Родительский день. Часть 2. Глава 3

Предыдущая глава: http://www.proza.ru/2016/02/02/239

Глава 3. ЧЕТВЕРГ (начало)

1.

Надька окончательно выбилась из сил. Она уже пробовала продвигаться и так и этак, то проминая мокрый квашеный снег лыжами, то пытаясь выискивать проходы подальше от кустов, где за зиму ветер и солнце хоть как-то этот снег уплотняют. Бес-по-лезно... Руки, пытавшиеся принять на палки хоть часть веса, уже мелко дрожали от перенапряжения. А космический комбез обвис на теле мокрой холодной дерюгой.

Ее поход к Скиту оказался зряшным. Нет, саму-то хибару она нашла почти сразу - да только в каком состоянии! Часть брезентовой крыши прогнила и внутри оказался здоровенный сугроб, задавивший собой и хозяйственную полку, и печурку. В месиве из зернистого снега, кедровой хвои и мелких сучьев Надька рылась долго и упорно, понимая, что от удачи зависит слишком много. И не нашла ничегошеньки... Вернее, нашла конечно, только что толку: топор оказался с начисто отгнившим топорищем, а котелок - насквозь проржавевший. И ни кружки, ни миски! А обратная дорога вымотала её выше всякой меры...

Надька в сердцах отстегнула было лыжи, в надежде пробиться пешком. Но сразу же ухнула в сугроб по грудь и потом долго-долго гадала, как бы изловчиться их вновь пристегнуть. И на этом тоже потеряла кучу времени и сил. Отчаявшись, она хватанула ком снега и стала сосать, впервые за сутки с лишним утоляя жажду. Зубы заломило, но влага, проникшая в пересохшее горло, доставила наслаждение и взбодрила. Только ненадолго...

“Загнанных лошадей пристреливают, не так ли?” - всплыла в памяти навязчивая фраза из какого-то доисторического фильма. Надька опять встрепенулась и заставила себя протащиться по очередному взлёту, за которым надеялась различить в темноте выдавленное лавиной озеро. Нет. Не то место...

“Загнанных лошадей...” Она сделала последнее усилие и поняла что всё. Край... Папаня рассказывал, что с ним приключалось такое, а ей было невдомек, как это - не суметь сделать очередного шага?

Надька попыталась обмануть свое тело. “Да сколько там идти,”-    убеждала она его. - “Ерунда же! Как от её дома до спорткомплекса. Ну ладно, чуточку дальше... Давай, шевелись, тут же всего ничего! А там...”
Что ТАМ, Надька не уточняла. Но их вчерашний ночлег под вывороченной кедрой, отсюда, из снежной западни, представлялся сейчас идеалом домашнего уюта.
“Ну, давай!”
Надька оперлась на увязнувшие палки и поднялась на ноги. Сделала шаг, другой, третий... Вновь повалилась на снег. Закрыла глаза.
“Господи, хорошо-то как... И чего там кто-то кричит?..”

2.

Пашка с трудом дождался момента, когда майская ночь начала сереть. Лежал, уткнувшись глазами в невидимый потолок и вслушивался в ночное многоголосье горного ущелья. Обмирал, когда лёгкий шум кедрача на гребне выше избы начинал приобретать басовые нотки, - и облегченно выдыхал, убеждаясь, что это лишь быстротечный порыв ночного бриза. Сейчас, когда в ближайшие часы никакие усилия не могли приблизить его к детёнышу, он мог молить судьбу о самом малом - чтобы до утра не сломалась погода и не разыгралась метель.

В полночь, когда Зондер принёс на хвосте недобрую весть, Пашка потерял голову и чуть было не ломанулся за Борус немедленно. Келдыш с трудом вернул ему способность рассуждать.

Не пройти перемычку по темноте да по такому снегу - это раз. И Пашка согласился - не пройти. Надо выходить по первому свету. Может еще и утренний морозец снег прихватит.

Надо хорошенько продумать, что брать с собой - это два. И Динка сразу пошла прочесывать с фонарем закоулочки избы, высматривая имеющиеся продукты, тёплые шмотки, лекарства.

Пашка сообразил, что Надюшка и тот, второй, необуты. Точнее, обуты не по уму для ходьбы по горам. Динка отдала свой тридцать девятый. Надюшке сойдет. А какой размер нужен для парня? Раскопали за печкой какие-то опорки примерно сорок третьего размера. Выбора нет, будем надеяться, что подойдут...

Как бы ни был взвинчен Пашка, уже в который раз он тихо изумлялся Келдышу - тот в подобных ситуациях чувствовал себя как рыба в воде. Сходу сёк обстановку, анализировал информацию и выдавал “на гора” готовые решения:
- На вертолет надежды мало: ежели крякнула турбина, эта бодяга надолго. А потом - кто будет платить за вылет? Кстиныч занимается? А что толку?.. Погоды долго не будет... Анка в курсе? Отлично! Подгребёт сюда всех, кого разыщет. Время, правда дурное, народ по дачам расползся... Паш, она Гришкин адрес знает? Что ты говоришь, Зондёр? Заезжал? И никого дома? А на Мраморной? Вот, чёрт! Неудачно... Ну и хрен с ним. Идем вчетвером, -  Келдыш, наконец, запнулся и обвел взглядом товарищей. - Зондёр, ты пока оставайся здесь.

- Шура... - выдавил из себя Витька. - Ты что?! Я тоже пойду...

Келдыш ответил не сразу. Он один из немногих знал про Витькину тайную слабость. Но как раз в данном случае Шура раскладывал небогатые силы спасателей по иным соображениям. Каждый должен выложиться там, где от него будет больше проку. А ежели Витьку малость погрызет совесть - так это только на пользу ему...

- Зондёр, не дергайся! Здесь тоже надо все раскручивать, когда народ начнет подходить. А там... сам понимаешь!

Побледневший Витька всё понимал, но еще раз попробовал возразить. Тогда Шура без церемоний оттащил его за печку и слегка саданул под ребра:
- Нечего тебе там делать! Пока нечего... Понял? А ты тут связь организуешь. Кровь из носу! Нам без связи махом капец будет. Ты понял? И заткнись, пока Пашка не усёк...
- Понял... - утёрся Зондер.
А Келдыш как ни в чем ни бывало, обернулся в сторону Динки:
- Динка, сгоноши супчику к утречку. Часам к четырём. Лады? А термос тут еще водится? Глянешь? Ну и умничка...
Ну кто бы подумал, что столь решительный лидер уже много лет добровольно сидит под каблуком у мамули, как он с детьми зовет теперь свою Зину...

Пока шла эта несуетливая суматоха, Пашка малость успокоился. Не то, чтобы совсем успокоился, но как-то втянулся в привычный ход подготовки к выходу. И без всякого сомнения в том, что всё это пригодится, прикидывал обутки на Надюшкины ноги и тёплую рухлядь, которую надо бы добавить к ее хваленому космическому комбезу.
Только за полночь, когда мужики стали всхрапывать и даже Динка закончила возиться с супом, Пашку вновь заколотило. Надюшка... Детёнышек...

Аннушка первые месяцы беременности козой пропрыгала. До того расхрабрилась, что за неделю до декретного отпуска сунулась на авральные работы. И чуть ли не на плотине родила. На каком-то бетоновозе еле успели её до роддома довезти. А Пашка в Питере кантовался на перекомандировке: не ждали они такого на седьмом месяце.

Детёныш весил кило семьсот. Продержали Аннушку в роддоме три недели, всё хотели хотя бы до двух килограммов довести, да не вышло - набрались эти килограммы только к двум месяцам. И сразу - диспепсия...  Кто бы тогда, в августе, мог подумать, что к зиме они вытянут детеныша и вернутся к привычной жизни?

Но ведь уже в первую зиму с дочей они горя не знали! Ставили колясочку около подъёмника и наматывали спуски, каждый раз заглядывая сквозь тюлевую занавесочку: спит ли детёныш. Бывало и прокарауливали. Тогда по всей горе раздавались голоса: “Где эти чёртовы родители? Дитё плачет!”.

А плакало дитё в первую зиму исключительно по поводу мокрых ползунков. Дождавшись смены амуниции, оно вновь сладко засыпало на морозце. Аннушка до того приловчилась проделывать эту операцию прямо под открытым небом, что никакого ущерба для катальных запросов папы и мамы не наблюдалось - как и для здоровья ребенка, между прочим!

Вторая зима далась тяжелее: ребёнок уже не нуждался в многочасовом дневном сне. Напротив, он стал любопытствовать насчет окружающего мира. Окружала же его в ту зиму слесарная мастерская недостроенной горнолыжки, куда только и успели подвести тепло. Чтобы чадо ненароком не наслесарничало лишнего, приходилось на гору выходить по очереди.

Так, зиму за зимой, детёныш креп и привыкал считать нормальным интерьером сначала верстаки слесарки, потом стеллажи лыжехранилища и, наконец, скромную обстановку тренерского кабинета.  Стоило ли удивляться тому, что их недоносок в пять лет уже скатывался по километровым склонам Чимгана, в шестнадцать - выполнил первый разряд, а после школы попёрся в инфизкульт, хоть и на заочный?

 А теперь детёныш попал в беду где-то за заснеженным хребтом, а он, отец,  ещё даже не вышел на помощь. Пашка прикусил губу, чтобы не завыть во весь голос. Сунул к глазам часы. Три... Ещё час до выхода...

3.

Было часа три ночи, когда Лёха натолкнулся на двигавшуюся навстречу девчонку. Двигавшуюся - громко сказано: она беспомощно копошилась, увязнув в глубоком снегу. Морозец уже прихватил корочку по самому верху сугробов, но эта корочка лыжи не держала, а только здорово мешала выдергивать их наверх после каждого шага. Лёхе показалось, что девчонка кантовалась в яме давненько.
- ЗдорОво! Ты в порядке?
Девчонка что-то прохрипела и попыталась двинуться  дальше, туда, откуда прикатил на своем помеле Лёха.
- Э! Надя! Ты чего?!. - в темноте Лёха не мог разглядеть её глаз, но, похоже, она попросту не отреагировала на его появление. - Надя!
- А?!. - девчонка не ответила, а будто промычала нечленораздельно.
- Да стой же ты! - даже Леха уже просёк, что наверху ловить нечего. Туда попросту не выгрести. - Нашла свой скит?
Она всё ещё не врубалась.
- Ты нашла чего-нибудь? - заорал Лёха. Он понял, что девчонка в глубокой отключке от переутомления. Вот так же мычали некоторые в учебке, когда валились на землю после кросса в сапогах и противогазе. Там парней оставляли в покое на десяток минут: отдышатся и будет все путём. Но, похоже, здесь у него времени не было. Лёха вдруг испугался за нее. Схватил за плечи и затормошил.
- Очнись!
Мотнувшаяся было безвольно голова вскинулась.
- А?!. Ты... откуда... здесь?.. - язык у девчонки еле ворочался во рту.
- От верблюда! Там есть что-нибудь? - Лёха махнул рукой вниз.
- Есть... - вяло ответила она. - Только...
- Плевать! - ему действительно было сейчас плевать на всё. Если там есть хоть какая-то крыша над головой, они переживут эту ночь. - Давай вперёд!..

Чувствовать себя засранцем никому не хочется. Хрен бы уговорили его новые кореши на эту поездку в горы, если бы Лёха по прозвищу Лимон мог предположить, каким унижением она обернётся! Встрял, что называется!

Ну, в натуре, Леха даже в уме не держал, что не сможет на этих хитрых лыжах сделать ничего! Это он-то, регбист, выходивший уже за основу  “Красного яра”! Вокруг лётал народ, который ему в подметки вроде бы не годился: всякие там пенсионеры или дамочки с отвислыми задницами так лихо заворачивали, выпуская из-под лыж веера снежной пыли, что Леха только зубами скрипел.

А когда увидел эту девчонку, отпал вообще. Раз за разом провожал её взглядом, не понимая в упор, каким образом управляется она с лыжами на такой огромной скорости. Невысокого роста, похожая на упругую стальную полоску, девчонка то собиралась в пружинку, то, распрямившись на миг, перекладывала лыжи и стелилась над снегом в очередном повороте.

Лёха с первого взгляда понял, что это не тёлка, как называли в его кругу набившихся в компанию бл@дей. Он сам был спортсменом и чувствовал, сколько труда вложено в кажущуюся легкость её движений. На такой труд ни одна тёлка не способна. Факт! Так что зря она на него попёрла - и в уме не держал обзывать.

А повторить хоть что-нибудь из этих движений ему так и не удалось. Противилось всё его регбистское нутро. Понимая, насколько комично выглядит, Лимон раскорячивался над лыжами, напряженно пытаясь предугадать, с какой стороны ждать подвоха. А они, подвохи, сыпались со всех сторон и не хватало всей его силы и реакции, чтобы с ними справиться.

Он был в мыле от борьбы с лыжами и в ярости от собственной беспомощности, когда кто-то из бывалых приятелей предложил слетать “ на целичОк”. По полсотни зеленых с носа. Баксы у Лёхи водились, а чем обернётся для него этот самый целичок, он сдуру не допёр. Наоборот, отчего-то почудилось, что там окажется полегче. По крайней мере подальше от лишних глаз. А вышло всё  наоборот...

Да если бы эта девчонка не давила ему на психику своим присутствием, Лёха вообще не вылез бы из вертолёта! И не потому, что трус - после Чечни ему уже ничего не страшно. Просто есть вещи, которые одной смелостью не решаются. Не полезешь же с голыми руками против БМП? Факт!
Но из вертолета он выпрыгнул...

На первом спуске ощущение было такое, будто прорываешься с “дыней” сквозь чужую команду. Лёха потерял счёт падениям, потому что их было столько, сколько возникало деревьев на его пути. Выручило умение группироваться и держать удар. Поэтому, сам того не ожидая, в конце концов он вошёл во вкус. Даже кинулся на следующий заход, всё так же ощетиниваясь против всего, что попадалось на пути. Зачем только ему захотелось выдрючиться перед девчонкой?..

Кинуло Лёху с бугра неслабо, но и не насмерть. Хоть и крутануло правую ногу в колене, но натренированные мышцы помогли связкам. А потом лыжина отстегнулась и полегчало. Полежал, сомневаясь, разглядела ли она этот полет. И совсем было решил подыматься, когда, наконец, услышал шорох подъезжающих лыж.

 А кино, которое он хотел сгонять перед ней, вылезло боком. Как она стала его кантовать - взвыл: больно, бля! Потянул всё-таки... Пока острая боль не притихла под тугой повязкой, не мог на ногу ступить. Без балды! Вот и проворонили вертушку...

Твою мать! Да как же его кореши такое позволили? Да за это... Что бы ни писали газетные проститутки про Чечню, но такого ****ства там не было, чтобы братков бросать! А вот как летуны снимали остатки их взвода с проклятой высоты 820,0 - такого по жизни не забудешь!  Сесть вертушке было некуда и она зависла метрах в десяти над землей, выдергивая полуживую десантуру поодиночке лебёдкой. Лёху приняли на борт одним из первых и последовавшие за этим несколько минут показались вечностью. "Чехи" долбили по вертолёту из всего, что могло стрелять. За грохотом движка выстрелов, конечно, слышно не было, но Лёха прекрасно понимал, что означают появляющиеся в обшивке пятнышки, через которые в кабину врывались все новые и новые лучики солнечного света. А когда пулей срезало какую-то мягкую детскую игрушку, болтавшуюся над головой пилота, Леха понял, что пришли кранты и закрыл глаза... Но они все не падали и не взрывались, а лебёдка подымала братков одного за другим. Только в последний момент нервы у пилота сдали: он кинул машину в вираж, не дождавшись, когда втянут в кабину взводного, и тот долго мотался на тросике между небом и землёй. Но слова не сказал, когда вполз в дверку...

А вниз Надя попёрлась все-таки зря. Может, Лёха и не сечет в лыжных делах, но кое-чему в своем разведвзводе научился. Не дело это - разделяться в такой ситуации. Тем более - она баба, хоть и ушлая. Всё равно, силёнок меньше. Но уж гонора у неё... И злая, как стерва.  Он опять почувствовал себя засранцем. Ведь из-за него она тут встряла, факт!

С полчаса просидел смирненько. Только подналомал веток в костер. Это делать становилось всё тяжелее - всё, что доступно с земли без топора, они за сутки поистребили. А потом его сильнее и сильнее начало одолевать беспокойство.

Совсем невмоготу Лёхе стало, когда накатила ночь и приморозило. Ветра не было совсем и он попробовал докричаться. Крик наверняка был слышен далеко, но в ответ - ничего. Ни гу-гу...

Тогда он решился. Выломал голыми руками тоненькое деревце, обломал ветки и оседлал. Получилось неплохо: надавливая на жердь, Леха, во-первых, тормозил, а во-вторых, уменьшал нагрузку на больную ногу. Болела, все-таки, падла...

Хорошо, что здесь в горах такие светлые ночи. Высыпали звезды, а он все тащился и тащился на своей жерди по её следу, толком не зная ни направления, ни расстояния. Пока не натолкнулся на девчонку...

У Лехи волосы дыбом встали, когда понял, в каком она состоянии. Похоже, уже ничего не соображала, и валилась на снег через два-три шага. Но вставала, шатаясь, и вновь лезла на проваливающиеся под лыжами сугробы. И не сразу сообразила, что он тянет её назад.

Сломайся погода - и они точно загнулись бы в эту ночь! Нога у Лёхи разбередилась вовсю, штаны и все под ними промокло от расквашенного снега, а в ботинках  хлюпала холодная жижа. Лёха не знал, далеко ли этот самый скит, но решил тянуть до него. Ясно было, что без укрытия им больше не обойтись: как только не станет сил двигаться - они крякнут. А потом мучительно хотелось пить. Вдруг там действительно найдётся хоть какая-нибудь посуда?

3.

Город, в котором живут наши герои, вытянулся почти на сорок километров вдоль Енисея. Дальше всего вглубь когда-то нехоженой тайги залез посёлок гидростроителей, доверчиво приютившийся под огромной подковой бетонной плотины. Именно там живут Анна со своим неугомонным Риббентропом, Келдыш и парочка Зондеров. Там же начинается тропа в горы, через два-три часа приводящая к подножью вершин Боруса и знаменитому приюту имени Пелехова.

Другая, основная часть города, расположена в том месте, где Енисей вырывается на степной простор.  Туда перебрались некоторые из строителей ГЭС, сумевшие зацепиться за более перспективный алюминиевый завод. Эта часть города так и называется: "Город". Здесь живут Очкобородый, Динка и Гришка.

А новые горожане рождаются в ещё одном маленьком посёлке, находящемся на полпути между вышеописанными районами. Там в незапамятные времена какая-то шибко умная голова надумала разместить детскую больницу и родильный дом. Наверное для того, чтобы не было обидно никому: и горожанкам, и женам гэсовцев добираться до родильного стола поровну - примерно по двадцать километров.

К пяти часам утра Гришка отмерил ногами примерно половину этого расстояния. Сначала бежал, косолапо переваливаясь с ноги на ногу. Только ступни с ампутированными пальцами не шибко приспособлены для легкоатлетических упражнений. Они и подвели, хотя дыхалка даже сбиться не успела. Пришлось перейти на шаг. Тем более, что спешить-то было некуда. С каждым пройденным километром Гришка всё отчетливее осознавал идиотизм ситуации. Во-первых, к роддому он поспевал не раньше, чем туда же подкатит первый рейсовый автобус из "города". Так что из всей своей ночной беготни он ровным счетом ничего не выгадывал.

А во-вторых, что изменится в положении Гульки после того, как его покорябанная морда нарисуется под окнами роддома? Из рассказов приятелей, ставших отцами, да и попросту по их поведению в знаменательные дни, он твердо представлял, что мужик под этими окнами является не более, чем говорящим чучелом. Да какой там "говорящим": ведь ни хрена не слышно через двойные застекленные рамы! Мужики с конфузливым смехом рассказывали про бестолковое махание руками, в которое выливались первые свидания с родившими благоверными. Поэтому истинно мужским поступком чаще всего становилось упаивание всех и вся за здоровье новорожденного, супруги, тестя и тёщи. И прочая и прочая...

Так что толку в ночном марш-броске не было ни малейшего. Даже в сравнении с давнишним сумасшедшим рейдом на Эвересте, где он сумел дотащить мужикам всего два баллона.

Толку не было. Как не было его почти во всём, что делал Гришка в последние четыре года. С того  печального момента в своей жизни, когда он долбанулся в темноте о дюралевую треногу на вершине Эвереста. Блин, неужели и правда достигнутая цель - полная фигня в сравнении с дорогой, по которой идёшь к ней?

Правда тогда, на Горе, об этом не думалось. Вообще ни о чем не думалось. Башню клинило только от тревоги за Игорёшу с Сергеичем. А когда Гришка догнал их, - уже на спуске, - то совсем отключился. Как после этого дотерпел до перил, как не отстал, как не улетел на ледник - до сих пор загадка для него самого. Потому что картинки памяти сохранились только до встречи с мужиками...

Понимание утраты пришло позже. Когда поймал себя на том, что завидует Игорёшке, не прошедшему последние сто пятьдесят метров до той самой чёртовой треноги. У Игорёшки-то осталась мечта, которой уже не было у Гришки. А когда погиб Игорёша, не осталось вовсе ничего.

Петьке с Нахалом, похоже, Гора тоже боком вылезла. Но у них хоть руки-ноги целые остались, так что всё-таки оклемались в конце концов. А теперь завеялись покорять остальные восьмитысячники. Хотя, какой хрен "покорять"? Настоящую Гору покорить нельзя. Как женщину. На неё можно только залезть. А когда залезешь - чувствуешь себя полным идиотом: "Чё там забыл?.."

Нет, с женщиной, похоже, бывает ещё хуже...

Гришка вздохнул. Отношения с женой, первой и единственной его женщиной, никак не складывались. Наверное, потому, что полез в семейную жизнь не по большой любви. Просто было такое слово "надо". А Гулька, судя по всему, тоже знала это паскудное слово. Иначе какого чёрта стала бы из окошка пятиэтажки выкидываться? Хорошо еще, что не с верхнего этажа. Но и так мало не оказалось...

Когда он увидел эту бедолагу в травмоотделении, на ней живого места не было. И лица тоже. Одни глаза из-под повязки. Гришка, правда, тоже был жених хоть куда: черепушку камнем раскроило на работе. Но уже сам в столовую мог приходить. И она в первый раз сама на ужин пришкандыбала. Оказались за одним столом случайно... а потом почему-то стали друг к дружке подсаживаться. Показалось, что вдвоем не так скучно.

Гришку выписали первым. Неделю дома просидел, всё в себе пытался разобраться. Только какой хрен разберешься? С одной стороны - ничего, кроме глаз у неё путем и не разглядел. А вдруг там, как говорится, ни рожи, ни кожи? А с другой... В её глазах такое почудилось! Да нет, не то, что обычно говорят: любовь там и все такое... Просто увидел человека, которому ещё хуже. Только человек этот - женщина...

В общем, через неделю припёрся в больницу. С цветами. А её вчера выписали. Во, блин! Хорошо, старшая медсестра по старой памяти посочувствовала, помогла разузнать адрес. Встретились. А потом как-то очень быстро поженились...

Только жизни семейной не получилось, хотя и рожа, и кожа у Гульки на месте оказались. Но как она, жизнь семейная, могла получиться у таких придурков? Ведь оба - из сплошных колючек. А ёжики, наверное, сношаться умеют только в анекдоте...

А когда Гулька забеременела, всё вообще кувырком покатилось. Потому что Гришка как раз начал организовывать молодежный альпинистский клуб и ребятишки туда пошли толпами. И на них надо было не жалеть времени, а времени катастрофически не хватало. Только что объяснишь беременной женщине? Она же ничего слушать не хочет! Гришка попытался было, а потом просто махнул рукой. В конце концов, ничего с ней не сделается. Ну, позлится немного. Ничего, переживёт. Тем более, что он не по посторонним женщинам бегает и не по гаражам шмурдяк квасит.  А вот если пацанов сейчас подведёшь, то больше они к тебе не пойдут. И чёрта с два их потом на что-нибудь путнее раскрутишь. А наркоты и хулиганья и без этого вокруг невпроворот.

Может быть именно поэтому Гришка последние несколько месяцев фактически избегал говорить с Гулькой о чем-либо серьёзном. "Да, Гуль...", "Нет, Гуль...", "Гуль, я пошёл...", "Гуль, это я!..". А она ему платила ему той же монетой. Два ёжика уже даже не пытались приспособиться друг к другу.

О том, что Гулькина беременность когда-нибудь кончится, Гришка как-то не задумывался. Ему уже начало казаться, что жена постоянно будет такой, как в эти идиотские последние месяцы:  больной, раздражённой и некрасивой. Настолько раздражённой и настолько некрасивой, что бывать дома хотелось все меньше и меньше.

Новость, услышанная от тётки Дарьи, поначалу не сильно встряхнула Гришкину совесть. Подумаешь, рожать поехала! Он закрыл за возмущённой соседкой дверь и прилег было поспать. Все-таки почти двое суток не спал. Только ни хрена не получилось. Часа два ворочался, пытаясь забыться, а потом зажёг свет и стал перечитывать инструкцию, оставленную в прихожке тёткой Дарьей. Насчет того, что надо передать Гульке в больницу.

Затрясло Гришку тогда, когда он открыл Гулькин шкафчик и стал ковыряться в женских штучках, аккуратно сложенных стопочками. Почему-то по нервам ударила заштопанная маечка с цветочком на груди. Та самая, под которую он первый раз забрался лишь за неделю до свадьбы. Тогда она тоже поразила его: девчонка даже не пыталась пококетничать и не приготовилась продемонстрировать что-нибудь пособлазнительнее. Не рассчитывала на Гришкину прыть? Или... нечего было одеть?

А сейчас Гришка глядел на штопаную маечку и с запоздалым раскаянием клял себя за то, что не удосужился подарить жене такую мелочь. Цветы - дарил, зарплату отдавал до рубля... а на то, что одевает жена, даже не обращал внимания.

Не замечая, как твердеет ком в горле, Гришка перебирал скромное Гулькино "приданное". Внезапно ему с ужасом показалось, что Гулька может никогда больше не одеть всё это. Ведь иногда от родов умирают!.. Его будто обожгло. Забыв уже приготовленный пакет, он ринулся из дома.

Наверное, нельзя было придумать ничего глупее, чем бежать ночью в такую даль. Гришка это понимал всё отчетливее. Но он точно знал, что и по-другому поступить не мог. Просто свихнулся бы до утра в четырёх стенах...

Первый автобус обогнал Гришку за километр до роддома.

4.

Когда толпа корячится на спасаловке, то ли выискивая заблудших по ущельям и распадкам, то ли транспортируя на собственном горбу носилки с пострадавшим или завернутого в брезент жмура, звуковое оформление этого процесса бывает неслабым. Чего только не наслушается сторонний наблюдатель! И без откровенного мата, между прочим! Чем глянулась в свое время Пашке эта взбалмошная компания - так это уважением к тётошным ушам.

 Но велик и могуч русский язык! При внимательном к нему отношении таких перлов можно наковырять, что вовсе ни к чему, оказывается, пересекать границу, отделяющую цензурную лексику от нецензурной...

“Албанский” язык толпы в первый год коробил нежные Пашкины уши. Зачем, спрашивал он себя, надо издеваться над общепринятым литературным русским языком, изобретая совершенно невероятные для интеллигентного человека формы?

Потом попривык и начал кое-что понимать. Ведь толпа собралась из уроженцев разных мест, преимущественно - деревенских. И каждый нёс в себе говор своей малой Родины. Но даже самые звонкие словечки становились сленгом толпы только тогда, когда начинали ассоциироваться с памятными событиями. Оно и понятно: попробуй-ка обойдись тургеневской речью в критической ситуации, где на пределе всё - и силы, и нервы?.. Трёп, стёб и подначки в таких случаях имеют великое прикладное значение. Это клапан, через который стравливаются переутомление, стрессы, боль. И нужен этот клапан как тем, кто тащит, так и тем, кого тащат спасатели. Кроме мёртвых.
Мёртвые срама не имут...

Пашка отлично знал эту особенность толпы. Поэтому с невольной благодарностью отметил непривычную тишину, в которой проходило их вынужденное восхождение. Только скрип снега под ногами, тяжелое дыхание лидера, прокладывающего первый след, и изредка - короткий совет насчет дальнейшего пути.

За ночь прилично подморозило и Келдыш без колебаний повернул направо почти сразу за избой. Здесь, по забитому снегом крутому кулуару, с Кошурниковского гребня обычно спускались, предпочитая подниматься по другим, более интересным маршрутам. Пашка молча одобрил выбор Шурки. Не до форсу: надо выскочить как можно выше, пока дневное тепло не размочалит снег. Дотерпеть со свежими силами до гребня, а там уже вниз по южному склону. Может и полегче будет? Только бы поскорее!

Морозная корка всё-таки оказалась слабенькой. Снег стал проседать, но ещё не так, как вчера под вечер, когда Пашка по пояс проваливался на “народной тропе” в сортир. Пока ещё, сменяя друг друга в голове колонны, они поддерживали предельно возможный для себя темп. Первый пробивал корку и месил снег ногами. Второй и третий упрессовывали рыхлую массу в ступени. А четвертый, только что бывший лидером и выложившийся на своём этапе, на этих ступенях просто прохлаждался.
Если, конечно, так можно сказать про спасателей, спешащих на выручку.

В половине восьмого они прошли мимо вершины и вышли на гребень, с которого, наконец, открылась панорама Безымянной.
- Шура, дальше куда?
- Кстиныч передал, что летали они во-он туда, - Келдыш показал на дальний склон, поросший довольно густым лесом.
- Где же они там катались, уроды? - чертыхнулся Пашка, всматриваясь в прогалы между деревьями.
 - А уж бог знает! Я к вашей придури отношения не имею.
Действительно, за все годы знакомства Келдыш наотрез отказывался пробовать “это дурацкое занятие”, как он называл катание на горных лыжах. А вот Пашка с Аннушкой кинулись в горные лыжи с упоением, тем более, что их альпинистская карьера с рождением детёныша всё-таки сдохла. Так ведь и остался Зарамаг-тау последней серьёзной горой для обоих.

За гребнем, уже вовсю освещенном высоко поднявшимся солнцем, пришлось несладко. Маленькую группу тактика хождения след в след больше не спасала: замыкающий хлебал ту же кашу, что и лидер, так что восстановить силы за спинами товарищей больше не удавалось. Слава Богу, они теперь шли вниз.   

Пашка все время пялился на склон, где, по словам Зондера, позавчера катались эти самые “экстремисты”. Как медленно он приближался! А идти быстрее, так, как требовала холодеющая от тревоги родительская душа, сил не было. Таяли они, силы-то. Две сотни лет на четверых - немало для такой гонки.

И еще Пашка с тоской начинал понимать, что черта с два они смогут тут все обшарить. Пробиваться вперёд пока удается только благодаря уклону. Но ниже, где станет положе, движение замедлится ещё больше. А о том, чтобы подняться назад по склону, думать вообще бесполезно.

Он с невольной надеждой глянул на Келдыша, методично и упорно продолжавшего месить снег впереди группы. В Шуру Пашка почему-то верил.
Есть моменты в жизни, когда хоть в кого-то надо верить без оглядки...

5.

"Ну что, Александр Васильевич? Вляпался на старости лет? Ох и дуру же гонишь...
Блин! Опять провалился до камней... Так ведь и копыта заломать можно! Ну надо же, нигде наст не сохранился. Обычно на открытых участках всё-таки поплотнее бывает. А что будет ниже?
Стоять! Ого, ну и дыра... Не дай-то бог туда загулять... Так... Тихо назад...
Куда ты лезешь, чудо очковое... А, то-то же... Рано тебе поперед батьки... Вот где проход! И ногу надо поаккуратнее ставить...
А-а!... И тут не держит! Ногу заклинило... Потихонечку... Стоп! А вот так?.. А, бля..."
- Паша, помоги! Тихо-тихо, не гони! Сам встрянешь. Во, правильно... Давай руку. Держи... держи... Уф-ф-ф... Перекурить надо...

Решительный вид, с которым Келдыш организовывал эту бредовую экспедицию, был кином для простаков. Уж он-то ещё с вечера отчетливо понимал всю авантюрность их рейда. Соваться вчетвером через гору по такой погоде - чистой воды дурь. Даже если удастся найти кого-нибудь, то как вытащить их оттуда? Да какой там - вытащить! Самим бы ноги унести...

И потом... Что толку идти с пустыми руками? Лекарств нет. Одеты и обуты как попало. Из харчей удалось взять с собой пару баночек древней рыбной консервы и шматочек пожелтевшего сала. Да ещё полрюкзака сухарей. Только этого добра и наковыряли на полках в кухонном углу. Богатый "спасфонд", ничего не скажешь... А хреновее всего, что в обжимку чайной заварки. Это обстоятельство добивало Шуру вконец. Дожились, доигрались... Чаю - и того нет на избе!

Худшие предположения сбывались. Шлось плохо. И не только потому, что на южном склоне перестал держать наст. Для Шуры проблемы начались ещё в кулуаре, когда он по старой памяти попробовал было "продышаться". Когда-то смолоду это отлично выручало в тяжёлых ситуациях. Хоть с устатку, хоть с бодуна, хоть с простудой достаточно было перетерпеть в хорошем потогонном темпе первый час. Сначала лезли на лоб глаза, а сердце молотило казалось бы на последнем пределе. Но надо было терпеть... и организм врабатывался. Приходило то, что называется вторым дыханием.

Только на сей раз номер не прошел. Отработав пару раз во главе колонны, Келдыш спёкся. В том, как зачастило сердце и начало стрелять в сосудах на виске, он почувствовал опасность. Всё-таки в медицине кой-что понимал. Стало жутко. А когда на третьем круге потемнело в глазах, пришлось шагнуть в сторону и пропустить мимо себя всех. Хорошо, что Очковый монстр ситуацию просёк и темп скинул. Да ещё отпахал за двоих. И всё равно почти до самого верха кулуара Келдыш позорно отсиживался в хвосте. Но лучше так, чем никак. Наверное, в таком возрасте пережимать себя уже нельзя...

Шура не забыл, как несколько лет назад вот так же на подъеме неожиданно умер великий дед Дед Кузя. Терпел, видать, ничем не выдавая того, что уже накатывало. И моментом не стало мужика...

Но дело не только в возрасте: Дед почти до семидесяти восьми дотянул, а Шуре всего-то полста пять. Дело в другом. В нынешней жизни собачьей. Слишком уж тяжело стал доставаться хлеб насущный...

Как легко и просто все начиналось когда-то! Скалолазов на стройке не хватало и начальство их только что на руках не носило. Путёвки в лагеря? Пожалуйста!.. Материалы на приют? Берите! Спишем на производственные нужды... Людей на спасаловку? Святое дело... Лишь бы в котловане камни на головы не падали. А уж зарплату рисовали такую, какую никто другой на стройке не имел.

Маразма, впрочем, тоже хватало. Только до поры до времени как-то удавалось не только рулить между начальственными долбаками, но даже урывать с миру по нитке на общее благо. Уж очень неубиенный козырь был на руках: безопасность трудящихся! Могучий козырь!

Первый раз эту карту побил не кто иной, как Дед Кузя. Пудрить этому зубру мозги насчет специфики скалолазной профессии оказалось бесполезно. А когда опробовали было залупиться - поимели на свою голову целый спецотряд столичных альпинистов. Оно, конечно, было даже весело, особенно когда доценты с кандидатами усекли, что на плотине надо уметь не только на верёвках висеть, но еще и ручками кое-что делать. Но собственные аппетиты после такого нашествия пришлось поумерить. Тем более, что на хлеб с маслом все равно вполне хватало...

Хуже пришлось, когда стройка закончилась. По иронии судьбы этот печальный этап совпал с теми изменениями в стране, о которых давненько мечтали многие горячие головы. И он, Келдыш, тоже купился...

Шура грустно скривился. Сейчас просто стыдно вспоминать, с каким восторженным визгом они по первости принимали новации новых времён... Как обливались слюнями от выступлений демократов на съездах... Как ловили Би-Би-Си в августовские дни 91 года...

Что-то быстро Очкобородый сменил пластинку. Похлебал, видать, рыночных отношений на своём алюминиевом? То-то же... А ведь забыл, как тогда же в девяносто первом прибежал с новостями об аресте ГКЧП. Аж до потолка подпрыгивал: "Теперь Боря коммунякам покажет!.."  Показал, ничего не скажешь...

Первое, что попытался сделать Келдыш ещё в горбачевские непонятные времена, это собрать вокруг себя самых трезвомыслящих из толпы и отвалить в свободное плавание. Подальше от тонущего ГЭСстроя. Трудно, конечно, было поверить, что такая громадина способна уйти на дно, а терять привычную палубу под ногами - жутковато. Но у Шуры на этот счёт оказалось неплохое чутьё. Только потому они не захлебнулись в момент общего краха, переломавшего не одну сотню судеб.

К тому времени их новорожденное малое предприятие "ПромАльп" даже преуспевало. Переквалифицировались с оборки откосов на исправление брака на высотных домах, как попало сляпанных стройбатовцами. У заказчиков - городских коммунальщиков - вариантов не было: дырявые швы между стеновыми панелями измерялись многими километрами. Так что поверх масла на кусочке белого хлеба появилось еще кое-что...

Конец, как всегда, подкрался незаметно. Причем с двух независимых направлений. Одну из опасностей, связанных с ужесточением позиции заказчиков, Шура предвидел: халявные деньги у госпредприятий просто обязаны были окончиться. И за то спасибо, что успели снять пенки. А вот другая, нежданная беда, ударила в спину. Начала рассыпаться толпа. Вот это уже была катастрофа!

Сначала просто появились обиженные. И не скажешь, что обижаться было не за что. Было! Человеческая сущность несовершенна. Так ведь бывало и в горах: какую команду ни возьми, в ней всегда имеет место расслоение по силам. Хочешь чего-нибудь добиться - учись приспосабливаться. Или ищи другие варианты. Хотя, по большому счету, выход все-таки один: намертво стоять плечом к плечу.

Но то, что срабатывало в горах, не сработало в бизнесе. Страшная штука - рубль в чужом кармане. Одно дело - разгрузить рюкзак у ослабевшего товарища (да хоть его самого на горбу тащить, ежели что!), и совсем другое, оказывается, согласиться с равной оплатой за неравный трудовой вклад. Или наоборот, согласиться с тем, что кому-то определили большую долю...

И ещё одна головная боль - молодняк. Те, кто и альпинистскую школу не прошёл. Или прошёл - но не так, как было принято в благословенные советские времена.

Шуру опять скривился. Вот они, парадоксы человеческой памяти! Сколько раз он проклинал маразматические совковые нравы - и сколько светлого из тех времён безвозвратно выплеснулось с мыльной водой перемен! Попробуй, пойми, как к таким переменам относиться...

Соглашаться с Исусиком-Генкой? Подставлять обе щеки, а чаще всего - задницу?  Терпеть весь этот бардак в надежде, что когда-нибудь грязная пена осядет и взгляду предстанет нечто иное - чистое и светлое?

Или прав Очкобородый и надо попросту в очередной раз выплёскивать всю воду из лоханки. До дна! И в очередной раз начинать всё с начала? И опять что-то безвозвратно терять... И, главное, ради чего? Чтобы освободилось место для очередной порции пены? Богатый выбор...

Во, растёкся мыслею по древу... Может, все-таки зря с филфака ушел? А ведь сейчас все эти высокие материи до одного места. Единственное, что существенно в настоящий момент: где Риббентропова пацанка? Жива ли?  Настроит ли Зондер связь? И пойдет ли хоть одна падла вслед за ними? А на остальное ему сейчас глубоко плевать.
Даже на то, что сердце тянет всё хуже и хуже...

Келдыш на последнем усилии выгреб на гриву одного из кошурниковских отрогов, откуда должна была открыться полная панорама ущелья. Вытер взмыленное лицо рукавом и бухнулся на снег. Нет, надо всё-таки перевести дух... Совсем зашлось сердце... Не было бы беды...
Чего там замахал руками Балбес? Подождёт.
Надо перевести дух...

Продолжение здесь: http://www.proza.ru/2016/02/04/319