Свеча

     Над Ниццей, душистой и прекрасной, сгущался вечер. Уже зажглись фонари, дамы в вечерних туалетах спешили со своими кавалерами в театры, кучера дремали на козлах карет, а сытые красивые кони на брусчатых мостовых переминались с ноги на ногу. Шумели кофейни, по бульварам туда и сюда ходили прохожие, а уличные скрипачи играли незамысловатые мелодии, надеясь заработать гроши, чтобы потратить их на суп, уже закипавший в дешёвых харчевнях.

      Вечному сумбурному городу нет дела до старика, шедшего медленно по прекрасным улицам. Ему тоже нет дела до города – он весь погружен в свои мысли, в прошлое, далёкое и невозвратное. Он то и дело поправлял очки, снимал перед дамами свой цилиндр, заставляя их прыскать от смеха и шептать друг другу: «Dеmodе еlеgance! Charmant!». Милые дамы даже не представляли, что к этому самому человеку ещё несколько лет назад прислушивались кабинеты Австрии и Англии, а Пруссия боялась его пристального взгляда из-под очков. Перед нами светлейший князь Александр Михайлович Горчаков, последний канцлер Российской Империи.

      Горчаков медленно прошёлся по улице до дома, где он снимал комнатку. Постоял немного у фонаря, глядя куда-то вдаль на седые облака, затем, тяжело ударяя тростью по ступеням, поднялся и открыл дверь. В доме пахло пирогами, которые хозяйка готовила на — увы! — несвежем масле.

      Александр Михайлович прислонил трость к стене, в очередной раз поправил свои очки, пригладил седые волосы и ушёл к себе, не сказав ни слова. Сиделка недоуменно пожала плечами. Камердинер вздохнул, покачав головой. Ему было жаль старца. Последний из лицеистов, он каждый раз в день лицейской годовщины девятнадцатого октября запирался у себя и сидел подолгу, вспоминая прошлое.

      Горчаков сел в кресло, глядя на камин. Затем встал, достал старые, засаленные свечи, зажёг одну, другую… И вот уже ровно двадцать девять свечей горят перед ним. Горчаков молча смотрел на трепещущие огоньки. Комовский, Кюхельбекер, Дельвиг, Пушкин… Все это уже призраки прошлого. Александр Михайлович вздохнул. «Зажился на этом свете», — он сел назад, в кресло, и закрыл глаза.

      Зажился на этом свете… Светлейший князь устал. Дело всей своей жизни он завершил, денонсирован был «Парижский Трактат», и теперь Александр Михайлович коротал свой век в Ницце. Было отомщено и поведение Австрии в Крымской войне. Делать было решительно нечего, и канцлер читал журналы вроде «Русского архива».

      Вспомнилось, как они повздорили с Мейендорфом. Александр Михайлович хотел отправить его послом в Лондон, на что тот язвительно отвечал: «Я хочу поберечься от английской сырости, чтобы посмотреть, как Вы сломаете шею в борьбе с Австрией».

       Горчаков, обычно невспыльчивый, в этот раз жестоко отозвался: «Будьте покойны, я не позволю Вам тащиться за моим катафалком».

      Он пережил Мейендорфа на двадцать лет. Тогда Александр Михайлович мрачно торжествовал. Сейчас жалел.

      Всплыл перед глазами «железный канцлер» Отто фон Бисмарк. Горчаков чуть улыбнулся впалым старческим ртом. Вот достойнейший противник и прекраснейший союзник! Вот с кем было действительно кружить в дипломатической дуэли! Бисмарк был учеником Горчакова, и Александр Михайлович тепло отзывался о прусском канцлере. А тот, в свою очередь, поближе узнав светлейшего князя, заклинал: «Никогда не дразните русского медведя в его берлоге! Не надейтесь, что однажды воспользовавшись его слабостью, вы будете вечно получать дивиденды. С русскими следует играть либо честно, либо не играть вообще».

      Александр Михайлович подпёр голову кулаком, глядя, как тает воск свечек. Вдруг вспомнился Пушкин. «А ведь мог стать неплохим дипломатом, если бы не поэзия, — заключил Горчаков, чуть щурясь, будто пытался разглядеть образ. — Кто знает, как сложилась тогда его судьба?..».

      Сменились декорации, и вот он вновь у себя в кабинете. На столе лежат десятки, — нет! — сотни телеграмм. Поздравляют с отменой унизительного «Парижского трактата», с дипломатической победой. Пишут все: от чиновников до простого студента. В театрах вставали, когда князь заходил в зал. Прохожие на улицах останавливались, разглядывая его лицо, и Александр Михайлович, щурясь от удовольствия, слышал у себя за спиной:

— Горчаков-то, глянь каков!

— Слепенький ужо... Старенький...

— Да чавой слепенький, чавой старенький! Какого дёру задал!

      В комнате было жарко. Горчаков по-стариковски мёрзнул, потому камин топился даже тёплыми осенними вечерами. Он задремал, а образы все носились перед ним. Он видел себя на руках у своей бабушки в бричке, и как ему приятно холодным зимним днём чувствовать её тепло…

      Сквозняком затушило свечи. И лишь одна свеча упрямо продолжала догорать перед дремлющим русским канцлером, капая жёлтым воском на старую столешницу — свеча его жизни.