Это было ещё при папанечке

   - Вот они бродят в разноцветных рубашках,- быстро бегая глазами по комнате, сказала бабушка Люба.
   - Кто бродит? - спросила я.
   - Грехи юности,- ответила бабушка, натягивая одеяло до самых глаз,- Вон того в розовой рубашке зовут Эрик.
  Бабушка лежала на раскладушке и смотрела взглядом, который бывает у людей, когда они уставятся в одну точку, только у неё с таким выражением глаза перемещались по комнате.
   - Бабуль, а расскажи мне о грехах юности,- попросила я.
   - Это было ещё при папанечке,- ответила бабушка.
   - При моём дедушке что ли?
   - Нет, при Сталине. Мы его так в шутку звали - "папанечка". Он же был отец всех народов.
  Бабушка сильно зажмурила глаза, затем широко раскрыла, после чего стала смотреть обычным взглядом.
   - "Неужели ты была комсомолкой, бабушка"?!- весело пропела бабушка и глаза её заулыбались,- В детстве у меня было четыре бабушки, они меня так любили, что бывало носят мои рубашечки и говорят: "Любочкой пахнут". Отец мой - священник был большой шутник и пьяница. Бывало приедут к нему перед постом отец Никанор и отец Анисим, а он им: "Ну что, отче? Скоро на серу-белу капусту"? Те со смеху покатываются, за животы свои держатся.
   - А что они у вас делали?
   - Да, ничего. Матушка их накормит, напоит, а они потом в карты до утра режутся, да наливочку вишнёвую попивают. Однажды отец Анисим в дверях меня зажал. "Ох,- говорит,- Любаха! Хорошо"! Пузом своим прислонился ко мне, в лицо наливкой дышит и говорит: "Отроковица достойная! Дай к устам прильнуть"! Он хоть и видный был, да волосатый как леший, а губы полные, красные. Помял он меня тогда немного, но матери я ничего не сказала, а то бы скандал был. Мать у меня строгая была, из купчих первой гильдии. Красивая, да уж больно болезненная. Наверно, потому за попа и вышла. Отец мой ей изменял. Всех баб в своём приходе обгулял. Зимой на санках пьяного его привезут, мать его изругает всего, а утром будит: "Вставай, святитель! Паства собралась, слова твоего жаждет".
   - Ты любила своего отца?
   - Да, он весёлый был, бойкий. Любил говорить: "Смелым Бог владеет"! Хор прекрасный организовал, я в нём солировала.  Однажды архиерей на праздник приехал и, услышав моё пение, спросил, кто это пел. И отец с гордостью ответил: "Это моя дочь",- рассказала бабушка и, перекрестившись, запела: "Преобразился еси на горе Христе Боже наш"...
   - Здорово,- сказала я, глядя на беззубый бабушкин рот.
   - А потом меня отправили учиться в Епархиальное училище. Говоря попросту, там жён для попов готовили. А гимназисты, нахалы, над нами смеялись, когда нас на молебен водили. На нас капюшоны были надеты, и они говорили: "Опять бурбонов ведут". Или пристанет какой, если с краю идёшь и скажет: "Дщерь непорочная, можно вас на рандеву"? Целый год к одному гимназисту бегала. Влюбилась.
  Бабушка мечтательно заулыбалась и попросила подать ей зеркальце.
   - На красоту свою хочу полюбоваться,- сказала она, разглядывая свою костлявую руку в пигментных пятнах,- Изящная ручка, создана для поцелуев. А когда-то к этой ручке камер-юнкер прикладывался. Ох, хорош был! Сейчас таких надо за деньги показывать, одни "охаботы" остались, водка с селёдкой есть, больше им ничего не надо. Уже после революции я его на заводе встретила. Чтобы спастись от краснопёрых на бабе простой женился, курносая такая баба. Но потом его всё равно куда-то услали. Тогда ведь всех куда-то усылали. Правда, сестра его спаслась, за комиссара замуж вышла. Комиссары тогда своих тетёх побросали, на благородных женились. Но папанечка всех комиссаров потом перестрелял, отомстил за всех нас.
  Я протянула бабушке зеркальце:
   - Удержишь?
   - Удержу,- ответила бабушка и, ухватив зеркальце обеими руками, стала вглядываться в своё лицо,- Эх, Любушка-голубушка, что же с тобой стало? Ко мне тут Дуня, подруга моя, приезжала. "Люба, где же твои ямочки на щеках"?-спросила она. А я ей говорю: "Что ты, Дуня! Какие ямочки?! Ни одного зуба не осталось".
  Бабушка, поворачивая своё лицо перед зеркалом, продолжила:
   - Правда, у меня носик аристократический? Как у Карлы Донер из "Большого вальса". Она там из блёсток и мечты Даже папанечка сказал: "Вот, какие фильмы надо ставить". Тоже понимал, всё-таки в семинарии учился.
   - Расскажи, как ты замуж вышла,- попросила я, забирая зеркало.
   - Чтобы спастись, я вышла замуж за бедного паренька. Правда, Павлик симпатичный был, голубоглазый. Но семья беднющая, одни дети. А ко мне до него парень один сватался, но он вступил в партию, и отец сказал мне: "Если выйдешь за него, прокляну! Не хочу, чтобы моя дочь за антихристом была"! Я отца тогда послушала, а не надо было. Может, тогда иначе всё сложилось бы. Стою я с Павликом под венцом, и вдруг мне страшно стало. Захотелось бежать, всё равно куда, но только бежать. Сердце заколотилось, вот-вот выскочит, дрожь начала колотить. Павлик меня обхватил и сжал сильно. Кольцо мне еле надел. Сначала на пол уронил, я его у него из рук выбила. Но ничего, обвенчали нас. Первый год мы с ним просто прообнимались и процеловались.
   - Ты не работала?
   - Церкви стали закрывать, пришлось учительницей в школу пойти. К нам домой за отцом комиссары пришли, с ними двое ребят из самых бедных семей. Пока комиссары моего отца арестовывали, ребята в сторонке стояли, отворачивались. Стыдно наверно было. Моя мать их семьям и яички давала, и молочко, и сальце. Потом вывели отца из дома. Он посмотрел на церковь, на небо, вздохнул и сказал: "Вот и за мной антихристы явились. Прощай, Любанька! Прощай Лизавета, прости раба твоего блудливого Сергия"! Перекрестившись, взял узелок и пошёл, шепча молитву. Потом узнали, что расстреляли его в Бутово.
  Бабушка замолчала и посмотрела в прострацию.
   - Вон отец стоит, улыбается,- сказала она, кивнув в сторону телевизора,- Пошёл...
  Некоторое время она смотрела, словно глядя кому-то вслед
   - Из учителей меня выгнали, как дочь попа,- продолжила бабушка,- "Чему она может научить детей? - директорша новая распиналась,- Мракобесию? Поповщине"?! Злая такая баба была, зубы большие, жёлтые, всё папиросы курила, на мужика была похожа. Павлика в органы вызвали, спрашивали, почему он на мне женился. "Ведь, она же наш классовый враг! Она же мироедка"! Но тут один за него вступился, сказал, что девушка очень симпатичная. А другой в ответ, что, мол, это и опасно, что она будет вести классовую агитацию с большим успехом. Павел тогда в партию подал, они от него и отстали. А меня никуда на работу не брали. Я тогда поехала к Крупской на приём. Она тогда на Сретенке сидела в Главполитпросвете, неподалёку от твоего художественного училища.
   - Так ты Крупу видела?-удивилась я,- Ну и как она тебе?
   - Интеллигентная, но некрасивая, ещё уставшая очень, во взгляде какое-то безразличие ко всему. Она меня выслушала, словно прикидывая, насколько я опасна. Потом сказала, что прикажет, чтобы меня восстановили. Директорша не ожидала, что я к Крупской поеду, извинялась, сказала, что я могу приступить к работе. Но я сама уже не захотела. Думаю, пропадите вы пропадом со своим марксизмом. К тому же Павлика направили на работу в Москву.
  Бабушка замолчала, потом тихо сказала:
   - Мать пришлось оставить в Луховицах. Ну, куда мы с ней в коммуналку?! У меня уже и сын родился. Дом у матери отобрали, она заболела и слегла. Я за ней не поехала. Я всё боялась, что меня там арестуют.
  Бабушка затихла, на её глаза навернулись слёзы, она закрыла лицо дрожащими руками и, всхлипывая тихо произнесла:
   - Моя мать умерла у чужих людей. Когда мне сообщили, я ходила и плакала, и плакала...
   - Не расстраивайся, бабуль! Дело прошлое. Я тебе супчик разогрею, а ты пока телик посмотри.
  Минут через десять раздался бабушкин голос:
   - Выключи телевизор! Опять стрельба. Надоели, то враньё, то стрельба.
  Я принесла суп и выключила телевизор, прервав автоматную очередь.
   - Вот раньше романы были, умереть и не встать,- сказала бабушка, утирая простынёй оставшиеся слёзы,- А что сегодня пишут эти Подмёткины, да Ошмёткины?! То про навоз, то про стрельбу.
  За едой бабушка успокоилась и после каждой ложки супа говорила:
   - Эрику кашки!
   - А кто такой Эрик?
   - Это у нас скворец говорящий был, он так просил себе кашки. А вообще, зря я ем, так не помру. Сердце-то мне Господь львиное вставил, ничего не берёт.
   - Живи, бабуль! Ты такая весёлая, прикольная!
   - А зачем? За батонами ходить?! Надоело, нажилась. Я думаю, человека надо сразу душить, как только он рождается, чтоб не мучился.
   - Ой, бабуль! Что ты такое говоришь. Лучше расскажи, как ты с дедушкой Павликом жила.
   - Мой муж не нужен мне был никогда. И он это знал. Изменял мне, доходило до того, что он потаскух своих прямо к нам домой приводил. Правда, он старался их приводить, когда сын уже засыпал. Шлюхи его на кухне дожидались.
   - И как же ты всё это терпела?
   - Уставала, как собака. На заводе работала, еле ноги до постели доволакивала. Но вскоре Павла вызвали в НКВД, чего-то он там не досчитал. Меня  тоже вызвали. Я им сказала:"Да,какой он враг?! С пятнадцати лет на работе"!
Смотрю на них и думаю: "Такой же босяк, как и вы". Павел из тюрьмы прислал мне записку: "Как только захлопнулась за мной железная дверь, я понял - жизнь моя кончилась. Прощай, Любовь! Береги сына"! Продержали его там два месяца и выпустили, признали невиновным. Но он гипертоник был, да ещё пил, да с бабами гулял, вот давление и подскочило. Пришла к нему в больницу, он еле языком ворочает. Вдруг, как схватит мою руку, словно клещами. "Прости, Любовь"! - сказал и умер. Врач еле мою руку высвободил. Хоронить я его не взяла.
  Бабушка замолкла и вперила свой взор в потолок. У неё было такое выражение, будто она смотрела на небо.
   - Павлушка кружит,- улыбаясь, произнесла бабушка, быстро описывая глазами круги по потолку,- Фу, закружил, негодник!
   Бабушка закрыла глаза и заснула. Я взяла Евангелие с тумбочки и на оборотной стороне обложки прочитала, написанное фиолетовыми чернилами: "Ученице шестого класса Епархиального училища г. Рязани Любови Любомудровой за примерное поведение.
  Бабушка дёрнулась всем телом и, пробудившись, как от неожиданного стука, сказала:
   - Во время войны на заводе нам выдали по сто пятьдесят граммов спирта. Прямо в цеху и выпили за будущую победу. А я же почти не пью, но так хотелось есть, что всё в рот совали, что ни дадут. Пошла домой, а ноги-то не идут. Я и так, и сяк. Шаталась, шаталась, да и упала в канаву. Лежу при дороге, глаза вытаращила, машины фарами светят, звёзды на небе пляшут. У меня на юбке карманы были большие, поповские. Какой-то мужчина подошёл и обобрал меня, вытащил картофельные очистки. Уже под утро меня в канаве Дуня нашла. "Смотрю,- говорит,- из канавы ноги торчат в мужских ботинках. Думала, пьяница какой, пригляделась, а ноги-то женские. Оказывается, это наша поповская дочь надралась. Смеялись потом.
  Бабушка развеселилась, но постепенно весёлость её убывала, и она сказала:
   - Вон, понесли меня хоронить. Жалко бабушку?
   - Жалко.
   - А пряники у нас есть? Дай мне один и один ей,- попросила бабушка и кивнула в угол потолка.
   - Там никого нет,- взглянув на потолок, сказала я.
   - Как нет?! Это тоже я! Люба, ну-ка кашляни оттуда...