Подпольщик-21 записки вдогонку

1

В пику своему прадеду скажу: я – человек здоровый, покрепче многих хиляков, так называемых мужчин, пьяниц и наркоманов. Я не злой, но суровый, сам по себе, а не для других. Да и кто таков «другой»? Абстракция, тень, совершенная мнимость… «Так зачем обращаешься к нам, – слышу резкий упрёк, – раз мы для тебя ничто, «абстракция и совершенная мнимость»?» Ишь, поймали в логическую ловушку! Но я не так прост – порукой моя наследственность. Я не зря начал с незабвенного прадеда, увековеченного классиком: и во мне, последнем отпрыске рода, вкоренены умственная трезвость, взыскательность и убийственная искренность на грани самобичевания.
 А про «другого» я не солгал. Действительно, он для меня и тень, и мнимость, и полная абстракция. То есть в отношении физиологическом, но никак не в духовном. А вы, господа, поторопились уличить; это недостойно моих адресатов. Но я не сержусь: чужая душа – потёмки, в особенности моя. Я и пишу только затем, чтобы сообща прояснить её, если хотите, оросить благодатным диалогом, промыть на миру – а ну не так уж она и темна?.. Нет, я не обольщаюсь, потому как вижу ваши скептические усмешки: «Знаем, мол, читали путаную исповедь господина Голядкина. Разложил этого субъекта Фёдор Михайлович по косточкам. Жестокий талант – он и есть жестокий»… Что вы мне морочите голову? Во-первых, я – не Голядкин, а наоборот – Оглядкин; во-вторых, правнук за прадеда не ответчик; а в-третьих, не считайте меня слепым клоном литературного предка – я сам по себе, зарубите это на носу!

2

 И ещё одно предварительное замечание. Я стал Оглядкиным не по доброй воле, а тем паче по каким-то криминальным обстоятельствам. За кого вы меня принимаете? Я человек честный, хотя и суровый. Ну так вот по поводу паспортных данных. Всё случилось в приснопамятные советские времена. Не знаю в точности, но скорее всего какая-нибудь рассеянная пигалица из райсовета, фиксируя факт моего рождения, переставила первые буквы родовой фамилии, а мой покойный родитель Иван Фёдорович не досмотрел; когда описка обнаружилась, наверное, сообща поохали, но идти в учреждение не решились: затеряться в кривых кабинетах власти, а то и душу отдать – это запросто…
 Но дело не в этом – подумаешь, две буквы! Дух – вот заглавное в человеке, каков бы он ни был. Оглядкин или Голядкин – какая разница? Никакой, поверьте, милостивые господа. И вообще, с прадедом у нас немало общего. Я тоже обитатель подполья, только однокомнатного, с совмещенным санузлом и ванной; хоть живу не в подвале, а на восьмом этаже в спальном районе не заштатного, а вполне среднестатистического города. Подполье моё холостяцкое… Не усмехайтесь, я не женоненавистник, разочарую вас. Я-то знаю, каким душком отдаёт шлейф нашей фамилии (вы уж, поди, и носы позаткнули?); только знайте: за двести лет душок-то поиссяк, поистощился в смертоносном пламени революций и соцстроительтва… Вижу, крепко сомневаетесь? Что ж, не стану переубеждать – это не входит в мои планы.
 И вообще, милостивые господа, я не хочу вас ни в чём убеждать, а тем более переубеждать. Оставим это государственным идеологам, хоть и не жалую их, не уважаю… Да не о том я, всё сбиваюсь на постороннее. Мы ж договорились о заочной промывке души. Да-да, о промывке, только не в буквальном смысле: мы же начитанные, мыслящие люди ХХ1 века, не так ли? И не подозревайте меня в иронии – я пишу на полном серьёзе. Повторяю: я – человек суровый, шуток не люблю, иронистов и сатириков не почитаю: жизнь – дело серьёзное. Да об этом и прадед писал. И вот изменилось время, расцвела технологическая цивилизация, – а душа всё так же бесприютна!
 Конечно, можете не верить, воля ваша, господа. Я не в обиде – донельзя нахлебался недоверия и с горечью убедился: истинного понимания днём с огнём не сыщешь. Прав сгнивший в лагерях поэт: «И спичка серная меня б согреть могла». Даже спичка серная, даже она! А тут и витрины и реклама полыхают, город огнями залит, – а согреться негде… Нет, не думайте, я не жалуюсь; режу горькую правду. Это вы думаете, что я нытик. Ложь! Я – реалист в высшем смысле, если сослаться на непререкаемого Фёдора Михайловича. Правда, это он говорил о себе. Но разве я не имею права – или тварь дрожащая? Как видите, цитация мне доступна – мы не лыком шиты, кое-что почитываем, пусть и в подполье.


3

 Не хочу прятаться за чужие мысли – в своих вот-вот утону! Неотвязно стучит в мозгу: «2012-й – конец света… 2012-й – конец!» И не то чтоб я дрожал за свою шкуру (пожил достаточно), – уязвляет собственный, а не планетарный финал: чего нажил, что постиг, что сотворил? Да-да, это и есть проклятые вопросы. И 2012-й тут не при чём – что мне древние майя с их апокалипсисом? Проживи я хоть до ста (опять же вопреки скаредному прадеду), а вопросы-то обострятся… Ну да, было скудное детство, суровая юность, послевоенная голодуха под приглядом усатого вождя, была полная неразбериха, от которой свихнулся самый передовой в мире социум. И вот остался я – одинокий, как перст, стареющий, исподволь припасающий погребальные пожитки: смерть – самое серьёзное дело жизни.. И вот стою, заглядываю в себя – и что вижу? Клубящийся хаос пережитого, передуманного и проклятого… нет, кое-что из заветного осталось – как без этого? Только проклятого много больше. Верь я в Бога, поди, было бы иначе. Но ледяной рассудок не дозволяет – жутковатая ясность до костей трезвит! Ничтожный земной шарик, студёный космос без конца и края, миллиарды галактик, звёзд и чёрных дыр; а тут ещё «тёмная материя», той же природы энергия, циклопические ураганы микрочастиц… Куда мне, мыслящему клопу, деваться? Как устоять? На чём утвердиться?
 С отчаяния прибегнешь к спиртному. Не усмехайтесь раньше времени. Я не алкоголик, не машите руками! К спиртному я прибегаю редко и не для того, чтобы оглушить сознание; наоборот – чтобы прояснить вышеназванные проклятые вопросы. Выпьешь рюмку-другую, сосредоточишься, отвлечёшься от бытовых помех и начинаешь вопрошать. Кого? Некую безликую субстанцию, заливающую тебя. И вот вопиешь: «Напрасен ли я? Истин ли? Благо творю или пагубу?» И когда «да», ощущаешь некий свет, нисходящий на чело; он даже сквозь закрытые глаза проникает в тебя, греет, как солнечный луч. А когда субстанция отрицает, ни света тебе, ни тепла… Спрашиваете, каково соотношение? Фифти-фифти, как принято говорить. Так что не решён ты до конца, не закончен. Чертыхаешься про себя, выльешь остатки спиртного, даже проклянёшь его. И снова один-одинёшенек, и нет дорогого собеседника…
Небось заслушались? Сентиментальные нюни распустили? Эк я вас размягчил… Но спиртное – большая редкость, а львиная доля дней – в суровой трезвости и самоедстве.


4

 Что? Если не ослышался, вы говорите о «вечных ценностях» – о любви и дружбе? Прекрасно! Именно этого я и ждал. Так вот, милостивые господа, ваши «вечные ценности» и добивают меня. Нет, это не пижонство – я слишком серьёзен для подобных глупостей. Возможно, «добивают» – не то слово и я дал маху. Возможно. Не до стилистических тонкостей, когда болит душа. Но одно справедливо: ни любовь, ни дружба не греют сердца; скорее наоборот. Поймёте ли, проникнитесь ли, милостивые господа?
 Что касается вашей любви. Не стану вспоминать слепую гиперсексуальность юности – там и объект не нужен был: самая суть мира сосредоточивалась в горячем паху… Пропускаю сексуальную механику молодости, разделённую со случайными партнёршами, – скучновато это. Расскажу о последней, с позволения сказать, любви. Только не перебивайте, не комментируйте, а тем паче не насмехайтесь – слишком хрупка материя…
 Как это случилось со мной на шестом десятке, сам не пойму. Познакомились в компании сослуживцев, разговорились. Вернее, больше говорила она, а я слушал. Видимо, моё восприятие было проникновенным, если дама согласилась на проводы до дверей дома. Я как истый кавалер не позволил себе ничего лишнего, даже вполне уместного не позволил, хотя меня чуть ли не колотило от телесных прелестей провожаемой. Расстались, обменявшись телефонами. Вот бы и закончить на этом – ничего бы и не случилось; так нет, седина в бороду, а бес сами знаете куда… Теперь-то я убеждён, что без этого беса, только не вербально простонародного, а натурального, с рогами и копытами, не обошлось. И дёрнул он меня за уды, заворожил, запророчил всякие сласти, коих даже привкус я благополучно запамятовал в подпольном житье-бытье. И снилась та дама, и грезилась чуть ли не наяву – я первый и позвонил. И, не поверите, милостивые господа, как деликатно она от меня отделалась! Спасибо, мол, за звонок; благодарна, мол, за внимание и память, – только не сердитесь: не совпали мы да и не можем совпасть, нет меж нами «химии» (так принято называть некие феромоны, связующие мужчин и женщин). Вы представляете! «Химию» подавай этой эмансипетке! Без феромонов я не согласна как равноправная личность в дамском теле… А как же мои мужские достоинства – ум, начитанность, строгость в быту? Что я тебе, сопливый юнец, что ли, ваше величество Женщина, как благоговейно выпевал приснопамятный бард с гитарой?
 Я эмансипированных дур не выношу. Они, видите ли, дамские телесные достоинства приписывают собственной воле, будто бы они сами по собственному лекалу сформировали себя вплоть до мало-мальской выпуклости. Чушь собачья! Тут родительские гены замешаны, а над ними – матушка-природа; так-то, господа хорошие. И ни слова об этом больше.


5

 Легко сказать: «Ни слова»… А я, как видите, остановиться не могу. Тут не до шуток – самолюбие задето и даже оскорблено. А самолюбие у нашего брата подпольщика преобострённейшее – вспомните моего литературного прадеда. Да и я недалеко от него ушёл: кровь и через столетия кричит: «Ворон ворону глаз не выклюет». Возможно, про ворона я несколько переборщил, но только с одной целью: снова и снова подтвердить наше с прадедом родство; и не просто подтвердить, а и возгордиться этим родством, потому как самолюбие – это неприступная стена меж нами, обитателями подполья, и вашим, господа, расхристанным социумом.
 Вернусь к тем же дамам. Конечно, вы не согласитесь с тем, что я сейчас скажу, окрестите меня пошлым женоненавистником, а то и ещё язвительней… Мне на это наплевать, хотите обижайтесь – хотите нет. Ну так вот, теперешние эмансипированные, за редким исключением, опасные хищницы. Гляньте на телеэкран, сколько за ними преступлений! То своего мужа киллеру закажут, то лично попытаются убить; а если дело больших денег касается, тут уж они истинные мегеры! И ведь заранее знают, в суде им гарантированы послабления: во-первых, хрупкие женщины, продолжательницы рода (это при нашей-то провальной демографии!); а если на руках малолетние дети, тогда, грубо выражаясь, полный ништяк: либо условно осудят, либо колонию поселения предпишут. Что, разве не так? Не спорьте со мной, я криминальную хронику строго отслеживаю , даже, если хотите, вам статистику предоставлю. Я человек строгий и уважаю истину… Уф, кажется, с одной из ваших «непреходящих ценностей» я расквитался. С амурами всё ясно. А теперь по поводу дружбы.
 Как на духу говорю, не было у меня друзей; были приятели, сослуживцы, в юности были подруги (если их можно так назвать?), а друзей, в вашем понимании, когда душу отдают, – не имелось. Впрочем, я ошибаюсь – трудно одним махом окинуть сокровенную жизнь. Я близко сошёлся с Александром Герасимовичем (фамилию опущу) – узником советской власти, из бывших дворян, чудом выжившем в трёх лагерях и бесчисленных пересылках. Сутулый и седобородый, он мне годился в отцы да и относился, как родитель, только не по телу, а по душе. Вы правы, господа, другом я назвал с большой натяжкой: ну какой он ровня? – вдвое старше, опытнее, я бы сказал – матёрее. Что до ума… Упрекайте меня в высокомерии, в завышенной самооценке, в нарциссизме и прочее, прочее, – только умственного превосходства я не ощущал. В сущности, мы оба обживали общественное подполье: он – как бывший репрессированный; я – будучи подпольщиком по происхождению.
 Но дело не в этом, а в том, что сошлись-таки двое разновозрастных и разноопытных, при том ничуть не разномыслящих. Мы оба видели общественные пороки и властные преступления; мы порицали массовую алчность, когда люди, в буквальном смысле, «гибнут за металл». Александр Герасимович называл это комплексом «пещерных совков», и я соглашался… Мы вообще во многом соглашались. В частности, и в том, что далеко не случайны наводнения в Новом Орлеане, цунами в Полинезии, страшные японские землетрясения и ядерное ЧП в Фокусиме. Никакое это не «Божье наказание» – это естественный планетарный цикл движения материковых плит… Не возражайте, господа, не надо сотрясать воздух.! Повторяю: это естественный планетарный цикл, и не стоит видеть в этом некие провиденциальные цели наказания или поучения несмышлёной цивилизации. У планеты своя внутренняя жизнь, планета ничуть не виновата, что гибнут населяющие её человеки. Так было, есть и, поверьте, будет, как бы вы ни уповали на Моисея, Христа или Аллаха. Погиби же майя, ацтеки. А вспомните Атлантиду. О чём тут говорить?


6

 Умер Александр Герасимович – и я осиротел. Родственников у него не было, и по завещанию он мне оставил погребальные деньги да с десяток философских книг. И на том спасибо – я живу скудно и в посторонних деньгах не нуждаюсь. Я, вообще говоря, ни в чём не нуждаюсь, разве что… Но об этом потом. О чём это вы? О приятелях? Конечно, они были: коллеги по вредному химпроизводству, сейчас все мы на заслуженном отдыхе, получаем заслуженные гроши на уровне пресловутого «прожиточного минимума». И вот ведь до чего дело дошло! – многоумные социологи называют наши года «возрастом дожития». Каково, милостивые господа?! Не жители, а дожитки – эвона!
 Вы опять о приятелях? Выскажу всё, как на духу; к чему дипломатия? Один из самых близких на старости лет маниакально молодится: упорно худеет с помощью тибетских диет, регулярно посещает сауну и даже пользуется особой косметикой. И полагаете, во имя чего? Не только и не столько для долголетия – дудки! – всё ради «молодого мясца» (его терминология); всё для ого, чтобы спать с юными девицами. «От двадцати до двадцати пяти – мой размерчик», – торжественно провозглашает он. Каков орёл сизокрылый? Ну повстречался я с ним разок-другой – тошно стало: с моим-то взыскательным умом только утончённой конюшни не доставало! Одним словом, вычеркнул я его напрочь, и не жалею…
 Другой приятель пустился во все тяжкие. Сменил три жены (все от него разбежались) и беспробудно пьёт горькую. Вы правы: это национальный порок. И мне тоже вслед за вами приятеля жалко; и вдвойне, потому что не бездарный человек – стихи пишет, часто неплохие. Особо запомнилось одно из самых недавних:

Я время тороплю…
А чтоб сказать: «Замри!
Продлись, не торопясь да осеняя светом.
Потребны мне всего мгновенья два иль три,
Но вечностью пронзённые при этом».

Но я всё тороплю –
Мне надобно спешить.
Как будто на бегу ухватистее руки,
Обширней закрома задышливой души,
А злые западни так смехотворно хрупки.

 Как тонко чувствует, горемычный! Всё про себя знает и про бездну, куда падает, и про конец скорый… Знает и беспробудно пьёт. Бедолага! Его-то одного я и уважаю и только за то, что всё про себя знает и сознательно опаляет адским огнём. С ним чаще всего и встречаюсь (раз в два месяца); хорошо говорим, потому что и он – из подполья, только, в отличие от моего, напрочь проспиртованного. Мне с ним хорошо … до второго стакана; дальше он «выпадает в осадок», а я ухожу восвояси, в прокуренное одиночество… Нет, не совсем так! В изначальную человеческую одинокость, которую вовек не превозмочь.


7

 Позвольте пофилософствовать. Жизнь драматична по двум причинам. Первая: наша одинокость, телесная замкнутость,а следовательно, – изолированность; вторая, самая неодолимая – наша неминуемая смерть. Вот из этого исходите, прежде чем опровергать мою путаную исповедь. Опровергнуть проще всего; опять же это льстит самолюбию: вот, мол, какие мы мудрые и независимые! То же самое и про себя скажу. Ну и что, так и будем друг перед другом красоваться? Разве для этого я свою писанину продлеваю? Поставил бы точку, чертыхнулся про себя – и дело с концом. Невелика наука… Так ведь не хочется этого, страсть как не хочется! Надо бы кое-что прояснить, омыть душу в добром диалоге. Нам и слова-то неспроста даны – чтобы обмениваться ими, соединяться, отторгаясь (одинокость же!)
 Многое я вам наговорил, кое-чем шокировал, не так ли? А я не боюсь откровенности – чего мне скрывать, перед кем наводить румяны? Разве перед самим собой. Иногда так зайдёшься в самоедстве, что жуть берёт; думаешь: ну сволочь ты распоследний, нелюдим проклятущий, мизантроп ты подпольный!... А потом очнёшься: что со мной, отчего я эдак-то с собой любимым? Ведь никто не пожалеет, никто не ободрит, не погладит по головке- не терзайся, мол, понапрасну, не гони пургу, не такой ты бросовый, скорее наоборот, и так далее в этом духе. Очнёшься вдруг, разгонишь бесовское наваждение – и снова зауважаешь себя: ещё не вечер, господа, не всё потеряно, хотя многое прошло стороной.
 Сейчас какие идеалы навязывают? Я имею в виду все теперешние СМИ. Всё до примитивности просто: женщина ХХI века должна быть независима и агрессивна; мужчина – предприимчив и жесток с конкурентами. А куда нам, обитателям подполя, прикажете деваться? Спрыгнуть с корабля современности? Да знаете ли вы, господа хорошие, что сейчас пол-России мается в подполье, не в буквальном смысле, конечно? В сущности говоря, это и есть ваш «народ-богоносец» в современном виде его… Что? Опять перегибаю палку? Нет, я не человеконенавистник и не русофоб. Я – Оглядкин Александр Иванович, 55 лет, по национальности – не юрист, не был замешан, не участвовал, не привлекался. Вам этого мало? Не забывайте, от кого я веду родословную и кто обессмертил моего прадеда. Вряд ли о вас соблаговолит написать нынешний Достоевский. Впрочем, нет ему подобных и быть не может в вашей рыночной псевдолитературе – слишком дурной душок исходит от нынешних романов и стишков. Так-то, милостивые господа мои, такова правда-матка.


8

 Выпалил сгоряча, а теперь краснею. Поскромнее бы надо, трибун пламенный; кто тебя прыткого уполномочил? Кто дал право размахивать виртуальной шашкой? Дед Пыхто – вот кто! Разве я обязан спрашивать разрешения? Разве права не имею, или тварь дрожащая?! Совсем зарапортовался… Это всё оно – подпольное наследственное – пропитало до мозга костей. А что подполье? – чем оно ущербней какого-нибудь чиновничьего дворца, тайком возведённого на ворованные миллионы? Я-то гол, как сокол, даже в мини-коррупции не замешан; а потому имею право безоглядного голоса. В конце концов, предок на моей стороне; а это вам не понюшка табаку. А значит продолжу самокопание – с такими собеседниками, как вы, господа, это идёт в охотку.
 Я – один на один с целым миром, а значит – с людьми. Если б не коренной атеизм, спрятался б за доброго Боженьку: Его, мол, а не моя воля; если и согрешу, то покаюсь – и как с гуся вода! Вот он, безгрешный Адам с благодатными потрохами; какой с него блаженного спрос? Он живёт не в гнилом подполье, а в Божьем мире, постигает премудрость Отца Небесного, а если и падает во грехе, то не просто от нечего делать, но по попущению Господнему. А раз так, то одумается, восплачет и очистится для дальнейшего горнего восхождения…
 Слышу ваши гневные голоса. Успокойтесь, я не богохульствую, отнюдь; я маленько помечтал. Разве нельзя мне, подпольному сидельцу, помечтать о благой жизни? Вам-то запросто – вы же благодетельные, на вас, поди, и крестики нательные? А вот на мне нет. И живу, как сыч, и обдувают меня жгучие сквозняки современности; гляди того собьют с ног, закрутят и унесут к чёрту на кулички. Так и существую без Бога, но и без чёрта. Я не Иван Карамазов, будьте спокойны ( не забывайте о моём прадеде). Пока с рогатым не знался – голова крепкая, я человек суровый. Это чистая правда: разум у меня рентгеновский, всё насквозь пронизывает; зато сердце в этом смысле даёт сбои… Вы не забыли про ту, эмансипированную, которая мне отказала? Не забыли? Вот и я, как ни бьюсь, из памяти не вытравлю. Стоит перед глазами, особенно длинными, холодными ночами, и манит, и манит!.. И не только телесно, клянусь вам. И нахлынет тройное сиротство, накроет, как клопа ничтожного. Тут и прибегнешь к спиртному – отпустит душу, постепенно соберёшься и начинаешь вопрошать некую безличную материю: так ли живу, туда ли иду, долга или коротка стезя житейская?


9

 Но сколько ни вопрошай, а проклятые вопросы остаются. И киснешь в своём подполье, как пень на болоте; и спиртное не утешает, наоборот – психологически давит на тебя, чтобы с головой утонул в гнили и не вякал оттуда, не тешил гордыню, не философствовал пустопорожне, как постылый отброс общества. Да, милостивые господа, я – отброс… То есть отработанный материал, вошедший в «возраст дожития» (так величают нашего брата служаки пенсионных органов). Когда работал, было терпимее, хотя монотонное химпроизводство опротивело. А куда денешься? Наследства доблестная родня не оставила, если не считать бросовых шести соток за городом с покосившейся халупой-развалюхой. На кой ляд мне эти угодия? Я не грязнопузый пахарь – у нас в роду таковых не было. Мы, Голядкины, городское семя со всеми вытекающими последствиями. Да, со всеми, будьте спокойны! А куда деваться в теперешней России, когда патриархальная деревня дышит на ладан? Куда?.. То-то и оно, – в мегаполисы, в наши провонявшие города с заглохшими заводами, с бесконечными офисами, конторами и конторками, населёнными пресловутым «офисным планктоном». Россия – страна городов, а не деревень; сейчас Хорей и Калинычей в натуральном виде не существует – каюк достопамятной Руси, будьте покойны! Как хотите, только я выскажу нутряную крамолу; впрочем, вовсе не крамола она, а горькая правда. Я к тому, как неловко теперь перечитывать пламенного Фёдора Михайловича, его гимны грядущей России с её всемирным призванием сверхспасительницы всех племён и народов. Даже стыдно думать об этом, как бы вы меня ни проклинали.
 Всякая правда – горькое лекарство, милостивые господа; но лечиться надо. Как же мы будем спасать мир, когда сами себя не уберегли?


10

 Вы полагаете, что я преувеличиваю? Тогда почему наш достославный социум в таком идеологическом раздрае? Почему «правые» ни за что не договорятся с «левыми»? Почему катастрофически падает нравственность и мы неуклонно вымираем? А ведь ХХI век, господа!
 Простите за самонадеянную «публицистику» – больше не буду: не моё дело, дорогие оппоненты, вовсе не моё… Зарекался отвлекаться на постороннее, да бес попутал; ничто человеческое мне отнюдь не чуждо. Вот и продолжу о человеческом. Вы, наверное, догадались: речь пойдёт о той, что мне отказала. Да, со временем мне становится всё тяжелее и тяжелее – я ж не каменный! Самолюбие самолюбием, но ведь душевного тепла хочется, и не важно, кто объект обожания, пусть даже пресловутая эмансипетка. На скороспелое воспламенение её не рассчитывал (химия из ничего не возникает), а потому просто хотелось увидеть. Предлог избрал вполне благородный: я позвонил, что приду за книгой, которую дал почитать. Само собой, это был Достоевский и, конечно, «Записки из подполья» ( на этом пункте мы на короткое время сошлись: её поразило моё родство с главным персонажем). Итак, книга. Самый невиннейший предлог, даже с интеллектуальным подтекстом, не так ли?
 Я предварительно позвонил, она отстранённо согласилась, тем более я и претендовал-то на ничтожную минуту её жизни. Пришёл ко времени, позвонил в квартиру, вижу: дверь открывает некий амбал (то ли брат, то ли бойфренд), а за его спиной, точнее – из-за плеча, как драгоценная жемчужина из раковины, выглядывает она. Ни слова не говоря, амбал протягивает книгу, а через миг (вы не поверите!) спускает меня с лестницы.
 Хорошо был всего лишь второй этаж, не то вы бы не читали моих записок…
 Кто-то из ушлых мудрецов постиндустриального разлива изрёк: для того, чтобы стать истинным мужчиной, нужно, чтобы хоть раз тебя побили и чтобы тебе отказала женщина. Таким образом, я всё это получил разом и в одной упаковке. Вот и решайте, стал ли я настоящим джентльменом.


11

 Повторяю, я этого до сих пор не знаю. Помню, с покойным Александром Герасимовичем мы пытались домыслить до человеческой сути (не важно, мужской или женской), долго плутали в мрачноватых глубинах , изредка выползая на романтические просветы, в основном даденые отечественной литературой, но до психофизиологического ядра так и не добрались. Сплошные противоречия, господа , безнадёжные потёмки! И никаких «пилигримов духа», исключая международного Дон Кихота, этого шута горохового, которого, между нами говоря, чертовски жалко.
 Мне и себя жалко, если сбросить маску зачерствелого высокомерия. Да, я высокомерен в целях самозащиты. От кого, спросите? Странный вопрос! Да от самого себя прежде всего, а потом уж от «прогрессивного» социума. Да и как не защищаться мне, потомственному подпольщику, если даже не безопасно высунуть нос из своего убежища? Это у меня в крови – так жили деды, так обретались родители в достославных тоталитарных кущах, то бишь в загородных бараках возле вонючего химкомбината. Так с детства и запомнились тесная семейная девятиметровка с удобствами во дворе да облупленная индустриальная труба, едко дымившая рыжим.
 Да, было детство с жалкими радостями, случались скудные праздники (государственные и семейные), и продолжалась ползучая проголодь с родительскими порками за малейшую шалость… В общем, небо в сплошных алмазах! Я это не ради вашей жалости говорю – плевал я на неё. Соображайте, откуда пошла моя подпольщина.
 А потом коротко фукнула хвалёная «оттепель». Единственное, чего она предоставила, – дилетантскую народную стройку и долгожданное переселение из барака. Какая-никакая «цивилизация»: однокомнатная квартира с кухней и тёплым гальюном, сараюшка с погребом и шесть соток, наши потогонные кормильцы. А в остальном – та же захолустная тугомотина, пролетарское прозябание в зловредных цехах и скептическое ожидание хрущёвского коммунизма.
 
 
12

 История показала ядрёный кукиш – и я в общественном смысле сроднился со славным прадедом. Так кем же я стал в итоге социальных кульбитов? Экс-строителем «светлого будущего всего человечества»? Перезрелым эмбрионом «свободного общества»? Или прожигателем неудавшейся жизни? Давайте раскинем социологический пасьянс. Отказываетесь? Понимаю, боитесь растерять зыбкий житейский оптимизм – как бы не угас жиденький «свет в конце туннеля»…
 Нет ни света, ни туннеля, осторожные вы мои! Есть подполье, вроде спасительной норы, над которой, что бы там ни было, всё же не каплет. На том и стою, а засим ставлю жирную точку…
 А вышло многоточие, милостивые господа. Почему спрашиваете? Точно не могу сказать, но, кажется догадываюсь. Многое наврал я, лишнего на себя наговорил скорее всего от гордости. Есть такой грех. Как уверишься в своей исключительности, крылышки вырастают – и всё тебе нипочём. И мелешь про себя небылицы, и возводишь напраслину особенно перед теми, кого ставишь ниже себя. Я ведь и вас ставлю ниже и делаю это легко, потому как вы – люди заочные, абстракция и совершенная мнимость… Вот мы и совершили сальто-мортале, пришли к тому, с его начали. Вспомните, как в первых строках этих записок я аттестовал «другого»; не забывайте, что я сам по себе, а не для других. Так-то оно так, только это полуправда; иначе зачем я битый час мучаю бумагу?
 А всё потому, что необходимы вы мне. Как ни крути, а человеку нужен человек Любому, даже самому совершенному (ему-то в первую очередь). А что говорить обо мне, подпольщике?! Думаете, бока не болят после той злополучной лестницы? Да что бока! – душа недужит от презрения, выказанного мне. Да, я не Ален Делон и даже не Киркоров; конечно, не семи пядей во лбу (хотя и не дурак), – только зачем за здорово живёшь с лестницы спускать? И ведь эмансипетка не протестовала, заметьте себе. Неужели я до такой степени ничтожен?


13

 Не за себя – за Отечество обидно. Думаете, я перекати поле безродное? Я – исконный кацап, а корни мои вам небезызвестны.. Что из того, что атеист, что прилюдно не крещу лоб, как в противовес мне делают теперешние неофиты. Между прочим, почти все они – нераскаявшиеся коммунисты, в глубине души мечтающие о социальном реванше. Понятно, жизнь повернулась на сто восемьдесят; хочешь-не хочешь, приспосабливайся, не отставай от моды на квасной патриотизм со всеми громкими причиндалами. Если хотите знать, я сам – сокровенный патриот, именно сокровенный, а не показной. Мне из подполья многое видней, точнее – слышней: в потаённой глубине явственнее «подземные гулы» повседневности; я бы сказал, «стоны земли». Порой заслушаешься до слёз, а то и безмолвной истерики, и поделиться не с кем.
 Спиртному я уже не доверяю, прибегаю либо к литературе, либо к скудному общению с единичными приятелями. О троих я упоминал. На беду, Александра Герасимовича, как вы знаете, нет в живых. Остаются двое. О стареющем сладострастнике, охотнике до «молодого мясца» говорить не хочется, хотя в недалёком прошлом, до того, как он свихнулся на сексуальных «скачках», мы были довольно близки. Честно говоря, мне гораздо симпатичней тот горемыка-поэт, которого вы, надеюсь, не забыли. Может быть, непростительно редко я вижусь с ним, но, поверьте, эти встречи для меня не бесполезны. Понятное дело, мы не близнецы-братья, но ведь противоположности сходятся, не так ли? Правда, я не имел трёх жён, не пишу стихов и не пью горькую запойно, – только оба мы, если приглядеться, «невольники чести»: отбросы дикого капитализма, положившие на него с прибором.
 Пётр, как и я, живёт на окраине, только не в девятиэтажном «муравейнике», а в стареньком частном доме о три окна; изба стоит среди полузаброшенного огорода, лет пять некопаного. Вдоль кособоких заборов – ядовитые заросли крапивы и лебеды, в центре – три полуживых яблони с полуоблупившейся корой и дикий вишенник, сквозь который не продраться. Правда, в углу, впритык к дому, действующая банька с жаркой парной, которой я, по приглашению Петра, иногда пользуюсь.
 Вы торопитесь увидеть хозяина этой фазенды? Я вас разочарую: это далеко не богатырь, скорее наоборот – лысый, плюгавенький мужичонка с жидкой бородкой. Поверьте, я по сравнению с ним – писаный красавец. Зато, помимо поэтического дара, Пётр обладает удивительным голосом – мягким, бархатным и в то же время сочным, я бы сказал – качаловским. Он артистично декламирует стихи, а в подпитии, как штатный вокалист, поёт русские застольные песни.
 Ну так вот. Недавняя наша встреча была для меня если не судьбоносной, то знаковой. Я застал Петра под весёлым шафе, он сентиментально обслюнявил меня, предложил выпить по стакану; а когда я отказался, снисходительно хлопнул меня по плечу: «Эх, Санёк, на хрена тебе занудная умственность? Будь проще, житуха – дело юмористическое!» А потом, приняв на грудь, прочёл:

Охота жить анахоретом
И гнать нетленку на века
Не ради славы, но при этом
Предвидеть, как она сладка,
Как ублажает изобильем
Поклонниц, баксов и наград…
Ну хватит! Благо – не убили,
Я жалостной житухе рад.

 Прочёл и по-детски захохотал: «Идея-фикс подпольного поэта. Ведь хороша, Санёк, а? Рад житухе жалостной, но не жалкой. Судьба давит, а мы крепчаем…»
 Я согласился. Посидел с ним полчасика, грешным делом, выпил мерзавчик и ушёл восвояси. По дороге долго прикидывал, почём фунт лиха. В самом деле, почём, милостивые господа? Как хотите, только я поумничаю напоследок, не серчайте. Думаю так: существует огромнейший фунт всероссийского лиха тяжестью эдак в миллион тонн, а то и более. Фунт-то единый, а распределён не поровну: элите – граммы, народу – тонны. И тонны-то эти не совсем поровну, хотя всем под завязку хватает, да ещё как! У нас с Петром гнёт аналогичный, только прём мы его по-разному: он – навеселе, я – в сосредоточенном угрюмстве. Но у Блока-то сказано: «Простим угрюмство. Разве это сокрытый двигатель его»… Продолжение, понятное дело, меня не касается – я с боку-припёку. Сокровенно дышу в две дырочки, ни на что не претендуя. Почти как вышеозначенный Пётр со своей «жалостной житухой».А что, в этом заложен небросовый смысл, как вы полагаете? Сиди себе, попивай-покуривай, никому не мешай – и то благо. А что до гражданственности и проблем века, знаете, болеем, подпольно протестуем; но взбежать на баррикаду с «калашниковым» и триколором (варианты – парсуна Сталина, икона) – это, уважаемые господа, не для нас. Покажите пример, а мы посмотрим.

    2011