Однажды в метро

Не до вожделенного передыха, не до постельной неги с медовыми зевками нам грешным – изволь вскакивать в шесть, давиться горячим чаем или кофе с испуганными оглядками на стрекочущий будильник, не допив обжигающей чашки, не дожевав давящего гортань куска, без оглядки выбегай из подъезда и в тёмных утренних толпах механически иди под дождём ли, под снегом в строну станции метро. Тебе не до окрестных видов, не до огней и домов, когда рядом несутся ревущие авто, а в голове с тупой неотступностью свербит: «Только не опоздать… Успеть!» Никого не замечая, стоишь в эскалаторной тесноте, изолированный от всех и вся, и тебя неуклонно несёт в преисподнюю метрополитена, где металлически пахнет искусственно нагнетаемый воздух, с длинным гулом несутся поезда и навязчиво лезут в глаза крупные световые часы: «Шесть двадцать девять, семнадцать, восемнадцать, девятнадцать секунд»… Как всегда, механически переступаешь железный порог вагона, протискиваешься сквозь людскую густоту и бездумно застываешь, ухватясь за выгнутый поручень, чтобы не покачнуться, отдавив чьи-то ноги, когда шумно захлопнутся двери и толкнёт, возрастающее гудя и набирая скорость, набитый битком состав….
 Так было, есть и будет. Во всяком случае в этом уверял я себя, пока однажды в субботу заведённый порядок не сломался. Поначалу всё было по-прежнему, исключая рабочую давку. По причине странного малолюдства даже в кои-то веки удалось рассмотреть вагонный серо-коричневый интерьер с монотонным рядом сидений-близнецов, с потёртым, местами заплатанным полом, с тусклыми лампами и змеино длинными, тускло выблескивающими поручнями. Застарелый городской инстинкт продиктовал наглухо отгородиться от пассажиров, стать замкнутой «вещью в себе» и в бездумном оцепенении слушать подземные звуки движения. Но странно, сквозь привычные завывания локомотива и мерный стрёкот стыков в вагоне витал тихий, невыразимо грустный звук свирели. Поначалу показалось: что-то происходит с моими мозгами, но свирель слышалась откуда-то сбоку, точнее – с дальнего конца вагона, и господствовала робко, ненавязчиво, словно опасаясь ненароком потревожить.
И я стал оглядываться. Мимо, из дальнего конца вагона, прошла женщина в белой куртке, неся что-то в сомкнутой ладони; глаз невольно последовал за ней. Вот она подошла к высокому молодому человеку, одетому в чёрное полупальто и такую же бейсболку, и торопливо что-то сунула в его свободную от свирели руку. Он прервал томительный музыкальный монолог, разжал ладонь со смятой купюрой, сунул деньги в карман (как показалось, брезгливо) и застыл с перекошенной улыбкой на лице.
Всё произошло молча, как-то буднично, что поначалу нельзя было понять. Почему прервалась мелодия? Кто эта женщина? Отчего передала деньги? И главное, кто этот молодой человек? Студент консерватории, подрабатывающий в метро? Но почему он так непохож на поездного гастролёра? И отчего так горько, словно оскорблённый, ухмыляется?
Похоже, этим озаботился я один – никто из пассажиров даже не повернул «головы качан». Мы совместно ехали ещё какое-то время, вагон, как водится, мягко мотало из стороны в сторону, всё так же длинно завывал локомотив, всё так же колёса стрекотали на стыках, а я ни с того ни с сего терзался непрошенными загадками…
Позднее, поднявшись на эскалаторе в пёстрой толпе взаиморавнодушных земляков и выйдя на гудящую улицу с немыми громадами девятиэтажек, с их тусклыми сотами окон; да, выйдя на равнодушную улицу, я начал догадываться, отчего так заунывно, так невыразимо грустно исповедовалась свирель, отчего внезапно замолчала и, видимо, обиженная, огорчилась, тайным образом передав своё огорчение своему худощавому хозяину.