Палата 6

Выжато мокрым полотенцем сознание, вытянуты мысли дотошными правдоискателями. В раскрашенной чайными листьями белой палате поздно кому-либо говорить об ошибках прошлого. Поздно причитать и рассказывать о том, что хватит точки опоры, чтобы перевернуть мир. И боле не участвовать в глупых спорах, отдав собственной кровью виру. Усмехнется языческий бог, слизывая своим языком сливки общества. Обезумевший от упоения властью сноб, написал мелом, что будет делать то, что ему захочется. Внезапно тенью на стене появляешься ты. Палата заперта, тени отбрасывают только кресты решеток на окнах. Но это не имеет значения, с тобой мне не так одиноко. Многие ударились бы лбом о пол, приветствуя в тебе бога, многие бы сошли с ума, осознав свою тернистую дорогу в направлении никуда. Ты возникла из дыма времени, заглянула мне в душу, и взгляд твой разрывал суть на части, пытал, нестерпимо мучил, губы шептали о дороге к счастью, через лишения и неблагополучие. А я не в силах был поверить, и связывал тебя музыкой, сматывал серебряную нить потерянного города в клубок, что никогда не будет размотан. Где-то за шторами сотен окон, с моей судьбой не переплелась добрая сотня судеб. Свою ладонь, приложив к моей ладони, ты сверкнула металлом глаз и два вседержителя пали - воздаяние агонией за огонь, разожженный в нас. Свист самолета, земля, погребенная под снегом на многие мили вокруг, небольшая землянка, вечерние требы, вырывающиеся письмом из дрожащих рук. Кроме нас еще трое – в эти интересные времена, клеймо проклятия больше стоит, чем некогда христово распятие и вина, что ложится снегом в простреленную ладонь. Праведники слепы, слабеют скрепы, призывают на нас адов огонь. Смеются блаженно, пока холод зим убивает Спас. Воздевают руки, недостаток сытости обличают во фразу «Господь ненавидит всех вас». Иерейский перст глаза поочередно выдавливает. Кладет их себе в рот владыка, вскормленный учением гностиков. Ты смеешься над ними, заплетаешь волосы в косы, поджигаешь святой лик и не задаешь лишних вопросов, типа – а куда делись те трое, что были с нами еще вчера? Или – а сколько человеческая жизнь стоит, если ее держит игла? Мы существуем и не существуем с тобой одновременно, мимо нас проплывают миры, окончание истории – всегда тлен, смена поколений тысячи лет – тлен. На огромном полотне сотворения миров, вышивальщицы готовят узор невиданный ранее. Много интересного нам могут приготовить глубины сознания, но даже там иногда бывает тесно и то, что называлось ране безумием, постепенно занимает свое почетное место на троне, оставленном благоразумием. Из катарсиса вытряхивает удар в грудь, второй удар – глаза открываются, кашлем зашелся, уснуть уже невозможно, отвергнуть мир, окружающий липкий, до тошноты тревожный, не дают руки санитаров. Адреналин сужает зрачки, напряженные лица катаров. Сознание сжимается в комок, изрыгает повествование сумбурностью строк, отрешается от взгляда, от исхода, от неизвестных религий, сжигает на костре книги, меняя их на воду, меняя их на разговоры о погоде. Ледяные ванны, выпадающие волосы, губы шепчут, но нет голоса. Руками, словно в вязком болоте, гребу к окну. Они отвернулись вроде бы – вниз – в тишину.