Сотворение кумиров

      Звезды видны лишь во мраке. Им необходима тьма, чтобы вспыхнуть на небосводе... Этой тьмой была революция, освещаемая лишь холодным блеском лезвия гильотины. Этими звездами были Марат, Дантон, Сен-Жюст, Робеспьер, Демулен... Чем сильнее сгущалась тьма, тем сильнее светили они, порой сгорая заживо и срываясь с неба в вечный Мрак, но не забвение… Они сорвались все. Кто-то почти сразу, кто-то держался до последнего. Но ветер свободы и перемен смел их, и они отошли в историю, сделавшись призраками прошлого.

      Самым грозным призраком и самым милым моему сердцу был Робеспьер. Максимилиан поражал меня широтой и глубиной мысли, абсолютным владением словом, полной гармонией разума и души. Он верил больше других в дело Революции, вел нас всех за собой, и мне порой хотелось зажмуриться, столь сильно было сияние, исходившее из самого его сердца.

      Я был знаком с ним недолго, лишь несколько месяцев, но успел очень многое понять. Робеспьер научил меня размышлять, думать, анализировать, а только потом действовать. Он же научил и искусству держать язык за зубами. Юношей я часто говорил сгоряча. Максимилиан быстро избавил меня от этой привычки.

— Франсуа, Вы торопливы и неопытны, а это часто ведет к беде, — предупредил он, постукивая пальцами по столу. — Ваш разум не успевает за Вашим сердцем и языком. Следите за своими мыслями, друг мой, иначе Вы проживете хоть и интересную, но короткую жизнь.

      Я не сразу понял, как тонко намекнул он на то, что с ним легко поссориться. А когда понял – похолодел. При всех достоинствах Робеспьера, не могу не отметить один страшный недостаток: неверно сказанное или понятое слово могло оказаться ступенькой на эшафот. О нет, Робеспьер не был жесток, он был терпелив и молча наблюдал. Но терпение порой заканчивалось и тогда... Впрочем, мне повезло понять, что произойдет тогда.

      Это не мешало мне вступать с ним в споры. О, мы сцеплялись в столь жарких дебатах, что порой мадмуазель Элеонора Дюпле поднималась к нам чтобы узнать, отчего мы кричим так, что нас слышно на улице.

— Только Вы, гражданин Тео, можете доводить гражданина Робеспьера до такого гнева, — заметила она однажды недовольно.

— О, пускай, — Робеспьер рассмеялся. — Иногда мне тоже нужно выпускать пар.

      Один спор, — а может, скорее, разговор, переросший в исповедь, — запомнился мне особенно и до сих пор жив в памяти...

      Это был 1794 год. Июнь был в разгаре. Я все больше и больше убеждался, что дело революции начинает идти под откос и был в отчаянии. На моих глазах рушилось все то, за что было заплачено дорогой кровавой ценой. Борьба за власть в Конвенте шла не на шутку. А Робеспьер был спокоен, стоял в стороне и наблюдал, и это хладнокровие пугало и злило меня.

— Вы прекратили бороться! — бросил я ему прямо в лицо, когда зашел воскресным утром в небольшой дом на Сент-Оноре.

— Гражданин Тео, я не прекратил борьбу. Я сосредотачиваюсь, — возразил он спокойно. — Мне нужно время, чтобы понять, куда дует ветер в Конвенте.

— И Вы?!.. — неправильно истолковав эти слова, я вскочил из-за стола и гневно сверкнул тогда еще обоими глазами. — И Вы в эту борьбу, в эту грызню за власть?! Вы! Вы говорили мне о свободе, равенстве и братстве! Так где же это все, Робеспьер?! Где?!..

      Робеспьер поднял на меня усталый взгляд, и я осекся. Я не мог спорить с ним таким. Он сам был близок к краю бездны и едва балансировал на самой кромке, а осознал это слишком поздно, когда уже ничего не мог поделать. Не он уничтожал себя, а обстоятельства... Сердце болезненно сжалось и замерло в груди.

— Кто сказал Вам, Франсуа, что все это будет абсолютным?.. — грустно поинтересовался он. — Абсолютным не могут быть ни свобода, ни равенство...

      Это был удар. Я осел обратно на стул, не веря своим ушам. Не может быть абсолютным равенство!.. Во имя чего же тогда был ложный лозунг: «Свобода, равенство и братство»?.. Я с мольбой взглянул на Робеспьера. Максимилиану эти слова дались тяжело. Это ведь было его мечтой... Он сидел бледный, внешне как всегда спокойный, но щеку подергивал тик, а каблуком он отстукивал дробь.

— Значит, все было зря...

— Не зря, — тихо возразил он. — Мы многого добились... Но того равенства, как его понимают многие, не может и быть в природе.

— Тогда, черт возьми, зачем...

— Поймите меня правильно, — мягко перебил мои возмущения Максимилиан. — Вы ведь тоже неверно восприняли девиз революции. Вы наверняка решили так: свобода — значит нет наказания за проступки, дозволено все; равенство — значит все равны между собой; братство — значит все братья...

      Я неуверенно кивнул.

— Дело в том, что под этими словами кроется нечто иное... — Робеспьер снял очки, потер переносицу, на которой остались следы от тяжелой оправы, и вздохнул. — Свобода — это, в первую очередь, огромная ответственность, а не дозволенность делать все, что заблагорассудится. Ответственность, а не безответственность за свои поступки. Лишь за тем, кто осознает, что нужно контролировать свои желания, не нужен надзор... Люди не поняли этого, и теперь они жмутся к толпе и кричат мне, что я тиран и отбираю их свободу. Но разве свободу можно отнять?..

      Я молчал, догадываясь, что он скажет дальше. Робеспьер тоже замолк, глядя, как в июньской синеве неба плывут облака. В тонких пальцах он крутил очки, иногда постукивая дужкой по столу. Затем он продолжил, глядя куда-то мимо меня:

— Равенство... Это тоже не то, что поняло большинство под этим словом. Под этим словом надо понимать равенство перед судом и в правах, а не одинаковое материальное или общественное положение. Граф и самый обычный крестьянин равны в своих правах, и оба могут требовать одинаковые привилегии... Но люди равенство поняли именно в материальном смысле. А такого и не добиться никогда. Даже если забрать деньги всей Франции, — да даже мира! — а затем раздать каждому по равной кучке, кто-то сумеет приумножить свой капитал, а кто-то промотает все до последней монеты. Выживает сильнейший и умнейший, это уже даже не правило или закон, а аксиома жизни.

— А братство?.. — почти шепотом спросил я.

— Ну, тут Вы, собственно, близки к истинному пониманию, — ласково улыбнулся Максимилиан. — У нас у всех одно начало, независимо от цвета кожи.

— Вот как...

— Увы! Люди из столь гордых и действительно возвышенных названий сделали себе золотых идолов-кумиров... Ах Франсуа, Вы представить себе не можете, как горько мне видеть это!.. Видеть, как твое детище, твою мечту чужой извращенный разум перевирает и делает из нее вещи, противоречащие самой движущей силе Жизни, не то, что разуму! Я сам хотел сделать идеал, но идеал превратили в фанатизм. Над нами нет Высшего суда из кого-то, Бога или Дьявола. Этот Высший суд — мы сами. Лишь нам решать, не слишком ли дорога цена нашего пути. Наша суть и наши поступки, начало их и их конец — в нас самих... Революция, увы, оказалась не разрешением, как хотелось мне, а предупреждением развивающихся пороков. За все надо платить, и за революцию я, видимо, расплачусь жизнью. Но пусть будет так. Лучше умереть за идею, чем извратить ее в угоду кому-то.

— Не сотвори себе кумира, — сорвалось у меня.

      Максимилиан горько рассмеялся. Это был смех человека, уже видевшего будущее и ждавшего его. Смех того, кто устал не только от самой борьбы, но и от жизни.

— Знаете, хоть я отношусь к Библии холодно, но эту заповедь люблю... — через минуту произнес он. — Осталось лишь понять: кто сотворил себе кумиров? Я ли? Народ ли? А может, мы вместе?..

      Я не знал, что ответить, и промолчал. Разговор перетек в другое русло. Эта была одна из последних наших встреч. Я уехал в начале июля в Пруссию, мне нужно было привести в порядок кое-какие дела. А двадцать восьмого июля Максимилиан Робеспьер был казнен.

      Минуло столько лет, и вот теперь уже новая звезда сияет нестерпимо ярко на небосклоне – звезда Наполеона. Под флагом Республики и ее лозунгом он широкими шагами идет по всей Европе. А я, наблюдая за ним, с грустью вижу: вновь воздвигаются идолы Свободы, Равенства и мнимого Братства... Вновь неверно понимаются эти чистые и благородные слова. Быть может там, в будущем, поймут наконец, что скрывается за ними?.. А пока, видимо, еще слишком рано. Остается лишь смотреть, как зажигаются и гаснут новые звезды, сотворяя своих кумиров...