Дорога к морю

        Целый день Алешка был напряжен и взвинчен. Ожидание поездки на море, наконец-то, подошло к концу. Но предчувствие какой-то неприятной случайности, как это бывало уже не раз – то колесо спустит, то отцу срочно понадобилось перебрать что-то в моторе «Запорожца», то мама, укладывая вещи по чемоданам, разражалась причитаниями по поводу отсутствия какой-то тряпки, без которой она ехать на отдых не может – заставляло его мучиться до последней минуты.

        Сегодняшний вечер преподнес сюрприз намного серьезнее и коварнее. Младший, Витька, вдруг закапризничал, загундосил и маленькая его рожица стала приобретать цвет вареной морковки. Мать озабоченно щупала его лоб, пичкала порошками и каплями, но к позднему часу брат все равно проявлял неумолимые признаки жестокой простуды.

        Мать и отец, с тревогой осматривая свое болезное дитя, в раздражении набрасывались друг на друга с криками: «Это ты его накормил мороженым! Говорила, не давай, так куда там!» – с отчаянием вскрикивала мама, всем своим видом показывая, что виновник срыва отпуска не есть ее неразумное чадо, а только он, муж-недотепа, скормивший детям по огромной порции пломбира. «Да ты сама, что ли, не знала, какой Витя хиленький! Я тебе говорил – не давай ему пить холодное молоко! Помнишь, утром…», – огрызался отец.

        Самому же Алешке не было никакого дела до причины, по которой его неразумный братец вздумал заболеть. Он страшно обозлился на Витьку – вздумал такое выкинуть, чтобы только навредить ему. Алешка знал вредный характер братца, а потому пребывал в полной уверенности, что тот нарочно сожрал и мороженое, и наглотался холодного молока. И теперь, по его милости, накрывается такая долгожданная поездка к морю.

        Но все ужасные предчувствия, как и напрасные треволнения родителей утром развеялись как прошедший беспокойный сон. Витька встал бодреньким, егозливым непоседой и, глядя на него мать, с облегчением вздохнула: «Ну, слава Богу!.. Пронесло!».

        Собрались вмиг, без лишней суеты, благо с вечера родители, причитая и перебраниваясь, дело делали – все нужное было загружено, приторочено на крыше и уложено в пасть «Запорожца», благо багажное отделение этой превосходной машинки находилось спереди, под его капотом.

        В шесть утра, по распоряжению отца, не желавшего ехать по жаре ни минуты, они выехали со двора. Раннее утро, беспокойная ночь и пережитое волнение сделали свое дело – дети через полчаса уже спали сном невинных агнцев. Мать тоже дремала, но в полглаза, не доверяя своему супругу такое ответственное дело, как вести машину. В минуты сомнения в правильности выбранного действия мужа, она, выбрасывая перед его носом маленькую, изящную ручку с неумолимостью милицейского жезла, вскрикивала: «Вася, ну ты что! Не видишь, что этот идиот несется … Не надо обгонять их, мотор слабенький, пусть они торопятся к своему концу. А мы потихоньку доедем…».

        Алексей в свои одиннадцать ясно понимал написанное на лице отца упрямое нежелание дать себя обогнать какому-то «Москвичу». Ну и что, что их машина – «инвалидка», выданная отцу как инвалиду войны! Он не понимал, что в ней плохого и был влюблен в эту горбатую коробочку со всей страстью и пылом первого чувства.

        Дорога Алешке была знакома. Две предыдущие поездки оставили в его памяти только бесконечную серую ленту, которая почему-то никак не хотела кончаться. Ночи они проводили в степи, которые начинались уже к вечеру первого дня. Он хорошо помнил свой восторг от огромного, бездонного купола черного неба, усеянного ярчайшими блестками разноцветных огней. Эти огни были так близки к нему, что Алешку поначалу подмывало встать и запустить в эти многоцветные рои камешек. Он прекрасно знал, что сбить звезду нельзя, но нетерпение его было столь сильным, что он зажмуривал глаза, пытаясь хоть так угомонить свое несбыточное желание. А едва он смыкал веки, как сон делал свое дело и Алешка, просыпаясь утром, ничего не помнил о своей страстной мечте.

        Перед первой ночью, когда вечер сгустил воздух до мерцающей сини, отец съехал на обочину.

        – Все на сегодня, почти семьсот километров отмахали. Катя, выходи и поищи съезд, а то я что-то из машины не вижу.

        Жена скоренько выскользнула из машины и ее белое платье ярким факелом засветилось в свете фар. Алешка вознамерился было выбраться вслед за матерью, но отец упредил их:

        – А вы сидите в машине, не то заблудитесь, где вас потом искать. К утру одни косточки от вас останутся, волки и лисы живо с вами разделаются. Слышите, как они воют в степи.

        – А как же мы будем ночевать? Они что, нас не съедят разве? – в ужасе всхлипнул Витька.

        – Нет, нас они не тронут. Я с вами, а они взрослых бояться, – с хитрой усмешкой ответил отец, старательно выруливая за белым платьем Катерины.

        Алешка вдруг испугался, что мама заведет их в какое-нибудь место, где полным-полно волков и лис. Она-то не знает этих хитрых и коварных зверей. Сам Алешка хорошо изучил их страшные повадки по сказкам, которые читал во многих красиво раскрашенных книжках. Он обеспокоенно повернулся к отцу:

        – Пап, а мама не попадет к волкам и лисам в пасть? Она ведь там одна идет.

        Отец очень смешно издал несколько кашляющих звуков и, отдышавшись, сказал:

        – Не бойся, мой хороший. Там, где мама, там диких зверей нет. Они ее боятся до смерти. Когда мама впадает в обструкцию, мне иногда самому становится страшно, хуже даже, чем было на войне.

        Почувствовав ту силу убеждения, с какой отец произнес эти слова, Алешка сразу обрел уверенность и спокойствие в благополучном исходе ночевки. Он обернулся назад, на Витьку – не слышал ли братик последние слова отца, но тот уже давно, (по частому выражению мамы в адрес отца) «дрых, как сивый мерин».

        Спустя полчаса родители уже устроились в небольшой палатке рядом с «Запорожцем». Детей уложили в машине на откинутые сиденья. В этом Алешка усмотрел еще одну прелесть путешествия, а потому с удовольствием наслаждался тонко-терпкими запахами машинной атмосферы. Через открытое окно в двери Алешка прислушивался к шепоту родителей, которые, судя по настойчивым интонациям матери, что-то выясняли. Но надолго его сил не хватило. Он заснул почти сразу же, даже не заметив этого.

        Катерина, весьма расстроенная сообщением мужа о своем желании заехать к месту захоронения своих однополчан, достигла критического накала, убеждая Василия отложить эту поездку.

        – Вася, тебе обязательно нужно делать такой крюк? Ведь считанные дни, да еще деньги на бензин нужны! Это ведь с полсотни километров будет, – туда-сюда, да на еду и воду. Ты бы подумал, ну, может, когда поедем назад, а, Вась, ты что молчишь?! Или тебе все равно, как мы будем добираться?! Жить «дикарем» тоже денег стоит немаленьких. Это ведь не пансионат, все готовенькое… ты слышишь меня?

        Катерина ткнула мужа в бок. Василий нехотя повернул голову:

        – Конечно, слышу… Только вот на обратном пути заехать не получиться. Я даже не знаю, на сколько мы еще можем рассчитывать пробыть у моря. Алешке в школу нужно собираться, времени в обрез, да у меня начнется запарка на работе. Ты ведь знаешь, с каким боем мне пришлось выбить это время на отпуск. И то через военкомат помогли. А то…

        Он замолчал. Жена недовольно хмыкнула:

        – Да кому нужны твои сантименты! Был бы какой юбилей, или приглашение на встречу однополчан, как в позапрошлом году! Нет, твоя самодеятельность, чувствую, боком нам выйдет…

        Катерина продолжала еще что-то сердито шептать, но Василий уже не слышал ее. Он смотрел в окно машины, где на фоне сплошной черной тьмы, словно на экране, возникали неясные тени. Они проявлялись, становились отчетливее, приобретая реальные очертания, в которых он уже ясно различал тех, с кем в том, сорок третьем году, в такое же жаркое лето задыхался в окопах от смрадного дыма, пыли и жары…

        Наутро он поднялся молчаливый, сосредоточенный и по-деловому строгий. Алешка хотел было по обыкновению присоседится к осмотру, но отец коротко приказал: «Марш в машину». Еще не совсем рассвело, как они спешно выбрались на шоссе. Яркая полоска зари, обещавшая жаркий день, залила красным оттенком всю лежащую окрест местность.

        Почувствовав какое-то напряжение меж родителей, Алешка, прижавшись к окну, разглядывал скучный, однообразный пейзаж, с унылой однотонностью убегающий назад. Брат тоже помалкивал, погруженный в дремоту.

        Смотря на поджатые губы матери, Алешка не мог понять, почему она так недовольна. Он не долго пребывал в своем недоумении. Через час с небольшим отец вдруг сбавил ход и стал сосредоточенно выглядывать что-то впереди. Заметив съезд, он притормозил и осторожно двинулся через крутой спуск обочины к проселочной дороге.

        Алешка повертел головой и тихо спросил:

        – Ма, а куда это мы?

        Мать хмыкнула и раздраженно буркнула:

        – Спроси у своего отца. Он тут рулит, а мы ему только в обузу!

        – Почему? – удивился Алешка.

        – Сиди, узнаешь!

        Алешка скривил обиженную гримасу и снова отвернулся к окну. Приставать к отцу во время движения ему было категорически запрещено, а потому оставалось только ждать.

        Его ожидание затянулось надолго. Степь, разбавленная отдельными купами деревьев, низкорослым, чахлым кустарником постепенно приелась взгляду. Алешка сквозь наплывавшее на глаза марево видел себя уже у моря, несущимся навстречу волнам и в бесконечно долгом плескании в набегающих крутых горах соленой воды…

        Через волнительные своим приятством картины к его сознанию пробился посторонний шум. Алешка тряхнул головой и огляделся. Они стояли на проселочной дороге. Отец уже находился вне машины и разговаривал с каким-то мужиком, сидевшим на телеге. Тот оживленно тыкал кнутом в сторону чуть видневшейся вдали небольшой рощицы. Отец согласно кивал и продолжал расспрашивать этого странного, заросшего густой щетиной мужика.

        Наконец, все разговоры были закончены. Мужик взмахнул кнутом и, прервав энергичное лошадиное мотание головой, резво тронул прочь. Отец некоторое время стоял в раздумье. Мать, не выдержав такой неопределенности, выскочила из машины и нетерпеливо спросила:

        – Вася, ну что? Едем?

        – Едем… – ответил отец. – Вот только куда? Мужик сказал, что захоронение перенесли вон за ту рощу, ближе к станице. Вот, черт, незадача! Через это поле нам не проехать. Придется делать крюк вокруг станицы. Только там есть дорога к мемориалу.

        – Господи, что это все у нас не как у людей! – воскликнула мать. – Что ты уперся: годовщина, годовщина! Детям каждый лишний час у моря – год здоровья, а тебе наплевать на них! Лишь бы потешить свой характер!

        – Ладно, Кать, садись, – холодно оборвал ее отец. – Десяток километров погоды не сделают…

        Впрочем, дорога через станицу вышла не совсем накладной. Мать, своим практичным взглядом высмотрела сидевших вдоль дороги торгующих теток и старушек разными станичными припасами. Вскоре они продолжили путь, прилично нагрузившись черешней, больше похожей на небольшие яблоки, помидорами, величиной почти с Витькину голову, огурцами, салом, сметаной и еще чем-то, чего Алешка так и не понял – в двух больших бутылях плескалась чуть мутноватая жидкость.

        Отец с превеликой аккуратностью обмотал бутыли тряпкой и уложил в багажник. Мама, сморщившись, будто у нее вдруг заболели зубы, предупреждающе сказала:

        – И не рассчитывай до моря даже на глоток! Вылью все до капли!

        Отец с преувеличенной готовностью стал заверять в своем полном согласии:

        – Да ты что, Катя! Конечно, только по приезду! Просто это про запас! Где там на месте купишь его за такую цену! Это ж сколько вышло экономии! Посчитай сама!

        – Нужна мне твоя экономия! Тебе бы только дорваться!..

        Место, к которому так стремился отец, открылось внезапно. За небольшим изгибом проселка, едва кончился кустарник, открылась хорошо ухоженная площадка, в центре которой, огороженной простой железной оградой находился квадрат из побеленного бордюра. Квадрат был засажен цветами, через который вела выложенная белым камнем дорожка, к возвышавшейся посреди квадрата небольшой стеле.
Метрах в пяти от ограды Василий остановил машину. Некоторое время он сидел молча, смотря перед собой через стекло. Катерина, не обращая на мужа внимания, выбралась из машины и, откинув сиденье, скомандовала сыновьям:

        – Ну-ка, выбирайтесь!

        С радостными криками мальчики высыпали на траву. Витька, словно заведенный, размахивая руками, начал выписывать круги вокруг «Запорожца». Алешка, в силу своего возраста, не желая уподобляться младшему брату, степенно подошел к калитке в ограде и потрогал замок.

        – Мам, замок закрыт!

        – Иди сюда. Отец сам разберется! А вы быстренько мойте руки и садитесь. Не то черешня пропадет на такой жаре.

        Алешка, обойдя машину, увидел расстеленный на траве большую тряпку. На ней уже стояла в объемистой бутыли вода, лежали несколько узлов и алюминиевые миски.

        Пройдя процедуру умывания, мальчики уселись и с нетерпением уставились на черешню, которую мать тщательно прополаскивала в куске марли. Алешка на миг оторвался от созерцания процедуры омовения плодовой вкусности и бросил взгляд в сторону машины. Он увидел, как отец выбрался из салона, подошел к ограде памятника и остановился. Что-то необычное показалось ему в поведении отца. Отец, опустив голову, словно поник, стал меньше, ниже ростом, будто какой-то невидимый груз опустился ему на плечи.

        Уплетая сочные, бордово-черные черешни, Алешка краем глаза следил за тем, что делает отец. Тот, постояв в раздумье перед оградой, подошел к калитке и тронул замок. Алешка увидел, что замок чудесным образом оказался в руке отца. Распахнув калитку, отец, тяжело опираясь на палку, внимательно высматривал место, куда ее поставить. Вымощенная дорожка подстерегала его неровно положенными камнями и ямками.

Алешка на стал ждать, когда отец подойдет к четырехгранной стеле. Засунув последние ягоды за щеки, он вскочил и побежал к мемориалу.

        – Пап, подожди, я тоже с тобой!

        Отец оглянулся. Алешка шустро проскочил расстояние и осторожно ставя ноги, обутых в легкие сандалики, пробрался по острым граням крупной щебенки к отцу.

        – Иди осторожнее. Камень острый. Кому-то лень было привезти мелкой щебенки, взяли этот по дешевке, как полуфабрикат. Пошли.

        У стелы отец и Алешка остановились. Отец подошел к памятнику. Перед ними, на наклонной каменной доске белого цвета тусклым золотом отсвечивало много фамилий. Сверху, большими бронзовыми буквами была выложена надпись: «Хома Исидорович Карпенко», и чуть ниже, более мелко, – «танкист – старший лейтенант». Внизу аккуратными рядами, по шесть в квадрате, шли остальные фамилии. Они были словно выстроенные на параде солдаты. По крайней мере, так показалось Алешке. Он наклонился и прочитал первую попавшуюся на глаза: «Гуськов П. И. мл. серж.».

        – Па, а что такое «мл. серж.»?

        – Это значит: младший сержант…

        Какая-то необычная интонация в голосе отца заставила Алешку выпрямится и посмотреть на него. Отец стоял, вытянувшись, прижав руки к бокам. Он будто смотрел на стелу, но взгляд его был направлен куда-то вдаль, мимо этого высокого белого камня, так похожего на штык, который Алешка видел в многочисленных книжках о войне и фильмах.

        Заблестевшая влага в уголках глаз отца удивила Алешку.

        – Пап, ты что, плачешь?

        – Нет, сын, я скорблю о тех, кто мог бы стоять сейчас со мной рядом, но…

        – Пап, кто они?

        Отец достал платок, тронул углы глаз и повернул серьезное, потемневшее лицо к Алешке:

– Хорошие парни тут лежат… Я воевал с ними. Здесь похоронен мой друг и бойцы моей роты…

        Планам Катерины на этот день сбыться не случилось. По внезапно навалившейся жаре, принесенной густым степным ветром, Василий не поехал. Перегревался слабенький мотор «Запорожца». Они отъехали на километр, к рощице. Устраиваясь в тени, Василий хмуро выслушивал стенания жены по поводу его безрассудной траты времени. Он понимал, такова уж его карма на сегодняшний день, а потому терпеливо ожидал окончания выплеска негативных протуберанцев в его сторону. То, что жара спадет только под вечер было столь очевидным, что даже Катерине, уставшей от бесплодных попыток уязвить мужа, стала понятна бессмысленность расходования ее столь драгоценной нервической силы. К тому же ехать на ночь глядя уже не имело никакого резона.

        Установив палатку, Василий привычными движениями «рассупонился», как он сам называл процедуру снимания протеза. Катерина собрала на покрывале небольшой ужин. Василий терпеливо ждал, пока она накормит детей и уложит их спать. Дождавшись ее возвращения, он осторожно проговорил:

        – Кать… а Кать?

        Молчание, особенно такого сорта, наводившее душевный трепет на его натуру, было ответом на виновато-просительную интонацию. Но Василий знал, что эту крепость за него никто не возьмет, а потому еще раз повторил:

        – Кать… слышишь?

        – Чего тебе?

        – Ну, это… помянуть бы…

        – И все?!

        – Приехали же… вроде, за этим. Причина уважительная, ты ж, понимаешь сама.

        – Я-то понимаю! У тебя, чтоб залить глаза, всегда находится уважительная причина!

        – Ну что ты такое говоришь, Кать! Я ведь…

        Еще с полчаса шло выяснение всех подлых свойств натуры Василия, но в конце концов Катерина сдалась. Поджав губы, она принесла одну из бутылей. Василий налил в кружку пахучего самогону, (от запаха коего Катерина брезгливо повела носом) и медленно, мелкими глотками выпил. Шумно выдохнув, Василий опустил голову и тихо сказал:

        – В тот раз, последний для него, – он мотнул головой в сторону памятника, – мы тоже пили такой же ядреный…

        Простертая к горизонту степь, засветившаяся вдали окошками станицы, нисколько не уменьшила яркости обсыпавших небосвод звезд, трещали оглушительно-слаженным оркестром кузнечики и цикады, теплый воздух, наплывая волнами, уносил с собой тревожное, напряженное настроение, оставляя в душе только один покой…

        Василий долго лежал без сна… Он выполз из палатки, надел протез.

        – Вась, ты куда? – послышался шепот Катерины.

        – Спи, я сейчас… покурю…

        Василий прошел к кромке поля. Узкая, багровая полоска заката темным абрисом высветила его фигуру. Он стоял и глядел вдаль, туда, где посреди свекольного поля и на опушке рощи располагались тогда их окопы и блиндажи. Порывы теплого ветра, набегая на лицо, приносил запахи, совсем не похожие на те, въевшиеся в память гарью жженого железа, кислым запахом взрывчатки и сладковато-приторной прелью разлагающейся плоти на ничейной полосе.

        И сзади, как будто из глубины времен, прошелестело едва слышным голосом:

        – Товарищ старший лейтенант, вас ищет какой-то танкист…

        И этот бестелесный голос будто раздернул перед глазами невидимую завесу, за которой одна за другой, стали выстраиваться картины того жаркого лета тысяча девятьсот сорок третьего года…






        В ротах чувствовалось напряжение. Вялая, едва обозначаемая постреливанием, кое-где трескотней пулеметов, окопная жизнь изматывала хуже всяких минометных обстрелов. Ожидание наступления делало людей весьма чувствительными к любым проявлениям житейских радостей. Так что объявленная банная помывка привела всех в приподнятое настроение. «С старшины двойные «наркомовские» после баньки причитаются!..».

        – Ну что, Малышев, засиделись мы в окопах-то? Ну и будя! Пришел приказ по бригаде – наступление скоро.

        Капитан снял фуражку, бросил ее на дощатый стол и, отдуваясь, вытер тряпицей потное лицо.

        – У тебя здесь еще чуток прохладнее. Наверху просто адское пекло. Сам-то, небось, и носа отсюда не кажешь?

        – Никак нет, товарищ капитан. Только что из роты вернулся. Прорабатывали статью из «Звезды». Люди и впрямь измаялись, сидя здесь почти месяц.

        Василий никак не мог привыкнуть к новому ротному. После ранения Гриши Дубровина, его долгое время раздражала и манера общения капитана, и выговор, и просто его лицо. Поначалу Василию казалось, что этот капитан заскочил в гости – войдет Гриша и они отбудут по делам. Но время шло, дела требовали тесного взаимодействия и приходилось забывать, что его ротный совсем чужой человек. «Кстати, – подумал Василий, – в роте тоже не сразу приняли капитана». Потому к ротному Василий обращался только по званию и никак не иначе…

– Вот что, Малышев, собери взводных к тринадцати тридцати. Будем уточнять наши позиции. Точность в порядках – это залог победы! – Капитан издал самодовольный смешок. – Заодно организуй людей на раздачу боеприпасов по взводам. Иди.

        «Он решил, что замполит роты – это мальчик на побегушках!», – неприязненно подумал Василий. Поднявшись, он козырнул, буркнул «слушаюсь» и вышел.

        Окунувшись в ощутимо давящий зной, Василий стал пробираться среди наваленных в траншее друг на друга ящиков с боеприпасами. Их только что доставили для пополнения боекомплекта роты. Оглядевшись, Василий увидел среди солдат, сидевших в нишах, прорытых в стенках траншей, Волокушина.

        – Старшина, ко мне!

        Волокушин неторопливо поднялся, надвинул пилотку и, подойдя, козырнул:

        – Слухаю, товарищ старший лейтенант.

        – Почему здесь бардак?

        Василий кивнул на ряды ящиков.

        – Дак-ыть, взводный ушел, а нам приказал сидеть – ждать яго. Он пошел собирать сводку по взводам – кому шо надо.

        – Ладно, жди лейтенанта. Скажешь ему, как придет, чтоб сразу же шел в блиндаж к капитану.

        Протиснувшись мимо дремлющих солдат, Василий направился во второй взвод, к Аркаше Белову. Тот сидел в блиндаже и чистил портупею. Увидев Малышева, довольно гыкнул:

        – Ну, что, Вась, двинемся скоро?

        Румянощекий Аркаша был, как всегда, весел и шутлив:

        – Солдатики гудят, что предстоит славная заварушка?! Говорят – по всем приметам так выходит!

        – Ты что, в приметы стал верить? – удивленно вскинул голову Василий.

        – А чё, не так разве? – хмыкнул Белов.

        – Сейчас узнаешь. Иди срочно к капитану, он просветит. А приказ пришел точно.

        – Когда начнется? – подался вперед Аркаша.

        – Хрен его знает! Может, капитан объявит. Ладно, иди, а я в третий побегу.

        – Не трудись, Копылов сейчас у Захарова. Со списком бегает по боеопеспечению. Можешь сразу идти туда. Знаешь же этого зануду – Захарова, он так быстро не отпустит Сашку, пока не изложит все свои требования – вплоть до обмоток.

        Василий поморщился:

        – Вот чирей на заднице! А по поводу наступления – из штаба бригады нет еще сведений. Да, кстати, распорядись по взводу, чтоб бойцы писали письма. Я чувствую, времечко поджимает, скоро так жарко будет, не до писем станет.

        – Ну, и я тоже понял. Немчура что-то притихла. Не иначе, как разведкой занимаются.

        – Расставь усиленные посты. Чем черт не шутит! Как говорила моя бабка, – смотри, где уснешь – как бы без порток не проснуться! Ладно, я пошел. Займись боекомплектом. Не то в наступлении немцев шугать на «ура» будешь. Сам знаешь – у нас в роте много шустрых, которые про запас нахапают и чужое. Бывай…

        Василий ткнул Аркадия в плечо и исчез за поворотом траншеи. Аркадий смотрел ему вслед и думал: «Сколько нас, из офицеров первого набора в бригаде осталось – я да Васька… Может, это наступление…».
Он оборвал мысль и, поморщившись, тряхнул головой: «Ладно, чему быть, того не миновать. Как-то ведь до этого проносило… Чего нюнить заранее!».

        Белов надел портупею и, выглянув из блиндажа, крикнул:

        – Струев, ко мне!

        Подбежавшему сержанту Белов приказал:

        – Возьми двоих бойцов и немедленно дуй к капитанскому блиндажу. Возьмешь наш боезапас. Смотри там, не промахнись! Принесешь что сверху, будешь молодцом! Выполняй!..

        Выйдя от Белова, Василий решил все же пройти в четвертый взвод. «Захаров хоть и зануда, но служака правильный. С ним спокойнее. Аркашка не любит его за то, что лишнее прихватить не дает… Ха, этого шустрика не переделать!..».

        – Товарищ старший лейтенант, вас ищет какой-то танкист!

        Малышев обернулся. К нему, распихивая бойцов по бокам траншеи, спешил Лагутин. Он махнул рукой в сторону капитанского блиндажа.

        – Пришел какой-то танкист – старший лейтенант, а капитан ушел в штаб полка. Танкист говорит – срочное дело к вам!

        – Чего ему надо?

        – Не могу знать, товарищ старший лейтенант. Он говорит, приказ у него из штаба бригады и дело срочное! Идите, а то кабы чего не вышло!

        Лагутин сделал озабоченное лицо и прибавил:

        – Серьезный такой, этот старший лейтенант, хотя с виду еще и пацан совсем. Такой может, не продумав, наворотить дел осерчавши!

        – Ну-ну, так уж и велика кочка! – усмехнулся Малышев. – Вечно ты со своей опаской носишься. С солдатами ты не больно чичкаешься, а стоит увидеть офицерский погон, как норовишь в кусты забиться.

        – Ой, товарищ старший лейтенант, так это ж я для дела. Каждому приятно думать, что он такой большой и грозный! Вот я и напускаю дыма!

        – Смотри, Лагутин, я тебе не поп, чтобы исповедоваться! Оставь эти соображения для девок, когда будешь заливать им свои байки!

        – Да что вы, товарищ старший лейтенант, и в мыслях не было шутковать с вами.

        – Вот-вот, как раз я по поводу этих мыслей. Чтоб во взводе никаких посторонних разговоров о капитане больше я не слышал. Все свои потешки засунь в вещмешок. Не то, сам знаешь, где можешь оказаться. Это в последний раз говорю, понял?!

        – Хм, отчего ж не понять, понял, только я не один такой разговорчивый. Ребята разное говорят про капитана, что он, дескать, из безлошадных, в кавалерии при штабе сидел, да за что-то его к нам на передовую упрятали…

        – Так, ты, я вижу, ничего не понял! Все эти разговорчики прекратить немедленно! Все это чушь собачья! Откуда только такие фантазии берутся! Вот за них и пойдешь в трибунал и штрафбат!..

        Лагутин с готовностью козырнул и рявкнул:

        – Есть прекратить все фантазии!

        – Ну все, иди в расположение. Приду, проверю весь по списку боекомплект. Чтоб тютелька в тютельку! Не то с тебя, шельмы, все пример берут. Набивают карманы и «сидоры» сверх меры, а в наступлении еле ползут от тяжести, как раздавленные тараканы!

        – Да ничо, напраслина все это! Ребята, ежели что и возьмут, так только чуток про запас, запас карман не тянет, а в бою завсегда…

        – Свободен! – цыкнул на Лагутина Василий. Заметив у блиндажа фигуру в танкистской робе, он прибавил шагу. Подойдя, Малышев увидел перед собой сержанта-танкиста.

        – Кто такой?

        – Сержант второй танковой роты Меленчук! – вытянулся танкист. – С товарищем старшим лейтенантом прибыли до вас. Товарищ старший лейтенант дожидаются вас в блиндаже.

        Василий отбросил плащ-палатку и шагнул в темное пространство блиндажа. Ему навстречу поднялся коренастый танкист. Даже в полумраке была видна светящаяся ореолом цвета льна его шевелюра.

        – Комроты старший лейтенант Карпенко, – представился он и, протянув руку Малышеву, сказал просто и даже с шутливой интонацией. – Вот, пришел до этой хаты, побрататься с хлопцами. Как-никак, нужно узнать, кого это мы в наступлении будем тащить за собой в атаку!

        – Правильно сделал, старший лейтенант! Кому, как не мне, замполиту роты, знать своих соседей в лицо, чтоб потом было на кого скинуть провалившееся наступление! Будем знакомы – замполит роты Малышев, – козырнул Василий.

        – Будем знакомы, замполит. Моя рота придана вам в усиление. Мы тут, за рощей стали. А потому возникли вопросы по взаимодействию с нашей дорогой пехотой. Разведка нашего полка провела рекогносцировку местности в тылу фрицев. Уточняли рельеф и проходы в минных полях. Вот пришел обговорить детали взаимодействия, да в пролете оказался. Ваш комроты отбыл, как мне сказал его ординарец, в штаб батальона.

        – Есть такое, – хмыкнул Малышев. – Теперь его скоро не жди. Пока по рынкам в городке не пошарит – не объявится. Наш капитан большой любитель сала. Так что нам с тобой придется до вечера куковать.

        – Да не, зачем же тратить время зазря! Пошли ко мне, лейтенант. В моем хозяйстве я тебе скучать не дам. Мы и без твоего ротного найдем чем заняться!

        – А что? Отметим заодно боевое содружество войск! Лагутин! – крикнул Василий в сторону занавешенного плащ-палаткой входа. В щель просунулась хитрая физиономия ординарца:

        – Я туточки, товарищ старший лейтенант!

        – Иди, найди старшину и быстро, одна нога здесь, другая там!

        – Есть найти старшину! Я мигом, не извольте беспокоиться. А можа, что и сразу у него спросить, ну, чтобы время не тратить. Так я запросто, и вам ускорение дела и мне ноги не бить туда-сюда…

        – Пошел вон, прохиндей! – заорал Малышев. – Ну вот что с ним сделаешь, совсем разбаловались люди! Больше месяца сидим в обороне, вот и мозги свернулись на бок!

        – Так надо, старлей, профилактику устраивать! Вон мои, чуть что забаловались, так я их на матчасть бросаю! Например, гусеницы пару раз перебросят, глядишь – ходят, как шелковые!

        – Да тут кроме рытья окопов ну ничего не придумать! И так изрыли все вокруг. Каждый себе чуть ли не хоромы отрыл! Иной раз по взводам идешь, так в траншеях пусто, будто все сбежали в самоволку! Сидят по щелям, как тараканы…

        Плащ-палатка колыхнулась, и в блиндаж вошел Волокушин. Неторопливо вытащив пилотку, заткнутую за поясной ремень, он нахлобучил ее и козырнул:

        – Товарищ старший лейтенант, старшина Волокушин прибыл по вашему приказанию!

        Василий махнул рукой. Волокушин опустил руку с зажатой в ней пилоткой, аккуратно заткнул ее за пояс и выжидающе глянул на Малышева.

        – Вот что, Волокушин… видишь, какое дело. Товарищ старший лейтенант прибыл к нам по важному делу – будущему совместному взаимодействию в наступлении. Надо бы уважить собрата по оружию, показать наше гостеприимство! Тем более, что они своей броней прикроют нас в наступлении. Принеси-ка нам, Петрович, фляжку с твоей горилкой.

        Петрович отвел глаза:

        – Да откель у меня горилка, товарищ старший лейтенант! Усе на контроле у ротного. Это у него и горилка, и ключик к каптерке, игде она схована.

        – Петрович, ты смотри, я не погляжу, что ты такой важный! Иди, поскреби по своим сусекам! Не то враз озабочу внеплановой ревизией! Уразумел?

        – Да я чяго ж… – вяло буркнул старшина. – Пийду, пошукаю, можа игде заныкалась у меня.

        – Так бы сразу!

        Через пару минут Волокушин принес пузатую фляжку из тёмно-зелёного стекла и с непроницаемым видом протянул ее Малышеву:

        – Это усе, товарищ старший лейтенант.

        – Ну, вот, это другое дело! Можешь быть свободен…

        Подозвав Лагутина, Василий предупредил его, что если его будут искать, то сказать, что он пошел к танкистам, уточнить план совместных действий. Через несколько минут Малышев, Карпенко и Меленчук уже подходили к противотанковому эскарпу, отрытому на стыке рот. Остановившись, Малышев сказал:

        – Дальше осторожнее. Развлекаются гады! У них завелся один пулеметчик, который чуть ли не круглосуточно выслеживает наших. Вот, смотри.

        Василий взял прислоненный к откосу стены эскарпа шест и нацепив на него продырявленную в нескольких местах каску, приподнял над срезом вала. Тут же по его гребню взвихрились фонтанчики пыли и камешков. Вслед за цвикнувшими пулями донесся дробный перестук пулемета.

        – Понял? И так все время без передыху! Можно подумать, что этот гаденыш не спит и не есть, а также до ветру не ходит.

        – Да бис с ним, замполит! Проскочим на пузе! Не впервой, нам, танкистам, брюхом землю мерить, так ведь, Меленчук?

        – Так точно, товарищ старший лейтенант. У прошлом разе три километра ползли, пыли нанюхались, когда наш танк обезножили, – почему-то шепотом ответил сержант.

        – Это он говорит о разведке боем, – пояснил Карпенко. – Мы вырвались вперед, а пехота не сдюжила. Фрицы сковырнули нам гусеницу вместе с ленивцем. Машину пришлось бросить, а ночью ползти до своих.

        – Значит, легшее будет ящеркой по лощинке ползти, вон до той высотки. От нее расположение третьей роты начинается, уже по окопам, прямиком к вам. Кстати, а как вы сюда добирались?

        – Да нас ваш Лагутин по буерачкам протащил, как раз на блиндаж вышли. И никаких обстрелов не было!

        – Ну и жучила! И что же он такое делал вне расположения роты?

        – Кто его знает, только мы наткнулись на него в полкилометре от окопов.

        – Так что же он не предупредил меня, что может провести нас другим путем!

        – Хм, это понятно! У солдат всегда есть свои секреты от начальства, – усмехнулся Карпенко. – Ваши бойцы наверняка знают об этом, но будут молчать под любыми допросами. Вернетесь, спросите, а пока двинемся здесь.

        – Ладно, ладно, – буркнул Василий, – вернусь, устрою такой допрос, что мало не покажется…

        Добравшись до расположения танкового батальона, Карпенко приказал:

        – Меленчук, проводи товарища старшего лейтенанта до нашего зверя. Я к комбату на рапорт.

        Небольшая рощица, насквозь просматриваемая из-за отсутствия кустарника, была похожа на разрытый муравейник. Везде, где останавливался взгляд, Василий видел отрытые ямы, в которых расположились танки батальона. Прикрытые сверху ветками берез и ясеня, они производили впечатление огромных вздутий, как будто из-под лиственной подстилки пробивались гигантские грибы.

        – Вот, товарищ старший лейтенант, наш зверь, – с уважительной интонацией сказал Меленчук.

        Они остановились перед навалом веток и дерновых пластов. Из ямы, в которой находился танк, проглядывала лишь башня с намотанной на ствол травой.

        Меленчук обошел танк и куском ствола стукнул по башне. Лязгнул открывающийся люк и из него высунулась жующая, с разводами масла по лицу, довольная физиономия.

        – Сашка, ты опять жрешь, вместо того, чтобы заниматься делом! Ты люфт у рычага газа убрал?

        – Товарищ сержант, я все сделал!

        Сашка вымахнул из люка на землю и широко улыбнулся:

        – Механика – как новяк, товарищ сержант! Можете проверить!

        – Ладно, – махнул рукой Меленчук. – Где Колодяжный?

        – Вона, спит…

        – Зови сюда, сейчас старший лейтенант придет от комбата, будет вам работа!

        Едва плотный, широкоплечий Колодяжный, зевая, предстал перед сержантом, как их окликнул подходящий сзади Карпенко:

        – Смирно! – скомандовал он. – Колодяжный и Гринько – быстро натянуть брезент на каркас. Меленчук, – сходи на кухню, притарань что-нибудь из закуски. Ну, в общем, сообрази, чем можно угостить нашего пехотного собрата.

        Карпенко повернулся к Василию:

        – Все определилось, старший лейтенант. Комбат предупредил, чтобы утрясли как можно скорее план взаимодействия. Я доложил о ситуации, так он приказал обговорить все с тобой, а ты уже доложил своему капитану. Так что у нас есть вечерок, для всех удовольствий. Только одно условие – зови меня по имени, а я тебя. Согласен?

        – А то! Ты здесь командир и начальник, тебе и карты в руки. Где расположимся?

        – Вон, бачишь, мои хлопцы сооружают нам укромный уголок. В этой палатке мы сообразим наши дела.

        – Отлично! Слушай, Хома, я никогда не был в танке. Пока налаживают палатку, разреши слазить в нутро твоего, как ты говоришь, «зверя»?

        – Да будь ласка, только шлем надень, не то приложишься по неопытности к какой-нибудь железяке, побьешь голову, а мне будет знатный разнос!

        Карпенко протянул Василию шлем и тот, натянув его на свою шевелюру, выдохнул:

        – Вперед, пехота!

        Протиснувшись через люк, Василий осмотрелся, привыкая к полусумраку танковых внутренностей. Его сразу же поразила необычайная скученность всякого рода предметов, развешенных, смонтированных, притороченных хомутами к стенкам башни и размещенных в нишах. Снаряды, пулеметные диски, были набиты везде, где только можно было себе представить свободное пространство.

        Обвыкшись в полусумраке, он с огромным любопытством обозревал танковую тесноту. Внизу, во тьме, справа и слева от затвора пушки едва виднелись еще два сиденья. Василию почему-то расхотелось лезть в эти темные, пугающие своей щелеобразной жутью, пасти. Усевшись на сиденье сразу же под люком, он поднял голову:

        – Слушай, Хома, тут у вас горницей и не пахнет! Тесновато!

        Он покрутил головой. Вдруг, каким-то боковым зрением, среди этой мешанины танковой начинки Малышев заметил что-то очень знакомое, возникшее в памяти из довоенного времени. Ярко-бордовое цветовое пятно никак не вязалось с тускло-невзрачной окраской военного имущества.

        Он протянул руку и взял этот предмет. К своему удивлению, предмет оказался хорошо знакомой ему книгой, которую Василий никак не ожидал увидеть здесь. Это были повести Гоголя.

        – Ну и ну! Хома, это что еще за боеприпас такой!

        Малышев сунул книгу в яркий проем люка над головой.

        – А что? Я всегда вожу ее с собой. Места не занимает, а для души лучшей утехи не найти.

        – Ты знаешь, у меня дома осталась такая книга. Я жуть, как любил читать эти повести. Особенно «Тараса Бульбу». До чего ж сильная вещь, прямо дух захватывает! Откуда у тебя эта книга? Редкая штука!

        – А мне батько с ярмарки книжку привез, из Зенькова! Привез и говорит: «Читай, сынку, про наших казаков, как жили и умирали!». Я сперва не разобрался в этих рассказах, а как дошел до «Тараса Бульбы», так и обмер. Веришь, плакал, как дитё, в конце, когда жгли атамана. Какие люди были! Как погибали! Разве сейчас есть такие могучие люди?!

        – Ну, ты не говори! Мы тоже не слабо воюем!

        – Хм, – усмехнулся Карпенко. – Да разве сейчас так воюют! Бьют людей, как мух, даже не видя друг друга. А раньше с саблей выйдешь на вражину, и станет сразу видно, кто есть воин, а кто так – песий хвост!

        – Ниче, ты со своим зверем не слабше, идти в открытую на фрицевские позиции под ураганом снарядов!

        – Не скажи, Васылю, – покачал головой Хома. – Это дело случая – останешься жить в такой атаке, или сгоришь, как факел… Тут не выбираешь смерть, она сама тебя ищет.

        – Да брось, Хома! – с горячим убеждением возразил Василий. – Мы сами идем ей навстречу, через «не могу»!..

        Голос Меленчука прервал их.

        – Товарищ командир, все готово, будьте ласка с товарищем старшим лейтенантом пройти в схрон.
Карпенко подмигнул Малышеву:

        – Пошли, Васылю, чего время терять. Сверим наши карты и твой самогон. Я почему-то думаю, что мой покруче будет!

        – Круче зелья нашего Волокушина не бывает. Он его достает у самого зеленого змия!

        – Ох, ты! Я испугался, задрожал! Поджал хвост и убежал!.. – хохотнул Хома.

        Через час, до лежавшего чуть поодаль экипажа Карпенко донеслись энергичные возгласы их командира и его гостя:

        – Не понял, надо бы еще сверить… Не, лишней каплей это не пробить… Забоялся, точно… мое снадобье со второго выстрела наповал валит… а я по холостому и не пробую, давай полный заряд!..

        – Можа и нам чего предложат, – со вздохом предположил Сашка. – Не чужие, чай!

        – Умолкни! – лениво, не открывая глаз, процедил Колодяжный. – Нашему лейтенанту сейчас не до нас. Как бы перед пехотой не опозориться! Как малец, – разошелся, а хватки на это дело нету!

        – Точно! Ихний лейтенант, по роже видать, тот еще хват…

        – Хм, какая разница, самогон скоро их обоих уравняет, – ухмыльнулся Колодяжный.

        И точно, возбужденные возгласы в палатке постепенно стихали, только изредка вырывался за ее пределы чуть подпитанный крепкими парами голос то одного, то другого. Но более ничем оба командира себя не проявляли для посторонних ушей. Беседа их шла о самом главном, сокровенном, что мужчина себе определяет, как личное достоинство…

        Хома достал их комбинезона фото и спросил:

        – Васылю, у тебе есть дивчина? От подывысь, это моя Марийка.

        Василий аккуратно взял двумя пальцами небольшой кусочек картона и, глянув на него, с чувством сказал:

        – Красивая, счастливчик…

        – Слухай, Васылю, приезжай до мене после войны. Батько с ненькой встретят – уезжать не захочешь. Марийку мою увидишь – сразу дивчат наших полюбишь. В селе нашем много таких дивчин. Но Марийка одна.

        Василий засмеялся:

        – Думаешь, отобью?

        Хома вдруг посерьезнел и с убеждением сказал:

        – Этого никто сделать не сможет! Моя Марийка – дивчина строгая! Раз она выбрала меня из всех хуторских хлопцев – то на всю жизнь!

        – Правильная твоя Марийка! Хорошего парня выбрала! Приеду – так и скажу!

        Хома засмеялся и хлопнул Василия по плечу:

        – Дружком у меня на свадьбе будешь! Хоть и знаю тебя всего ничего, но чую – ты крепкий хлопец!
Он плеснул в кружки самогону и, помолчав, сказал:

        – Выпьем, друже, за победу, за то, чтобы дожили до нее, чтобы увидели своих родных и любимых!

        – За победу!..

        Не успели они выпить, как снаружи раздался осторожный говорок Сашка:

        – Товарищ командир, комбат к нам пришел. Старшина с ним пока балакает.

        – Зови, Гринько, комбата.

        Убирая кружки и закуску, Хома с досадой крякнул:

        – Кончились наши посиделки! По мою душу комбат! Пошли наружу, Васылю!

        Подойдя к комбату, Хома доложил:

        – Слушаю, товарищ подполковник!

        Подполковник Самойлов кивнул и сказал стоящему рядом Меленчуку:

        – Свободен, сержант! Вот что, Карпенко, надо полагать ты со старшим лейтенантом уточнил все вопросы по взаимодействию?

        – Так точно, товарищ подполковник! Вся диспозиция сверена по карте и масштабирована на ландшафтной схеме!

        – Через час я собираю совещание командиров рот и взводов! Пришел приказ о наступлении на восемь ноль-ноль завтрашнего утра. Думаю, товарищу старшему лейтенанту стоит поторопиться отбыть в расположение своего батальона. Приказ уже разослан по всем частям и соединениям, задействованных в наступлении.

        – Слушаю, товарищ подполковник! – Малышев козырнул и спросил. – Товарищ подполковник, разрешите обратиться к старшему лейтенанту?

        – Обращайтесь…

        – Бывай здоров, Хома… хочу с тобой еще свидеться!

        – И я крепко надеюсь на это, Васылю!

        Хома протянул Малышеву руку и крепко, до хруста в пальцах сжал ее. Василий ответил таким же рукопожатием и затем обратился к подполковнику:

        – Разрешите идти, товарищ подполковник?

        Самойлов кивнул:

        – Идите…

        Всю дорогу назад Малышев размышлял об удивительной встрече с голубоглазым крепышом-танкистом с такой светлой и открытой душой, что его тягостное настроение, с утра бывшее под стать пыльно-душной, насквозь пронизанной запахами войны, обстановке, исчезло, будто смытое теплым летним ливнем.
 
        Словно за два с небольшим часа разговора с этим парнем, Василий, забыв о войне, неведомым образом перенесся туда, где нет ни страданий, ни крови, ни смерти, а есть ясное, бесконечное счастье такой же бесконечной жизни.




        Атака с самого начала пошла не так, как предполагали капитан и Малышев. Едва были преодолены первые двадцать-тридцать метров броска, как на бойцов обрушился ливень свинца из неожиданно обнаружившегося дота. Перекрывавший огнем крупнокалиберных пулеметов широкую лощину, между двумя пологими высотками, его огонь косил все, что попадало в этот сектор обстрела.

        Выбранное направление удара, казавшееся подходящим для атаки, стало для роты огненным мешком. Капитан, настоявший на своем плане, попался как необстрелянный новобранец на удочку немцев. Засевшие на высотках по обе стороны лощины немцы демонстративно показывали свое превосходство в огневой мощи и людях, а почти полуторакилометровое пространство лощины казалось слабым, незащищенным от атаки пространством в немецкой обороне. Жидкие окопы в одну линию за однорядным проволочным заграждением так и манили ударить именно здесь. Робкие возражения о подозрительной легкомысленности противника в построении своей обороны по всей протяженности лощины, только вызвали раздражение капитана.

        «Глупости все это! Надеются на свои укрепленные фланги и минные поля! Дураков надо учить! Вот тут и пойдем, – капитан Веселов категорически ткнул в место на карте, обозначавшее пространство лощины. – Все меньше потерь будет, огонь хоть и перекрестный, да не кинжальный. Артиллерия обработает перед атакой эти высотки поплотнее, вряд ли они потом окажут серьезное сопротивление с флангов, и проходы саперы нам организовали надежные…».

        Укрепленный этой мыслью, капитан широким движением снова махнул по карте: «Взводы Белова и Малышева пойдут основным направлением атаки по лощине, Захаров и Копылов ударят по высоткам, для гарантии, что немцы снова не попытаются их отбить. Всем все ясно?».

        Обманулся капитан, не учел явной подставы. Малышев почувствовал что-то неладное еще с вечера, когда шла вялая перестрелка. Но что это было, так и не смог определить.

        «В мешок, как курей… как пескариков в бредень заманили!», – билась … мысль. – «Что делать?! Не могла быть мало-мальски серьезной обороной эта декорация! Ну чтоб заранее обмозговать то, что глаза видели почти месяц!.. Замылились глаза, обленились, сидя как на курорте… идиоты!».

        Вжавшись в прожаренную до каменной тверди степную землю, с которой ветер сдул пыль, обнажив высохшие корни трав, Василий попытался поднять голову, чтобы осмотреться. В двух метрах от него серела небольшими валиками снарядная воронка. Сжавшись в комок, он одним броском очутился в спасительной глубине ямы. И тут же над ним, по хилому брустверу прошлась очередь.

        «Не дожить нам с Аркадием до ротных должностей», – тоскливо мелькнул обрывок мысли. Василий почему-то припомнил разговор на последнем совещании в штабе бригады. Полковник Старухин, просмотрев дела офицеров, одобрительно кивнул в ответ на слова начштаба: «Точно, засиделись наши старлеи на взводах, пора им давать роту. На переформировании так и сделаем…». Василий прерывисто вздохнул: «Он забыл сказать: «Если останутся в живых…».

        Однако надо было что-то предпринимать. Отлеживаться до темноты в воронке не получиться. Фрицы закидают минами…

        Он чуть приподнял голову к срезу воронки и крикнул:

        – Взвод, отходим, перебежками по одному! Волокушин, живой?

        – Живой…

        – Собирай людей справа от меня и ползите назад.

        – Тут есть раненые, в воронке…

        – Оставь им воду и отходи с остальными…

        Малышев не успел договорить. Со стороны эскарпа вымахнули остальные два танка роты Карпенко и на полном ходу ринулись по лощине к кипевшему огненными очередями доту.

        «Куда они поперли… Хома… там же минное поле…!». Расстояние между дотом и тридцатьчетверками быстро сокращалось, но вдруг передняя машина как-то вздыбилась, ухнул взрыв и ярких всхлест пламени рванул из-под его гусениц. Танк задымился.

        Другая тридцатьчетверка, это был танк Хомы с номером 034, не сбавляя хода рванулась туда, где из темных, узких щелей били без остановки крупнокалиберные пулеметы. Их очереди не причиняли никакого вреда танку, но и расчет был не на это. Минные заграждения и пушки немцев, бившие с флангов дота, создавали непреодолимую преграду для любого танка.

        Василий с замиранием сердца следил за маневрами тридцатьчетвёрки Хомы, зигзагами и рывками продвигавшейся вперед. Он не мог понять, почему Хома так ведет танк. Но, приглядевшись, понял, что машина двигается от одной воронки до другой по кратчайшему расстоянию. «Вот оно что! Там нет мин, а между воронками еще угадать надо – есть ли они там!..».

        Разрывы снарядов, не попадая в машину, только помогали разминировать дорогу до дота. Когда остались считанные метры, танк Хомы сотряс мощный взрыв. Гусеница, оторванная миной, размоталась и танк резко встал. Затем, в это же мгновение он рванул с места и на одной гусенице развернулся боком к амбразурам дота, тем самым закрыв ему весь сектор обстрела.

        Едва Хома успел сделать этот маневр, как в танк попал снаряд. Машина вздрогнула, задымилась тонким серо-черными дымными хвостами. Малышев, застыв, глядел, не покажется ли из танка экипаж. Люки на башне открылись и оттуда вымахнула одна фигура. Она рванула на себя кого-то снизу и два человека рухнули на землю. Из башни показался еще один, он с трудом двигая руками, оперся на срез люка и перевалился из него наружу. Больше никто не появился. И какими бы долгими не казались эти мгновения, но Василий инстинктом понял, что дот перестал давить все вокруг своим огнем.

        Вскочив на край воронки, Малышев заорал что было сил:

        – За мной, в атаку, братва, бей гадов…

        Он еще кричал, как вокруг него, поднявшиеся в яростном броске, мчались бойцы его взвода. В раже атаки Василий едва почувствовал тяжелый удар в плечо. Ударом его развернуло и шатнуло. Бросив взгляд налево, Малышев увидел расплывавшееся темное пятно по плечу и рукаву гимнастерки. И тут же обложная боль достала его до самого сердца.

        Василий опустился на колени, сбросил ставшую вдруг тяжёлой каску и, сцепив зубы, зажал рукой рану. К нему подбежал Лагутин:

        – Товарищ старший лейтенант, сильно зацепило?!

        – Не знаю, в плечо… – Василий, сморщившись, отодвинул воротник гимнастерки.

        – Ф-ю-ю! – присвистнул Лагутин, едва увидев рану. Он рванул из подсумка санитарный пакет. Опустившись на колени, он осторожно приподнял руку Малышева и перевязал рану.

        – Товарищ старший лейтенант, нужно срочно в медсанбат, ключица, кажись, перебита! Давайте, я подмогну!

        Оба легли на бок, спасаясь от шальных пуль и осколков, и ползком двинулись назад. Василий, кряхтя от сильной боли, все же глядел туда, где его рота, прорвавшись через вторую линию немецкой обороны, неудержимо наступала дальше. Дот был захвачен и по его пологим скатам бежали дальше бойцы батальона. Но в последний момент, когда темная пелена скрыла все с глаз Василия, он видел черный корпус догоравшего танка Хомы...

        Когда Василий пришел в себя, он увидел сидевшего рядом на корточках Лагутина, смолившего «козью ножку». Василий пошевелился.

        – О, товарищ старший лейтенант! Очнулись! Так все в порядке! Доктор смотрел вас и сказал, что ключица задета по касательной, так что наскрозь ранение и через недели две он вас поставит на ноги!

        – Ты-то что здесь делаешь! – с натугой выговорил Малышев. – Почему не в роте? Сдал меня и назад, не то капитан припомнит тебе твои насмешки… пришьет тебе самоволку и в штрафбат!

        – Ха, как бы не так! – расплылся в ухмылке Лагутин, – я уже бегал в роту, вон, чемоданчик ваш принес. А капитан – ему теперь не до меня, вона он сам здесь с раной в ноге! Да, кажись, разрывной угораздило!

        – Ладно, – выдохнул Малышев. – Помоги сесть…

        Голова отчаянно кружилась, но Василий, преодолевая тошноту, приказал Лагутину:

        – Спроси у санитаров… не приносили ли… сюда раненых танкистов?

        – Сей момент! – козырнул Лагутин и вскочил. – Вы пока прилягте, негоже рану бередить. Я…

        – Иди… Лагутин…

        Минут через пять Лагутин объявился с озабоченным лицом.

        – Есть один, кажись, это тот, что со старшим лейтенантом к нам приходил. Контузия у него и нога перебита.

        – Хорошо… Помоги встать.

        – Да куда вы! Вас вона как шатает и лицо горит!

        Василий стиснул зубы:

        – Делай, что говорю…

        – Есть, – нехотя буркнул Лагутин.

        Обхватив Малышева за талию, он осторожно повел его в обход лежаков и носилок, на которых лежали стонущие и бредящие люди.

        – Вот он, – кивнул Лагутин.

        Василий увидел лежащего на козлах танкиста. Нога его была обнажена и вдоль нее бинтами были примотаны две деревянные шины. Он подошел ближе и узнал в лежащем танкисте Меленчука. Тот, повернув голову и увидев Малышева, с трудом произнося слова, прохрипел:

        – По…гиб, коман…дир, не…т боль…ше Хомы…

        – Как погиб! Я сам видел, как вы выбирались из танка!

        – Он… не усп…п…ел, Са…ш…ку выт…т…олк…нул, а сам…

        Малышев медленно опустился на край лежака. Он до последнего надеялся, что Хома пусть ранен, но жив. Некоторое время он собирался с силами. Поднявшись с помощью Лагутина, Василий чуть наклонился к Меленчуку и сказал:

        – Выздоравливай танкист… мы еще должны поквитаться за Хому…

        Прикоснувшись к плечу Меленчука, он тихо добавил:

        – Если бы не твой командир, лежать бы нам всем сегодня на том поле… Прощай, сержант…

        Через неделю бригаду отвели на переформирование. Вернувшись в свой батальон, Василий сразу же получил назначение на должность командира роты. Аркадий, к тому времени уже вполне освоившийся на должности ротного, с радостными восклицаниями встретил Малышева:

        – Черт везучий! Мне еще перед наступлением было видение, что быть нам с тобой ротными! Но я тебе об этом даже и не заикнулся, не то обсмеял бы меня почем зря!

        – Да тебя обсмеешь, угря скользкого! Вывернешься откуда хошь!

        – Ну, теперь поживем, хлеб пожуем! Так ведь ротный! Не убило нас тогда, будем жить и дальше!..

        Василий слушал радостные восклицания друга, а сам думал: «Эх, Аркаша! Приняли нашу смерть на себя другие… сколько буду жить – столько буду помнить тебя, друже Хома…».




        Алешку с Витькой разбудили ни свет, ни заря. Протирая заспанные глаза, он смотрел, как отец с матерью, бродя в молочных струях тумана, спешно собирают вещи. Увязав на багажнике последние узлы, отец сказал Алешке:

        – Помоги мне.

        Алешка вскочил на ноги:

        – Чего делать, пап?

        – Пройди по опушке, вон там, и нарви разных цветов, да быстрее, нам некогда.

       – Сейчас принесу, я быстро…

        Он не стал размышлять, зачем отцу понадобились цветочки. Ему страшно хотелось побыстрее тронуться в путь, а по голосу отца Алешка понял, что без цветов они не поедут.

        На поляне, перед рощей, Алешка увидел целую россыпь синих, желтых, красновато-белых и фиолетовых цветочных островков. Он торопливо, не разбирая что и как собирать, стал рвал цветы, укладывая их на полусогнутой руке. Минут через пять у него образовалась огромная охапка разноцветного сбора. Алешка подумал, что отец будет доволен, что он так быстро насобирал много красивых цветочков.

        – Па, вот, готово!

        Отец кивнул и, чуть помолчав, сказал серьезно и тихо:

        – Пошли…

        Они направились к памятнику. Подойдя к стеле, отец взял цветы у Алешки и положил их на плоскую плиту перед доской с фамилиями. Выпрямившись, отец молча положил руку на Алешкино плечо. Алешка чувствовал, как подрагивает горячая ладонь отца на его плече.

        – Ну, сын, пора…

        Первое время после отъезда Алешка искоса посматривал на отца. Ему было удивительно видеть выражение его лица таким, каким раньше он никогда не видел. Печальные складки у губ сосредоточенное, с глубокой морщиной меж бровей на высоком лбу, лицо отца казалось ему каким-то далеким, очень похожим на виденные бронзовые скульптуры будто на месте отца сидел не он, а его бронзовое отображение.

        Алешка задумался. Может, это так и есть, может его отец сейчас был не с ними, а там, у этого, оставленного в степи, одинокого памятника его другу и бойцам его роты…