, сняв с себя обязанности генерального секретаря, сосредоточился лишь на делах Совета Министров. Это и означало его желание сделать главенствующим в стране положение Председателя этого Совета. Поэтому, не обладая слишком большим стратегическим умом, способным раскусить государственные сталинские хитрости, именно на Совмине и сосредоточил свое внимание Берия, отдав партийные дела на откуп Никите Хрущеву и Георгию Маленкову, к которым и стала стекаться вся информация о положении в стране. Потому что построенное за тридцать лет за полгода не разрушишь – Сталин в глазах народа умер именно вождем партии. Потому простые люди и продолжали со своими бедами искать пути в ЦК партии. Туда же стремились и старые коммунисты, вырвавшиеся из ссылок и лагерей. А всей партийной работой в президиуме занимался и ведал Хрущев. К тому же, на нем не висело тогда такое клеймо виновности в массовых репрессиях, какое висело на Молотове, Маленкове и, особенно, на самом Берии.
Все это дошло до Берии слишком поздно. И все же он не терял надежды исправить поло-жение. Теперь главным объектом его внимания стал Хрущев.
 В тот день, вернее, в ту ночь, когда Берия выехал навстречу Хрущеву, возвращавшемуся со своей подмосковной дачи, произошло еще одно осбытие, о котором Никита Сергеевич узнал на следующий же день, но которому никакого ходу не дал.
Берия приказал шоферу остановить машину где-то на сороковом километре Успенского шоссе и взглянул на часы. Полвторого ночи. Именно в этот час в приемной Хрущева появились его люди. Что от них требовалось? Установить подслушивающие устройства в телефонные аппараты в кабинете Хрущева, а также вскрыть и проконтролировать содержимое хрущевских сейфов. Берия не сомневался в успехе дела и поэтому спокойно сидел в своем, пахнувшем свежей кожей, автомобиле, дожидаясь того, в чьем кабинете сейчас должны были орудовать его люди.
Но не учел Берия только одного – упрямства дежурного хрущевского секретаря. Когда в приемной появились высокие чины из МВД и потребовали от него ключи от кабинета Хрущева, он не растерялся.
- С какой целью вы хотите войти в кабинет Никиты Сергеевича? – спросил он.
- Нам необходимо проконтролировать надежность сейфов и телефонных аппаратов, - удивленный этим неожиданным упрямством секретаря, ответил один из пришедших, но второй прервал его и довольно грубо, брызжа слюной, провозгласил:
- Какое ты имеешь право интересоваться подробностями наших обязанностей? Это не твое дело.
- Но зато мое дело давать или не давать ключи от кабинета Никиты Сергеевича, - заупрямился секретарь, которому не понравилось хамство одного из гостей.
Пришельцы остобенело уставились на него.
- Да я тебя в лагерную пыль сотру! – закричал первый и подступил к секретарю.
Но тот не сдавался.
- У меня не вы начальник. Я вот позвоню сейчас Никите Сергеевичу.
Секретарь снял телефонную трубку, начал набирать номер. Нежданные гости изошлись в беспросветной ругани, но секретарь мужественно выдержал и эту атаку. Пришлось им так и уйти ни с чем, даже боясь подумать о том, что по этому поводу скажет их шеф, Берия.
А Берия, еще не зная этого, сидел и спокойно ждал. По обеим сторонам дороги шумели, играя с легким ветерком в прятки, белые березки…
Впереди показалась машина. Берия всмотрелся в темноту (фары его автомобиля были выключены) и сжал ладонь в кулак, несколько ослабив перед этим галстук на жирной шее.
- Это он. Мигни ему, - приказал Берия, и шофер с майорскими звездочками на погонах тут же несколько раз включил и выключил фары.
Это было уже не в первый раз и машина Хрущева, словно ожидавшая этого сигнала, затормозила и остановилась. Берия, накинув на плечи плащ и натянув на самые глаза шляпу, на-правился через дорогу. Убедившись, что Хрущев один, он протянул ему руку для приветствия и улыбнулся.
- Узнал, что вы на даче, и решил встретить вас на дороге, - Берия устраивался рядом с Хрущевым на заднем сиденье. – Поговорить надо.
Машина тронулась. За ней, предварительно развернувшись, следовал и бериевский «ЗиС». Некоторое время молчали. Затем, полуобернувшись к Хрущеву, Берия спросил:
- Скажите, никита, вам еще не надоело это скопище остолопов в президиуме?
Глаза их на какой-то миг встретились. Что мог прочитать в глазах Берии, упрятанных за линзами очков, Хрущев? Ненависть, но и ожидание. Ожидание ответа на поставленный вопрос. И в обоих вариантах ответ мог стать роковым для Хрущева. Это просто проверка? Или кто-то из посвященных проболтался, и Берия уже обо всем осведомлен? Пожалуй, скорее первое. В противном случае, Берия встречал бы его сейчас не один.
- Вы этот вопрос задаете каждому, садясь в его машину? – вопросом на вопрос ответил Хрущев.
- Нет. Вам первому и единственному, Никита, - Берия уже отвел глаза в сторону и сел прямо, но Хрущеву все равно казалось, что таинственные невидимые щупальца Берии прощупывают каждый сантиметр его тела.
- К тому же, я не люблю подсаживаться в чужие машины.
- Нет, Лаврентий, я не вижу остолопов в президиуме хотя бы потому, что всех нас выбрал Сталин, а некоторых – не без вашего участия. А Сталин остолопов не выбирал. Прислужников – да, остолопов нет. Ему нужны были умные или, во всяком случае, хитрые люди. Первых он периодически уничтожал, вторые ему в этом помогали.
Теперь уже Хрущев ловил глаза Берии и в них довольно отчетливо прочитал, что Берия намек на себя понял.
- Жаль, Никита. Я думал, мы с вами найдем общий язык.
Берия нахмурился, оттопырив губы.
- Мы бы с вами горы свернули… Останови! – окликнул он шофера.
Раздался визг тормозов. Но Берия не спешил выходить из машины.
- И все же, подумайте над моими словами, Никита. Я, действительно, совершенно искренне ценю вас и ставлю выше любого члена Президиума.
Берия открыл дверцу и вышел. Направился к своей машине. Шофер Хрущева хотел было тронуться, но Никита Сергеевич придержал его.
- Подожди! Пусть обгонит нас. Не люблю, когда такой человек толчется за моей спиной.
Черный лимузин Берии скрылся в ночном мраке.
- Вот теперь поехали, - выдохнул Хрущев.
Не зря Берия предлагал ему союз. Видно, припекло. Теперь главное – не терять времени и опередить этого страшного человека.
События стали развиваться с небывалой быстротой.
Тем не менее, еще в начале лета 1953 года положение Берии казалось незыблемым. На его стороне был весь гарнизон Москвы и Московский военный округ во главе с его командующим генералом Артемьевым, кроме войск ПВО этого округа под командованием генерала Москаленко. Две московские дивизии войск МВД. Размещавшийся в Лефортовских казармах Московский полк госбезопасности (один из двух в стране) также полностью был в его распоряжении. Но… История рассудила иначе. И нужно отдать должное людям, вовремя обуздавшим очередного  тирана, не давшим ему развернуться в полную силу своих черных замыслов и вновь превратить страну в огромную человеческую мясорубку.

25
 Валерий в этот день отпросился у Ирины Викторовны. Не каждый год собственное дитя идет в первый класс. И это настоящее событие не только для первоклашки, но и для его родите-лей. Даже если они уже много лет не живут вместе. Ирина Викторовна поняла Валерия и с улыб-кой отпустила.
- Первого сентября как-нибудь без вас обойдемся.
Артем шел в школу, как на праздник: пышный букет цветов, купленный матерью, шикарный ранец, приобретенный отцом, и сам светящийся радостью мальчик.
Валерий пришел на школьный двор несколько ранее Ольги с сыном и весь испереживался, пока их, наконец, не увидел. Темка помахал отцу рукой, но подходить к нему не стал – сразу по-шел искать место, предназначенное для 1-го "б" класса, в который он попал. Нашел, встал. Но был весь какой-то скованный и нерешительный. Учительница, женщина средних лет, что-то у него спросила, вероятно, фамилию, а он даже не сразу сообразил, что нужно ответить.
Погода была под стать праздничному дню. Ярко светило солнце, на небе ни облачка. Даже ветер, разгулявшийся было с самого утра, к восьми часам затих…
Ольга догнала неспешно возвращавшегося домой Валерия. Некоторое время шли молча. Валерий почувствовал, что она хочет что-то сказать, но не решается. Он тоже, ухмыляясь, мол-чал. Понимая, что Валерий первый все равно не заговорит, Ольга, наконец, решилась:
- У мамы завтра девять дней.
- Сочувствую, но не сопереживаю.
- Валера, возвращайся ко мне.
Слова были столь неожиданными, что смысл их не сразу дошел до Валерия. Когда же до-шел, он остановился и повернулся лицом к Ольге, рассматривая ее, словно диковинку. Затем молча покачал головой и продолжил путь.
Ольга заплакала.
- А ты помнишь тот мой звонок тебе? - крикнула она ему вдогонку. - Ну, когда я сообщила тебе, что беременна.
Он снова остановился и подошел к ней.
- Ну, и что?
- Так вот, я тогда решила рожать.
- Неужели?
- Представь себе. Но на четвертом месяце у меня случился выкидыш, мне было очень плохо, - она зарыдала.
Прохожие стали обращать на них внимание и Валерий осмотрелся вокруг. Через дорогу, напротив, был скверик, а там скамейки.
- Пойдем-ка, посидим.
Они уселись на скамейку, откинувшись на спинку.
- Ты это серьезно? - спросил он ее, глядя себе под ноги.
- Более чем, - Ольга немного успокоилась и лишь изредка вытирала платком покрасневшие от слез глаза, размазывая по лицу потекшую тушь.
- Да, конечно! У меня теперь зарплата не 120 рэ. Как-никак я теперь завуч.
- Причем здесь зарплата?
- Как причем! Помнится, мамочка твоя все долдонила, что это за муж с такой зарплатой. Жена даже косметику себе купить не может.
- Прекрати! Мама уже мертва и о покойнике либо ничего, либо хорошо… Хотя… Хотя я согласна, мама-покойница и развела нас. А я тебя любила…
- Да ну? - Валерий с лукавым прищуром взглянул на Ольгу.
- Не ехидничай, Валера. У нас с тобой был брак именно по любви. Ведь согласись, и ты меня любил.
- Кто в молодости не ошибался.
- Ты думаешь, я не нашла бы себе нового мужа? Да были предложения. И, кстати, весьма заманчивые.
- Ну-ка, ну-ка, заинтриговала.
Но и эти реплики Ольга пропустила мимо ушей. Ей нужно было выговориться самой.
- Даже встречаясь с кем-то, я всегда думала о тебе, всегда всех сравнивала с тобой. Мама была очень недовольна. Все норовила сама подыскать мне жениха соответствующего. А когда уз-нала, что у меня будет еще один ребенок от тебя… короче, это она довела меня до нервного стресса, в результате которого и случился выкидыш.
Валерий перестал ерничать и посмотрел на Ольгу. Как она сейчас была хороша. Слезы только украшали ее, а несчастный вид делал действительно беззащитной.
- А грубость моя по отношению к тебе – поза, просто напускная поза, позволявшая дер-жать тебя на расстоянии. А как Темка страдал без тебя. Что ни говори, мальчишке нужен отец, и желательно родной. Возвращайся, Валера… Ты же знаешь, я – гордая, как и ты. Но вот прошу те-бя, и плевать мне на мою гордость. Видишь, я даже не спрашиваю, есть ли кто у тебя сейчас. Про-сто мне теперь плохо. И вообще, и без тебя.
Их взгляды встретились. Какое-то время они сидели молча, глядя друг на друга. Потом он свои дрожащие пальцы робко положил на ее ладони, лежавшие на коленях. Затем губы их стали сближаться, пока не сплелись в сладком поцелуе.

26
Шумные встречи после летних каникул, восторженные возгласы и приветствия, рассказы о впечатлениях и строительство ближайших планов. Таковыми всегда были и будут первые дни нового учебного года. Десятиклассники рассаживались за парты, сами находя себе пары: парень с парнем, девушка с девушкой, реже, у кого чувства зашли дальше дружбы, парень с девушкой.
Катя Мезенцева держала место рядом с собой пустым. Никто не претендовал на него – все знали, КТО должен занять его. Впрочем, по незнанию, один новенький, перешедший из другой школы, как ни в чем не бывало, подошел к парте Кати, негромко спросил, не занято ли, и, не дожидаясь ответа, уселся.
- Вообще-то на этом месте уже сидят, - Катя решительно повернулась к новенькому.
Тот испуганно оглянулся вокруг, заглянул под парту.
- Извини, не заметил, - пробормотал он, встал и, под усмешки и легкие хлопки находившихся рядом одноклассников, направился в самый дальний угол, где пустовала парта, и только там позволил себе улыбнуться удавшейся шутке.
До звонка оставалось пять минут, а Сашки все не было. Она уже начала волноваться, по-хлопала по плечу сидевшего впереди Алика Иванова, с которым Сашка дружил.
- Алик, ты Свистунова сегодня не видел?
- Не-а, - не оборачиваясь, ответил Алик, читавший какую-то книжку. - Но вчера он ничего не говорил, что сегодня не придет.
Едва он закончил, как отворилась дверь, и на пороге появился Сашка Свистунов. Высокий, стройный, с короткой стрижкой пышных волос, с выступающими из-под белоснежной рубашки бицепсами. Любимец всего класса. Увидев его, класс на мгновение замолк, а потом разразился шумом: кто-то приветствовал Сашку, кто-то продолжил выяснять свои отношения.
Сашка остановился между доской и первым рядом парт, то ли оценивая обстановку, то ли подыскивая место.
- Иди сюда, Сань, тут место есть, - позвали его из задних рядов, но он только отмахнулся.
Все это время Катя неотрывно следила за ним. Наконец, он поймал ее взгляд и несколько секунд они смотрели друг другу в глаза.
Прозвенел звонок. Нужно было усаживаться. Сашка направился в проход между партами. Катя сидела за четвертой партой. Сашка подошел к ней и как-то нерешительно начал переминать-ся с ноги на ногу. На левом от Кати ряду, у стены, за той же четвертой партой сидел Колобок – небольшого роста, рыжий с конопушками, довольно упитанный и при этом обладающий высоким детским голосом Петюня (как его все звали) Колобков. Человек с удивительно подходящей фами-лией, очень добродушный парень, который почему-то с четвертого класса сидел все время один. Все как-то привыкли к этому, и никто даже не пытался посягать на его территорию, хотя обща-лись с ним всегда с удовольствием.
И тут Свистунов вдруг повернулся к нему и протянул руку.
- Привет, Колобок! Как жизнь молодая?
- Здорово, Санька! Все бегаю: то от бабушки, то от волка, - отшутился Колобок.
- Ну и молодец, что бегаешь, - Свистунов на секунду замолчал. - А пусти-ка меня к себе, а? Хочу у окошка посидеть.
Класс затих. Вот это да! Что-то будет? Пара десятков глаз прыгала с Колобка на Мезенцеву, с Мезенцевой  на Свистунова. Колобок с сожалением посмотрел на Катю и развел руками, выходя из-за парты и пропуская Сашку. Катя опустила глаза и густо покраснела.
Сашка даже сесть не успел, как вошла учительница литературы Ася Ивановна. Все встали, учительница подошла к столу, положила на него журнал и учебник по литературе и окинула класс взглядом из-под очков.
- Здравствуйте, дети! Садитесь.
Все сели, а Ася Ивановна осталась стоять, сложив руки ладошками у подбородка.
- Впрочем, какие вы дети. Это я так, по привычке. Вы, вон, уже какие вымахали, все красивые, самостоятельные молодые люди.
Ребята заулыбались. Кто-то из девушек громко сказал:
- Не перехвалите, а то сглазите.
- Ну, перехвалить можно только глупых, а вы же все у меня умные.
Раздался смех.
- Ну ладно, разрядились и будет, - Ася Ивановна села на свое место и раскрыла журнал. - Я так понимаю, сегодня у нас в наличии абсолютно все?
Она еще раз обвела класс глазами.
- Даже больше, - сказал Алик Иванов.
- Это как? Не поняла.
- А у нас новенький есть.
- Все ясно. Но я надеюсь, вы его примете в свой коллектив?
- Придется, - вздохнул Колобок и по классу снова пробежал хохоток.
- Я не буду спрашивать у вас, кто как провел лето. Надеюсь, об этом вы мне сами напишете в своих сочинениях. Я же для начала хочу спросить, все ли вы получили учебники?
- Конечно! Все! А как же…
- Это хорошо. Значит, вы обратили внимание, что мы будем изучать в этом учебном году, последнем, кстати, для вас, творчество выдающихся советских писателей и поэтов. Все  вы, ко-нечно же, за лето прочитали тот список произведений, который я вам дала весной. Кто не прочи-тал, я не виновата.
Ася Ивановна выдержала небольшую паузу и продолжила, поправив очки:
- Начнем мы со знакомства с творчеством нашего Нобелевского лауреата Михаила Александровича Шолохова. И по изучении каждого писателя, обязательно будем писать сочинение. Несколько тем по произведениям, на ваш выбор.
- Ася Ивановна, а можно вопрос? - поднял руку Сашка Свистунов.
- Да, пожалуйста, Свистунов.
- А правда ли, что Шолохов любил закладывать за воротник?
Ася Ивановна поначалу растерялась. Не знала, как отреагировать на этот  вопрос. Начинать же учебный год с профилактических мер все же не хотелось. И вдруг она нашлась. Сняла, очки, протерла их бархатной тряпочкой из очешника и улыбнулась.
- Мы все с вами, Свистунов, живем в России. А русский мужик испокон веку, как ты пра-вильно, Саша, выразился, любит закладывать за воротник. А писатели – такие же живые люди, как и все мы. У них тоже есть такие же пороки и недостатки, как и у нас с вами, просто у них больше достоинств и таланта. Поэтому мы их помним, читаем и почитаем даже после их смерти. Я ответила на твой вопрос, Свистунов?
- Вполне, - Сашка удовлетворенно кивнул головой.
Весь класс был в восторге.

27
Хрущев уединился на своей даче с Булганиным и его заместителем, маршалом Жуковым. Шел подсчет сил – своих и Берии, что, в конечном итоге,  может оказаться решающим. Только с этими двумя своими сторонниками он и обговаривал план всей операции. Подключать большее количество людей опасно. Достаточно того, что об операции (но не о деталях ее проведения) были осведомлены некоторые члены Президиума и тщательно проверенные генералы и партийные функционеры.
- В первую очередь, нужно отбросить все МВД. Это всё его люди, - начал подсчет Жуков.
- Э, нет, Георгий Константинович, - остановил его Хрущев. – Видно, пришла пора мне козыречек свой выбрасывать.
Хрущев улыбнулся и провел ладонью по голой голове.
- Не все там ЕГО люди.
Булганин с Жуковым переглянулись и удивленно посмотрели на Никиту Сергеевича.
- Поговорил я серьезно с одним из заместителей Берии…
- Да это же на грани провала, Никита! – воскликнул Булганин.
- С кем именно? – спросил Жуков.
- С Серовым.
- Так ведь он же один из самых… - Жуков не находил слов, но все было ясно и без этого. – Чего стоит один тот факт, что он участвовал в депортациях прибалтийцев и крымских татар.
Заметив выжидающую паузу своих сообщников, Хрущев заговорил снова.
- Да, я сознательно пошел на это. Это риск, согласен. Но генерала Серова я знаю хорошо и давно, еще по Украине. И верю ему, как вам. А что он запятнан, то на ком из нас нет подобных пятен?
- Хорошо. Будем надеяться на его честность и порядочность. И на твое мнение о нем, - согласился Жуков. – Надеюсь, больше об этом никто в МВД не знает?
- Никто!
Итак, что же еще имеет Берия?
А имел он немало. Весь гарнизон Москвы и Московский военный округ во главе с его командующим генералом Артемьевым, кроме войск ПВО этого округа, которыми командовал генерал Москаленко. Его Жуков и рекомендовал привлечь к операции по аресту Берии. Две московские дивизии войск МВД. Размещавшийся в Лефортовских казармах московский полк госбезопасности, которым командовал полковник Кочкин. Кроме того, в охране Кремля, в кремлевском гарнизоне почти сплошь были люди Берии. Это, что было явно. Сколько же у Берии было еще скрытых резервов, никто не знал. Но и явного было вполне достаточно, чтобы закрыть Москву, совершить военный перерворот и захватить власть.
- Я считаю необходимым в самый последний момент привлечь к операции Маленкова, - заключил подсчеты Жуков.
- А нельзя ли без него? – спросил Булганин. – Боюсь, как бы он все же не передумал. Ты же знаешь, Георгий Константинович, каковы его взаимоотношения с Берией.
- Я тоже за. Тем более, что он обещал нам помощь, - сказал Хрущев.
- Обещать-то он обещал, но…
- Без него никак нельзя, - настаивал Жуков. – Ведь он же ведет заседания Президиума. Он и должен подать сигнал к аресту Берии.
- Пожалуй, ты прав, Георгий Константинович, - согласился, наконец, Булганин.
- А вот что нам делать с ленинградским полком госбезопасности? – спросил Хрущев.
- С этим все в порядке, Никита, - заверил Булганин. – Я отдал приказ сегодня ночью тайно передислоцировать его в Москву.
- Это своевременно! – поддержал министра обороны Жуков. – Теперь основная задача со-стоит в том, чтобы продобрать самых верных людей для заключительной фазы операции.
- Я думаю, что это как раз лучше всего сделаешь ты, Георгий Константинович. А, Николай? Никто ведь лучше маршала Жукова не знает личный состав армии.
- Вполне согласен, - кивнул Булганин.
- Что ж, в таком случае, у меня уже есть подходящие кандидатуры.
Тут к беседующим подошла жена Хрущева, Нина Петровна.
- Извините, товарищи, что перебиваю вас, но тебе, Никита Сергеевич, звонит Серов.
Все трое переглянулись. Хрущев поднялся и смешно, вприпрыжку побежал к телефону.
- Хрущев у аппарата. Что у тебя, Иван?
- Никита Сергеевич, Берия поднимает полк госбезопасности и направляет в Москву танки.
- Так! Спасибо, Иван, за известия.
- Что мне делать?
- Пока ничего. Жди.
Хрущев вернулся к своим соратникам. Необходимо было ускорить операцию.

* * *
Полковник Николай Анофриевич Кочкин, командовавший Московским полком госбезопасности, чувствовал себя вечным должником Берии, о чем, впрочем, тот и сам не уставал напоминать ему. Поэтому Николай Анофриевич и был таким сговорчивым. Когда Берия совершенно случайно узнал о переброске в Москву, с целью арестовать его, Ленинградского полка, он поднял тотчас же (ночью!) по тревоге весь кремлевский гарнизон. В считанные минуты полк встал под ружье и прибыл в Кремль.
Полковник Кочкин стоял перед Берией навытяжку и слушал его приказ и «личные» инст-рукции. Осведомительство было поставлено Берией на высшем уровне. Едва в Ленинграде получили приказ министра обороны Булганина о переброске Ленинградского полка госбезопасности в Москву, Берия уже знал об этом. И именно на эту тему он и говорил сейчас с Кочкиным, ставя перед ним конкретные задачи по нейтрализации ленинградцев.
- Не кажется ли тебе, что ты уже слишком засиделся в звании полковника? - осклабился Берия.
Кочкин в ответ лишь пожал плечами. Как ненавидел он себя в эту минуту.
- Но твоя судьба – в твоих руках! Можешь быть свободен.
 Николай Анофриевич, получивший инструкции о том, как нужно действовать, вывел полк из Кремля и направился навстречу ленинградцам. Необходимо было блокировать Ленинградский вокзал и, прежде, чем ленинградский полк госбезопасноти успеет выгрузиться, окружить и разоружить его. С большой неохотой выполнял это задание Кочкин. Возможно, поэтому, а, может быть, потому, что была ночь, и ленинградцы оказались хитрее и искуснее (ведь время отправления поезда в Москву до последних минут держалось в строгой тайне), и случилось непредвиденное: ленинградцы не только успели выгрузиться, но и выступили навстречу москвичам. На одном из мостов произошла встреча, и москвичи оказались в полукольце.
- Поворачивай назад! – твердая решительность в голосе комполка ленинградцев сразу же поколебала решимость Кочкина выполнить инструкции своего начальника. – Берия – враг народа! У меня есть приказ о его аресте. В противном случае, мы вас разоружим.
- Чей приказ? Кем подписан? – Кочкин не мог отступить сразу.
- Председателем Совета Министров и министром обороны Булганиным.
  Николай Анофриевич замер. Москвичи чуть слышно зароптали. Но пауза длилась недол-го.
- По-олк, кру-угом! - неожиданно для себя полковник Кочкин громко, решительно и четко подал команду.

28
Настроение у Юрия Ивановича Севастьянова было прескверное. Впервые за последние два года он испугался. Нет, страха не было, был испуг. Но испуг довольно сильный. Причем, не за себя. Ему ли привыкать к постоянным ударам судьбы, когда не давали заниматься любимым делом не по зову партии, а по велению души? Он испугался за судьбу реформ, которым поверил и которым отдался до самозабвения. Ведь он с наслаждением вдыхал в себя все эти два года свежий ветер перемен. И вдруг этот неожиданный удар… Да, в общем-то неожиданный. Для многих.
Более неожиданный и устрашающий, чем замалчивавшаяся трагедия в Чернобыле в эпоху декларированной гласности, чем пресловутая антиалкогольная кампания, приведшая к неоправданной повсеместной вырубке виноградной лозы, лелеемой десятилетиями гордости южных республик. К подобного рода периодическим перегибам страна привыкла и относилась либо спокойно (как с Чернобылем), либо с юмором (как с антиалкогольной кампанией, в результате которой генеральный секретарь Горбачев был прозван в народе "минеральным секретарем").
Но вот в октябре 1987 года на очередном пленуме ЦК КПСС случилось то, о чем в России, кажется, стали уже забывать – публичная травля одного из высших чиновников государства, каковым тогда являлся первый секретарь Московского горкома партии Ельцин. И Севастьянов ис-пугался именно того, как бы подобное снова не превратилось в систему.
Севастьянов шел медленно, глубоко задумавшись. Никого и ничего не замечая вокруг. Он возвращался из Центральной кремлевской больницы, где навестил опального Ельцина. При всем уважении к Горбачеву, он не мог этого не сделать, но визит в больницу оказался не к месту и не ко времени. Человек был в предынфарктном состоянии и в полной апатии. Разговор не получился, хотя Борис Николаевич и был благодарен за поддержку. И вот сейчас Юрий Иванович мысленно прокручивал все события со времени переезда Ельцина в Москву. Его слишком резкое (или резвое) начало борьбы с засосавшей Москву трясиной бюрократизма. Его появление в различных и самых непредсказуемых местах столицы, его популистские поездки на работу в метро и появле-ния в обычных районных поликлиниках, его непосредственные встречи с жителями, с рабочими, его смелые критические выступления и речи… Все это, безусловно, играло ему на руку и очень нравилось простым людям. Но только сейчас, после всего случившегося, Юрий Иванович начал понимать, что Ельцин во многом был политически наивным человеком, слишком переоценившим свои силы, и недооценившим силы недругов… Эти многочисленные записки, письма, телефонные звонки (всегда анонимные) с угрозами, с требованием убираться к чертовой матери, с предупреждением о возможной расправе… А тут еще простая человеческая слабость – чисто русская  любовь к выпивке. Однажды в нетрезвом виде шел пешком с букетом цветов через небольшой мост, на него набросились, надели мешок на голову и сбросили с моста… Позор оказался бо'льшим, нежели полученные травмы. Но все это как раз и нравилось народу. В этой среде он оказался своим в доску. И, одновременно, белой вороной в стае совпартаппаратчиков.
Всплеск эмоций, взрыв произошел на Октябрьском пленуме, на котором в качестве приглашенного присутствовал и Юрий Иванович.
Пленум был посвящен семидесятилетию октябрьской революции, но главной темой стал не юбилейный доклад генсека, а взаимная перепалка между Горбачевым и Ельциным. Причем, последний опустился до личных оскорблений и нападок на супругу генсека. Когда Ельцин спра-шивал, за чей счет ездит Раиса Максимовна в служебные командировки вместе с мужем и сколько нарядов на дню она меняет, Горбачев начинал оправдываться, а Юрий Иванович думал: "Боже ты мой! В кои-то веки страну возглавил нормальный, самостоятельно и трезвомыслящий политик, не скрывающий, что он женат и горячо любит свою жену, так его в этом упрекает человек, который, во-первых, своим резким восхождением к власти и нынешним стоянием на этой трибуне обязан именно новым ветрам,  начавшим дуть в России с приходом Горбачева; во-вторых, сам любящий ходить в народ и понимающий, что здоровая семья – не только минимальная ячейка общества, но и залог здоровья всей страны".
И все же главным трибуном того феерического пленума стал главный идеолог партии Егор Лигачев, выступивший с большой антиельцинской речью и бросивший с высокой трибуны афоризм, живо подхваченный всей страной: "Борис, ты не прав!".
Юрия Ивановича вывела из задумчивости  необычная сцена, происходившая на углу улиц Герцена и Огарева. Вывела из задумчивости и заставила улыбнуться. Двое дюжих молодцев, презирая неожиданно грянувший мороз, держали укрепленный на двух шестах плакат: "Голосуйте за Ельцина!". Третий молодец стоял у разложенной треноги с положенной сверху фанерой, на которой лежали листы бумаги и ручка. Четвертый ходил вокруг с плакатом:
"Борис, ты прав!
Борись, Борис!", - и восклицал:
- Товарищи, ставьте свои подписи в защиту Ельцина.
Молодые и пожилые пары, одинокие прохожие и небольшие группки людей, как бы между прочим, сделав лишь небольшую паузу в своих разговорах, расписывались и шли дальше. Подъехала милицейская машина. Открылись дверцы и оттуда вышли двое милиционеров. Подо-шли к молодцам, что-то тихо сказали им.
- А что, нельзя? - закричали хором оба парня, державшие плакат. - Имеем право! В Кон-ституции записано.
- Ничего антиобщественного мы не делаем, - спокойно сказал третий, собиравший подпи-си.
Стал собираться народ. Войдя в курс дела, наиболее ретивые стали наседать на милиционеров, защищая молодцов. Милиционеры махнули рукой, сели в свой желтый "москвич" с синей полосой и уехали. Поволновавшись еще некоторое время, пошумев, толпа начала расходиться. Юрий Иванович хотел было тоже податься восвояси, но в последний момент заметил, как к молодцам с плакатом подошло двое мужчин в штатском. О чем-то тихо и внешне дружелюбно заговорили с ними. Те что-то им ответили, затем согласно кивнули, подозвали к себе остальных, переговорили с ними, сложили оба плаката, собрали треногу и бумаги и тихо, стараясь более не привлекать к себе внимания, ушли. Двое в штатском постояли еще какое-то время, выжидая, затем сели в стоявшую невдалеке черную "Волгу" и также уехали.
 Юрий Иванович улыбнулся. Испуг его почему-то вдруг прошел. Он взглянул на часы. Время поджимало. Нужно было торопиться.
   
29
Свистунов тренировался, как одержимый. За три месяца он восполнил те пробелы, которые накопились за время отсутствия в спортзале. Шевченко был доволен.
- Будешь участвовать в первенстве города! - сообщил он Сашке в конце одной из трениро-вок.
Сашка был счастлив. Он лежал дома на диване. Левую ногу согнул в колене, правую забросил на нее. На груди лежала гитара и Свистунов лениво, но с чувством, перебирал струны и вдруг запел негромко и душевно. Ведь у него все стало получаться в последнее время.
- Я верил в сказку, будто в тайну
я был немножко чародей,
 и в романтическом сиянье
я видел край стези своей.
Но злой колдун-судьба людская
Околдовала вдруг меня
И я, стезю свою теряя,
Зажег свечу средь бела дня.
       
       Я гимн пою несбывшимся надеждам,
       Я верил в них, как верят в чудеса.
       Ну что ж, пускай все будет так, как прежде,
       Пусть солнца луч угаснет в небесах…
Раздался звонок в дверь.
- Здравствуйте, Анна Павловна, - послышался голос Кати. - Саша дома?
- Дома, дома. У себя в комнате. Вон, слышишь, на гитаре играет.
- Один? - удивилась Катя.
- Один. Он в последнее время часто бывает один. Проходи, Катюша, раздевайся. Ты изви-ни, я на кухне.
 Сашкина мать ушла на кухню, а Катя, поправив перед зеркалом прическу и, покрутившись в новой куртке, направилась к Сашке.
А тот, словно ничего не слыша, продолжал свою тихую песню:
- Я верил в запах первозданный,
я был романтиком в душе.
И вдруг удар нежданно-странный
Уже на первом вираже.
И вот я здесь, на этой койке,
по струнам бью, как по судьбе;
и в том, что я такой нестойкий,
я не завидую себе.
 
       Я гимн пою несбывшимся надеждам…
В этот момент Катя Мезенцева и открыла дверь Сашкиной комнаты. Увидев ее в новой импортной куртке, Сашка отложил гитару в сторону и вскочил.
- Балдеешь, несчастный? - заулыбалась Катя, довольная произведенным эффектом.
- Страдаю, да будет тебе известно, - Сашка изо всех сил старался сдержать свои эмоции.
- Отчего страдаешь-то?
- От избытка счастья.
Но тут, не выдержал и, восхищенно присвистнув, стал ощупывать курточную ткань.
- Ух ты-ы! Откуда штука?
- Оттуда, вестимо. Папа вчера из Франции вернулся. Говорит, в самом универмаге "Лафайет" купил, а не в каком-нибудь дешевом "Тати".
Катя это произнесла таким тоном, будто всей Москве известно, что из себя представляют эти парижские универмаги.
- Класс! Даже если бы и в "Тати", какая разница. Это ж Франция!
Катя села на диван рядом с Сашкой и посмотрела ему в лицо. Глаза их встретились и так они сидели несколько минут, молча, внимательно изучая друг друга.
- Мир, Санька? – робко, шепотом спросила она.
- Мир, - немного подумав, так же шепотом ответил он, положив свою ладонь на ее.
- Пойдем, погуляем? - предложила она.
Тут за дверью раздался голос Сашкиной мамы.
- Ребята, чай пить будете?
Катя встала, поднялся и Сашка.
- Нет, мам, мы гулять пойдем.
Осень стояла теплая. С земли поднимался пар – последствие недавно прошедшего дождя. Они шли по аллее, держа друг друга за руки.
- У меня через неделю соревнования. Придешь поболеть?
- Если пригласишь.
- Чего приглашать. Приходи и смотри. Виктор Иваныч говорит, что в городе в моей весовой категории мне равных нет. Но, чтобы выйти на всесоюзную арену, необходимо побеждать и ни в коем случае нельзя расслабляться.
- А ты так хочешь стать чемпионом?
- Спрашиваешь! Представляешь, если я стану членом сборной Союза! Это же поездки по всему миру, известность. Правда, это и тяжелый труд.
- Без труда не вытащишь и рыбку из пруда.
Катя ненадолго замолчала, шла рядом, держа его под руку, затем взглянула на Сашку.
- Скажи, станешь знаменитым и забудешь про меня? Ведь в Союзе, наверняка, есть девушки и получше.
- Глупая! - он остановился и обнял ее за плечи. - Ты же самая лучшая на свете девчонка.
Она прижалась к нему, затем слегка отстранилась, посмотрела в его глаза и губы их слились в поцелуе.

30
Никольский собрался было уже уходить домой, как в его кабинете зазвонил телефон. Юлий Борисович на секунду замер. Он устал. Сегодня, к счастью, вовремя сдали в печать очередной номер и главный редактор имел полное право на отдых. Трубку снимать не хотелось. Но звонки настойчиво продолжались.
- Алло! - наконец не выдержал Никольский. - Никольский у аппарата.
- Юлий Борисович! Привет!
- А-а, Петр Иванович! – Никольский узнал голос архивиста Сердюкова и улыбнулся. - Здравствуй, дорогой. Чем порадуешь?
- Ты не торопишься, не занят?
- Да как сказать. Вообще-то я уже домой собрался. Номер сдал, гора с плеч, как говорится.
- Понятно!
- У тебя ко мне вопросы, или просто звонишь, соскучившись? - засмеялся Никольский.
- Да, ты знаешь, скучаю страшно, - на другом конце провода тоже засмеялись. - Но вооб-ще-то у меня для тебя новости.
- Слушаю внимательно.
- Помнишь, Юлик, ты просил меня покопаться в архивах и поискать следы некоего Мар-кова?
- Да, да, да! Нашел?
- Заходи, посмотри, то это или нет.
- Спасибо, Петя. Бегу.
Забыв про усталость, Никольский едва ли не бегом направился в архив, по пути пожимая руки и отвечая на приветствия коллег и знакомых. Сердюков уже ждал его и положил перед собой на стол папку, выцветшую от времени и по углам покрытую пылью.
- Здравствуй еще раз, - Никольский пожал руку начальнику архивного отдела. - Эта папка?
Сердюков кивнул.
- Я тебе сделал маленькое резюме к делу. Пробегись, то или нет.
Никольский взял из рук Сердюкова отпечатанный на машинке лист бумаги, сел и стал чи-тать.
"Марков, Михаил Сергеевич. 1897 года рождения. Член партии с 1924 года. Кандидат в члены ЦК ВКП(б) с 1932 г. Секретарь… губкома с 1928 года. Репрессирован в 1937 г. Осужден "тройкой" на десять лет лагерного режима и 5 лет ссылки по статье 58-2. Наказание отбывал в Норильлаге. В 1958 г., в числе первых, чьи дела пересматривались Специальной комиссией по реабилитации жертв политических репрессий, был реабилитирован. После реабилитации переехал в Якутск. Далее о судьбе М.С. Маркова в архивах КГБ никаких сведений нет".
Никольский отложил листок в сторону, откинулся на спинку стула и прикрыл глаза ладо-нью.
- Спасибо, Петр Иванович!
- Рад, что помог тебе. Статью пишешь?
- Да нет! - Никольский снова открыл глаза и положил правую руку на папку. - Один человек пишет книгу о Маркове, попросил меня помочь ему, порыться в наших архивах.
- Да, нынче наши архивы – золотносная жила для исследователей. Главное, чтобы они использовались не во вред.
- По крайней мере, это дело, - Никольский похлопал ладонью по папке, - пойдет во благо. Я возьму на пару суток?
- Юлик, ты же знаешь наши инструкции, - покачал головой Сердюков. - Но на пару суток тебе дам. Вот, положи сюда.
Сердюков вынул из ящика стола кожаную папку и протянул ее Никольскому. Тот положил в нее "Дело" Маркова.
- Спасибо, Петя. Все в порядке.
Они попрощались, и Никольский снова направился в свой кабинет. Он уже забыл, что торопился домой. Устроившись поуютнее в кожаном кресле, он придвинул журнальный столик, поставил пепельницу рядом, закурил, открыл папку и стал читать дело. На часах уже было десять часов вечера.
Дочитав до конца "дело" Маркова, Никольский вспомнил, что на прошлой неделе ему принесли еще одну папку – с "Делом" Кочкина Николая Анофриевича. Тогда, в процессе авраль-ной работы над очередным номером своего журнала, он отложил эту папку и забыл про нее. И вот теперь вспомнил. Он встал, подошел к железному шкафу, открыл дверцу, вынул оттуда папку.
Это, впрочем, не было "делом" в кагэбешном смысле этого слова. Просто, выйдя в отставку, полковник Кочкин решил заняться мемуаристикой, но время еще для таких мемуаров не пришло и часть его записок изъяли при обыске в доме Кочкиных. Все остальное автор, по рассказу Валерия Кочкина, практически все сжег, кроме, разумеется, той школьной тетради, которую жена Николая Анофриевича спрятала не только от мужа, но и от дотошных следователей на самом дне своего сундука.
Кстати, о Валерии. Нужно посоветоваться с  руководством. Вполне вероятно, что этот литературный опус можно безболезненно вернуть внуку полковника Кочкина: в принципе, по нынешним меркам, ничего крамольного эти воспоминания не содержат, но Валерию очень пригодятся для его исследования. Здесь же они только пылятся.
Никольский вынул из пачки сигарету, прикурил и начал читать.
"… 1953 год.
Судьбе-злодейке было угодно подстроить так, чтобы я начал писать свой покаянный дневник в день смерти Сталина. И сегодня, полгода спустя, я понял, как порою бывает страшно оказываться пророком, пусть даже и случайным. Смерть Сталина – конец целой эпохи. И мой дневник является свидетельством этой эпохи, всецело порожденным ею. Не будь этой эпохи, не было бы и этого дневника, не было бы моего покаяния и очищения. Не будь Сталина, не было бы и Ежова, не будь Ежова, не было бы и полковника госбезопасности Николая Кочкина, то есть меня. Я полностью осознаю это. А значит, я должен быть благодарен Сталину за все то, чего добился в жизни? Но является ли все то, чего я добился, благом? Благом не только для меня, но и для моей семьи, и для народа? Ведь НКВД, а теперь МГБ стало проклятьем всего нашего народа. Значит, проклятие лежит и на мне? Но я ведь за всю свою карьеру следователя ни разу не ударил ни одного подследственного. Это должно несколько смягчить мое проклятие. Впрочем, о каком смягчении может идти речь, если все мои подследственные, в конечном итоге, оказывались "врагами народа" со всеми вытекающими отсюда последствиями.
Но, в таком случае, и Сталин – не благо, а проклятье нашего народа, ибо все это было порождено им…
О боже, что я пишу! Ведь если эта тетрадь попадет в руки моих коллег… Но я устал молчать. Я жажду исповедоваться вслух… Мужество, мужество, что ты такое? Я могу пересчитать на пальцах чекистов тридцатых-пятидесятых годов, не обделенных этой чертой характера. Пожалуй, последним такой мужественный поступок совершил Костя Шаров, в начале марта еще майор, служивший в моем полку, заявивший в кругу своих друзей после того, как узнал о смертельной болезни Сталина: "Ну, и хрен с ним, пусть болеет. Может, быстрей подохнет. Но даю вам слово, если Сталин помрет – Берию расстреляют, как врага народа". Еще совсем недавно подобные слова были бы равнозначны смертному приговору, но сейчас больше, чем на десять лет, они не потянут. А Костины "друзья" делают все, чтобы он получил эти десять лет. Потому что у них нет мужества слушать (даже просто слушать!) выстраданные вслух мысли мужественного человека. Мужество с лихвой компенсировали им страх, жестокость и хмельная отвага…»
Никольский немного отвлекся от чтения дневника Кочкина и подвинул к себе лежавшую рядом папку, в которой были собраны допросы бывших наркомов и замов наркомов НКВД, ре-прессированных преемниками в наркомовском кресле. Ему как-то рассказал один из старых чекистов, что, когда Берия принимал дела в наркомате у Ежова, последний грустно сказал своему преемнику: «Что же, я все понимаю. Моя очередь пришла». С тех пор Никольский позволял себе делать копии с этих документов. Он даже не знал, для чего он это делал. Возможно, надеялся когда-нибудь опубликовать их. А пока держал в своем кабинете в сейфе с грифом "ДСП" (для служебного пользования). Некоторое время листал бумаги, пока не нашел нужную. Это был первый допрос в качестве обвиняемого Николая Ивановича Ежова, арестованного 10 апреля 1939 года и содержавшегося в Сухановской особой тюрьме НКВД.
"ВОПРОС: Вы арестованы как изменник партии и враг народа. Следствие располагает достаточными данными, чтобы изобличить вас до конца при первой же попытке скрыть свое преступное прошлое. Предлагаем вам, не ожидая изобличения, приступить к показаниям о черной предательской работе против партии и советской власти.
ОТВЕТ: Нелегко такому, как я, пользовавшемуся еще недавно доверием партии, призна-ваться в предательстве и измене. Но сейчас, когда за свои преступления я держу ответ перед след-ствием, мне хочется быть исчерпывающе откровенным и правдивым. Я не тот, за кого принимала меня партия. Прикрываясь личиной партийности, я многие годы обманывал и двурушничал, вел ожесточенную и скрытую борьбу против партии и советского народа…"
Это было бы очень смешно, если бы не было так грустно! Никольский нахмурился и стал закрывать папку, но взгляд его неожиданно упал на еще один лист, исписанный рукой Ежова: "Считаю необходимым довести до сведения следственных органов ряд фактов, характеризующих мое морально-бытовое разложение. Речь идет о моем давнем пороке – педерастии…".
Никольский даже разозлился на себя. С шумом захлопнул папку, завязал тесемки и реши-тельно поднялся.

31
Рано утром 26 июня Берия срочно вызвал к себе Павла Артемьевича Артемьева, командующего московским военным округом и начальника Московского гарнизона.
- Как у тебя дела? – спросил он у вошедшего.
- Все в порядке. Округ приведен в боевую готовность. В Кремле все люди проверены мною лично, - отрапортовал Артемьев.
- Хорошо. Кочкин тоже действует. Наступает решительный момент…
Берия не договорил. Он заметил на лице Артемьева какое-то сомнение. И тут же вспыхнул.
- Что ты гримасы строишь?
- Боюсь я, Лаврентий Павлович, - робко произнес Артемьев.
- Струсил, сука? Расстреляю! – Берия потянулся к пистолету.
- Нет, нет, - голос генерала едва задрожал. – Я только хотел сказать, что боюсь, как бы Жуков не спутал все карты. У меня есть сведения, что он уже прибрал к рукам Москаленко.
- ПВО исключить из операции! А по Жукову давно уже Колыма плачет. Народный маршал! Сегодня же все и решится. Не успеет Жуков ничего сделать. Самое главное, Павел, больше танков гони в Москву. Все остальное я беру в свои руки.
Берия хлопнул кулаком по портфелю, лежавшему на столе, и встал.
- Ты свободен!
Артемьев ушел. Берия начал ходить по кабинету. Знал ли он о том, что затеяли против него члены Президиума? Догадывался. Потому и понимал, что тянуть больше нельзя. Время играло на руку Хрущеву и Жукову.
Однако не знал Берия того, что и другая сторона определила этот день, 26 июня, решающим для судьбы всей страны. Именно в этот день на срочно созванном заседании Президиума должно было решиться – кто кого. Берия опоздал. Первым начал действовать министр обороны Булганин – он удалил Артемьева из Москвы под благовидным предлогом на летние маневры, которые уже начались в районе Смоленска. Сообщить об этом Берии Артемьеву не удалось. Маршал Жуков приказал сняться и срочно двигаться к Москве знаменитой танковой Кантемировской дивизии. Берии об этом не успели сообщить.

В тот же день полковника Ивана Григорьевича Зуба, начальника Политуправления войск Московского военного округа, разбудил рано утром неожиданно прибывший к нему на дачу адъютант.
- Товарищ полковник, вам приказано немедленно явиться к министру обороны маршалу Булганину.
Полковник тут же начал собираться. Отпуск снова был испорчен. Вызов к министру был для него совершенно неожидан, ибо ранее министр не баловал его личными встречами, разумеется, не как начальника Полутправления округа, а как полковника Зуба. Но в секретном приказе министра стояла именно его, Зуба, фамилия. Однако военным не положено рассуждать на эту тему. Приказ получен – его следует выполнять.
- Иван Григорьевич, - снова заговорил адъютант, только в приказе есть одна оговорка – на прием к министру вам необходимо явиться с пистолетом, но держать его не в кобуре, а в кармане.
- Не перепутал ли ты чего-нибудь? – удивленно посмотрел на адъютанта Зуб. – К министру, и с пистолетом?
- Никак нет! Все точно, товарищ полковник, - адъютант протянул Зубу приказ.
Николай Александрович Булганин ждал полковника в своем кабинете. От глаз Зуба не ускользнуло некоторое волнение министра. Кивком головы он указал вошедшему на стул. Потушил сигарету, разгладил чуть дрожащими пальцами бородку и, прищурившись, неожиданно спросил:
- Как ваше самочувствие, полковник?
- Спасибо, на здоровье не жалуюсь, товарищ министр.
- Вы на каком фронте воевали?
- Второй Белорусский, Первый Прибалтийский.
- Ранения были?
- Серьезное одно – в живот осколком мины.
 - Раны беспокоят?
- Пока, тьфу, тьфу, тьфу, нет.
Булганин оперся руками о стол, подняв вверх руки, и похлопал одной по другой кончиками пальцев. Думал и внимательно наблюдал за Зубом. А тот, было видно, чувствовал себя неуютно и неловко, хотя отвечал на вопросы довольно уверенно.
- Оружие при вас?
- Так точно! Как в приказе, - Зуб потянулся к карману, в котором лежал пистолет, но Булганин жестом остановил его.
- Надеюсь, владеете вы им в совершенстве?
- По всякому приходилось, товарищ министр, - и правой, и левой, и влет, и лежа…
- Хорошо, хорошо.
Булганин поймал глаза полковника и, глядя прямо в них, спросил:
- Готовы ли вы выполнить ответственное государственное задание?
Зуб вздрогнул (не переворот ли готовит военный министр?), но взгляд Булганина выдержал, глаз не опустил. И по взгляду маршала понял Иван Григорьевич, что не о перевороте идет речь.
- Так точно, товарищ маршал Советского Союза! – Зуб резко поднялся, опустив руки по швам.
Булганин удовлетворенно кивнул.
- В таком случае, Иван Григорьевич, пройдите, пожалуйста, в эту дверь, - он, повернувшись боком, указал на дверь, находившуюся за его спиной, - и вместе с другими товарищами подождите меня.
Зуб направился к указанной двери, а Булганин снял с телефонного аппарата трубку и стал ждать ответа абонента на другом конце «вертушки». Зуб понял, что, волею судьбы, ему предназначено участвовать в какой-то решающей операции. Но он и предположить не мог, что ему выпала честь участвовать в операции по аресту Берии. На это «ответственное государственное задание» рекомендовал его командующий войсками ПВО Московского военного округа генерал Москаленко.
Когда Зуб оказался в небольшой комнатке помощника Булганина полковника Безрука, его сразу же окружили старые и добрые знакомые – сам Москаленко, его адъютант подполковник Юферев, начштаба войск ПВО МВО генерал Баксов, а также первый заместитель командующего ПВО генерал Батицкий, который был у Артемьева вне подозрений. Все они также прошли через беседу с Булганиным. Через несколько минут в комнату вошел маршал Жуков. Все тут же встали по стойке «смирно». Георгий Константинович тепло поздоровался с каждым за руку.
Ждать пришлось недолго. Явился подполковник Безрук и сказал, чтобы все шестеро спускались вниз, во двор, где их уже ждут машины. Все шли молча. Никто, кроме Жукова, не знал, что их ожидает, но задавать вопросы в таком случае не полагалось.
На машинах министерства обороны – шестиместном ЗиСе-110 министра, а также на машине его заместителя маршала Жукова – их повезли в Кремль.
В это же время комендант Кремля генерал Веденин вызвал из-под Москвы полк, которым командовал его сын. Школа курсантов имени ВЦИК была поднята в ружье.
Когда ЗиСы подъезжали к Троицким воротам Кремля, в машинах задернули шторы. Главное – не высовываться. Кремль тогда все еще был закрыт для свободного входа, а пропуска туда были не у всех из ехавших на операцию. Часовых проскочили благополучно и вскоре остановились у особого правительственного подъезда. Поднялись на второй этаж и остановились у кабинета №1, в котором раньше работал Сталин.
Более получаса прошло прежде, чем дверь отворилась и к ним вышли Хрущев и Булганин. Никита Сергеевич внимательно окинул взглядом всех шестерых. Затем с каждым поздоровался за руку.
- Знаете ли вы, зачем вас сюда пригласили? – спросил Хрущев.
Офицеры и генералы, переглянувшись, молчали. Молчал и маршал Жуков.
- Что же ты, Николай, добрых молодцев подобрал, а задачу им не поставил? – даже в этот тревожный момент Хрущев не упустил случая пошутить.
- Не знаем, но догадываемся, - наконец за всех ответил Кирилл Сергеевич Москаленко.
Хрущев тут же посерьезнел и решительно произнес:
- Речь идет об аресте Берии, товарищи. Возможно, он будет вооружен…
Сделав паузу, чтобы проверить реакцию «добрых молодцев», Никита Сергеевич, засунув руку в карман пиджака, где лежал приготовленный на всякий случай пистолет, вкратце раскрыл суть операции. Затем он уступил слово Булганину и Жукову, которые и обговорили все дальнейшие действия группы захвата. Договорились об условном сигнале, который должен подать Маленков.
В самом конце снова заговорил Хрущев:
- Помните, товарищи, что, в случае провала операции, вы все шестеро будете объявлены врагами народа со всеми вытекающими отсюда последствиями. Поэтому успешное завершение операции полностью в ваших интересах.
- Мы всё прекрасно понимаем, - ответил за всех Батицкий.
- Впрочем, и в наших интересах тоже, - задумчиво добавил Хрущев.
- Стрелять можно? – поинтересовался Юферев.
- Нет, его надо оставить для следствия. Оружие не применять. Пока все остаются здесь. Когда услышите два длинных звонка, направляйтесь к нам, в зал заседаний.
Хрущев с Булганиным ушли. Войдя в зал заседаний, Хрущев сделал тайный, условленный заранее, знак Маленкову, что все в порядке. Впрочем, нарастало волнение в стане заговорщиков – всегда довольно пунктуальный Берия опаздывал. Вот, впрочем, появился и он в обнимку со своим портфелем.
- Ну, какой вопрос сегодня на поваестке дня? Почему собрались так неожиданно?
Хрущев посмотрел на Маленкова, а тот сидит весь бледный, рта раскрыть не может. Хрущев толкнул его ногой и зашептал:
- Открывай заседание, давай мне слово.
 Дальнейшее руководство операцией взял в свои руки маршал Жуков. В зал заседаний вело три входа – один из приемной, из коридора и из комнаты отдыха, где все сейчас и находились. Чтобы исключить любую случайность, Жуков приказал разбиться на двойки – у входа со стороны приемной встали Батицкий с Зубом, со стороны коридора Баксов с Юферевым, Жуков с Москаленко остались в комнате отдыха. Проверили оружие. Подошли вплотную к дверям. Томительно долго бежали минуты ожидания.

32
Наконец раздался условный сигнал Маленкова – два длинных звонка. Все три двери тут же распахнулись настежь и в зал вбежали, с пистолетами в руках, Жуков с товарищами. На председательском месте сидел Маленков, по правую руку от него Хрущев и, ближе к двери, Булганин. Слева было место Берии. Положив на подоконник свой толстый кожаный портфель, Берия что-то судорожно начал писать карандашом на листе бумаги. Весь Президиум прекрасно знал содержимое этого портфеля. В считанные секунды офицеры и генералы, ворвавшиеся в зал заседаний, окружили с трех сторон Берию, направив на него дула пистолетов и не сводя с него глаз. Далеко не все члены Президиума были осведомлены о готовившейся операции и поэтому, увидев перед собой вооруженных военных, они от неожиданности повскакали со своих мест. У Климента Ворошилова, хотя и знавшего обо всем, сдали нервы. Он, потянувшись за своим оружием, истерически вскричал:
- В чем дело!?
- Все в порядке, товарищи! – спокойный голос маршала Жукова остудил разгорячившихся членов Президиума. – Прошу всех успокоиться и занять свои места. Опасность вам больше не угрожает.
В это время, наконец, подал голос с места председательствующего Георгий Маленков:
- Товарищи, у кого еще будут какие предложения по повестке дня?
- На повестке дня сегодня один вопрос, - решительно вскочил со своего места Хрущев. – Об антипартийной, расколнической деятельности агента империализма Берии.
Берия тут же потянулся за своим портфелем, но Хрущев, с несвойственной ему ловкостью, видимо, сказалось нервное напряжение последних дней, выбил портфель из рук Берии, который, кстати, как выяснилось после обыска, оказался совершенно пустым. И тут же, с присущим ему темпераментом начал свою обвинительную речь против Берии. Для начала вспомнил выступление в 1938 году вскоре после этого репрессированного старого большевика Григория Каминского, назвавшего Берию агентом английской и мусаватистской разведок. Затем Хрущев заявил, что уже после смерти Сталина Берия произвел без ведома ЦК крупные перемещения в МВД, отдавая преимущество грузинам и вызывая тем самым национальную рознь. В самом конце Никита Сергеевич добавил:
- Есть предложение вывести его из состава Президиума, из состава ЦК, исключить из партии и предать военному суду. Кто за?
И тут же сам первый поднял руку.
Настолько силен был всосавшийся в кровь сталинский яд борьбы с «врагами народа» и «агентами империализма», что даже сейчас, после смерти «вождя народов» эти слова отскакивали от зубов, как семечки, и воспринимались членами Президиума ЦК как нечто само собой разумеющееся.
Маленков еще раз по очереди взглянул на всех присутствовавших членов и кандидатов в члены Президиума и начал читать подготовленные к этому случаю документы. Не сразу, но постепенно все более или менее успокоились. Пришли в себя. Начали понимать суть происходящего. Наконец, на лицах всех присутствующих выразилась полная поддержка. Ободренный этим, Маленков продолжил:
- Как видите, Берия оказался не только врагом внутренним, но и врагом в международном плане. Он – большой аферист и опасный интриган, способный на все. Поэтому я поддерживаю Никиту Сергеевича и предлагаю Берию сейчас же арестовать и передать в руки этих товарищей.
Кстати, вскоре после этого по стране стала гулять такая частушка:
«Лаврентий Палыч Берия
 Не оправдал доверия,
И Георгий Маленков
Надавал ему пинков».
Казалось, от вздоха облегчения содрогнулся весь зал. Каждый понимал, что арест Берии автоматически снимает со всех невыносимый груз страха за судьбу свою и ближних, который Берия нацепил каждому на душу. И хотя Анастас Иванович Микоян поначалу и пытался доказать, что Берия еще не совсем потерянный человек, что можно попробовать воздействовать на него коллективно, в конечном итоге, противников ареста и воздержавшихся не оказалось. Все единодушно проголосовали «за», хотя в момент поднятия руки и опустили глаза вниз, дабы не встречаться со взглядом еще вчера такого могущественного человека. А тот сидел тихо и неподвижно. Он все еще не мог поверить в то, что проиграл, он все еще не потерял веры в свое всесилие. Ведь он надеялся на Артемьева и Кочкина.
- Встать! Вы арестованы! Руки вверх! – скомандовал Георгий Жуков.
Берия сидел, опустив голову, все еще продолжая что-то судорожно писать. Наконец, он поднял глаза на военных. Свободная ладонь Юферева скользнула сверху вниз по карманам арестованного.
- Оружия у меня нет, - сказал Берия и поднял руки вверх.
Глаза подполковника наткнулись на лист, исписанный рукой Берии. Там оказалось всего лишь одно слово: «Тревога!», - но написанное девятнадцать раз.
- Встать и следовать за нами! – снова прозвучала четкая команда Жукова.
Берия послушно поднялся и вышел, окруженный со всех сторон, в комнату отдыха. Дверь зала заседаний закрылась. Президиум продолжал свою работу.
Бывшего министра посадили на диван. Батицкий и Юферев встали рядом, Баксов и Зуб расположились на стульях в углу, возле круглого столика, с пистолетами наизготовку.
- Снимите с него очки, - приказал стоявший чуть в стороне Жуков.
Юферев исполнил приказание.
- Как же я теперь буду видеть? У меня слабое зрение, - просительно произнес Берия.
- Нечего тебе смотреть, - не выдержал Батицкий. – Ну-ка, покажи, что у тебя в карманах?
Берия достал носовой платок и записную книжку.
- Убери свою пушку, - Берия отклонился от направленного на него «парабеллума» Батицкого.
- Ничего, она еще пригодится, - ответил генерал.
- Послушайте, Батицкий, с ним не следует сейчас разговаривать, - строго произнес Жуков.
В это время в комнату вошли заместитель командующего танковой армией генерал Андрей Лаврентьевич Гетман и командующий артиллерией Советской Армии генерал Митрофан Иванович Неделин. Их прислали в помощь Жукову.
После этого, во избежание каких бы то ни было действий с его стороны, Берии аккуратно обрезали все пуговицы на брюках. В комнате отдыха военные пробыли с арестованным до глубокой ночи. Ситуация была тревожной. Арест Берии держался в таком секрете, что, ничего не подозревавшие адъютанты грозного министра, уже после ареста заказали, как и обычно, обед для своего шефа.
Одновременно с арестом Берии в Кремль, якобы на заседание ЦК, были вызваны командиры его личной охраны Саркисов и Надорай, отвечавшие за безопасность бериевского жилища. Но вместо объявленной «беседы» их арестовали и бросили в тюрьму.
Наконец Берию повели по длинным бесконечным коридорам. Он не сопротивлялся, молчал. Молчал и соображал. За многие годы хождения по этим коридорам, Берия прекрасно изучил их расположение, местонахождление тех или иных помещений (в том числе и туалетов), а также размещение телефонов. Самое главное, прорваться к телефону и дать сигнал Артемьеву. Вот здесь, за углом, туалет, а рядом, в нескольких шагах, телефон. Пора действовать.
Однако Берия не знал не только того, что Артемьев в этот момент находится далеко от Москвы, но что он, к тому же, уже и смещен, а на его место, место командующего войсками Московского военного округа приказом министра обороны Булганина назначен генерал армии Москаленко. Не знал Берия и того, что к каждому офицеру кремлевской охраны (то есть потенциально его человеку) приставили армейского офицера. Гэбистам объяснили, что это входит в план репитиции военного положения. Так они и стояли парами на каждой лестничной клетке, у каждой двери. К вечеру все гэбисты куда-то исчезли и в момент, когда вели Берию, на постах стояли уже одни лишь армейские офицеры.
- Слушай, Георгий, отпусти меня в туалет, - неожиданно вкрадчивым голосом заговорил Берия.
- Не имею права, - сухо ответил маршал.
- Но поссать-то можно? – всплыли Берия. – У меня же больные почки.
- Нельзя! – даже не оборачиваясь, резко произнес Жуков.
Один телефон уже прошли. Но скоро будет еще один. И Берия снова прикинулся капризно-немощным.
- Мне же нельзя долго терпеть. У меня мочевой пузырь слабый.
- Ничем не могу помочь! – отрубил Жуков.
Больше маршал Советского Союза не произнес ни слова.
Берия вместе с конвоем очутился в бетонированных подвальных помещениях. Даже он, Берия, казалось, исследовавший в Кремле все закоулки, был удивлен количеством и запутанностью этих подвалов. Подвалы Кремля и стали для Берии первой тюремной камерой, ибо весь парадокс состоял в том, что, даже арестовав Берию, его невозможно было сразу вывезти с территории Кремля. Потому что Кремль был пока полностью в руках его людей. Потребовалось еще несколько часов, чтобы сменить контингент кремлевского гарнизона.

33
Урка с натянутым на голову черным чулком, пистолетом в одной руке и брезентовым мешком в другой стоял возле одной кассирши. Около другой точно в таком же одеянии суетился его напарник. Они решились на довольно дерзкий поступок: ворвались в магазин перед самым закрытием, улучив момент, когда там не было покупателей, и потребовали отдать им всю кассу. Продавцы растерянно мялись за прилавком, поеживаясь от периодического помахивания у них перед лицом стволом пистолета. Бледные, как смерть, молоденькие кассирши дрожащими паль-цами вынимали из ячеек кассы бумажные купюры и металлические монеты.
- Поживее, поживее, если не хотите, чтобы ваши мозги разлетелись по всему магазину, - поторапливал Урка.
В этот момент какая-то старушка, еле двигая ногами, вошла в магазин. Но ее тут же остановил грозный окрик Уркиного напарника:
- Пшла вон, старая! Не то пристрелю!
Старушка непроизвольно вздрогнула, подняла голову и, заметив наведенный на нее пистолет, вскрикнув при этом, подняла руки вверх, выронив сумку, в которой была пустая банка, разбившаяся об пол, и с давно забытой резвостью (так контрастировавшей с ее неспешной походкой) выскочила на улицу, где сразу же за дверью и присела от изнеможения, держась за сердце.
Наконец деньги из кассовых аппаратов перекочевали в мешки грабителей и те мгновенно выскочили наружу.
- Атас, Урка, - на ходу прошептал напарник. - Снимаем чулки и разбегаемся.
Они хлопнули друг друга ладонями, скрылись в ближайшей подворотне, сняли с головы чулки и, спрятав за пазуху добычу, разбежались в разные стороны.
Сашка Свистунов, уставший после очередной тренировки, но довольный собой, возвращался домой. Две недели назад он стал чемпионом города среди юношей и готовился к первенству области. Оно должно пройти в Томилине всего через пять дней. И тренировочный режим был усилен. Стимул был неплохим: в случае победы в области, Сашка автоматически становился участником юношеского чемпионата Советского Союза. По словам тренера в его весовой категории собралось три-четыре равных соперника, в числе коих был и Сашка, которые и должны разыграть призовые места. 
Сашка не стал дожидаться автобуса, решил пройтись пешком. Легкий морозец щекотно пощипывал нос и щеки. Смеркалось. Вдруг Свистунов остановился и внимательно присмотрелся. Впереди быстрой, подпрыгивающей походкой шел, периодически оглядываясь по сторонам, Урка. Решение к Сашке пришло мгновенно. Его давнишнее предупреждение Урке о мести оставалось в силе. Правда, специально встречи с Уркой Сашка искать не собирался. Поэтому не воспользоваться неожиданно представившейся возможностью было бы грех. Сашка закинул спор-тивную сумку подальше за спину и, выставив вперед левую ногу и левое плечо, стал ждать. Ниче-го не подозревавший Урка приближался. Но вот и он заметил Сашку. Правда, было уже поздно – Сашка стоял прямо перед ним.
- Привет, Свисток. Как жизнь молодая?
Урка попытался обойти Сашку, но тот перегородил ему путь. Лицо Урки скривилось от злости, он покрутил головой, оценивая ситуацию. Прохожих было мало, да и находились они да-леко не рядом.
- Дай пройти, Свисток, не то хуже будет.
- Ой, испугал! – улыбнулся Сашка и ткнул Урку кулаком в грудь. – Ты помнишь мое обещание поквитаться с тобой? Я больше с тобой шутить не намерен, подонок.
- В таком случае, я тоже, - Урка полез в карман куртки за пистолетом, но не успел его вы-тащить, как получил мощный удар в лицо.
Урка отлетел на пару метров и упал на спину, на мгновение потеряв ориентировку. Сашка тут же подлетел к нему, взял за куртку, поднял и снова ударил в лицо. Урка почувствовал во рту горький привкус крови. Кровь потекла из носа. Но на сей раз он, на несколько шагов попятившись, на ногах устоял. И тут же снова полез в карман. Правда, пальцы, вместо пистолета, нащупали только рукоятку ножа. Сашка снова был рядом, но сейчас Урка успел увернуться от удара и вытащить нож.
- Убью, падла! - крикнул он.
Сашка заметил нож и на секунду застыл на месте. Проходившие невдалеке женщины, увидев дерущихся, закричали:
- Милиция! Милиция! Здесь драка! Поножовщина!
Но разошедшиеся недруги уже никого и ничего не видели и не слышали.
Урка вертел рукой с ножом, махал им перед Сашкой, другой рукой поддерживая лежавший за пазухой брезентовый мешок с награбленными деньгами. Ему бы, конечно, сейчас убежать, спасая товар, но это значило бы полную его капитуляцию и победу Свистунова, а этого Урка до-пустить не имел права. На лицах обоих гуляла зверская ухмылка.  Вдруг Сашка отступил на шаг в сторону, одним рывком стащил с плеча свою спортивную сумку и в следующий миг со всей силой ударил ею по руке с ножом. Урка застонал от боли. Нож отлетел далеко в сторону. Сашка – тут же приблизился к Урке и снова ударил его по лицу.
Женщины опять закричали. Зевак стало больше. Добавились мужчины и несколько ребят. Мелькнула в толпе щуплая фигурка шестерки Ханыги.
Урке удалось сделать Сашке подсечку и свалить его на землю. Драка разгоралась. Лежавший Сашка пнул Урке ногой между ног и, пока тот корчился от боли, встал и сжатыми в кулаки ладонями ударил одновременно по обоим ушам. Свистунов больше себя не контролировал. Мужчины бросились разнимать дерущихся, но и им достались тумаки, причем, от обоих. Наконец, рядом остановился милицейский "уазик". Милицейская дубинка несколько остудила пыл дерущихся, а щелкнувшие на запястьях наручники и вовсе привели их в чувство.
Машина доставила обоих задержанных в отделение милиции.
- Ба-а! Знакомые всё лица, - увидев их, заулыбался начальник отделения в погонах старшего лейтенанта. - Что, Свисток, опять Урке дорогу перешел?
- На сей раз дорогу перешел он мне, - процедил сквозь зубы Сашка. - Надеюсь, в последний раз.
- Разберемся! - старший лейтенант сделал грозное лицо. - Водянкин! Обыскать их и в обезьянник. Пока.
- Слушаюсь! –  козырнул старший сержант и подтолкнул обоих в спину.

34
Не дождавшись сына домой, Сашкина мать позвонила Шевченко. Тренер тоже встрево-жился.
- Тренировка давным-давно закончилась. Насколько я знаю, Александр отправился домой.
- Но дома его нет.
- Может, зашел к друзьям?
- Может быть, - вздохнула мать и повесила трубку.
Утром позвонил Свистуновым уже сам Шевченко. Сашки все еще не было и никаких известий от него не поступало. Ни Катя Мезенцева, ни друзья-одноклассники ничем помочь родителям, не спавшим всю ночь, не могли.
- Вот что я вам скажу, - решительно произнес Шевченко. – Вы прозванивайте больницы, а я по своим каналам прочешу милицию. Как-никак, у нас общество "Динамо".
Виктор Иванович попал в самую точку: Сашка Свистунов отсиживался в "обезьяннике" одного из отделений милиции. Шевченко сел в машину и мигом примчался к месту назначения.
Старлея на месте не было. Его замещал амбаловидный лейтенант Тутов, знавший Шевченко. Сам Тутов в свободное от работы время часто захаживал в спортзал, где занимался в секции вольной борьбы.
- Тутов, как хорошо, что я тебя встретил, - Шевченко бросился к нему, протягивая руку для приветствия.
- Виктор Иванович? Рад вас видеть, - Тутов пожал руку тренеру. - Каким ветром вас сюда задуло?
- Ураганом, не иначе! Я выяснил, что тут у вас задержали вчера одного моего хорошего знакомого… В общем, ученика моего, Свистунова, чемпиона города, между прочим.
- Видать, чемпион ваш надебоширил от радости, - засмеялся Тутов.
- Тебе все смехуечки, Тутов, а у меня парень из режима может выбиться. Ему на следующей неделе область взять надо. Ты же сам спортсмен, Тутов, понимаешь, о чем речь.
- Ладно, не кипятитесь, Виктор Иванович. Сейчас проверю.
Тутов достал журнал происшествий, поводил по записям пальцем.
- Ну вот, конечно! Видите: "Нарушил общественный порядок, затеяв драку с поножовщиной посреди улицы с ранее судимым Чегорко. Доставлен в отделение старшим сержантом Водянкиным, допрошен старшим лейтенантом Горкиным".
- Тутов! - покачал головой Шевченко. - Ты же сам спортсмен. Скажи, может ли чемпион города, борющийся за попадание в сборную Союза, затеять драку с каким-то рецидивистом накануне соревнования? Да еще с какой-то поножовщиной.
- Виктор Иванович, я верю написанному. К тому же, его оприходовал мой начальник. И как я буду выглядеть, если выпущу дебошира без его санкции?
- Под мое ручательство! А я сам с ним, с Сашкой, разберусь.
- Слушай, Шевченко, неужели ты хочешь, чтобы я из-за какого-то пацана работы лишился?
- Эт-то не какой-то пацан! Это будущая гордость нашего города.
- Да хоть бы и сам будущий генсек! Если он нарушил закон, он должен быть наказан, - в кабинет вошел старший лейтенант Горкин, слушавший конец этого спора под дверью. - Тем более, что у Свистунова это не первый привод в милицию.
- Слушай, старлей, если ты сорвешь моему парню подготовку к соревнованиям, капитаном ты никогда не станешь, уверяю тебя. Я использую все мои связи в органах.
- А за угрозы при исполнении я сейчас и тебя в обезьянник к твоему ученику засажу. Ту-тов!
- Да я… Да… П-пошел ты! – Шевченко махнул рукой и выбежал на улицу.
Катя Мезенцева, узнав о случившемся, тут же бросилась к отцу, заместителю председателя горисполкома.
- Папа! Нужна твоя помощь. Мой хороший друг попал в милицию. Ни за что!
- Так не бывает, дочь. Ни за что у нас в милицию не попадают.
- Нет, бывает! Я была у него, разговаривала с ним, - соврала Катя. - И я ему верю.
- Послушай, Катюша! Я, как ты знаешь, не последний человек в городе. И мне небезраз-лично, с кем встречается моя дочь. Если она водится с мальчишкой, который, еще учась в школе, не дружит с милицией, то с ним лучше расстаться, пока не поздно.
- А если я люблю его! - голос Кати задрожал и в глазах появились слезы. - Если ты не по-можешь Саше, я знать тебя не желаю.
Она заплакала и убежала в свою комнату, бросившись на кровать и уткнувшись в подушку.
Отец вздохнул, пошел на кухню, закурил. Долго молча сидел, опершись о стену. Потом затушил окурок, пошел в свой кабинет, прикрыл дверь и снял телефонную трубку.
Впрочем, ситуация со Свистуновым на следующий день неожиданно разрядилась сама собой, без посторонней помощи. Более того, Сашку не просто отпустили "на волю", но наградили грамотой за поимку преступника. А произошло это так.
На утро следующего дня во все отделения милиции города была направлена ориентировка на поимку и задержание двух преступников, ограбивших магазин. Разосланы приблизительные приметы грабителей, а также описание брезентовых мешков, в которые те складывали деньги. Когда же подравшихся Урку и Свистунова привезли в отделение старшего лейтенанта Горкина, их, естественно, обыскали. И если у Сашки ничего криминального не нашли, то обыск Урки принес интересные результаты: у него изъяли нож и пистолет (уже за эти только находки Урке грозил хороший срок), а также вынули из-за пазухи некий брезентовый мешок, наполненный деньгами. Горкин вначале было подумал, что это именно из-за этих денег, не поделив их, и подрались Урка со Свистуновым. Но после получения ориентировки из УВД все встало на свои места: Уркины приметы совпадали полностью, а вот второй преступник отличался комплекцией от Свистунова. И Горкин совершенно искренне, будто и не было прежде никакого дебошира и непутевого Свистунова, поздравил Сашку с тем, что он помог органам внутренних дел города задержать опасного преступника, и пообещал обязательно похлопотать перед начальством о выдаче ему грамоты, а также сообщить об этой истории в газету.

35
Сашка Свистунов вернулся в школу героем. Весь класс встретил его одобрительными возгласами, пожиманием рук и дружеским похлопыванием по плечу.
Сашка прошел к крайнему от окна ряду и сел на свое прежнее место рядом с Колобком. Ребята постепенно успокоились, стали рассаживаться по местам в ожидании звонка на урок. Лишь Катя Мезенцева осталась стоять. Она покраснела, грудь ее от частых вдохов и выдохов вздымалась вверх и тут же опускалась вниз. Наконец она не выдержала и повернулась в сторону Колобка.
- Петюня, будь другом, пересядь на мое место, - попросила она.
Удивленные этими словами одноклассники замолчали, подозревая интересное развитие событий.
Колобков, не ожидавший подобной просьбы, поначалу замер, затем посмотрел исподлобья на Сашку и тут же перевел взгляд на Катю.
- Петюня, тебе и здесь сидеть неплохо, правда? - съехидничал Сашка.
- Петюня, пересядь на мое место, я сказала, - в голосе Мезенцевой зазвучали стальные нотки.
 И тут Колобков не выдержал. Его и без того высокий голос сорвался на фальцет:
- Что я вам шестерка, что ли? Петюня, сядь сюда, Петюня пересядь туда… Без меня не можете разобраться?
- Без тебя, Колобок, ну никак, - улыбнулась Катя. - Поэтому сядь сюда и больше никогда не садись со Свистуновым, как бы он тебя об этом ни просил.
- Ну да! Ты кулачища его видела? Его, пожалуй, не послушаешь.
- А если он тебя хоть пальцем тронет, то будет иметь дело со мной. Понял?
- Чего ж не понять, - после некоторой паузы произнес Колобков, собирая свои вещи в портфель и готовясь уступить место Кате Мезенцевой.
В это время прозвенел звонок на урок, и в класс вошла учительница.

Какие бы кулачищи не были у Свистунова, все же трехдневный перерыв в тренировках и перенесенный стресс сказались. Сашка хоть и чувствовал себя уверенно на соревнованиях, но че-го-то ему не хватало. В четвертьфинал вышел легко, а вот за выход в полуфинал пришлось попо-теть. Дважды он оказывался в нокдауне, безбожно проигрывал по очкам. Спасти его мог только нокаут. Именно об этом ему и сказал во время последнего перерыва Шевченко.
- Соберись, соберись, Сашка! Ты же можешь! За тебя весь город болеет.
Шла последняя минута третьего раунда. Уставшие соперники сблизились, вошли в клинч, обхватив друг друга руками. Ни у того, ни у другого сил уже практически не было. Впрочем, Сашкиному сопернику оставалось лишь удержать свое преимущество. Он знал это и улыбался.
- Ну что, Свисток, сдулся? - просвистел соперник у самого Сашкиного уха.
Тут рефери их развел и Сашка взглянул в ухмыляющееся лицо соперника. Словно что-то внутри всколыхнулось. Открылось второе дыхание. Едва дождавшись команды судьи: "Бокс!", Свистунов ринулся на противника коршуном, поддерживаемый неистовствующими в зале бо-лельщиками, в числе которых была и половина его класса. Удар – и соперник свалился на ринг. Рефери начал отсчет.
- Один, два, три, четыре…
Зал замер. Но Сашка понял, что он одержал чистую победу: соперник пытался изо всех сил подняться, но так и не смог. Нокаут!
Однако на большее Сашку не хватило. Полуфинальный бой одному из фаворитов сорев-нования он проиграл безоговорочно. Едва сдерживая слезы, Сашка умчался в раздевалку и залез под холодный душ. Видеть никого не хотелось, на душе было пусто. Разбитым, в прямом и переносном смысле, пришел он домой. Союзный чемпионат отложен, по крайней мере, на год…
Но через три дня Шевченко пришел к Сашке домой.
- Как самочувствие, Санек?
- Виктор Иванович, вы так спрашиваете, будто никогда не бывали в моем положении, - огрызнулся Сашка.
- Бывал, бывал, ты прав. И на личном опыте вынес, что в спорте нужно уметь не терять головы не только после победы, но и после поражения. Тем более, что ты не совсем уж и проиг-рал.
- Не понял? - присел Сашка на диван.
- Ну, во-первых, третье место тоже призовое…
- А во-вторых?
- А во-вторых, тренерский совет областной федерации принял решение включить тебя в состав сборной области запасным для участия в розыгрыше Кубка Союза. Так что, готовься к Москве.
- Правда, что ли? - улыбнулся Сашка.
 - Правда, что ли, - улыбнулся и тренер.
Сашка вскочил, радостно вскрикнув, обхватил тренера руками, оторвал от пола и закружился вместе с ним.

36
Валерий Кочкин дописал лист и протянул его сидевшему рядом Сергею Корзину. Тот внимательно прочитал его, что-то подчеркнул, что-то добавил, еще раз перечитал и вернул лист Валерию.
- Нормально! Я смотрю, работа у тебя пошла хорошо.
- Да, если бы я еще не ленился, вообще был бы полный порядок.
Друзья сидели за письменным столом в комнате, где жили Валерий с Ольгой. Ольга зани-малась стиркой, Темка гулял. Поэтому они могли спокойно работать и беседовать. Никто им не мешал.
- Твоя лень, очевидно, и помешала тебе заняться диссертацией, - укоризненно произнес Сергей.
- Ну, и что бы я с этой диссертацией делал в школе? - хмыкнул Кочкин. - Директорствовал? Очень надо такой хомут на себя в столь юном возрасте надевать.
- В школе тебе, действительно, нечего было бы делать. Поэтому и перешел бы ты, наконец, в институт. Отец уже рукой на тебя махнул. Разбрызгал свой талант по каплям.
- Да где же разбрызгал, - обиделся Валерий.- Я, вон, смотри, книгу какую пишу. А институт… Извини, Серый, не тянет меня туда. По крайней мере, пока.
- Но ведь работай ты в институте, у тебя было бы больше возможностей для работы над книгой. В конце концов, разрешение для работы в архивах ты получал бы вообще без всяких проблем. А что сейчас?
- А что сейчас? То же самое! Работай я в институте, я пришел бы к декану Александру Петровичу Корзину и попросил бы его подписать запрос в архив. Так?
- Так!
- Но ведь и сейчас я пришел к отцу моего друга и моему бывшему преподавателю Александру Петровичу Корзину и попросил его подписать мне заявление с просьбой выдать разрешение для работы в архиве.
- Вот-вот! Ты же сам понимаешь, что путь длиннее и хлопот было больше. Да и вопросы, типа: "Зачем это школьному учителю нужен пропуск в архив?" - возникали неоднократно.
- И, тем не менее, справку же дали.
- Дали! Но только потому, что проще сейчас с этим стало. Года три назад не знаю, получилось ли бы.
В этот момент в комнату вошла Ольга. Она была беременна, и Сергею показалось, что от этого она похорошела необыкновенно. Румяная от стирки, в домашнем халатике, с небрежной прической она была привлекательной. Сергей от такого открытия даже очки на переносице по-правил.
- Ребята, вы так раскричались, что я испугалась, не подрались ли вы.
- Ну что ты, Оль. Это мы так дискутируем. Извини, если мы тебя испугали.
- Мы,  в самом деле, и не думали драться, хотя и следовало бы проучить твоего мужа за его лень, - сострил Сергей и все трое, после маленькой паузы, засмеялись.
- Да ну вас! - махнула рукой Ольга и вышла.
Друзья переглянулись.
- Скоро отцом двоих детей станешь?
- Да, на шестом месяце уже.
- Живете-то сейчас ничего?
- Ты знаешь, Ольга очень изменилась, - Валерий постучал кулаком по столу. – Если раньше нас только и объединял Темка, то сейчас вновь какая-то человеческая близость, что ли, появилась.
- Я рад за тебя, дружище, - Сергей похлопал Валерия по плечу.
- Да, если бы мы с самого начала жили с ней одни, отдельно от ее и моих родителей, может и жизнь по-другому сложилась бы, и не было бы такой паузы… - Валерий на мгновение о чем-то задумался, словно отрешившись от действительности, но потом качнул головой и вернул-ся в реальность.
- Ты-то сам когда на свадьбу меня пригласишь?
- Не знаю, не знаю. Возможно, уже в самое ближайшее время, - загадочно улыбнулся Сер-гей.
- Правда!? Ну, наконец-то! А то я уж начал в тебе сомневаться, как в мужчине.
Они засмеялись, хлопнув друг друга ладонью о ладонь.
- Ну ладно, Лерка, вернемся к нашим котлетам.
- Да, пожалуй. Я совсем забыл тебе сказать, что на прошлой неделе я получил из Москвы от Юлия Борисовича Никольского письмо о том, что отыскались следы Маркова.
- Да ты что?
- Да! И знаешь, где? Аж в Якутии. Так я тут же написал запрос в горсправку города Якутска с просьбой сообщить хоть какую-то информацию о Маркове.
- Ты думаешь, поможет?
- Надеюсь. Это мне Никольский подсказал такой ход. Он же, со своей стороны, отправил запрос в управление республиканского КГБ. Не может же человек пропасть бесследно?
- Дай бог, чтобы все получилось. Ты мне тут же дай знать, если получишь оттуда весточ-ку.
- Непременно, Сережа.

37
В 19.00 того же дня, 26 июня, дежурный по Академии имени Фрунзе срочно вызвал из аудитории майора Гаврилова, начальника гарнизонной гауптвахты Москвы, и велел ему немедленно связаться с заместителем военного коменданта города.  Сергей Петрович Гаврилов тут же поспешил к телефону и набрал нужный номер. С другой стороны провода он услышал взволнованный голос полковника Ковалева:
- Звонил министр обороны Никколай Александрович Булганин. Он приказал нам срочно прибыть на гауптвахту и там ждать распоряжений.
О занятиях в Академии в тот день  и еще целую неделю после пришлось забыть.
Гаврилов с Ковалевым прибыли на гауптвахту одновременно и стали ждать. Через некоторое время зазвонил местный телефон. Гаврилов снял трубку. Звонил дежурный с первого поста, что на вышке у въездных ворот. Доложил, что прибыли три черные правительственные машины. Требуют кого-либо из начальства. Оба, и Ковалев, и Гаврилов, бросились к воротам.
Машины въехали во двор и из них вышли Булганин и Москаленко. Гаврилов тут же представился министру и доложил о вверенном ему объекте.
- Ладно, начальник! – нетерпеливо махнул рукой Булганин. – Показывай свое хозяйство.
Гаврилов повел нежданных гостей к Алешинским казармам, где и размещалась гауптвахта. На душе у него скребли кошки. Ведь причина визита самого министра была ему не ясна. Он терялся в догадках. Подошли к объекту.
- Веди сразу в одиночки, - сказал Булганин. – Они, надеюсь, у тебя крепкие?
- Так точно, товарищ маршал! – ответил Гаврилов.
Они пошли по камерам. Булганин остановил свой выбор на третьей по счету.
- Удалить отопительную батарею, - приказал маршал. – Оплести окно проволокой, да понадежнее. Позаботьтесь о надежной караульной службе.
Гости уехали, а в выбранной министром камере закипела работа. Срезали батарею – об ее выступы можно было разбить голову. Опутали окно проволокой, чтобы нельзя было расколоть его и осколком стекла перерезать вены. Принесли обитую дерматином кушетку, постельные принадлежности: матрац, подушку, одеяло… «Не ниже маршала привезут!» - подумал майор Гаврилов. И он не ошибся.
 В половине второго ночи с 26 на 27 июня во двор гауптвахты снова прибыли те же три машины. Из двух крайних выскочили генералы Батицкий и Баксов, а также Юферев и Зуб. Они быстро окружили среднюю машину. Из нее с трудом выбрался небольшого роста, толстый, лысоватый человек, одетый в светло-серый поношенный костюм и белую незастегнутую по причине отсутствия пуговиц рубашку, на ногах – легкие сандалеты. Его сразу же окружили сопровождающие, каждый из которых держал в руке пистолет.
- Все готово? – спросил Баксов.
- Так точно! – ответил Гаврилов. – И кушетка, и постель, и одеяло…
- Убрать все! – сердито произнес Баксов. – Оставить лишь кушетку.
Спорить не положено и майор бросился исполнять приказ, а в голове у него крутился вопрос: Кто же это? Вроде бы ни на одного маршала не похож…». Но, когда арестованного повели по коридору мимо красного уголка, Гаврилов вздрогнул – взгляд его прыгал с арестованного на плакат с фотографиями членов Президиума ЦК. Первой на этом плакате висела фотография Берии. Да, это был он!
- Ну, что стал? – над самым ухом Гаврилова зарокотал бас.
Он обернулся и увидел генерала Батицкого.
- Испугался, небось, при виде такого гостя?
Попробуй тут не испугайся! Едва Берия вошел в камеру, Гаврилов закрыл дверь, а ключ вручил Павлу Федоровичу Батицкому, назначенному старшим караульной команды при Берии. Батицкий положил ключ в карман и приказал сопровождавшим его установить посты у двери камеры и во дворе у ее окна.
Остаток ночи прошел в заботах. По распоряжению Батицкого началась подготовка к обороне Алешинских казарм. Гауптвахту освободили от задержанных солдат и офицеров, заявив им, что они счастливчики, ибо начинаются особые маневры и им следует отправляться по частям.   
Вновь прибывшие офицеры сменили караульных солдат, предварительно переодевшись в форму рядовых. Вдоль Москвы-реки отрыли траншеи, расчехлили оружие на прибывших в Москву бронетранспортерах. А генерал Артемьев, извещенный уже об аресте Берии, начал операцию по его освобождению.
Утром 27 июня Батицкий провел совещание с командирами прибывших подкреплений. Когда все разошлись выполнять свои обязанности, Батицкий снова обратился к Гаврилову:
- Его надо покормить. Ну, начальник, что у тебя на завтрак?
- Судак отварной для офицеров, картофельное пюре и чай.
- Обезопасьте судака и покормите его. Часов в одиннадцать. Раньше, небось, не привык.
Вместе с полковником медицинской службы Охлобыстиным Гаврилов пошел на кухню. Вдвоем они выбрали хороший кусок судака. Охлобыстин аккуратно удалил косточки из рыбы, и Гаврилов лично направился с незатейливым для избалованного человека завтраком в камеру Берии. Но тот отказался от еды, сказав, что не голоден.
- Я бы попросил у вас одеяло, потому что ночью холодно, а у меня больные почки, - усталым голосом хрипел Берия. – И еще письменные принадлежности.
Спросив разрешения у Батицкого, Гаврилов принес одеяло и бумагу с карандашом.
В то утро москвичи проснулись от выстрелов. Они не могли ничего понять. Сердце у них сжималось при мысли о новой войне. Да и не мудрено было – по улице Горького шли танки и бронетранспортеры. Все арки и подъезды домов, выходящие на улицу, были перекрыты  военными грузовиками.
В 12 часов дня Гаврилова снова вызвали на первый пост. Приехал бывший заместитель Берии генерал Серов. Просил пропустить. Гаврилов позвонил Батицкому.
- Пусть подождет. К нему сейчас выйдут, - ответил генерал.
- Как он здесь очутился, эта сволочь? – бросил Батицкий находившемуся рядом подполковнику Юфереву.
Как и всякая большая операция, операция по аресту Берии разрабатывалась тщательно с привлечением только узкого круга лиц. Но многие даже и в этом кругу не знали друг друга. Так не знал и Батицкий об участии в операции Серова, тем более, что у первого были основания ненавидеть второго. Впрочем, и Серов не знал об участии Батицкого.
Через три минуты на первом посту появился генерал Гетман.
- Я прошу пропустить меня к арестованному, - обратился к Гетману Серов.
- Прежде вам придется сдать личное оружие.
Без лишних слов Серов протянул Гетману свой пистолет. Тот повел его к Батицкому. Гаврилов пошел следом.
Павел Федорович Батицкий занимал кабинет начальника гауптвахты, «выжив» из него на короткое время Гаврилова и тот все это время чувствовал себя в родном кабинете, пусть и желанным, но гостем.
- Что вам здесь нужно? – спросил Батицкий у прибывшего, которого через несколько дней назначат на пост Председателя КГБ.
- Я прошу разрешить мне поговорить с Берией по чрезвычайно важному государственному делу, - обратился Серов к Батицкому.
- Какое еще дело? – сердито воскликнул Батицкий. – Уберите его отсюда сейчас же! – обратился он к Ковалеву. - Выведите отсюда постороннего!
- Я не посторонний.
- Вас никто не уполномачивал.
- Меня послали сюда, чтобы начать следствие, - настаивал Серов.
- Мне об этом ничего не известно, - сказал Батицкий и, ухмыльнувшись, взял телефонную трубку и набрал номер генерала Москаленко. Затем протянул трубку Серову.
По разговору Серова было понятно, что Москаленко соединил его с самим Хрущевым. По мере продолжения разговора лицо Серова каменело и вытягивалось. Наконец, он повесил трубку и медленно двинулся к выходу. Затем он пошел все быстрее и быстрее и буквально впрыгнул в машину, даже забыв про свой пистолет. Он понял, что был нужен Хрущеву до тех пор, пока Берия был у власти. Что ж, ему не доверяли вполне обоснованно.
На следующий день к Алешинским казармам прибыл непосредственный начальник Гаврилова генерал-лейтенант Синилов, военный комендант города, когда-то служивший в НКВД. Доклад дежурного услышал Батицкий и жестко сказал:
- Не сметь впускать бывших «друзей народа»! Им здесь делать нечего. И вообще, - вдруг вспылил он, -  если у казарм появятся эти люди, стреляйте без предупреждения!
Понять Павла Федоровича было можно: слишком черную фигуру он стерег.
К счастью, стрелять не пришлось. Обстановка в Москве нормализовалась. В ночь со 2-го на 3 июля в 1 час 30 минут у ворот Алешинских казарм снова остановились три черных лимузина с правительственными клаксонами. Берию снова посадили в среднюю машину и увезли в штаб МВО. Поместили его в небольшую комнату в бункере, находившемся во дворе здания штаба. Бункер не использовался еще со времен войны. Канализация портилась, едва пытались включить воду. Из мебели были лишь койка и табурет. Там же, в бункере, проходило и следствие. Особый кабинет отвели Генеральному прокурору. Охраняли штаб постоянно танки и бронетранспортеры. Поочередно дежурили в штабе округа Москаленко с Юферевым. Первое время Булганин  звонил в бункер каждую ночь после 12 часов:
- Как дела? Все спокойно? Как себя ведет арестованный?

38
«В первых числах июля состоялся Пленум ЦК КПСС, длившийся почти неделю, который вывел Берию из состава Президиума и ЦК, исключил из партии, лишил всех наград и званий. Весь гнев, вся ненависть к Берии, копившиеся годами, изливались с трибуны этого Пленума. В те же дни было образовано Специальное Судебное Присутствие под председательством маршала Советского Союза Ивана Степановича Конева, куда входили также председатель ВЦСПС (профсоюзы) Шверник, генерал армии Москаленко и ряд других деятелей армии и государства, которому и было поручено вести процесс над Берией.
Полоса неизвестности для нашей страны кончилась.

9 июля начались допросы. 10 июля «Правда» опубликовала сообщение об аресте «агента империализма» Берии. Кроме него были арестованы шесть его ближайших соратников: Деканозов, Меркулов, Влодзимирский, Кобулов, Мешик, Гоглидзе. Следствие возглавлял прокурор Украины, государственный обвинитель от СССР на Нюрнбергском процессе, личный приятель Хрущева Роман Андреевич Руденко, назначенный 8 августа Генеральным прокурором СССР. Но в основном допросы проводили главный следователь прокуратуры Геннадий Терехов и его заместитель Петр Цареградский. Руденко же каждый день просматривал протоколы, иногда пересылая их Хрущеву.
Берию допрашивали пять с половиной месяцев. За время следствия было написано  пятьдесят томов. В некоторых допросах принимал личное участие Никита Сергеевич Хрущев, которого в сентябре пятьдесят третьего на Пленуме ЦК единодушно избрали Первым секретарем ЦК КПСС. Сама отмена должности генерального секретаря говорила о начале коренных изменений в политике партии и упоре именно на коллективное руководство. Большую часть из той кровавой исповеди, которую поведал Берия на допросах, Никита Сергеевич включил потом в свой, более тридцати лет закрытый для общего пользования в Советском Союзе (в отличие даже от многих стран так называемой народной демократии), антисталинский доклад, прочитанный им в последние часы работы ХХ съезда партии.
На допросах Берия поначалу отпирался, отказывался отвечать на вопросы. Потребовал себе бумаги и ручку. Ему принесли тетрадный лист и карандаш. Лаврентий Павлович не баловал грамматику заглавными буквами и знаками препинания и в этом чем-то напоминал Григория Распутина (впрочем, не только в этом, коль уж речь зашла о сходстве, но и в блуде, с той лишь разницей, что к Григорию высокопоставленные жены липли сами, а к Лаврентию их приводили силой; и в безграничном – во всяком случае, внешне – влиянии на монарха, будь то Николай, прозванный Кровавым или не менее Кровавый Иосиф, и его приближенных).
Берия передал дежурному офицеру записку для Маленкова, которого по старинке называл Егором: «Егор разве ты не знаешь меня забрали какие-то случайные люди хочу лично доложить обстоятельства когда вызовешь».
Берии изменило хладнокровие. Он в этот момент даже забыл, что эти «случайные люди» «забрали» Берию по его, Георгия Маленкова, приказу прямо на заседании Президиума. Он все еще уповал на силу своего влияния на Председателя Совета министров.
Но Маленков не отвечал.
Берия решил объявить одиннадцатидневную голодовку, бросал стул в полковника, приносившего ему пищу. Написал вторую записку Маленкову: «Егор почему ты молчишь?» Обе эти записки были переданы Хрущеву.
Без пищи «железный нарком» продержался только один день. Когда же Руденко потребовал от него идентифицировать свою подпись на одном очень его компрометирующем документе, Берия и вовсе сломался. С этого дня он подписывал все протоколы, давал четкие показания, не забывая особенно полить грязью не предпринявшего никаких мер для его спасения Маленкова.
Когда следствие близилось к концу, Берия вдруг потребовал, чтобы ему разрешили встретиться с Хрущевым. Встретиться-то ему разрешили, но Никита Сергеевич не пожелал с ним видеться.
- Хватит, наобщались с ним вдоволь за пятнадцать лет, - сказал Хрущев. – Достаточно для него общества следователей.
Получив отказ, Берия вновь потребовал себе бумагу и ручку. Он написал Хрущеву письмо с просьбой сохранить ему жизнь, сослать куда угодно, где он мог бы искупить свою вину на самых невыносимых каторжных работах…
Ответ, разумеется, был отрицательным.
Ему вспомнили всё: службу в мусаватистской охранке во время гражданской войны, когда им или по его вине были уничтожены сотни большевиков; подстроенное покушение на Сталина, во время пребывания того на озере Рица, результатом чего стало не только его возвышение, но и аресты многих, ни в чем не повинных людей; бесчисленныве бесчинства в Грузии и на Кавказе в середине тридцатых годов, когда из этих теплых краев на крайний Север или в Сибирь шли эшелоны за эшелонами, на которых было написано: «Холера» – так Берия расправлялся со своими, слишком много о нем знавшими, земляками; массовые репрессии конца тридцатых-сороковых годов; наконец, последнее его дело – менгрельское…
Дело было передано в суд. Судебное заседание было закрытым. Проходило оно на первом этаже здания штаба Московского военного округа под председательством маршала Конева. Государственным обвинителем был Руденко. Суд продолжался шесть дней – с 13 по 23 декабря 1953 года. На суде Берия вел себя вызывающе. Однако, спесь его мгновенно исчезла после вынесения приговора – он стал метаться, плакать и просить пощады.
В тот же день, 23 декабря 1953 года, смертный приговор был приведен в исполнение – Берию расстреляли в том же бункере штаба МВО.
Впрочем, истины ради, уточним, что существует версия (основным ее сторонником является сын Лаврентия Павловича Сергей), что Берию расстреляли безо всякого суда и следствия едва ли не на следующий день после ареста, а в тюрьме все это время сидел всего лишь его двойник.
Так кончилась жизнь того, кто пытался прочертить в книге истории страны страшную полосу неизвестности».
Юрий Иванович Севастьянов вытащил из пишущей машинки оба экземпляра последней страницы рукописи, еще раз внимательно перечитал ее, поставил дату окончания, облегченно выдохнул и, поднявшись со стула, подошел к открытому  окну. Одну работу он закончил.

39
Юрий Иванович снова зарылся в архивах. История заградотрядов и СМЕРШа – вот что теперь его интересовало больше всего. Поле непаханное работы. Одноцветность восприятия, точнее неприятия этой структуры, возникшей во время Великой отечественной войны, заставляло все глубже и глубже закапываться в документы. А ведь СМЕРШ – не только выстрелы в спину собственных бойцов и фильтрация в концлагерях вышедших из плена красноармейцев и офицеров, это еще и деятельная контрразведка в тылу врага, и продуктивные радиоигры с противником на своей территории. 
Еще в начале февраля 1941 года была проведена реорганизация органов государственной безопасности СССР: Народный комиссариат внутренних дел был разделен на два наркомата: внутренних дел (НКВД) и государственной безопасности (НКГБ). Организационная структура НКГБ, основные направления и задачи его деятельности определялись Приказом НКГБ СССР №002 от 26 февраля 1941 года. Однако уже через полгода, в июле сорок первого, органы внут-ренних дел и госбезопасности снова были объединены в один наркомат, с одной лишь разницей – органы военной контрразведки выведены из состава наркомата обороны и переданы в НКВД СССР на правах особых отделов. Данная структура просуществовала до апреля 1943 года, когда было признано целесообразным снова разделить НКВД на два наркомата – внутренних дел и госбезопасности, а особые отделы НКВД преобразовать в особые отделы СМЕРШ ("Смерть шпионам") народных комиссариатов обороны и военно-морского флота с соответствующими отделами на местах. Возглавил Главное управление контрразведки СМЕРШ генерал-майор НКВД Виктор Семенович Абакумов.
В составе СМЕРШа было образовано два отдела, функциональные обязанности которых вытекали из решавшихся конкретных задач: отдела полковника В.Я. Барышникова, занимавшимся радиоиграми с фашистами, и отдела полковника П.П. Тимофеева, в его задачу входило внедрение советских разведчиков в разведывательные и контрразведывательные органы нацистской Герма-нии. Центральный же аппарат территориальных органов контрразведки как раз и занимался "разоблачением врагов народа", носивших военную форму.
Благодаря Никольскому, в руках у Севастьянова оказался полный список личного состава ГУКРа и Юрий Иванович с удовольствием знакомился со знакомыми и незнакомыми фамилиями смершевцев. И вдруг глаза его остановились на знакомой фамилии. Он даже перепроверил себя. Ну да, так и есть: "Подполковник Кочкин Николай Анофриевич, 1901 года рождения. Начальник группы в отделе Барышникова". А вот это уже интересно. Севастьянов стал искать документы, непосредственно касающиеся Кочкина. Их было не так много, но все же они были. Более того, нашелся даже приказ о строгом выговоре Кочкину за проваленную радиоигру. Всего лишь выговор и последовавшее за этим направление командовать штрафным батальоном! За это ведь могли просто-напросто расстрелять без суда и следствия, учитывая военную обстановку. "Нужно будет запросить в архиве папку с этим делом".
Юрий Иванович быстрым мелким почерком конспектировал необходимые ему документы. Работа спорилась.
Неожиданно на глаза попался какой-то немецкий цветной журнал времен Второй мировой войны. Юрий Иванович прочитал название "Der Untermensch". "Недочеловек", - перевел Севастьянов и поморщился. Начал листать. Почти одни фотографии с небольшими комметариями. Да и фотографии специфические – белокурые, голубоглазые красавцы-немцы соседствовали, видимо, со специально подобранными уродцами славянской внешности. "Надо полагать, именно славяне и есть эти самые недочеловеки". Юрий Иванович перевернул еще несколько страниц и брезгливо закрыл журнал.
В памяти Севастьянова непроизвольно всплыли ужасные цифры: к концу 1941 года в не-мецком плену находилось три миллиона девятьсот тысяч красноармейцев. Весной сорок второго года в живых из них осталось не более одного миллиона двухсот тысяч. Именно в этом и состояла нацистская теория оценки славян как "недочеловеков". Советских военнопленных почти не кор-мили и расстреливали по любому поводу и даже без всякого повода. Германский офицер Штрик-Штрикфельд так вспоминал лагеря советских военнопленных:
"Как привидения, бродили умиравшие с голоду, полуголые существа, часто днями не ви-девшие иной пищи, кроме трупов животных и древесной коры".
И повинны в этом два человека – Сталин и Гитлер.
Первый потому, что отказался подписать Женевскую конвенцию об обращении с военнопленными, заявив, что русских в плену нет и быть не может.
Второй потому, что 8 сентября 1941 года подписал специальное распоряжение об обращении с пленными красноармейцами: "Большевизм является смертельным врагом национал-социалистической Германии… Поэтому большевистский солдат потерял всякое право претендовать на обращение, достойное честного солдата, соответствующее Женевской конвенции"...
Одного не мог понять Севастьянов: если англичане и американцы догадывались о том, что предстояло пережить возвращаемым в Советский Союз гражданским лицам, угнанным немцами в качестве рабов в Европу, и  военнопленным, не говоря уже об эмигрантах первой волны и власов-цах (все они автоматически попадали в проверочно-фильтрационные лагеря), зачем они это делали? Или союзнический долг был превыше хваленой западной демократии? Так, посол США в СССР Аверелл Гарриман докладывал в госдепартамент: "Посольству известен лишь один случай, когда репатриированный вернулся к семье в Москву… Эшелоны с репатриантами проходят через Москву и движутся дальше на Восток, причем пассажиры их лишены возможности общаться с внешним миром, когда поезда стоят на московских вокзалах"… СМЕРШ знал свое дело.
  Многие пленные расставались с жизнью, едва ступив на контролируемую советскими войсками землю. Газета "Таймс" 4 июня 1945 года писала, что в Берлине "с изменниками из вла-совской армии советские расправляются скопом". То же самое происходило и в Австрии: " Целое крыло тюрьмы в Торгау было выделено для приготовленных к смертной казни, большинство которых составляли солдаты армии Власова. Они кричали из зарешеченных окон: "Мы умираем за Родину, а не за Сталина". Огромное множество казаков, выданных в Австрии,- в том числе большая часть офицеров – были расстреляны в первые же дни после выдачи на Юденском металлургическом заводе, на сборном пункте в Граце, по дороге в Вену".
Не менее ужасная участь ожидала всех советских граждан, побывавших в плену. Сотрудники ГУКР СМЕРШ при проверке должны были разделить их на три категории.
В первую входили те, кого считали врагами советской власти. В первую очередь, это, естественно, все власовцы и казаки.
Вторая обозначалась, как "относительно  чистая" – туда входили те, кого нельзя было доказательно обвинить в сотрудничестве с врагом.
Третью, самую малочисленную группу, составляли те, кто сумел и на Западе проявлять лояльность к советскому режиму.
По первоначальному плану первая категория подлежала немедленной отправке в исправительно-трудовые лагеря, вторая должна была заниматься принудительными работами на воле, а "счастливчиков" из третьей категории предполагалось направить на послевоенное восстановительное строительство. Но из-за сложности и огромного объема работы  часто возникали путаница и неразбериха, люди попадали не в те категории, с наказаниями тоже случались накладки. Проверка затянулась на несколько лет и все это время репатрианты, естественно, не сидели, сложа руки, восстанавливая разрушенную войной экономику страны. Причем, эта работа не считалась наказанием и когда дело, наконец-то, доходило до суда, при определении сроков не учитывалась. Многие из тех, кто попал в третью категорию, поначалу были отпущены домой, но позже все равно оказывались в тюрьме.

40
Учебный год закончился. Для десятиклассников наступили последние школьные дни. Впереди лишь выпускные экзамены и вся жизнь.
Сашка Свистунов единственный из двух десятых классов шел на золотую медаль. С ним носились, как с самым дорогим гостем. А он вдруг закапризничал: то ли звездной болезнью зара-зился, то ли просто устал. Хорошо, хоть знаний ему хватило на то, чтобы "самотеком" продолжать учебу. И родители не могли ничего с ним поделать, и учителя были в шоке. В институт, какой бы то ни было, Сашка поступать отказался напрочь. Даже не собирался готовиться к вступительным экзаменам. На просьбы родителей грубовато отвечал:
- Я еще выпускные экзамены не сдал, о каких вступительных может идти речь.
Но фортуна не бывает бесконечной. На первом же экзамене, сочинении, случился прокол: в одном из предложений Сашка взял и написал слово "колличество" – с двумя "л". Сочинения же претендентов на медаль обязательно проверялись и в районо и в гороно. Даже несмотря на гениальность в раскрытии темы, это "колличество" не позволяло поставить отличную отметку.
Валерий Никитич Кочкин, завуч по учебной работе, подошел к стоявшему в одиночестве в коридоре и грустно смотревшему в окно Свистунову. Положил руку ему на плечо.
- Хочешь на всю жизнь запомнить вид из школьного окна?
Свистунов даже вздрогнул и посмотрел на учителя.
- А как вы догадались, Валерий Никитич?
- Интуиция, - пожал тот плечами.
- Предполагаю, что нечасто буду теперь смотреть из этого окна и дышать этим воздухом.
- Ну, уж ты скажешь. Тебе еще, во-первых, остальные экзамены нужно сдать, а во-вторых, над сочинением снова поработать.
- То есть как поработать? - не понял Сашка и снова посмотрел на Кочкина.
- Видишь ли, Саша. Сочинение ты написал очень здорово. Но, видимо, в один момент на тебя нашло затмение и ты допустил одну-единственную ошибку. Экзаменационная комиссия по-шла тебе навстречу и дала возможность переписать сочинение.
- Зачем? - искренне удивился Сашка.
- Как зачем? Неужели ты не понимаешь, что из-за этой ошибки учительница не может по-ставить тебе пятерку, а получив четверку, ты лишаешь себя (кстати, не только себя, но и школу) вполне заслуженной золотой медали.
- А кто вам сказал, что я горю желанием получить какую-то медаль?
- Это не какая-то медаль, Саша. Ты еще, вероятно, не совсем понимаешь, но золотая медаль – это перспектива, это возможность, сдав всего один экзамен на пять, сразу поступить в любой институт, какой ты только ни пожелаешь.
- Да не нужна мне ваша медаль, Валерий Никитич! На шею, что ли мне ее вешать? И по-том, кто вам сказал, что я собираюсь поступать в институт.
- Ты это серьезно?
- Вполне! Получу аттестат, пойду поработаю на заводе, хочу ощутить себя рабочим клас-сом, как мой отец, и буду готовить себя к армии. В ВДВ пойду, в Афган хочу. Я твердо решил, я дал себе слово доказать всем, что подвиги в семнадцать лет можно совершать и в наше время.
- Опомнись, Свистунов! О чем ты говоришь?
Сашка лишь пожал плечами и снова отвернулся, продолжая смотреть в окно. В этот момент на другом конце коридора появилась директриса. Валерий даже обрадовался ее появлению. Достав из кармана брюк носовой платок и вытерев вспотевший лоб, он пошел ей навстречу.
- Ну как? - спросила его директриса.
Кочкин только развел руками.
- Я – пас, Ирина Викторовна. Он даже слышать ни о каком переписывании не хочет. Может быть, вам удастся его убедить.
До слуха Свистунова донеслись эти слова, и он только улыбнулся. Нет! Никому не удастся его переубедить. Он уже принял решение.

41
 Кочкин, наконец, получил долгожданное письмо из далекого Якутска. С особенным трепетом Валерий  вскрыл конверт и стал жадно вчитываться в каждую строчку, написанную на листочке обыкновенной школьной тетради.
"Уважаемый Валерий Никитич!
Нам сообщили о том, что Вы разыскиваете Михаила Сергеевича Маркова. Я не знаю, что побудило Вас начать эти поиски и для чего Вы их затеяли, но спасибо уже хотя бы за то, что еще кто-то на Земле знает и помнит Михаила Сергеевича.
Меня зовут Вера Михайловна Маркова. Я приемная дочь Михаила Сергеевича и Евдокии Николаевны. Мама умерла четыре года назад, а папа жив до сих пор, но уже практически ничего не видит. Хотя все еще в полной памяти. Родители поженились, отбыв срок и став вольнопосе-ленцами в поселке Чары. Через год у них родилась дочь, но, не прожив и двух лет, девочка умер-ла. И через год они взяли из детского дома на воспитание якутскую девочку Веру, круглую сироту. Это была я. Когда мне исполнилось восемнадцать, папа с мамой рассказали мне всю эту историю, но от этого стали мне только ближе и роднее.
Поначалу мы очень нуждались в средствах, затем папе наконец-то удалось устроиться бухгалтером в одном рыболовецком колхозе в деревне Рябушки, которую потом разрушил страшный весенний паводок. И мы переехали сначала в пригород, а потом и в сам Якутск. С тех пор там и живем.
Когда я папе рассказала, что его кто-то по фамилии Кочкин разыскивает из какого-то далекого городка Томилина, он поначалу испугался. Я боялась, как бы с ним чего не случилось. Но потом успокоился, и я решила больше его по этому поводу не беспокоить, а написать сначала Вам. Я бы хотела, чтобы Вы написали причину вашего интереса к папе (сами понимаете, что он пережил за свою жизнь), и если он согласится, будем очень рады встретить Вас у себя в Якутске.
Сообщаю Вам свой адрес…"
Невероятно обрадованный этим известием, Валерий, сложив письмо в конверт, тут же помчался к Корзиным. К счастью для Валерия, оба (и отец, и сын) оказались дома. Дверь открыл Сергей, искренне удивившийся неожиданному визиту друга.
- Вот, Серый, письмо из Якутска получил, - потрясая в воздухе конвертом, радостно прокричал Валерий. - Жив, оказывается, курилка Марков.
- Ну-ка, ну-ка! Это интересно, - выглянул из своего кабинета, услышав эти слова, Александр Петрович. - Проходи, Валера.
 Отец с сыном, присев рядом друг с другом, прочитали письмо. Валерий все это время вышагивал по кабинету, не находя себе места.
- Оч-чень хорошо! – первым заговорил Александр Петрович. - Я считаю, что сделан гро-мадный шаг вперед к окончательной цели всей твоей работы, Валера. Тебе просто необходимо написать ответ и съездить в Якутск. Если Марков еще жив и в полной памяти, как пишет его дочь, он очень многое сможет тебе рассказать и про себя, и, главное, про твоего родного деда, Николая Анофриевича. Нужно только разговорить старика. И сделать это очень осторожно. Эти люди, весьма жестоко наказанные жизнью и судьбой, хрупки, как чугун на морозе. Но если ты сумеешь ему понравиться, он тебе раскроет всю свою душу.
- Я уж постараюсь, Александр Петрович. С детьми нахожу общий язык, неужели же со стариком не найду?
- Ну да, ну да! Что малый, что старый – один хрен, - засмеялся Корзин-старший.
Решение Валерий принял окончательное. Немедленно напишет ответ Вере Михайловне и будет собираться в дорогу.

42
Валерий Кочкин приехал в Якутск в самом конце августа. Он понимал, что может не успеть к началу учебного года и заранее отпросился у Ирины Викторовны, объяснив ей в двух словах причину своего столь дальнего вояжа. Он, естественно, взял с собой уже отпечатанный им самим на машинке дневник деда и еще кое-какие бумаги, а также черновики книги, над которой он сейчас работал.
Самолет коснулся взлетно-посадочной полосы в аэропорту Якутска и пассажиры, облегченно вздохнув после благополучной посадки, зааплодировали экипажу. Светило солнце и стояла невероятная жара. Валерий Кочкин очень волновался, как они с Верой Марковой найдут друг друга, и встретит ли она его вообще.
Но все обошлось как нельзя лучше. Получив свой багаж и выйдя в зал прилета, Валерий отошел чуть в сторону и стал ждать. Вскоре взгляд его неожиданно пересекся со взглядом явно встречавшей кого-то якутской женщины.  Выждав минуту, она направилась к нему. Пока она шла, Валерий с явным любопытством разглядывал ее. Среднего роста, со скуластым лицом и рас-косыми глазами, довольно симпатичная и на вид интеллигентная женщина неопределенного возраста: ей можно было дать и тридцать лет, и сорок. В цветастом платье, с дамской сумочкой в руке, женщина подошла к Валерию и остановилась перед ним.
- Здравствуйте! Не вы ли Валерий Никитич Кочкин?
- Он самый, - улыбнулся Валерий. - А вы, значит, Вера Михайловна?
- Совершенно верно, - улыбнулась в ответ и она. - Пойдемте, нас ждет такси.
Валерий взял чемодан в одну руку, портфель в другую и направился вслед за женщиной, стараясь не отставать.
- Ну и жара тут у вас, в Якутске. У нас в Томилине и то прохладнее.
- Так это у нас зимой морозно, а летом жара стоит неимоверная. Климат такой.
- Да? А мне жена столько теплых вещей натолкала. "Ты же, - говорит, - в Якутию едешь, а не в Сочи".
- Ничего, ничего, эти вещи вам пригодятся, когда домой будете возвращаться, - засмеялась Вера Михайловна. - Ну, вот и такси.
Таксист вышел из машины, взял у Кочкина чемодан и положил в багажник. Пока он занимался вещами гость и хозяйка сели в машину на заднее сиденье.
- Далеко ехать? – спросил Валерий, оглядываясь по сторонам.
- Да нет, это же не Москва. Якутск – город небольшой, здесь все рядом.
- Это точно, - вставляя ключ зажигания, кивнул таксист. - Это даже не Полтава.
- А вы из Полтавы? - удивился Валерий.
- Из нее, - снова кивнул таксист, трогаясь с места.
- Надо же! - удивленно покачал головой Валерий.
- Чему вы удивляетесь, Валерий Никитич? Сюда приехали люди со всех концов Союза. Кто-то за романтикой, а кто-то и за длинным рублем. Здесь же северные надбавки.
- Ну да, как же это я не сообразил.
- Ну, и не всегда так, - возразил таксист. - У меня, например, двоюродный брат в Мирном горным инженером работает. Алмазы добывает. Где здесь таких специалистов найдешь?
- Это тоже верно. Но таких не так уж и много.
Некоторое время ехали молча. Валерий с интересом смотрел по сторонам, любуясь не совсем привычными для его глаз красотами. Вот показались и городские постройки – малоэтажные дома на сваях. Вечная мерзлота – сообразил Кочкин.
- Простите, Вера Михайловна, а вы кем по профессии будете? - наконец прервал молчание Валерий.
- Я работаю директором городского дома пионеров. Вот, кстати, мы его и видим, чуть впереди справа.
- Правда? Надо же! – Валерий в очередной раз удивился, одновременно разглядывая здание Дома пионеров. – Так мы с вами, можно сказать, коллеги. А я завуч одной из томилинских школ.
- Действительно, интересно, - улыбнулась Вера Михайловна. – Ну, вот мы и приехали. Остановитесь, пожалуйста.
Таксист плавно затормозил и, выйдя из машины, направился к багажнику. Вера Михайловна полезла в сумочку за кошельком, но Валерий остановил ее жестом.
- Не беспокойтесь, я заплачу.
- Ну что вы, не вздумайте. Вы – мой гость, я вас сама пригласила. Значит, вы на полном моем обеспечении. У нас так принято, - снова улыбнулась Маркова.
Они вышли из машины, расплатились с таксистом, взяли вещи и вошли в нужный подъезд. Сердце у Валерия забилось учащенней: ведь для него это была не только встреча с историей, встреча с одним из героев его книги, но еще и встреча, пусть и с дальним, родственником, кото-рого он ни разу не видел, и о котором узнал всего-то год назад.

43
Юрий Иванович Севастьянов узнал, что Горбачев на политбюро поднял вопрос о выводе советских войск (точнее, "ограниченного воинского контингента") из Афганистана. Честно говоря, он не знал, как к этому относиться: то ли безумно радоваться, то ли беспредельно огорчаться. Радоваться, что, наконец-то, авантюра с вводом войск заканчивается; огорчаться, что напрасно положили в Афганистане свои жизни тысячи молодых парней, которые могли бы принести гораз-до больше пользы своей стране здесь, внутри Союза.
Юрий Иванович вспомнил свой спор трехлетней давности с одним американским профес-сором, с которым они столкнулись на симпозиуме в Западном Берлине.
 Профессор Роджер Томсон начал доказывать ему, что русские не имели никакого права вводить свои войска в Афганистан и оккупировать суверенное государство. Севастьянов, в ответ на это, положил перед Томсоном (в последнее время Юрий Иванович имел привычку повсюду во-зить с собой копии государственных документов для более полной аргументации в разного рода дебатах) Обращение афганского правительства к Советскому Союзу с просьбой о помощи.
- А теперь, мистер Томсон, покажите мне хотя бы такие же документы, оправдывающие ваши действия по смене руководителей Боливии и Колумбии. Всенародно избранные президенты этих стран просто чем-то не понравились вашему президенту, которому показалось, что они угрожают национальной безопасности Соединенных Штатов – вот ваш главный аргумент. Не так ли?
- Совершенно не так, - не соглашался Томсон. - Они проводили в своих странах антидемократическую политику и потворствовали наркобаронам.
- Простите, а сами правительства и народы этих стран просили вас о помощи?
- Нас просить не надо, у нас самих есть глаза, уши и голова.
- Понятно, - улыбнулся Севастьянов. – Хорошая у вас была голова, подбившая чилийского генерала Пиночета на государственный переворот, убийство всенародно избранного и, согласитесь, на вполне демократических выборах, президента Сальвадора Альенде. Кстати, никем, в том числе и вашими глазами и ушами, не замеченного в контактах с наркобаронами. Просто Альенде исповедовал не ту политическую доктрину, которая нравится Соединенным Штатам. А то, что Пиночет установил в своей стране кровавую диктатуру, погубившую десятки тысяч мирных жителей, видимо, больше устраивает вашего президента, взявшего на себя никем на него не возлагавшегося обязательства – якобы защищать демократию, при этом преследуя только свои псевдонациональные интересы.
- Но не будете же вы все-таки отрицать, что мистер Пиночет привел в полный порядок экономику Чили?
- Да, но, в таком случае, почему же вы не одобряете экономическую политику Иосифа Сталина, также, благодаря пролитой крови собственного народа, приведшего экономику Советского Союза в порядок после многолетней разрухи гражданской войны?
- Но Сталин был диктатором.
- А Пиночет кто?
Окружившие споривших, коллеги заулыбались, Томсон глянул на них, и недовольно нахмурил брови.
- Хорошо, мистер Севастьянов. А какие интересы преследовал ваш лидер Андропов, отдавая команду на уничтожение южнокорейского  пассажирского "Боинга", в котором не было военных.
- Но который, тем не менее, не откликался на просьбы наших пограничников покинуть пределы границ Советского Союза или сесть на один из указанных наших аэродромов. Никогда не поверю, господин Томсон, в вашу наивность. Неужели вы, ученый-историк с мировым именем, и правда верите в сказки, которые рассказывает ваша пресса о том, что в этом пассажирском "Бо-инге" сломалось сразу все: и рация, и навигационные приборы, и даже здравый смысл. Самолет вели опытные пилоты, неоднократно летавшие по этой трассе. Уж они-то могли сообразить, что летят куда-то не туда. А то, что вашему ЦРУ не удалось получить данных аэрофотосъемки, про-водившейся на борту этого самолета, это уж извините…
- Но в самолете же были мирные пассажиры, ни в чем не повинные граждане нескольких стран.
- Да, да, здесь я с вами полностью согласен, что пассажиры, летевшие в этом злосчастном "Боинге", действительно, абсолютно ни в чем не виноваты. Но знаете, что я при этом думаю? Прикрываться для достижения своих военных целей мирными жителями могут или только отпе-тые мерзавцы-бандиты, или фашисты. И потом, мистер Томсон, даже наше советское, как вы счи-таете, тоталитарное правительство не опускается до того, чтобы пичкать гражданские, пассажир-ские самолеты шпионской техникой и под предлогом сбития с курса заставлять экипаж внутренних линий пересекать границы суверенных государств, даже если их государственный строй не нравится нашим правителям. С другой стороны, возвращаясь к аргументам, покажите мне, мистер Томсон, документ, на основании которого ваши спецназовцы вероломно вторглись на территорию суверенной Панамы и средь бела дня похитили ее президента, генерала Норьегу, да еще ваш демократический суд позволил себе судить иностранного гражданина, к тому же, еще и не совершавшего преступлений в США, на территории Соединенных Штатов.
- Но это же один из самых крупных наркобаронов мира, - растерянно произнес Томсон. - Неужели вы и таких защищаете?
- Мы защищаем не таких, мистер Томсон. Кстати, насколько я в курсе, генерал Норьега – ставленник именно США, - Юрий Иванович вошел в раж. - Мы просто хотим понять, как ваша де-мократия позволяет арестовывать и похищать граждан, даже руководителей других стран, судить их своим судом и назначать наказания (вплоть до пожизненного заключения) даже после того, как практически все обвинения в адрес этих подсудимых на суде рассыпаются. Как же, в таком случае, ваши пресловутые права человека?
Вокруг споривших в кулуарах историков собралась большая толпа их коллег. Все заворо-женно слушали, боясь пропустить что-то важное. Но в конце стало ясно, что американец устал от этого спора и уже был не рад, что затеял его. Эти русские верткие, как угри: вывернутся из любой ситуации. Томсон хотел продолжить спор, открыл было рот, пытаясь что-то сказать, но потом махнул рукой и удалился. Юрий Иванович был доволен собой. Как, впрочем, и сейчас доволен решением Горбачева о выводе советских войск из Афганистана. Одного только не мог понять: как теперь объяснять родителям погибших в Афгане ребят, за что их сыновья положили там свои жизни, за какой-такой интернациональный долг, который вся страна так и не смогла выполнить до конца? Думается, такие же чувства переживали в конце XIX века и родственники двадцати тысяч англичан, также несолоно хлебавши покинувших эту непонятную горную страну с вечно гры-зущимся, но непомерно гордым многонациональным афганским народом.

44
Сашка Свистунов решил идти устраиваться на завод. Хорошо отдохнув после экзаменов, выиграв Кубок страны по боксу среди юношей, он объявил родителям, что ему пора становиться самостоятельным и самому зарабатывать себе на хлеб. Как ни уговаривали его родители, он был непреклонен.
- Мама, папа, вы вспомните себя. Вы-то сами когда начали трудовую деятельность?
- Ну-у, брат, вспомнил, - усмехнулся отец. - Когда мы с твоей матерью начинали, как ты выразился, свою трудовую деятельность, время было совсем другое и условия у нас с мамой были такие, что наши родители не могли нас обеспечить всем, чем нам бы хотелось. А тебе-то чего сейчас не хватает?   
- Права принимать решения самостоятельно.
- А вот такого права тебе даже по Конституции пока не полагается. Станешь совершеннолетним, тогда делай все, что хочешь: хоть в институт иди, хоть в армию, хоть в дворники.
- Ну, зачем же, пап, сразу в дворники. Есть много других, не менее уважаемых рабочих профессий. Вон, на каждом предприятии список висит.
Отец только головой покачал да рукой махнул. Мать молча вздохнула.
Сашка был вполне удовлетворен эти разговором и тут же вышел на улицу.
Но, войдя в комнату отдела кадров завода, он вдруг оробел. Комок подступил к горлу и он сразу даже не смог рассказать о причине, приведшей его сюда. Молоденькая инспектор отдела кадров только улыбнулась, уткнувшись в свои бумаги, а ее начальница, оценив Свистунова с ног до головы, подбодрила его:
- Ну, смелее, молодой человек!
Последняя фраза немного успокоила Сашку и он подошел поближе к перегородке.
- Здравствуйте. Я хотел бы устроиться на работу.
- Специальность у вас есть? - спросила начальник отдела кадров.
- Нет пока, - несколько замялся Сашка. - Я бы хотел ее получить у вас на заводе.
- Так, понятно, - кивнула начальница и повернулась к своей помощнице. - Оксана, помоги молодому человеку выбрать будущую профессию.
- Хорошо, Зоя Ивановна, - улыбнулась Оксана, встала и подошла к Сашке.
В это время зазвонил телефон. Начальница сняла трубку.
- Отдел кадров!.. Да!.. Хорошо, Алексей Сергеевич… Я подготовлю приказ… Поняла.
Инспектор отдела кадров беседовала с Сашкой.
- Сколько вам лет?
- Семнадцать.
- Школу закончили?
- А как же. Чуть ли не с золотой медалью.
- С золотой медалью? - недоверчиво посмотрела девушка на Свистунова. - Почему же тогда не в институт поступали, а пришли устраиваться на завод?
Здесь уже Свистунов удивленно взглянул на Оксану.
- А вы что, на завод исключительно дебилов принимаете? Если человек хорошо учился в школе, ему что, нельзя влиться в ряды рабочего класса?
Теперь растерялась Оксана, оглянувшись на начальницу. Та закончила говорить по телефону, положила трубку и с интересом рассматривала Сашку. В этот момент в комнату вошел высокий, полноватый мужчина с с седой копной волос. Начальник одного из цехов. Он также слышал последние слова Свистунова.
- Это ты, что ли хорошо учился в школе, - улыбнулся он.
- Я, - повернулся к вошедшему Сашка. - Кроме того, я еще и мастер спорта по боксу, обла-датель кубка Советского Союза.
- Зоя Ивановна! Такой ценный кадр к вам пришел, а вы его оформлять не хотите. Да я с удовольствием его к себе возьму.
- Ну, почему же не хотим оформлять. Мы просто предварительно беседуем.
- Ну, тогда ладно. Оксаночка, я тебе дам список отпускников, который ты просила. Офор-ми, как положено.
- Хорошо, Василий Васильевич.
Оксана взяла лист бумаги, положила его себе на стол. Василий Васильевич дружески похлопал Сашку по плечу и вышел.
- Это кто был? - полушепотом спросил Свистунов.
- Начальник ремонтно-механического цеха, - ответила Оксана и повернулась к начальнице. - Что делать, Зоя Ивановна?
- Тебе же Березин сказал, что возьмет его к себе. Вот и оформляй к нему в цех учеником.
- Хорошо. Тогда могу на выбор предложить вам две специальности: слесаря и токаря. Какую выбираете?
Тут Сашка растерялся. Честно сказать, он и понятия не имел, кто из них чем занимается. Налившись краской он склонился чуть ли не к самому уху девушки и прошептал:
- А какая между ними разница?
Оксана оглянулась на Зою Ивановну и, увидев, что та заулыбалась, склонившись над своими бумагами, улыбнулась и сама.
- Токарь – это тот, кто работает за токарным станком, вытачивает из болванок разные предметы, необходимые для слесаря, а слесарь уже их устанавливает туда, куда нужно.
Сашка на секунду задумался и кивнул головой.
- Понял! Тогда, конечно же, токарь. Мне кажется, это гораздо интереснее.
- Очень хорошо! Тогда вот вам бланк заявления, заполняйте его, пройдете медкомиссию и милости просим к нам.
Довольный обретением профессии, Сашка, насвистывая себе под нос какую-то нехитрую мелодию, вышел на улицу и едва ли не сразу столкнулся с Ханыгой.
- Пгивет, Свисток! Ты че здесь делаешь, на этом заводе?
- Да вот, на работу устраиваюсь. Профессию приобретаю.
- И какую же пгофессию, если не секгет?
- Чего же тут секретного. Токарем буду.
Ханыга присвистнул и взмахнул рукой.
- Ну, ты даешь, Свисток! И зачем это тебе надо, всю жизнь в дегьме кгутиться, как какому-то дугаку?
- Ну, во-первых, почему ты решил, что это на всю жизнь? А во-вторых, почему это в дерьме? Токарь – это довольно интеллигентная и интеллектуальная работа… А ты-то сам как? Как твой корешок поживает?
- Ты о каком когешке?
- Не валяй дурака, Ханыга. Ты прекрасно знаешь, перед кем ты шестерил.
- Угка, что ли? А ты газве ничего не знаешь?
- Конечно, нет. Даже и в голове не было этим подонком интересоваться, - насторожился Сашка, ожидая чего угодно.
- Так ему же, по совокупности, семь лет дали после того, как ты его поймал. Ну, помнишь, ты еще сам тогда два дня в ментовке отсидел.
- Не знал! Честно говорю, не знал. Но рад! А как же ты тогда, без Урки-то?
- Да на фига мне этот Угка нужен, сам подумай, Свисток. Я тепег честный габотник коопегатива. Бабки загабатываю неплохие и смогу, на кгайний случай, откупиться от любого угки.
- Да ну!? Неужели в настоящем кооперативе?
- В самом, что ни на есть. На улице Жукова, возле автостанции. Будешь в том гайоне, заходи, обслужу по стагой дгужбе бесплатно.
- Это что ж там за кооператив такой?
- Ну как же! Платный туалет. Неужели не слышал? О моем шефе даже в газете писали.
- Туалет?! - Сашка даже замер от неожиданности, а потом от души расхохотался. – И кто из нас после этого в дерьме сидит, а?
Сашка продолжал смеяться, хлопнув Ханыгу по плечу.
- Ну, и дугак ты, Свисток! Во-пегвых, деньги, как ты понимаешь, не пахнут, а людям пги-ятно по нужде сходить в чистую убогную, чем плавать в моче и говне, с постоянными засогами в общественных  согтигах. А во-втогых… Тебе какой оклад на твоем заводе положили?
- Пока в учениках буду числиться, сто шестьдесят рэ, а там и повысят, в зависимости, на какой разряд сдам.
- Сто шестьдесят! – передразнил его Ханыга.- А я как только пгишел, мне хозяин двести десять положил. А сколько зашибаю сейчас – и не скажу. Все гавно не повегишь.
Ханыга посмотрел на часы.
- Ну ладно, Свисток, извини, опаздываю. А будешь в наших кгаях, заходи – обслужу бес-платно и по высшему классу.
 
45
Неожиданно для Валерия Кочкина, встреча с Михаилом Сергеевичем Марковым оказалась довольно теплой. Подготовленный дочерью, он сидел в глубоком мягком кресле в спортивном костюме и, казалось, дремал, положив очки с двойными линзами рядышком на журнальный столик. Но едва раздался легкий скрип открываемой двери, Михаил Сергеевич поднялся. Несмот-ря на свои восемьдесят шесть лет, это он делал всякий раз, когда к нему приходили гости - привычка еще с его номенклатурных времен.
 Они  долго и внимательно рассматривали друг друга, то ли изучая характеры, то ли ища родственные черты сходства. Валерий поймал себя на том, что представлял Маркова по дневни-кам Николая Анофриевича немного не таким. Марков был невысоким, коренастым, жилистым стариком, со следами былой силы и властного характера. Абсолютно седые поредевшие волосы были аккуратно зачесаны назад. Двойные линзы очков сильно увеличивали обесцветившиеся от времени зрачки небольших, глубоко посаженных глаз. Наконец, Михаил Сергеевич протянул свою высохшую, жилистую руку для приветствия и указал на стул, рядом с письменным столом. А сам оглянулся, ища дочь. Вера Михайловна тут же все поняла и направилась к креслу.
- Валерий Никитич, помогите мне, пожалуйста, придвинуть к столу папину кресло.
- Да, конечно, - Валерий бросился ей помогать. - А, может, я бы себе стул рядом с журнальным столиком поставил? – шепотом спросил он, берясь двумя руками за кресло.
- Нет, вы знаете, папа любит беседовать с гостями, сидя за рабочим столом, - также шепотом ответила она.
Наконец, кресло нашло свое место у стола, Михаил Сергеевич удобно в нем устроился, рядом сел Валерий.
- Я, знаете ли, Валера, к концу жизни комфорт полюбил. Полжизни спал и сидел на жестких нарах и табуретах, а сейчас люблю в мягком креслице. Иногда даже, - он поманил к себе пальцем Валерия и зашептал ему в ухо, - иногда даже засыпаю в нем.
Он тихо, радостно захихикал и Валерий, глядя на него, улыбнулся.
- Верочка, сообрази нам обед. Надо же гостя нашим фирменным семейным блюдом угостить.
- Да, папа! Но, ты знаешь, я заготовлю вам сагудай и убегу за Дашей. Внучка моя, - объяснила она Валерию. - Два с половиной годика. Из яселек забрать нужно.
- Вот как интересно, - кивнул головой Валерий. - Такая молодая, а уже бабушка.
- Что поделать, Валерий Никитич, - улыбнулась Вера Михайловна и развела руки в сторо-ну.
-  А можно полюбопытствовать, что это за блюдо такое. Звучит как-то по-военному.
- Скорее, по-якутски или татарски. Это рыбное блюдо. Папа с мамой пристрастились к нему в Норильске. Там, правда, в Енисее для этих целей ловили муксуна, ну, а здесь мы используем либо сига, либо нельму. Все равно получается вкусно.
- Особенно, когда рыба свежая, а не размороженная, - подхватил Марков. – Ты иди, Верочка, а я Валерию, если он пожелает, рецепт расскажу.
- Это интересно, - кивнул Валерий. – Может быть, пригодится.
Вера Михайловна ушла хлопотать на кухню, а Михаил Сергеевич засмеялся.
- Это вряд ли! Где вы там, в своем Томилине, такую рыбу найдете. Впрочем, неважно. Я, когда был помоложе, сам готовил это блюдо. Бывало, кто ни придет, пальчики облизывает. Сейчас, вот, глазами слаб стал. Но, уверяю вас, у Веры получается не намного хуже. А всего-то и нужно, что разрезать рыбу на маленькие кусочки, сложить все это в кастрюлю, залить водно-уксусным раствором 1 к 4 вровень с рыбой, добавить пару ложек подсолнечного масла, два-три зубчика чеснока, крупно порезать лук, засыпать перцем, посолить и минут через тридцать рыба должна приобрести беловатый налет. Вот и все, как говорится, прошу за стол.
Марков подождал, пока Валерий допишет рецепт в свою тетрадь и тут же переключился на друю тему.
- Мне Вера рассказала, что вы меня долго искали. Даже органы для этого задействовали. Можно спросить, зачем?
Михаил Сергеевич поправил очки и сильно прищурил глаза, всматриваясь в лицо Валерия. Тот глаз не опускал: скрывать Валерию было нечего.
- Михаил Сергеевич, можно я начну немного издалека?
Старик тут же кивнул.
- Так вот! Всего лишь год с небольшим назад я узнал о существовании своего деда Николая Анофриевича Кочкина.
- То есть как, всего год назад? - не понял Марков.
- Ну, м-может, я немного неправильно выразился. Нет, конечно же, я прекрасно знал, что у моего отца, Никиты Николаевича, тоже был отец, мой дед. И даже бабушка Наташа, жена Николая Анофриевича, меня очень любит. Но о том, что собой представлял… вернее, кем был на самом деле мой дед, я и узнал год назад. Ни бабушка, ни отец мне об этом никогда не рассказывали. И узнал обо всем я совершенно случайно: помогая вытряхивать бабушкин сундук, на самом дне его обнаружил какую-то пожелтевшую от времени школьную тетрадку. Это оказался дневник деда. Вот из этого дневника я и узнал обо всем. В том числе, и о вас, о вашей трагедии. К сожалению, дневник сохранился только частично, и то благодаря бабушке Наташе, успевшей его вытащить из огня, куда свой дневник бросил дед. Я хотел опубликовать дневник, даже в Москву ездил ради этого, но никто не решился это сделать. Но один очень хороший человек, ученый-историк, посоветовал мне на основании этого дневника написать книгу, которую он же и берется опубликовать. Я начал работать над книгой, она увлекла меня. Но в процессе работы я вдруг понял, что, описав историю жизни одного моего деда, Николая Анофриевича, я опущу какой-то важный кусок не только его судьбы, но и судьбы всей страны. Одним словом, я понял, что мне нужен и второй герой – другой мой дед (пусть и троюродный) – Михаил Сергеевич Марков. То есть вы. Отсюда и название книги родилось: "Мой дед и его брат: единство и борьба противоположностей".
- Это действительно интересно. А нет ли у вас с собой этих дневников?
- Конечно, есть, Михаил Сергеевич! Я специально для вас привез с собой и дневник, и ру-копись своей книги, - вынимая из портфеля бумаги, произнес Валерий.
- Правда? Вы просто молодец!
Вера Михайловна вошла в комнату, неся поднос с чаем и сладостями.
- Чтобы вам не умереть с голоду, пока сагудай готовится, подкрепитесь пока чаем. Папа, а ты проследи за рыбой.
Она все поставила на стол, извинилась и убежала за внучкой.
- Вы Валера, пейте чаек, а я, с вашего позволения, пороюсь в ваших бумагах.

46
На третий день Михаил Сергеевич разговорился. Ему понравился недавно приобретенный родственник из далекого маленького городка Томилина, понравилось стремление добиться своей цели, несмотря ни на что.
- Знаете, Валера, я ни о чем не жалею. Все, что произошло со мной, только помогло мне открыть глаза на мир, на страну, на тот строй, который у нас называли социализмом. Я видел этот социализм изнутри – в Норильлаге, в Тайшете, на БАМе… Не на этом БАМе, которые строят нынешние комсомольцы, а на том самом, первые шпалы и рельсы на котором прокладывали другие комсомольцы – забайкальские, в просторечии зэка. А потом здесь, в Якутии, на шахтах…
Марков снял очки, протер платком заслезившиеся глаза, протер линзы и снова нацепил очки на переносицу.
- Я много чего мог бы вам рассказать, но не хочу ворошить прошлое и посыпать солью собственные раны. Я не садомазохист… Хотя… Можно было предположить, что нечто подобное со мной случится. Я же ведь большевиком стал далеко не сразу. Хоть и известно, что членство мое исчисляется с 1924 года – со знаменитого ленинского призыва в партию сразу после смерти вождя. До семнадцатого года я был эсером.
- Неужели? – удивился Валерий. – И в терактах участвовали?
Марков горько усмехнулся.
- Жаль! Жаль, что у современной молодежи, даже у современных историков восприятие партии социалистов-революционеров не идет дальше боевых групп и террактов. А ведь эсеры – это не только, даже не столько уголовщина. Между прочим, Декрет о земле большевики позаимствовали именно у эсеров. Затем, в восемнадцатом году я стал членом партии левых эсеров, которая, как вам известно, поначалу разделила советскую власть с большевиками. Так что, кое-какие грешки, по мнению Сталина, за мной водились. А если еще учесть, что мой дядя участвовал в покушении на Урицкого, то и вообще… - Марков махнул рукой и замолчал.
- Это же очень интересно, Михаил Сергеевич! Расскажите, пожалуйста.
- Как-нибудь в другой раз, Валера.
Немного помолчали. Марков задумчиво прикрыл глаза. Валерий быстро что-то писал в свой блокнот.
- А мой родной дед, Николай Анофриевич, тоже был эсером?
- Коля? – Михаил Сергеевич открыл глаза, вздыхая. – Нет, Коля никогда не был эсером. Возможно, это его и спасло. Впрочем, и в РСДРП(б) он вступил не сразу. Гораздо позже меня.
Марков снова замолчал и вдруг с какой-то хитрецой в глазах посмотрел на Валерия.
- А вы знаете, Валера, ваш дед встречался со мной после моей реабилитации в конце пятидесятых.
Валерий едва не подпрыгнул на месте.
- Вы шутите?
- Отнюдь! Он долго и упорно искал мои следы. Сами понимаете, он работал в таком ве-домстве, что ему было это сделать не так уж и трудно при желании. Нашел. Написал мне несколько писем. Покаянных. Просил простить его. Искал встречи со мной… Я ведь не злопамят-ный человек. Да и брат он мне, как-никак. Позвонил ему, разрешил приехать. Вы знаете, он при-мчался буквально на третий день. Мне кажется, он таким образом очищался.
- Простите, не понял.
- Я говорю, ища встреч со мной, Коля таким образом очищал себя от всей той мрази, которая прилипла к нему за годы его работы в НКВД.
- Как интересно. И о чем же вы с ним разговаривали?
- Да так, - Марков почесал затылок. - Практически ни о чем. О жизни. Не о политике же нам было разговаривать с ним. Ему в общем-то нельзя было, а мне не интересно.
- Михаил Сергеевич, а у вас остались… эти письма?
- Конечно! Мне они дороги. Но вам, Валера, могу дать их почитать. Думаю, для себя вы найдете в них мно-ого интересного. Особенно, в самом первом, где Коля рассказывает не столько о себе, сколько о том, как состоялась его карьера. А это, поверьте мне, целая история со счастли-вым концом.
- Счастливым ли? Дед Коля был очень несчастен в конце жизни: ссора с сыном, вследствие чего практический разрыв с внуком, со мной то бишь. Да и собственной жене почти ничего не было о нем известно. Всего боялся, перед всеми приходилось пресмыкаться.    
- Не знаю, не знаю. Может быть, вы где-то и правы. У меня ведь предвзятое отношение ко всем тем, кто сажал, пусть я и простил Колю… А письма?
Михаил Сергеевич выдвинул верхний ящик своего письменного стола, достал оттуда пачку пожелтевших тетрадных листков, отобрал несколько, протянул их Валерию.
- Вот, возьмите, почитайте. Весьма поучительно. Как-нибудь дам вам и другие, а также кусочек его дневника, который он оставил у меня.
-Дневника? - еще больше удивился Валерий.
- Да, да, дневника. Он ведь жил у меня почти две недели. И в промежутки между беседами со мной, писал дневник. А потом, когда собрался уезжать (служба звала), собрал все, а дневник позабыл. То ли специально, то ли невзначай, теперь не узнаешь.
Валерий с удовольствием слушал рассказ Маркова, но его сильно подмывало прочитать письмо деда Николая. Это же целая цепочка сведений для его книги.
Наконец, в комнату вошла Вера Михайловна и, едва взглянув на отца, поняла насколько он устал.
- Валерий Никитич, я думаю, на сегодня вполне достаточно. Папа сильно устал.
- Да, пожалуй, Михаил Сергеевич, вам следует отдохнуть от меня и от воспоминаний.
Валерий вышел на улицу, сел на скамейку у дома и принялся читать письмо Николая Анофриевича Михаилу Сергеевичу. Читалось, в общем-то, легко, поскольку к почерку деда Валерий уже привык.
 
47
Ольга Кочкина решила немного убраться в доме. Пока она могла еще себе это позволить. До родов оставалось чуть больше месяца, чувствовала она себя неплохо. На улице дождило, гу-лять по такой погоде не составляло никакого удовольствия. Даже Темка сидел дома у телевизора, смотрел какие-то мультяшки.
Ольга пропылесосила, протерла пол шваброй, села в кресло отдохнуть и машинально посмотрела вверх. Глаза ее остановились на люстре. Она пыталась вспомнить, когда последний раз протирала на ней пыль. Вспомнить не могла. Вероятно, еще при жизни мамы. Посидев в кресле еще немножко, она вздохнула, поднялась и пошла на кухню за табуретом.
- Мама, ты чего делаешь? - раздался Темкин голос.
- Да вот, хочу люстру протереть, - ответила Ольга, устанавливая табурет прямо под люст-рой.
- Тебе помочь?
- Да нет, сынок, спасибо, - улыбнулась она. - Я уж сама как-нибудь справлюсь.
"Взрослеет Темка, по хозяйству все норовит помочь", - не без удовольствия подумала Ольга, с тряпкой в руках взбираясь на табурет.
Она протерла один плафон, глянула на тряпку и поморщилась: тряпка оказалась совсем черной от грязи. Спустилась на пол, прополоскала тряпку в тазике с теплой водой и снова полезла на табурет. Стала протирать второй плафон и в это время машинально сделала назад небольшой шажок. Сиденье табурета оказалось слишком коротким и она почувствовала, что падает. Пыталась удержаться, схватившись за плафон, но таким образом и вовсе потеряла равновесие – полетела вниз, вскрикнув от испуга и боли. Люстра стала раскачиваться из стороны в сторону, того и гляди сорвется с крючка. Ольга падала и смотрела на люстру, боясь, как бы она не свалилась на нее сверху. В следующий миг Ольга упала на пол на спину, больно ударившись головой и еще раз застонала, на несколько минут потеряв сознание. Услышав в соседней комнате какой-то странный шум, Артем позвал мать. Та не откликнулась.
- Мам, что с тобой! – еще раз спросил Артем и, не услышав ответа, встал с дивана и побежал в большую комнату.
Увидев лежавшую на полу мать, Темка поначалу растерялся. Потом крикнул: "Мама!" – и бросился к ней. Сел рядом с ней на пол и стал ее тормошить. В глазах его появились слезы.
- Мамочка, что с тобой? Не надо умирать!.. Мама, открой глазки.
Ольга пришла в себя и открыла глаза.
- Сынок, не надо плакать.
- Мама! - Артем обнял мать за шею и заплакал.
- Темка, помоги мне подняться.
Она оперлась руками об пол и приподняла голову. Артем, приложив все силы, стал поддерживать ее сзади, помогая подняться. Ольга почувствовала сильное головокружение и снова опустилась на пол.
- Нет, Темка, подожди. Знаешь, что давай сделаем сначала?
- Что?
- Ты сейчас позвони бабушке Любе, расскажи ей, что мама упала и ей очень плохо. Пусть вызовет врача и сама срочно едет к нам. А я пока попробую сама подняться.
- Нет, мамочка, ты лежи. Я позвоню и потом тебе помогу.
- Хорошо, хорошо, иди, - через силу улыбнулась Ольга и потрепала сына по волосам.
 Темка подбежал к телефону, стоявшему в прихожей, набрал номер. Любовь Николаевна тут же сняла трубку.
- Алло!
- Ба, привет! Это я, Темка.
- Темушка, как я рада, что ты позвонил.
- Ба, мама просила тебя вызвать врача. Она упала, лежит на полу. И срочно приезжайте к нам с дедом.
Пока Темка разговаривал по телефону со свекровью, Ольга снова попыталась подняться. Поняв, что это будет сделать тяжело, она, сидя, передвигая ногами и помогая себе руками, стала подползать к дивану. Когда Темка положил трубку и снова подбежал у матери, она уже сидела, опираясь спиной о диван.
- Мам, ну чего же ты одна.
- Ничего, сынок. Помоги-ка мне взобраться на диван.

Переговорив с внуком, Любовь Николаевна вернулась на кухню с перекошенным лицом. Заехавший домой на машине пообедать, Никита Николаевич отложил в сторону ложку и встал.
- Что случилось, Любаня? Кто звонил? От Лерки?
- Да нет. С Ольгой несчастье. Темка позвонил, сказал, что мама хотела протереть люстру и упала с табурета.
- Так что же ты, старая. Срочно вызывай "скорую" и едем к ней.
- Да, да, я что-то растерялась. Как некстати Валера уехал.
Любовь Николаевна засуетилась, побежала снова звонить, вызывать "Скорую помощь". Никита Николаевич встал, быстро собрался.
- Вот что, Люба. Слава богу, я на машине. Быстро собирайся и едем. А от Ольги я позвоню начальству, объясню, какое дело. Я вниз, а ты выходи.
- Ты прав, Никита, поехали. Так мы быстрее приедем. Только вот свою аптечку возьму.

Раздался звонок в дверь. Артем побежал открывать. Увидев бабушку с дедушкой, он расплакался и обнял бабушку за талию.
- Погоди, Темушка, дай-ка мы посмотрим, что с мамой.
Любовь Николаевна  оторвала от себя руки внука и кивнула мужу. Никита Николаевич взял внука на руки и вслед за женой вошел в квартиру, захлопнув дверь.
Ольга лежала на диване, положив на голову мокрое полотенце, что ей приготовил Артем. Она была необычно бледной с несколькими красными пятнами на лице. Любовь Николаевна под-бежала к ней, взяла за руку, стала щупать пульс. Ольга открыла глаза, увидела рядом с собой ис-пуганное лицо свекрови.
- Спасибо, мама Люба, что приехали.
- Что с тобой?
- Голова кружится, подташнивает.
- Что с плодом?
- Я сама боюсь, как бы чего…
- Ну, ну, помолчи-ка! Дай я тебя послушаю. Расстегни халатик.
Пока Ольга расстегивалась, Любовь Николаевна раскрыла ридикюль, вытащила фонендоскоп, прибор для измерения давления. Положила все это рядом с собой на диване. Сначала послушала невестку, затем измерила ей давление. В это время Никита Николаевич что-то вполголоса рассказывал Артему, тот изредка подхихикивал, тоже тихо, стараясь не мешать маме с бабушкой.
- Ну, дорогая моя, давление, слава богу, у тебя нормальное. А вот головка. Боюсь, как бы это не сотрясение мозга. А в твоем положении это опасно не только для тебя. Сама понимаешь.
По лицу Ольги покатились слезы.
- А вот плакать тебе и вовсе нельзя. Крепись, миленькая, - Любовь Николаевна достала но-совой платок из кармана кофточки, вытерла Ольге слезы и стала гладить ладонью по волосам. - Мы вызвали "скорую". Сейчас приедет, отвезем тебя в больницу. Надеюсь, что самого плохого не случится.
Ольга, чтобы снова не расплакаться, стала кусать губы и вдруг схватилась за живот.
- Мама Люба, он зашевелился.
Здесь раздался звонок в дверь. Никита Николаевич вместе с Артемом бросились к двери.
- Здравствуйте! Врача вызывали?
- Да, да, проходите, товарищи! Понимаете, беременная упала и… - Никита Николаевич, не находя слов, развел руками.
- Разберемся! - женщина-врач уверенным шагом вошла в прихожую, за ней следом вошла медсестра. - Куда идти?
- Я покажу! - Артем побежал в большую комнату, врачи пошли за ним.
Увидев их, Любовь Николаевна встала и сделала шаг навстречу.
- Здравствуйте! Я тоже врач-терапевт. Судя по симптомам, у нее сотрясение мозга. Слава богу, давление нормальное.
- Разберемся! – снова сказала врач и села на предложенный ей Никитой Николаевичем стул. – Давайте я вас послушаю.
 - Ее нужно немедленно госпитализировать. Как бы преждевременные роды не случились. Вы на каком месяце?
- Уже почти восемь, - едва сдерживаясь, чтобы не заплакать, ответила Ольга.
- Нина, спустись за Виталием, пусть несет носилки. Я надеюсь, вы поможете нам перенести больную в машину? - обратилась врач к Никите Николаевичу.
- Что за вопрос! Да я готов ее на руках туда отнести.
- А вот на руках ее сейчас как раз носить и нельзя. Она должна лежать на чем-то жестком и вытянувшись.
- Никитушка, я поеду с Олей, а ты уж с Темушкой.
- Какие разговоры, Люба? Мы сейчас с ним в машину, баранку в руки и вперед, на красный. Я правильно говорю, Тема?
- Не деда, на красный мы не поедем, - серьезно ответил мальчик и все взрослые улыбну-лись.
Вернулась медсестра с водителем, который нес носилки. Мужчины аккуратно перенесли Ольгу на носилки и пошли на выход. Соседи, увидев Ольгу, стали кто шушукаться, кто перегова-риваться с ней.
- Расступитесь, товарищи! Дайте пройти! – командовала врач.
- Никита! - перед тем, как захлопнуть дверцу, вдруг вспомнила о сыне Любовь Николаевна. - Найди адрес Валеры… Ну, якутский… Отбей срочную телеграмму, пусть немедленно вылетает домой. Сам понимаешь.
- Все сделаю, Любаня! Не волнуйся.
"Скорая помощь" уехала. Артем помахал рукой и еще минуту постоял вместе с дедом, глядя вслед машине.
- Ну, ладно, Темка, - вздохнул Никита Николаевич. - У них свои дела, женские, а у нас, у мужиков, свои. Полезай в кабину, и поехали.

48
Валерий вошел в комнату, которую отвели для него, лег на диван животом вниз и разложил перед собой пожелтевшие от времени листки, густо исписанные знакомым уже ему, довольно корявым, но, тем не менее, понятным почерком. Стал читать, периодически останавливаясь, меняя позы и вставая, чтобы пройтись по комнате.
"Здравствуй, дорогой мой брат Михаил!
Если б ты знал, как я счастлив, что наконец-то ты мне ответил. Я несколько лет ждал этого твоего письма. А еще несколько лет искал тебя повсюду. Получив от тебя ответ, понял, что у меня есть надежда на прощение. Спасибо за подаренную надежду.
Я понимаю, что нужно как-то оправдаться перед тобой и, также понимаю, что это ни к чему: если ты меня простишь, то простишь без моих оправданий, если нет – то и все оправда-ния ни к чему. Тем не менее, хочу выговориться, и объяснить, что все, что произошло тогда с тобой – не моя вина, так сложилось и, поверь мне, если бы я повел себя по-другому и стал тебя выгораживать, то разделил бы твою участь. А от этого, как ты, надеюсь, понимаешь, ни тебе, ни мне, не полегчало бы.
Как-то все в моей судьбе враз перевернулось, в тридцать шестом и я уже больше был не властен над ней: она сама несла меня туда, куда ей хотелось... Впрочем, нет, я ошибаюсь. Все случилось не в тридцать шестом, а гораздо раньше. Еще в гражданскую!
Я, молодой красноармеец, служил в полку, где комиссаром был невысокий, даже маленький, я бы сказал, но всегда аккуратно выбритый и одетый человек. Никогда он не высовывался, говорил, в отличие от других комиссаров, мало, но был очень исполнительным. Такими можно затыкать любую дырку. И вот как-то в одном из боев меня угораздило оказаться рядом с этим человеком. Рядом рвались снаряды, визжали пули, а надо было наступать: у нас был приказ – до конца светового дня очистить рабочий поселок (даже уже не помню его название) от беляков. Те, предчувствуя скорую погибель, пошли в психическую атаку – в полный рост, примкнув штыки к винтовкам. А мы бросились в контратаку. Тут ухо держи востро: чуть зазеваешься, хана тебе. И вдруг гляжу: наш комиссар немного замешкался, а рядом с ним уже золотопогонник. Ну, думаю, крышка комиссару. Если я не помогу. Выстрелить я успел в последний момент. Беляк даже завалился, потянув за собой комиссара. Пока тот выбирался из-под него да меня благодарил, в него стал уже целиться другой. Тут уже мне вскидывать винтовку некогда было. Подскочил я к нему, рванул за рукав к себе. В этот момент и раздался выстрел – ему хоть бы что, а меня ранило в плечо. Здесь уже комиссар взял себя в руки и больше оплошностей не допускал. Бой закончился нашей победой, я оказался в полевом лазарете, а комиссар несколько раз лично навещал меня и все благодарил за то, что дважды, фактически, в одном бою ему жизнь спас. Обещал, что такого никогда не забудет.
Думаю, ты догадался, что этим комиссаром был Николай Ежов, маленький человечишко, несколько лет державший огромную страну в ежовых рукавицах. Кстати, насколько я знаю, Ежов с детства обладал довольно скверным характером и любил мучить детей и животных. Так что, как говорится, опыт у него был немалый…
Как ни странно, Ежов быстро продвигался по службе, попал в аппарат ЦК, затем в ко-митет партийного контроля. Огромную роль в этом, как мне кажется, сыграла именно его потрясающая исполнительность. Впрочем, иногда его заносило и в момент, когда надо бы остановиться, его несло дальше. Это, кстати, в конце концов его и погубило.
Все это время Ежов держал слово, данное мне в лазарете в гражданскую, – не забывал меня. Везде, куда его ни посылала партия,  он принимал меня на работу в свой аппарат. Впрочем, особо близко и не приближая к себе. Держал, что называется, на расстоянии вытянутой руки. Особо не секретничал со мной, но, при случае, мог и похвастаться. Как это с ним случилось в сентябре тридцать шестого. Смена моя закончилась, я уже собирался домой, шел по коридору. В нескольких шагах от меня была дверь его приемной. Дверь была открыта. Я заглянул туда, а там сам Николай Иванович вышагивал, о чем-то возбужденно переговариваясь со своим секретарем, размахивая руками. Увидел меня, даже обрадовался. Заулыбался и позвал меня:
- Тезка, зайди-ка ко мне!
Я, в общем-то, даже не оробел – Ежов не был уж очень суровым начальником, хотя и нельзя сказать, что подчиненные его любили. Вошел в приемную, поздоровался с секретарем и пожал протянутую мне Ежовым руку.
- На-ка вот, читай! Только что из оргбюро ЦК мне доставили телеграмму, - протянул он мне лист бумаги с государственными водяными знаками.   
Не знаю почему, но руки мои в этот момент задрожали. Да и то сказать, не каждый день мне дают читать такие документы.
Это была телеграмма, отправленная из Сочи в Оргбюро ЦК самим Сталиным. Содержание телеграммы меня потрясло не меньше, я думаю, чем самого Ежова.
"Считаю необходимым и срочным делом назначение тов. Ежова на пост наркомвнудела. Ягода явным образом оказался не на высоте своей задачи в деле разоблачения троцкистско-зиновьевского блока, ОГПУ опоздало в этом деле на 4 года".
И буквально спустя два дня, Николай Иванович пересел с кресла председателя КПК в кресло наркомвнудела. Естественно, первым делом он начал чистку среди людей Ягоды, а на их место ставить своих. Так я из партаппаратчика превратился в чекиста…" 
Стук в дверь комнаты оторвал Валерия от чтения.
- Да, да, входите! - крикнул он, все еще находясь в возбуждении от только что прочитанно-го.
Вошла Вера Михайловна. Лицо ее было грустным, пожалуй, впервые с тех пор, как Валерий с ней познакомился.
- У вас что-то случилось, Вера Михайловна?
- Прошу прощения, но, кажется, что-то случилось именно у вас.
- Как у меня? – удивился Валерий.
- Нам только что принесли телеграмму. Я ненароком прочла ее. Простите, - она протянула Валерию небольшой лист бумаги. Он быстро пробежал по нему глазами и в недоумении и расте-рянности поднял глаза на Веру Михайловну.
- Что бы это могло значить, Вера Михайловна?
- Не знаю, Валерий Никитич. Но, думаю, вам нужно срочно возвращаться домой.
- Верочка, что там? - раздался голос Михаила Сергеевича.
Вера извинилась и скорым шагом прошла к отцу.
- Папа, Валерию Никитичу родители прислали телеграмму. Какая-то неприятность случилась с его женой. А она через месяц должна родить. Нашему гостю придется срочно вылетать домой.
- Как же так!? Мы только подружились, пригляделись друг к другу.
В этот момент в кабинет Маркова вошел Валерий.
- Михаил Сергеевич, вы не волнуйтесь. Я все-таки надеюсь, что у Оли все нормально и мы с вами еще увидимся. И книгу мою вы еще успеете прочитать.
- Хотелось бы! Но я тоже думаю, что у вас все будет хорошо.
- Спасибо, дедушка Михаил.
Валерий впервые так назвал Маркова. Он и сам не понял, как это слетело у него с языка. Даже застыл в недоумении. Вера Михайловна выжидающе переводила взгляд с отца на Кочкина. А сам Михаил Сергеевич будто и не придал значения этим словам. Только глаза предательски за-слезились. Да голос задрожал, когда он обратился к дочери.
- Вера, помоги Валере с билетами.
- Да, конечно, папа! Сейчас еду в кассу.
Оставшись одни, мужчины некоторое время молчали. Но из кабинета Маркова Валерий не уходил. Понимал, что эта их встреча может стать последней. Михаил Сергеевич копался в своем столе, вытаскивая одни бумаги и кладя в ящик другие.
- Знаете, Валера! После нашей последней встречи с Николаем здесь, вот в этом кабинете, я поинтересовался в суде, кто подавал просьбу о моей реабилитации. И знаете, что мне ответили?
- Дед? - догадался Валерий.
Марков кивнул.
- Совершенно верно! Николай Анофриевич Кочкин. Это важно было ему для очищения. Но мне он сам об этом так и не сказал.
Они снова помолчали, думая каждый о своем.
- Кстати, знаете, Валера, - лицо Маркова вдруг озарила улыбка. - Я ведь неожиданно стал свидетелем еще одного очищения. Только уже не со стороны какого-то конкретного человека, а со стороны целого государства.
- Вот как? Очень интересно, - оживился Валерий.
- Я отбывал уже свои последние дни на поселении. Мы с Евдокией Николаевной, женой моей уже вещи собирали. Был, кажется, конец пятьдесят третьего года. Это было в Маклакове, заштатном городишке в Красноярском крае. И вот однажды у здания отделения милиции мы увидели большую группу людей, окруживших только что приехавший грузовик. Я испугался: неужели привезли новых ссыльных. Мы с Евдокией Николаевной подошли поближе и увидели, что около машины стояло человек двенадцать мужчин, женщин и детей. Солдаты подавали им сверху чемоданы.
- Откуда приехали? – поинтересовался я у стоявшей рядом женщины.
Однако она мне не ответила, зато, увидев вышедшего из отделения милиции офицера, бро-силась к нему с каким-то вопросом. Я обратил внимание, что говорила она с сильным кавказским акцентом.
- Это грузины, - сказал подошедший к нам сзади один из таких же поселенцев, как и мы. - Я слышал, в Грузии была попытка восстания приверженцев Сталина. Возможно, это одни из заговорщиков.
Но загадка разрешилась довольно быстро, когда из здания милиции вышел еще один офи-цер со списком в руках  и стал читать фамилии… Точнее, имена, поскольку фамилия у всех при-бывших была одна. И фамилия эта была – Берия.
- Неужели их всех сослали? - удивлению Валерия не было предела.
- Да, это были родственники расстрелянного Лаврентия Берии. В том числе, его жена, Нина Теймуразовна Гегечкори, дочь известного грузинского князя-революционера, и его сын – военный инженер, кстати, женатый на внучке Максима Горького. Вы знаете, Валера, вокруг них собралось довольно много ссыльных, но ни у кого не родилась даже искорка жалости к этому семейству…
И тут Марков, взяв в руки стопку пожелтевших бумаг, перевязанных обычной резинкой, поднялся, придерживаясь одной рукой о край стола, а другую протягивая вперед.
- Вот, Валера, возьми.
- Что это?
- Здесь все бумаги, которые связывают меня с Колей. Его письма ко мне, кусочки его дневника.  Я скоро умру, а они будут пылиться. Вера будет их просто хранить, как память обо мне, а тебе они нужны для работы. А вот книжку, если ее, конечно, напечатают, я буду ждать с нетерпением. Надеюсь дожить до этого мига.
- Ну что, вы, Михаил Сергеевич.
- Ай, оставь! С таким здоровьем, как у меня, и с такой судьбой, столько не живут… Да, и вот еще что. Помнится, в самом начале нашего знакомства, ты мне говорил ее название. Какое-то длинное, неудобоваримое.
- Ну да! "Мой дед и его брат: единство и борьба противоположностей".
- Да, да! Знаешь, Валера, не было никакой противоположности, а тем более борьбы. Мы с Колей были едины, и едины в одном: мы оба стали жертвами одного режима, одного человека. Не хочу вслух называть его имя. И в том, что оказались на какое-то время по разную, как говорится, сторону баррикад, ни его, ни моей, естественно, вины нет.
- Вы меня озадачили, Михаил Сергеевич. Как же мне теперь быть? Как назвать книгу?
- Название должно быть, во-первых, коротким, а во-вторых, говорящим. Это всегда, в первую очередь, привлекает читателя. Помнишь, как говорят: встречают по одежке! Поэтому не мудрствуй лукаво. Назови ее просто – "Очищение".
- "Очищение"?
- Да, именно так. Умные люди поймут все эти были, а глупым такую книгу читать будет просто неинтересно.   

49
Валерий едва дождался, пока самолет взлетит. Он понимал, что если все время будет думать о несчастье, случившемся с женой, долго не выдержит. Ему необходимо было забыться. Но как? Только бумаги, которые он вез с собой, могут ему в этом помочь. Тут же полез в свой портфель и вынул оттуда потертую тетрадку. Это был дневник деда. Он с удовольствием стал перечитывать его еще раз.
Дневник Николая Анофриевича Кочкина.
"1943 год.
Скоро уже два года, как идет война. Куда меня только не заносило в эти годы. Был я и в органах НКВД, и во вновь образованном наркомате госбезопасности. Пока не оказался в ГУКР СМЕРШ, переданном в ведение наркомата обороны. Едва сам не оказался в котле с кипящей во-дой. Не знаю, что спасло меня на сей раз? Можно сказать, отделался легким испугом, если можно назвать испугом командование штрафным батальоном на переднем крае обороны.
А произошло следующее.
19 апреля 1943 года на территорию Клетского района Сталинградской области, где тогда располагалась наша часть, был сброшен на парашюте агент германской разведки, бывший лейтенант Красной Армии Иван Гаврилов.  Наши смершевцы, мягко выражаясь, проворонили этого диверсанта. И натворить он мог всякого. Но после приземления Гаврилов добровольно явился в возглавляемый мною  отдел контрразведки корпуса и сдал коротковолновую радиостанцию, оружие, деньги, фиктивные документы. На следствии Гаврилов вел себя вполне искренне. Уж я-то за свою следовательскую карьеру всяких субчиков повидал и легко мог раскусить любую игру. Гаврилов подробно рассказал о полученном им задании, о Варшавской школе германской разведки и известных ему агентах, передал шифр и код, а также условный пароль на случай провала.
На основании результатов допросов я принял решение привлечь Гаврилова к работе на радиостанции под диктовку нашей контрразведки. Согласовал этот вопрос наверху, получил оттуда "добро" и одновременно легенду на Гаврилова: он познакомился с машинисткой штаба резервной армии, от которой узнавал серьезные сведения.
К сообщениям Гаврилова немецкий разведцентр проявил повышенный интерес и, опасаясь потерять важный источник информации, обещал ему прислать деньги, документы, батареи, потребовав, однако, сообщить явочный адрес. Для того, чтобы встретить агента-связника, Гаврилова освободили из-под стражи и после соответствующего инструктажа поселили в квартире, адрес которой был сообщен немцам. Вместе с Орловым в квартире поселились и два моих сотрудника, которые должны были помочь ему в случае непредвиденной ситуации.
20 июля, на третий день после приземления, агент-связник был задержан. Им оказался бывший майор Красной Армии Ручкин, переброшенный немецкой разведкой с заданием вручить Гаврилову десять тысяч рублей и остаться у него в качестве помощника. После окончания след-ствия и выяснения всех обстоятельств десантирования было решено сообщить противнику о прибытии связника, но одновременно указать, что тот оказался не совсем честным человеком и часть денег присвоил себе.
28 июля Гаврилов в моем присутствии передал в центр следующую радиограмму: "Центру. Прибыл Р., привез батареи и восемь тысяч рублей, а я, как мне известно, должен был получить десять тысяч. В беседе выяснилось, что Ручкин хочет съездить домой. Рассказывая о себе, он упомянул, что был средним командиром Красной Армии, и жаловался на теперешнее свое положение. Как мне теперь с ним держаться? Благодарю за внимание. Иван".
Вскоре пришел ответ из центра: "Ивану. Р. используйте по своему усмотрению. Центр".
Таким образом, операция по задержанию курьера была проведена удачно. Радиоигра состоялась. Я был весьма доволен. Как говорится, готовил даже дырочку в кителе для награды, но… Я поверил Гаврилову, ослабил режим слежки за ним и, как оказалось, просчитался.
Когда мне вскоре доложили, что Гаврилов, выйдя погулять, не вернулся домой, я и бровью не повел: пусть человек отдохнет. Кроме того, еще накануне Гаврилов пожаловался мне, что мои сотрудники мешают ему встречаться со знакомой девушкой, с которой он собирается провести время за Волгой. Однако прошло двое суток, а Гаврилова все не было. Наконец, по почте пришло письмо от него следующего содержания:
"Вот, наконец, я ушел от вас, господин начальник. Как вы себя чувствуете? Сейчас, когда вы читаете это письмо, я в составе передовых частей германской армии участвую в борьбе против вас. Желаю благополучно унести ноги. Гаврилов".
Представляете, что я чувствовал после этого?
Но для меня так и осталось загадкой: зачем тогда вообще Гаврилов явился в расположение наших войск, зачем выдавал секреты германской разведки, зачем оказывал содействие в задержании курьера, зачем снова перебежал к немцам? Возможно, так и было задумано немцами с самого начала? Но тогда мне тем более непонятен смысл всего этого действа. Получить данные о наших войсках он практически не мог из-за постоянной слежки…
Я же за все это едва не поплатился не только дыркой в кителе, но и дыркой в голове. Не знаю, почему меня не сослали в концлагерь или не расстреляли. Тогда ведь все это делалось легко – по законам военного времени. В общем, я легко отделался – пошел командовать штрафным батальоном, кровью искупая свою вину перед Родиной…"

50
Ольга чувствовала себя лучше. Когда же увидела рядом с собой бледного от волнения мужа, даже постаралась улыбнуться.
- Валера! Ты уже вернулся? Как у тебя дела? Встретился с Марковым?
- У меня все нормально, Оленька! - Валерий взял ее теплую ладонь в свою и поднес к губам. - Ты много не разговаривай. Врач сказал, тебе нельзя много разговаривать.
- Ты девочку видел?
- Показали, - кивнул Валерий.
- Как она тебе?
- Вылитая ты. И характер такой же. Чуть что не так – и в слезы.
Валерий улыбнулся. Улыбнулась и довольная Ольга.
Через день после того, как Ольга попала в больницу, во избежание худшего, ей пришлось стимулировать роды. Девочка, к счастью, родилась, хоть и недоношенной, но без патологий, чего так боялись и родители Валерия, и врачи. Валерий как раз успел переговорить с лечащим врачом. Речь шла о жизни или смерти ребенка, поскольку препараты, которые должна была принимать мать, чтобы избавиться от сотрясения мозга, могли отрицательно сказаться на плоде. Вот и реши-ли стимулировать роды, а если из этой затеи ничего не выйдет, то просто сделать кесарево сече-ние. К счастью, все получилось как нельзя лучше и врачи обещали, если никаких обострений не будет, через недельку-полторы выписать домой и мать, и дочь.
- Как ты хочешь, чтобы мы назвали девочку? – гладя лицо и волосы мужа, спросила Ольга.
- Знаешь что, милая, называй ее сама.  Вы друг другу едва не стоили жизни. Поэтому ты имеешь полное право дать имя своей дочери.
- Хорошо, я подумаю.
- Конечно, подумай.
Они сидели, молча глядя друг на друга. Ольга лежала в отдельном боксе, никто ей не мешал. Правда, когда она оставалась одна (у нее попеременно дежурили свекровь и муж), ей даже становилось скучно.
- Ты знаешь, Валера, я уже подумала.
- И как же?
- Давай назовем ее Наденькой. Надеждой.
- Надеждой? - Валерий на минуту задумался. - Хорошо, давай Надеждой.
- Как там Темка?
- Да с Темкой все нормально. Отец отвез его в Восьму, к бабушке Наталье. Ты же знаешь, с некоторых пор он сам туда постоянно просился.
- Я бы и сама туда с удовольствием съездила. Я ведь там уже лет семь не была. Вот, как раз, как Темка родился, я туда больше и не ездила.
- Так в чем же дело, Оля, - Валерий снова взял в свою ладонь руку жены.- Выпишетесь из больницы, обеих вас туда и отвезу. Ведь девочке деревенский воздух поможет окрепнуть. Побу-дешь там до холодов, а потом назад заберем вас. Договорились?
- Да, Лерик.
- Вот и отлично! А теперь поспи.
Валерий склонился к ней и поцеловал в щеки, нос и губы.

51
Катя Мезенцева не часто теперь появлялась дома. Поступив на биологический факультет областного пединститута, она могла приезжать в Томилин лишь на выходные: все-таки три часа в дороге на электричке – утомительное удовольствие. Но на свой день рождения она, естественно, не приехать не могла: в жизни ведь только один раз бывает восемнадцать лет.
Гости собрались давно, но торжество все не начинали. Мать Кати уже нервничала, но сама виновница торжества даже не выходила из своей комнаты. Пришли родственники, друзья семьи, бывшие Катины одноклассники, девчонки и двое ребят – Алик Иванов и Петя Колобков. Всего человек двадцать. Не было только одного – Сашки Свистунова. Без него Катя не хотела садиться за стол. Здесь не выдержал отец, вошел в Катину комнату и уже у двери своим жестким, хорошо поставленным начальническим голосом произнес, как отрубил:
- Ну, милая моя, ты как хочешь, а мы начинаем. Семеро, извиняюсь, двадцать человек од-ного не ждут. Если бы у меня в горисполкоме один, пусть даже самый лучший и незаменимый сотрудник, опоздал на важное мероприятие не на час даже, а хотя бы на десять минут, я бы его выгнал с ходу. Расстался бы без сожаления.
- А если бы от этого сотрудника зависела твоя жизнь и твое счастье, ты бы тоже с ним расстался, папа?
- Ну, если бы он меня сильно подвел или, скажем, не сдержал своего слова, то возможно.
Отец подошел к дочери и сел на диван рядом с ней. Погладил ее по голове.
- Это же не солидно, заставлять себя ждать стольких людей.
- Но он же на соревнованиях, папа. Может быть, поезд задержался или автобус в дороге сломался. Он же не совсем распоряжается своим временем. Тренер, в конце концов, мог задер-жать.
- Все так, дочь. Но хотя бы позвонить он мог?
В это время раздался звонок в дверь. Катя вскочила и побежала открывать, бросив отцу на ходу:
- Вот он и позвонил!
Щелкнул замок. На пороге стоял взмокший, в расстегнутой куртке, с цветами в руках и спортивной сумкой за плечами Сашка Свистунов. Увидев перед собой Катю, он виновато улыб-нулся.
- Извини, Катюш, раньше не смог.
Он поцеловал ее в щеку и она пропустила его в прихожую. Катя оглянулась на подошедшую сзади маму.
- Ну вот, мама, можем и начинать.
- Здравствуйте,- смущенно поздоровался Сашка. – Извините, пожалуйста. Торопился, как мог. Вот, даже домой не заехал, - Сашка ткнул кулаком в свою сумку.
- Здравствуйте, молодой человек. Катя, пусть Саша раздевается, умывается и проходит в комнату, а ты все-таки немедленно иди к гостям.
Сияющая от счастья Катя зашла в гостиную под дружные возгласы гостей.
- Мы уже все слюной изошли, Катюша, - папин брат с удовольствием встал и начал наполнять бокалы красным вином. - Нельзя же так издеваться над своими желудками.
- Накладывайте, накладывайте себе закуски, гости дорогие! – командовал отец.
Умытый и причесанный в комнату вошел Сашка. Все взгляды устремились тотчас же на него, он даже смутился от такого внимания. Поднялся со своего места и пошел к нему навстречу Катин отец.
- А-а! Вот тот самый молодой человек, который отказался от золотой медали, чтобы пойти влиться в ряды нашего славного рабочего класса. Я правильно понимаю? - Александр Сергеевич протянул Сашке руку.
- Не совсем, Александр Сергеевич, - пожимая руку, робко возразил Свистунов.
- Что значит не совсем?
- Я не отказывался от золотой медали. Вот она у меня, на груди, - Сашка расстегнул пиджак, и все увидели отливавшую золотом на груди круглую, блестевшую медаль на красной ленте. - Вот, я только что стал чемпионом страны среди юношей в своей весовой категории. Поэтому и немного опоздал, извините, ради бога.
Гости поначалу завороженно замолчали, а потом восхищенно зааплодировали под радостные выкрики. Александр Сергеевич внимательно осмотрел медаль с обеих сторон, потом дружелюбно хлопнул Сашку по плечу.
- Действительно, так и написано: "Чемпион". А? Чем не жених нашей Кате?
- Такой точно ее в обиду не даст! – бросил кто-то из гостей.
- Да, я думаю, в армии отслужит, а там и в институт поступит, - сказала Катина мать.
Сашка покраснел и опустил глаза.
- Ну, иди, садись, чемпион. Вон, рядом с Катей и однокашниками своими.
Сашка прошел на свое место, поздоровавшись за руку с Аликом и Колобком, кивнув дев-чонкам.
- Итак, дамы и господа! Прошу внимания! - Александр Сергеевич встал, держа в руке полный бокал вина и требуя полной тишины. – Вино, чем больше его выдержка, тем оно крепче. Мы с вами сегодня тоже выдержали большую паузу. Значит, крепче стали.
- Верно заметил, Шурик! - поддержал эти слова брат Александра Сергеевича.
- Так вот, повод у нас сегодня прекрасный. Такой только раз в жизни бывает. Выпить за восемнадцать лет, я думаю, никто никогда не откажется. Я правильно думаю?
- Конечно! Правильно! Совершенно верно!
- Ну, тогда чего же мы ждем? Давайте выпьем за мою дочь!
Все начали чокаться друг с другом, при этом каждый, кто через стол, а кто и обойдя стол персонально чокнулся с Катей. Выпили и стали налегать на закуски.
- Петюня, хочешь анекдот расскажу? - Сашка Свистунов наклонился в сторону Колобка, при этом работая ножом и вилкой.
Тут же Алик Иванов и все девчонки  навострили уши.
- Валяй, - вздохнул Петр, предчувствуя тематику анекдота.
- Ну вот! - дожевав кусочек ветчины и запив пепси-колой, Сашка глянул на Катю и подмигнул ей. - Выходит, значит, Колобок из бани и чертыхается: "Черт побери, опять забыл голову помыть!"
Грянул дружный смех. Все взрослые повернули головы к молодежи.
- О-о! Я вижу, молодежь уже смеется над нами, думает: выпили одну рюмку и скисли, - Александр Сергеевич постучал ножом о край своего бокала. - Ну-ка, наполнили все свои бокалы. Нужно предоставить слово матери именинницы. Сами понимаете, без этой женщины не было бы и сегодняшнего повода.

Гости начали расходиться. Наконец, и одноклассники поняли, что они становятся лишними, стали прощаться. Проводив их, стоя на лестничной клетке, Сашка обнял Катю за плечи и, глядя ей в глаза, предложил.
- Пойдем ко мне, Катя? Предков моих сегодня дома нет. Я ведь так по тебе соскучился. Мы же теперь не часто видимся.
- Пойдем! - тут же согласилась Катя. - Только родителей предупрежу. Скажу, что мы пойдем с тобой погуляем.
 Родители отпустили ее, попросив лишь, чтобы она не возвращалась слишком поздно. Они, наконец, остались одни. Пошли пешком -  всего каких-то два квартала. Сашка всю дорогу рассказывал Кате о соревнованиях, которые он только что выиграл. Она ему – об учебе в инсти-туте. Желтые листья кружились в холодном, но прозрачном воздухе, словно бабочки-однодневки. Легкий ветерок приятно освежал возбужденные лица. Мимо шли прохожие, ехали машины. Где-то за углом звенел трамвай. Вот какая-то собака, сорвавшись с хозяйского поводка, с лаем погналась за кошкой, гулявшей сама по себе.
Вот и Сашкин дом. Поднялись на второй этаж. Сашка достал ключ и открыл дверь.  Квартира, действительно, была пустой. Бросив сумку в углу прихожей, Сашка расстегнул и снял куртку, повесил ее на вешалку, помог раздеться Кате. Они сразу прошли в его комнату. Катя тронула его за плечо. Он повернулся к ней.
- Санька! Как я по тебе скучаю, - горячо зашептала она.
- Я тоже! Знаешь, можешь не верить, можешь спросить у тренера, Виктора Ивановича. Перед началом финала я ему сказал, что хочу этот бой посвятить тебе. И знаешь, что он мне на это ответил?
- Что? – улыбнулась Катя.
- Он мне сказал: "Ну, тогда ты не имеешь права его проигрывать!"
Катя обняла Сашку за шею и приблизила его губы к своим. Так, целуясь, они дошли до дивана. Сели.
- Я люблю тебя, Катя.
- Я тебя тоже, милый, - прошептала она. - И хочу быть твоей. Сейчас и всегда. Иди ко мне!

52
 Перед самым новым годом Валерий Кочкин получил письмо из Якутска. Писала, как и всегда, Вера Михайловна. Кроме поздравлений с новым годом, сообщила важную новость: Миха-ил Сергеевич написал кое-какие записки о своем прошлом и просил дочь сообщить об этом Валерию и каким-то образом переправить их ему. Возможно, они пригодятся для работы над книгой. Валерий был счастлив. Работа спорилась. Показался уже и "свет в конце тоннеля". Валерий поставил себе срок – еще две недели (к самому новому году) и он поставит точку. После этого отдаст рукопись на "растерзание", как он это называл, Корзиным. А там уж, если они решат, что все в порядке – и в Москву, к Юрию Ивановичу Севастьянову. Правда, неожиданная бандероль из Якутска может несколько оттянуть радостный миг окончания книги, но не намного.
Впрочем, может это и к лучшему, что оттянет. Сразу после нового года его пригласил к себе на свадьбу свидетелем Сергей Корзин, наконец-то решившийся покончить с жизнью вхоло-стую. Не может же молодожен посвящать все свое свободное время какой-то книге, когда рядом с ним будет находиться жена. Валерий почувствовал, что устал. Зевнул и потянулся до хруста.
Заплакала дочка. Валерий глянул на часы – половина двенадцатого. Засиделся сегодня. В это время он уже ложится в постель. Валерий встал, отложил в сторону конверт и пошел к жене с дочерью. Ольга положила девочку на диван, начала менять пеленки.
- Чего она плачет? – вдруг почему-то сердито спросил Валерий.
- Мокрая. Сейчас перепеленаю, покормлю и будет спать. Поменяй пока, пожалуйста, про-стынку в кроватке. Только клеенку не забудь положить.
Валерий стоял, не двигаясь. Ольга взглянула снизу вверх на мужа и попыталась улыб-нуться, но у нее ничего не получилось. В полутьме (горело только висевшее на стене бра) Вале-рию же показалось, что она ухмыльнулась. Словно какое-то затмение нашло на него. Он пригля-делся к Ольге. Измученная полубессонными ночами, переставшая ухаживать за собой, она пока-залась ему некрасивой. Первый раз в жизни.
- Ты чего, Лерка?
- Ничего, - стараясь сохранять спокойствие, ответил он.
Подошел к кроватке и сердито сорвал мокрую простынь и бросил ее на пол. Подошел к комоду, достал чистую, начал стелить.
- Клеенку не забыл? - Ольга начала кормить девочку грудью.
- Забыл, - сердито произнес Валерий, снова сорвал простынь, положил на матрасик клеенку и опять постелил простынь.
- Что с тобой, Валера? - Ольга впервые видела мужа таким.
- Ничего! Устал очень. Ночами спать стал плохо.
- Ничего не поделаешь. Когда малыш в доме, всегда так. Ты про Темку забыл?
- Но я же работаю. Я же не могу так: днем работать, а ночью не спать! Ни внимания, ни любви, ни секса…
- Не кричи! Темку разбудишь.
- Это ты ей скажи, чтобы она не кричала.
- Валера! – испугалась Ольга. – Какой ты стал раздражительный.
Она всплакнула, грудь выскочила изо рта ребенка. Надя заплакала.
- Черт побери, когда же это кончится!
Ольга снова дала грудь дочке.
- Короче, я иду спать в Темкину комнату. Надеюсь, хоть там высплюсь.
Он открыл комод, достал комплект белья, хотел было уйти, но остановился, посмотрел на Ольгу.
- Ты знаешь, я вдруг подумал… Зря, наверное, мы Надюху с тобой сделали.
Ольга от изумления только рот открыла, а Валерий вышел в прихожую, взял раскладушку и пошел в Темкину комнату. Стараясь не шуметь, чтобы не разбудить сына, поставил раскладуш-ку посреди комнаты, постелил себе, разделся и лег. Сон долго не шел к нему. Забылся только под утро.
Ольга же и вовсе не спала всю ночь. Ломала голову, что могло произойти с мужем. Да, действительно, она сейчас уделяла ему недостаточно внимания и как жена, и как женщина. Но ведь у них грудной ребенок, и по-другому быть не может. В конце концов, она сделала скидку на его усталость. Может, и к лучшему, что он ушел в комнату сына. Пусть пока спит с Темкой. Тому тоже нужно больше внимания. А ей пока трудно раздваиваться, даже растраиваться. Впервые сейчас Ольга пожалела, что мать умерла. Ее помощь теперь была бы просто необходима.

53
Свадьба у Корзиных была пышная. Гуляли в ресторане. Помимо родственников и друзей, пришло чуть ли не полфакультета, да и сам ректор пожаловал.
- Ты не прав, Серега, - Валерий на правах свидетеля сидел по правую руку от жениха.
- Это в чем же? – Сергей положил себе в рот, смакуя, дольку апельсина.
- В том, что не познакомил заранее меня со своей избранницей. А еще друг называется.
- Нравится?
- Ты понимаешь, в чем дело. Я всю жизнь прожил в Томилине, но вот ни разу нигде такую красивую девушку не встречал.
- А это потому, что я не из Томилина, - засмеялась невеста.
Она вся светилась каким-то розовым светом: то ли потому, что была в розовом платье и розовой фате, то ли потому, что сама была белокурая и розовощекая с привлекательными ямоч-ками на щеках.
- Вот как? Интересно, а где же вы тогда познакомились?
- А вот это уже, дружище, наша военная тайна. Правда, Аленка? - Сергей взял ладонь жены в свою, поднес к губам, поцеловал кончики ее пальцев.
- Ой, что-то мне горько стало, братцы! - закричал кто-то на другом конце стола.
- А вы с сахарком не пробовали? – ответил Сергей, но его шутка утонула в одобрительном гуле застолья и всеобщих выкриках "горько! горько!".
Пришлось по старой, доброй русской традиции молодоженам вставать и целоваться.
Звучала живая музыка – играли ребята из институтского вокально-инструментального ан-самбля. Гости, в основном, поедали пищу. Некоторые парами танцевали.
- Серый, я надеюсь, ты не будешь возражать, если я, в качестве свидетеля, вызову твою жену на танец.
- Ну, если ты мне уступишь свидетельницу, то – пожалуйста.
- Договорились!
Молодожены со свидетелями встали и пошли в центр зала танцевать.
- Ну и сноху-красавицу тебе сын в дом привел, Александр Петрович, - ректор института подлил водки в рюмки себе и Корзину-старшему.
- Да уж, столько лет выбирал, что можно было найти и красавицу. Впрочем, в женщине главное не красота, Сергей Сергеевич. Вы это знаете не хуже меня.
- Да, да! По специальности она кто?
- Врач-ветеринар.
- Ну, значит, с трудоустройством особых проблем не возникнет.
- Надеюсь, что нет, - Александр Петрович чокнулся с ректором, оба осушили рюмки и принялись за закуски.
- А как у Сергея с докторской?
- Думаю, если рутина семейной жизни его не затянет, к концу следующего года должен защититься.
- Ну, так давай выпьем за то, чтобы рутина семейной жизни его все-таки не затянула.
Танец продолжался. Обе пары – жених со свидетельницей и свидетель с невестой – незаметно оказались в самом центре танцующих. Впрочем, тем не менее, они никому не мешали, да и им никто не мешал танцевать.
- И все-таки,  Лена, мне интересно, откуда вы?
- Из совхоза Матвеевского.
- Это где же в нашем районе такой совхоз? На юге или на севере?
- А это вовсе и не в вашем районе, а в соседнем, Семеновском.
- Вот те раз! А как же вы тогда смогли познакомиться с Сергеем?
- Так здешний пединститут является шефом нашего совхоза, и каждый год в борьбе за урожай наши совхозники с вашими студентами и преподавателями объединяются.
- Ну, вот теперь вы мне все внятно и доходчиво объяснили. А то я уже невесть что приду-мывать начал, - совершенно серьезно произнес Валерий, а Лена улыбнулась.
- И кем же вы там, в своем совхозе Матвеевском работаете?
- Ветеринаром. Животных лечила.
- О-о!
- Да, знаете, одно удовольствие. Они ведь меня уже все узнавали. И если что, доверялись мне. Знали, что я им плохого никогда не сделаю, даже если им было больно.
Валерий непроизвольно любовался Леной. Один раз, задумавшись, он даже столкнулся с Сергеем.
- Не устал, Валера? А то обменяемся партнершами, - предложил жених.
- Ни за что! – по слогам произнес Валерий. – Я же не маклер какой, чтобы обменом зани-маться.
 Все четверо засмеялись.
- Послушайте, Леночка, вам кто-нибудь когда-нибудь где-нибудь говорил, что вы божественно красивы.
- Да-а, - сделав короткую паузу, ответила невеста. – Нашелся один такой смельчак. И после таких слов, как всякий честный мужчина, он вынужден был предложить мне руку и сердце.
- Ах он негодя-яй! - затряс головой Валерий.
Лена захохотала и Валерий ускорил темп, поведя напарницу по широкому кругу. Наконец песня закончилась. Валерий под руку подвел Лену к ее месту во главе стола, отодвинул стул и, подождав пока девушка пройдет на свое место, тут же придвинул его обратно. В это время вер-нулся на свое место и Сергей. Обойдя его со спины, Валерий наклонился к нему и зашептал в са-мое ухо.
- У тебя жена – высший класс. Не был бы женат, влюбился бы.
- Но-но, только попробуй, - погрозил ему в ответ пальцем Сергей.

54
Валерий ходил по классу вдоль доски, собираясь с мыслями. Девятиклассники уже привыкли к такому поведению учителя истории и ждали, когда он начнет говорить. Кто сидел молча, явно скучая, а то и позевывая, кто перешептывался, кто перебрасывался записками, а кто и зачитывался Мопассаном, положив небольшой томик себе на колени.
- Да! Ну что ж, начнем, - Валерий очнулся и обвел класс глазами. - Сегодня у нас тема – Дворцовые перевороты в России середины восемнадцатого века… Вы знаете, история не знает сослагательного наклонения. Что произошло – то произошло и вспять уже ничего не повернуть! Но я уверен, что в двух самых крупных в истории России правительственных кризисах виноваты два самых крупных, на мой взгляд, правителя страны. Причем, кризисы эти были столь серьезны, что оба закончились крахом династий. Впрочем, второй раз лишь физически. Юридически там все было – не подкопаешься.
Я имею ввиду Иоанна IV Грозного и Петра I Великого. Представьте себе, как пошла бы история Русского государства, если бы в порыве гнева Иоанн Васильевич не убил своего старшего сына, также Ивана, который умом и талантами не хуже отца был. Тогда на престол не взошел бы слабовольный и болезненный Федор Иоаннович и не вошел бы в такую силу его шурин, брат жены Федора, Борис Годунов. Но Иван Иванович погиб от руки собственного батюшки и на бездетном Федоре прервалась династия Рюриковичей. Впрочем, это было за полтора столетия до нашей с вами темы. То же самое сотворил и Петр Алексеевич, собственноручно казнивший своего сына, Алексея Петровича. Затем свое дело доделала оспа и сын Алексея, внук Петра Первого, также Петр, умер семнадцати лет. Дальше пошли бездетные племянница и дочь первого императора российского и на его внуке, Петре III, сыне Анны Петровны, как вы знаете, убитом заговорщиками, фактически перестала существовать династия Романовых. Хотя, конечно, юри-дически отцом будущего императора Павла считался именно Петр Третий. Вот об этой эпохе сегодня мы и будем с вами говорить.
Валерий Никитич глубоко вдохнул и также выдохнул. Он был сегодня в ударе. Даже ученики это почувствовали: все сидели молча, завороженно следя за учителем, стараясь не пропустить ни одного его слова.
Как ни странно, но после ссоры с женой Валерий раскрепостился, словно сбросив со своих плеч какой-то неведомый груз, постоянно давивший его. Он все так же продолжал спать на раскладушке в Темкиной комнате к великой радости того. Однако эта размолвка с женой не могла не дойти до ушей его матери. Она несколько раз звонила ему по телефону, пытаясь поговорить и выяснить причину такой перемены, но он не шел на разговор. Любовь Николаевна несколько раз встречала сына на улице, он радовался таким встречам, но на тревожные расспросы матери отве-чал:
- Мама! Я сам не знаю, что со мной случилось. Разберусь в себе, обязательно сообщу об этом и тебе, и Ольге. А пока извини, не хочу больше говорить на эту тему.
Любовь Николаевна вынуждена была чаще наведываться в квартиру невестки, чтобы хоть чем-то помочь ей и хоть как-то развеять. Она ведь знала, как тяжело приходится матери с маленьким ребенком. И однажды, плача у свекрови на плече, Ольга предположила:
- Вы знаете, мама Люба, мне кажется, у Лерки появилась какая-то другая женщина.
- Что ты, Оленька, бог с тобой, - Любовь Николаевна отстранила ее голову и посмотрела ей в глаза. - Я бы узнала, я бы, в конце концов, догадалась.
- Но почему он тогда так ведет себя. В-ведь он же меня… любил. Я видела, я чувствовала это. А тут вы знаете, что он мне заявил? Зря, мол, мы с тобой, Надюшку родили.
- Ой, какие страшные вещи ты мне рассказываешь.
- Честное слово, я ничего не выдумываю.
- Я думаю, что Валера просто устал. Завуч в школе, работа над книгой, возня с Темкой, а теперь еще и малышка…
- Вы правда думаете, что это он от усталости?
Ольга доверчиво посмотрела глаза в глаза свекрови. Та выдержала ее взгляд и поцеловала в лоб.
- Ну, конечно, девочка моя.   

- Впрочем, Россия должна быть благодарна такому ходу событий, - продолжал свой рассказ Валерий. - К власти, после убийства супруга пришла, пусть и не совсем законно, великая женщина. Немка, положившая всю свою жизнь ради возвеличивания России. Что дала своей стране Анна Иоанновна? Мрачный режим фаворита Бирона, прибалтийского выскочки, заковавшего всю огромную страну в кандалы страха! Что принесла государству Елизавета Петровна? Эпоху веселья и разврата, доведшие казну до полного истощения. И чем стала для России принцесса София-Аугуста Фредерика Ангальт-Цербстская, принявшая православие и взявшая имя Екатерины Алексеевны? Вот о долгом царствовании Екатерины Великой мы и поговорим на следующем уроке. А теперь я хотел бы послушать вас. Что у нас было на прошлом уроке?

55
   Свистунов ничуть не жалел, что устроился работать на завод. Он окунулся в новый, абсолютно не известный ему дотоле мир. Мир со своими странностями и порядками. Со своими плюсами и минусами.
Разумеется, Сашка слышал немало рассказов о нравах пролетариев, но одно дело слышать, совсем другое – самому окунуться в эту реку. На заводе работали люди совершенно разные. Причем, далеко не все пьющие и бескультурные. Один токарь, Сашкин сосед по токарному станку с необычной фамилией Мочёнов, частенько любил под шум работающего станка читать наизусть сонеты Шекспира и лирику Есенина. Именно это больше всего и поразило Сашку.
Вторая смена близилась к концу. Сашка начал переживать, как он скажет мастеру смены о том, что завтра его снова вызывают в военкомат. Он уже знал по опыту, что это на целый день. И так же по собственному опыту знал, что начальник цеха очень не любит подобных отлучек, тем более молодых рабочих. Сашка вспомнил, как он с этим столкнулся в первый раз.
Дело было осенью. В знаменитые на весь мир в советские времена осенние битвы за урожай всегда подключались, наряду с колхозниками и горожане, будь то доктора наук или простые рабочие. Директор завода установил разнарядку по цехам для отправки людей в подшефный колхоз на уборку картофеля. Разумеется, начальство старалось на такие мероприятия отправлять, в первую очередь, молодых и менее опытных рабочих, дабы не срывать и собственный план. Так выбор пал и на Сашку. Но случилось так, что накануне он получил повестку из военкомата. Делать нечего, пришлось идти к начальнику цеха и показывать ему эту повестку.
- Не могу я сегодня ехать в колхоз, Василий Васильевич, - Сашка протянул повестку на-чальнику цеха.
Тот курил, развалившись в своем кресле, и удивленно поднял глаза на Свистунова. Начальник цеха был видным мужчиной – с седой гривой волос. Но голос у него был грубовато хриплым, то ли от чрезмерного курения, то ли от постоянного напряжения голосовых связок – ведь в цехе было довольно шумно и всякий раз приходилось говорить на повышенных тонах. Он взял повестку повертел ее в руках, хмыкнул и стал ее рвать на мелкие кусочки.
- Считай, что ты не получал никакой повестки. В военкомат ты можешь не идти, работа сейчас для тебя важнее.
- Я не собираюсь платить штраф за неявку по повестке. Я ведь сам расписался в ее полу-чении.
- Насрать мне на твой военкомат, а не поедешь в колхоз – вообще отстраню тебя от работы, - довольно грубо и громко произнес начальник.   
- Тогда позвоните в военкомат и скажите, что вы меня не отпускаете и я не смогу явиться по вызову.
- А ты знаешь, что я тебя на Соловки за такую дерзость сошлю? Пошел вон за станок!
Сашка почувствовал себя оплеванным, но, в то же время, в душе смеялся над начальником цеха. Что проку было в его тирадах, которые, кстати, никто кроме них двоих и не слышал. Естественно, Сашка на следующий день вместо колхоза отправился в военкомат. Очередная медкомиссия, очередная лекция на тему защиты социалистического Отечества от империалистической угрозы. Когда все закончилось, Сашка заглянул к начальнику Второго отделения, отвечавшему за призывников.
- Товарищ старший лейтенант, к вам можно обратиться?
Старлей сидел, обложившись папками личных дел, и с явной неохотой поднял голову на вошедшего.
- Чего там у тебя?
- Товарищ старший лейтенант, у меня неприятности из-за вас на работе?
- Что значит, из-за меня? - возмутился старлей.
- Извините, - вдруг оробел Сашка, - я не так выразился. Конечно, не из-за вас лично, а из-за того, что я сегодня нахожусь в военкомате, а начальник цеха хотел отправить меня на пару дней в колхоз. Вы можете дать мне справку, что я действительно был в военкомате?
- Запросто! Давай повестку, я ее тебе отмечу.
- Видите ли, - Сашка замялся. – У меня нет повестки.
- Как нет? Но ты же явился по повестке?
- Да, но начальник цеха, когда я ему эту повестку показал, порвал ее и сказал, извините, что ему… насрать на военкомат, для меня, мол, работа важнее.
- Та-ак! - почесал голову офицер.
Разговор явно ему начинал нравиться. Он ненадолго задумался, соображая, как же поступить. Затем встал и, выходя из кабинета, на ходу произнес:
- Ступай за мной! Как твоя фамилия?
- Свистунов!
- За мной, Свистунов!
Перед самой дверью с надписью "Военный комиссар" старший лейтенант остановился и посмотрел на Свистунова.
- Заправься и, когда войдем, не забудь поздороваться и стать по стойке "смирно". Понял?
- Ага!
- Ага! Когда уже вас научат отвечать "Так точно!"
- В армии, наверное, - улыбнулся Сашка.
- Ладно! В армии так в армии, - старлей хлопнул Сашку по плечу и открыл дверь кабинета.
- Товарищ подполковник, можно?
- Входи, Николай, что у тебя?
- Товарищ  подполковник, тут вот у допризывника Свистунова проблемы возникли.
- Здравствуйте,- войдя вслед за офицером, поздоровался Сашка, забыв, конечно же, при этом встать по стойке "смирно".
- Что за проблемы?
- Я впервые с таким сталкиваюсь, потому еще не знаю, что отвечать в таких случаях.
- Ты мне о его проблемах, а не о своих докладывай, - оборвал подчиненного военком.
- Начальник цеха у него слишком крутой оказался. Порвал повестку, не хотел отпускать в военкомат, заявляя, что работа для него, парня, то есть, важнее призыва. А в случае невыхода на работу, он пригрозил отправить парня на Соловки. И вообще, как он сказал? - старлей повернулся к Сашке?
- Не могу повторить, товарищ подполковник, - замялся Сашка.
- Матом, что ли, крыл? – засмеялся военком.
- Хуже, Аркадий Львович! – снова заговорил старший лейтенант.
- Что, бывает что-то хуже мата?
- Он сказал, что ему на нас насрать.
-  Что-о?! Как фамилия? - уже серьезно посмотрел подполковник на Сашку.
- Свистунов.
 - Да не твоя. Начальника цеха, как фамилия?
- Харченко. Харченко Василий Васильевич.
- Сколько ему лет?
- Ой, не знаю. Но он старый уже, лет под шестьдесят, наверное.
- Найдешь его дело, и ко мне, - обратился военком к старлею.
- Слушаюсь!
- А ты, молодой, выходи на работу и ничего не бойся. Если еще раз твой начальник цеха скажет что-нибудь подобное про военкомат, я ему на дом повесточку пришлю: "Срочно явиться на сборный пункт горвоенкомата с вещами для отправки на военный полигон на Соловецкие острова для переподготовки". А внизу будет приписочка: "В случае добровольной неявки, вы будете приведены с применением силы с помощью милиции".
Военком захохотал, за ним засмеялись и старлей с Сашкой.
- Так он же старый уже, товарищ подполковник, - сквозь смех произнес Сашка.
- Ничего, ничего, получит повестку и сразу молодость вспомнит. А даже, если по возрасту он уже не проходит, я ему тут такой разгон учиню, что он у вас в цехе целый месяц шелковым ходить будет.
Разумеется, начальник цеха ничего не сделал Сашке за неявку на колхозные поля, но зуб на него наточил. И теперь Сашка думал о том, что ему снова предстоит нелегкий разговор с на-чальником из-за этого военкомата. Успокаивало лишь то, что никаких поездок в колхоз в эти зимние дни не намечалось.
- Эй, Санек, ты чего?
Сашка вдруг почувствовал, что его кто-то дергает сзади за комбинезон. Он отвел резец от детали, опустил реверс в нейтральное положение и оглянулся. Сзади него стоял Петр Семочкин, молодой токарь, тоже недавно устроившийся на завод.
- Ты чего, Санек? Я тебя зову, зову.
- Извини, задумался, - Сашка снял защитные очки.
 - Глуши станок! Смотри, уже все пошабашили.
Сашка оглянулся вокруг: и в самом деле, ни один станок уже не работал, кто-то сметал стружки на пол и вытирал ветошью станины, а кто-то уже садился за стол, достав коробку с домино. Сашка посмотрел на часы – всего лишь начало одиннадцатого, а смена заканчивалась в половине двенадцатого.
- Рано еще, Петр.
- Ну и дурак! Ты чё, хуже других. А, впрочем, как хочешь.
Петр подошел к своему станку и также начал убирать его. Сашка вздохнул, глянул на незаконченную деталь, снова включил станок. Через пять минут деталь была готова, Сашка облил ее эмульсией, охлаждая, раздвинул кулачки на барабане, достал ее и отнес на стол. После этого выключил станок, щеткой смел стружки, вытащил резец, посмотрел на него, положил в шкафчик и стал вытирать руки.
В дальнем углу цеха, за одним столом две четверки мужиков уже давно "забивали козла". Еще четверо стояли рядом, ожидая своей очереди. В этот момент мимо Сашки, явно спеша к до-миношникам, прошел мастер смены. Увидев убирающего станок Свистунова, мастер остановился рядом с ним.
- Саша, который час?
- Половина одиннадцатого, - буркнул Сашка, понимая, что не прав.
- А смена во сколько заканчивается?
- Я, между прочим, выключил свой станок самым последним. Посмотрите, другие, вон, уже давно козла забивают.
- Ты на них не смотри, ты делай свою работу. Они же свою уже закончили.
Тут проходивший мимо тот самый Мочёнов, большой поклонник Шекспира и Есенина, поддержал мастера.
- Верно, верно, Михалыч! Вы побольше гоняйте этих салажат.
- Ну что, Свисток! Это тебе не груши дубасить в спортзале, - прокричал один из забивавших козла. – Здесь должна быть дисциплина труда. Мастер говорит, что рано, значит рано!
У Сашки на глазах даже слезы выступили от обиды. Если бы с ним разбирался один только мастер, он бы воспринял накачку, как должное. Но в перепалку вступили те, которые сами еще должны работать. И здесь Сашка уже смолчать не мог.
- Виталий Михайлович, я не вижу никаких проблем. Я сейчас включу станок и буду рабо-тать, а завтра, обещаю, напишу докладную на имя директора о массовом и грубом нарушении трудовой дисциплины работниками вашей смены, - дрожащим голосом произнес Сашка. 
Мастер несколько опешил  от этих слов, но особо не испугался. Он почему-то подумал, что свою угрозу Сашка вряд ли выполнит, но, тем не менее, слишком разговорившихся рабочих он тут же приструнил.
Мастер абсолютно не знал Сашкиного характера. Если Свистунов дал слово – расшибется, но выполнит его. Наутро, перед тем, как явиться в военкомат, Сашка зашел в канцелярию и оста-вил там, как и обещал, докладную записку на имя директора завода. В тот день он впервые заду-мался над тем, правильно ли он сделал, что связал свою жизнь с заводом. Впрочем, какие его го-ды! Отслужит в армии и будет поступать в институт.

56
      Мороз был небольшой. Ветер слабый. В небе кружились снежинки в своем странном танце: вверх-вниз, вправо-влево. Ветви деревьев покрылись снежной шапкой и вздрагивали всякий раз, когда на них садились то вороны, то нахохлившиеся воробьи. Такая погода только радует прохожих, а для детворы и вовсе праздник: игра в снежки, снежные бабы да санки, что еще нужно непритязательной детской душе.
Валерий проходил мимо ветлечебницы. И вдруг остановился у самого крыльца. Он не-ожиданно вспомнил, как Сергей ему говорил, что Лена устроилась на работу в ветлечебницу. Не в эту ли? Чем-то запала в душу ему эта красавица. Тем более, что после неожиданной ссоры с Оль-гой, он все еще никак не мог сделать первый шаг к примирению. Видел, как Ольга переживала, да и Темка, кажется, стал все понимать. Но не мог. Переступить через себя не получалось. Может, не позволяла этого сделать родившаяся малышка? Он ждал и не ждал этого ребенка. Понимал, что будет трудно, но не думал, что станет так уставать, а, вследствие этого, сильно нервничать. Да и работа над книгой пошла труднее. Хотя ему казалось, что чем ближе конец, тем веселее будет работаться. Даже воспоминания Маркова, представлявшие для него очень ценный материал, не прибавили вдохновения…
- Валера! – вывел его из забытья знакомый голос.
Он очнулся и увидел рядом с собой Лену Корзину.
- Что с тобой, Валера? Я раза четыре тебя позвала, а ты все не слышишь, - улыбнулась де-вушка.
- Извини, задумался, -  Валерий тоже виновато улыбнулся. – А ты что здесь делаешь?
- Я теперь здесь работаю. Уже три дня.
- А-а, ну да! - хлопнул ладонью себя по лбу Валерий. - Совсем забыл. Мне же об этом Серега говорил. Ну, и как работа? Нравится?
- Может, ты меня проводишь до дома, а по дороге и поговорим.
- Да, конечно, - Валерий чуть оттопырил локоть, предлагая Лене взять его под руку, что та и сделала.
Они не спеша пошли.
- Ты знаешь, я еще не поняла. Там, в совхозе, на ферме я четко знала круг своих обязанно-стей, а здесь мне приходится зависеть от посетителей. Приведет кто-то кошку или собаку, значит, есть работа, не приведет – сидим, болтаем.
- Но зато такая работа спокойнее, чем на ферме. Да и в тепле все время.
- А вот это да. В совхозе иногда целый день приходилось проводить на улице. И в дождь, и в мороз, и в слякоть, и в жару, и в пургу.
- Кстати, о пурге, - Валерий остановился и свободной рукой показал на противоположную сторону улицы. – Видишь, во-он там, чуть поодаль большая витрина?
- Ну?
- Что ну?
- Вижу, ну и что?
- Так вот это и есть «Пурга». Кафе так называется.
- Правда, что ль? - засмеялась Лена. - Смешное какое название.
- Название, может и правда смешное, но готовят там неплохо, а я, честно говоря, немного проголодался. Может, зайдем?
- Ой, да мне домой надо. Муж у меня теперь. Ждет, поди.
- Я тебя уверяю, твой муж еще торчит в своем институте.
- Думаешь?
- Да не думаю! Я уже его, слава богу, сколько лет знаю.
- Ну, тогда пойдем.
Они зашли в кафе. Там было тепло и уютно. Посетителей оказалось немного и они смогли выбрать столик подальше от входа и окон. Валерий взял меню, прочитал его Лене. Вместе они выбрали блюда и заказали бутылку вина "Букет Абхазии".
Время пролетело незаметно. Да и к одному "Букету" добавился еще один. Валерий что-то рассказывал Лене, о чем-то ее спрашивал, затем она что-то рассказывала. Потом они танцевали. Во время последнего танца, она ему призналась:
- Валера, я, кажется, опьянела. Как я теперь дойду домой и что скажу мужу в свое оправда-ние?
- Скажи, на работе торжество было.
- Ладно, - кивнула она, но тут же встряхнула головой. - А что, если он уже позвонил на ра-боту.
- Ну, хочешь, я пойду с тобой и смело приму первый удар на себя?
Они продолжали кружиться в танце.
- Ой, боюсь, приревнует он.
- Серый? Приревнует? Ко мне? Да ни за что!
И вдруг он прижал к себе Лену. Она не сопротивлялась. Губы их непроизвольно сблизи-лись. Но через секунду она отстранилась от Валерия.
- Я устала. Отведи меня домой.
- Хорошо. Только расплачусь.

57
Валерий и Лена стали встречаться. Втайне от всех, в рабочее время, подальше от тех мест, где они жили и работали. Что-то тянуло их друг к другу. И одновременно тяготило. Лену то, что это был ее первый и, в общем-то, удачный брак по любви. Валерия то, что Сергей был его самый близкий и, в общем-то, единственный друг. Но взаимное тяготение оказалось выше их сил. Чув-ства побивали разум. Самым ужасным было то, что оба они боялись разоблачения. И от этого еще больше сближались.
Однажды Лена сообщила Валерию, что она дежурит в ночь в своей ветлечебнице. Она звонила из дому ему в школу. Она будет одна. Если Валерий хочет, он может прийти к ней. Валерий тут же согласился. У них еще не было физической близости и оба понимали, что когда-то это все равно должно свершиться: ведь они полюбили друг друга.
- Я уложу Темку, сына. Подожду, пока жена заснет… О-она сейчас отрубается быстро. Как только дочка засыпает, так сразу и-и жена отрубается.
- Я буду ждать тебя, милый, - прошептала она и положила трубку.
- Приду, - только и успел сказать он.
Остаток дня для Валерия  тянулся бесконечно долго. Уроков у него уже не было, но необ-ходимо было присутствовать на педсовете, который начинался в пять часов. Странности в пове-дении Валерия заметили многие, но списали на усталость: как-никак в доме маленький ребенок.
Валерий оделся и вышел на улицу. Только тут понял, что домой идти ему совсем не хотелось. Решил вернуться в школу и в своем кабинете заняться проверкой тетрадей – вчера как раз он давал контрольную. Ирина Викторовна, увидев его возвращающимся, весьма удивилась.
- Валерий Никитич, забыли что-нибудь?
- Да, да, Ирина Викторовна. Тетради забыл. У 9 "б" вчера была контрольная по истории, а я тетради забыл.
- Вы, случайно, не заболели?
- Нет, а что-о, видно?
- Да, вы знаете, у вас какой-то нездоровый цвет лица.
- Извините, - Валерий изобразил на лице подобие улыбки.
- Да ну что вы, я понимаю, -  улыбнулась директриса. - Вы и так у нас герой. Все женщины вам завидуют – вот так вот в тридцать с лишним лет взять и родить второго ребенка.
- Да уж, знаете, так получилось.
Директриса засмеялась, тронула Валерия за плечо.
- Ну ладно, Валерий Никитич, не буду вас больше задерживать. До свидания!
- Всего хорошего, Ирина Викторовна.
Валерий посмотрел вслед удалявшейся директрисе и вздохнул. Взглянул на часы, постоял еще с минуту в раздумье, почесал затылок и прошел к себе в кабинет.
Девять часов вечера. Ночная смена у Лены начиналась в десять. Но сразу приходить было неудобно. Нужно выждать хотя бы полчаса. Валерий прохаживался неспешным шагом по главной улице города. Проходя мимо цветочного ларька, остановился. Достал из внутреннего кармана пиджака кошелек, посмотрел, сколько осталось денег: всего лишь пятерка с мелочью. Махнул ру-кой и наклонился к окошку.
- Три розочки, пожалуйста!
- Три рубля.
- Сколько? У вас с головой все в порядке?
- А ты пройдись, если у кого-то найдешь розы дешевле моих, бесплатно весь букет отдам. Зима же, и время позднее. Никто уже и не работает.
Валерий выпрямился, постоял немного, оглянулся вокруг – и верно: ни в одном магазине или палатке вокруг уже свет не горел. Вздохнул и протянул деньги цветочнице.
- Черт с тобой, давай за трешку. Но только, чтоб стояли долго и не осыпались.
- Не пожалеешь, головой ручаюсь.
Валерий уже начал подмерзать, к вечеру мороз усилился. К тому же, он боялся, что розы замерзнут. Решил потихоньку двигаться в сторону ветлечебницы.
Дверь была закрыта. Он позвонил. Почти сразу дверь открыли – на пороге стояла Лена. Увидев его, она обрадовалась, заулыбалась и чмокнула его в губы.
- Здравствуй, Лена. Это тебе! – Валерий протянул ей цветы.
- Ой, розы? Какая прелесть! Спасибо, Лерик. Проходи, раздевайся.
Пока Валерий раздевался и вешал пальто и шапку на вешалку, Лена нашла трехлитровую банку, сполоснула ее под краном, налила воду и, слегка обрезав кончики стеблей, поставила розы в банку.
- Большая у тебя контора, - Валерий с любопытством осматривал ветлечебницу. - Не страшно одной-то дежурить?
- Страшно, ты прав. Вообще я не должна была дежурить одна, но так сложились обстоя-тельства. У моей напарницы ребенок заболел и она попросила меня подежурить одной, а потом, как-нибудь, она подменит меня.
Они уже сидели за столом в кабинете у врача и держали друг друга за руки.
- А твоя напарница не говорила, много ли ночью бывает работы?
- Да когда как. Когда всю ночь спишь, а когда посетителей бывает больше, чем днем.
- Будем считать, что сегодня ночь пройдет спокойно, - улыбнулся Валерий.
- Я тоже на это надеюсь, - улыбнулась Лена.
Они помолчали, глядя друг на друга.
- Ты знаешь, я хотел чего-нибудь к столу купить, но пока соображал, что именно, все магазины закрылись.
- Не страшно. У меня с собой бутерброды… К тому же, спирт есть, можно разбавить во-дичкой. Девчонки говорят, горло дерет, но пить можно.
Они засмеялись, встали, не разжимая рук и прижались друг к другу. Губы их слились в поцелуе.
Затрезвонил телефон.
- Неужели начинается? - недовольно проворчал Валерий. - Может, не будешь подходить?
- Ты что? Это же моя работа.
Она подошла к столу, сняла трубку.
- Алло! Ветлечебница… Лидка, ты, что ли?.. Да все нормально, осваиваюсь помаленьку. Да ты не волнуйся. Как у тебя дите-то?.. Спала температура?.. Хорошо!.. Ладно!.. Если что, обяза-тельно тебе перезвоню. А, кстати, ничего, что ночью-то. Ну да, конечно, все равно бы не спала, если бы здесь дежурила. Давай, пока!
- Напарница звонила. Волнуется за меня. Конечно, первый раз дежурю и сразу же одна.
- Ну почему одна? Мы же вдвоем.
Он сел на кушетку и протянул к ней руки. Она подошла, обняла его за шею, села на коле-ни.
- А что ты сказал своей жене? - зашептала ему на ухо.
- А я ничего ей не говорил, - так же на ухо ответил Валерий.
- Ой, Лерка! Что-то не то мы с тобой делаем, - она встала. – Что будет, если наши узнают!
- Я думаю, земля не разверзнется. И это главное. Люди имеют право на счастье, на любовь.
- Да, но не за счет счастья других.
-  Кого других-то, Лена? Это мы же сами и есть!
- Да, но у нас с тобой есть и вторые половины, которые ни в чем не повинны.
- Есть ли кто-то на этом свете, ни в чем не повинный? Даже детей, и тех часто зачинают во грехе… Иди ко мне, милая.
- Давай выпьем?
- Ну, если самую малость, честно говоря, спирт никогда не пил.
- Так я тоже! - засмеялась Лена и подошла к стеклянному шкафчику с различными лекар-ствами и препаратами. Открыла его, достала литровую бутыль с надписью "Спирт". Поставила ее на стол, достала из тумбочки стаканы, наполнила графин водой. Плеснула спирт в стаканы и разбавила его водой. Достала из холодильника порезанный сыр и огурец, в хлебнице взяла несколько кусочков хлеба, поставила все это на стол.
- Прошу к столу, месье! – сделала пригласительный жест рукой.
- О мадам! Вы так внимательны, - подыграл ей Валерий.
Они снова весело засмеялись, чмокнулись в губы, сели за стол и взяли в руки стаканы.
- Скажи что-нибудь, - попросила Лена.
Валерий немного помолчал, а потом, катая стакан между внезапно повлажневшими ладонями, негромко начал говорить.
- Всего лишь каких-то месяц-полтора назад я даже предположить не мог, что в жизни бывает так. Налетит ураган, поднимая все на своем пути. Закружит тебя, понесет, неведомо куда, и затем бросит в объятия человека, о котором ты еще совсем недавно абсолютно ничего не знал. Более того, даже не предполагал о его существовании. И все то, что было прежде, как бы кануло в Лету. Нет, конечно, оно не исчезло бесследно, оно, естественно, осталось. Но как бы покрытое дымкой, в тумане. И я… все время боюсь, что ураган кончится и туман рассеется. Но пока… пока мы внутри урагана все остальное для нас не существует… Давай выпьем, милая, за то, чтобы ура-ган продолжался как можно дольше, а туман становился как можно гуще.
Лена зачарованно смотрела на Валерия, боясь своим дыханием перебить его слова. Она поднесла свой стакан к стакану Валерию, но тот вовремя отдернул руку.
- Не будем чокаться, чтобы не спугнуть нашу синюю птицу.
В это время зазвонил телефон. В мертвой тишине звонок оказался подобен колокольному звону. Валерий с Леной непроизвольно вздрогнули. Перекрывая свой непроизвольный испуг, Валерий выругался.
- Черт побери! Ну разве так можно! Люди произнесли тост, а его наглым образом преры-вают.
Лена потянулась рукой к телефону, но Валерий остановил ее.
- Погоди! Нельзя после тоста, не выпив, ставить стакан на стол. Плохая примета. Хотя бы пригуби.
Валерий сам поднес свой стакан к губам и выпил полстакана, скривившись и сразу же потянувшись за огурцом. Телефон продолжал свой нервный трезвон. Лена все-таки немного выпила и только после этого сняла трубку.
- Алло! Ветлечебница!
- Дамочка, сколько же можно звонить! - с той стороны провода раздался нервный женский крик настолько громкий, что его услышал даже Валерий, а Лена испуганно чуть отстранила труб-ку от уха.
- Я вас слушаю, женщина. Что у вас случилось? Только говорите, ради бога, потише. У меня чуть барабанная перепонка не лопнула.
- У вас барабанная перепонка, а меня чуть сердце не выскакивает.
- Да что случилось у вас?
- У меня кошечка сиамская рожает. И не получается. Мучается, бедняжка, уже полчаса.
- Роды какие у нее?
- Первые, конечно!
- Ну, полчаса, это еще недолго. Вы ей помогайте, поглаживайте животик.
- Ничего себе, недолго! Желаю вам, что бы вы так же недолго, как моя Мусенька, мучились при родах.
- Женщина, не хамите! Я, между прочим, на работе и не обязана выслушивать ваше хам-ство.
- Извините, я просто очень расстроена.
- Я вас понимаю. А что касается вашей кошки, то, на самом деле, еще ничего страшного не произошло. Постимулируйте ей роды, погладьте живот… а еще лучше, просто не мешайте. Она сама должна родить. Но, если что, звоните. До свидания!
Лена положила трубку и громко выдохнула.
- Да-а, работка у тебя, Леночка, я скажу. У меня в школе бандиты, но здесь…
- А, ерунда, - махнула Лена рукой. - Давай, лучше, еще выпьем.
- Давай!
Валерий поднял стакан, Лена взяла свой.
- Давай просто выпьем за нас с тобой, - она приблизила свой стакан к его и слегка чокну-лась.
Они выпили, закусили. Снова немного помолчали. Первой встала Лена, подошла к Валерию, обняла его за шею. Поцеловала, стала снимать пиджак. Он помогал ей, высвобождая сначала одну руку, затем другую. Страсть охватывала обоих. Они уже с трудом сдерживались. Он стал расстегивать ей халат, она ему рубашку. Вскоре на полу оказались ее платье и его брюки, они легли на кушетку, лаская друг друга, постепенно избавляясь и от нижнего белья. Им было хорошо вдвоем…
Резкий звонок в дверь и последовавший за этим нервный стук кулаком снова вернул их в реальность.
- О боже! Что за чертовщина! - Лена покрылась нервной дрожью.
- Имеем мы право на личную жизнь или нет? Садисты, что ли, живут в этом городе? Я же не могу уже ждать, Лена. Пошли их к черту!
Звонки и стук в дверь продолжались. Лена вскочила.
- Нет, не могу! Я, в конце концов, на работе. Подожди здесь, не выходи из-за ширмы.
Она нервно выискивала глазами платье, попыталась его надеть, но, услышав новый стук в дверь, причем, на этот раз, вероятно, уже стучали ногами, снова бросила платье на пол, схватила со стула халат, набросила его на себя и, на ходу застегиваясь, побежала к двери.
- Иду, иду! Не ломайте казенную дверь!.. Я слышу!
- Помогите, пожалуйста! - запричитал за дверью женский голос. - Собачка моя помирает.   
Лена открыла дверь ключом, сняла со щеколды, отворила ее.
- Простите, что долго не отворяла. Сами понимаете, ночь.
Но ее оправданий не слышали. Перед ней стояла несчастная вся в слезах женщина, держа на руках истекающую кровью и поскуливающую боксериху.
- О боже! Что с ней?
- Лапка! Муж мой зазевался, а она еще маленькая, глупышка. Годик всего. Трамвай лапку отрезал.
- Несите быстрее ее в операционную.
Пока они шли, Лена задавала вопросы.
- Лапу чем-нибудь обрабатывали?
- Да, марганцовкой и йодом.
- Собака злая?
 - Да что вы?
- Я имею ввиду, на чужих кидается? Наркоз мне ей делать или не надо.
- Да нет. Она добрая, она в самом деле добрая.
- Хорошо, кладите ее на стол.
Пока женщина укладывала собаку на операционный стол, Лена включила дополнительное освещение, прошла к шкафу с медикаментами, взяла шприц, открыла ампулу.
- Я все-таки ей сделаю обезболивающее.
Сделав собаке укол, Лена аккуратно стала рассматривать рану. Трамвай основательно прошелся по собачьей лапе – пальцы отрезаны полностью, а нога чуть выше держалась лишь на одном кусочке кожи. Собака жалобно поскуливала.
- Да, к сожалению, это придется отрезать.
- Доктор, а она не умрет? – женщина постоянно вытирала слезы и сморкалась в платок.
- Ну, люди же не умирают, когда им отрезают конечности. Она просто будет хромать, а кожа и шерсть снова нарастут. Знаете, как говорят: заживет, как на собаке. Но вы вовремя обра-тились к нам. Как зовут животное?
- Дэйзи. Знаете, мы к ней все так привязались.
- Да будет жить ваша собачка, успокойтесь.
В этот момент в операционную вошел Валерий.
- Я могу тебе чем-нибудь помочь, Лена?
- Да нет, спасибо. Я здесь одна справлюсь.
Операция длилась недолго. Лена отрезала ножницами висевшее на ноге мясо и кусочек кости, обработала рану раствором, помазала мазью, наложила тампон и стала бинтовать, все вре-мя при этом ласково приговаривая:
- Дэйзи хорошая девочка, умница.
- Ну, вот и все,  женщина. Пять минут посидите, пусть девочка ваша успокоится. И можете идти домой.
- Спасибо вам, родненькая, - сквозь слезы заулыбалась женщина. - Я уж думала все, помрет наша Дэзька. Вот, возьмите, трешку. Это в благодарность. Больше нету с собой.
- Что вы, что вы. Не вздумайте, это же моя работа, - Лена вернула женщине деньги.
- Ну, спасибо, милая. Иди сюда, моя хорошая, - женщина взяла довольно тяжелую собаку на руки. –  Попрощайся с доктором.
Собака, словно поняв слова хозяйки, лизнула Лену в лицо. Лена улыбнулась и погладила собаку.
- Все будет хорошо.
Дама с собакой ушла. Лена с Валерием переглянулись и улыбнулись.
- Погоди, я руки вымою. Иди пока в кабинет.
- Ты знаешь, я даже замерзла в операционной. Я только сейчас это поняла, - Лена вернулась в кабинет, потирая ладони.
- Ну, так в чем же дело? Спирт-то мы еще не весь выпили.
- И я о том же.
Лена снова достала из шкафа бутыль со спиртом, разбавила ее и налила в стаканы.
- Знаешь, Лерик, у меня появился тост, - она подняла стакан и посмотрела на Валерия сквозь стекло. – Давай выпьем за мое, нет, за наше ночное боевое крещение.
- Отлично!
Они выпили, съели по бутерброду. Тепло прошло по всему телу. На душе стало радостнее.
- Пойдем! – предложила она.
Они снова зашли за ширму, обнялись, и губы их слились в поцелуе. Валерий начал рассте-гивать пуговицы на белом халате Лены. А та, в свою очередь, принялась за его рубашку. Но едва они легли, опять раздался телефонный звонок. Валерий откинулся на спину и истерически захо-хотал. Лене тоже стало смешно. Она встала и лишь развела руками. «Вот и думай, что бога нет!» - почему-то ей подумалось. Набросив халат, подбежала к телефону.
- Алло!
- Это опять я! - Лена сразу узнала тот самый истерический голос женщины, у которой рожала кошка сиамской породы.
- Да, я вас слушаю.
- Измучилась вся,  моя Мусенька. Вы обязаны ей помочь.
- Хорошо, приносите ее сюда.
- Вы в своем уме, дама?! У меня кошка рожает, на улице мороз, а вы говорите приносите.
- Да, извините, я не подумала. Вы знаете, я ночью дежурю первый раз. Не знаю, как по-ступают в таких случаях.
- Так я вам сейчас расскажу, - с готовностью отозвалась кошатница.
- Нет, вы знаете, я просто позвоню сейчас своему начальнику, а потом перезвоню вам. Вы оставьте мне свой телефон.
- Да, да, конечно! Только учтите, кошка-то мучается.
Лена записала телефон, нажала на рычаг и тут же, не кладя трубку, стала набирать номер своей напарницы.
- Лида? Не разбудила? Как ребенок? Спит? Ты извини, Лидок. Я в растерянности. Тут звонит одна дама уже несколько раз. У нее кошка никак не может родить. Мне что делать-то? Я же не могу оставить лечебницу. Вдруг кто-то еще позвонит… Можно? Поняла. Спасибо, Лида. Извини.
Раздетый по пояс Валерий подошел к Лене, погладил ее по волосам. Она снова нажала на рычаг телефона и тут же начала набирать номер кошатницы.
- Видишь, как оно, оказывается, Лерик. Не судьба нам сегодня… Алло! Это из ветлечебницы звонят. Как ваша кошка?.. Говорите адрес, я сейчас к вам буду.
Лена записала адрес и положила трубку.
- Улица Ленина, 13. Это далеко отсюда? – Лена подняла глаза на Валерия.
- Да не очень. Два квартала всего.   
Лена сняла халат и стала одеваться. Валерий, вздохнув, начал делать то же самое.
- Ты проводишь меня, Валер?
- О чем разговор? Конечно.
Нужный дом они нашли довольно быстро. Поднялись на второй этаж, позвонили в квартиру номер шесть. Дверь им довольно быстро открыла улыбающаяся хозяйка.
- Это у вас кошка рожает? – довольно неприветливо спросил Валерий.
- У меня! – кивнула хозяйка. – Только не рожает, а уже родила.
- Значит, все в порядке? Ну, я за вас рада, - устало произнесла Лена. – Тогда мы, с вашего позволения пойдем. Только у меня к вам просьба, подпишите вызов.
- Да, конечно, заходите. Заодно полюбуйтесь на наш приплод. Шестеро совершенно замечательных котяток.
Женщина завела их в комнату, где в кресле сидел ее муж, держа коробку с шевелящимися слепыми, крохотными котятами. Рядом с ним, на коврике лежала с закрытыми глазами, вытянув-шись, сама роженица.
- Федя, это доктора. Они пришли почти вовремя.
- Здравствуйте, - кивнул головой Федя.
- Здравствуйте, - одновременно произнесли Лена с Валерием.
- Маша, может, мы подарим ребятам одного?
- С ума сошел, они же еще слепые. Тут же умрут. Вот недельки через две звоните, прихо-дите.
 Женщина расписалась на бумаге, которую ей протянула Лена.
- Спасибо! Мы обязательно так и сделаем.
Они вышли на улицу и, поеживаясь от холода, быстрым шагом пошли к ветлечебнице. Вернувшись, они легли на кушетку и тут же забылись от усталости.

58
После полубессонной ночи  Валерий с трудом провел два урока и, не дожидаясь никого, отправился домой. Но дома его ждал неприятный сюрприз. Он это почувствовал, едва войдя в квартиру. Какой-то незнакомый женский голос что-то довольно громко и жестко кому-то выгова-ривал.
- Вы поймите, мамаша! С такой болезнью в таком возрасте лучше не шутить.
Валерий, едва повесив пальто и шапку на вешалку, не разуваясь, прошел в комнату. На диване сидела Ольга, держа на руках Наденьку. Напротив нее на стуле сидела немолодая уже женщина в белом халате со стетоскопом в руках.
- Здравствуйте, - поздоровался с обеими женщинами Валерий, опершись о косяк.
- Валера, Наденька заболела. Температура под тридцать девять уже второй день.
- Это папа? – женщина повернулась к Валерию.
 Тот молча кивнул.
- Очень хорошо. Может быть хоть вы воздействуете на супругу. У вашей девочки воспаление легких. Ее необходимо немедленно положить в больницу. Я готова тут же вызвать "скорую", но ваша жена не соглашается.
- А я буду лежать с дочкой в одной палате?
- Ну что вы, мама. Груднячки должны лежать отдельно. Но вы сможете ее посещать, когда вам будет угодно.
- Нет, тогда я не согласна. А если ей станет плохо, я даже не буду об этом знать, а она сама никого и позвать не сможет.
- Да поймите вы, у меня на участке ребенок от этого же умер. Родители тоже отказывались его госпитализировать. Ребенку нужны уколы, препараты.
- У меня мама врач, она смо-ожет приходить и делать Наде уколы сама.
- Ну, смотрите, я вас предупредила, - сдалась врач, выходя в прихожую. - Помогите мне одеться.
Валерий вышел вслед за ней. Надя закашлялась, Ольга прижала ее к себе и стала покачивать и похлопывать по спинке.
- Правда, нужно признать, что тот ребенок был слишком запущен, - одеваясь,  сказала врач. - Его спасти было уже невозможно. У вашей же девочки только начальная стадия, но уход необходим постоянный.
- Да, да, конечно.
- Я там выписала рецепты. И не забывайте про уколы.
- Да, спасибо, доктор.
Валерий закрыл дверь, постоял в прихожей, собираясь с мыслями, глянул на себя в зеркало, провел рукой по щетине и покачал головой. Затем вошел в комнату. Увидев его, Ольга заплакала, еще крепче прижав к себе дочку. Валерий постоял в нерешительности пару минут, затем робко подошел к жене с дочерью и обнял сразу обеих. На глазах его также выступили слезы.
Так они стояли несколько минут, молчали и плакали. Потом Валерий взял дочку на руки, посмотрел на нее, она поморщилась и захныкала. Валерий прижал ее к себе и стал расхаживать по комнате, что-то мурлыча себе под нос. Он почувствовал, как что-то кольнуло его в сердце. Маленький комочек прижался к нему и замолчал. Девочка вся горела. Ее жар передался его телу. Он ходил и ходил, боясь остановиться. Думал, если он остановится, дочка снова заплачет. Он оказался перед Ольгой. Она полулежала на диване и плакала. Плечи ее то и дело вздрагивали. Он остановился в шаге от нее. Несколько мгновений смотрел на жену.
- Прости меня, родная. Я все понял. Как я был не прав.
Ольга в ответ зарыдала.
Вскоре пришла Любовь Николаевна, вызванная перед тем Ольгой. Не раздеваясь, она пробежала в комнату, дыша на ладони и разогревая их трением друг о друга.
- Что случилось с нашей малышкой?
- Воспаление легких, - вдруг осипшим голосом произнес Валерий.- Там, на столе, рецепты. И доктор сказала, уколы нужно поколоть.
Любовь Николаевна сняла шубу, разулась и протянула руки к внучке.
- Дай-ка мне ее, Валерик. Не надо плакать. Что вы тут болото устроили. Все будет нормально. Выходим мы нашу Надежду.

59
- Батя, хорошо, что ты дома. У меня к тебе разговор есть.
- А, сынок. Проходи, проходи. Давненько не виделись. Ты, говорят, чегой-то выпендриваться начал при Ольге-то.
Валерий воспользовался тем, что матери сейчас не было дома, она вместе с Ольгой уха-живала за Надей. Артем гулял. Можно было поговорить с отцом по-мужски, один на один.
  - Это кто говорит? – удивился Валерий.
- А что, испугался? То-то же. У нас городок-то небольшой. Долго в тайне ничего не удерживается, поэтому ты уж поосторожней там, ежели, конечно, не хочешь нанести урон своей, да и нашей с матерью репутации тоже.
- Ну, если уж ты что-то знаешь, то и мне легче будет с тобой говорить.
- Да что я знаю? Так, Ольга жаловалась матери.
Отец ковырялся в радиоприемнике, меняя одни детали на другие. Изредка он поднимал голову, распрямлял спину, вытирал руки лежавшей рядом тряпкой и снова склонялся над работой.
- Ты знаешь, пап. Со мной что-то случилось. Я вдруг понял, что Ольга мне надоела. Устал я от нее. А тут подвернулась красивая девушка, ну, я и не удержался. Начал флиртовать.
- Девушка действительно красивая?
- Да.
- Блондинка или брунетка?
- Да какая разница, папа. Разве от цвета волос что-то зависит?
- Ну ладно, ладно, я так спросил, ради интересу. А если ты хочешь знать мое мнение по-существу, то вот, что я тебе скажу. От того, что ты пару-тройку раз изменил своей жене, ее не убудет. Но только делать это надо с умом, чтоб никто об этом не слышал и не знал. А то раззудись плечо, разойдись рука. Гулять, так гулять! Наши мужики бы тебя не одобрили. Для бабы ведь что важно, что ты ее словами любишь. Ей внимание приятно. Особливо в такие моменты, когда дитя малое появляется и она этим бременем и без того тяготится.
Отец снова разогнул спину, вытер руки и откинул тряпку в сторону. Глянул на сына.
- А теперь прикинь, что о ней будут бабы сплетничать.
- Да, самое смешное, что сплетничать-то не о чем. У нас с-с… той женщиной дальше по-целуев-то и не получилось ничего.
- Ну вот, а бабы-то этого не знают! Ох, и вляпался ты, Лерка, в самое дерьмо.
Валерий остался не удовлетворенным разговором с отцом. К тому же, не мог он отцу признаться, что закрутил любовь с женой своего лучшего и единственного друга. Некоторое время он держал это в себе, а потом решился написать обо всем Михаилу Сергеевичу Маркову, надеясь на его мудрый совет. Маркову написал Валерий всю правду и с нетерпением стал ждать ответа. Обратное письмо пришло через месяц. С каким-то детским волнением и трепетом вскрывал Валерий это письмо. Словно от того, что будет в нем, завсисела его дальнейшая судьба.
Валерий несколько раз перечитал письмо. Особенно запали ему в душу следующие стро-ки:
«Ты, конечно, правильно сделал, что вовремя остановился. Самое плохое качество в человеке – это способность предать ближнего. Поверь мне, Валера, испытал лично на себе. И твой родной дедушка, Николай Анофриевич, это тоже испытал. Вот после этого всю жизнь и пытался очиститься. И пусть Сергей не брат тебе, но близкий друг, а это иногда значит больше, чем даже родственные узы. И моли бога, чтобы  вся эта история не дошла до ушей его. Что же касается Лены… Тебе ведь никто не запретит и с ней быть в таких же дружеских отношениях, как с Сергеем. В конце концов, у людей должны быть свои тайны (даже от близких). Это разнообразит жизнь и приятно щекочет нервы.
И вот еще что. Посвяти свою книгу, которую, я верю, ты допишешь, своему другу. Это будет самое лучшее твое очищение.
А своих чувств, Валера, стыдиться не нужно. Чувства – это именно то, что отличает, в первую очередь, живое от неживого. Ты еще молод, и вполне закономерно, что ты мог влюбить-ся в кого-то еще, кроме своей жены. Главное – не переступить роковую черту».

60
Было воскресенье. Именно на этот день Валерий условился прийти к Корзиным домой. Специально, чтобы не оставаться наедине с Леной. Он знал, что отец и сын Корзины будут дома ждать его, Валерия, с рукописью уже практически готовой книги. Валерий уже давно так не вол-новался. Один раз даже портфель из рук выронил.
Вот, наконец, и знакомая дверь. Рука автоматически потянулась к звонку. Дверь открыла Лена.
- Валерик? – улыбнулась она. - Как я рада тебя видеть, - она, оглянувшись, не видит ли кто из домашних, чмокнула его в щеку.
- Я тоже, - неожиданно сконфузился он, наливаясь краской. – Серега с отцом дома?
- Да дома, конечно. Ждут тебя. Проходи!
Она впустила его, чуть посторонившись и проведя рукой по его волосам. Закрыла дверь. Валерий снял куртку, разулся и прошел прямо в кабинет к Александру Петровичу.
- Здравствуйте! - поздоровался он с каждым за руку.
- Здравствуй, здравствуй, писатель, - улыбнулся Корзин-старший. – Проходи к столу, садись и доставай свою рукопись.
Валерий достал из портфеля папку с перечеркнутой надписью «Мой дед и его брат: единство и борьба противоположностей». Вместо нее появилась короткое и недвусмысленное  название: «Очищение». Пока Валерий развязывал на папке шнурки, Сергей успел прочитать заголовок.
- Во, как, отец! Не больше и не меньше – «Очищение» и все тут.
- Я прошу тебя, Серый, - пальцы у Валерия задрожали. – Я и так волнуюсь, а ты еще иронизируешь.
 - Не обращай на него внимания, Валера, - успокоил Александр Петрович. - Это он не со зла, а от зависти, что ты вот написал целую книгу, а он пока еще нет.
- Ну да, да, это мы слышали: построить дом, вырастить сына, написать книгу. Лерке из всего этого только дом остался, а у меня еще все впереди. Но какие наши годы!
Сергей взял в руки машинописный текст, пролистнул первую страницу, прочитал: «Глава первая. Бабушкин сундук».
- Ну, ты прямо романист, Лерка, как я погляжу.
- Мне оставить вам рукопись, или самому почитать? - спросил Валерий.
- Сделай одолжение, почитай, - попросил Александр Петрович.
- Хорошо, пожалуйста!
Валерий начал читать, удобно устроившись в кресле и каждую прочитанную страницу откладывал рядом с собой на пол. Сергей сидел в другом кресле, откинувшись на спинку и прикрыв глаза. Через некоторое время в комнату вошла Лена и присела на поручень кресла, в котором сидел Сергей, облокотившись на спинку и обняв мужа. Александр Петрович сначала слушал сидя, затем стал прохаживаться по комнате, подошел к окну, открыл форточку, закурил, отгоняя дым на улицу.
Чтение продолжалось около двух часов. Голос у Валерия подсел, глаза устали, но он мужественно дочитал до конца, остановился и громко выдохнул.
- Всё!
Какое-то время длилась пауза. Первым заговорил Корзин-старший.
- Признаться честно, я не думал, что у тебя так здорово получится. Молодец, Валера. Оставь мне рукопись, я еще раз внимательно прочитаю ее и напишу рецензию, а потом еще одно письмо Юрию Ивановичу Севастьянову. Книга того стоит, он поможет тебе ее опубликовать.
- Спасибо, Александр Петрович.
- Молодец, Лерка. Искренне тебе завидую, но розовой завистью.
- Спасибо, но мне хотелось бы тебе, Серый, напомнить один наш разговор, состоявшийся несколько лет назад. Помнишь, как-то я читал книгу Чивилихина «Память», а ты ее покритиковал, сказав, что в ней очень много пишется об истории этого семейства.
- Ну, может и говорил. Что дальше-то?
- А дальше… Дальше ты мне сказал, что сильно сомневаешься в том, что тебе лично будет интересно читать такой опус, например, как «История семьи Кочкиных».
Сергей на некоторое время задумался, затем засмеялся и подошел к Валерию, хлопнув своей ладонью о его.
- Сдаюсь, Лерка. Один-ноль в твою пользу.
- Мужчины! – подала голос Лена. - Я думаю, одной духовной пищей человек сыт не будет. Прошу вас на кухню, мы там с Марией Васильевной обед приготовили.
- Да, да, Лена права, - поддержал сноху Корзин-старший. - Пойдемте пообедаем. 

61
Весна быстро брала свое. Растаяли последние сугробы во дворах и на обочинах дорог, давно уже ставшие черными после непрестанной уборки и попадания на них пыли и всякого мусора. На деревьях потихоньку распускались листья, пока еще нежные и липкие, наполовину свернутые в трубочки. День становился все длиннее и все теплее. Защебетали птицы, чаще стали улыбаться люди.
Валерий, задумавшись, шел по улице, шумевшей молодой бархатной зеленью деревьев. Ему было радостно. Сегодня рано утром Наденька произнесла первое слово, прозвучало оно как-то бессвязно и, возможно, случайно. Но, увидев подошедшего к ее кроватке Валерия, дочь произ-несла: "Пап-па!". Это прозвучало так неожиданно, что Валерий не обратил на него никакого внимания и, если бы не Ольга, тут же подхватившая дочку на руки и закружившая с ней в радостном танце, Валерий так и ушел бы, не осознав всей значимости события.
- Валерий Никитич! – донесся голос словно бы из заоблачной дали.
Возможно, поэтому Валерий и не обратил на него внимания. Но зов повторился и теперь он уже звучал гораздо ближе. Валерий очнулся. Качнул головой, разгоняя мысли. И в этот момент он уже совсем рядом вновь услышал свое имя и тут же взгляд его поймал того, кто звал его.
- Валерий Никитич! Мы вас зовем, зовем.
- Саша? Свистунов? Катя! Ну, здравствуйте, друзья. Извините, задумался.
- Вы спешите куда? – спросил Сашка.
- Спешу, но не очень, - улыбнулся Валерий. - А у тебя дело ко мне?
- Маленькое, - несколько замялся Свистунов.
- Ну, давай. Отойдем в сторонку, чтобы людям не мешать. Боже, как ты вырос, возмужал. Катя, ты не боишься, что он с высоты своего роста скоро на нас и смотреть не будет.
- Боюсь, Валерий Никитич, - засмеялась Катя, - поэтому и приходится все время с ним хо-дить и держать его под руку, чтобы в небо не улетел.
Свистунов смущенно улыбнулся. Они подошли к стене большого серого здания и остано-вились. Валерий с удовольствием разглядывал своего бывшего ученика, а тот, сконфуженно, пря-тал глаза. А затем вдруг смело посмотрел в лицо учителю.
- А меня в армию призывают, Валерий Никитич.
- Что ты говоришь? И когда?
- Четырнадцатого приказано явиться на сборный пункт при вещах и лысым, - засмеялся Сашка.
- Жалко, Саша, что ты не послушал тогда нас, да и родителей своих и не поступал в ин-ститут.
- Я о том не жалею, Валерий Никитич. Я вообще взял за правило, не жалеть о прошлом.
- Ну что ж, возможно, ты здесь и прав: ведь прошлое, действительно, уже не вернешь.
- Валерий Никитич, - Сашка вдруг посерьезнел и опустил глаза. - Вы помните тот вечер?.. Ну, посвященный Дню победы. Мы тогда еще учились в девятом классе.
Валерий напряг свою память, пытаясь вспомнить, что это был за вечер.
- Ну, тот, на который вы партизана пригласили с медалью «За отвагу», - уточнил Свисту-нов.
- А, да, да, - вспомнил Валерий. - Ты, помнится, тогда еще не совсем хорошо пошутил с ним.
- Ну да! А он мне сказал тогда, что медаль эту получил в шестнадцать лет.
- Смотри, запомнил, - усмехнулся Валерий.
- И не просто запомнил, Валерий Никитич, - серьезно произнес парень. - Задели они меня тогда, эти его слова. И подумал я тогда: а смог ли бы я так?
Свистунов на секунду замолчал. Валерий ждал. Понимал, что парень собирается сказать самое главное.
- А вы случайно не знаете, где живет этот партизан?
- Случайно знаю, Саша. Это мой отец, - улыбнулся Валерий.
- Вот как?! Тогда извинитесь за меня перед ним за ту… шутку. Понимаю, что поздно, но лучше поздно, чем никогда.
- А он и не обиделся тогда на тебя. Отец у меня вообще не обидчивый. Но за извинение все равно спасибо. Это признак того, что ты парень хороший и честный.
- И еще передайте, пожалуйста, вашему отцу, что я докажу всем – я бы тогда тоже смог. Я написал заявку в военкомате, чтобы меня направили в Афганистан.
Валерий, пораженный этими словами, несколько минут молчал, не зная, что на это ответить. Бравада это или искренность чувств? Впрочем, нет, такими словами зря не бросаются.
- Знаешь что, Саша, я вот что хочу тебе сказать, - Валерий скрестил руки на груди и большим пальцем правой руки стал поглаживать подбородок.- Я прекрасно понимаю порыв твоих чувств, но, на мой взгляд, то, что ты смог бы тогда, ты уже неоднократно доказывал всем на рин-ге. А Афганистан? Это чужая война, Саша. И поверь, если вдруг там с тобой что-нибудь случится, это будет очень плохо для всей твоей семьи, для друзей, для Кати и даже для моего отца, старого партизана. Ведь он тогда, пацаном, кровь проливал за свою землю.
- Простите, Валерий Никитич, но я своих решений не меняю. До свидания!
Свистунов убежал так быстро, что Валерий не успел даже среагировать на его последние слова. Да и Кате пришлось звать его и едва ли не бежать за ним. Валерий только посмотрел вслед удалявшейся молодой паре.
Когда вечером Валерий передал слова Свистунова отцу, тот тяжело взмахнул рукой и совершенно неожиданно прослезился. Годы делали свое дело: Никита Николаевич становился все более чувствительным.

62
Юрий Иванович Севастьянов встретился с Никольским. Они долго искали встречи друг с другом, но все, как говорится, текучка заедала. Наконец, поняли, что им много есть чего сказать друг другу, да еще и Кочкин прислал на рецензию свою рукопись. Одним словом, встреча состоя-лась в квартире у Севастьянова.
- Здравствуй, Юлик! Как я рад наконец-то тебя лицезреть.
Они пожали друг другу руки, а затем крепко обнялись, трижды приложившись щеками друг к другу.
- Да, Юра, годы нас с тобой не делают моложе, а работы, почему-то меньше не становится.
- Вот только делать ее все труднее.
Они засмеялись. Прошли в комнату. Никольский с удовольствием осматривал незнакомую обстановку. Севастьянов некоторое время молча следил за ним, а потом не без иронии спросил:
- Что, Юлик, ищешь возможное местоположение «жучков».
- Да нет, смотрю, ремонт недавно сделали и мебель обновили.
- Не без того, не без того. Присаживайся, - Юрий Иванович указал рукой на кресло. - А я на кухню за подносом. Нам Тонечка закусь приготовила.
- А где, кстати, она сама?
- На работе, дежурство у нее сегодня.
Севастьянов вышел и через несколько минут вернулся с подносом, на котором стояла откупоренная бутылка красного вина, два бокала и две тарелки с закусками. Поставив все это на журнальный столик, Юрий Иванович придвинул к нему еще одно кресло, в которое сам и уселся.
- Кстати, о «жучках», - Юлий Борисович следил за тем, как Севастьянов наливал вино в бокалы. - Откуда узнал? Это же государственная тайна.
- Ну, мы тоже кое-что умеем, - улыбнулся Севастьянов и поднял свой бокал. – Давай, Юлик, за встречу.
- За то, чтобы чаще встречаться.
Они пригубили бокалы и поставили их на стол.
- Я подозреваю, в таком случае, - Никольский взял кусочек белого хлеба, намазал на него масло и ложечкой положил сверху красную икру, - что, если историк Севастьянов знает о том, что при строительстве нового здания американского посольства наши спецслужбы напичкали его всевозможной подслушивающей техникой, то не могут об этом не догадываться и сами будущие хозяева.
- Это же элементарно, Ватсон, - развел руками Юрий Иванович. - Если наше правительство отказалось от услуг американских рабочих, заменив их своими, значит, здесь что-то нечисто.
Юрий Иванович съел бутерброд с ветчиной, взял в руки свой бокал, а потом добавил:
- Но, честное слово, я об этом американцам не говорил.
Они захохотали, чокнулись и осушили бокалы.
- Впрочем, я уверен, Юра, американцы у нас в долгу не останутся.
- И что же они смогут сделать. Мы ведь пока не собираемся в Вашингтоне строить новое здание посольства.
- Вот в том-то вся и проблема, - вздохнул Никольский. - Значит, американцы вполне могут сделать какой-нибудь подкоп под нашим посольством.
- Да бог с тобой! - отмахнулся Севастьянов. – Это сейчас-то, когда мы перестаем быть для американцев «империей зла»? Когда Горбачев задружил с Рейганом?
- Да, но, тем не менее, эта дружба ведь не мешает подсовывать «жучков» в стены. И вообще, Юра, не верю я в эту дружбу с Америкой. Уж слишком велики две наши державы, чтобы дружить. Помнишь, как наставлял Александр Третий своего сына, будущего Николая Второго, перед смертью?
- Не верь ни в чью дружбу,  Россию все боятся из-за ее огромности. Кажется, так.
- Вот, вот. А тем более, с американскими-то амбициями мирового судьи.
- Да-а! - Юрий Иванович тяжело выдохнул и откинулся на спинку кресла. - Тем более, что у нас в стране что-то сломалось. Националистические движения на Украине, в Прибалтике, в Белорусии. А что случилось в нынешнем декабре в Казахстане!
- Не нужно было Горбачеву назначать в Алма-Ату первым секретарем Колбина. Всю жизнь первым были местные, а тут вдруг нате – русский.
- Да, но в Казахстане казахов меньше сорока процентов.
- Ну и что! Ты знаешь, что там творилось? Казахи саперными лопатками убивали русскоязычных. И никакой Колбин ничего там не сделает. Знаешь, как у нас в конторе обозвали бунтовщиков?
- Как?
- Новыми декабристами.   
- Ты знаешь, Юлик, мне кажется, Горбачев потерял ориентацию. Он выпустил из рук вожжи, которыми семьдесят лет правила Россией партия.
- На мой взгляд, Юра, его сломал Чернобыль. После этой трагедии он просто сломался. Он не знал, что делать, как быть, а посоветовать ему тоже ничего дельного не смогли.
- Да, возможно! А может быть, он просто испугался? Понял, какая ответственность лежит на нем.
- Да нет, ты знаешь, я вдруг понял его суть – он, может быть, человек и волевой, но крайне нерешительный. Прежде, чем принять какое-то решение, он слишком долго думает, все взвешивает, измеряет. В обычной жизни – это гигантский плюс, но в большой политике опаздывать нельзя – сожрут.
Севастьянов снова разлил вино в бокалы и поднял глаза на гостя.
- Бог с ними, Юлик! Мы с тобой столько не виделись, а встретились – и сразу о политике. Мы же с тобой простые, не обремененные властью смертные. Давай же ими и останемся, а?
- За простых смертных и за их бессмертье! - Никольский поднес свой бокал к хозяйскому и слегка чокнулся.
Севастьянов покачал головой и улыбнулся.
- Хорошо тебя в твоем КГБ выдрессировали: все умеешь перевернуть с ног на голову, но делаешь это так, что не каждый сразу догадается. 
- Да, учителя были хорошие, да и ученик не промах.
Они снова засмеялись. Севастьянов встал, похлопал Никольского по плечу. Обошел вокруг кресла и подошел к своему столу, взял папку с рукописью.
- Юлик, каково твое впечатление о книге Кочкина?
- Парнишка молодец, выжал из информации все, что можно.
Севастьянов вернулся в крелсо, положил рукопись себе на колени, открыл папку и начал перелистывать.
- Ты думаешь, стоит ее опубликовать?
- Стоит, Юра. Пока это свежо – пойдет на «ура». А кто знает, что будет лет через пять.
- Я смотрю, ты стал пессимистом.
- Работа в моем заведении не способствует оптимизму. Но книга, действительно, у валерия получилась хорошей.
- Ну, значит, решено, - Севастьянов закрыл папку, прихлопнул ее ладонью. - Напиши на нее внутреннюю рецензию, а я предисловие и – в издательство.
- Хорошо! - кивнул Никольский и потянулся за пачкой сигарет, которую он заблаговременно выложил на стол.

63
Виктор Иванович Шевченко прошел через военкоматский двор и коридоры прямо к военному комиссару, подполковнику Файвишевскому. Дежурный доложил военкому и тот немедленно пригласил его к себе.
- Аркадий Львович, я вас приветствую!
- Добрый день, Виктор Иванович!
Они обменялись крепким мужским рукопожатием.
- Я к вам все с той же своей просьбой, Аркадий Львович. Я знаю, мой парнишка уже сидит у вас на сборном пункте. Даже знаю, что просился он в Афган. Не дайте загубить талант. Может через пару-тройку лет он олимпийцем станет или чемпионом мира.
- Иваныч! Ты меня поражаешь. Я же сам в молодости боксом увлекался. Вон, глянь, нос до сих пор набок глядит.
Военком ткнул себя пальцем в довольно крупный нос, Шевченко пристальнее  посмотрел на него и непроизвольно усмехнулся, прикрывшись ладонью. Военный комиссар тоже засмеялся.
- Я послал запрос в Центральный спортивный клуб армии, там информацию приняли к сведению. Со дня на день, как говорится, жду покупателя.
- Ну, спасибо! Утешил. По такому случаю не грех и… отметить, - Виктор Иванович щелкнул себя указательным пальцем по горлу.
- Так вы ж спортсмены, вам же нельзя, - засмеявшись, погрозил пальцем Файвишевский.
- Но случай-то какой, Аркадий Львович, - Шевченко полез в свою небольшую спортивную сумку, висевшую у него на плече и достал оттуда бутылку коньяка. – Стаканчики, я думаю, у вас найдутся?
- А то как же!
 Файвишевский направился к сейфу, взял два стакана и открытую коробку конфет. Поста-вил все это на стол и нажал на кнопку селектора.
- Николай! Ко мне пока никого.
- Слушаюсь, товарищ подполковник.
- Но, вообще-то, я хочу тебе сказать, Виктор Иванович, - подполковник откусил небольшой кусочек от конфеты, заедая коньяк, - что салажонка твоего, ну, Свистунова, в любом случае в Афган бы не отправили.
- Это почему же? -  Виктор Иванович снова подливал коньяк в стаканы.
- Да потому что на высшем уровне, - военком поднял вверх указательный палец правой руки, - принято решение вывести оттуда наш ограниченный воинский контингент, а проще говоря, Двадцатую армию.
- Вот ка-ак? – удивился Шевченко.
- Но только то, что ты здесь услышал, пока еще государственная и военная тайна, - Файвишевский приложил палец к губам.
- Понял, не пацан какой-нибудь, - кивнул головой Виктор Иванович.

Сашка сидел в углу красного уголка под портретом Ленина и откровенно скучал. Он ви-дел, как редеют ряды новобранцев, по двое-трое-четверо уходивших вслед за вызывавшими их офицерами и сопровождавшими тех сержантами срочной службы. Из репродуктора то и дело доносились слова известной и уже навязшей в зубах песни: «Как будто ветры с гор, трубят солдату сбор, дорога от порога далека…».  Пошли уже вторые сутки, как он сидел здесь и на все вопросы, которые он задавал дежурному офицеру, раздавался один и тот же ответ:
- Когда за тобой придут, тебя вызовут!
Несколько раз его навещали родители, приносили гостинцы. Однажды пришла и Катя, с которой они, с разрешения дежурного майора, даже прогулялись по городу.
- Ты будешь меня ждать, Катя?
Сашка неспеша, держа девушку за талию, вел ее по аллее парка.
- Мог бы об этом и не спрашивать.
- Да все вы так говорите, когда провожаете в армию своих парней. А потом, через полтора года эти парни получают письма примерно следующего содержания: «Вася, у меня для тебя радо-стная весть – у нас с тобой родился мальчик. Как ты его хочешь назвать?» – хмыкнул Сашка.
- Дур-рак! – Катя освободилась из Сашкиных объятий и ускорила шаг.
- Ну, погоди ты, Катя! Я же пошутил.
Она остановилась, подождала, пока он догонит ее, и повернулась к нему, глядя ему в глаза.
- Я люблю тебя, Санька. И буду ждать, сколько бы ты не служил. Главное, чтобы ТЫ вер-нулся.
Они поцеловались. Сашка посмотрел на часы.
- Пора возвращаться, Катюш. Как они меня заколебали этим ожиданием.
Они повернули в обратную сторону и пошли к сборному пункту.
Наконец, Сашка услышал и свою фамилию. Он встал и подошел к вызвавшему его бравому сержанту.
- Свистунов? - недоверчиво переспросил невысокого роста сержант.
- Так точно, - нехотя ответил Сашка.
Сержант окинул его с ног до головы оценивающим взглядом и удовлетворенно произнес:
- Годится!
- Что значит, годится? – не понял Сашка.
- В Москву приедешь, поймешь.
- В какую Москву? Я же просился в Афган.
- Чудак-человек! Да это же счастье, служить в Москве и не где-нибудь, а в самом Центральном спортивном клубе армии!
- Значит, меня обманули?
- Я не знаю, кто тебе что обещал, но у меня на руках приказ доставить тебя в Москву в це-лости и сохранности, что я и собираюсь сделать. Вещи взял? За мной!

64
Валерий Кочкин был на седьмом небе от счастья. Вышла его книга. И напечатали ее не где-нибудь, а в самой Москве. Два дня он ходил, словно во сне, пока окрик отца не опустил его на землю.
- Пентюх ты стоеросовый! - горячился Никита Николаевич. - Так и будешь в небесах ле-тать?
- А что делать, пап? – растерянно посмотрел сын на отца. - У меня же книга вышла, я, выходит, теперь писателем стал.
- То-то и оно, что еще не стал.
- Это как же понимать?
- А вот так и понимай! Когда у нас на автобазе кто получает новую машину, так мы несколько дней не просыхаем, все обмываем обновку, чтоб, как говорится, была не последней. А ты, понимаешь, всех всухомятку своей книгой кормишь. Ты что ее один писал, что ли?
- Понял, батя! Спасибо тебе, - Валерий громко выдохнул и улыбнулся. - Ну, конечно же, книгу обмыть нужно. И пригласить на это мероприятие всех своих друзей. И-и нужно, наверное, директрису пригласить, ты как думаешь, мам?
Валерий глянул на мать, которая все это время сидела рядом с отцом, штопая его носки. Любовь Николаевна оторвалась от штопки, посмотрела на сына и мягко улыбнулась.
- Ну, конечно, сынок.
Работа закипела. Валерий пригласил всех своих друзей и знакомых, директора школы Ирину Викторовну и даже старую деву, русичку Асю Ивановну. Естественно, на самых почетных местах сидело все семейство Корзиных. Ведь без Александра Петровича книга не была бы написана. Конечно, приглашал Валерий из самой Москвы и Севастьянова с Никольским. Но он с самого начала понимал, что их приезд – нечто нереальное. Кто он, а кто они, чтобы ради него бросать все свои дела и ехать в Томилин. Но больше всего Валерий рад был бы видеть в этот день у себя Михаила Сергшеевича Маркова, одного из героев своей книги. Разумеется, экземпляр книги с дарственной надписью Валерий отправил в Якутск сразу же, но приглашать его не стал: слишком тяжелой, а то и роковой могла оказаться эта поездка для старого человека.
Наконец, все сидели на своих местах и уже с нетерпением посматривали на Валерия. Мать подошла к нему и шепнула на ухо:
- Валера, на тебя уже все смотрят голодными глазами. Пора начинать.
Валерий посмотрел снизу вверх на мать и взял ее за руку.
- Знаешь, мама, у меня по коже мурашки бегают, - зашептал он ей в ответ. - Волнуюсь, как первоклашка какой-то.
Сын и мать улыбнулись друг другу, затем Любовь Николаевна ободряюще кивнула сыну и пошла на свое место. Валерий сделал глубокий вдох и такой же выдох и встал. Все тут же за-молчали и устремили свои взгляды на него.
- Друзья мои! Я благодарен вам, что вы откликнулись на мою просьбу и пришли к нам в дом, чтобы отметить… - Валерий задумался, почесал указательным пальцем лоб, - рождение, если можно так сказать, книги. Или даже мое рождение, как писателя.
Раздались дружеские, подбадривающие возгласы.
- Может, я говорю и несколько высокопарно… Вы уж простите, не привык еще…
Валерий снова замолчал и стал морщить лоб, подыскивая слова. Никита Николаевич решил помочь сыну. Он взял в руку стакан с водкой и встал.
- Товарищи! Вы уж извините моего сына. Он действительно волнуется. А все потому, что говорит всухомятку. Вот я и предлагаю первый тост за то, чтобы первая, как говорится, была не последней.
Никита Николаевич приподнял руку со стаканом, приветствуя всех, и тут же выпил.
- А что не последней-то: рюмка или книга? – спросил Сергей Корзин.
- А это уж кому что больше нравится, - отставив стакан и занюхивая куском хлеба, произнес Никита Николаевич.
Все засмеялись и поддержали тост, поздравляя Валерия. За столом стало оживленнее. Здесь слово взял Александр Петрович Корзин, постучав вилкой по стакану.
- Товарищи! Товарищи! Прошу внимания.
Когда шум немного стих, Александр Петрович удивленно посмотрел на Валерия.
- Я, собственно, не понимаю, почему мы здесь собрались?
- Как?! - лоб Валерия даже испариной покрылся.
- Да, да, Валера, не понимаю. Где, собственно, новорожденная?
Вздох облегчения Валерия утонул во вновь поднявшемся шуме:
- Книгу давай! Нечего прятать сокровище! И правда, за что пьем-то?
Валерий переглянулся с сидевшей рядом Ольгой и та, улыбаясь, укоризненно покачала головой. Валерий встал и виновато развел руками.
- Извините, исправлюсь.
  Валерий скрылся в соседней комнате и через минуту появился снова, неся в руках три экземпляра средней толщины книги в мягкой, но красивой обложке.
- Вот она, моя красавица, - улыбнулся Валерий и два экземпляра пустил по кругу, а с одним подошел к Корзиным.
- Александр Петрович, Сергей, я прошу вас подняться.
Отец и сын, немного удивившись, все-таки встали и повернулись к Валерию.
- Друзья! Товарищи! Если вы откроете первую страницу книги, то увидите в правом верхнем углу надпись: «Посвящается моему учителю, Александру Петровичу Корзину, и его сыну Сергею, моему другу». Поверьте мне, я говорю совершенно искрене. Если бы не эти люди, книга вполне могла бы и не состояться.
- Спасибо, Валера, - Александр Петрович открыл книгу и прочитал посвящение. Чувствовалось, что он действительно был растроган.
Он обнял Валерия и поцеловал его в щеку. Крепко пожал руку другу и Сергей.
- Спасибо, Лерка. Не ожидал.
- Мне необходимо было это сделать, Серый. Из чувства долга и совести.
Валерий украдкой взглянул на Лену Корзину, та улыбнулась ему и показала поднятый вверх большой палец.  Валерий подошел к ней, взял ее руку в свою и поцеловал кончики пальцев. Лена свободной рукой погладила его по голове. Никита Николаевич тут же это заметил и сразу все понял. Он налил в свой стакан водки  и снова встал.
- Товарищи! Прошу снова наполнить жидкостью свои стаканы и рюмки. Я считаю, что за это нужно выпить.
- Обязательно нужно! – поддержала его Лена.
В этот момент зазвонил телефон. Любовь Николаевна подошла к аппарату и сняла трубку.
- Алло!.. Да, это квартира Кочкиных… Валеру? Можно.
- Тебя, Лерик. Из Москвы кто-то.
Валерий подбежал к матери и взял из ее рук трубку.
- Да, алло!.. Юрий Иванович! Как я рад вас слышать… Спасибо за поздравления. Да, как раз сейчас вот сидим за столом, отмечаем. Здесь и Александр Петрович… Жаль, что вы с Юлием Борисовичем не приехали… Хорошо! Спасибо!
Валерий положил трубку и вернулся к столу.
- Это из Москвы. Юрий Иванович Севастьянов звонил. Редактор моей книги и автор предисловия. Передавал привет и поздравления.
- Валера! – снова подал голос Корзин-старший. - А Юрий Иванович не говорил тебе о его просьбе ко мне?
- Нет! А что за просьба?
- А просьба у него такая: хватит, говорит, этому парню школяров обучать. Пора уже пере-ходить на студентов. Способности, говорит, у него есть, значит, и диссертацию сумеет защитить.
Валерий посмотрел на директрису.
- Александр Петрович, здесь вот присутствует мой директор, Ирина Викторовна. Я бы хотел знать, как она отнесется к этому предложению.
- Я, конечно, не имею никакого права сдерживать рост своих учителей. К тому же, у меня были свои виды и планы на Валерия Никитича. Кроме того, считаю, что учить школяров, как вы их назвали, гораздо сложнее, а может, и важнее, чем студентов, потому что студентом становится не каждый, а через школу проходят в своей жизни все. Но… Я не желаю быть в роли той тетушки, которая не выпускает в свет своих воспитанниц. Я думаю, Валерий Никитич вправе сам определить свою дальнейшую судьбу.
- Браво! - захлопал в ладоши Александр Петрович. – Вот ответ, достойный философа. Так что теперь все зависит только от тебя, Валера.
- Ну, хорошо! Я подумаю, Александр Петрович.
- Подумай, конечно! Пять минут я тебе дам.
Взрыв хохота  покрыл всю комнату. Веселье только разгоралось.

КОНЕЦ
(1987-1988)