И всем разумом своим глава 7

               


               
                И ВСЕМ РАЗУМОМ СВОИМ.   Глава 7


                ГЛЯДЯ НА МИР, НЕЛЬЗЯ НЕ УДИВЛЯТЬСЯ
                (а уж тем более – не глядя)


                ----------------- *** ---------------
                Бросая в воду камешки, смотри на круги, ими образуемые
                (Основной метод диалектической гносеологии)

      Слова, выведенные в заголовки, как известно, принадлежат философу, предупреждавшему,
что если хочешь объять необъятное, то надо зрить прямо в корень. В корень мы уже зрили и ничего
кроме неопределенности и невероятности там не узрели. Не дается в руки живая материя, с какой
стороны к ней не подкатись – не может она существовать, и баста! Поэтому давайте посмотрим на
круги образуемые. Камешек инженерно-кибернетической гипотезы о смысле существования
человеческого сознания брошен. Какие от него идут круги? Пожалуй, стоит еще раз обратить внимание
на такой парадокс эволюции, как возникновение особой формы коммуникативности человеческого
разума. Человек, как известно, находясь в активном состоянии своего сознания (не в фазе глубокого сна
или патологического забытья) не общаться не может. Потребность в общении есть
фундаментальнейшее свойство нашего разума. Это не безусловный животный рефлекс поисково-
ориентировочной реакции, и это – не условный рефлекс, выработанный воспитанием или опытом.
Это – свойство, т. е. внешнее проявление какой-то очередной объективной нашей организованности как
рефлектирующей информационной системы. Когда человек занят делом, требующим достаточного
внимания и полного участия сознания, никакие особые посторонние мысли его голову, как правило,
не посещают. Он уже общается, сознание нашло себе предмет внимания и сосредоточилось на нем.
Когда же действиями человека руководит динамический стереотип, когда человек работает более-
менее автоматически или вообще не занят какой-либо физической или умственной деятельностью,
картина меняется. Сознание, оказывается, не умеет быть бездельником, и ему непременно подавай
собеседника, даже если таким собеседником является оно само. В голове в это время начинают роиться
мысли, которые туда, вроде бы, никто и не звал. К окружающей объективной действительности эти
мысли зачастую никакого отношения не имеют, здесь наше сознание, разговаривая само с собой,
отключается от всего внешнего. Нобелевский лауреат нейрофизиолог Экксл полагает, что эти мысли
мозг получает извне, из какого-то окружающего его “пространства”. По его мнению, в мозге нет никакой
особой структуры, нет такого специализированного нейронного субпроцессора, который бы являлся
инициатором и организатором процесса отвлеченного, но и осмысленного чтения долговременной
памяти – процесса “разговора с самим собой” на далекие от сиюминутной потребности темы.

      В работах Н. П. Бехтеревой и П. В. Бундзена, выполненных в Институте экспериментальной
медицины еще в семидесятых годах, установлено, что внешний звуковой словесный сигнал,
поступающий через органы слуха в мозг, по крайней мере, дважды дешифрируется. Сначала несущая
звуковая частота и огибающая амплитуды модуляции перекодируются нервными клетками в
специфические импульсные сигналы – первичный акустический код. Затем эти первичные “отпечатки”
предъявляются долговременной памяти для опознания. Если в памяти существует смысловой
эквивалент именно такого импульсного образа, в сознании человека возникает соответствующая
реакция-ощущение, т. е. возбуждение, которое можно определить как вторичный (смысловой) код.
Далее, если этот код не несет в себе окончательного смысла, сознание ориентируется на дальнейшее
прослушивание окружающего пространства с целью составить более полное представление о смысле
этой цепи звуковых посланий. Когда в мозге возникнет сеть последовательных возбуждений,
соответствующая определенной смыслоносной фразе, человек понимает, что именно ему сказали.
Это означает, что сознание действительно получило определенную дозу информации. И только после
этого оно начинает эту информацию перерабатывать с тем, чтобы должным образом на нее
отреагировать. Принципиально, т. е. не в терминах конкретного технологического исполнения, эта
процедура перекодировки и дешифровки сигналов в мозге до неприличия совпадает с процедурой
опознания смыслового послания-команды, вводимой, скажем, с клавиатуры ЭВМ.

      В случае звукового, а тем более – зрительного восприятия информации, поступающей из
окружающего мира, биопроцессор мозга работает как фильтр-декодировщик. В конечном итоге, если
сенсорное информационное послание дешифровано, в соответствующих зонах коры головного мозга
возникнет вполне определенно локализованная сеть устойчивых возбуждений, на “интеллектуальном
конце” которой появится обобщающая в последней инстанции сеть возбужденных нейронов,
являющаяся материальным носителем конкретного отпечатка-ощущения. До сих пор преобразование
информации здесь протекало чисто автоматически по амплитудно-амплитудному принципу. Но когда
на “экране” коры головного мозга появилась информационная картинка-ощущение, в дело вступает
Анализатор смысловой информации. Анализатор — это тоже программа, правда, до сих пор неизвестно
где, как, и в каких структурах мозга, да и мозга ли, записанная. Эта программа и есть наше сознание.
Если информация физиологически более-менее нейтральна, т. е. не требует мгновенных реакций
организма, сознание тут же перекодирует “экранное” ощущение в ощущение личное, эмоционально
раскрасит его должным образом с учетом предыдущего опыта и перенесет на какой-то новый “экран”,
где уже сможет оперировать этой небиологической картинкой-ощущением сколь угодно долго, иногда
даже всю оставшуюся жизнь. На языке нейрофизиологии и кибернетики этот процесс называется
записью в долговременную личную память. Никаких особых чудес здесь нет. Инициатором данного
психического процесса явились внешние физические причины, воздействовавшие на органы чувств.
Внешняя действительность перекодировалась в ощущение-образ, или отразилась, если так привычнее.
Принципиально здесь все просто и понятно, хотя “технологически” достаточно сложно.
Принципиальные же чудеса начинаются потом, когда наше сознание само становится инициатором
целенаправленных и осмысленных психических процессов.

      В быстрой фазе сна человека посещают сновидения. И не только человека. Собаки тоже видят сны.
Поскуливают или дрыгают конечностями, догоняя кого-то или удирая от него. Это очень любопытный
режим работы нашей информационно-преобразовательной системы. Кто видит сон? Не знаю, как у
собаки, но у человека сны видит то программное ядро нашего сознания, которое как раз и ощущает
самое себя как сущность. И это ядро, это наше “я”, действительно видит, т. е. зрительно ощущает то,
что выпавший из-под его контроля мозг начинает показывать на “экране” своей коры. В этой ситуации
сознание не способно активно влиять на ход событий, протекающих на этом экране, хотя зачастую
вынуждено активно участвовать в этих играх бесконтрольного воображения. Во сне наше “я”, не
потерявшее своего самоощущения, но ставшее пассивным участником, иногда крутится как акробат,
изворачиваясь то в одной, то в другой дурацкой ситуации, которые сменяют друг друга вне всякой
логики и без всякого уважения к нашей личной, осознающей все это персоне. По крайней мере, так это
все воспринимается, когда мы просыпаемся и некоторое время не можем прийти в себя от какой-
нибудь только что пережитой несуразицы. Инициатором такого показа, вернее сказать – сценаристом,
во сне может выступать все что угодно, но только не сознание. Снов по заказу не бывает. При
первоначальном засыпании это могут быть обрывки мыслей, вертевшихся в голове перед самым сном.
После отключения воздействующей активности сознания эти обрывки по какой-то цепочке алогичных
переходов могут трансформироваться в фантастические сюжеты, уже не имеющие ничего общего с
запускающим мысленным импульсом. Сценаристом сновидений могут стать и какие-то “не уснувшие”
внутримозговые устойчивые возбуждения, или – неосознаваемые внешние звуковые, температурные,
или иные раздражители. Вот только наше сознание к разработке сценария не привлекается.
Оно вынуждено всего лишь участвовать и выкручиваться из различных ситуаций, самовозникающих
по ходу этой пьесы. Любопытная кибернетическая картинка! Все это напоминает компьютерную игру-
боевик, когда на экране дисплея “непредсказуемо” появляется всякая вооруженная до зубов нечисть,
а вам нужно с ней расправиться и, преодолев “непредсказуемо” возникающие препятствия, добраться
до финиша, сохранив при этом своими ответными действиями “свою” компьютерную персону. Но,
нажимая на клавиши и переживая все перипетии компьютерных баталий, мы, тем не менее, не теряем
ощущения, что все происходящее это всего лишь игра. А вот во сне сознание действительно
воспринимает и отражает все как объективную для него действительность. И для сознания, как
программы рефлексии, это и есть абсолютная реальная действительность, ничем не отличимая от
любой другой, в том числе и от объективно существующей материальной.

      Сознание как программа базируется на своем материальном процессоре. Является ли этот процессор
структурной частью коры, или расположен где-то “вне”, пока не суть важно. Важно, что он имеется и
получает по своим информационным входам не какую-то ирреальность, а именно ту картину мира,
которая в это время существует на “экране” коры головного мозга. Для нашего сознания ничего дальше
этого экрана не существует. Оно, формируя свои личные ощущения и оперируя ими, работает только с
информационными кодами-возбуждениями коры, которые и являются отражением той или иной
комбинации сигналов от воспринимающих рецепторов органов чувств. Правда, все это бывает, когда мы
бодрствуем, находясь, так сказать, в здравом уме и твердой памяти. Но даже в этом состоянии, если бы
существовала внешняя возможность на этот же экран целенаправленно вызывать вполне определенные
коды-возбуждения, человек продолжал бы реально ощущать себя и в этом “экранном” смешанном
мире реальностей и галлюцинаций. Что-то неладное в поведении такого человека могли бы заметить
лишь сторонние наблюдатели, не подвергающиеся такому же воздействию, или даже сам испытуемый,
если привнесенные образы нарушили бы привычную для него логику мышления. Тогда бы в сознании
непременно возникло ощущение чуда, т. е. реализации того, что по устоявшимся понятиям
существовать не может. Но когда мы спим, и рецепторы блокированы, эти коды чудес выпрыгивают
сами, таща за собой те или иные ассоциативно связанные цепи следующих кодов, а те тащат
следующие, а те – следующие... Во сне мы не склонны анализировать, может ли такое, какое мы видим,
существовать на самом деле. Мы просто воспринимаем этот кошмар как должное. И так – до тех пор,
пока не просыпаемся в холодном поту, или не переходим в фазу медленного сна, где сознание
отключается уже полностью, и любимый город может спать спокойно. Но пока сновидение
продолжается, сознание живет своей вполне реальной жизнью, никак не связанной с реальной жизнью
того храпящего способа существования белковых тел, с которым оно себя отождествит, когда способ
продерет глаза и опять спроецирует на этот экран рецепторные сигналы.

      Но вот мы проснулись, потянулись, как это делают со сна почти все наши братья меньшие, и –
призадумались. Тут-то и возникает загадка, которую пока что не удается отгадать даже нобелевским
лауреатам, всю свою жизнь положившим на изучение нейрофизиологии. Что, какой центр нашего
мозга, какая его зона является тем инициатором-диспетчером, который инициирует и направляет ход
отвлеченной мысли? Все понятно, когда мыслительный аппарат обслуживает насущные проблемы
биосуществования. Внешняя действительность, или внутренняя, когда, например, очень хочется есть
или наоборот, своими афферентными сигналами заставят мыслить только в направлении, как бы
максимально удовлетворить эти возрастающие потребности. Здесь мы превращаемся в обычную
автоматическую рефлектирующую систему, старающуюся понизить уровень ощущения дискомфорта.
А вот когда и то и другое уже содеяно, когда человек отвлекается от внешнего и весь уходит в себя,
в свои мысли, какая материально-информационная структура его мозга начинает копошить и
перелопачивать память? Ведь перелопачивание идет вполне осмысленно, целенаправленно и
происходит под полным контролем сознания. Это уже не сон, когда случайные блуждания случайных
потенциалов в мозге подбрасывают глупейшие картинки, а наше, не до конца отключенное сознание,
как может из них выкарабкивается. И здесь нет тех внешних нервных импульсов от органов чувств,
которые бы потянули за определенную ниточку и вытянули первое звено размышлений. Здесь
диспетчерской работой занимается что-то другое. Какая-то особая программа, наличие которой
выделяет гомо сапиенс из всего многообразия живых рефлектирующих организмов. И программа эта
не такая уж и простенькая, если она способна работать не с отдельными комбинациями нервных
импульсов, а с цельными кодами-понятиями и кодами взаимодействия этих кодов между собой,
с ощущениями, перекодированными в личное ощущение-восприятие, и так далее. Ощущение красоты
цветка, ощущение красоты мелодии, ощущение красоты инженерной конструкции, ощущение
законченности или незаконченности, сочувствие, сострадание, злорадство, болезненное ущемление
самолюбия, ну и, наконец, весь букет эмоциональных ощущений, связанных с понятием любовь во всех
ее аспектах – все это особые специфические ощущения высшего порядка по отношению к чувственным
ощущениям организма. Но красоту, жалость, злорадство, любовь к своему чаду – мы ощущаем не
совсем так, как ощущаем голод или внешнее прикосновение. Все высшие ощущения это реакции нашей
информационно рефлектирующей системы, непосредственно воспринимаемые нашим сознанием,
нашим “я”, как его личные ощущения. Рецепторов для такой штуки у нашего организма нет. Поэтому,
следуя идеалистической терминологии, такие ощущения можно назвать духовными, если под
термином дух понимать это самое ускользающее ядро нашей программы-сознания, наше “я”. С
голодом и холодом все обстоит несколько иначе и более понятно. Все эти ощущения нашим “я”
воспринимаются как нечто по отношению к нему внешнее, привлекающее внимание своей
настырностью. Это – ощущения организма. Проанализируйте реакции своего сознания, а не просто тела,
и вы убедитесь, что так оно и есть. И хотя этот организм тоже наш, наше сознание “себя” от него все же
отделяет. “Я” знаю и ощущаю, что у “меня” болит живот, поскольку “мне” это ощущение попросту
мешает. Но в отсутствие боли, хоть надорвись, искусственно вызвать это ощущение в своем сознании
путем воспоминаний я не могу. Сколько бы ни пытался! Кстати – как и ощущение голода или холода.
Могу лишь предметно вспомнить все этому сопутствующее и рефлекторно содрогнуться от таких
воспоминаний. Хорошо помню, даже на подсознательном уровне, что будет, если пальчиком придавить
пчелу. Эта дуга условного рефлекса у меня сформировалась в железобетонную арочную конструкцию
еще на самых ранних этапах моей научно-исследовательской карьеры в четырехлетнем возрасте. И, тем
не менее, воспроизвести ощущение, связанное с данным насекомым пролетарского происхождения,
можно только в прямом эксперименте. Теоретически ощутить ощущения организма, даже своего,
невозможно. А вот ощущение прекрасного или возвышенного я могу вызвать сразу, стоит лишь вызвать
из памяти соответствующие стихи или мелодию, бросить взгляд на картину или просто удивиться и
разглядеть какого-нибудь жучка-паучка или даже бородавчатую грустную жабу, меланхолически
вышагивающую по своим делам меж моих клубничных грядок.



      Рецепторы для холода и голода у нас имеются. Именно для обслуживания их сигналов живая
материя эволюционно вырастила мозг животного. В том числе и мозг гориллы или шимпанзе, не
 так уж и разительно отличающийся от нашего. По весу, например, мозг гориллы почти такой же,
как у Анатоля Франса. Считается, что всего лишь разрастание новой коры головного мозга у примата
вида гомо сапиенс сразу обеспечило и функционирование второй сигнальной системы, и заложило
процессорную основу для развития и поддержания автоматизма работы сложнейшего манипулятора
человеческой руки, и, наконец, создало процессорно-программную основу для функционирования
абстрактного мышления и всех видов мыслительного творчества.  Вот такой диалектический скачок из
количества в качество. И если с диалектикой, как будто бы, все в порядке, то с количеством при таком-то
качестве – не очень. Переход от высокоавтоматизированной однозначно рефлектирующей системы
животного разума к системе разума мыслящего, контролирующего процесс рефлексии сообразно своим
внутренним сознательным представлениям о том, что такое хорошо, а что такое плохо, не был простым
“увеличением мощности” в результате очередного эволюционного бодибилдинга. Здесь произошла
смена механизма рефлексии, должна была появиться принципиально новая переорганизация нейронов
в новый, доселе неведомый нейронный процессор. А может быть, появилась принципиально новая
программа, работающая на старом, но разросшемся по объему процессоре? Не будем идеалистами,
вспомним указание вождя о том, что все в мире vermittelt, и попытаемся с позиций кибернетической
инженерии оценить, что же все-таки произошло. Какие материальные изменения в комке
высокоорганизованной живой материи могли обеспечить появление качественно новой программы
рефлексии, называемой мыслящим сознанием?

      Если бы речь шла о компьютере, можно было бы сразу ответить, что резкая его интеллектуализация
связана с появлением новой программы. Нашелся программист, который взял, да и сочинил программу
игры в шахматы. И тот самый компьютер, с тем же самым процессором, который до этого умел быстро
делать лишь то, что делает неповоротливый “железный феликс”, сразу обыграл чемпиона мира.
В отношении гомо сапиенса дело обстоит несколько иначе. У нас скачком либо изменилась конструкция
старого процессора, либо появился какой-то новый. С точки зрения правоверного эволюциониста,
мистический дрейф генов в конце концов окончательно сдрейфил в сторону полной деградации уже
высокоорганизованного примата, и на свет появилось беспомощное нежизнеспособное недоношенное
существо с абсолютно пустой головенкой, если сравнивать его с предшествовавшими предками-
гоминидами того же возраста. Первая сердобольная мама, произведя на свет такого урода,
по-видимому, много натерпелась от своей полуобезьяньей стаи, пять-семь лет выращивая и оберегая
этого недоросля. Кстати, мама тоже должна была быть малость с прибабахом, с каким-то мозговым
вывихом. Ведь у всех животных период активного материнства, когда поведение самки (или самца)
подчиняется инстинкту воспитания нового поколения, запрограммирован в генах! Животная мама-папа
“любит” своего малыша лишь до тех пор, пока к этому обязывает состояние ее гормональной системы,
командующей включением-выключением той или иной поведенческой доминанты. Потом чадо или
изгоняется с территории родителей, или попросту становится сыном полка, т. е. стаи, и продолжает жить
вполне самостоятельно по сложнейшим этологическим стереотипам, тоже, кстати, закодированным в
генотипе. Невозможно себе представить, чтобы первый беспомощный СЛУЧАЙНЫЙ носитель
генофонда гомо сапиенс мог сохраниться в диких условиях таковым в течение пяти-семи лет, тогда как
его семилетние братаны уже вовсю намыливали холки паханам, прорываясь в высшие эшелоны власти
и требуя своей доли в гареме. Следовательно, у какой-то микропопуляции предшествующего вида
сначала должны были произойти изменения в геноме, существенно продлевающие период активного
материнства. А уж потом среди тугоумной собратии на свет мог бы появиться и абсолютно безмозглый
мутант, кандидат в светильники разума. Переход к новому типу организации биопроцессора мозга и к
новому режиму развития организма у гомо сапиенса должен был быть подготовлен синхронными
изменениями во многих генах. Невероятность такой синхронизации я вычислять не буду, и без того
знаю, что она больше, чем десять в степени Эйфелева башня. Но, тем не менее, и она когда-то
реализовалась? “Да-а! – сказали бы мы с Козьмой Петровичем – глядя на мир, нельзя не удивляться!”
Но еще бы более удивились, когда бы обнаружили, что никакого нового нейронного процессора у нас
нет и в помине. Он принципиально такой же, как и у шимпанзе. Только размерами побольше.

      В мозге человека нет никаких особых структур, которых бы не было у других высших приматов. И нет
ни одной специфической “человеческой” нервной клетки. Все типы нейронов, которые формируют мозг
человека, формируют и мозг обезьяны. И если кора головного мозга — это своеобразный экран памяти,
на котором в биологически закодированном виде хранится весь предшествующий жизненный опыт, то
разница лишь в том, что у нас этот экран по площади в несколько раз превышает экран обезьяньего
мозга. Большому плаванию – большой корабль. Ну а где тот капитан, который ведет этот корабль по
бурному морю жизни? Ведь должен же быть какой-то программный процессор, который пользуется
этим экраном для ощущения той объективной реальности, которая дана в непосредственное ощущение
рецепторам, переносящим свои сигналы на этот экран? Мало того, он на этом же экране способен сам
создавать образы-ощущения, которых до того никогда не видел даже во сне. Ведь весь сложнейший
процесс творчества, будь то сочинение простой частушки или “Войны и Мира”, любое изобретательство,
включая изобретение очередной уважительной причины невыученных уроков, любое наше волевое
решение – тоже отображаются в игре потенциалов возбуждения на этом самом экране. Но тогда
должна быть и программа-анализатор, способная не просто соотносить наблюдаемое на этом экране
с физиологическим текущим моментом биологической потребности, но и строить на нем свой
персональный мир ОБРАЗОВ, мир собственного бытия, забыв о существовании мира внешнего. По моим
представлениям сложность способного на такое самоосознающего программно-процессорного ядра
нашего сознания просто фантастична! Этот кибернетический механизм по способности кодирования-
декодирования и обработки смысловой информации должен превосходить вообще все известные
программно-процессорные структуры, наличествующие в мозге шимпанзе и обеспечивающие прямое
безусловно-рефлекторное, или “кривое” условно-рефлекторное реагирование, равно как и
комплексные поведенческие реакции в целом.

      Возьмем и удалим у человека (мысленно, конечно же, мысленно!) лобные доли коры головного
мозга, которых в таком количестве у обезьяны как раз и нет. И, как утверждают специалисты по
черепно-мозговому травматизму и заболеваниям, в итоге получим вполне жизнеспособное
человекообразное существо, утратившее все без исключения признаки личности и способность к
мышлению. Означает ли это, что именно в этих зонах коры гнездится наше “я”? Нет, однозначно не
означает, но и не отрицает. Это, так сказать, одна из возможных версий. Означать же это может только
то, что эти зоны необходимы для того, чтобы человеческое сознание могло проявиться. Помните,
какими экспериментами было установлено, что уши у таракана расположены на его ногах?
Экспериментальное наблюдение утери сознания и полного распада личности при поражениях или
удалении некоторых участков коры головного мозга примерно из этой же серии опытов. Ведь очень
даже может быть, что та часть коры, которой нет у наших неодухотворенных волосатых родственников,
служит “входными воротами”, через которые программно-процессорная организация нашего “я”
получает информационный доступ ко всему экрану коры, а значит – и ко всему организму, а значит –
и ко всему окружающему миру. Какая из этих версий более вероятна? Пока мы не узнаем, где
расположено наше “я”, вторую версию ни подтвердить, ни опровергнуть невозможно. Но зато можно
всласть порассуждать относительно первой.

      Итак, предположим, что программно-процессорная организация нейронов в лобных долях коры
является вместилищем основного ядра нашего сознания, того самого, которым я ощущаю себя как “я”,
и которое распоряжается всем ходом моих мыслей, пока я бодрствую, и при этом не совсем утратил
способности вязать лыко. Не улыбайтесь ехидно, на вас, кстати, эти же условия распространяются тоже.
Допустим, что основным двигателем прогресса является горячо любимый диалектический закон
перехода количества в качество. Обезьяне, дескать, и нужно-то было всего чуть-чуть, чтобы случайные
излишки тех же самых сплетений нейронов в самых высших отделах нервной системы вместили еще
одну более сложную функцию обработки информации. И товарищ Случай, который косит чужих, и своих
не щадит, сдрейфил куда надо и такую возможность выискал. Покончив с филогенезом, перейдем к
онтогенезу, т. е. проследим за развитием отдельной мыслящей особи. Методология этого исследования
очень проста. Здесь не нужно ползать по энциклопедиям и учебникам, не нужно советоваться с
классиками и основоположниками, здесь просто нужно вспомнить самого себя или, если сделать это не
позволяет склероз, понаблюдать за братьями нашими меньшими, или за детьми, или за внуками –
у кого что под рукой найдется.

      С какого возраста вы себя помните? В моей памяти отдельные особо яркие события, вроде первого
знакомства с пчелой, отложились с четырехлетнего возраста. С пятилетнего возраста отчетливо и во всех
деталях помню и географические координаты, и все сопутствующие обстоятельства первого и,
к сожалению, последнего знакомства с отцовским ремнем. До сих пор наизусть помню ту частушку,
которой не помню у кого за десять минут до того обучился, но которой радостно обучал своего
сверстника, полусвесившегося из форточки окна второго этажа во двор нашего дома. А коллективные
удобства для всего нашего трехэтажного дома ударной социалистической постройки находились во
дворе (они становились особо удобными в нашу сорокаградусную сибирскую зиму, особенно, когда
ночной буран заметал это заведение по самую крышу). До самозабвения окунувшись в народное
искусство, я окончательно потерял бдительность и перестал заботиться о тылах. А тот двухкамерный
храм общественного единения на три братских толчка в каждой камере, который по возвращении с
работы перед заходом в дом в обязательном порядке посещало впрок все взрослое население нашего
дома, как раз и находился с тыла. Короче, когда оказавшийся там отец вдоволь насладился моим
пением, я был молча транспортирован домой, молча обнажен ниже ватерлинии, и также в гробовом
молчании подвергнут короткой, но решительной экзекуции посредством ремня. Необычность ситуации
состояла в том, что никогда(!) до этого момента отец не трогал меня даже пальцем! От своих мам,
а на мое счастье их у меня было две – мама-бабушка и мама-Маруся, – от этих старорежимные
непедагогические шлепки я получал частенько, но от отца – ни разу! И обе мамы этим событием были
потрясены не меньше, чем я сам. Они даже не пытались заступиться за меня, а только спрашивали,
что же это такое сверхъестественное я натворил. И получили лаконичный ответ: “Он знает!” Всю жизнь,
вплоть до сегодняшнего дня, мама время от времени вспоминает это событие и пытается выудить у
меня, за что же я получил тогда ремня. Но я стойко молчу, твердо решив унести эту нашу с отцом тайну с
лица земли вместе с собой, чтобы не ухудшать и так уж загаженную речевую экологию.

      Скачок через многие десятилетия памяти понадобился мне для того, чтобы вспомнить, что в четырех
- пятилетнем возрасте “я” уже был. Причем, не какой-нибудь “маленький я”, а полномасштабный, такой
же, как и сейчас. В семилетнем возрасте “я” уже был психологом, способным заметить неадекватность
поведения окружающих в тех или иных обстоятельствах. Весной сорок второго в наш дом пришла
похоронка, извещающая, что 16-го января красноармеец Сергей Григорьевич Круглов пал смертью
храбрых в бою у деревни Дубовицы под Старой Руссой. На самом деле отец погиб 11 января, и был он
не красноармейцем, а младшим политруком – лейтенантом минометной роты 201 с.п.. Это он поднял
усиленный сибиряками-лыжниками батальон лыжного ночного десанта через Ильмень-озеро на
прорыв в город у железнодорожного переезда на окраине Старой Руссы. Немцы ночью выкатили туда
бронепоезд, а разведки у нас попросту не было. На него и наткнулся батальон, имея задачу – ни много,
ни мало – овладеть городом Старая Русса! Обо всем этом через год, находясь в госпитале в
Новосибирске, рассказал маме начальник и друг моего отца, в январе сорок второго – батальонный
комиссар того 201 стрелкового полка. Наше командование, по-видимому, даже не знало, что в Старую
Руссу и в “Демянский выступ” немцы дополнительно к дислоцированной там стрелковой дивизии СС
ввели еще и танковую дивизию СС “Мертвая голова”. Из усиленного десантного батальона лыжников (а это
700 – 800 бойцов, не меньше!) в город прорвалась горстка. Да там и осталась. А в расположение наших частей
смогли вернуться всего несколько раненых, рассказавших об этом прорыве. И спасибо комиссару, что он
каким-то образом смог задним числом включить отца в какие-то списки погибших, спасая его и нас от
безличного штампа "пропал без вести". Этим штампом, как и положено, проштамповали весь
десантный батальон. Отсюда и путаница в званиях и датах. Через много-много лет, когда я пытался хоть
что-то узнать о судьбе отца, выяснилось, что он вообще не числился в списках погибших двести первого
стрелкового полка, равно как и какого-нибудь другого воинского подразделения, понесшего потери в
боях за Старую Руссу в январе 1942 года. По крайней мере, в копиях архивных материалов, заботливо и
тщательно собранных в Музее Северо-Западного фронта в Старой Руссе, Сергей Григорьевич Круглов не
числился. Пришлось маме в 1980-ом году высылать заверенную копию похоронки, где было указано
место захоронения отца. Только тогда его имя смогло появиться на одной из плит братской могилы на
северной окраине Старой Руссы. В День Победы 1985 года мы с мамой там побывали.
 
   **\\ **Вставка 2015 г*.: В 2005 году, когда мы с женой ездили туда на День Победы, найти его имя на
этой плите практически было невозможно. Нашел, потому что знал, где искать. Его и другие имена таких
же, вписанных позже, просто стерлись. Это захоронение не является главным мемориалом города,
парады и возложения возле него не проходят. Соответственно и отношение. Никто не забыт, ничто не забыто!
 * конец вставки.**\\**

      А тогда, в сорок втором, Родина, в лице какого-то сердобольного комитета, по этому случаю тут же
наградила меня новенькими черными ботинками. Я, по-видимому, был одним из последних
награжденных, поскольку очень скоро число похоронок в Барнауле многократно превысило довоенные
запасы детской обуви. Потом таким как я стали выдавать талоны на бесплатный обед в столовой
швейной фабрики. Обед – это горячий соленый, естественно, совершенно пустой суп из мороженой
капусты с кусочком очень вкусного черного липкого хлеба типа глина. Запах мороженой капусты я не
могу выносить до сих пор. Ничего в мире отвратительнее не пахнет! Отец, который ушел на фронт
добровольцем в июле сорок первого, хотя и присутствовал в памяти, но уже как-то абстрактно. Мы с
мамой писали ему письма два-три раза в неделю. И хотя я еще только собирался в школу, писать
печатными буквами простые слова уже умел. Умел и рисовать, сопровождая этими рисунками каждое
письмо. “И спокойно и радостно на душе у бойца от такого хорошего, от ее письмеца...”  Отец, правда,
наших писем не получал совсем! Узнал я об этом, уже будучи в два раза старше своего отца, когда
прочитал всю связку его писем, адресованных с фронта моей маме. Не знаю, почему и где потерялись
все до единого(!) наши письма, а их были многие десятки, но то, что этот подарок Родины не добавлял
душевных сил бойцу, вставшему на ее защиту, об этом кричала каждая строка отцовских писем. Письма
с фронта приходили. А туда – нет. Наверное, кто-то из тыловых блюстителей коммунистической
нравственности очень не хотел, чтобы доблестные защитники Родины слышали от их оставшихся с
малыми детьми жен призывы беречь себя и обязательно вернуться. Лучше уж пусть думают, что их тут
же променяли на кого-то другого, тут же забыли, выкинули из памяти сразу же, как только две руки
помахали им вослед. Одна рука – шестилетнего белобрысого мальчишки, другая – женская. Вторая рука
этой молодой женщины была занята. Она прижимала к груди моего, вообще ничего еще не
понимавшего глазастого годовалого брата. Вот такая зрительная картина прощания славянки намертво
впечаталась в мою память. Конечно, если бы на фронт летели пламенные наказы в духе советских песен
вроде “иди любимый мой, иди родной!”, или кокетливое “когда вернешься с орденом, тогда
поговорим”, тогда, наверное, письма туда летели бы стрелой. А так – нечего им там делать! Пусть и так
воюют. Злее будут! Прокляты и убиты. Эти страшные, и какие-то “несоветские” слова вынесены в
заголовок романа Виктора Петровича Астафьева о войне. Но он там был сам, был простым солдатом,
ему виднее. И я с ним согласен. С нами так оно и было. Как и по какой личной шкурной прихоти какого
Первого маршала, по правилам какой человеконенавистнической системы, стоявшей горой за
человечество, но никогда не знавшей, что такое живой человек, бессмысленно и бездарно, в одночасье
и за просто так погибали в январе и феврале сорок второго под Старой Руссой лучшие пехотные
сибирские полки первой мобилизации – об этом я узнал уже потом, когда сквозь ура-вранье всего-то
чуть-чуть просочились и крохи исторической правды об этой проклятой войне. О Ржевской мясорубке,
бездарно, без толку, за зря перемоловшей более миллиона наших солдат! Почти столько же, сколько
мы потеряли в Сталинградской битве. О Северо-Западном фронте, где точно так же как и подо Ржевом
пытались победить, заваливая немцев "мясом", где на одного уничтоженного захватчика “Родина”
положила пять наших невернувшихся отцов. В том числе – и не состоявшихся. Выплыла правда и об
этом конкретном эпизоде в истории Великой Отечественной – об этом неудавшемся новогоднем
подарке тов. Сталину от тов. Ворошилова, после которого к командованию его больше уже никогда не
подпускали. Через пятьдесят пять лет точно такая же бездумная новогодняя подарочная история, но
уже “Дорогому Боре от Паши”, повторится в городе Грозном в Чечне. Прокляты и убиты. Война списала
все. Все позабыты, все позабыто. Ну а у меня в памяти иногда всплывают (может быть и не совсем
правильно) слова давно уже всеми забытой песни Матусовского о “нашей военной молодости” –
о Северо-Западном фронте:

      Где эти парни безусые,
      С кем в сорок первом году,
      Где-то под Старою Руссою
      Мы замерзали на льду...

Там и остались, на заснеженном льду Ильмень-озера и на его берегах. Легли эти винтики, эти без вести
пропавшие “ворошиловские стрелки”, вторым слоем в братских могилах. Прокляты и убиты. А первый
слой образовался, когда в августе сорок первого немцы брали Старую Руссу. В феврале сорок четвертого
мог бы появится третий слой, но не появился. К счастью для бойцов 2-го Прибалтийского фронта,
освобождавших Старую Руссу, этой операцией руководил уже не “Первый маршал”. Да и немцы просто
ушли и сдали Старую Руссу без боя.
      И все же, отец присутствовал в той моей детской памяти как-то абстрактно. Он, хотя и был, но был
далеко, я его помнил, очень им гордился, но как ощутимую реальность уже не воспринимал. Все это
пришло потом. Таковы парадоксы детского восприятия и детской памяти. Поэтому я был очень удивлен
реакцией и мамы, и бабушки, когда радостный заявился домой из детского сада, прижимая к груди
пару блестящих, изумительно остро пахнущих новизной черных ботинок. Помню даже речь, с которой
тут же и выступил: хорошо, мол, что нашего папу убили, мне за это новые ботинки дали! Любой
нормальный человек, услышав о таком упавшем с неба счастье, должен был бы пуститься в пляс. Но обе
мои мамы наперекор такой простой и ясной логике, не сговариваясь, вдруг почему-то молча осели и
молча, что было самым страшным(!) затряслись в рыданиях. Потом к ним присоединился и я. Но уже во
весь голос. И совсем по другой причине. Оказывается, страшнее картины, чем беззвучно плачущая
мама, а тем более – бабушка, не бывает! Даже при новых ботинках.


      Мироощущение, самоощущение, способность управлять своими мыслями сообразно интересам
своего “я” появляются в человеке очень рано. И совсем ничего не значит, что ничего такого особенного
из этого периода нашей жизни мы не помним. Памяти этой нет, но “я” уже был. Мы, между прочим,
много чего не помним даже из того, что было позавчера. Не было нужды запоминать, вот и не помним.
По моим наблюдениям, выполненным уже над своими подопытными дочерями и внуками,
человеческое “я” во всей своей красе и мощи проявляется где-то к полутора годам. В два года будущие
мамы уже во всю играют в мам, укутывают, пеленают, баюкают, кормят и поругивают своих нерадивых
чад. Причем полету абстрактной фантазии в этом возрасте можно только позавидовать. Так в качестве
чада у моих подопытных зачастую выступала не покупная кукла, а какой-то самодельный неопознанный
объект непонятного и сомнительного происхождения. Но, с точки зрения двухгодовалой мамы, это
вовсе не делало его менее одушевленным. Иное дело, что образ мысли, логика и набор объектов
мышления у двухгодовалого “я” отличаются от более взрослого. Объем памяти человека в этом
возрасте ограничен тем числом и качеством нейронов коры, которые уже успели появиться в его
растущем мозге. Мировосприятие и мироощущение изменяется у человека на протяжении всей его
жизни, вплоть до последнего звонка. Но самоощущение “себя” как сущности остается принципиально
таким же, каким оно первоначально возникло, как только экран коры головного мозга стал достаточным
для его проявления. По аналогии с компьютером можно было бы сказать, что программно-
процессорная часть человеческого сознания, выполняющая ключевую диспетчерскую функцию личного
“я”, появляется почти сразу, и сразу в уже готовом виде. А это означает, что или свойства этого
процессора не зависят от объема коры головного мозга, или для его появления требуется какое-то
абсурдно малое число нейронов. Но у полуторагодовалого гражданина Вселенной объем коры
головного мозга чуть-чуть больше, чем у взрослого шимпанзе того же возраста! Коры – кот наплакал, а
он уже вовсю рассуждает о всевозможных материях и строит свой внутренний мир детских фантазий.
Где же тогда сидит этот функциональный процессор нашего “я”?

      Я тоже не знаю, где находится то материальное образование, информационная взаимосвязь
элементов которого обеспечивает наше личное самоощущение. Но с высочайшей долей вероятности
могу предположить, где оно находиться не может. Оно не может находиться в коре головного мозга.
Судите сами. За вычетом сознания и мыслительной деятельности наш организм представляет собой
саморегулирующуюся материальную систему, приспособленную для существования в достаточно
широком интервале изменения внешних условий. Управляет всей этой махиной мышечных и иных
функциональных клеток нервная система. О ее работе сейчас принципиально известно практически всё.
Нервная система — это разветвленная релейная схема, основой построения которой является обратная
связь. Для того, чтобы наш организм мог ориентироваться и довольно сложным способом
передвигаться в пространстве, сохраняя равновесие и взаимную координацию работы всех мышечных
групп, у нас имеется сложнейший специализированный процессор, состоящий из тьмы нейронных
переключателей. Для того чтобы организм мог нормально функционировать как живой биологический
объект, имеются сотни и тысячи других взаимосвязанных специализированных процессоров,
регулирующих все без исключения биопроцессы организма и обеспечивающих гомеостаз. Одно лишь
перечисление всех сплетений, центров, ядер, образований, тел, ганглиев, скорлупы, систем, формаций,
и тому подобных нейронных структур нервной системы, каждая из которых подпадает под определение
“процессор”, в БМЭ занимает несколько страниц убористого текста. Нигде не встречал, сколько же весит
вся наша нервная система. Но если вес головного мозга колеблется в пределах одного-двух
килограммов, то наверно, вместе со спинным мозгом все это потянет на два-три кило. Кора головного
мозга представляет собой тонкий (от полутора до трех миллиметров) слой клеток, при средней ее
площади около 1600 квадратных сантиметров. Поскольку мозг это самая водянистая ткань нашего тела,
то в пересчете на воду максимальный вес коры можно, с запасом, оценить примерно равным 350
граммам. Поскольку более двух третей коры расписано природой как корковое представительство тех
или иных анализаторов или синтезаторов (есть даже зона ритмических движений при жевании,
глотании, кряхтении и икоте), то более-менее свободная от этих животных обязанностей часть коры,
сосредоточенная в освобожденных от обслуживания икоты лобных долях, потянет всего лишь граммов
на сто. Итак, примерно три кило нервной ткани формирует программно-процессорную систему,
обслуживающую прямохождение, все обычные и необычные позы тела, возможность орудовать
конечностями, видеть, слышать, обонять, осязать наружную реальность и ощущать отклонения от
нормы реальности внутренней. Все это даже лучше нас (может быть лишь за исключением работы руки)
умеет делать шимпанзе. Для формирования специализированного процессора, инициирующего и
анализирующего нашу сознательную умственную деятельность, остаются те самые, свободные от
жевания, икания и глотания сто граммов коры лобных долей. А теперь вопрос к инженерам
компьютерных душ. Смогли бы вы из такого количества построить процессор, по мощности и качеству
информационной обработки сигналов во многом превосходящий тот сравнительно алгоритмически
простой релейный процессор нервной системы, который присутствует у всех высших приматов, и на
который ушло три кило нейронов? При этом следует иметь в виду, что технологические взаимосвязи
элементов в предоставленном в ваше распоряжение нейронном материале должны сохраниться
принципиально такими же, как и в остальном трехкилограммовом богатстве. Никаких особых
физиологических отличий нервные клетки лобных долей по сравнению с остальной корой не имеют. И
та же самая шестислойная структура, наличествующая в затылочных и прочих областях, сохраняется и в
лобных, и те же самые типы клеток. Постарайтесь также предусмотреть и возможность долговременной
памяти для хранения кодов абстрактных понятий. Для гроссмейстеров предусмотрите возможность
хранения в памяти целых томов сыгранных кем-то когда-то шахматных партий, для виртуозов пианистов
и скрипачей предусмотрите возможность исполнения по памяти многочасовых разнообразнейших
программ (с учетом связанной с этим моторики их осьминожьих пальцев). Ну а для Леонардо да Винчей
предусмотрите даже и не знаю, что. Но обязательно такое, чтобы они могли изобрести вертолет и
парашют за пять веков до того, как их потом изобретут представители технической цивилизации.
Да, и еще один пустячок. Поскольку любой двухгодовалый гомо сапиенс уже сапиенс и даже личность,
то этот самый процессор придется строить не из ста, а граммов этак из пятидесяти. Нет у него еще этой
сотни граммов. Ну и как, беретесь? Слабо?

      Конечно, центральный сапиенс-процессор можно построить и из такого количества нейронов
(порядка сотен миллионов). Но принцип обработки информации при этом должен быть совершенно
иным. И этот принцип нам хорошо известен. Он реализован в современной ЭВМ. Здесь относительно
простой процессор (не сравнить же с мозгом!) выступает инструментальным посредником между
отдельными смыслоносными блоками информации, т. е. программами, хранящимися в компактно
закодированном виде на простейшем материальном носителе. При решении логических задач любой
сложности, программы, непосредственно загруженные в быстродействующее оперативное
запоминающее устройство, по своей сути представляют программный мозг-процессор, по заданному
алгоритму рефлектирующий на внешние по отношению к нему потоки информации. Сам же
материальный процессор ЭВМ несет в своей структуре довольно простую и незначительную по объему
программу переключений. Не он командует, как перераспределять потоки информации, а ему
командуют, как и куда ее направлять. И он это исправно делает. Экономия материальных ресурсов при
этом огромна! Уже сейчас по сути дела не осталось ни одной внешней животной функции человеческого
организма, которая бы не была воспроизведена в тех или иных автоматах. Роботы собирают и
сваривают корпуса автомобилей, параметры устройств для звуко- и видеозаписи и воспроизведения не
уступают биологическим. Существуют тысячи и тысячи автоматизированных следящих,
контролирующих, управляющих и так далее систем с элементами самонастройки, самобалансирования
и поддержания любого другого “гомеостаза”. И самым сложным здесь оказывается не разработка
программного обеспечения контроля за работой всей этой автоматики, а разработка и изготовление
самих исполняющих и сенсорных устройств. В этом деле с природой мы соревноваться пока не можем.
Такая степень миниатюризации нам недоступна. Стальные руки-крюки наших роботов или
манипуляторов так же похожи на наши биологические конечности, как ризеншнауцер на Карла Маркса.
Кроме бороды и умного выражения глаз – ничего общего. Но, при всем при этом, по сложности,
эффективности и скорости информационного подкрепления, электронный мозг ЭВМ зачастую
превосходит биологический мозг животного, управляющего своим телом. Здесь нам удалось отыскать
такой кибернетический принцип материально-информационной взаимной организации, который дает
сто очков вперед даже нашему биологическому мозгу, построенному по принципу процессорного
программирования, когда программа действия записывается непосредственно в структуру самого
процессора. А в этом случае любое усложнение алгоритма действия неизбежно влечет разрастание
самого процессора. Вот и пришлось подслеповатой госпоже Эволюции и ее совсем уж слепому супругу
Случаю перекраивать наш генотип, увеличивая объем черепушки уже после рождения, а не до того,
чтобы мы не застряли этим предметом там, где не надо. Ну а заодно нам сделали плиссе-гофре коры
нашего головного мозга, которой для такого прогресса оказалось явно маловато.

      То, что “создатели кибернетики” смогли отыскать новый принцип возможного построения
разумоподобных систем, означает, что в реалиях материального бытия такой принцип организации
информации и материи уже существовал, так сказать, “в рассеянном виде”. Нельзя же найти того, чего
не может существовать, если вы, конечно, не профессиональный астролог, кормящийся от этого дела.
Еще раз повторюсь, но это означает, что и эта ВОЗМОЖНОСТЬ информационно заложена в первичных
квантовых свойствах данной нам в ощущение материи. Значит и она является проявлением какой-то,
по крайней мере, никак не меньшей организованности, лежащей по ту сторону квантовых законов
и являющейся их причиной. Но мы-то с вами находимся по эту сторону и должны как-то решить задачку
– придумать, как из полусотни граммов нейронов сделать куда как много более информационно
мощный интеллектуальный биопроцессор, чем тот трехкилограммовый, который у нас, как и у всех
высокоорганизованных приматов, уже имеется. Задачка эта, по всей видимости, решения не имеет.
Так, как ее можно было бы легко решить, не позволяет наука нейрофизиология. Информационная
структура нашего мозга не организована по типу ЭВМ. А если бы и была такой, то потребовалось бы,
чтобы откуда-то взялось программное обеспечение, приспособленное к такой структуре. У нас же
структура такова, что она сама самосозидается и самокорректируется на протяжении всей нашей жизни.
Живой организм — это идеальный изолированный автомат для самонаписания программ реагирования
на внешнюю информационную среду. Но уж ежели программа написана, если она уже существует, то
тогда она уже может быть и скопирована, и перекомпанована, и размножена, и перенесена на любой
подходящий носитель, и даже запущена в “компьютере” с совсем иной организацией процессорной
системы. Все это уже дело техники. Один такой “кусочек” пересаженной программы умудрился
обыграть в шахматы даже чемпиона мира. Но ни одно разумное существо не сможет написать
программу другого полностью независимого разума. Ни одно! Даже Бог. Поэтому, на мой взгляд, этот
своеобразный самородящий инкубатор нашего мира и был создан по типу изолированной запаянной
реторты, сделанной из стекла фундаментальных, т. е. незыблемых основополагающих квантовых
соотношений для всего содержимого.

      Соображения, что программно-процессорный носитель нашего “я” не может локализоваться в
лобных долях нашего мозга, подкрепляются и некоторыми данными экспериментальной
нейрофизиологии. Любой программист знает, что если моноблочную программу разрезать пополам, то
ни одна из половинок работоспособной не будет, если только эти половинки не являются
самодостаточными точными копиями друг друга. При особо тяжких случаях эпилепсии для облегчения
страданий такого безнадежного больного в зарубежной практике иногда применяют крайнюю
радикальную меру – оперативное вмешательство. У больного рассекают мозолистое тело, соединяющее
полушария головного мозга. Мозолистое тело — это толстенный пучок аксонов, т. е. выходных
информационных отростков нейронов. Через этот “многожильный кабель” информация,
переработанная в левом полушарии, передается на рассмотрение коре правого, и наоборот. А человек
после такой операции сохраняет все признаки личности, сохраняет свое личное сознание, свое “я”.
Изменяется только мировосприятие. И не мудрено. Та система кодировки, то зеркало перископа, через
который человеческое “я” обзирало объективную реальность, вдруг стало кривым. Поскольку в смысле
функционального обеспечения мыслительных процессов и анализа поступающей к ним информации
полушария во многом различны, личностное самоощущение начинает примыкать к тому
доминирующему, которое заведует речью и аппаратом логической и абстрактной обработки
информации (левому у правшей). Наше “я” не может разорваться на две половинки, не может
раздвоиться даже в таком неестественном состоянии разделенного мозга. Значит ли это, что
программно-процессорное нейронное образование, инициирующее и контролирующее мышление,
расположено в лобных долях доминирующего полушария? Да нет, не значит. Человек с рассеченным
мозолистым телом может, получив задание, с которым может справиться только ассоциативное правое
полушарие, худо-бедно его выполняет. Попробуйте позвонить по телефону, если линия перерезана.
А самоощущающее “я”, которое такое задание получило, может связаться и с правым и с левым. Иное
дело, что связь идет с очень уж большими искажениями. Качество связи нарушилось, но не сама связь.
Так где же тогда притаился тот нейронный процессор, который может работать и с левым и с правым
полушарием? В ретикулярной формации? Или еще “ниже”? Эта и другие, более древние чем новая кора
головного мозга нейронные структуры, тоже имеют доступ к обоим полушариям сразу. Но тогда это уже
мистика! Организация проводимости нервных сигналов в нейронах односторонняя. От дендритов к
аксону. И то, что бегало между полушариями по нервным путям мозолистого тела, побежать в обход
против шерсти через ретикулярную формацию физически не может. Ретикулярная формация поставляет
коре восходящую информацию о животных желаниях-потребностях организма. Но, волевое решение –
произвести ли мочеиспускание немедленно в автобусе, или все-таки дотерпеть до дома – принимают
структуры мозга более высокого уровня, чем ретикулярная формация. Преодолеть их сопротивление
низшие отделы мозга могут, но для этого нужно будет выключить кору. Ретикулярная формация это
делать умеет. Именно она и загоняет нас в сон или в обморок, чтобы спасти для последующего
прогресса наш организм как целое, когда человеческое “я”, исходя из своих высших духовных
интересов, готово наплевать на все инстинкты самосохранения и терпеть все до победного конца. Чтобы
этот конец не стал физическим, природа и предусмотрела возможность вырубать наше “я”, не
спрашивая на то его согласия. Удивительно продуманная автоматика и техника безопасности! Ну а если
все же предположить, что процессор социального “я” расположен в доминирующей половинке
разделенных полушарий, тогда материала для его построения окажется еще вдвое меньше. У детей –
всего лишь какие-то два-три десятка граммов из общей почти килограммовой массы нервных клеток.

      По своему личному опыту проживания в границах единой микропопуляции с медиком и с пока еще
недоразвитым биологом знаю, как коробят таких специалистов грубые инженерно-физические
представления и высказывания об устройстве и работе тончайшего биологического организма. Подруга
нашей популяции, тоже замечательный врач, смеясь, как-то говорила, что физики (для нее, читай, –
любые технари) всегда представляют организм какой-то машиной. Мол, сосуды — это трубы, а
склеротические бляшки — это накипь. Мол, если прочистить каким-нибудь ершом или кислотой, то ни
склероза, ни инфарктов больше не будет. Наверное, точно такими же кажутся и все вышеизложенные
рассуждения, касающиеся святого святых анатомии и физиологии – мозга. А мне не кажутся. Дело в том,
что физико-логический стержень обязан присутствовать во всех без исключения естественных науках.
В тех самых, которые оперируют только понятием причинно-следственной связи, а не туманными
бормотаниями о неисчерпаемости внутреннего содержания стакана. В основе же всего и вся, всех
последующих “движений материи”, как раз и лежат незыблемые физические законы, лежат квантовые
“инструкции”, сами уже физически ниоткуда не вытекающие. В этом смысле кровеносные сосуды
действительно являются трубами. Любой их разрыв определяется теми же правилами сопромата, что и
разрыв трубы газопровода или парового отопления. Сосуд лопнет, когда окружные растягивающие
напряжения в его стенке достигнут предела прочности. Мне как инженеру чтобы понять, как работает
механизм центральной нервной системы, управляющий нашим организмом, не обязательно знать
тонкости устройства нейрона. Для этого достаточно знать его принципиальную функциональную схему
как черного ящика. Разработчик, а тем более изобретатель, никогда не начинает с технологии. Он,
прежде всего, определяет в своем сознании максимально обобщенную функциональную блок-
структуру того объекта, над которым работает. А уж найдутся ли потом для его изготовления нужные
материалы или комплектующие, это дело второе. Найдутся, значит, объект может быть построен. Не
найдутся, значит либо надо изобретать или выискивать и их, или отказаться от этой затеи, переведя ее
в разряд фантазии. Если я вижу, что мое сознание за миллисекунды успевает одновременно
оперировать десятками или даже сотнями понятий, предъявляя их моему мысленному взору в виде их
первозданных зрительных прообразов, которые я реально видел в прошлом году за тысячу верст
отсюда, то я должен признать, что являюсь свидетелем информационной работы какого-то
сверхмощнейшего процессора. И эту его работу я могу в любой момент остановить и сразу переключить
в режим непосредственного внимания к происходящему вне или внутри моего тела. И тогда этот же
процессор начнет оперировать не теми кодами, которые являются “сигналами сигналов”,
а непосредственно с картиной чувственных восприятий, возникшей на этом же экране коры в результате
работы уже материальных сенсоров, а не моего волевого желания. Но если я могу управлять этим
процессором, то тогда я и есть та самая главная диспетчерская программа, которая зашита
в хитросплетении нейронов, меня образующих? И у меня как у инженера, более четверти века
занимавшегося созданием функционально себе подобного электронного заменителя для
автоматизированного проведения научных экспериментов (но без права получения моей зарплаты!),
закрадывается вполне обоснованное подозрение. Оказывается, что информационная сложность этой
программы и схемотехническая сложность этого процессора затмевают все ранее известное из теории
машин и механизмов. В том числе и такой машины-механизма, как взрослый шимпанзе. Где же тогда
физически находится этот новоявленный миру суперпроцессор, сразу и навсегда отяготивший вид гомо
сапиенс не более чем пятьдесят тысяч лет тому назад?

      Когда мы начинали городить нашу автоматизированную установку для дистанционного выполнения
довольно сложных материаловедческих экспериментов внутри работающего ядерного реактора, мы как
раз и пошли путем создания “мозга”. Логическое переключающее устройство было собрано из
“рассыпухи” транзисторов, релюшек и других дискретных элементов. И очень скоро мы замотались в
паутине проводов, связывающих все эти нагромождения. Ведь схемотехническая сложность
логического решающего устройства не пропорциональна числу первичных информационных входов.
Она прогрессивно возрастающая. Допустим, что у вас уже имеются раздельные независимые тракты
реагирования на изменение температуры и на изменение давления. Теперь вы, задавшись неким
алгоритмом, желаете объединить их в одну взаимосвязанную систему. Информационный объем от
такого объединения резко увеличится и будет определяться числом различных сочетаний
информационных состояний этих трактов. Если раньше, допустим, и тот и другой имели лишь две
информационные градации: “хорошо” или “плохо”,  то теперь их стало уже четыре: “хорошо-хорошо”,
“хорошо-плохо”, “плохо-хорошо”, “плохо-плохо”. Сооружая реагирующую систему (эффекторы, как
сказали бы биологи), вы уже можете выбирать более гибкие комбинации для ее запуска. Может быть,
и не обязательно бежать к рубильнику и выключать установку, когда реализуется “хорошо-плохо”.
Может быть, в этом случае просто нужно увеличить частоту опроса датчиков, чтобы не проморгать
безусловно неприемлемую ситуацию “плохо-плохо”. Но чтобы увеличить глубину информационной
обработки сигналов, приходится платить. И эта расплата выливается в появление в вашей схеме целой
кучи новых контактных групп (синапсов) на уже существующих реле, кучи дополнительных
коммутирующих реле или транзисторных схем, ну и, конечно, целой охапки проводов, соединяющих
все это в одну электрическую схему. Обратите внимание, число первичных информационных входов
не увеличилось. Изменилась лишь степень и глубина их информационно-логической переработки.
И это изменение потребовало резкого увеличения материальных элементов, обеспечивающих такую
обработку. Можете называть меня механицистом, или еще чем-нибудь похлеще, но животный мозг, в
том числе и человека, эволюционно развивался точно так же. Наш мозг — это огромный процессор,
эволюционно собранный из “рассыпухи” нейронов, программа работы которого зашита в своеобразии
соединений их информационных входов и выходов. А уж как это осуществлено “технологически”, через
контакты ли реле, через синаптические ли щели, через РНК-память, или через астральное биополе
созвездия Рака, под которым вам выпало родиться – для меня как кибернетика не суть важно. Хотя,
тоже интересно.

      Окончательно справиться с задачей мозгостроения из отдельно взятых реле нам так и не удалось.
Слабеньким оказался наш первенец. Все время требовал присутствия и вмешательства родителей. То
пеленки ему надо сменить (вернее – бумагу в самописцах), то у него мозги слипнутся, и приходится
брать шкурку и эти окисленные контакты зачищать и промывать спиртом (между прочим, по пока еще
неустановленным наукой причинам, именно эта операция по обслуживанию почему-то вызывала
наибольший прилив производственного энтузиазма у лаборантов). Все пошло по-иному, как только
появились и стали доступными микропроцессорные системы, а потом и персональные ЭВМ.
Автоматизировать что угодно стало не труднее, чем избавиться от насморка с помощью настырно
рекламируемых препаратов, у которых семь бед на один ответ. Но от организации процессора-мозга
пришлось отказаться. Теперь все информационные потоки, сколько бы и от чего бы их ни поступало,
обрабатываются программно с помощью унифицированного электронного микропроцессора с
примитивнейшей логической программой, если сравнивать с тем, что может иногда демонстрировать
работающая на нем ЭВМ. Но такой способ обработки информации живой природе неизвестен. Живой
процессор-мозг явно не предназначен для выполнения чужих программ. Но зато он сам может их и
составлять, и корректировать, и исполнять. И если живому мозгу-процессору, обеспечивающему
линейное преобразование информации по типу “пришел, увидел, отразил” потребовалось полтора кило
нейронной рассыпухи и сотни миллиардов лет, то сколько ее понадобится для надстройки над этим
делом еще и логического процессора, способного все без исключения эти “увидел” не просто отразить,
но и осмыслить, связав воедино со всем предшествовавшим личным или общечеловеческим
историческим опытом и знаниями? Не более сотни граммов! Большего у нас в голове для этого нет и
негде взять. При этом его можно разрезать пополам, как дождевого червяка, а он все равно останется
самим собой, улыбаясь вам из-под колес. Такой вот неразменный пятак, да простят меня
идеологические нейрофизиологи и нейрофизиологические идеологи.

      Самоанализ – хотя и не самый главный, но зато самый доступный метод исследования психических
процессов. Давайте им и воспользуемся. Рассмотрим гипотезу о том, что нейропроцессора нашего
мыслящего “я” как такового вовсе не существует. Что этим процессором – является вся совокупность
нейронов коры головного мозга и связанных с ней более древних структур. Что логические
информационные связи – многократно дублированы, поэтому и можно вычерпывать участки коры
ложечкой, можно рассекать всякие комиссуры, без риска окончательно уничтожить это состояние
самоощущения личности, пусть и изрядно деформированное таким неделикатным вмешательством.
Что новенького у человека в мозге по сравнению с шимпанзе? Во-первых, в коре нашего мозга
появились новые зоны, обслуживающие вторую сигнальную систему, нашу способность произвольно
кодировать, т. е. связывать в одно целое группы первоначально конкретных сигналов-ощущений и
пользоваться этими усредняющими заменителями ощущений при информационном контакте друг с
другом. Этими же произвольными усредняющими символами мы пользуемся в процессе абстрактного
мышления. Обслуживать нашу способность изъясняться кодами-символами устной речи и
изобразительными графическими символами письменной призваны обширные участки коры, где вся
эта символика хранится в долговременной памяти. Памяти этой, между прочим, должно быть не так уж
и мало. В лексиконе А. С. Пушкина, как утверждают исследователи, было порядка 20 тысяч активных
корневых русских слов. Французских, наверное, не меньше, если даже его “Татьяна русская душою,
сама не зная почему”, писала письма только по-французски. Не знаю, как теперешние новые русские,
но старые русские моего поколения без труда читают Пушкина на его родном языке, понимая
абсолютно все, включая даже такую экзотику, как “виждь и внемли”. Насколько я припоминаю, у нас
имеется шесть падежей, три рода, два числа, целый ворох спряжений, склонений, исключений и прочих
“то-либо-нибудь-уж-замуж-невтерпеж”. А сколько на один корень всяких префиксов, суффиксов и
окончаний? Тьма! Это означает, что число символов, кодирующих смысловые элементы великого
могучего русского языка, увеличится еще не менее чем в сотни раз. Но мы мгновенно ориентируемся в
море таких смысловых сочетаний, когда сшитый не по-колпаковски колпак требуется переколпаковать и
выколпаковать. Обратили внимание, что ваш великий могучий заплетается, даже если вы им не
шевелите, а всего лишь мысленно оперируете этими выкарабкивающимися из слуховой ассоциативной
зоны коры височной доли левого (правого) полушария расперепроколпаконедовыколпакованными
символами? А вот как только они оттуда выкарабкаются и попадут в речевую ассоциативную зону, так
тут же мгновенно возникнет смысловой образ, который они кодируют. И не только смысловой.

      Помнится, в действительности этот школьный грамматический пример на выкарабкивание звучал
иначе: “Весь берег был усеян (или усыпан, точно не помню) выкарабкивающимися лягушками.” Речевая
зона гораздо легче восприняла смысл этих слов (по сравнению с предыдущей распроабракадаброй) и в
моем сознании (надеюсь, что и в вашем тоже, я ведь не уникум) сразу возникло вторичное зрительное
ощущение этого берега с лягвами. Но возникло не в конкретном своем зрительном проявлении, а как
бы панорамно, отвлеченно, с высоты птичьего полета. Этакий бесструктурный туманный берег (крутой
или пологий, с травой или голый – это у каждого свое) покрыт серо-зелёными комками, которые
абсолютно достоверно являются лягушками, хотя в первый момент этого данного во внутреннее
ощущение зрелища я этих лягушек в деталях как раз и не рассмотрел. Но зато точно знаю, что это
лягушки, а не мыши или инопланетяне. Нутром чую. Но если такая картина захватила мое внимание,
я могу посмотреть на них поближе, сфокусировать свое внутреннее зрение, и у лягушек появятся руки-
ноги, они начнут попеременно вытягивать свои опорные задние костыли с растопыриванием
перепонок. Начнут, скользя на брюхе, скатываться обратно в водную стихию. Одна,  наполовину
высунувшаяся оттуда, даже стала надуваться и вдруг, выпучив глаза и раздув щеки в прозрачные
пузыри, заке-ке-ке-ке-кекала на весь класс. А потом вдруг мгновенно по ассоциации оказалось, что это
не лягушка, а соловей. Он сидел прямо на парте и запрокинув голову, наверно, чтобы не видеть меня,
точно так же по лягушачьи пел. И серый бархатисто-шелковистый пузырь у него на горле раздувался,
вибрировал и дрожал не хуже лягушачьего. “Круглов!! Повтори, что я сейчас сказала!” Резкий, с
ударением на первом слоге первого слова, громкий скрипучий голос Берты Абрамовны Лейдерман,
моей любимой учительницы по геометрии, алгебре и тригонометрии, мигом распугал всех земноводно-
пернатых обитателей моего воображения. Их как ветром сдуло обратно в реку, куда никому кроме них
нельзя войти дважды. Ну а повторить того, чего я не слышал, я, естественно, не мог. Слышал бы –
повторил. Никакие административные взыскания после таких заземлений обычно места не имели.
Все, что надо было решить, я уже давно решил и мучился в ожидании звонка, пережевывая в памяти
невесть откуда и совершенно не к месту вынырнувшую там фразу из какого-то рассказа, кажется,
Тургенева. Математика в школьном объеме давалась мне довольно легко, поэтому я ее и любил заодно
с “Биссектрисой”. Под этим кодовым именем числилась среди всех старших классов наша громогласная
грозная Берта, к тому же – как-то по-особому твердо и фундаментально стоявшая, и передвигавшаяся по
земле. А какой же старой она казалась! Лет на тридцать пять, не меньше тянула. И эту любовь и к той, и
другой я сохранил до сих пор. Между прочим, что касается Берты Абрамовны, то взаимную, и я об этом
знал и, бывало, пользовался этим в корыстных целях.

      Пока внешние сигналы от органов чувств поступают к коре, все, что там происходит, принципиально
доступно пониманию. Все эти процессы записи и воспроизведения при их фантастически сложной
технологии представляют собой автоматическую работу самовозбуждающейся релейной системы,
обладающей памятью. Запускающими импульсами здесь являются потоки афферентных сигналов,
дергающих те или иные участки коры. Если в области зрительной проекционной зоны появится
неопознанный букет возбуждений, это в свою очередь станет сигналом для нижележащих формаций
повернуть глаза куда надо, направив оптическую ось каждого глаза в подозрительную часть
пространства. Делается это для того, чтобы проекция неопознанного объекта улеглась на центральную
ямку – область сетчатки с максимальной степенью разрешения, заведующую опознанием формы. Если и
не все, то многое из этого и такого же протекает без активного вмешательства моего сознания. И хотя
все это я лично ощущаю, лично “я” в этом деле не участвую. Сбрасываю оцепенение “я” лишь тогда,
когда в поле зрения попадается действительно что-то стоящее и интересное для меня как осознающей
“себя” личности. А все, что я делал без “своего” участия, отлично умеет делать любое животное, не
отягощенное лишней новой корой. В таком состоянии житейского автоматического идиотизма можно
иногда находиться целыми днями. Назавтра нечего будет вспомнить! В автоматическом режиме я,
конечно, способен сделать намного больше и разнообразнее, чем шимпанзе. Коры у меня больше,
памяти больше, она более подвижная. Но все равно, в этом режиме ощущаю я себя как-то
по-животному. Иногда, когда приходишь в “себя”, удивляешься, что целые куски бытия выпали куда-то
в никуда. Я даже книгу умею читать, не ощущая смысла прочитанного, хотя четко осознаю слова и
мысленно воспроизвожу их правильно. Да, наверное, не только я один. Не я же придумал рифму “книга
– фига”. Абстрактное мышление у меня в эти периоды, конечно же, присутствует. Но присутствует оно в
довольно странном фоновом виде. Оно зафиксировано в памяти, в тех “умных” навыках и
поведенческих стереотипах, которыми я широко пользуюсь, находясь в режиме “растительного
существования”, и которые с точки зрения стороннего наблюдателя отличают меня от шимпанзе.
Инопланетянин, разглядывая меня в подозрительную трубу, увидит, что я правильно держу и листаю
книгу, правильно нажимаю кнопки телевизора, правильно кручу баранку автомобиля, много чего
правильно делаю. И, конечно же, определит, что наблюдает сапиенса. А я в это время на самом деле
никакой не сапиенс, а высокоорганизованный примат, лишь количественно отличающийся от менее
высокоорганизованного примата, умеющего держать банан задней рукой и успешно вылавливать блох у
своей подруги передней.

      Думаю, что точно такое же субъективное фоновое ощущение самого себя испытывают братья наши
меньшие. Этот феномен, пожалуй, даже лучше было бы назвать ощущением своего присутствия в
данном конкретном существующем вне меня мире. Ведь себя-то я как раз субъективно и не ощущаю.
Глубина ощущения этого присутствия, способность вместить максимальное количество деталей в ту
картину мира, которая сразу является единым и целым нераздельным восприятием, как раз и
определяется объемом коры, занятой переработкой поступающих к ней сигналов. И чем больше коры,
чем более специализированы и автоматизированы ее воспринимающие зоны, тем выше разрешение,
тем богаче деталями ощущение своего окружения. Но механизм работы этого процессора
принципиально одинаков и у собаки, и у шимпанзе, и у человека. Уже от рождения шимпанзе на все
восемьдесят процентов без всяких кавычек знает окружающий мир и не “задумывается” над тем, как
себя в нем вести. Как раз с таким количеством сформированной коры обезьяний детеныш появляется на
свет. Остальное нарастет у него очень быстро в тот период, когда формируются основные
благоприобретенные поведенческие рефлексы негенетического свойства. Дрессировщики стараются
усыновить животное именно в этом возрасте. Взрослое животное очень туго поддается дрессировке,
да и отношение к человеку у него в лучшем случае можно было бы определить как условно-рефлекторно
осознанную необходимость терпеть присутствие человека и его выходки. Дрессировать человека
намного легче. Те, частично сформированные двадцать процентов будущего объема коры, с которыми
мы появляемся на свет, в поведенческом плане мало что значат. Зато простор для формирования
условных рефлексов огромен. В том числе и таких, как полномасштабные заготовки связанных воедино
возбуждений коры, соответствующих тому или иному понятию. Понятиями они станут, когда их
владелец обретет способность понимать. А до этого каждое из них будет всего лишь комплексным
ощущением, объединяющим в себе всё, воспринимаемое зрительно, через органы слуха, посредством
осязания и обоняния, и – даже как личное свое к этому отношение. Когда ребенок тянет ручку к
недоступному предмету с требованием “Ня!”, он как раз и воспроизводит звуковую составляющую
своего внутреннего ощущения-желания приватизировать данный объект. И никакой ошибки здесь нет,
именно этот звуковой сигнал сопровождения и был впечатан в ассоциативные структуры его коры. Эти
звуки издавали родители с целью отвлечения дитяти от кричательно-ревительной деятельности,
воспитывая в нем заодно и частнособственнический условный рефлекс, подсовывая ему тот или другой
свой отвлекающий заменитель. Инверсия понятий, кодируемых звукосочетаниями “на” и “дай”,
произойдет очень быстро. По гибкости самонастройки человеческий мозг не имеет себе равных.
И очень скоро обнаружится, что дрессировать человека становится все труднее и труднее. Этому
начинает препятствовать очень рано проявляющийся его индивидуальный характер – первая ласточка
личности. Но, если характер у годовалого ребенка уже проявляется, значит человек уже обладает
материальной основой этого проявления. Значит уже существует процессор, перерабатывающий
информационные потоки “в свою пользу”, а не так, как этого хотелось бы дрессировщику. У зверенышей
тоже есть свой характер. Но это вполне генетический набор врожденных “коэффициентов усиления”
входных сигналов при восприятии их теми или иными анализирующими структурами. Если “центр
агрессии” имеет более высокий входной коэффициент усиления, то сколько этого брата меньшего не
корми, он все равно будет скалить зубы чаще, чем даже более голодные его братья с врожденной
доминантой комплекса неполноценности, т. е. подчиненности. Но отдельного “процессора личности”
у животного нет. Его характер и стереотип поведения зашит напрямую в структурах памяти, в
особенностях работы его эндокринной системы, в генетических особенностях скоростных реактивных
показателей его нейронов. И среди животных одного вида бывают холерики, сангвиники, меланхолики
и флегматики. Но среди них, даже среди дрессированных, нет ни одного, способного, почесав задней
ногой за ухом, спросить себя самого: “А это мне надо? Да пусть он подавится моим кусочком сахара и
прыгает через огонь сам!” А у человека такие мысли возникают очень часто. Особенно в детстве, когда
“назло им всем” детское воображение рисует такие картины самоуничтожения, такую жертвенность
во имя реноме собственного “я”, что, если бы хоть крупица этого могла бы реализоваться, человечество
попросту бы вымерло еще 50 тысяч лет тому назад, сразу, как только объявилось на Земле. При всем
при этом человеческое “я”, придумывающее живописные картинки самопожертвования во имя себя
любимого, не допускает даже и мысли, что оно при этом тоже исчезнет. Это работает инстинкт личного
персонального духовного бессмертия. В наборе инструментов нашего сознания нет ощущения
собственной конечности. Нет, напротив, оно точно знает, что оно останется и из своего недосягаемого и
невидимого далека будет со злорадным удовольствием наблюдать, как все эти несознательные папы-
мамы, училки, директрисы и прочие детоненавистники будут плакать и корчиться в муках, осознав
такую невозвратную утрату. Но такие картинки с выставки возникали, насколько я себя помню, не тогда,
когда меня принуждали делать то, что я не хотел, или не делать то, что как раз очень хотелось, а только
в случае, если мое “я” считало себя очень уж незаслуженно обиженным. Когда мера пресечения или
воздействия превышала тяжесть содеянного и, что самое главное, унижала “мое” достоинство.
Естественно, все это – в рамках моего субъективного понимания масштабных соотношений
преступления и наказания. Так что гомо гомени субъект эст уже с самых первых наших шагов. Когда и
мозгов-то еще как следует не наросло.



                ----------------- *** ---------------
                Красная знамя волнует над нами...
                (неоконченная поэма будущего математика)

Другим указанием на то, что процессор личного “я” возникает сразу и во всей красе еще тогда, когда
человеческий мозг бывает поменьше чем у приличной обезьяны, является детская фантазия. Себя мы в
двух-трехлетнем возрасте, конечно, не помним. Но зато, если еще не совсем разучились удивляться,
имеем возможность фиксировать внимание на поведении последующих поколений наших потомков,
пребывающих в возрасте, когда бурные нестандартные мыслительные процессы обуревают их
недоразвитые головы. Корней Чуковский дал этому периоду определение: “От двух до пяти”.
Как работает кибернетическая система нашего разума от двух до пяти? Можно предположить, что
процессор, обеспечивающий работу рассудочной деятельности ребенка, в этом возрасте только-только
начинает развиваться. Поэтому, мол, он и не может вырабатывать адекватные решения (с точки зрения
взрослого человека). Поэтому из-под карандаша художника в это время шутя появляются цветки с
глазами, собаки с неимоверным количеством ног, множество неопознанных объектов и прочих перлов
сюрреализма. И если у взрослых дядей, орудующих кистью, такое отражение объективной реальности
считается высшим шиком и достойно восхищения, то по отношению к ребенку это же считается детским
примитивизмом. Спросим дядю-художника, что это такое изображено на его картине. В ответ услышим
что-нибудь об особом чувственном восприятии, о внутреннем видении, которое за привычными для
нормального глаза предметами видит какой-нибудь скрытый смысл. Услышим о проникновении в душу
вещей, о внутренней чувственной символике, о скрытой гармонии, – о чем угодно!  Ни один не
признается, что это у него сдвиг по фазе, или что он эпатирует, а если по-русски, то просто дурачит
зрителя, тем и привлекая внимание к своей особе, а заодно и набивая себе цену. И многим талантам в
этой области удается многое. Многие становятся классиками. А дети то же самое делают естественно
и без всякой задней мысли или запредельного глубокомыслия. Они действительно, что чувствуют,
то и рисуют. Но в отличие от художника, картину которого зачастую можно понять только с
подстрочным переводом (а художник, как правило, долго и профессионально осваивал искусство
перспективы, цветопередачи и графики), трех-пятилетний ребенок, не отягощенный таким опытом,
всегда рисует мир реальных вещей и их реальных отношений. Всегда! Он не фантазирует и ничего не
выдумывает. Хотя многое, что рождается на листе бумаги перед его скошенными от усердия к носу
глазами и по-обезьяньи вытянутыми трубочкой губами, может дать сто очков вперед любому
сюрреалисту. Спросим юного художника, почему живописуемая им собака обладает количеством ног,
приличествующим разве что сороконожке. Нам ответят, что это для того, чтобы быстрее бегать. О чем
бы мы ни спросили автора (но обязательно уважительно и без тени иронии, дети это остро чувствуют),
мы всегда получим ясный и логически обоснованный ответ! И если вы отвлечетесь от формы, которой в
живописном беспорядке без всяких правил и условностей, иногда очень густо, ваше чадо покрывает
лист бумаги, и вникните в содержание там происходящего, ваше представление о примитивизме
детского мышления может кардинально измениться.

      Смею утверждать, что процессор, обеспечивающий рассудочную деятельность и глубину
самоощущения и связи с внешним миром человеческого “я”, у ребенка работает точно так же, как и у
вполне взрослого человека. Если даже не лучше. Другое дело, что количество информационного
материала, с которым этот процессор оперирует, пока еще очень ограничено. Количество понятий,
образов, логических запретов и иного рода смысловых табу, человек накапливает в памяти постепенно
в результате обучения и собственного жизненного опыта. Растущая кора его головного мозга в своих
структурах формирует вполне определенные связи, обеспечивающие как самое память, так и
ассоциативные связи между составляющими ее элементами. А пока этого нет, процессор личного “я”
вынужден обходиться тем малым, что уже накоплено. Но обходится он с этим точно так же, по тому же
самому алгоритму обработки информации, как и любой мудрец, чье чело уже густо увенчано лаврами
всеобщего восхищения и признания.

      Как известно, скорость накопления личных впечатлений (всего того, что впечатывается в рассудочно
активную память) максимальна в детском возрасте. И вовсе не потому, что мозг у человека в это время
“пустой”, а природа пустоты не терпит. Он у него не пустой, а у него его попросту пока еще нет, если
сравнивать с тем объемом коры, которая у него еще когда-то будет, и с тем числом синапсов, которые
еще когда-то появятся и срастутся. Почти все, что проникает в личную память человека как существа,
обладающего сознанием, проникает туда только с полного на то согласия его “я”. То, что “мне”
интересно, или приятно, или опасно, или противно, то и впечатывается в структуры мозга. Конечно,
многие комбинации внешних сигналов могут формировать подсознательные животные ощущения-
реакции, проникая в память напрямую, без согласия нашего “я”. В том числе и путем зубрежки. Но их
относительно не так уж и много. Большая же часть памяти будет забита неимоверной комбинаторикой
всяческих личных ощущений нашего “я”, возникавших и пропущенных им через себя в момент
знакомства с реальностью мира или при любознательном заучивании чужого опыта во всех школах
жизни. Поэтому с позиций инженерной кибернетики можно смело утверждать, что процессор личного
“я”, обеспечивающий такую рассудочную переработку информации, в первые детские годы просто по
уши завален работой. У него не бывает ни одного выходного дня, он не может сутками валяться на
диванах и бесстрастно разглядывать мух на потолке или бессмысленно упираться в мельтешение экрана
телевизора. У этого процессора в определенном месте вставлено шило, которое не дает ему ни минуты
спокойно посидеть на одном и том же информационном месте. Только сон способен почти мгновенно
вырубить этот неутомимый аппарат по переработке информации. И поэтому количество трудодней,
нажитых человеком в детстве, раз в десять превышает число календарных суток, прожитых им в этот же
период его жизни. Почти так, как бывало у передовиков колхозного производства, только без всяких
приписок и подтасовок.

      На протяжении всей жизни человека, включая и его древнее детство, набор образов и их
ассоциативных связей входит и формирует память одним и тем же способом. Человеческое “я”
эмоционально сортирует и раскрашивает всю входящую информацию от органов чувств. Если внешняя
информационная комбинаторика эмоционально “неинтересна” (не вызвала сколь-либо значимый
эмоциональный отклик сознания), наше “я” никогда не включит это в “свою” память. Хотя в общую
копилку памяти эта инертная информация может войти. Число понятий, предметов, явлений, “картин
мира”, хранящихся в памяти человека огромно. Поэтому мы, скользя взглядом по собственному
окружению, не останавливаемся как вкопанные перед каждым из сменяющих друг друга зрительных
образов. И хотя мы их помним, и их отпечатки в нашей памяти уже есть, но в эмоциональной памяти
нашего “я” их действительно может и не быть. Говоря языком кибернетики, наше сознание оперирует с
двумя базами данных, хранящимися в нашей памяти. Первая, и наиболее обширная база данных,
хранит в себе “практическую” информацию о внешнем мире. Это животная память. Именно в ней и
шарит наше “я”, когда работает в рассудочном режиме, сопоставляя, ища аналогии и проводя их
анализ. Этой удивительной способности копаться в собственной памяти у животных, по всей видимости,
нет. Вторая база данных целиком связана с тем самым процессором, работа которого обеспечивает
наше личное самоощущение в бытии (наше “я”). По инженерной аналогии ее можно было бы
определить как приобретенный опытом жизни программный набор эмоциональных фильтров,
информационно связывающих наше “я” со всем остальным “не-я”, хранящимся в животной памяти, или
поступающим по каналам восприятия внешнего мира. И этот набор фильтров целиком и полностью
определяет наши личностные свойства. Если процессор нашего “я” является материальной основой той
информационной системы, которую можно было бы определить понятием ЧЕЛОВЕК, то
коммуникативные качества ЧЕЛОВЕКА целиком определяются благоприобретенным программным
компонентом – набором эмоциональных фильтров человеческого “я”. Эта идеальная составляющая
системы, т. е. программа реагирования и переработки информации, так или иначе ассоциированная с
материальным процессором нашего “я”, является нашим и ничьим более личностным сознанием. Эта
Программа фильтрации-реагирования, по существу, и является нашей личностью, именно она и есть
ЧЕЛОВЕК. Все же остальное – телеса, мозг, даже душа (как гипотетический внешний материальный
процессор нашего “я”) – все это всего лишь материальные атрибуты личности. Сумеете перекодировать
эту Программу для работы в другом более надежном, чем биологический мозг процессоре, –
продление вашего личного осознаваемого существования вам будет обеспечено и после похорон
вашего тела. Только вот есть очень большое и обоснованное подозрение, что в процессоре нашего
мозга этой самой Программы как раз и не может быть. Нет там для нее места.

      В самом широком кибернетическом смысле процессор (а это слово особенно пугает и раздражает
гуманитариев, биологов и прочих “лириков”), определяется как специфическая взаимосвязанная
совокупность главным образом логических элементов типа “если – то”. В процессоре ЭВМ такие
элементы строятся на базе полупроводников. В мозге человека логическим элементом такого типа
является нейрон. Взаимная организация этих элементов, т. е. порядок их соединения, однозначно
определяет их функциональные особенности. Соедините транзисторы одним способом, и вы получите
триггер, т. е. элемент памяти. Соедините по-другому – получите дешифратор, еще по-другому – схему
совпадения, антисовпадения, ну и так далее. Соответствующее соединение этих укрупненных
(интегральных) образований собственно и позволяет образоваться функциональному процессору,
предназначенному для выполнения вполне определенной процедуры обработки информации по
заданному алгоритму. Алгоритма, т. е. программы этой обработки, материально как такового в природе
вроде бы и не существует. Нет его, сколько не ищи. Но если внимательно поискать, то найти его можно,
но уже как информацию. Этот алгоритм прячется во вполне определенном порядке взаимных
соединений транзисторных или нейронных интегральных микросхем, каждая из которых в свою
очередь обладает собственной алгоритмической структурой. В современной ЭВМ алгоритмическая
сложность процессора относительно невысока. Она вообще примитивна, если сравнивать ее с
алгоритмической сложностью даже простеньких компьютерных программ. С кем играл в шахматы
Каспаров? С компьютером? Нет, он играл с программой, компьютер для которой был нужен только для
того, чтобы эта программа могла проявить свой алгоритм. Даже если бы корпорация АйБиЭм смогла
построить специализированный аппаратный (не программный) процессор для игры в шахматы, то с
Каспаровым все равно играла бы программа, алгоритм которой был бы спрятан в переплетениях
соединений триллионов транзисторов, этот самый процессор составляющих. А что было с другой
стороны? С компьютером сражалась программа, алгоритм которой спрятан в хитросплетениях
синапсических соединений нейронов коры головного мозга. Значит ли это, что в мозге Каспарова в
результате упорной учебы и шахматного умственного труда наряду с другими сформировался и
“шахматный процессор”, построенный из россыпи нейронов? Ведь другого способа записи программ, в
том числе и программы ведения шахматной игры, в нашем биомозге нет.

      Мне не известно, какими другими талантами обладает нынешний чемпион мира по шахматам. Но
хорошо известно, что у очень многих число талантов не ограничивается единицей. Человек (пусть и не
на уровне чемпионской планки “мировых стандартов”) способен одновременно быть и шахматистом,
и поэтом, и художником, и музыкантом, и специалистом в одной или нескольких областях знаний.
Человек может одновременно в совершенстве владеть несколькими иностранными языками.
И для каждого такого рода интеллектуальной деятельности у него должна быть специализированная
программа обработки информации. Если все свое человек носит под крышкой собственной черепной
коробки, то каждая такая программа должна быть представлена там специализированным нейронным
процессором, в структуре нейронных связей которого она и реализуется. Наш мозг — это процессор,
состоящий из множества взаимно переплетенных “узкоспециализированных” процессоров!
“Шахматный” процессор не способен сочинять или даже воспринимать музыку. “Поэтический”
процессор не способен изобрести велосипед, он вообще ни на что не годится, кроме как для
“подсознательного” нанизывания рифм на эмоционально-ритмический стержень стиха. Конечно,
формальная техника любого вида искусства человечеству уже известна. Поэтому и “поэтом”, и
“композитором”, и “изобретателем” может стать любой и каждый. И здесь нет нужды иметь
соответствующий процессор. Здесь достаточно иметь процессор логический, расположенный, как
известно, в левом полушарии у правшей, а у левшей – в правом. Правда, к искусству, то есть к
действительному созиданию нового, результаты такой деятельности отношения иметь уже не будут.
Это – простое ремесло, т. е. умение использовать навыки и технические знания, умение правильно
вставлять что надо куда надо, умение пользоваться уже готовыми алгоритмами, не изобретая новых.
В этом случае и возникают поэтические перлы, когда “соловей российский славный птах открывает
песнь свою со свиста”.  Ни один русский поэт (да и не только поэт) никогда не скажет, что соловей
свистит. В высоком народном русском языке для этого имеются более эмоционально верные
определения-ощущения. Соловей-соловушка поет, заливается, свищет, выкидывает коленца, заходится
трелями. Он может начать свое пение с подсвиста, с пересвиста, может даже свистать, но вот чтобы
соловей СВИСТЕЛ(!) кроме цитированного русскоязычного ремесленника и былинного Ильи Муромца
не слышал никто. Когда четырехлетний ребенок, приехавший на майскую демонстрацию на папиных
плечах, под впечатлением этого красочного многолюдного действа вдохновенно сочиняет: “Красная
знамя волнует над нами!” – это поэзия. Здесь уже во всю работает программа эмоционально-
поэтического процессора. Это она ритмически преобразует немногие, уже известные ребенку понятия,
в совершенно новое, “укрупненное” эмоциональное личное восприятие-ощущение. Ну а процессор-
художник у детей проявляется во всей своей красе и того раньше, года в два-три, когда для многих
рисованных образов, появляющихся на бумаге перед носом художника, у этого графического творца не
существует даже соответствующих общепринятых понятий. Тогда-то на этом пустом месте и возникают
всяческие детские словесные нововведения, умиляющие или озадачивающие взрослых. Мы, например,
так и не поняли, что же это за существа – изучки и чиночки, которых в трехлетнем возрасте сочинила
наша младшая дочь и с которыми общалась в своих играх как с объективно существующей
одушевленной реальностью. Пули, летящие пунктирной строчкой на рисунках нашего внука,
старательно огибают все углы и препятствия и обязательно поражают того злодея, которому
предназначены. Перевернутая деревянная табуретка у него мгновенно превращается в хорошо
оборудованную кабину гоночного автомобиля (в моем доисторическом детстве она бывала кабиной
“эроплана”, так назывался тогда самолет). Человек пока еще не отягощен знаниями, но буйство его
фантазии, затыкающей эту прореху, беспредельно! Это уже потом, обвешавшись веригами знаний и
опыта, мы будем знать, что пуля не может отклониться от начальной траектории полета иначе как
рикошетом. Множественные табу и Низзя! подрежут крылья фантазии, заместив ее конкретным
знанием. Но умнее от этого человек не станет. Станет лишь более знающим. Ибо сила фантазии это и
есть живой ум, а накопленный запас знаний и опыта это всего лишь справочник, или, говоря
современным языком, – база данных, которая поддерживает работу разума.  Русский язык хорошо
различает эти два понятия. Умный человек способен силой ума создавать и творить несуществующее.
Человек знающий может помнить рецепты на все случаи жизни, но не обязательно должен обладать
блистательным умом. Наилучший же вариант, когда обе эти ипостаси в человеке слиты воедино.
Именно тогда он и становится умелым. Совокупность выдающейся генетической предрасположенности
к умотворчеству и приобретенных знаний являет миру гения. Но чтобы гений смог реализоваться,
требуется огромный труд по накоплению и расширению знаний. Если гениальный от рождения человек
не смог получить соответствующего образования, в подавляющем числе случаев гений не состоится.
Если бы папа-Леопольд не изнурял маленького Вольфганга бесконечной музыкальной муштрой, мир
никогда бы не узнал о гении Моцарта. Если бы Саша Пушкин учился в ПТУ города Обнинска, а не в
Царско-Сельском лицее, самое большее, что он смог бы сотворить на ниве изящной словесности – это
начертать краской на заборе: “Спартак – чемпион”. Умственный потенциал ребенка можно раскрыть, а
можно и окончательно похоронить за ненадобностью. Но если его можно раскрыть, значит, он уже
есть? Итак, базы данных (запаса понятий и знаний логики их отношений) у маленького человечка пока
еще нет, а все признаки наличия “программного обеспечения” поэтического, художественного и
рассудочного преобразования информации уже налицо. Коры лобных долей головного мозга всего-то
на пару наперстков, общий запас символов-понятий – на уровне дрессированного шимпанзе, а человек
уже во всю творит, абстрагирует, выражает свое эмоциональное состояние высоким поэтическим
слогом, сочиняет (слышит в голове) музыку, т. е. в первую очередь демонстрирует присутствие именно
тех своих особенностей, которые и выделяют его из всего остального животного мира. Выходит, что
ЧЕЛОВЕК проявляется в человеке еще тогда, когда в голове у него для этого нет нейронного материала,
из которого практически можно было бы построить интеллектуальный “человеческий” процессор (надо
думать, не такой уж и простенький, если сравнивать с “животным” мозгом-процессором прямого
реагирования). Так на чем же тогда записана эта программа, которая собственно и является
ЧЕЛОВЕКОМ почти от самого его рождения? Вы, случайно, не знаете? Я тоже. Даже очень умный и
очень древний грек Диоген тоже этого не знал. Так он, размахивая фонарем, каждому встречному в
этом и признавался. Ищу, мол, человека!

      Подводя итог такого рода кибернетическим рассуждениям, можно прийти к тем же самым выводам,
к которым пришел иным путем выдающийся нейрофизиолог Джон Экксл, изучая строение мозга. В том
существе, которое мы называем человеком, ЧЕЛОВЕКА в полном его объеме быть не может.
Самоосознающая программа человеческого “я”, способная создавать и оперировать неограниченным
разнообразием фантастических эмоциональных картин своего внутреннего мира, не может поместиться
на том избыточном нейронном материале, которым обладает вид гомо сапиенс в отличие от других
высших приматов. Этого материала ему, по-видимому, хватает лишь на то, чтобы расширить базу
данных, с которой работает процессор человеческого “я”, зафиксировать в памяти нейронно-
синапсические отпечатки, возникающие в процессе становления второй сигнальной системы. Но для
“я-процессора”, организующего работу с этой новой базой данных, места в мозге человека нет.
Ибо его алгоритмическая сложность безмерно превышает алгоритмическую сложность мозга животного –
процессора прямого информационного преобразования по типу “восприял – отразил в ощущении”.
И если у двухлетнего ребенка всей коры головного мозга всего-то в пару раз больше чем у шимпанзе
того же возраста, то можно с высочайшей степенью вероятности утверждать, что более сложного
добавочного интеллектуального нейронного процессора в мозге у этого человека пока еще нет.
А внешние признаки его бурной и неуемной активности бесспорны. Сомневающимся высокоидейным
материалистам в качестве наглядного пособия на эту тему можно порекомендовать книгу Корнея
Чуковского “От двух до пяти”. Это на случай, если высокоидейные или запамятовали свои собственные
детские мироощущения, или сами бездетны, или подзабыли, кем были их собственные малые дети.
Мыслителями, или пустой доской?




                ----------------- *** ---------------
                Сквозь тернии к звездам

    Кстати, именно детская “отсталость в умственном развитии”, обусловлена ли она генетическими
нарушениями, родовой травмой мозга, или инфекционным заболеванием в детском возрасте, лучше
всего демонстрирует что есть что в нашем сложнейшем разумохозяйстве. Как и у каждого из нас, у
такого ЧЕЛОВЕКА, то есть у той потенциальной, но пока что информационно пустой программы, которая
пришла в мир и получила в свое пользование информационно неисправный “луноход”, проблем будет
гораздо больше, чем у остальных. Мы, “умственно нормальные”, определяем уровень умственных
способностей таких детей по скорости и степени адекватности их рассудочных реакций, примеривая их
на соответствующий усредненный возрастной показатель. И, отмечая, что уровень и адекватность таких
реакций не соответствуют возрастной норме, ставим клеймо умственной отсталости. С медико-
физиологической точки зрения здесь все, вроде бы, правильно. А с кибернетической? 
А с кибернетической открывается совсем иная картина. Кибернетика под умом в этом случае понимает
не объем накопленной базы данных, а принципиальную способность процессорной системы
перерабатывать эту информацию. Так вот, очень похоже, что личностный процессор человеческого “я”
у “умственно отсталых” детей точно такой же, как и у “нормальных” (совсем крайние формы, когда
у человека не может проявиться сознание, рассматривать не будем). “Умственно отсталые” полностью
осознают себя, им в полном объеме доступно эмоциональное восприятие внешнего мира, они точно так
же коммуникативны. Другое дело, что восприятие это искажено, многие сложные логические
взаимосвязи понятий в их базе данных не формируются. И не мудрено. Попробуйте что-нибудь записать
в память вашего компьютера, обладающего исправным процессором, если элементы приемо-передачи
неисправны. И если процессор вашего компьютера вдруг справился бы с такой задачей – хотя бы
искаженно преодолел информационные помехи и несоответствия, связанные с неисправностью
периферии, и вышел бы победителем – это было бы чудом! Так вот такое чудо и демонстрируют
“умственно отсталые” дети, награжденные госпожой Случайностью неисправной системой
формирования базы данных. Особенно, если родители делают все, чтобы помочь им в этом деле,
упорно развивая у них обходными путями те самые реакции и навыки, которые не могут саморазвиться
из-за повреждений мозга или нервной системы. Это и есть чудо. Процессор человеческого “я”, работая с
совершенно неисправной периферией и системой связи с внешним миром, умудряется все же записать
на себе ту самую программу, которая и определяет ЧЕЛОВЕКА, как коммуникативное рефлектирующее
существо. И ничего страшного, что человек, по внешним информационным признакам, на всю жизнь
остается ребенком. Логика мышления, особенности эмоционального восприятия и отклика как бы
застывают на этом уровне. В наш технический век, требующий знаний, знаний и знаний, такому
человеку одному выжить трудно. Но зато он может оказаться даже более ЧЕЛОВЕКОМ, чем многие
“нормальные” его сверстники. Любить, радоваться, жалеть, доверчиво откликаться на любую попытку
общения с ним он умеет даже лучше, чем многие из тех, кто в силу “нормального” умственного
развития уже успел обзавестись такими атрибутами “человеческой коммуникативности” как
неискренность, ложь, хитрость, лесть, чванство, подлость, ну и все остальное из этого же боекомплекта
борца за свое личное светлое будущее. Так что совсем не очевидно, кого в конечном итоге надо жалеть.
Человека ли, до седых волос остающегося ЧЕЛОВЕКОМ и вступающего в информационный контакт с
внешним миром через чистые эмоциональные фильтры ребенка, или нас, умудренных жизненным
опытом и либо угрюмо и навсегда обозлившихся на мир со всеми его обитателями, либо достигших
каких-то там уровней славы, признания, материального благополучия, при всем при том напрочь
растерявших все свои изначально чистые человеческие достоинства. Нас – со страхом ждущих смерти,
ибо мы-то, “нормальные”, как раз и понимаем ее неизбежность и всю эфемерность земной славы и
прочих материальных приобретений, которые вместе с остальными “глориями мунди” тоже неизбежно
“сик транзит”.

      Исключительные способности личностного процессора человеческого “я” продираться к свету
информационного общения с внешним миром сквозь дебри неисправной периферии, можно
подтвердить на примере слепо-глухорожденных детей. Устоявшиеся концепции, растиражированной во
всех учебниках в качестве окончательной истины, повелевают считать, что программа-сознание
человеческого “я” появляется в первые полтора-два года в результате формирования коры головного
мозга в условиях все более и более усложняющегося информационного контакта ребенка с внешним
для него миром. Тогда появление сугубо человеческого сознания у слепо-глухорожденных просто
невозможно. Ведь сенсорных возможностей мироощущения у них даже меньше, чем у амебы.
Та, кроме тактильной (осязательной) чувствительности, обладает еще и мощным аппаратом
хеморецепторов, знает “по запаху”, где что дают, где что плохо лежит, знает где и какая опасность ее
подстерегает и в какую сторону в случае чего “трэба тикАть”, перетекая цитоплазмой в своем
одноклеточном упругом мешке. Человек эволюционно такую способность почти полностью утратил,
заменив ее зрением и слухом. Если “умственно отсталые” все-таки воспринимают внешний мир во всем
его объеме, пусть даже и очень искаженно, то у слепо-глухорожденных нет даже и этой возможности.
И тем не менее, конечно же с помощью других людей, такой человек развивается в полномасштабную
личность, да простится мне такая техническая терминология.

      Несколько лет назад, когда телебратия еще не окончательно продалась за тридцать зелененьких
рекламных серебряников и иногда выделяла пару минут и для души, по телевидению промелькнул
сюжет о подмосковном приюте для слепо-глухорожденных. Из этого сюжета мы узнали, об одном из
них – полном тезке нашего великого земляка – об Александре Васильевиче Суворове, который смог
получить высшее образование, смог подготовить и защитить докторскую диссертацию по вопросам
психологии человека. Самое же невероятное – он научился говорить! Многие от рождения глухонемые
могут говорить. Они учатся этому, подражая мимике и движениям губ и языка учителя. Но здесь человек
был лишен и этой возможности. И все-таки, он говорил! Говорил он немного глуховатым, каким-то
ровным, “механическим” голосом, без привычной для нас живой человеческой модуляционной
окраски, но зато с точно расставленными ударениями. Телекамера выхватила и еще один кадр. Приехав
в приют (в сопровождении, конечно же) он разговаривал на пальцах с такой же девчушкой лет пяти, не
больше. В каком-то неимоверно быстром движении, пожалуй, побыстрее чем у виртуозов-пианистов, их
переплетенные пальцы, касаясь друг друга, передавали мысли. И на незрячем лице ребенка отражалась
вся гамма человеческих чувств. Девочка радовалась, улыбалась, ее мимика была точь-в-точь такой же,
как и у любого другого искренне радующегося ребенка ее возраста. Перед нами были две Личности,
причем не только без какого-либо намека на ущербность, а более того – перед нами были личности
выдающиеся! Не будем забывать, в каких условиях произошло их становление. А теперь рассмотрим
этот феномен с кибернетических позиций.

      Мое поколение было воспитано на литературном образе Павла Корчагина. Прототипом этого
литературного героя, беспредельно преданного делу перестройки мира на новый лад, был сам автор –
Николай Алексеевич Островский. Судьба Павки — это его судьба. Тяжелые ранения, полученные
Островским во время Гражданской войны, со временем вылились в полную обездвиженность и в
полную потерю зрения. И в этом состоянии не сломленный духом человек нашел в себе силы написать
два очень ярких, искрящихся жизнью романа о судьбах своего, втянутого в братоубийство поколения.
Правда, сам он, конечно же, так не считал. Таким, беззаветно преданным великой идее, он и остался до
конца своих дней, которых ему и было-то отпущено всего ничего. Прожил он 32 года, многие новые
русские в таком возрасте только-только начинают учиться торговать своей совестью и нашей Родиной.
Слепой и прикованный к постели тяжело больной человек смог до конца реализовать свой личностный
потенциал. Но к этому времени личностью он уже был, его сознание уже было полностью
сформировано и даже успело намертво закоснеть, зашориться, сфокусировавшись без тени сомнения на
одной-единственной идеологической догме. “Как закалялась сталь” это не роман-память или
размышление задним числом. Это – роман-переживание, повторное прожитие автором своей бурной
жизни. И, как мне кажется сейчас (а не тогда, когда мы это проходили), это была попытка чувствующего
приближение неизбежной развязки человека еще раз доказать самому себе, что прожитая жизнь
прожита именно так, как надо. Помните его знаменитый монолог? “Жизнь дается человеку только один
раз, и прожить ее надо так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы...” Это не
призыв, это самооправдание. Наверно где-то, возможно неосознанно и подспудно, червь сомнения все-
таки точил! Павка-Островский смог перешагнуть через слепоту и раскрыть дремавший в себе яркий
талант писателя. Конечно, с одной стороны, чтобы совершить такое, “для этого нужна братва отважная,
не маменькины сынки, а народ крепкой породы, который перед дракой не лезет в щели, как таракан от
света, а бьет без пощады”. Это, наверно, в какой-то мере необходимо, но недостаточно. Преодолеть
поломки сенсорной периферии, связывающей человеческое сознание с миром, даже такая братва
может лишь в случае, если у нее уже имеется та самая программа, которая этим сознанием и является.
А если залом случился тогда, когда этой программы толком еще не было? Если человеческое существо
не знает, и никогда ощутимо не узнает, что такое свет, без посторонней помощи не узнает, что такое
таракан и почему он боится того, чего не существует, т. е. света? А ведь именно в таких условиях
начинает развиваться слепо-глухорожденный человек. И на всё про всё, чтобы стать ЧЕЛОВЕКОМ,
согласно физиологическим представлениям ему отпущено несколько первых лет его жизни. Потом мозг
уже сформируется почти полностью, потом, если не будет подходящих нейронных структур, уже будет
поздно. Как я понял, интересуясь физиологией на уровне дилетанта, – потом человек может только
поумнеть, что и будет или нет стараться так или иначе делать всю оставшуюся жизнь в зависимости от
обстоятельств. Но до этого у него должно появиться то, что, собственно, и будет хотеть умнеть и
набираться жизненного опыта. У человека должна появиться программа-сознание, отягощенная
способностью к рассудочной деятельности, чтобы он не остался беспомощным зверенышем, в качестве
которого биологически родился.


      По современным представлениям становление человека думающего протекает примерно
следующим образом. Прежде всего случай позаботился и нашел сразу подходящий букет нужных
мутаций. Во-первых, развитие мозга человека – особенно это касается новейшей коры – резко
замедлилось. В результате все поведенческие
врожденные реакции, вся та жизненно необходимая
премудрость, которой животное набирается, считывая ее из ДНК еще в период внутриутробного или
внутрияйцевого развития, у человека не формируютс
я. Во-вторых, генетические мутации надолго
затормозили окончательное окостенение черепа человека, позволив мозгу расти лет этак до двадцати.
В-третьих, другие мутации обеспечили преимущественный рост именно новейшей коры, а не
пропорциональное разрастание в открывающемся пространстве каких-то иных мозговых структур.
Мутации предусмотрели даже такой способ увеличения площади при дефиците объема, как
формирование множественных складок-извилин коры. После рождения человека его мозг продолжает
расти бешеными темпами. В это же время через органы чувств (главным образом по зрительным и
слуховым каналам!) к нему поступает интенсивный поток сигналов, воздействующих, по всей
видимости, на скорость срастания нейронов в коре в те или иные постоянные структуры. И у человечка
взамен несостоявшегося комплекта безусловных поведенческих рефлексов возникает уйма условных,
великое множество внутренних ощущений-понятий, связанных с внешним миром, о смысле которых на
первых порах он никакого понятия еще не имеет. По-видимому, генетически обусловлена и способность
мозга к “рассудочной” деятельности путем поиска в своих кладовых такой конфигурации уже
имеющихся там потенциальных возбуждений (памяти), которая бы “путем наложения маски”
(кибернетический термин) по цепи обратной связи гасила бы комплексные возбуждения, возникающие
от действия внешних сигналов. Иными словами, мозг не может успокоиться, пока сам себе не скажет:
“Маска, я тебя знаю!” А если не знает, то постарается запомнить, чтобы в следующий раз непременно
распознать. По всем диалектическим законам перехода количества в качество такая чехарда долго
продолжаться не может. Когда один и тот же многократно повторенный зрительный образ-ощущение
материнского лица, уже ассоциированный со звукосочетаниями “ма-ма”, вдруг, появившись в поле
зрения, обрастет усами и забубнит “де-да, де-да”, или вдруг, сбросив усы, засюсюкает “бабуська-
бабуська”, то впору сойти с ума, если бы он уже был. Но его еще нет. Он в результате этой неразберихи
как раз и формируется. Длительные возбуждения, обусловленные многочисленными несоответствиями
образов, воздействуют на скорость сращивания синапсов (или на образование химических агентов
памяти, если химическая теории памяти верна), формируя многочисленные устойчивые разветвленные
ассоциативные связи. Материала и места для этого, вроде бы, хватает, головешка еще вполне пустая и
по форме, и по содержанию. До большой головы ей еще расти да расти! Собственно, на этом можно
было бы и ограничиться. Мозг, приобретший в процессе роста способность вместо одного отклика на
сенсорный образ-ощущение возбуждать в себе целую ассоциативную кучу на выбор, этот мозг уже
принадлежит мыслителю. А потом мозг научится из этой кучи выбирать наиболее подходящее, т. е.
научится рассуждать. По моим наблюдениям за поколениями собственных потомков, примерно к семи
месяцам человечек без особого труда отличает папу от чужого, но тоже хорошего дяди, бабу от деда,
а к году – собственного дедушку от дедушки-Ленина, а уж тем более – бабушку от Карла Маркса и
Фридриха Энгельса. Отличить их друг от друга намного сложнее. Наша старшая дочь во вполне
сознательном возрасте, увидев на здании горсовета гордый парный профиль этой сладкой парочки,
поинтересовалась, как зовут второго Карла Маркса. Примерно к этому же времени скорость роста мозга
свои обороты существенно сбрасывает. Далее этот процесс пойдет более плавно с постепенным
замедлением. К двум годам личность, ощущающая и себя и свое окружение, уже вчерне
сформировалась, далее пойдет ее развитие. Человек начнет набираться ума, начнет наращивать свою
базу данных, в которой уже вполне умеет копаться. Процессор, несущий в своих структурах
эмоциональный анализатор информации, т. е. программу человеческого “я”, уже сформировался. К
трем годам от его бесконечных “А пучиму?” у более набитых знаниями родителей пухнут уши!
Некоторые в свои три года, как известно, уже сочиняли музыку и даже сочиняли стихи. “Хорошо жить в
жизни!” – этот философский перл экзистенциализма наша младшая как раз и вылепила в свои три с
небольшим года. Если до двух лет, пока нейроны человеческого мозга, прорастая друг в друга, прямо на
глазах обрастали бесчисленными веточками-дендритами, а их аксоны плодили свои коллатерали
(боковые отростки), – если в это время рассудочно-эмоциональный процессор-анализатор не
сформировался, далее его уже будет просто негде взять. И мы начнем говорить об умственной
отсталости. Но ведь у “умственно отсталых” именно этот процессор самоощущения к году как раз и
проявляет себя точно так же, как и у вундеркиндов! Различия проявятся потом, когда ему нужно будет
связываться и работать с базой данных или с периферией.

      А теперь эту же милую нашему сердцу материалистическую картину самоформирования
рассудочного сознания рассмотрим применительно к человеческому существу, от рождения на 99,9
процентов лишенному возможности формировать информацию о внешнем для него мире. Как и любой
другой ребенок, слепо-глухорожденный с первых дней своей жизни чисто “по-животному” познает то
существо, которое чаще всего общается с ним. Хорошо, если этим существом является его родная мать.
В этот период работают врожденные “зверушечные” информационные каналы – обоняние, осязание,
слух. Слух, например, различает непостижимые тонкости сердечного ритма матери, к которому он
привык, когда его хозяин был еще частью материнского тела. В это время все дети равны, как слепые
котята. Но далее пути их развития обязаны разойтись. Всего пять (или целых пять?) лет отвела природу
человеку для того, чтобы у него практически полностью наросла и окончательно сформировалась кора
головного мозга. И самая большая скорость роста приходится на первый год. Именно в это время поток
внешних энергетических воздействий на имеющиеся рецепторы должен сформировать в структуре
нейронных соединений множественную и многовариантную “картину мира”, связав воедино
бесконечную череду состояний-ощущений мозга, инициированных потоками сигналов, поступающих по
зрительным и слуховым каналам. И к концу этого срока мозг, глядя в этот непрерывно вертящийся
калейдоскоп, уже умеет выделять те или иные привычные или впервые встретившиеся образы-
возбуждения. А это означает, что эмоционально-логический процессор-анализатор у человека уже
сформировался. С человеком уже можно разговаривать. Он уже не просто выделяет образы, но и имеет
о них то или иное собственное эмоциональное внутреннее ощущение, пусть и зашифрованное на
первых порах в простом двоичном черно-белом коде: “или хорошо – или плохо”. Все логично и все
материалистично, никакая сверхъестественная мистика не требуется. Бытие определило сознание.
Природа, выпустив на свет безмозглого человеческого детеныша, позволила окружающему его бытию
набить его интенсивно растущий мозг всякой полезной и многовариантной информационной всячиной.
В отличие от детеныша обезьяны, у которого большинство поведенческих реакций уже наглухо зашито в
структурах коры головного мозга в качестве подарка к его нулевому дню рождения. Ну а если бытие не
имеет возможности прорваться к мозгу, не может своими возбуждениями воздействовать на динамику
сращивания нейронных цепей? Что определит сознание в этом случае? По сути дела, в два года человек
уже становится полноправной личностью со всеми своими личными чертами характера, т. е.  с уже
установившимися эмоциональными реакциями на внешний мир. Человек имеет свое “я” и отлично
соображает, что все остальное “не-я” обязано находиться в его услужении. Два года бытие интенсивно
набивало его информацией и контролировало формирование процессора его мозга. После этого
человек только “совершенствуется”, накапливает базу данных и, ориентируясь на ее объем и качество,
корректирует логику мышления.

     Степень информационного воздействия окружающего мира на мозговые структуры слепо-
глухорожденного ребенка несоизмеримо меньше. И это лишь в том случае, если найдется кто-то
внешний, кто изо всех сил будет ему в этом деле помогать. Подкладывать игрушки, обучать
распознавать форму и фактуру поверхности, учить это информационно изолированное существо
ориентироваться в мире вещей, приспособленных только для зрячих. Зрительное ощущение плюс
слуховое могут дать ассоциативный образ. Здесь есть чему ассоциировать, здесь два параллельных
сенсорных восприятия. Ребенок очень скоро научается связывать воспринимаемое им звукосочетание
“мама” с тем отпечатком, который при этом возникает на проекционной зрительной зоне коры. Для
слепо-глухорожденного практически единственным каналом информационного исследования
внешнего объекта является осязание. Единственным! При этом – главным образом пальцами рук.
Осязание один из самых древних органов чувств. Древнее его является лишь хеморецепция,
перешедшая к нам в виде обоняния и вкуса. Поэтому многие из тех программ, которые связаны с
обслуживанием осязания и записаны в структурах генетически, т. е. уже жестко спаяны в нейронных
структурах. И эта спайка, как нетрудно догадаться, не рассчитана на возможность отсутствия сенсорных
путей иного типа. Генетически осязание заменить зрение или слух не может. Следовательно, чтобы их
заменить мозгу потребуются дополнительные средства воздействия, не предусмотренные генетической
природой. Иными словами, в мозге должна появиться и заработать программа, способная
перекодировать ущербную и ограниченную информацию, поступающую всего лишь по одному, да и то
не самому информативному каналу, в более или менее полную картину внешнего мира. Я даже
представить себе не могу, какой сложности должна быть эта программа-шифратор! Ведь здесь мы
имеем дело не с простым амплитудно-амплитудным кодированием (конкретная комбинаторика
сигналов – конкретное ощущение-понятие). Здесь мы имеем дело с прямым СМЫСЛОВЫМ
КОДИРОВАНИЕМ! Когда, единственный ограниченный информационный признак сразу перекодируется
в более или менее абстрактное понятие! Диамат помните? Человек познает объективную реальность
путем восхождения от конкретного к абстрактному. Сначала копит в памяти прорву конкретных
образов-отпечатков, а уж потом начинает различать в них нечто стержневое общее. У слепо-
глухорожденных такой возможности нет. Они вынуждены работать с невообразимо низким объемом
конкретики. Годовалый ребенок с каждым поворотом головы видит новую и новую картину мира,
информационное наполнение которой огромно. Ему не надо постоянно ощупывать мать, чтобы
ощущать ее присутствие. Он ее видит или слышит ее голос. Мир для него огромен, хотя на первых порах
и он ограничен парой десятков метров и малым разрешением зрительной сетчатки. Но даже в этом
ограниченном зрительном поле картины мира сменяют друг друга как в кино. Здесь летают
неосязаемые птицы, бегают неосязаемые собачки и кошки, рыча проносятся автомашины, шелестит
листва, туда-сюда снуют полчища посторонних двуногих, издали похожих на маму и сбивающих с толку
нейронную систему, которая без устали тренируется в умении распознавать и определять, кто есть кто, и
что есть что. У слепо-глухорожденного ребенка мир ограничен радиусом руки. Для него одновременно
существующих образов в этом мире ровным счетом столько, сколько может уместиться на двух
крошечных детских ладошках с широко растопыренными пальчиками.  Даже в самых благоприятных
для себя условиях специализированного приюта и спецпедагогики такой человек по сравнению со
зрячим получает совершенно мизерную чувственную информацию. И для информационного
наполнения бешено растущего мозга у такого ребенка просто нет времени! Клетки его мозга не ждут, в
первые годы жизни они растут и срастаются точно так же, с такой же неимоверной скоростью, как и у
остальных детей. А ведь здесь все материально и просто: кто не успел, тот опоздал. Информация
опоздала. Даже в самых благоприятных условиях мозг сформировался и вырос информационно пустым,
если сравнивать с “нормой”. А человек по всем внешним признакам успел стать существом мыслящим,
ибо уже успел научиться понимать чужие и передавать свои мысли морзянкой пальчиков. Человек смог
стать личностью! Внешнее бытие, которое даже на исчезающую долю процента не успело себя
информационно проявить, вдруг на все сто определило сознание как рассудочную программу
реагирования на внешние потоки информации? Потоков чувственной информации практически не
было, а сложнейший алгоритм программы анализа собственных ощущений и синтеза абстрактных
понятий взял да и развился? А ведь это действительно так. Детский мозг в этом случае вынужден
оперировать не только собственными ущербными реакциями-ощущениями, но и недоступными для
него ощущениями-символами, поступающими от другого существа-учителя, передающего ИХ СМЫСЛ с
помощью кодированного касания пальцев. Как установил физиолог Хозе Дельгадо, известный своими
исследованиями работы мозга, у животных, принудительно лишенных зрительных ощущений,
соответствующие нейроны коры в биохимическом отношении не развивались. Под микроскопом такие
нейроны выглядят как обычно, число дендритов-аксонов у них, что называется, было в норме, но их
химический состав был иным. Эти клетки – дегенераты. В них очень мало белков и, главное, очень мало
РНК, без которой, как известно, в клетке не может образоваться ни один белок, не может нормально
протекать ни один процесс, не могут формироваться новые синапсы. И кора, не получающая
информационного питания, у этих животных весит меньше, чем в норме. Получается, что пока
разрастание нейрона контролировалось генетически предопределенными процессами, клетка росла.
А вот дальнейшая активность клетки, ее способность информационно срастаться в определенные
структуры и реагировать на поступающие к ней сигналы, не развились за ненадобностью. Организм
обладает очень экономной экономикой. Он, с помощью каких-то одному ему пока известных
механизмов обратной связи, поддерживает развитие только тех клеток, которые интенсивно работают.
У слепо-глухорожденных клетками-импотентами мозг должен быть забит до отказа. А люди именно в
этой ситуации тянутся к абстрактной для них информации, демонстрируя такой потенциал разумности,
который ни одному “нормальному” даже и не снился! Похоже, что человеческое “я”, эта программа
высшей коммуникативной реактивности, даже в своем зародыше не может оставаться вне контакта с
другими такими же, равными ей по степени интеллектуальности “не-я”. И она прорывается к ним даже
сквозь сплошь “испорченную” безработицей кору зрительных, слуховых, речевых и прочих
ассоциативных зон. Не получая собственных чувственных ощущений, она способна сразу воспринимать
абстракции – кодированные символы ощущений чужих, не имея возможности эти ощущения ощутить!
Ее глазами и ушами становятся глаза и уши других, уже состоявшихся “я”. А ведь это означает, что в те
самые первые годы, когда мыслящая “я-программа” обычного ребенка работает преимущественно с
самым простым видом информации – с прямым восприятием-ощущением (она этими ощущениями
мыслит), – аналогичная программа слепо-глухорожденного сразу вынуждена работать с ее высшим
кодово-символьным представлением, не имея врожденного ключа для перекодирования символа в
ощущение. И она с этим делом справляется, если источник такой информации имеется в лице
самоотверженного учителя. Но процедура расшифровки смысловых кодов (а ведь только кодами-
касаниями учитель может передать сообщение) невозможна без участия аппарата логического
мышления. Невозможна!! Ну и как же этот аппарат сможет образоваться, если даже у
быстроразвивающихся детей, которых денно и нощно мамы-папы и прочие бабушки набивают
веселыми картинками, цветными пирамидками, раскрашенными кубиками, сказками, песнями,
плясками и прочими наглядными пособиями, – если даже у таких детей первые проблески более-менее
логического мышления проявляются не ранее, чем к двум-трем годам! А ведь поток развивающей
информации к слепо-глухорожденному в тысячи и тысячи раз менее интенсивен. Чудеса? Получается,
что чем хуже физиологически работает мозг, тем раньше, интенсивнее и прямо-таки яростнее сквозь
тернии информационной тьмы на свет божий прорывается мыслящее коммуникативное человеческое
“я”. В пять-шесть лет многие совершенно нормальные заброшенные дети не могут толком связать и
трех слов. А телекамера показала нам момент очень оживленной беседы двух людей. Пятилетняя
девочка, искренне и по-детски сопровождая свои слова выразительной мимикой, о чем-то
разговаривала с ученым. Разговор шел на пальцах. Оба были слепо-глухими. И совсем ничего не значит,
что доктор психологических наук Александр Васильевич Суворов не был " в чистом виде" слепо-
глухорожденным. Зрение он потерял в трехлетнем возрасте, а слух – через несколько лет после этого.
Слепо-глухорожденными были его ученики – тоже состоявшиеся человеческие личности.

      С кибернетических позиций, с позиции информатики и нейрофизиологии, возникновение и
самоорганизация нейронного процессора, способного нести в себе личностную программу-сознание, у
слепо-глухорожденных детей практически невозможно. Природа в этом плане не оставила им ни
единого шанса. Ведь программа-сознание имеет дело только с образами нашего материального
окружения, которые возникают в мозгу в виде комбинации электрических потенциалов. И никакого
иного потока информации кроме этого для сознания как программы не существует. Посмотрите на
“географическую карту” коры головного мозга. Она сплошь усеяна зонами, так или иначе участвующими
в обслуживании зрительных, слуховых и речевых информационных взаимодействий. Именно для этого
эти зоны и сформировались в мозгу человека еще до рождения. Генетически! В то время как у обычных
детей в этих зонах возникают все новые и новые синапсы и энергично формируются устойчивые
нейронные связи (а для этого требуется та самая РНК, которую безработные клетки не синтезируют), у
слепо-глухорожденных неработающие клетки коры должны попросту деградировать. По крайней мере,
именно так обстоят дела у шимпанзе (надеюсь, что над людьми такие опыты не проводились). Если
предположить, что наша программа-сознание как "верховный отражатель" непрерывно атакующих его
информационных потоков от всех зон коры материализовалась за первые два-три года в нарастающей
структуре нейронных соединений в лобных долях новейшей коры, то у слепо-глухорожденных такой
программы образоваться не могло. Не было этих потоков.

      Итак, нейронный процессор программы человеческого "я" в мозгу толком сформироваться не мог,
но человеческое "я" проявилось во всей своей мощи!  Правда для этого потребовалось обучение этого
человека по специальным программам и методикам. Через единственный доступный тактильный
"морзяночный" информационный канал человеческое сознание, человеческое "я" сразу учили
оперировать абстрактными для него понятиями. Но если его учили, значит это "я" уже было и было
способно обучаться! И человек смог нормально и адекватно ориентироваться в мире смысловых
образов, которые сформировали для него вполне адекватную “ картину мира”. Он смог выучиться
"говорить", т. е. в движениях еще детских пальчиков выражать свои мысли, воспроизводя коды
недоступных его ощущению понятий! Так где же находится эта программа-сознание, которая у слепо-
глухорожденных ничем не отличается от нашей, но в переплетениях нейронных структур нескольких
граммов новейшей коры сформироваться практически не могла?

      Как материалист, везде и всюду, во всех переходах и вывертах "движения матери" стремящийся
найти путеводную нить причинно-следственных связей и отношений, могу с высокой долей вероятности
утверждать следующее. Не только в головах от рождения сенсорно ущербных человеческих особей,
но и в головах особей, настежь распахнутых для потока внешних сигналов, программа-сознание
отвлеченно альтруистического, но конкретно - эгоистического коммуникативного человеческого "я" не
присутствует. Для материализации такого алгоритма работы со смысловой информацией свободного
нейронного материала в голове маловато. Иначе придется предположить, что чем алгоритмически
сложнее программа, тем меньше будет тот процессор, в котором она материализуется. Как
материалист, сбросивший шоры догмата о том, что материально существует только то, что дано нам в
ощущение и фотографирование, могу предполагать, что процессор человеческого "я", который
умственно отсталая част человечества именует душой, иноматериален, но информационно связан с
корой головного мозга. Наш двуногий "луноход" с его сенсорами и мозговыми структурами всех
уровней - это всего лишь периферия. Иначе, учитывая, что возможность формирования сознания у
человека предопределена от рождения, то есть генетически, мы опять будем вынуждены искать эту
организующую информацию в молекуле генетической ДНК. И не просто искать, но объяснить, в силу
каких случайных случайностей эта "технологическая документация" могла там самообразоваться.

      До сих пор, рассуждая и оценивая вероятностные характеристики генетических чудес
"самозарождения", я рассматривал гены, участвующие в простейшем и поэтому понятном процессе
биохимического производства нужных для жизни материалов: цитохрома, лизоцима, флагеллина и
других. А ведь нуклеотидный код конкретных аминокислотных последовательностей белка — это
детский лепет по сравнению с "технологической" информацией, управляющей созданием живого
организма вроде нашего. Два человечка – однояйцевые близнецы – появляются на свет неотличимыми
друг от друга, и не только внешне. Следовательно, "технологическая информация" дифференциации
клеток и самосборки организмов уже целиком содержалась в той единственной клетке, которая,
первоначально "нестандартно" раздвоилась. То, что она содержалась в клетке сомнений и вопросов не
вызывает. А вот как она там смогла появиться – это действительно вопрос вопросов. Боюсь, что
подслеповатой госпоже Эволюции, неповоротливо перебирающей четки случайных мутаций случайных
генов, собрать такую информацию "методом тыка" было не по зубам.



      Если “человеческий процессор” как материальная основа “человеческого программного
обеспечения” появляется от рождения, то опять возникает неразрешимый парадокс его
происхождения. Чтобы нагляднее представить, о чем пойдет речь, давайте посмотрим на
принципиальную схему простенького транзисторного приемника советского производства,
отпечатанную заводом изготовителем на какой-нибудь серенькой оберточной бумажке, Буржуи,
как известно, принципиальных схем не прилагают, это их монопольный секрет Полишинеля.
Рассчитан он на любого потребителя-дурачка, но только не на русскую голь, которая на выдумки
хитра и может худо-бедно оживить любую Хитачу и без принципиальной схемы, навтыкав куда надо
кондовых отечественных заменителей их засекреченной элементной базы. И реанимированная Хитача
оживет, хотя, возможно, в результате такой скорой помощи может и захрипеть, или перепутать цвета
на своем экране. На этой бумажной схеме мы увидим множество условных обозначений (кодов) тех
или иных функциональных электрических элементов: сопротивлений, конденсаторов, транзисторов,
катушек индуктивности и другого радиобогатства. И увидим порядок их взаимного соединения. Перед
нами программа. Программа эта написана универсальным (общечеловеческим) языком графики и
терминов, выработанных в процессе развития данной отрасли знаний. Когда приемника еще не было,
эта схема представляла собой набор инструкций, выполняя которые можно такой приемник воссоздать.
Сколько “квантов” такой руководящей сборочной информации зашифровано на схеме? Ровно столько,
сколько там изображено узлов соединения различных деталей. Эту программу можно перевести и на
обычный язык человеческих слов. Тогда вместо рисунка мы получим изнурительную последовательность
инструкций-команд что с чем соединить. Информация, представленная на схеме, состоит из двух частей.
Есть главная, обязательная для исполнения информация, а есть дополнительная. Если не выполнить
хотя бы одну инструкцию из обязательного комплекта (не сделать именно такое минимальное
соединение деталей), приемник работать не будет. Если пропустить дополнительную, приемник,
возможно, и будет что-то выуживать из радиоэфира, но с таким качеством звука и в сопровождении
такого молодецкого свиста, перед которым бы спасовал не только российский славный птах, но даже и
Соловей-разбойник. Функционально радиоприемник становится таковым сразу же, как только главный
набор информации перекодирован путем переноса на иную материальную основу. Все это означает, что
информацию, зашифрованную в графических значках-символах, перенесли и зашифровали в
пропаянных соединениях радиодеталей. И она ожила (при наличии источника энергии), стала проявлять
себя сама как некая вполне реально конкретная, а не абстрактная сущность. Бумажная схема
информационно от этого не обеднела, ибо информация это такая штука, на которую “обычный” закон
сохранения не распространяется. Короче, если где-то прибудет новенький радиоприемник, то на
бумажке со схемой от этого ничего не убудет. Информация убудет, если будет разрушен ее
материальный носитель. Единство здесь действительно неразрывное. В самом прямом смысле!
Поэтому, чтобы сохранить информацию, нужно сохранить соответствующую организацию ее
материального носителя. Но в нашем мире, к сожалению, рукописи горят.

       Юный радиолюбитель, тыча в книжку пальчик, переносит оттуда информацию на радиоплату. Он
тщательно мусолит в канифоли проводочки и выводы транзисторов и, окончательно провоняв сосновой
живицей не только свое рабочее место, но даже и бабушкины пироги, соединяет радиодетали припоем.
Здесь процесс перекодировки технологической информации и воссоздания ее в материальном
представлении очень нагляден, осязаем и даже обоняем. Когда растущие нейроны начинают
формировать обязательный врожденный каркас нервной системы, принципиальная сборка
соответствующих нейронных цепей и соединений протекает точно так же. Разве что без канифоли.
Главная информация о том, какая нервная клетка своим аксоном должна соединиться хотя бы с одним
дендритом другого определенного типа нейрона или с двигательной концевой пластинкой мышечного
волокна определенной мышцы, химически зашифрована и хранится где-то в клетке, возможно даже,
что необязательно в генетической ДНК. В действительности таких соединений может быть множество,
в нашей природе предусмотрено многократное резервное дублирование на клеточном уровне, но
принципиальную работоспособность определяет все-таки тот необходимый минимум информации,
который должен быть перекодирован в однозначные межнейронные соединения. Если растущий аксон
нейрона зрительного нерва, пусть даже через посредника, не достигнет проекционной зоны коры и не
спаяется хотя бы с одним дендритом нервной клетки этого коркового образования, считайте, что то,
что увидит какая-то группа колбочек и палочек вашего глаза, ваш мозг и вы лично могли бы никогда и
не увидеть. Благодарите Бога (или Случай, в зависимости от уровня ваших личных рассудочных
способностей), что он предусмотрел резервное дублирование и избыточность. А теперь к этим
рассудочным способностям и перейдем. По моим представлениям, подкрепленным уже известной вам
логикой рассуждений, процессор, определяющий способность человеческого личностного
самоощущения и аналитическую рассудочную деятельность, дан человеку от рождения, а не является
продуктом внешнего информационного воздействия в процессе формирования мозга. Если этот
процессор нейронный (не будем выходить за данные нам в ощущение материальные пределы), то его
принципиальная схема должна содержаться в генотипе человека. В соответствии с современными
представлениями, перекодировка генетической информации в телесно-клеточную в нашем организме
протекает только химическим путем. И если для создания процессора, способного решать логические
задачи, требуется, как минимум, определенным образом соединить определенное число
информационных входов и выходов определенного числа нервных клеток (минимальное обязательное
условие работоспособности “приемника”), то в генетической ДНК человека должны храниться коды
каждого такого обязательного соединения. Возможно, что таких укрупненных процессорных
аналитических структур в мозге возникнет несколько. Сомневаюсь, чтобы принцип резервного
дублирования на этот процессор не распространялся. Тогда совершенно очевидно, что все эти
“элементарные” процессоры должны быть объединены в некую процессорную сеть, работающую по
тому же усредненному алгоритму уже как единое целое. Интегрирующий, т. е. объединяющий и
усредняющий ассоциативный потенциал мозга огромен. Возможность некоторой взаимозаменяемости
тех или иных его структур тоже известна. Но пусть для простоты оценок это будет не сеть, а всего лишь
единичная процессорная структура. Сколько обязательных “узлов пропайки” она должна иметь? Даже
с позиций нематематического "общерассуждательного" взгляда ответ будет однозначным: много!
А с математического? Здесь получить столь однозначный ответ будет сложнее. Здесь возможны только
крайние оценки.

      Наука информатика утверждает, что при передаче сообщения объемы переданной и полученной
информации в лучшем случае могут быть только равными. В действительности же объем полученной
информации может быть меньше, поскольку этот идеализм вполне реален и по пути следования может
потеряться или исказиться. Генетическая информация передается от ДНК и перекодируется в клеточную
и далее в еще более сложную многоклеточную организацию. Если один ген производит на свет
единственную неповторимую химическую отмычку для запуска или останова вполне определенного
биохимического процесса в клетке, то таких отмычек у человека в потенциале может быть порядка
пятисот тысяч. Большего негде взять, ибо таков полный объем генотипа. Известно также, что примерно
девяносто процентов этого добра лежит в заначке мертвым грузом, укутанным в гетерохроматин, и
своей информационной активности в клетке по неизвестным причинам особо не проявляет. А это
означает, что число возможных одиночных инструкций-кодов, которые сгодились бы для сборки
“человеческого нейронного процессора” не может превышать пятидесяти тысяч. Но и это лишь в том
случае, если бы все они предназначались для материализации того “психического механизма”, который
отличает абстрактно мыслящего рассудительного человека от его конкретно соображающего сородича-
шимпанзе. А ведь и генотип шимпанзе тоже содержит сотни тысяч генов, и все они так или иначе при
деле – руководят строительством организма гомо минус сапиенс. И все же, много это или мало – сотня
тысяч генов?

       Как утверждает С. Гилберт в своей “Биологии развития”, в среднем один нейрон коры головного
мозга соединяется с 10000 других нервных клеток. Всего же клеток в коре у человека порядка десятка
миллиардов. Совершенно очевидно, что об однозначном генетическом соединении синапсов всех этих
клеток речи быть не может. Не хватит генома всей общеземной человеческой популяции, даже если его
весь склеить в единую нужную для этого дела ДНК. Генетически склеиваются лишь некоторые
врожденные структуры, от рождения предназначенные для вполне определенного типа обработки
информации. Остальное – это вольные стрелки, которые произвольно срастутся в зависимости от
информационно-сигнальной нагрузки на соответствующие межклеточные цепи и контакты. Эту часть
структур по правилам диамата определит бытие. Поэтому задачку, сколько и каких синапсов должно
генетически срастись, чтобы сформировать рассудочный процессор, придется решать с другого конца. С
информационно-кибернетического.


      Ассоциативный нейрон функционально является “простым” двухвходовым сумматором. На один
обобщающий определенные синапсы вход поступают сигналы “за”, на другой – “против”. Если “за”
проголосует больше возбуждающих синапсов чем тормозных, по-видимому, состоящих в яблочной
фракции и всегда голосующих только против, то нейрон возбудится и на его информационном
выходе-аксоне появится электрический потенциал действия. Нейрон — это статистические весы.
Его внутренняя информационная организация сравнительно проста и не она определяет
информационную мощь мозга как дешифровальщика. Эту мощь определяет схема соединения
множества нейронов в единую подвижную общность-дешифратор. А схема соединения – это набор
инструкций, указующих, как, что, куда и с чем надо соединить, чтобы получился однозначный
дешифратор, а не куча беспорядочно слипшихся информационных нейронов-сумматоров. На
“предсознательном” уровне, например, у новорожденного козленка, основная часть этого набора уже
"склеена" генетически. Следовательно, генетическая ДНК должна содержать ровно такое же количество
генов, кодирующих механизм целенаправленного соединения определенных нейронов в нервной
системе этого парнокопытного. Как вы думаете, сколько таких инструкций-генов должно храниться в
ДНК?  Конечно, много, и это “много” мы с вами чуть позже попробуем оценить. Но сначала – несколько
подробнее о нейронах как таковых.

   Дело в том, что миллиарды нейронов коры головного мозга как раз и являются такими логическими
многовходовками, связанными в непостижимо сложные разветвленные логические структуры. Но
общие закономерности такого построения вполне постижимы, ибо определяются законами
информатики. Нервные клетки образуют несколько типов информационных соединений-синапсов. По
способу передачи импульса возбуждения синапсы могут быть электрическими или химическими. По
способу внутрисинапсической обработки информации синапсы делятся на возбуждающие и тормозные.
Сигнал, поступивший на возбуждающий синапс, способен инициировать нейронный ответ, который в
виде пачки электрических импульсов появится на его выходном конце-аксоне. Сигнал, воздействующий
на тормозной синапс, способен подавить электрическое возбуждение клетки, если даже на один или
несколько возбуждающих синапсов будут поступать необходимые сигналы. Не вдаваясь в подробности
химических и физических процессов, протекающих в синапсах, и рассматривая нейрон как
функциональную логическую микросхему, коей в конечном итоге он и является, мы видим полную
принципиальную аналогию с тем, что мы увидели раньше на заляпанном столе радиолюбителя. Нейрон
– это “простой” дешифратор. Кавычки здесь призваны подчеркнуть лишь его принципиальную
функциональную простоту, отдавая дань восхищения его сложнейшей внутренней организации, которая
пока только краешком приоткрылась взору пытливых исследователей. Чтобы нейрон заработал в
качестве дешифратора, его нужно должным образом соединить с другими нейронами, т. е. обеспечить
возможность попадания на его входы сигналов от других функциональных информационных элементов.
Совсем не обязательно, чтобы к разным входным синапсам подходили сигналы от разных аксонов.
Группа входных синапсов может соединяться и с целым пучком боковых ответвлений одного и того же
аксона, при этом произойдет пространственная суммация – понижение порога возбуждения нейрона,
когда сигналы сразу стучатся к нему по нескольким входам. С учетом этого, многократное соединение
с одним и тем же аксоном должно повышать информационную значимость передаваемого им сигнала,
автоматически определяя его как одного из главных командиров, которого надо слушаться в первую
очередь. Такими способом в межнейронных соединениях может быть зашифрован информационный
вес того или иного сигнала. Переорать такой аксон, который шепчет сразу в три уха, конечно, можно.
Для этого надо очень часто гудеть всего лишь в одно синапсическое ухо, и эти сигналы начнут
накапливаться вплоть до достижения порога срабатывания. Это второй тип суммации, которым
пользуется нейрон. Сигнал по зрительным нервам от глаза в мозг, как известно, передается именно с
помощью частотно-импульсной модуляции. И если в темной келье когда-нибудь монах трудолюбивый
пыль веков от хартий отряхнет и засветит свою лампаду, нейроны зрительного нерва начнут передавать
редкие импульсы, частота которых определяется числом фотонов, которые излучает в единицу времени
этот старомодный источник света. Если же перед его взором вдруг ярко вспыхнет лампочка Ильича, то
по тому же аксону помчатся высокочастотный свист и улюлюканье, которые, просуммировавшись в
одном единственном синапсе, мигом вправят мозги этому представителю несознательного сословия.
Хорошо еще, что в целях безопасности и расширения воспринимаемого диапазона освещенности,
частота сигнала, поступающего к нейронам коры, у отсталого Пимена связана с интенсивность света
логарифмической зависимостью, а не линейной. Только это бы и могло спасти данного темного
человека от окончательного и полного внутричерепного просветления.

      Не зная в деталях внутреннего устройства нейрона, а уж тем более, слабо представляя, как работают
малодоступные изучению мембранные механизмы синапсов, мы туда и не полезем. Не лезем  же мы в
незнакомую пластмассовую сороконожку дешифратора, желая определить его конкретное
функциональное назначение. Достаточно пробежать тестером по его входам-выходам, и все его
внутреннее программное содержание будет как на ладони. А уж что там физически наворочено у него
внутри, пусть думают те, кто хочет открыть собственное производство этого продукта, не получив на то
полагающейся лицензии. Потыкав микроэлектродами в нейрон (если помните, первым это сделал Джон
Экксл), ученые установили, что его конкретная функциональность в мозге определяется не столько его
внутренней структурой, сколько схемой его внешних соединений. В отличие от
узкоспециализированных вставочных и им подобных нейронов, ассоциативный нейрон коры головного
мозга, вне особой зависимости от того, какую он форму имеет, представляет собой универсальный, т. е.
пригодный на все случаи жизни очень-очень многовходовый дешифратор, который программируется
извне. А уж здесь-то природа размахнулась на перспективу!  “В течение первого года жизни ребенка у
каждого нейрона в коре головного мозга образуется поверхность дендритов, достаточная для
размещения на ней 100000 связей с другими нейронами” (С. Гилберт). В среднем же таких связей
образуется 10000, если, конечно, ребенок развивается на свету и при без умолку говорящих и
сюсюкающих родителях, бабушках и дедушках. Каждая такая связь это вполне конкретный
элементарный логический элемент программы, записанной в том процессоре, который сформирован из
всего множества этих взаимосвязанных нейронов.

      Допустим для простоты рассуждений, что некий нейрон имеет всего четыре синапсических входа,
связывающих его с четырьмя другими нейронами. Пусть возбуждающие входы 1, 2 и 3 соединены с
аксонами ганглиозных клеток сетчатки глаза, поля которых лежат на одной прямой. Вход 4 пусть будет
тормозным. Для данного схематического примера допустим также, что нейрон возбуждается, если
алгебраическая сумма входных сигналов, как минимум, равна двум. Тогда одновременное появление
сигналов на входах 1 и 3 возбудит нейрон, и он радостно сообщит остальной коре сигналом на своем
выходе-аксоне, что во вверенном ему информационном секторе обзора появилась прямая линия. И
другие нейроны, пользующиеся этой укрупненной информацией, начнут строить свои более сложные
гипотезы, опираясь на данный, прямо-таки скажем, сомнительный и непроверенный факт. Чтобы такие
ассоциативные выскочки не сбивали с толку остальное более глубокомысленное нейронное сообщество
коры, природа предусмотрела тормозные синапсы. Если другой такой же нейрон, настроенный на
опознание кривых линий, в это же время выдаст сигнал, что в том же секторе обзора он всеми тремя
синапсическими глазами видит дугу, эта информация по боковым ответвлениям его аксона будет
передана всем остальным нейронам, обзирающим данный сектор каждый со своей колокольни. Но
передана она будет уже на их тормозные синапсы. Получив таким образом минус единицу, наш, не в
меру прыткий прямолинейный нейрон, будет вынужден устыдиться и заткнуть свой информационный
фонтан, ибо алгебраическая сумма его входов теперь окажется меньше, чем нужно для возбуждения
потенциала действия. Вот если бы и он видел прямую линию тремя глазами-синапсами, тогда другое
дело. Тогда никакие посторонние мнения не смогли бы поколебать его убеждений. И вышестоящий
нейрон, объединивший на своих возбуждающих входах сигналы от этих двух нейронов, поющих дуэтом
кто в лес, кто по дрова, мигом бы определил, что на сетчатке глаза спроецирована фигура, именуемая в
учебниках геометрии сегментом круга. Кстати, если тот, который кричал про дугу, тоже досрочно
рапортовал, определив ее всего лишь по двум точкам, наш троекратно уверенный прямолинейный
нейрон тут же его окоротит, послав к его тормозному синапсу веточку аксона с напутствием: “Не уверен,
не обгоняй!” А что будет, если оба они оказались выскочками? Наверное, и тот, и другой, попеременно
затыкая друг другу рот, снизят частоту подачи своей информации к тому, более соображающему
нейрону, который объединяет их выходы и знает слово сегмент. Но перед тем как что-то решать, он еще
крепко “подумает”. Сработать-то он может, но уже по механизму временнОго суммирования
(накапливания редких сигналов). А для этого нужно время, в течение которого можно малость
покрутить головой, приглядываясь и принюхиваясь к этим геометрическим парадоксам. И, тем не
менее, от него вверх по инстанции может пройти уверенный рапорт о наблюдении сегмента, хотя на
самом деле там его нет. Так уж мы устроены. Можем и ошибаться.

   Вернемся, однако, к нейронам. То, что аксоны трех ганглиозных нейроцитов, контролирующих поля на
сетчатке, лежащие на одной прямой, образовали не какие-нибудь случайные, а именно возбуждающие
синапсы с нашим подопытным “прямолинейным” нейроном-обобщителем, является элементом
программы. То, что аксон “кривого” нейрона послал свою веточку не куда-нибудь, а именно к
тормозному синапсу прямолинейного, и это тоже является элементом этой же программы. Несколько
однозначно соединенных синапсов программируют и преобразовывают нейрон в определенный
функциональный дешифратор, входящий в состав определенного нейронного процессора. И если с
такими соединениями живой организм появляется на свет, значит, в его генетическом багаже была
такая организующая информация. Если отбросить сказки о случайных случайностях, то информация как
данная нам в ощущение материальная причина определенного действия сама по себе не возникает.
Она может только исчезнуть, если будет разрушена уникальная структура ее носителя, или сохраниться
в том или другом материальном воплощении. Если в генетически определенной структуре
межнейронных связей мы видим четыре разных инструкции типа “этот конец присоединить к тому”,
стало быть, должны существовать и те четыре гена, в структуре которых эти сообщения зашифрованы.
Сколько и каких нейронов связано во врожденной структуре процессора, предварительно
обрабатывающего зрительную информацию, поступающую от сетчатки глаза? Много! Сколько и каких
синапсов в этом процессоре должно быть целенаправленно каким-то образом “пропаяно”, чтобы
животное по всему полю зрения от рождения умело различать определенные формы, скомпонованные
в более сложные конфигурации? Колоссально много! Только что вылупившийся из яйца однодневный
цыпленок, не успевший еще набраться большого ума в процессе общественно-производственной
деятельности, мгновенно отличает пролетающую над ним утку от ястреба. Любой летательный аппарат,
летящий “хвостом вперед”, для него утка, которую можно игнорировать. Если же он летит, как и
положено, с задним расположением хвоста, то это уже “ястреб”, от одного вида которого у едва
обсохшего мыслителя возникает непреодолимая мотивация забиться в какую-нибудь щель. Лучше всего
– под мамино крыло. Олененок, едва вставший на свои дрожащие ножки-пантограф, начинает
следовать за матерью на этих ногах так, как будто бы он прошел курс молодого бойца по части строевой
подготовки еще в ее утробе. Движения его конечностей, шеи, языка, глазных яблок, ушей-локаторов и
других подвижных деталей с мышечным приводом, уже скоординированы именно так как надо. А это
значит, что вполне определенные волокна нервов уже срослись с определенными мышечными
волокнами во вполне определенные структуры. И поскольку все это произошло еще в процессе
внутриутробного развития плода, то на это дело было “израсходовано” вполне определенное
количество генов по числу однозначно определенных мест стыковки окончаний соответствующих
моторных нейронов с соответствующими мышцами. И тыкать носом в поисках молочного довольствия
олененок будет точно в то место подбрюшья, откуда и потекут молочные реки. Никаких методов проб и
ошибок для этого дела природа не предусмотрела. Здесь все определено от рождения. Пробы и
ошибки начнутся, когда, следуя указаниям тоже врожденного нейронного процессора, определяющего
поисково-ориентировочную реакцию, этот молокосос будет пытаться разрыть своим любопытным
копытцем ту серебристую шерсть, которая мягко пружинит под ногами, и которую мама с
удовольствием загребает от рождения послушливым языком в свой губастый рот. А потом из
подражательного любопытства и сам попробует пожевать ягель, и найдет, что вкус и запах у него
просто отменные! Эту идею ему подскажут те самые нейронные структуры, которые тоже от рождения
намертво спаяны, и таким образом уже знают, что вкусно и питательно, а что бяка. Но для организации
таких структур требуется прорва генов. По одной штуке на каждую определенную логическую связь.
На дубли и резервные копии этих связей, которые потом соберутся в нерв, новые гены не нужны.
Можно пользоваться теми же самыми. Но вот для того, чтобы хотя бы одна такая связь смогла появиться
от рождения, нужна генетическая информация.




                ----------------- *** ---------------
                Глаз – это часть мозга, выдвинутая на периферию
                (из учебника физиологии)

      Cо времен Пушкина часть приличного общества, выдвинутую на периферию, стали называть
ссыльными каторжанами, как правило, сосланными во глубину сибирских руд. Поэтому можно сказать,
что глаз – это часть мозга, сосланная в сырьевые районы с целью добывания первичной информации.
В сетчатке глаза человека порядка ста двадцати пяти миллионов светочувствительных клеток – колбочек
и палочек. От них к мозгу идет порядка восьмисот тысяч нервных волокон. Одно волокно – на полторы
сотни фоторецепторов, генетически связанных с ним во вполне определенную информационную
кольцевую структуру-поле. Примерно 20% нервных волокон расходится к различным структурам,
управляющим согласованным механизмом движения глаз при самонаведении на цель, когда она
появляется в поле зрения. Остальные 80% поступают в наружное коленчатое тело – сравнительно
“древнюю” нейронную структуру-процессор – для первичной обработки зрительных сигналов. Отсюда
более-менее интегрированные сигналы уже передаются в затылочные области коры полушарий. Как
информация к размышлению. Я так думаю, что когда мы видим что-нибудь непонятное и от удивления
начинаем почесывать в затылке, мы тем самым стимулируем эти зоны, понуждая их думать, а не
таращить глаза разинув рот вместе с нами. Тот, кто потирает кожу в районе “более умных” лобных
долей, уже получил исчерпывающую информацию от затылочной области, но все равно ничего не
понимает. Тут, как говорится, медицина бессильна, пенять уже нужно на самого себя или на свое
счастливое малоинформативное детство. По моим предварительным наблюдениям, лица с пониженной
волосатостью затылка в среднем в три и четырнадцать сотых раза умнее, чем особи с расположением
лысины от бровей к темечку. А лица с полным покрытием, которые, стало быть, вообще не чешутся и
ничему не удивляются, как правило, не удостаиваются чести быть увековеченными в мраморе или в
бронзе в качестве мыслителей. Но это – как правило. Бывают и исключения. Обратное (отсутствие
бронзы при наличии лысины), наблюдается тоже и намного чаще. Так что вследствие значительного
статистического разброса указанную корреляцию скорее следует считать тенденцией, чем
закономерностью. Вернемся, однако, к нашим глазам.

      Как правило, у нас их два. Значит, нервных волокон в зрительных нервах круглым счетом будет
порядка полутора миллионов. И если хотя бы одно волокно из каждых пяти присоединяется ко вполне
врожденной нейронной структуре-анализатору, то, чтобы генетически зашифровать такую
однозначность, потребуются все до единой из тех 300 тысяч уникальных (неповторяемых)
последовательностей, которыми располагает наша генетическая ДНК. Для других нервно-мышечных и
прочих нейронных соединений, которые тоже от рождения умеют отличать руку от ноги и нос от языка,
в этом случае информационного генетического материала уже не останется. А где нам взять такую
песню, из которой мы собираемся лепить наш личностный рассудочный вышестоящий процессор? Его
алгоритмическая сложность не ровня какому-то там звериному зрительному нейронному анализатору,
умеющему отличать прямой угол от кривого и ворону от НЛО. А ведь принципиальная схема
рассудочного процессора тоже врожденная, а не благоприобретенная трудом и потом в процессе
производственной деятельности после рождения. В процессе этой деятельности мы ее только лишь
разовьем, настроим, и с ее помощью наполним ту базу данных, с которой она и будет далее
оперировать, делая нас и академиками, и героями, и мореплавателями, и плотниками. А особи с особо
переполненной базой могут даже стать генеральными пятижды героями, обладающими правом
ношения всех известных орденов, медалей и других блестящих предметов на обеих сторонах груди, как
выше, так и ниже пояса. Но у всех лиц из этой интеллектуальной обоймы процесс рассудочного
мышления протекает принципиально одинаково, по одному и тому же генеральному алгоритму. Он
включает в себя такие укрупненные алгоритмические блоки, как волевую возможность анализа,
сравнения, синтеза понятий, воображения (формирования образа объекта, не данного нам в
ощущение), интуиции (удачное нахождение того, не зная, чего) и многое другое из той же оперы.
Поэтому мы, хотя и с трудом, но понимаем друг друга, поэтому и возможна вторая сигнальная. Если уж
и не с помощью языка, то хотя бы на пальцах или иероглифах-пиктограммах. Даже у слепо-
глухорожденных, у которых на одну ощутительную пробу приходятся тысячи ошибок, на исправление
которых мачеха-природа времени им не отвела, даже у них рассудочный алгоритм точно такой же.
А возможно даже и лучше, возможно, что его настройка осуществилась гораздо точнее и тоньше.
Настройка настройкой, но первичная материализация этого алгоритма в виде несущей его нейронной
структуры, возможно проникающей своими щупальцами во все отделы мозга, может быть только
генетически предопределенной. Да будь я и негром преклонных годов, будь эскимосом, будь папуасом
или аборигеном Австралии – все равно я буду думать и рассуждать по одному и тому же алгоритму,
который является видовым генетическим приобретением, т. е. общечеловеческим, и выделяет психику
человека как процесс переработки информации в нечто особое, неизвестное для других родственников-
приматов наших меньших. Люди! Помогите!! Тону!!! Тону в первичном бульоне информационного
абсурда, когда конечный продукт внутриутробного развития, лишенный там права на труд и
образование, умудряется выскочить на белый свет набитым информацией, объем которой в
колоссальное число раз превышает информационное содержание той генетической ДНК, из которой он
вылупился! Термин “колоссальный” я позаимствовал у А. И. Опарина, когда он этой штукой вылавливал
генетическую информацию из бульона. Этот термин мне, теперь уж окончательно сбитому с толку
элементарной сравнительной арифметикой, стал нравиться больше. За него легче прятаться, когда
какой-нибудь дурак вроде меня начинает задавать свои дурацкие арифметические вопросы, на которые
даже сто умных не могут ответить иначе, как только обозвав вопрошающего ограниченным или не
доросшим до понимания. А то и того хлеще – обзовут идеалистом, мракобесом, или просто бугжуазной
пгаституткой в особо крупных размерах, со всеми вытекающими оргвыводами на каком-нибудь
внеочередном торжественном заседании "ВАСХНИЛ". С последующей передачей материалов “особой
тройке” тормозных партийных синапсов.

      “Нет уж, – заворочалось левое сапиенс-полушарие, – ты как хочешь, а я свои вычисления продолжу.
Сколько там у тебя в коре нейронов и сколько у них информационных входов? Десять миллиардов и
тысячи. Или забыл?”
      “Нет, не забыл, – ответил я ему сразу двумя полушариями, – числа, конечно, колоссальные, но
вполне осязаемые. Да и в коре мозжечка, который к сапиенс свойству отношения не имеет, зернистых
нейронов содержится порядка сотни миллиардов! И каждый такой нейрон своим Т-образным аксоном
соединяется с миллиардами веточек-дендритов гигантских клеток Пуркинье, которые, хотя и
называются грушевидными, на самом деле похожи на тот развесистый дуб, под которым князь Андрей
Болконский думал о смысле жизни, когда мы проходили его образ на уроке литературы. А ведь и эти
миллиарды связаны с другими миллиардами, надо думать, тоже не абы как. Так что изволь, продолжим
наши игры. Но давай отпустим тех лириков, которые дочитали нашу философскую биоэпопею  до этого
места и уже угорели от твоих однообразных вычислений.. А для физиков и приравненных к ним
интересующихся лиц мы изобразим несколько простеньких картинок и, не прячась ни за какие единицы
мер и весов, не имеющие численных выражений, попробуем понять, как материализуется информация.
Как и положено начинающим механицистам, подменим невообразимо сложный живой организм
простой механикой – для начала рассмотрим систему переработки информации, которая базируется на
простых логических элементах-многовходовках. Функциональные нейроны-многовходовки мы сами
изобретать не будем, а позаимствуем парочку у цыпленка, у которого даже куриных мозгов пока еще
нет. Мы к ним, готовеньким, мысленно пририсуем схему их соединений, и кое-что при этом посчитаем.
Можно и на пальцах, пальцев хватит.

      Как уже было сказано, мозг цыпленка может отличить “ястреба” от “утки”. И тот, и другой ОЛО
представляют собой определенную форму – асимметричный относительно одной оси крест, вытянутый
конец которого простирается либо в сторону движения, либо наоборот. Первичные зрительные
анализаторы цыпленка, а тем более – человека, от рождения уже умеют выделять многие сравнительно
сложные геометрические признаки, в том числе несколько видов характерных пересечений, несколько
видов контуров (очень любят круглые и овальные), могут с дискретностью до нескольких градусов
определять направление движения объекта. Любой, даже одноглазый организм, от рождения знает, где
право, а где лево. Образованный кучер Чичикова Селифан, критикуя черноногую девчонку, возводил на
нее явную напраслину. Она не хуже его знала, где право, а где лево. Она просто не знала тех словесных
кодов этих ощущений, которыми пользуются в высшем обществе. В ее маленьком изолированном
мирке, в коробочке ее Коробочки, этой высшей математикой не пользовались. Там направление
кодировали звукосочетанием “Тама!”, подкрепленным движением либо неумелой, либо умелой руки.
И цыпленок тоже знает, где у него право, а где лево, хотя никакими кодами не пользуется по причине
отсутствия развитой второй сигнальной системы. Итак, глаз цыпленка может выделить несколько
простых признаков и переслать их в мозг. Предположим, что несколько нейронов зрительного тракта
уже смогли обобщить нижестоящие сигналы и выделить у летящего над головой объекта такие
признаки как направление движения контрастной линейной поперечины объекта (крыльев); явную
асимметрию объекта; ориентацию элемента асимметрии относительно направления движения
поперечины. Укороченный довесок-голову можно не учитывать, нейроны могли ее и не разглядеть.
Чтобы мозг с достаточной надежностью мог отличить прямую букву Т (ястреба подлетающего, т. е.
атакующего) от перевернутой (ястреба отступающего задним ходом, т. е. утку), входные нейроны
должны объединить свои выходные сигналы, направив их к следующим нейронам-обобщителям в
строго определенных комбинациях. Далее вся информация такого рода, по-видимому, направится к
какому-то обобщающему нейрону типа ИЛИ. Этот многовходовый логический элемент будет посылать
сигнал-стимул, запускающий программу автоспасения путем унесения ног. К нему, в конечном итоге,
должны сходиться многие сигналы от подобных логических дешифраторов, настроенных на опознание
внешних супостатов в лице быстро приближающихся крупных объектов (когда запаса генетических
знаний для распознания формы может не хватить), кошкообразной опасности (на появляющихся на
таком же расстоянии шавок типа кошка деревенские цыплята особо не реагируют), и на отражение
(в смысле теории отражения) другой неопознанной напасти. Не знаю, в такую ли структуру соединены
нейроны у цыпленка, или как-то иначе, но в ее основе лежит именно такой врожденный алгоритм
обработки информации при опознании ястреба. Все это опытным путем установили дотошные
экспериментаторы. Над ограниченным контингентом однодневных инкубаторных цыплят, лишенных
возможности предварительно выучиться у мамы-куры, натягивали проволоку. По ней туда-сюда гоняли
разные фанерные формы, наблюдая за реакцией испытуемых. Когда над ними хвостом вперед
скользила “утка”, никто из них и клювом не повел. Когда по проволоке таскали фигуру хвостом назад,
в детском коллективе всегда возникала паника. Многие премудрости вроде этих я почерпнул из
популярной, но очень насыщенной интереснейшими фактами книжки В. Демидова “Как мы видим то,
что мы видим”. Жаль, нет в ней рассказа о том, как реагируют цыплята на асимметричный крест,
летящий “хвостом” вбок. Страшно ли им, когда кто-то из этих эй вы там наверху без тебя меня любимый
мой летит с одним крылом? Думаю, что нет. У них пока нет логического аппарата, создающего понятие
“чудище”, когда что-то не так, и в памяти не находится соответствующего готового образа-отклика на
неопознанную летательную действительность. В этом случае им полагается просто заинтересоваться
этим явлением в целях построения первой в их жизни дуги условного рефлекса. Так, по крайней мере,
ведут себя все – и малые, и старые, и мирные, и хищные, и высоко-, и низкоорганизованные братья
наши меньшие.

      В предисловии к книге “Как мы видим то, что мы видим” академик О. Г. Газенко пишет: “Автор этой
книги – не только журналист, но и инженер. А сама книга – результат пятилетнего творческого
сотрудничества с учеными из лаборатории физиологии зрения Института физиологии им.
И. П. Павлова”. Совмещение второй древнейшей профессии с профессией инженера, ставшей к концу
двадцатого столетия в России абсолютно никчемной и менее уважаемой, чем даже первая древнейшая
вылилось в удивительно интересное и наполненное информацией повествование, касающееся одного
из самых загадочных явлений, интересовавших человека на протяжении тысячелетий, – зрительного
восприятия. Эту книжку я проглотил от корки до корки три раза. Первый раз, как и положено, – с
открытым от удивления ртом. Второй раз – с закрытым и более внимательно, вдумываясь в то, о чем
сообщал автор. Третий раз – уже с плотно сжатыми губами и еще более внимательно и критически,
поскольку при втором прочтении в условиях закрытого рта стали возникать те самые дотошные
“почему” и “как”, которые мы сами задаем в возрасте от двух до пяти, и которые стараемся не замечать
потом, когда в более солидном нашем возрасте нам их задают другие, не разучившиеся удивляться.
На этом этапе, пытаясь остаться на одном уровне с автором, пришлось непрерывно нырять в кладезь
Большой Медицинской Энциклопедии, получая там детальные изнурительные разъяснения на их
тарабарском медицинском птичьем диалекте русского языка. После этого я в два с половиной раза
больше зауважал собственную супругу – это же надо, сколько терминов приходилось заучивать,
а некоторые из них – даже понимать! В результате ударного труда по освоению биомедицинских
целинных земель, мне, как мне кажется, удалось понять почти все, о чем рассказывалось в книжке.

      Я не собираюсь пересказывать, как устроен глаз и как работает зрительный тракт, хотя это
чрезвычайно интересно. С удивлением обнаружил, что я вообще ничего не знал об этих тонких
материях, хотя, как и многие, проходил все это в школе и даже в институте в разделе “Оптика” в рамках
освоения общей физики. Но зато нашел прямое подтверждение тому, о чем интуитивно догадывался,
разглядывая мир сквозь очки науки информатики. Входная часть зрительного тракта представляет собой
генетически настроенный анализатор, разлагающий изображение, проецируемое на сетчатку, на тысячи
и тысячи определенных простых геометрических элементов. Последующие “слои” нейронов, входящие
в состав коленчатого тела и зрительной затылочной зоны коры, формируют из этих элементов вполне
определенные элементы контура и выделяют те или иные повторения смены контраста на сетчатке, т. е.
выделяют пространственные частоты. На этом собственно аналитическая работа зрительного тракта по
выявлению особенностей формы заканчивается. Последующие вышестоящие нейронные структуры
занимаются синтезом. Здесь уже нет необходимости иметь однозначно сформированные связи. Здесь
уже возможно множество их случайных комбинаций. Поскольку на этом уровне кора не меряна,
а нейроны не считаны, то среди этого множества всегда найдется более-менее подходящий
многовходовый нейроцит, который с наибольшей статистической достоверностью объединит на своих
синапсах сигналы, идущие от нейронов, выделивших определенные элементы контура обозреваемого
объекта или его деталей. Иными словами, среди миллиарда нейронов будет хотя бы один, который
возбудится раньше других, если к нему от формовыделяющих нейронов одновременно сойдется
четыре геометрических сигнала: точка, точка, запятая, минус. И по его аксону, возбужденно вопя,
побежит выходной электрический сигнал, разнося всем-всем-всем! радостную весть: “Вижу рожицу
кривую!” И хотя о рожице, как понятии, он, конечно, никакого понятия не имеет (это дело более
интеллектуальных вышестоящих нейронных структур), тем не менее, именно и только этот нейрон
сумел выделить образ, соответствующий схематическому изображению кривоносого лица. Как бы не
называли процедуру формирования зрительных ощущений – Фурье-анализом, модным словом
квазиголография, или как-то иначе, в нейронных структурах коры работает слаженный механизм
дешифраторов, которые путем взаимно согласованного статистического взвешивания и путем взаимной
поддержки по возбуждающим синапсам, или путем взаимных упреков по синапсам тормозным, в итоге
свободным и тайным голосованием определяют единственный нейрон – наиболее статистически
значимый выразитель пространственной совокупности всех первичных признаков наблюдаемого
объекта. И, потренировавшись, (повторенье – мать ученья) этот нейрон станет не просто дешифратором,
он станет элементом памяти, способным в случае чего напрямую связаться со своими нижестоящими
информаторами – нейронами типа “точка” или “запятая”, и возбудить их, формируя перед нашим
мысленным взором детальную картину рожицы кривой. Или, погасить их активность окриком “Маска, я
тебя знаю!”, чтобы не путались под ногами и не засоряли второстепенной информацией нейронную
сеть.

      Если уж искать физико-поэтические аналогии процесса зрительного восприятия, то мне кажется, что
зрительная система на своем входе более всего напоминает миллионострунный рояль по числу волокон
от ганглиозных клеток сетчатки. “Струна” зазвучит, если яркость той части объекта, которая
спроецирована на данное поле сетчатки, достигнет определенного предела. В следующем отделе
зрительного анализатора (уже в затылочной коре, промежуточные структуры рассматривать не будем) к
одному нейрону сходится комплект струн, идущих от полей, расположенных на сетчатке в виде
определенного элементарного фрагмента контура (например, от полей, примыкающих друг к другу в
форме прямолинейной цепочки). К другому нейрону сходится другой комплект, объединяющий
подобную прямолинейную цепочку, но расположенную под другим углом, и так далее. Именно таким
образом нейрон-объединитель этого уровня реагирует только на определенный пространственный
“аккорд”. Если картина на сетчатке содержит несколько элементов такого типа, то в коре “звучит”
аккорд аккордов. Очень показательно, что нейроны, реагирующие на линии различного наклона,
появляющиеся на одной и той же области сетчатки, в затылочной коре собраны в виде столбика, один
под другим, в направлении перпендикулярном поверхности коры. А ведь это означает, что данная
структура связей не является делом случая, ее функциональность генетически предопределена.
Дотошные исследователи обнаружили в затылочных долях коры столбики нейроцитов, настроенных
на опознание всевозможных контуров типа прямоугольник. И опять, столбик объединял клетки,
выделяющие различные прямоугольники только одной угловой ориентации. А поблизости находился
столбик, настроенный на такие же прямоугольники, но повернутые на некоторый угол. И так,
с определенной угловой дискретностью, на все 180 градусов. Похоже, что каждая такая группа клеток
развивалась из одной клетки-предшественника, генетически настроенной на связь с определенным
полем сетчатки. Как нас учили, настройка эта может осуществляться только химическим путем. Рост
клетки, деление, межклеточное взаимодействие определяются только биохимическими реакциями
и процессами. Ну а те в свою очередь определяются генетическим планом и реальной химической
действительностью, осуществляющей конкретную реализацию этих планов. Что посеешь, то и пожнешь
– это одна, генетическая сторона медали. Как удобришь, польешь и прополешь – так и вырастет то,
что посеяно. Это – вторая, бытийная сторона или онтогенез – конкретное воплощение громодья
генетических планов. А как реализуется генетический план строительства вполне определенной
структуры межнейронных связей, формирующих процессор зрительного анализатора? Вопрос, конечно,
интересный, а его решение стоит того, чтобы рассмотреть его подробнее.

   Формирование органов зрения у человека начинается на 22-й день развития эмбриона, когда в стенке
нервной трубки (из ее клеток затем вырастет вся нервная система) образуются выпячивания. Теперь я
понимаю, откуда пошло выражение “глаза на лоб полезли”. Потом эти выпячивания оформятся в виде
глазных пузырей, связанных с промежуточным мозгом глазными стебельками. Позже, когда пузыри
войдут в контакт с покровным эпителием, эта часть будущего кожного покрова станет прозрачной и
переродится в хрусталик. Биохимическим парадом в этом случае командуют клетки стенки глазного
пузыря. Если в этот период глазные пузыри пересадить под кожу любой области головы, то вместо
покровного эпителия там сформируется хрусталик, это окно в мир. Стенка глазного пузыря,
индуцировавшая развитие хрусталика, обеспечив себе светлое будущее, начинает идти на попятную,
впячивается внутрь пузыря и формирует двустенную глазную чашу. И только тогда на внутренней
поверхности этой чаши начинается развитие и дифференциация нейроцитов, формирующих сетчатку.
До этого момента о связях с развивающимся мозгом было забыто, как про батарею Тушина в романе
“Война и мир”. Но вот теперь растущие аксоны ганглиозных (узелковых) клеток нейральной сетчатки
начинают собираться у основания глаза и формируют зрительный нерв, который и направит свои стопы
по запустевшему стебельку к ранее забытому родителю-мозгу. И уже там аксоны ганглиозных клеток
найдут своих адресатов, да так ловко, что объединяющие их четвертые нейроны зрительного тракта в
наружном коленчатом теле станут точно настроенными анализаторами, способными выделять из
общего изображения на сетчатке те или иные геометрические элементы или даже целые фигуры. И в
свою очередь передадут эту ценную информацию по эстафете в затылочные зоны зрительной коры для
еще более высокого обобщения-анализа.

      Еще в 1907 году основоположник экспериментальной нейробиологии развития Гаррисон,
рассматривая изолированные нейробласты лягушки, помещенные в капле лимфы на покровном стекле
микроскопа, увидел, как растет аксон. Движение этого клеточного выроста происходит с помощью
ведущего кончика, которому дали название конуса роста. Конус роста движется по субстрату буквально
на ощупь. На его конце имеется “ладонь” с двадцатью-тридцатью микрошипами, которые как пальцы
руки незрячего ощупывают впереди лежащее пространство. Ну и куда же ползет этот искатель
приключений? Что ищет он в стране далекой, что кинул он в краю родном? В случае формирования
зрительного нерва в краю родном он кинул около полутора сотен колбочек или палочек, связанных с
ним в особую кольцевую ON-OFF структуру, способную усиливать контраст. Если перед нами лидер
соревнования, бегущий впереди других аксонов, то в стране далекой он ищет дендрит
первопопавшегося свободного нейрона наружного коленчатого тела, подкорковой нейронной
структуры, входящей в состав таламуса (зрительных бугров). Но как только он с ним воссоединится,
избранный нейрон сразу же забудет о свободе и уже навсегда. Теперь этот нейрон будет формировать
синапсы только с отростками аксонов ганглиозных клеток сетчатки, поля которых на сетчатке глаза
сложены в виде, скажем, сопряженной прямолинейной цепочки. Все остальные аксоны всех остальных
клеток для данного нейрона-обобщителя будут персонами нон грата, и во всем, что касается
объединения, им будет отказано. Ищите, мол, свои места в жизни где-нибудь в другом месте, здесь
вход только для белых! Или – для черных, в зависимости от того, какой тип из ON-OFF полей
представлял победитель гонки. В результате другие аксоны, участвующие в этой гонке преследования,
будут вынуждены искать другие нейроны, пока еще свободные от брачных уз. Застолбив их, они тоже
начнут образовывать свои дома – свои крепости для тех родственных ганглиозных клеток, связанных с
ними в геометрические фрагменты на сетчатке, аксоны которых пока поотстали и плетутся где-то сзади.
Захватывающий детективно-спортивный сюжет! Как они умудряются не заблудиться в трех миллиардах
сосен? Какая Ариадна выдала каждому из них по клубочку невидимых путеводных нитей? А вот это
известно. Девичья фамилия этой Ариадны – Химия.

      С. Гилберт, из замечательного учебного пособия которого я много чего и честно переписал, в
отношении формирования однозначной структуры межнейронных связей зрительного тракта почти
ничего не говорит. Но связи-то эти формируются! И они принципиально одинаковы у всех высших
животных. Все эти однозначные нейронные столбики, распознающие пространственные решетки, были
обнаружены в зрительной коре у всех испытуемых животных, главным образом – у кошек. В этих
исследованиях роль мучеников науки отводилась именно этому передовому отряду семейства
кошачьих, поскольку главные мученики – собаки – на свое счастье по природе являются дальтониками.
Способ химического самонаведения в межклеточных взаимоотношениях природа освоила давно. Еще
на одноклеточном уровне. Если помните, при достаточно редком половом способе передачи генов
бактерии выращивают особые длинные ворсинки, половые пили, которыми без промаха стыкуются
после того, как отыщут друг друга в окружающем их водно-субстратном открытом космосе. Спермии
морского ежа, выпущенные в открытое море, находясь в свободном кольцевом поиске, точно
определяют градиент концентрации химического вещества, выделяемого икринкой, и движутся к цели,
руководствуясь этой информацией. Наши знакомые микс-амебы, добровольно-принудительно
сползаясь в братский могильный курган в соответствии с вложенным в них генетическим механизмом,
тоже маршируют поперек химических волн. Поэтому, чтобы всуе не привлекать к рассмотрению
неизвестные науке биополя и другие взаимодействия, лежащие вне досягаемости нашего познания,
следует полагать, что самонаведение аксонов ганглиозных клеток сетчатки при формировании
структуры первичных зрительных корковых анализаторов происходит чисто химическим путем. Чисто
химическим путем происходит объединение тех или иных первичных “геометрических” нейронных
структур таламуса на нейронах зрительной коры, которые проникают своими отростками в наружное
коленчатое тело. Но для того, чтобы аксоны ганглиозных клеток сетчатки, формирующих
геометрический фрагмент, могли приползти к одному и тому же объединяющему нейрону, они должны
иметь, как минимум, специфический “семейный запах”, чтобы нейрон-объединитель их ни с кем другим
не спутал.

      Любой орган, любая “деталь” в процессе развития организма животного формируется
принципиально одним и тем же способом. Дифференцированная клетка, которая уже приползла куда
надо по спинам своих товарищей и братьев, и уже получила генетическое задание стать тем или иным
органом, начинает делиться. Ее потомки тоже разделятся, их потомки тоже. В генном комплексе,
кодирующем формирование данного органа, имеется какой-то механизм ограничения числа делений
клеток данного типа, командующий отбой, как только число поколений достигает проектной величины.
Поэтому печень у новорожденного имеет вполне определенную форму и всегда спрятана под
ребрышками, а не свисает из-под них на три пальца, как это может иметь место в будущем. Если,
конечно, в будущем ее хозяин начнет неумеренно употреблять некоторые продукты типа политура,
обклеенные портретами Брынцалова, Горбачева или Распутина, подмигивающего с телеэкранной
рекламы “вот так”. Структуры нервных клеток, формирующих различные элементы нервной системы, не
являются исключением из общего правила многоклеточного роста. В их числе – и сетчатка глаза.
Характерно, что формирование нейральной сетчатки начинается со слоя ганглиозных клеток. Именно
этот нейрон являет собой пуп зрительного тракта. Свето- и цвето-чувствительные палочки и колбочки
появляются в последнюю очередь и компактными пачками связываются с близлежащим ганглиозным
нейроном. Очень может быть, что клетки этого пучка генетически принадлежат к “химическому виду”
данного вышестоящего нейрона. Тогда процесс формирования светочувствительного слоя сетчатки
должен напоминать разрастание колоний бактерий, высеянных на питательный субстрат в чашку Петри.
Так и будут заполнять свободное пространство, пока не сомкнутся своими границами и не прекратят
деление, подчиняясь механизму контактного торможения. Будет расти глаз, будут новые претенденты,
возникнут новые “колонии”. Как установлено, уже на уровне сетчатки формируются укрупненные поля,
каждое из которых будет представлено в затылочной зрительной коре столбиком ассоциированных
нейроцитов.

      Какую уж там персональную химию впрыскивает под кожу коленчатому, а через его посредничество
– и корковому нейрону подобравшийся к нему ганглиозный аксон, каким образом он хватает за горло
жертву своей тридцатипалой лапой конуса роста и метит ее, науке кибернетике не известно. Но науке
известен конечный результат, указующий, что что-то в этом роде случилось. Нейрон-мишень
определенного “геометрического клана” перестает быть лакомой добычей для аксонов ганглиозных
клеток, сфера влияния которых ограничена другими полями сетчатки. Более того, все столбовое
братство корковых нейронов, в котором находилась клетка, первой раскрывшая объятия первому
пришельцу, все это братство отныне будет приписано к данному семейству ганглиозных клеток,
контролирующих определенный геометрический фрагмент на светочувствительном слое сетчатки глаза.
Никаких случайностей при формировании зрительных анализаторов природа не предусмотрела. Здесь
все алгоритмически строго определено и расписано генетически. Все сферы влияния поделены еще до
рождения, хотя реальную географию этих зон определит случай. Мафия!

      Формированием однозначной связи “поле сетчатки - корковый столбик” дело, однако, не
ограничивается. Один столбовой нейрон в конечном итоге подключается к аксонам только тех
ганглиозных клеток, личные поля которых (пучки колбочек и палочек) внутри семейного поля образуют
вполне определенный геометрический узор, например, линейную цепочку, расположенную
определенным образом. Другие нейроны этого столба свяжутся с другими такими же цепочками,
лежащими на этом же поле сетчатки под другими углами. Иными словами, столбик корковых нейронов
представляет в зрительной коре все “спицы в колесе” данного поля сетчатки. Спицы в колесах других
полей представлены другими столбиками. Семейными столбиками представлены не только
элементарные фрагменты контура, но и многие их комбинации. Например, всевозможные
прямоугольные контуры, проецируемые на одно и то же поле сетчатки, в коре представлены столбиком
нейронов, каждый из которых выделяет только свою форму прямоугольника. И все они будут
реагировать только на те прямоугольники, стороны которых параллельны и имеют одинаковую угловую
ориентацию. Для семейства прямоугольников, проецируемые на это же поле сетчатки, но повернутых
на другой угол, существует другой столбик-индикатор. Объединяющие ассоциативные нейроны
зрительной коры могут выделять не только элементы узора контура, но и великое множество
всевозможных пространственных частот. Чтобы понять, что такое пространственная частота, достаточно
бросить беглый взгляд на какой-нибудь старенький забор, ограничивающий четырехсоточный садовый
участок какого-нибудь представителя умственного труда, вовлеченного в индивидуальное
сельскохозяйственное производство в эпоху развитого социализма. Доски в таком заборе, как правило,
прибиты абы как, где густо, а где пусто, параллельность их тоже весьма относительна. Поэтому и
расстояния между контрастными элементами контура забора (дырки между досками) очень даже
разные, если пробежать по ним взглядом как по клавишам пианино. И если бы разным дыркам
соответствовали бы разные ноты, то при одномоментном взгляде на такой забор мы смогли бы
услышать мощный аккорд, с одной стороны однозначно характеризующий рудиментарные
пролетарские способности данного конкретного строителя, а с другой – пространственное
распределение смены контраста, фиксируемое нашей сетчаткой. Если пробежать вдоль забора
взглядом, то можно услышать последовательный ряд “звуков”, формирующих своеобразную мелодию
пространственного контраста. В данном конкретном случае мы вероятнее всего услышали бы вариацию
на тему всенародной песни “Шумел камыш”. У другого интеллектуального любителя свежих овощей,
вынужденно перековавшего указку или логарифмическую линейку на орало, заборная аранжировка
народной песни была бы несколько иной. Шутки шутками, но зрительный тракт животного, а тем более
строителя заборов и египетских пирамид, устроен так, чтобы “слушать” эту музыку сфер - мозаику
прямоугольников и прочих чередующихся световых и цветовых контрастов, мельтешащих на сетчатке
глаза. И все это устройство на языке кибернетики, автоматики и телемеханики называется зрительным
процессором, возникшим в процессе эволюции под пристальным присмотром естественного отбора.
И вся первичная структура этого процессора генетическая! Не в том смысле, что у всех животных одного
вида нейроны зрительного тракта однозначно связаны во вполне определенную единую структуру,
а в том смысле, что в многообразии персональных соединений персонального мозга у всех у них
реализован один и тот же алгоритм переработки зрительной информации. Один и тот же! Самая-самая
принципиальная схема у этого приемника одна на всех, а вот ее конкретные воплощения могут быть
разными. Столбик нейронов, выделяющий прямые линии, у мамы-кошки может располагаться в одном
месте зрительной коры, а у котенка – в другом. Но и у той, и у другого эти столбики имеются. Имеются
и алгоритмически одинаковые столбчатые структуры, формирующие из этих прямых линий
прямоугольники, есть структуры, выделяющие из фрагментарного многообразия определенные
подобные замкнутые контуры и так далее. Ни один нейрофизиолог не сможет безошибочно указать
точку на поверхности коры, в которую нужно ткнуть электродом, чтобы попасть в определенный
функциональный нейрон зрительного тракта. Но то, что такой нейрон в коре обязательно существует, об
этом экспериментальная нейрофизиология знает уже более чем полстолетия.

      Дотошные исследователи, скальпировавшие не одну дивизию кошек, утверждают, что в зрительных
отделах коры головного мозга существуют сотни тысяч корковых полей (нейронов), настроенных на
выделение вполне определенных геометрических светоконтрастных образов той или иной сложности.
И все они являются врожденными структурами, вне зависимости от того, когда сформировались – до
появления на свет или уже после, в процессе роста в фазе детства. Алгоритмическая структура
зрительного тракта определена генетически. У утенка в промежутке между 13 и 17 часами его
послеяйцевой самостоятельной жизни формируется поле (совокупность нейронов), которое считает
утенковой “мамой” любую совокупность геометрических признаков, которая в это время будет
проецироваться на сетчатку глаза как единое целое. Правда, эта куча обязательно должна двигаться.
На прочие лежачие или стоячие совокупности данное поле внимания не обращает. Если этот срок
прошел, а никакого кандидата на должность мамы в поле утячьего зрения не появилось, никакого
импринтинга дальше уже не будет. Утенок станет членом толпы, не помнящей родства. Деревенские
цыплята, появившиеся на свет естественным путем, всегда бегут к маме-клуше, не обращая особого
внимания друг на друга. Инкубаторные кандидаты в “ножки Буша” ведут себя как митингующая толпа,
разгоряченная ощущением “локтя товарища” и “духовного единства”. Эти кинутся бежать за любым
оратором, который чем-либо привлечет их внимание.

      Итак, любое высшее животное, обладающее развитым зрительным аппаратом, к моменту своего
окончательного сформирования видит мир таким, каким он видится любому представителю этого вида.
Но разные особи одинаково видят мир лишь на уровне первичного зрительного анализа. Дальнейшее
развитие зрительного тракта пойдет уже путем надстройки ассоциативных нейронных анализаторов
более высокого уровня. И если генетический набор зрительных дешифраторов низшего уровня у всех
особей данного вида почти одинаков, то более сложные дешифраторы отношений первичных образов
сформируются у каждого в индивидуальном порядке. Бродячий пес никогда не приблизится к двуногой
прямостоячей фигуре, проецируемой на сетчатку его глаза, а вот его собрат, обласканный судьбой и
украшенный затейливым и дорогим ошейником, может запросто удивиться, почему это двуногий
прохожий не очистил траекторию по пути его следования. Особенно это касается откормленных
педигрипалом догов и прочих братьев наших меньших, почти равных нам по массе. Не раз ловил на
себе изумленный взгляд такой наткнувшейся собачки, прогуливающей ассоциированного с нею
хозяина: “Ты что, дядя, не видишь, что ли, что я иду! Путаешься тут под ногами!”

      Самый яркий на моей памяти пример неадекватного формирования дешифраторов отношения в
высших отделах мозга теплокровных животных типа собака связан с посещением столовки в селе Евгора
Медвежьегорского района Карелии. В те далекие времена, когда у всех у нас была одна общая Родина,
и мы все ощущали ее своей во всех географических точках, наша небольшая группа с набитыми
столичной снедью рюкзаками следовала в автобусе в село Сельги к нашим, до сих пор родным нам
карелам Валентине и Николаю Уллиевым. Там, на чердаке их гостеприимного могучего северного дома,
много лет хранились и хранятся наши старенькие байдарки, зимняя амуниция, лыжи и прочие
прокопченные и провонявшие окунями туристские атрибуты, позволяющие нам вывалится в
автономном режиме на две-три недели в леса и на озера, как летом, так и зимой. В Евгоре автобус
останавливался, а водитель шел то ли завтракать, то ли обедать во главе толпы остальных пассажиров,
которых пока еще окончательно не укачало до состояния, когда хочется наоборот. В большом зале
бревенчатой столовой стояла круглая печь-голландка, а около нее, пригревшись, лежало нечто,
первоначально классифицированное нашими зрительными рецепторами как медведь.
Присмотревшись, мы установили, что данный неопознанный объект является лайкой, но такой
громадной и лохматой, каких мы никогда до этого на просторах Родины чудесной не встречали. Было
также установлено, что вполне разумные глаза этого существа очень внимательно отслеживают
перемещения всяких там оладий с брусничным вареньем, кои на протяжении длительного периода
советской истории всегда были фирменным блюдом данной общепитовской точки нашего государства.
Массо-ростовой показатель нашей туристской группы однородностью не отличался. В основном среди
нас находились нормальные, за исключением примерно двух потомков гигантопитеков. Один из них
(кстати, доктор медицинских наук, вполне похожий на интеллигента, когда умыт и при галстуке),
повинуясь внутреннему чувству солидарности, решил поделиться оладушкой с гигантособакой. И вот
этот песик, который, если бы встал на задние лапы, то наш девяностопятикилограммовый Слава едва бы
дотянул ему до плеча, этот пес при виде вытягивающейся в его сторону руки с оладушкой вскочил и метнулся
к двери на выход, поджав хвост. И никакие заверения гомо медикус в своей добропорядочности и в
честных намерениях не смогли заставить этого медведя приблизиться. Брошенный в его сторону кусок
он, однако, сожрал одним махом, даже не вильнув хвостом в знак искренней благодарности. Битие
определило сознание! Высшие ассоциации в коре головного мозга медведеподобного песика,
связанные с определенным набором первичных зрительных ощущений, проистекавших от внешнего
вида нашего сотоварища, оказались совсем иными, чем, скажем, у самого маломерного участника
наших экспедиций, который мог запросто разогнать нас всех по углам рыбацкой избушки и держать там
в страхе и трепете до тех пор, пока он, видите ли, окончательно не закончит приготовление ужина.
А ведь зрительный анализатор у всех трех столь разнящихся героев нашего рассказа имеет
принципиально одинаковое устройство. Конечно, в деталях он отличается, но его принципиальная
алгоритмическая схема одинакова. У человека, естественно, зрительный аппарат развит лучше, но
принцип дешифровки пространственных частот на входном уровне зрительного тракта у всех высших
животных один и тот же. Приобретение это эволюционное и оно, стало быть, должно быть намертво
записано в генетической ДНК.

      Хотя две трети своей жизни я провел в окружении медицинского работника, со студенческой скамьи
привыкшего воспринимать сложнейшее устройство человеческого организма как нечто само собой
разумеющееся, с некоторых пор у меня стало появляться желание перешагнуть через авторитеты и как-
то все-таки проверить эту гармонию алгеброй. Если в зрительной коре какой-то там кошки присутствуют
сотни тысяч корковых полей сетчатки, генетически предопределенно настроенных на опознание
элементарных, более сложных, и совсем уж сложных комбинаций геометрических элементов,
проецируемых на сетчатку глаза, то где хранится та генетическая информация, которая заставила
нейроны сплестись именно в такие клубки, спаяться в такую функциональную схему? В генетической
ДНК? Больше ей, по существующим представлениям, храниться негде. Но в ДНК кошки всего-то пара-
тройка сотен тысяч генов (точно не знаю). Генетической информативной единицей признан ген как
целое, а не какие-то его отдельные фрагменты. У человека разрешающая способность зрительного
тракта примерно в шесть раз выше, чем у кошки. Следовательно, число нейронов в каждом столбике,
настроенном на ту или иную геометрическую конфигурацию, тоже должно быть соответственно больше.
В нашей генетической ДНК, как известно, порядка пятисот тысяч генов. Уникальных (неповторяющихся)
последовательностей в ней 64% [БМЭ]. Закроем глаза на то, что даже в нервных клетках
транскрибируется всего лишь порядка 10% от этого уникального генетического богатства. Никто ведь
толком не проверял, что там транскрибируется в нервных клетках человеческого эмбриона. Допустим,
что транскрибируются, т. е. участвуют в построении организма, все, для ровного счета, 350 тысяч
уникальных последовательностей генетической ДНК человека, по кускам хранящейся во всех
хромосомах. Тогда этого нашего добра для построения зрительного анализатора кошки теоретически
вроде бы должно хватить. А где тогда взять генетическую информацию для всего остального?

      В состав нервной системы человека, по принятой классификации, входит 341 нерв. Каждый нерв —
это пучок нервных волокон, изумительно упакованных в общую оболочку, снабженную разветвленной
сетью кровеносных сосудов. Словом, это – биоинженерное сооружение высочайшего класса, что-то
вроде многожильного кабеля, объединяющего в себе целые изолированные группы проводников
различного типа и назначения. К сожалению, в БМЭ мне не удалось найти полные количественные
характеристики нервной системы. Сколько всего нервных волокон находится в нервах? Встретился лишь
отдельный пример. Суммарное число нервных волокон в комплексе срединного и мышечно-кожного
нерва плеча составляет от 27500 до 36700. Наша рука, конечно, особая конструкция, ее подвижность и
кожная чувствительность уникальны. Поэтому можно предположить, что число нервных волокон в
других нервах (кроме глазных, там их в сумме полтора миллиона!) будет поменьше чем в тех, которые
иннервируют наши передние трудовые мозолистые конечности. Для возможности проведения хотя бы
каких-нибудь оценок допустим, что в среднем каждый нерв содержит, предположим, всего лишь 5
тысяч проводящих нервных волокон. Итак, даже при таком допущении в нашем теле должно
существовать порядка полутора миллионов нервных проводящих волокон, информационно
связывающих головной и спинной мозг с мышечной и кожной периферией. А также – со всеми без
исключения внутренними органами, железами, суставами и прочим нашим драгоценным внутренним
содержанием, которое время от времени то болит, то свербит, то сосет, то ноет. Конечно, можно
рассуждать, что нервные волокна внутри определенной группы не специфичны, что отдельное нервное
волокно не имеет персональной генетической команды соединить нейрон номер такой-то с мышечным
волокном номер такой-то. Это действительно так. Но только отчасти. Наша нервная система и наш мозг
построены по принципу статистической обработки сигналов. Нейрон коры головного мозга это не
транзисторная многовходовка, однозначно спаянная с другими многовходовками. Нейрон соединяется
в среднем “как надо”, а в реальной конкретике в рамках этого среднего “уж как получится”. Нейрон —
это весы. Он производит статистическое взвешивание всех “за” и “против”, стучащихся в его
возбуждающие или тормозные синапсы, и выносит соответствующий усредненный вердикт наличием
или отсутствием частотно модулированного сигнала на своем аксоне. И если для множества нейронов
коры головного мозга предусмотрена значительная свобода в формировании межнейронных связей в
процессе обучения в школах жизни, то практически для всего остального существует генетически
предопределенный план формирования этих связей. И то, что этот план не конкретизирован для
каждого отдельного нейрона, а носит статистически-вероятностный характер, не снимает остроту
математического вопроса, а лишь усугубляет его. Для того чтобы построить самый-самый экономный
однозначно определенный процессор, реализующий конкретный алгоритм действия, требуется вполне
определенный минимальный объем строительной информации. Все другие процессоры, реализующие
этот же алгоритм не самым кратчайшим путем, будут информационно избыточными в смысле объемов
проектно-технической документации, использованной при их создании. И здесь должна присутствовать
дополнительная информация, которая все варианты “как получится” в конечном счете сведет все к тому
же “как надо”. Любой живой конкретный организм строит себя в условиях воздействия окружающей
среды именно таким путем. Но, не выходя за пределы филогенетического “как надо”. Отростки
определенных клеток спинного мозга (мотонейроны) прорастают в определенные мышцы
человеческого эмбриона еще тогда, когда и мышцы-то эти едва обозначены отдельными клетками, а
сам их владелец, этакий десятимиллиметровый полупрозрачный мужичок-с-ноготок, больше всего
похож на запятую. Отростки определенных клеток симпатических узлов прорастают во внутренние
органы, а отростки вполне определенных клеток спинномозговых узлов проникают во все органы и
ткани, формируя нервные пути, по которым к вышестоящим отделам нервной системы будет стекаться
вся афферентная (сигнализирующая) информация. “Как получится” для этой части нервной системы не
годится. На этом эмбриональном этапе развития каждая клетка является праматерью того или иного
ядра, которое будет обобщать соответствующую информацию или формировать нужный эфферентный
(воздействующий) сигнал. Все нервные клетки, формирующие ядро или узел, алгоритмически
однозначно свяжутся в определенную релейную структуру. Фактическое исполнение этой структуры
может быть разным, но все равно должно лежать в пределах данного алгоритма, т. е. в рамках
генетически предопределенной программы обработки информации. И ни одно из нервных волокон,
которое уже появилось, или появится потом и свяжется в нерв, просто так из этого ядра не прорастает,
а имеет вполне определенного адресата. Другое дело, что возможен страховочный дубляж, и у одного
индивида нервных волокон больше, у другого меньше. У одного тыльную часть руки в большей степени
иннервирует лучевой нерв, а у другого – локтевой. Это уже близкородственная конкуренция и
конкретика роста, подверженная влиянию внешней среды, воздействующей на материнский организм.
Кормите будущую маму попеременно неделю одной картошкой впроголодь, а потом неделю от пуза
только паюсной икрой, и у вашего потомка в одном нервном стволе волокон будет чуть побольше, чем
волос на голове у царя Никиты времен Очаковских и подаренья Крыма, а в другом – как на парной
голове соавторов “Коммунистического манифеста” вместе взятой. Но такая асимметрия роста по типу
“как получится” не повлияет на конечный результат. В любом случае ваш, уже сознательный
двухгодовалый потомок, пытаясь добиться своего и воздействуя с этой целью на ваши зрительные и
слуховые рецепторы своей плаксивой мордахой и гундосящим произношением десятка доступных ему
слов, будет размазывать по своему лицу слезо-сопельную смесь тыльной стороной руки “как надо”.
Наша генетическая природа позаботилась, чтобы все нервное “как получится” уже на уровне
конвергирующих узлов, сплетений и ядер было расставлено по однозначным полочкам с надписями:
“Надо так!” По крайней мере, все гомо сапиенсы данной возрастной категории, вне зависимости от
расовой принадлежности, партийности и вероисповедания, размазывают означенный субстрат
одинаково, лишь с едва заметным налетом индивидуальности.

      Итак, чтобы генетически построить имеющийся у нас и у прочих высших животных зрительный
многоканальный анализатор пространственных частот, требуется израсходовать, как минимум, все
гены, представленные в генетической ДНК. Чтобы соорудить остальную нервную систему, с которой,
например, козленок появляется на свет в готовом виде, требуется практически такое же количество
генов. Чтобы генетически сформировать топографию поверхности всех суставов и костей скелета,
требуется генетической информации в несколько раз больше, чем ее содержится в геноме вида в виде
суммы генов. Если даже близкие родственники на пристальный взгляд не могут различить близнецов,
то это означает, что вся объемная и поверхностная топография их тела, а не только скелета, однозначно
определена генетической информацией. Появляющийся на свет живой организм — это
информационный продукт информационного источника. Не так ли? Вот и попробуйте, если у вас есть
время, выполнить антропометрические оценки – сколько должно быть первоначально
дифференцированных клеток, и сколько различных последующих делений и конкретных
дифференцировок эти клетки должны претерпеть, чтобы сформировать “среднего человека”. Или –
козленка, который сразу от рождения умеет проводить зрительный Фурье-анализ окружающей
действительности, умеет ловко прыгать, мекать, безошибочно сосать мамку, а не папку, от которого,
как известно, как от козла молока, которое, к тому же, воняет козлом. Получится колоссально много!
Счет пойдет на триллионы. Вне зависимости от того, в каком виде хранятся кванты информации,
определяющие время переломного момента в судьбе той или иной клетки, ее топографическое
положение и последующую биохимическую биографию во время формирования того или иного органа,
– такая информация должна существовать! А в нашем генотипе всего про всё 350 тысяч уникальных
последовательностей. А только первичную (ниже уровня осмысления образов) систему зрительного
тракта человеческого существа формирует более миллиона волокон зрительного нерва, соединенных
с вполне функционально определенными нейронами. И врожденных корковых полей, выделяющих из
зрительной мешанины те или иные геометрические или частотные элементарные образы, у нас тоже
миллионы. Неувязочка! Примерно такая же, как в жалостливой народной песне на слова утонченного
поэта Вознесенского про милиён, милиён, милиён алых роз. Там, если помните, бедный художник,
который жил-был один, продал свой дом (надо думать, тоже бедный) и на все деньги купил целое море
цветов. При ценах на розы  в дореволюционном Тифлисе (предмет роскоши) и с учетом того, что
художник Пиросманишвили вообще всю свою жизнь ютился по чужим углам, слухи о милиёне сильно
преувеличены. Поэт, если он не больше чем поэт, право на гиперболу имеет, это его инструментарий.
У природы такого права нет. Если уж есть миллионы и миллионы генетически предопределенных
различных клеточных дифференцировок и межклеточных связей, значит должно быть такое же
количество биохимических инструкций, закодированных в таком же количестве генов. Информация из
ничего не возникает. Этот закон в нашем мире столь же непреложен, как и закон сохранения материи.
Если, конечно, по мировосприятию вы все-таки больше материалист, оперирующий причинно-
следственными связями, а не беспричинно-желательными, как этим принято пользоваться в идеологии
того же названия.






                ----------------- *** ---------------
                Русский с китайцем – братья навек!
                (и с неандертальцем тоже)

  * \\* Этот сюжет о полицентризме появления человека как вида, как и все остальное, был написан
римерно в 1998 году. Естественно, на базе знаний того времени. Но научный прогресс в области
генетической археологии оказался просто стремительным. К настоящему времени путем анализа ДНК
было установлено, что, во-первых, китайцы, которые ранее считали себя потомками синантропа,
таковыми не являются. И второе – неандерталец, которого антропология до этого считала предком вида
гомо сапиенс, тоже таковым не является! Поскольку эти открытия подтверждают гипотезу о
полицентризме, я не стал переписывать сюжет в духе времени, а оставил его таким анахронизмом,
каким он и был написан.*\\*


      Выдающийся немецкий антрополог и анатом Франц Вайденрайх, царивший на этом Олимпе всю
первую половину двадцатого столетия, взорвал мировое научное спокойствие, подложив под него
бомбу полицентризма. Проведя детальнейшие сравнительные анатомические исследования огромного
числа ископаемых костей, принадлежащих различным гоминидам, Вайденрайх пришел к выводу, что
вид человека разумного имел не одну географическую точку зарождения, а сразу несколько! Наши
такого ему простить не смогли. Ведь утверждения ученого, ни много - ни мало, лили воду на мельницу
расизма! То, что кроты, мыши, кролики, волки и прочая пузатая мелочь могли независимо появиться и в
сумчатом и в плацентарном исполнении на разных изолированных континентах, никого особо не
волновало. Дело случая, мол. Конвергенция называется. А человек таким образом появиться не мог,
потому что этого не может быть никогда, потому что иначе действительно изначально должна
существовать черная, белая и желтая кость. Но, невзирая на неприятие этого тезиса самой передовой
антропологической наукой самого передового государства, буржуазные представители менее
прогрессивного человечества продолжали выкапывать скелеты своих двуногих предшественников и
изучать их на этот предмет, докапываясь до истины эмпирическим, а не философским путем.
И докопались. Оказалось, что черная и белая кость все-таки происходит от одного, по-видимому, серого
предка, появившегося где-то на Африканском континенте примерно 200 – 300 тысяч лет назад. А вот с
желтой костью дело обстоит сложнее. В это же время в изолированных районах Центральной Азии уже
жил синантроп, отличавшийся от африканских гоминидов не только культурой обработки каменных
орудий, но и множеством специфических признаков скелета, в первую очередь черепа, включая
уплощенные лопатообразные зубы. И, как утверждают антропологи, сегодняшние монголоиды эти
признаки во многом сохранили. Но ни ранний африканский гомо, которого прочат в предки и белым и
черным, ни синантроп, человеками еще не были. Это были другие виды, виды предшественники. У них
еще не было развитых лобных долей коры, зачатки этих долей имели клювовидную форму и не
требовали такого широкого и высоко лба, о который хоть лягушек бей. И лоб, и его нейронное
наполнение, выделяющее гомо сапиенс из всего узколобого стада приматов с выдающимся
надбровным валиком, появились значительно позже. Разные источники называют разные сроки так
называемого “второго скачка”, но не более чем 60 – 50 тысяч лет тому назад. Наиболее принята
датировка в 30 – 25 тысяч лет. Если бы потомки синантропа не стали такими же сапиенсами, как и
разноцветные потомки африканского гомо эректикус, никаких вопросов бы не возникло. А они стали.
И даже первыми изобрели порох, фарфор и телевизор Гао-50. И опять возник вопрос, на который нужно
как-то отвечать, нужно опять изобретать какую-нибудь гомоконвергенцию, осложненную синхронным
дрейфом гомогенов от Москвы до самых до окраин и далее везде вплоть до Пекина. Ибо русский с
китайцем – действительно видовые братья навек. Как в плюс, так и в минус по шкале времени.

      Вайденрайх, буржуазный антрополог номер один, заваривший эту кашу с полицентризмом, развел
руками и брякнул, что, мол, наблюдаемое параллельное развитие мозга в разных точках планеты — это
эволюционная ТЕНДЕНЦИЯ!
“Но это уже мистика, имеющая мало общего с наукой!” – заявила самая передовая наука и тут же на
роль ведущего антрополога двадцатого столетия выдвинула своего кандидата Я. Я. Рогинского,
апологета, как нетрудно догадаться, теории моноцентризма. Его теория происхождения человека
разумного гуляет по школьным и институтским учебникам бывшей одной шестой до сих пор.
По Рогинскому:
  “… неандерталец хотя и был уже общественным существом, как его предшественники питекантропы
и синантропы [наличие двух параллельных ветвей вынужденно признаётся!], все же отличался от
современного человека не только менее гибким и развитым мышлением, но и меньшим чувством
коллектива. Своей природой, своей биологией он призван был чаще и активнее нарушать законы
общественной жизни, чем современный человек... Сильное, могучее существо, каким был
неандерталец, вооруженное уже достаточно хорошо, создавало бесчисленные конфликты в
первобытном стаде. А стадо, раздираемое конфликтами, не могло оказать должного сопротивления
врагам и выдержать жестокую конкуренцию с другими стадами...”
      Когда я читал эти строки, у меня на глаза наворачивались слезы жалости к прогрессивному
человечеству. Я ведь и не предполагал, что когда-нибудь доживу до момента, когда воочию все это
увижу. Когда целые коллективы сильных и могучих существ с меньшим чувством коллектива, но хорошо
вооруженные, будут активно и безнаказанно нарушать законы общественной жизни. А ведь и для этого
нужна братва отважная. Не маменькины сынки! Неужели эволюция пошла вспять?
  “… Естественный отбор, основная движущая сила в органическом мире, с большой интенсивностью
действовал и в первобытном обществе... Рогинский убедительно показал НА ОСНОВАНИИ
СОПОСТАВЛЕНИЯ РАЗНЫХ, ЧАСТО ОЧЕНЬ МАЛО СВЯЗАННЫХ НА ПЕРВЫЙ ВЗГЛЯД ФАКТОВ И ТОНКИХ
РАССУЖДЕНИЙ, что естественный отбор на стадии перехода от неандертальца к современному
человеку именно и действовал как регулятор, отсеивающий малоразвитые в социальном отношении
типы неандертальцев”.
А у нас-то после перестройки откуда эти отсеянные типы вылезли? Здесь и далее я пространно цитирую
интереснейшую научно-популярную книгу по антропогенезу В. П. Алексеева “От животных к человеку”.
Книга написана увлекательно, простым и живым языком, доступным и юноше в рассвете лет, и
закаленному судьбой бойцу инженерно-физического фронта с пустою головой применительно к
биологическим знаниям.
“… На их место приходили люди, отличавшиеся не только более активными социальными инстинктами,
но и морфологически – крупными лобными долями в мозгу, а, следовательно, большей его величиной
в высоту. За мозгом следовал в своем развитии череп – он становился более высоким, а лобная кость –
более крутой. Ну а вместе с развитием лобных долей, параллельно с усилением социальных качеств
развивалось ассоциативное мышление, постоянное усложнение трудовой деятельности, накопление
определенных навыков в обработке орудий, развитие подвижности руки”.
И как апофеоз, в пику мистику Вайденрайху :
  “… Процесс появления человека не узколокальный процесс, происходящий в одной небольшой группе
человекообразных обезьян. Этот процесс, охвативший не десятки, а, наверное, тысячи особей, это
перестройка не отдельных индивидов и даже не их групп, а вида в целом”.
   Простите великодушно, вы тут все поняли? Если поняли, то прочтите еще раз. Но уже с учетом того, что
к моменту написания этой книги по советскому антропогенезу Уотсон и Крик уже не только давным-
давно определили структуру генетической ДНК и получили за это Нобелевскую премию, но, как я
думаю, уже успели всю эту премию со своими широколобыми дружками-приятелями пропить и
прогулять.

      Любопытная, все-таки, наука эволюционизм! То она, держась за животик, ухохатывается над
Ламарком, который додумался до того, что шея у жирафа вытянулась в процессе производственно-
доставательной деятельности, то она со звериной серьезностью вещает, что генетическое(!) развитие
подвижности руки обусловлено все более усложняющимися трудовыми навыками, а не наоборот. То
она учит, что дрейф генов у отдельных разрозненных индивидов данного вида протекает путем
медленного накопления в их персональной ДНК всевозможного мутационного рецессивного (не
проявляющего себя до поры) генетического хлама, а то вдруг объясняет, что перестройка плюнула на
отдельных индивидов и даже на их группы и занялась видом в целом. То, что вид при этом может быть
размазан тонкой пленкой по всей поверхности Земли, никакого значения не имеет. Начали
питекантропы всех стран объединяться для игры в камушки, и сразу в геном этого вида как тараканы из
мусоропровода полезли разные полезные рукотворные дрейфующие мутации. Целыми коллективами!
А ведь у вида в целом нет генетической ДНК. Она есть у тех индивидов, которые к этому виду относятся.
Возможно, что синантроп, уже гревшийся у костра 300 тысяч лет назад в пещерах в десятках километров
от будущего Пекина, и неандерталец, бродивший на полусогнутых в это же время по побережью
Средиземного моря с мустьерским каменным зубилом в плоской руке-лапе, генетически были
подвидами одного предкового вида. Очень возможно. Все люди – братья. Но вот то, что естественный
отбор действовал как регулятор и одинаково отсеивал и тут и там малоразвитые в социальном
отношении узколобые типы, это уже действительно мистика! Не в том мистика, что отсеивал, а в том,
что и тут и там НЕЗАВИСИМО появлялись мутационные продукты с абсолютно одинаковым
функциональным развитием лобных долей коры, с одинаковым развитием руки, с одинаково
измененными пропорциями скелета (очумелые ручки сразу укоротились, а ноги вытянулись), с
одинаковыми ... можно, я не буду дальше перечислять тысячи признаков, общих и для монголоидов и
для черно-белых потомков ранних неандертальцев? Попробуйте впотьмах на ощупь отличить
Чио-Чио-Сан от Розы Люксембург. Если и удастся, то только по партбилету. А во всем остальном, кроме,
разумеется, идейного содержания, они неразличимы, ибо принадлежат к единому виду гомо сапиенс,
который в исторической перспективе почти мгновенно произошел сразу от двух разных предковых
форм гоминидов в разных точках планеты? Отсеять и дурак сумеет. А вот откуда взялись эти
параллельные синхронные мутации целых генных комплектов невообразимого информационного
объема? Чтобы неандерталец смог оттопырить большой палец руки, превратив ее в более удобную для
досрочного перевыполнения планов первых пятилеток очумелую кисть гомо сапиенса, природа
сформировала принципиально новый сустав, кардинально изменив топографию сопрягаемых
поверхностей. Помните число, определяющее, сколькими способами может случайно промутировать
коротышка ген, содержащий сотню триплетов? Шестьдесят четыре в степени сто! Так что для оценок
возможности множественных совпадений генных мутаций, определивших изменение параметров
дифференцировки хотя бы в сотне клеток хрящевой пластины, формирующей поверхность
новоявленного прогрессивного сустава, теорию вероятности даже и не привлекайте. Компьютер от
таких цифирей свихнется. Даже тот, который выиграл у Каспарова. Поэтому не стоит выражать это дело
в числах. Лучше уж “на основании сопоставления разных, часто очень мало связанных на первый взгляд
фактов и тонких рассуждений”, перефразируйте основоположника. Геном, мол, так же неисчерпаем,
как и атом. И, точка! Не повторять же вслед за Вайденрайхом, что такова ЭВОЛЮЦИОННАЯ ТЕНДЕНЦИЯ
РАЗВИТИЯ МОЗГА. Опять нарветесь на Предопределение, а там уж будет рукой подать и до Творца этого
самосборного биоконструктора нашей биосферы, до “господней квантовой механики”. И, естественно,
захочется понять, для чего все это понадобилось Творцу, в чем же, собственно, состоит смысл жизни
вообще и нашей в частности. А это уже идеализм. Табу! Терра нон грата! Ах! боже мой! что станет
говорить княгиня Марья Алексевна! А ведь она до сих пор нетленно бдит у Кремлевской стены в
компании других призраков Европы, в Земле Российской “просиявших”. Поэтому, за что ни возьмись, –
все призрачно в этом бушующем мире. И чтобы мы не утонули в этом море абсурда информационного
несоответствия, нам бросили спасательный круг религии диалектического материализма. Вот за него и
держись! И тогда, глубокоуважаемый продукт особого способа существования бульонных тел, никаких
хлопот со смыслом жизни лично у вас уже не будет. А в случае чего, бабы новых тел нарожают. Только
кормить баб надо получше, желательно легкоусвояемыми белковыми телами. А уж следующее
поколение советских людей, как и было многократно обещано всеми поколениями призраков, уж точно
будет жить при коммунизме.

  Здравствуй, племя младое, не знакомое ни с чем, кроме как с пустотой единственно верного учения!
Правильным путем идете, товарищи! Туда вам и дорога! А куда?  Куда?  В компост?
Камо грядеши, господин-товарищ “сапиенс”?

                ВСЕХ ВЫСШИХ ИСТИН НАМ ДОРОЖЕ НАС ОТУПЛЯЮЩИЙ ОБМАН ?




        P. S.      

   Когда я готовил к публикации на сайте  Проза.ру  эту рукопись, написанную в прошлом тысячелетии,
ситуация в антропологии кардинально изменилась. Вместо умствований, выстроенных  “на основании
сопоставления разных, часто очень мало связанных на первый взгляд фактов и тонких рассуждений” эта
наука получила мощнейший инструмент объективного исследования истории развития гоминидов:
анализ генетической ДНК, сохранившейся в ископаемых останках. И оказалось, что ранний
неандерталец, он нашему виду вовсе и не предок! Вид гомо сапиенс появился в Африке и затем
распространился на Азиатский материк вплоть до теперешних Китая и Индокитая. Через перемычку
пока еще не существовавшего Берингова пролива он просочился в Америку. Вплавь переправился в
Австралию. Одна из ветвей этого потока повернула на северо-запад и проникла в зону теперешней
Центральной Европы. И только здесь встретилась с неандертальцами! Но уже - не с ранними.
Неандертальцы, оказывается, это более древняя ветвь гоминидов, обладавшая к моменту встречи с
гомо сапиенс всеми сапиенс-признаками и сапиенс-атрибутами. И появился этот вид сотней тысяч лет
ранее того события, когда в какой-то африканской микропопуляции прямоходящих приматов появился
генетический шедевр – наш с вами сапиенс предок. Тысячи лет неандертальцы и европейская ветвь
гомо сапиенс сосуществовали и, как считают, конкурентно контактировали друг с другом на территории
Европы. Более того, вступали в половую связь и производили на свет жизнеспособное потомство.
В результате такого межвидового скрещивания у теперешних европеоидов в ДНК находят до 10%
неандертальских генов! Утверждается даже, что если бы эти гены собрать воедино, то они составили бы
80% генома неандертальца. Это означает, что половая взаимосвязь между этими видами была
достаточно распространенным явлением, а не каким-то единичным "несчастным случаем".
Антропологи предполагают, что в конкурентной борьбе гомо сапиенсы вытеснил старших братьев по
разуму, от которых в итоге остались лишь археологические артефакты да некоторые наши
фенотипические признаки вроде длинного носа. Вива Вайденрайх! Вдумайтесь: две генетически
далекие ветви древа приматов в двух разнесенных в пространстве и времени точках Земли взяли и
СЛУЧАЙНО отдуплились высшими "формами движения материи"! Попробуйте прикинуть вероятность
такого события. Более юная форма оказалась толи хитрей, толи умней, поэтому и заселила весь материк.
Ну, прямо как Библии: хитрый младшенький перехватил пальму первородства у изголодавшего
старшего брата-охотника! Впрочем, возможно, все могло быть и более прозаично. Утверждают,
что неандертальские гены заметно добавили европеоидам иммунитета. Чем в ответ могли наградить
их наши предки-сапиенсы, науке пока не известно. Но некоторые инфекционные болезни, которые
передаются в том числе и половым путем, они ведь тоже вечные спутники вида гомо сапиенс.

Так что русский с китайцем - действительно родные братья. А с неандертальцем -двоюродные.