Гийом де ла Марк

Из цикла "Дневник Д"

Всесильные боги, - как же красив Ла-Манш во время шторма! Будь ты хоть самый закоренелый скептик, человек, испорченный роскошью и уютом, - но это зрелище запомнится тебе навсегда. И когда, стоя на палубе, ощутишь ты безудержную силу морского ветра, желающего сорвать тебя прочь, прямо в бушующую бездну, - тогда и только тогда поймешь ты, что такое настоящая злость и настоящая пылающая ненависть…

В тот год я оказался в Бордо, - следовало уладить кое-какие дела с моим бизнесом, да и просто отдохнуть от сидения в затхлой конторе. Но, посидев за кружечкой «анжуйского», я узнал от одного шарлатана (выдававшего себя за мага и астролога), что совсем рядом, в Лилле, снаряжается флот гёзов.
Бедняга был голоден и, кажется, страдал пороком сердца, но свято верил в своё мастерство и даже успел напророчить мне долгую жизнь, а отважным фландрским ребятам – скорый конец. Второе было, конечно же, враньём; но с первым я был согласен, отчего и заказал бедолаге ещё одну тарелку супа и добрый кусок говядины.
Я, конечно же, всегда был трудным на подъём, но такой случай представляется не каждый день, и потому я не раздумывая нанял карету и пустился в путь, - благо погода стояла хорошая и дороги были вполне пригодны для путешествий.
Правда, в пути меня, как водится, одолела скука, и я пожалел, что не позаботился о попутчике: этаком бедном юноше из провинции, едущем к своему богатому дядюшке, или, на худой конец, - старом подозрительном скряге, что, конечно же, согласился бы составить мне компанию, хотя бы ради экономии денег. Поэтому всю дорогу до Лилля мне пришлось сочинять стихи, или просто размышлять о странностях бытия.

Лилль встретил меня гудящей толпой зевак, среди которых можно было увидать и заляпанный жиром сюртук башмачника, и дорогую шёлковую вуаль знатной дамы. Лилль бурлил страстями; всем, от мала до велика, хотелось посмотреть на смельчаков, рискнувших выйти против жестокого зверя испанской инквизиции. Бродя в толпе, я часто слышал слова: «Вильгельм Оранский, гёзы, и, конечно же, - герцог Альба». Последнее произносилось с особой неприязнью, и одновременно с особым уважением. Конечно, ведь неприязнь есть лишь последняя ступень перед почитанием или открытой ненавистью – всё завит от того, какие струны господина обывателя будут задеты в большей степени.
Будучи представителем оружейной компании, мне было несложно добиться аудиенции с неистовым бароном, - так называли ла Марка, и, прождав в приёмной не более часа, я предстал перед ним в зале, увешанном смешными гобеленами, изображавшими идиллические картины несуществующих, «кремоподобных» миров.
Эти мысли, по-видимому, тут же отразились на моём лице, потому что, стоявший посреди зала невысокий, но, воистину, необхватный в плечах человек, громко рассмеялся, показав мне удивительно сохранившиеся зубы.
- Что, месье Дюро (такое имя я тогда носил), не по нраву вам эти картинки?
- Нет, ваша светлость! Я больше предпочитаю батальные сцены…
Улыбка сошла с его лица, и некоторое время он пытливо смотрел на меня. Надо сказать, что я с трудом выдерживаю подобные взгляды. Находясь под таким «прицелом», моя страстная натура чувствует протест и быстро выдаёт себя. Так было бы и на этот раз, если бы в шести шагах от меня стоял какой-нибудь бургомистр или нервический регент… но передо мною был сам Гийом де ла Марк, и ради этого я готов был вытерпеть любой взгляд.
- Какой вид оружия вы предпочитаете больше всего, месье Дюро? – вдруг спросил он и я ответил начистоту.
- Меч… ничего не может быть лучше доброго меча, ваша светлость!
- И вы тысячу раз правы! – воскликнул он, и в этот момент я понял, что понравился ему.
Он быстро преодолел разделявшее нас расстояние, и взял меня за руку.
- Знаете, я никогда не стану иметь дело с торговцем, не умеющим сражаться! Что он сможет мне продать: столовые ножи, коровье седло? А вы – другое дело! Хотите вина?
Не дожидаясь ответа, он подошёл к столу, налив два бокала. Я любовался им. Сейчас, на моих глазах творилась история и я мог, в буквальном смысле, потрогать её рукой.
- Нас ждут великие дела, месье Дюро! – сказал он, поднимая кубок. – Кстати, а как вы относитесь к католикам?
Этот вопрос был хуже, потому что ответить на него откровенно было равносильно самоубийству, а солгать – было опасно. Но тут, к моему великому счастью, толпа за окнами стала требовать ла Марка, и он, поставив бокал, направился к балкону.

Но железный Альба рвался вперёд. Уже перед самым отплытием до нас дошла весть о падении Наардена. Во всех тавернах ходили упорные слухи о том, что город был отдан железным герцогом на разграбление; о бесчисленных зверствах среди мирного населения и умиравших, прямо на улицах, обесчещенных женщинах. Даже жители Лилля – эти добродушные, жизнерадостные люди, ходили с хмурыми лицами, желая королю Филиппу нестерпимых мук в аду. Что же было говорить о матросах ла Марка! Они молча пили в кабаках, бросая вокруг себя такие взгляды, что даже мне – немало повидавшему на своём веку, становилось не по себе.
В тот день я закрылся в своей комнате, и весь день проходил от стены к стене, сгорая от ненависти. Несколько раз рука моя направлялась к перу, но стоило лишь взять его, как перед моим взором вставали кричащие женщины и желавшая эфеса рука, с хрустом ломала его, бросая на чистый лист бумаги. Так и не выйдя к обеду, я заснул, зарывшись в одеяла, и уже утром понял, что в этом путешествии мне не удастся быть просто сторонним наблюдателем.

Мы вышли из гавани рано утром. Торговки ещё пытались перебросить за борт увесистые окорока, но наш «Меч господень» уже отдал швартовы, и привычная ругань моряков сменилась быстрой и слаженной работой. «Десница господня» - второй, подвластный ла Марку корабль, красиво сверкал в утренних лучах начищенными стволами орудий, напоминая всем о том, насколько грозной может быть эта самая «десница».
Пролив встретил нас как старых знакомых. Стремительные чайки рассекали воздух, возглашая криками то святое дело мести, на которое мы отправлялись. Горизонт был чист, как душа ребёнка, и всех (включая меня) переполняло то особенное чувство причастности к чему-то большому и справедливому.
В отличие от снующих по палубе моряков, мне там не было дела. Ведь я был, всего лишь, представитель коммерческой компании, выпросивший место на корабле, якобы для наблюдения за качеством закупленных бароном орудий, которые (как я утверждал) были несколько хуже тех, что мог ему поставить я. Поэтому, до первого сражения я был совершенно не у дел, и мне оставалось лишь уйти в кают-компанию, где я смог выпить чарку-другую в обществе свободных от вахты офицеров. Барона среди них не было – он молился в своей каюте, но тут уж я никак не мог к нему присоединиться!

Мы встретили испанское судно уже на второй день. Завладев сушей, эти хозяева земель наивно полагали, что морские волны также примут их как полноправных господ. Но это было не так, и мы, как раз, должны были доказать это.
Было уже далеко за полдень, когда вахтенные заметили его на тусклом горизонте. И пока Ван Мейген – немолодой уже вахтенный офицер, всматривался в трепещущий флаг, - на палубе стояла гробовая тишина.
- Испанцы! – воскликнул он, наконец, и ответом ему был тяжёлый рык нескольких десятков глоток.
Я не новичок в этой жизни, но всякий раз, вспоминая этот звук, душа моя приходит в смятение, ибо нет на земле силы, способной противостоять справедливому человеческому гневу, и нет на земле власти, способной обуздать этот гнев, или покорить его…
- Испанцы… где испанцы? – кричал, выбежавший на палубу де ла Марк. Взбежав по трапу, словно дикий кабан (или, - зная его прославленного деда, - дикий вепрь), он выхватил подзорную трубу, не веря в столь скорую удачу.
- Испанцы! Святая Дева Мария – это они! Я поздравляю вас, господа! – рявкнул он, и я благоразумно заткнул уши, потому что в ответ на это раздался такой рёв, словно здесь, теперь, на их глазах, был обезглавлен сам «железный герцог».
- Я приказываю атаковать судно! – крикнул барон, перекрывая не утихший гул голосов. – Сигнальщик, командуйте «аврал» и на «Деснице господней»! Мы начинаем!

Я видел всё с самого начала. «Меч» и «Десница», раздув паруса, летели на вражеское судно; налетавшие волны, разбивались о киль, и солёные брызги били в лицо, словно вырывавшаяся из зияющей раны кровь…
Там, на корабле, не ждали пощады. Костры инквизиции и сожжённые города делали каждого, кто был теперь на его борту, исчадием ада, не имеющим права уповать на милость божью. А уж милость людская была и вовсе далека от них как спасительный берег Фландрии, по которому были раскиданы многочисленные испанские гарнизоны. Там теперь готовились к смертельной битве, ибо в те суровые времена, свидетелем которых мне довелось быть, смерть в бою считалась божьей милостью, по сравнению с теми муками, что посылала рука господня другим, не заслужившим Его снисхождения.
…От первого залпа в голове моей стоял звон. За два века я так и не привык к этому ужасному оружию, подавляющему человека не столько своей разрушительной мощью, сколько психическим воздействием. Когда дым рассеялся, я успел увидать сломанную мачту и осыпавшиеся в море обломки обстрелянного борта. Затем залп дали испанцы…
В те далёкие времена противники во время боя сходились так близко, что воюющие стороны могли разглядеть друг друга и даже узнать среди врагов своего бывшего товарища по каюте. Перед залпом испанцев я тоже успел разглядеть офицера, командовавшего орудиями. Он был молод и нагл, подобно взрастившей его империи, но этому юноше уже не суждено было дожить до старости…
Но прежде нужно было ещё одержать победу. Первый залп испанцев был силён и необычайно точен. Им было убито и покалечено столько матросов, что разгорячённый ла Марк захотел сам стать к орудию, но его удержали. Но вот, расчёты были восстановлены, и стрельба могла продолжаться.
Не имея более сил оставаться наблюдателем, я стал вытаскивать убитых и раненых из канонирского отсека, что оказалось весьма непростым занятием. Вместе с моим напарником – волосатым, дебелым детиной по прозвищу Испанский Сапог, - мы втаскивали тяжёлые тела по узкому трапу и укладывали прямо на палубе. Я быстро устал и запыхался, так что даже не сразу среагировал на следующий залп, который мы и испанцы дали почти одновременно.
Одно из ядер попало на палубу; меня обдало жаром, и острая щепка вонзилась в щеку. Моему детине повезло меньше: он схватился за шею – сквозь его сжатые пальцы била алая кровь.
- Надо же… а тебе – ничего, - прохрипел он, будто бы увидав в эти, последние секунды жизни, мою настоящую суть.
Мне захотелось сказать ему что-нибудь на прощание, но в канонирском отсеке вновь послышались крики и я побежал туда.
Заскочив в этот ад, вначале я не смог дышать. Дым, гарь и запах смерти были здесь повсюду, а в открытые орудийные люки вместо света смотрела застарелая, не знавшая пощады, ненависть.
- Что стоишь, – давай ядро! – закричал какой-то матрос, и я подбежал к ящику, едва не поскользнувшись в крови.
Матросами уже никто не командовал; Маэс – командовавший здесь офицер, был вынесен нами с Сапогом на палубу, - а вернее, то, что от него осталось. Но стрельба продолжалась. И хотя со стороны испанцев, как мне показалось, уже некому было стрелять, - здесь никто не собирался останавливаться.
Но вскоре нас, всё-таки, остановил голос капитана. Наступил последний, долгожданный и самый страшный час – время абордажа…
Развернувшись, «Меч правосудия» подошел вплотную к испанскому судну, громко заскрежетав по его борту. Вслед за ним, с другой стороны, подошла «Десница». Оставшиеся в живых испанские матросы стояли на палубе с мушкетами и саблями наизготовку. Кто-то из них выстрелил в ла Марка, но пуля пролетела мимо, а тот даже не моргнул глазом. Наступал тот миг, когда жизнь каждого становилась чем-то единым и гораздо более сильным, подобно тому, как неизвестные ещё науке фотоны превращались властью природы в ослепительно яркий солнечный свет…
Борты сошлись. С обеих сторон прозвучали залпы и озверевшие от крови матросы бросились на врага. Расталкивая других, со своим устрашающим палашом в руке, на палубу прыгнул ла Марк. Подобно неистовому викингу, он бросился на плотные ряды испанцев, исторгая проклятия. Несомый волной матросов, он прошёл сквозь врагов, подобно тарану и стоны раненых потонули в скрежете сцепившихся клинков.

Когда сражение перешло в убийство, я покинул корабль. Никто не мог упрекнуть меня в трусости, но убивать обречённых мне было не по нутру. Хотя я и не осуждал их, ведь это на их братьев, сестёр и детей низвергся огонь инквизиции, а значит, не мне, - никак не мне, было читать им нотации…
Я вернулся в свою каюту, что не пострадала от огня противника, поскольку находилась с другого борта, и долго сидел на рундуке, пытаясь привести в порядок свои мысли. А когда этого не получилось, - отправился к раненым, над которыми теперь изо всех сил колдовал Ван Гейзе – седовласый целитель, потерявший свою юную дочь во взятом испанцами Алкмаре.

Уже потом, спустя годы, когда над этим отважным народом вновь нависла угроза, я опять был с ними, поскольку считал, и буду считать народное сопротивление самым благородным делом. Тогда-то мне и удалось остаться запечатлённым на картине великого Рембрандта. Картина эта была написана столь мастерски, что ни какой другой портрет (а позже – фото), не могли передать так точно сути моей души, открыв её для меня самого. Разумеется, я не стану обозначать себя на этой картине. И не только из скромности, - ведь все, запечатлённые на ней люди были настоящими творцами истории, а я – лишь простым сторонним наблюдателем.


Примечания

Гёзы — участники революции в Нидерландах, воевавшие с 1566 г. против католического засилья Испании. Самая большая группа гёзов воевала на море и была названа морские гёзы.
Вильгельм Оранский по прозвищу Молчаливый – один из лидеров Нидерландской буржуазной революции.
Альба Фернандо Альварес де Толедо (3-й герцог Альба) – испанский государственный деятель и военачальник эпохи Контрреформации.
Филипп II – король Испании из династии Габсбургов.
Дед Гийома де ла Марка (носивший такое же имя), известный как Арденнский Вепрь, был весьма известной личностью и хорошо описан в романе Вальтера Скотта «Квентин Дорвард».
Испанский сапог – одно из пыточных приспособлений изощрённой инквизиторской мысли, сжимавшее ногу до колена с такой силой, что кости пытаемого ломались, и он становился инвалидом.
Речь идёт о картине Рембрандта «Ночной дозор» (1642 г.), написанной им по заказу для одной из стрелковых рот, участвовавших в Тридцатилетней войне 1618 – 1648 гг.