Баба Глаша

     Хочу рассказать один странный случай, свидетелем которого, сама того не подозревая,  я оказалась. Но самое главное –  мне удалось познакомиться с одной удивительной женщиной, которая  рассказала мне историю, объясняющую эту, почти мистическую быль.
     А дело было так.  С  какого-то времени я не на шутку занедужила. Причины этого недуга я не ведала, даже не знала, что у меня болело конкретно: душа или тело. Но вдруг накатила такая хандра, что казалось белый свет не мил. Ничего не радовало. Постоянная тревога и ожидание чего-то неотвратимого, даже непонятно откуда исходившие, не давали покоя ни днём,  ни ночью. Беспричинные слёзы, чувство необъяснимой вины, даже не зная перед кем, доводили меня до исступления.  Я перестала нормально  жить. С трудом засыпая под утро, вставала с ужасной головной болью и невыносимым шумом в ушах. Днем маялась, не притрагиваясь ни к чему, боясь приближающейся  бессонной ночи. Всё валилось из рук, ничего не хотелось делать, никого не могла видеть, ни о чём не думалось, все мысли сводились к одному –  что же со мной происходит… Вот тогда и пришла ко мне мысль, за которую я ухватилась:  съездить в родную деревню. Помню,  раньше эти поездки действовали на меня  благоприятно, и положительного жизненного заряда хватало надолго. Правда это было ещё в далёкой молодости,  и с тех пор я там  не бывала.
     Но всё же  я решилась. Пробежав по магазинам и набив    продуктами    и    гостинцами    сумки,      начала готовиться к отъезду. Из родных у меня там   никого   не осталось: старики уже давно умерли, а остальные родственники жили в других, более обустроенных местах. Но я полагала, что, наверняка, были живы те, кто знал, моих  бабушку  и дедушку, уроженцев этой деревни. Хотя вряд ли они помнили меня, ведь прошло почти полвека. И всё-таки полагая, что мир не без добрых людей, и что еду я не куда-нибудь, а в родные края, ранним  утром, оставив свою кошку Липку соседке, я, наконец-то, отправилась в путь.
       Автобус, резко затормозив, остановился в центре деревни у старого облупившегося клуба. Когда-то вместе с сёстрами,  я смотрела там старые фильмы, которые крутили по выходным.  Водитель,  быстро развернувшись и махнув мне рукой, укатил, а я осталась одна на обочине дороги, ругая себя, за то, что не догадалась заранее расспросить немногочисленных пассажиров о сдаваемом жилье. Простояла я довольно долго, когда вдруг услышала позади себя голос: «К кому, матушка, приехала-то?» Я обернулась. На тропинке стояла старушка, держа на верёвке козу. Невысокая и худенькая, но  со статной фигуркой, бабушка с удивительным взглядом, излучающим доброту и силу, приветливо  смотрела на меня.
 – Ой, здравствуйте!... Я не знаю, … понимаете, у меня тут никого нет, –  неуверенно бормотала я, переминаясь с ноги на ногу, –  когда-то здесь жили мои бабушка Пелагея и дедушка Степан Спиридонович.    Дом их   вон там,  у пруда   стоял, – махнула я рукой, –  а  я –   их внучка, приехала, так сказать, на родину… Вы не подскажете, где бы мне остановиться на пару деньков…    Понимаете,    очень    захотелось    увидеть  родные места… Я заплачу, если  Вы  знаете,   кто  сдаёт комнату,  помогите мне, пожалуйста,  –  просила я,   с надеждой посматривая на неё. 
– Батюшки мои! – воскликнула старушка, –  уж не дочка ли ты ихней Лизаветы? 
– Да, да, я её дочь, зовут меня Галина,  –  обрадованно ответила я, поражаясь её памяти. 
– Помню, помню я тебя, девонька, беленькая с тонкими косичками. Всё бегала с ребятами мимо дома на пруд. А приезжали вы к Пелагее и Степану Спиридоновичу с целины, – улыбалась она. 
– Да, да, это я… это мы были, с родителями и сестрёнками приезжали. Подолгу у них гостили… Вот с тех пор  помню и люблю деревеньку эту и считаю своей родиной. Ведь я здесь родилась, хотя вскоре нас действительно отец увёз… Тогда многих посылали осваивать целинные земли,  –  разговорилась я.
– Ну, пойдём, пойдём, милая, чего стоять-то, у меня и остановишься. Стара я уже стала, как и изба моя, удобств у меня никаких нету, но чистенько, не побрезгуй.
 – А Вы, что же, одна живёте?
– Свои-то уж  редко приезжают, каждый год их жду. Раньше ещё внуки наведывались, а сейчас выучились и недосуг им… Нет, нет, я не жалуюсь, а только всё равно повидаться охота. – подстраиваясь под мой шаг, семенила она рядом,  –  а ты, стало быть, на родные места поглядеть захотела… Это хорошо, милая, правильно. Надо помнить родину свою. Не зря говорится: не забывай дом родной, и с радостью и с бедой иди домой. Радостью поделишься,  и другим хорошо будет, а беду   и   боль   родная   земля   на   себя  примет     и    излечит   от   любых   напастей,   –    мудро  подметила она.  –  А зовут меня баба Глаша. Хорошо знала я твоих бабку и деда, хоть и намного моложе их была. Добрые были люди, и мне не однажды помогли. А дед твой Степан Спиридонович, царство ему небесное, избу мне после пожара правил, вот до сих пор в ней живу, – закончила она разговор, открывая калитку.
      Избушка действительно оказалась старой, с тремя небольшими, крашенными белой краской, окошками. Уютный дворик с банькой и колодцем, за ним, с ровно окученными рядками, картофельное поле. За колодцем, огороженный штакетником, огородик с парником. В сарае, кроме трех коз, бегали десяток кур с петухом. В углу, у куста смородины, стояла такая же старая конура, из которой выглядывала собака.    
– Не бойся, он не тронет, –  успокоила меня баба Глаша, –  тоже уже старый. Вот вместе коротаем свой век, не знаю,  кто из нас раньше уйдет,  – махнула она рукой в сторону собаки.
Я в нерешительности остановилась. 
– Ну, заходи, заходи, милая. Сейчас чего-нибудь соберу на стол. Яичек пожарю, чаю попьём с медком,  – поднимаясь по скрипучим ступенькам, сказала старушка.
–  Спасибо, баба Глаша, но я тоже с гостинцами,  – проходя за ней в горницу,  ответила я.
       Распаковав свои сумки, я выложила на стол продукты.   Старый пёс, не упустив момента, заглянул в открытую дверь комнаты. Отломив кусок булки, и разорвав целлофановую плёнку с сосиски, я протянула угощение ему. Быстро схватив и то, и другое,  он  резво  выскочил за дверь.
 – Пошёл отсюда, бесстыдник!... Ишь какой, картошку есть не хочет, всё бы сладенького ему, – замахнулась вслед старушка.
– Ничего, баба Глаша, пусть тоже полакомится,  – пожалела я собаку.
–  Ой, ой! Да зачем это ты растратила-то столько? – разглядывая гостинцы, охала она, –  сколько еды-то накупила. Это,  ведь,  каких денег стоит!
– Ничего съедим! И спасибо Вам за приют, мне очень хорошо у Вас. Такое чувство, что я снова к бабушке и дедушке приехала, – ответила я без всякого обмана.
– Ну, и, слава Богу! Гости, милая, сколько хочешь… Отдыхай!  –  располагающе улыбнулась она.
– Ой, чуть не забыла, –  спохватилась я, –  тут Вам ещё небольшой подарочек. Как будто знала, что с Вами встретимся, халатик тёплый, байковый, как раз на Ваш возраст, – бестактно ляпнула я.
Честно сказать, такие подарки беспроигрышный вариант: и недорого, и всегда к месту.  В своих  предыдущих неоднократных поездках, снимая комнатку, в основном, у пожилых людей, я  старалась дарить нечто подобное.
– Ой, миленькая моя! Да зачем ты потратилась-то так,  – снова повторилась она, разглядывая подарок, явно ей понравившийся.
– Носите на здоровье, баба Глаша, –  ответила я с удовольствием.
      Хозяйка вышла во двор, а я, расположившись на старом   диване,  принялась   разглядывать   немудрёную
обстановку. Обычная крестьянская изба,  в  которой  два жилых    помещения:    горница    с   русской    печкой   и спаленка. Старомодные  полати  над входной дверью действительно напоминали мне дедушкин дом.  Малюсенькая спаленка  бабы Глаши находилась за тонкой перегородкой. Видимо ещё по молодости купленная  железная кровать с панцирной сеткой, стояла у стены. Высокие перины были закрыты кружевным подзором, три  огромные подушки в белоснежных наволочках возвышались на ровно застланной кровати. Рядом –  тумбочка с геранью, на полу –  самотканый половичок. В горнице, кроме дивана, стоял большой стол, в углу на табуретке – старый телевизор «Витязь». В «красном углу» – иконы, одна из которых – Казанская Божья Матерь. У двери, как во всех деревенских избах, интерьер заканчивался широкой лавкой и небольшим кованым сундуком. За печкой, прикрытой ситцевой занавеской, стояла 2-х конфорочная плита, самодельный кухонный столик и старый, закрашенный белыми латками, холодильник. Наверное, всю жизнь прожила хозяйка с этими, видимо до сих пор, ей дорогими вещами, как и  большинство деревенских стариков.
  Ужинали мы в сенцах, приспособленных под летнюю кухню. На столе,  кроме глазуньи,  стоял чугунок с  молодой варёной картошкой, миска  с малосольными огурцами и пучки  зелени.
– Скажи-ка, матушка, только ли скука по родным местам привела тебя сюда? – прямо спросила баба Глаша, разливая ароматный чай, –  погляжу на тебя девонька, что-то гнетёт тебя, али не так?
–    Нет,    что    Вы …   Мне …   –   начала    было оправдываться   я,    но,      взглянув       на      старушку,  внимательно меня разглядывающую, замолчала, опустив голову.
 – Ну-ка, говори, милая, что с тобой приключилось? –  пытливо переспросила она.
И тут меня словно прорвало. Уже не сдерживая слёз и душащих меня рыданий, сбивчиво путаясь в словах, начала я выкладывать все симптомы,  непонятной для меня  хвори. 
– Успокойся, милая, успокойся, –  вытирая моё заплаканное лицо чистым полотенцем, приобняла она меня. – Хорошо, что сюда приехала. Вылечу я с Божьей помощью   все болезни твои. Сегодня уже поздно, а завтра баньку затоплю… А пока успокойся, милая, утро вечера мудренее, всё в Божьих руках… А то я смотрю на тебя, и понять не могу. Вроде разговариваешь, а сама далеко отсюда. Слова, словно  выдавливаешь из себя, да и глазоньки еле слёзки сдерживают, видно, что душа мается, – и, вздохнув, она присела рядом.
        Ночью мне даже удалось поспать. Но, проснувшись на рассвете, больше я  уже не заснула. И все-таки утро встретила бодро. Выйдя на улицу, прошлась босая по росной прохладной траве, поприседала и поскакала, имитируя утреннюю зарядку, и уже умываясь, услышала голос бабы Глаши: «Милости прошу, милая, ко столу. Я уже лепёшек тыквенных напекла, будем завтракать. Ну, как спалось-то?»
–  Спасибо, сегодня мне гораздо лучше, –  как можно веселее ответила я.
– Ну,  и,  слава Богу! Сегодня я баньку затоплю, лечить тебя, девонька, буду.  Банька  все  хвори  заберёт.
Она не только тело, но и  душу  омывает. А  пока  иди-ка завтракать. После завтрака я решила прогуляться к пруду, на берегу которого стоял дедушкин дом.
– Иди, иди, прогуляйся. А у меня сегодня дел много. Сейчас на ключ схожу, водицы холодненькой принесу, баньку ею вымою –  всегда так перед лечением делаю. Все хвори уносит водица ключевая, –  сказала баба Глаша, снимая коромысло со стены.
– А можно и  я с Вами схожу? –  попросилась я.
– Если желание есть, то пойдём. Раньше, ещё по молодости, я часто бегала на ключ. Умоюсь холодной водичкой и вроде, красивше  делаюсь,  –  пошутила она.
       Чистая ледяная вода, стекающая по деревянному желобу, оказалась очень вкусной. Умывшись и набрав полные вёдра, обойдя колоду, мы вышли на тропинку, ведущую к деревне. По пути ещё наломали еловых веток. «От них дух лечебный идёт», –  пояснила баба Глаша.
         Оставшееся время я провела плодотворно: сходила к пруду, побродила по тем местам, где когда-то провела свои детские годы. Невольно вспомнились дорогие мне бабушка и дедушка, те славные беззаботные времена, которые до сих пор бередят душу приятными воспоминаниями детства. Я почему-то всегда считала, что люди, родившиеся и выросшие в деревне, не только физически здоровее городских жителей, но и смекалистее,  и мудрее. Природа-матушка, среди которой они растут, даёт человеку эти качества.  А  ещё:  доброту,  жалость,  и почти  детскую застенчивость.  И меня с детства окружали прекрасные люди: простые, добрые, верные. Только   о   деревне   я   могу   говорить   с   восторгом    и  нежностью,  потому, что с молоком матери впитала чувство любви и преданности тому месту, где я родилась; а ещё о необыкновенной красоте природы в любое время года,  с её хвойными лесами, в белоснежном зимнем уборе, с  весенними берёзовыми рощами, с золотистыми осинниками, с луговым разноцветьем трав, с земляничными полянами и зелёными посевами полей, окружающими каждую деревню.  Люблю и преклоняюсь перед этой земной красотой.
   Подходя к дому, я ещё издали увидела струящийся из трубы дым, и поняла, что баня уже вовсю топится.
      – Ну, как прогулялась, милая? Узнала ли места-то родные? –  спросила баба Глаша. 
– Да, только заросло всё, и раньше, вроде, черемуха выше была, а пруд совсем близко к деревне подошёл и весь камышом зарос, –  с ноткой грусти ответила я. 
– Да-а, – вздохнула баба Глаша. –  Сейчас никто там не косит, разве иногда рыбаки траву жгут. Так и то в этом году пожога не было, вот и заросло всё.
 Она покачала головой и,  спохватившись, добавила:
 –  А я баньку затопила, вот –  снадобье готовить буду, –  она показала рукой на стол, заваленный душистой травкой. – Ты пока отдохни, я позову тебя. И смотри не ешь ничего! Надо потерпеть, милая.
Кивнув, я начала готовиться к бане, а баба Глаша тем временем, помолившись, залила кипятком травяной сбор. Немного постояв, он заклубился  такими луговыми запахами, что хотелось втягивать в себя этот  аромат  без конца. Через час и  баня была готова.
   Открыв   дверь   предбанника, я едва  устояла;  жар, обдав меня горячим парным запахом, окутал всё пространство. – Закрывай, закрывай дверку-то, и  пока, сядь на полок –  посиди,  помлей,  маленько, – сказала баба Глаша, прикрывая за мной дверь. Я осталась одна. На раскалённой печке, перед котлом с кипящей водой, стояла небольшая посудина, в которой булькало какое-то  темно-зелёное варево. Позади него грудой  возвышались гладкие камни. Пол, лавки и полок были выскоблены набело. В углу, у двери лежало несколько берёзовых поленьев. Минут через десять, в белой льняной рубахе, зашла хозяйка. Разложив свои банки и простынь на лавке, и заварив кипятком берёзовый веник, она приказала мне ополоснуться тёплой водой, которую сама развела в цинковом тазике. После такого жара, вода приятно освежила.
– Ну что, девонька, сейчас я тебя укутаю простынёю, – комментировала баба Глаша свои действа.
Окунув  простынь в бурлящую зелёную жижу, через мгновение её вытащила, ловко поддев  палкой и положила на полок рядом со мной. Я быстро вскочила, представив себе, как меня покрывают этой жгуче-горячей, издающей не очень приятный запах, лопотиной.
– Успокойся, милая, успокойся, сейчас она остынет, и я, потихоньку, оберну тебя ею. Полежишь в ней с полчасика, – как ребёнка уговаривала меня бабушка.
–  Ой!   Я,   наверное,   не  смогу,  и  так  жарко,   я
обожгусь! – воспротивилась было я.
– Это так кажется. Простынь остыла уже, а лежать будешь   тихо   и   жара   не    почувствуешь,  –  ласково  ответила она.
Расстелив простынь на полке, баба Глаша приказала мне на неё лечь. Действительно сильного жара я не почувствовала. Запеленав меня с ног до головы, как ребенка, она дала мне выпить какой-то травяной настой. 
– Ну, как тебе… Ничего не тревожит? – снова спросила она.
Я помотала головой. Через несколько минут  хозяйка опять, приподняв меня, влила в рот ароматную целительную влагу. Оставшейся жидкостью смочила голову и уши, а остаток вылила на простыню.  А сильного жара я действительно не чувствовала, просто приятное тепло наполнило каждую клеточку моего тела. Прочитав надо мною молитву, баба Глаша тихонько вышла, оставив меня одну. То ли от навалившейся внезапно усталости, то ли от запаха душистых трав, то ли осознав, что нахожусь в добрых руках, я вдруг почувствовала, что все тяготы, пережитые мною, сами собой уходят. Последнее, что я почувствовала,  проваливаясь в сладкий сон, это то, что баба Глаша вливает мне в рот густой клюквенный сок.
       Проснулась я от прикосновения её руки. 
– Вставай, голубушка, потихоньку. Уже пора, и так сорок минут проспала, – тихо нашёптывала она мне на ухо.
Я открыла глаза. Простынь на мне высохла,  и я без труда её откинула. Баба Глаша подала мне в руку чашку с отваром, который я мгновенно выпила. 
– Ну, вот  и хорошо, а теперь вымойся, только долго не сиди,  не  надо,  вот  мыльце и  вехотка,  а  я   на
стол чего-нибудь соберу, вечерять будем  –  сказала  она, и вышла. 
И вдруг, что-то подступило к горлу, стало так хорошо, как в далёком детстве. Вся жизнь с её потерями и невзгодами, ссорами и суетой, куда-то вдруг отступила, и я почувствовала, что это мгновение и есть соль жизни, только это и есть истина…
        Когда я вошла, на столе уже стояла крынка с молоком, протёртая земляника с сахаром и тёплые лепёшки. Аромат трав витал по всей избе.
– С лёгким паром, матушка! С выздоровлением, дай Бог и дальше всё хорошо будет, – ласково ворковала баба Глаша.
 – Спасибо Вам большое! – коротко ответила я, не найдя больше слов. 
– Бога будем благодарить, да Матушку Святую Богородицу, а ещё Пантелеймону Целителю молись. Они никогда не оставят в беде – мудро заметила она.
Лепёшки с земляникой я уплетала за обе щеки, видимо баня и травяные настои, наконец-то, улучшили мой аппетит.
 А после ужина баба Глаша сделала мне неожиданное предложение.
– Погости-ка, матушка, у меня подольше, вдвоём-то всё веселей. Вон, даже Булька мой приосанился. Поживи, скоро грибочки пойдут. Походим, пособираем, я насолю – вот и гостинец тебе будет.
 Я даже растерялась. 
– Спасибо, конечно,  Вам за это предложение, но дома у меня осталась кошка, за ней соседка приглядывает,    не хотелось бы её обременять. 
– Да, животину жалко, скучает, поди-ка, по тебе, –
пожалела она мою Липку. 
– А знаете,  баба Глаша, если Вы не против, то мы вместе с ней  к Вам приедем, – напросилась я.
– Приезжай, приезжай, матушка, всегда буду рада, – ответила она, вставая из-за стола, – а то  сколько их бездомных да беззащитных развелось, особенно в городах. В деревне, все равно нет такого, здесь  кто-нибудь да приютит. А виноваты люди сами. Поиграют с животинкой, пока они маленькие да хорошенькие, потом понимают, что они ещё и ухода требуют, и безо всякой жалости бросают их, несмышлёнышей, не понимая того, что грех страшный совершают. Все зверушки ведь тоже твари Божьи и так же, как  люди,  чувствуют и боль, и страх, и голод, и холод, и  гибнут без вины виноватые,  – вздохнула баба Глаша.
– А ко мне, однажды журавушка залетел. Уже поздняя осень была.  Выхожу во двор и вижу –  сидит он у сарая,  снегом заметённый, видно покалеченный. Со своими улететь не смог,  вот и пришёл за помощью к людям. Так и перезимовал вместе с курами в сарае. А по весне, уже подлечившегося и подкормившегося, я выпустила его на волю. Он постоял, постоял и, радостно курлыча, взлетел. Покружил над домом, будто бы поблагодарил меня, и улетел к пруду встречать своих сородичей.
Я, в очередной раз, убедилась в её доброте и бескорыстии. 
  Каким же  удивительным человеком она была, ведь для всех находила  и ласку,  и любовь, и доброе слово, и участие. Я заворожено с большим вниманием слушала её воркующую речь, тихий грудной голос и ласковые, обращённые только ко мне, слова. А это доброе и тёплое  «матушка», действительно  ласкало слух и согревало душу. Невзирая на возраст, почти все в  деревне кличут друг друга этим задушевным и ласковым словом. Когда-то и нас, своих внучек, наши старики называли точно также. И сейчас оно вновь пробуждало в душе покой и добрые  воспоминания детства.
Едва коснувшись головой подушки, я уснула. Если и снились мне какие-то сладкие сны, то я их не запомнила. Проснулась я рано, едва взошло солнце, отдохнувшая с лёгкой головой и чувством бодрости во всём теле. Быстро вскочила с кровати. На душе было легко и радостно, и ничего не болело, не ныло, не скребло. Баба Глаша ещё спала. Чтобы не будить её, я осторожно вышла за дверь. Увидев меня, собака радостно завиляла хвостом, ожидая угощения. «Потом Булька, потом угощу тебя, –  пообещала я ей, –  а пока, пойдём, прогуляемся». 
   До пруда добежали быстро. Погода радовала, поднимая, и без того, отличное настроение. Ещё тёплое августовское солнышко показалось из-за зелёного холма, заливая золотистым светом окрестность. Ровная поверхность пруда  сверкала яркими бликами, отражая голубизну небес.  На огромных ярко-зелёных листах и бело-жёлтых цветах кувшинок искрилось в утренних лучах бриллиантовое разноцветье росы.   Низины лугов, освобождаясь от утреннего тумана, пестрели жёлто-сиреневым ковром трав. Я стояла на пригорке, замерев, любуясь просыпающейся природой. И вдруг на берегу пруда, почти у самой воды, зашевелились высокие остроконечные листья камыша, а через мгновение показалась невысокая фигурка странной женщины. Меня поразил её наряд: выцветший тёмно-зелёный платок закрывал почти половину лица, грязно-серая  домотканая рубаха, длинный старинный сарафан на лямочках неопределённого цвета, к тому же она была  босая. Как будто передо мной предстал персонаж из какой-то русской сказки. Я стояла  не дыша, наблюдая за ней. Но она, видимо так и не заметив меня, быстро скрылась в густых тростниковых зарослях.    
   Я,  опешив, продолжала стоять, провожая взглядом шевелящиеся верхушки камыша.
«Интересно, кто это? Что делает здесь в такую рань? И почему так странно одета?.. По-моему,  в деревнях уже давно так не ходят. Даже Булька почему-то не залаял, или не заметил её», –  рассуждала я, идя вслед за ней, но узенькая тропинка резко  оборвалась у болотной топи.
          Когда я вернулась, самовар уже вовсю кипел. Вкусно пахло жареной картошкой и разносолами.
– Далеко ли ходила, милая, и как здоровьице-то твоё, выспалась ли? –  раздался за спиной голос бабы Глаши. Она шла с огорода, неся  в руке пучок зелени.
– Спасибо Вам, выспалась замечательно, прогулялись с Булькой  до пруда. Погода сегодня хорошая будет, солнышко прямо играет, –  весело ответила я. 
– Да вёдро стоит, ещё с недельку погода хорошая будет, – согласилась она, – а мне травку надо сегодня пособирать. Всякая трава в своё время силой набирается и раньше времени брать её нельзя, а то только испортишь. И благодарность природе говорить надо за каждый листик, ведь как говорят: «Земля-мати, благослови меня травы брати. Святой Авраам   землю пахал, а Бог  садил, а Спас родил, Матерь Божья поливала и нам в помощь давала». –  И  пододвинув  мне табуретку, пригласила к столу.
       После завтрака я подошла к бабе Глаше  с вопросом о странной женщине, который мучил меня с самого утра. 
– Не знаю, как и сказать тебе, девонька. Ведь теперь кто что говорит… А что  раньше я слышала да видела, то и тебе расскажу, –  начала она.
Я, затаив дыхание, приготовилась  её слушать.   
 – А видела ты бабку-травницу. Говорят, что ей уже около ста лет, я её ещё молодою помню, хотя и мала была,  – усаживаясь  рядом, продолжила баба Глаша. 
– Не может быть! – удивилась я, –  выглядит она совсем не древней старухой, и походка быстрая, стремительная.
– Давно это было, сразу после гражданской войны, раскулачивание тогда  началось. Колхозы поднимать стали, беднота, наконец-то, к жизни хорошей потянулась. Хотя и трудности ещё впереди были. Жило тут семейство одно. Все работящие –   от мала  до велика. Хозяйство крепкое имели, скотины полон двор, пасеки, угодья и посевы знатные были. Но власть советская церемониться с ними не стала, забрали всё подчистую, а мужиков на каторгу отправили. Только поговаривали, что сбежали они.   
   Так ли, не так ли, но пропали из деревни все: и бабы, и ребятишки ихние. Не стало их –  и всё тут. А в то же время в Лешачьей пади, куда из деревенских  никто не ходил, потому как гиблое место было –   кругом болота, да урманы одни, вдруг  звуки непонятные стали доноситься:  то стук топора, то визг пилы, то стоны, и даже ружейные выстрелы  слышали.  А  потом  скотина стала пропадать, а у рыбаков – улов из сетей. Придут утром на пруд, вытащат сеть-то, а там –  пусто. Иногда  коровёнка, заблудившаяся в лесу, пустая придёт –  кто- то уж выдоит. Ну, эту Лешачью падь и так народ побаивался, а тут вообще за версту обходить стали болота эти. Даже за клюквой ходить перестали. Так  и жили рассказами, то у одного, то у другого что-то пропадало. Но большого безобразия не было, всё по мелочи.
   Однажды, местный мужичишко,  поехал в дальний урман за толстым бревном, оно ему на матицу нужно было. Дом новый строить собирался. Ну и видит в глухом лесу бабу в лаптях, старой лопотиной опоясанную (видно на сносях была) и мужика страшного вида и неимоверной силы, одетого в лохмотья, несущего огромную вязанку дров. Ну,  тот в оборот и назад в деревню. Чуть коня не загнал, едет и орёт: «Лешак, лешак за мной гонится». Мужики,  было,  побежали навстречу: кто с вилами, кто с колуном, да только никого не увидели. Все так и подумали, что померещилось тому мужичку с похмелья. Потом говорили, что ещё кто-то из деревенских видал, как дорогу на урман перебегал  лешак, почти голый, а на голове шапка из мха.
   Как-то  мы с подружкой, лет десять мне было, пошли по ягоды, да и,  возьми, заблудись. И места-то вроде знакомые, а выйти на дорогу не можем: кружим, кружим, да всё к одному и тому же месту возвращаемся. Вдруг, совсем рядом хрустнула ветка, и из чащобы вышла молодая девушка, а  в берестяном туеске ягоды и ветки багульника. Поглядела на нас и скрылась в том же направлении.   Вид     её    нас    тоже   поразил:    старый  домотканый сарафан, берёзовый кокошник, а на ногах –  лапти. Мы так испугались, что кинулись бежать со всех ног и дорогу быстро отыскали. А бабку-травницу многие видели, видимо,  она  одна  из  последних,   отшельницей живёт там. Сейчас-то уж понятно, что семейство это несчастное в Лешачью падь переселилось. Не знаю, как в болоте не утонули, ну видимо заранее проход  через топи знали. Как-то ведь зимовали, бедолаги. И вреда от них большого никому не было, не безобразничали,  не поджигали, существовали потихоньку, не ведая как жил народ, не зная, что такую войну перенесли, хотя и им не позавидуешь, сколько ведь  пришлось пережить… И от бабки-травницы никому большого разору нет. Ну, когда сеть рыбацкую проверит, но, опять же, всю рыбу не берёт. Когда коровёнку выдоит, но опять же, понемногу. Видно доживает свой век в норе или землянке в Лешачьей пади на подножном корму: грибах, ягодах да травах. Рыбаки её тоже, бывает, видят   рано поутру, но не обижают, прикидываются, что не заметили. Жалко ведь, какой-никакой, а живой человек, –  закончила свой рассказ баба Глаша.
   Я сидела молча, поджав под себя ноги и боясь её перебить. Было  немного жутковато, оттого, что и я прикоснулась к этой, почти мистической истории.
– А почему её травницей зовут? –  после небольшой паузы, спросила я.
– Она почти с травой сливается, не видно её в окружении-то, хотя поговаривают, что иногда  чувствуют её взгляд  на себе, а видеть, не видят. А кто уж первый её так назвал,  не помню, –  ответила  баба Глаша, вставая.
   Перед моим отъездом мы с ней почти всю ночь проговорили. Рассказчицей она была удивительной. Много чего я тогда от неё услышала и сердцем поняла. Жизнь бабы Глаши  тоже  лёгкой  не  назовёшь. 
В двадцать один год, встретив доброго и ладного парня из  соседней деревни, она вышла за него замуж. Муж любил и жалел  свою милую Глашеньку. Жили между собой хорошо. Дом свой строить начали. Через полтора года родился сынок Васенька. А любовь их только расцветала год от года, друг без дружки дня прожить не могли. В 41-ом родился второй сын Володя…  Только война окаянная забрала Глашиного любимого. И настали для неё чёрные дни. Повыла и покаталась она по пустой кровати, но замуж больше не пошла. Много лет ждала суженого своего, не верила похоронке, и всё Бога благодарила, что детушек ей послал, продолжение своего ненаглядного. Так и жила, как все тогда. Пережив войну и тяжелое послевоенное время,  вырастила и выучила ребят своих.
 – Говорят, испытание Всевышний каждому по силам посылает, и я, с Божьей помощью, всё выдержала. Сжав зубы,  тащила свою ношу, и радовалась, что, дети  добрыми  да трудолюбивыми выросли. Один инженером на заводе в Ижевске работал, сейчас уже на пенсии. А второй военным стал, на Дальнем Востоке живёт. И жён хороших им Бог послал, и деток умных. Самое главное –  жить в ладу с собой, без злобы и зависти, нести людям добро и помощь, и жить этим. Ведь доброта и любовь весь мир наш лучше, да чище делает, –  это были  последние слова Бабы Глаши.
        Не удалось мне больше свидеться с этой удивительной женщиной. Умерла  она  вскоре,  на  99-ом году жизни.  Побывав на её могиле и узнав про возраст, я ахнула. Не выглядела она на эти почтенные года. Видимо доброта и любовь к людям, к этому миру, да и вся её праведная жизнь, делали бабу Глашу  моложе.
 До сих пор чувствую себя виноватой и ругаю себя за то, что так и не смогла ещё раз съездить к бабе Глаше. Но люди, с которыми я беседовала, говорят, что дети и внуки, как один, собрались проводить её в последний путь;  не только односельчане, но и жители других деревень, узнав о  таком горе, собрались в этот день на её могиле. Да и сейчас не забывают: могилка её ухожена и цветёт от весны  до осени. Видимо не только в моей памяти живут воспоминания об этой удивительной и светлой женщине, встреча с которой оставила в душе моей неизгладимый след.
                2013 г.